Она дышала негромко, сбивчиво. Скорчившись за колонной, закрыла глаза и прижалась пылающей щекой к камню, словно его твердыня могла придать ей сил. Несмотря на ночной холод, по спине ручьем стекал пот, и шерстяное платье насквозь промокло.
Она выскользнула из экипажа, когда тот человек остановился напоить лошадь. Он что-то гневно закричал, но она кинулась бежать не глядя. Дома и фабричные склады в этот поздний час тонули во тьме, свет в окнах не горел. Она бежала по безмолвным проулкам, спиной ощущая неумолимого преследователя.
Но вот улица кончилась, она почувствовала, что домов вокруг уже нет. На фоне ночного неба отчетливо вырисовывались очертания деревьев и холма. Да это же вход в Фэйрмаунт-парк. Знакомое место. Она приходила сюда отдохнуть, прогуляться, полюбоваться рекой и лесом.
Она побежала через парк, к реке. Извилистые тропинки вели к живописным фонтанам, днем здесь неторопливо прогуливались целые толпы людей. Но сейчас просторные лужайки и ухоженные кусты маячили во мраке размытыми жутковатыми пятнами.
Взошла луна, озарив водные просторы. На возвышении над плотиной она разглядела сооружения водопроводной станции. Река в ее верхнем течении разливалась мирным прудом с гладкой, как сланец, поверхностью. Вода с тихим плеском переливалась через порожек запруды.
Зря она не осталась там, среди домов. Надо где-то спрятаться.
Она вбежала в первый павильон, похожий на древнегреческий храм, и ее шаги гулко зазвучали в просторном помещении. Изящные строения стояли в ряд, величественные колонны блестели в лунном свете. Настоящее сказочное королевство, только в бальном зале безлюдно. Хотелось вообразить себя нарядной принцессой в ожидании первого вальса, в роскошном платье, волочащемся по полу. Но она спотыкалась, а ноги ослабели и болели от напряжения.
Вся эта красота была искусной маскировкой очистных сооружений, здесь фильтры день и ночь пропускали через себя речную воду, очищая ее для нужд большого города. Под ногами слышалось мерное поскрипывание вращающихся колес. Где-то наверняка есть дверь, которая ведет в машинное отделение. Если бы только она сумела пробраться вниз.
Первая дверь. Прошу тебя, господи. Подергала ручку. Заперто. Она отчаянно заколотила в дверь, навалилась плечом. Нет, заперто накрепко. Она бросилась к следующему строению, снова потянула дверь. Тоже заперто. От ужаса стало трудно дышать, но она подавила рыдания.
Вот и последняя площадка над плотиной. Дальше бежать некуда. Она остановилась и перегнулась через ограждение. На лицо попали брызги воды, падавшей внизу изящной дугой. Ниже запруды река пенисто бурлила и устремлялась дальше. Она много раз приходила сюда, на самый верх плотины, и стояла, завороженная видом воды, стремительно менявшей свой облик.
Сняв пальто и ботинки, она забралась на ограждение. Пальцы ног замерли над бездной. Она раскинула руки, наслаждаясь секундой свободы. Сердце тяжело билось после погони. Но это место не пугало ее — напротив, здесь ее ждет благословенное освобождение. Она крепко сжала в кулаке висевший на груди медальон.
И заставила себя оглянуться. Так и есть — он здесь, хотя в темноте его не видно, он закутан в плащ с капюшоном, скрывающим лицо. И он знает, что она сейчас сделает. Фантом обрел пугающие формы и бросился на нее. Собрав последние силы, она оттолкнулась и прыгнула.
часть первая
История болезни
1
Доктор Лидия Уэстон украдкой посмотрела на часы. Сидевшая на смотровой кушетке пациентка, Дилайла Таунсенд, упрямо вскинув подбородок, перечисляла свои бесконечные жалобы. При каждом вдохе ее корсет протестующе скрипел.
— Эта усталость меня замучила. Я уже после завтрака ни на что не способна, хоть снова спать ложись. Может быть, мне нужны капли?
Лидия положила стетоскоп на стол. Сама она считала, что миссис Таунсенд пошел бы на пользу моцион, но вслух говорить об этом не стала.
Достав стопку бланков, она стала выписывать рецепт; миссис Таунсенд ушла за китайскую ширму одеваться.
Лидия вздохнула. До конца приема ей предстояло заполнить не одну историю болезни, а в жалобах миссис Таунсенд не было ничего нового. Но если этой пациентке не дать выговориться, то ее визит затянется вдвое.
Железо в каплях немногим действеннее, чем плацебо, подумала Лидия. Она тщательно, как всегда, осмотрела пациентку: выслушала сердце и легкие, прощупала живот, отметила пульс, дыхание и температуру. Анализы не выявили ничего неблагоприятного.
Миссис Таунсенд вышла из-за ширмы, подол элегантного платья из кремовой тафты волочился по полу. Лидия понимала, что им повезло: клиника существовала благодаря состоятельным пациенткам, готовым платить за возможность лечиться у врачей-женщин.
Миссис Таунсенд застегнула верхние пуговки лифа. Кольца с драгоценными камнями болтались на худых узловатых пальцах, тыльную сторону ладоней покрывали печеночные пятна. Лидия заметила, как дрожат пальцы миссис Таунсенд, сражавшейся с пуговицами, — ее наверняка мучил жестокий артрит. Глубоко вздохнув, старуха снова терпеливо взялась за пуговицы, и Лидия ощутила укол жалости. От горя никакое богатство не убережет. В прошлом году миссис Таунсенд потеряла единственную дочь, скончавшуюся от ревматической лихорадки, и большая часть ее визитов объяснялась этим печальным фактом.
Лидия протянула миссис Таунсенд рецепт:
— Если хотите, можете принимать капли ежедневно. Но я бы рекомендовала легкий моцион. Начните с ежедневной получасовой прогулки — и почувствуете себя бодрее, — мягко сказала она.
— Наверное, хуже не будет, — согласилась миссис Таунсенд.
— А еще я бы предложила вам отказаться от корсета, — не удержалась от совета Лидия. — Он сильно сдавливает органы брюшной полости и мешает дышать.
Ее слова были встречены молчанием. Потом миссис Таунсенд отважилась на ответ:
— Не знаю, не знаю. Ходить без корсета, мне кажется, не совсем прилично...
— Пожалуйста, попробуйте. Ну что же, до встречи.
И Лидия проводила миссис Таунсенд.
Больницу на Спрюс-стрит основали несколько врачей из Женского медицинского колледжа, пылкие идеалисты, верившие, что медицинская помощь не должна быть привилегией одних лишь состоятельных людей. В больнице лечились рабочие, которых становилось все больше, а множество лавочников, швей и ливрейных кучеров, которых Лидия лечила еще в студенчестве, по сей день оставались верными ей пациентами. Перед Лидией проходили люди самого разного социального положения, претерпевавшие невообразимые болезни и утраты.
В здании, бывшем некогда прядильной фабрикой, все еще держался заводской дух. Сосновые половицы с глазкaми от сучков были до блеска вытерты бесчисленными подошвами, шаркавшими по кабинетам в любую погоду. В бывшем фабричном зале поместились смотровые и регистратура. На втором этаже расположилась небольшая больничная палата с кроватями для тех, чье состояние требовало более пристального наблюдения. Имелся здесь и просторный приемный покой с высоким потолком и большими окнами. На выбеленных стенах висели несколько пейзажей, весьма непритязательных, словно об оформлении вспомнили задним числом. В этой простоте отразился подход основателей больницы: это серьезное место, где люди работают, ничто не должно отвлекать их от дела, которому они служат.
Лидия шла по коридору, и эхо ее шагов отдавалось в пустых залах. Она осталась в больнице одна, последняя группа студенток ушла несколько часов назад. Керосиновые лампы были потушены, и коридор освещал только холодный свет газовых фонарей, проникавший с улицы сквозь окна с частым переплетом.
Лидия закрыла дверь кабинета и на миг задержалась у зеркала, висевшего над раковиной. Она поправила выбившиеся темные волосы, лихо воткнув в них перламутровую шпильку. Отступила и с удовольствием оглядела свое отражение — в темных глазах угадывалась лишь тень усталости. Шелковое жаккардовое платье смотрелось просто, но опытный глаз сумел бы разглядеть его утонченную элегантность, в тусклом свете поблескивали вплетенные в ткань золотые нити. Лидия коснулась брошки из слоновой кости, приколотой над верхней пуговицей. В лекционные дни Лидия одевалась в черное, но позволяла себе одну памятную вещицу — камею, на которой была вырезана фигурка с головой слона. Брошку подарила ей ее мать — англичанка, чье детство прошло в Индии. Лидия с ней не расставалась. Ганеша, дарующий благословение и устраняющий препятствия, всегда приглядывал за ней.
Лидия зажгла лампу, и углы комнаты осветились. Она поплотнее закуталась в кашмирскую шаль, ощущая подбородком шероховатую шерсть; Лидия встряхнула шаль, и от ткани повеяло знакомым запахом сандала. Кабинет, которым по очереди пользовались все врачи, был обставлен по-спартански. Но Лидия, с легкостью чередовавшая роль преподавателя Женского медицинского колледжа с ролью врача, держала все необходимое во вместительном саквояже.
Сев за письменный стол, Лидия вынула из саквояжа записную книжку с золотым тиснением на обложке: “Л. Н. Уэстон, врач”. Просмотрев расписание, она с удовольствием отметила, сколько дел переделала за день. Начинался осенний семестр, и Лидия, как и ее ученицы, предвкушала новый учебный год. Утром она читала лекции в колледже, а после обеда наблюдала за работой своих студенток уже здесь, в больнице на Спрюс-стрит. Студентки, после нескольких лет лаборатории и лекционных залов, горели желанием обследовать пациентов. Лидия объясняла, как вести историю болезни, как проводить обследование, какие вопросы задавать, чтобы как можно точнее поставить диагноз. Пенсильванское медицинское общество все еще упорно противилось их работе, не допуская женщин-врачей в больницы при медицинских колледжах Филадельфии. Лидия стала просматривать список пациентов, отмечая тех, кто был сегодня на приеме. Одно имя — “Анна Уорд” — она обвела в кружок, а рядом изобразила вопросительный знак.
Время шло к шести вечера. Анна должна была прийти на прием несколько часов назад, но так и не появилась. Это было не похоже на нее, щепетильную молодую женщину. Анна служила горничной в богатом доме, и ее, без сомнения, задержала работа. Но Лидия не могла избавиться от тревоги. С тех пор, как она видела Анну в последний раз, прошло уже немало времени.
Они познакомились на публичной лекции, которые читали каждый месяц в больнице на Спрюс-стрит, лекции эти касались в основном питания и гигиены. В лекционные вечера двери оставались открытыми и после приема, а лавки в приемном покое бывали сдвинуты в один ряд. Слушатели сидели бок о бок, словно ожидая новейшего представления в балагане. Чаще всего Лидия избирала темой своих лекций пользу физической нагрузки, хотя выступления на такую тему перед залом, полным рабочих, могли показаться несколько покровительственными. И тем не менее Лидия говорила о целительной силе движения со страстью фанатика. После смерти отца она погрузилась в темный колодец горя, из которого никак не могла выбраться. Прогулки по тихим лесам Конкорда, купание в холодной воде глубокого пруда излечили ее нервы и позволили ей вернуться в этот мир, прийти в себя.
Люди на лекциях собирались разные: кто-то внимательно слушал, а кто-то, казалось, отбывал наказание за неведомое преступление, глядя перед собой пустыми глазами. Многие являлись не по своей воле, их отправлял сюда врач или санитарный инспектор. Лидия говорила с неизменным энтузиазмом. Однажды, после одного особенно воодушевленного выступления, к ней подошла молодая женщина, чей простой наряд указывал, что она горничная или служанка. И все же платье ее было накрахмалено, а кружевной воротничок выцвел, но не обтрепался.
— Спасибо вам, доктор. — Девушка пожала Лидии руку. — Я кое-что записывала. Как будто снова оказалась в школе! — И она показала записную книжку.
— Вы учитесь?
— Ах, если бы! Нет, мне пришлось оставить учебу ради работы. Но благодаря вам я могу узнавать что-то новое.
Девушка представилась, ее звали Анна Уорд. Анна задавала разумные вопросы. Лидия, тронутая ее интересом, захотела узнать, что привело ее в больницу. В манерах девушки чувствовалась сдержанная гордость.
Вскоре после этого Анна стала пациенткой Лидии. Молодую женщину мучили слабость и анемия — следствие тяжелого труда и плохого питания. Однако она слушалась советов Лидии и пунктуально принимала железо в каплях. Закончив курс лечения, Анна продолжила приходить на прием с уже обычными жалобами. Однако, вместо того чтобы обсуждать свои недомогания, Анна засыпaла Лидию вопросами о том, как та получила образование. Она исправно появлялась на лекциях, впитывая предложенные ей знания. Лидия с удивлением поняла, что втянулась в общение: она называла адреса городских библиотек с лучшими читальными залами и даже давала Анне собственные драгоценные томики. Она ощущала родство с этой молодой женщиной, которой так хотелось учиться.
Да, вот эта запись. Лидия видела Анну в день последней лекции. Иногда Анна приходила пораньше, чтобы помочь Лидии приготовить кофе и сэндвичи, служившие приманкой многим слушателям.
Однако в тот вечер, когда Лидия видела ее в последний раз, Анна сильно опоздала. Лекция закончилась, приемный покой опустел. Лидия собирала бумаги, готовясь уйти домой, когда ее прервал отчаянный стук в дверь.
Лидия сбежала в вестибюль. Девушка с трудом перешагнула порог и упала.
— Анна! — испугалась Лидия.
Девушка подняла голову. Сквозь бледную кожу исхудавшего лица проступали голубоватые жилки. Шляпка скатилась на пол, и Лидия увидела потные пряди, прилипшие ко лбу. Анна скорчилась на полу, она явно очень устала.
— Какая я неуклюжая! Наверное, запнулась о порог. Со мной все в порядке. Дайте я только встану.
Лидия проводила Анну в приемный покой, и девушка бессильно рухнула на деревянную скамью.
— Посидите здесь.
Лидия принесла воды, и Анна дрожащей рукой поднесла стакан к губам.
— Спасибо. Простите, что пропустила лекцию. Дел сегодня было столько, что я не могла вырваться.
Лидия протянула ей руку:
— Я рада, что вы пришли. Идемте ко мне в кабинет, так будет лучше.
В кабинете она знаком попросила Анну сесть на смотровую кушетку. Прежде чем девушка успела возразить, Лидия достала из саквояжа стетоскоп и приступила к осмотру. В молчании она прижала палец к лучевой артерии — пульс был неровный и учащенный. Щеки девушки горели, кожа налилась бледно-розовым. Грудь поднималась и опадала в такт быстрому, неглубокому дыханию. Может быть, Анна подхватила инфекцию? Или необдуманно приняла микстуру из тех дешевых лекарств “от всех болезней”, панацеи для страждущих, которую аптекари щедро приправляют спиртом или ртутью? Или это просто реакция организма на непосильную работу?
Анна медленно села и достала из сумочки несколько томиков.
— Вы были правы, больше всего мне понравились стихотворения Теннисона. Я хотела вернуть вам книги. Понимаю, какой ужасной может показаться разлука с этими бесценными друзьями. — Анна поколебалась, губы ее дрожали.
— Необязательно было возвращать книги так скоро, — начала Лидия.
— Я должна их вернуть.
— Вас еще что-нибудь тревожит?
— Нет-нет, я просто устала.
— Это не просто усталость.
Анна покачала головой.
— Обычно мне самой удается оклематься. Позавтракать поплотнее или улучить время для отдыха, когда миссис Бёрт не смотрит.
Может быть, Анна и заболела, но в ее поведении чувствовалось что-то столь странное, что Лидии казалось, будто она разговаривает с незнакомкой, так неестественно и уклончиво звучали слова девушки.
— Почему вы все же пришли ко мне?
Анна взглянула на нее, в темных глазах была печаль.
— Мне страшно, — тихо сказала она.
— Понимаю. Немудрено испугаться, если чувствуешь, что больна, но не знаешь, чем именно.
— Дело не в этом, доктор Уэстон... есть кое-что еще...
— Так расскажите, и я помогу вам. Доверьтесь мне. — Лидия ободряюще сжала ладонь девушки.
— Нет. Простите... Я зря пришла сюда. — Анна резко отдернула руку.
— Постойте! Сможете ли вы дойти до дома? Позвольте мне сходить за экипажем.
Лидия торопливо пошла следом за Анной в приемный покой, но девушка не оглянулась. Когда она переступила порог, Лидия окликнула ее:
— Вам стоит только послать мне весточку — и я приду.
Но было уже поздно. Лидия выглянула в окно. В перламутровом небе еще таяли остатки сумерек, но на улицы уже опустилась темнота. По мостовой грохотали экипажи и двуколки с раскачивающимися фонарями. Толпы людей спешили домой — темная, беспокойная человеческая масса, в которой Лидия едва различала фигуры. Анна уже скрылась в ночи.
Все это было почти две недели назад. С тех пор Лидия Анну не видела. Ее отсутствию могло найтись множество объяснений: Анна почувствовала себя лучше, болезнь отступила или же тревоги девушки развеялись. Но Лидию не оставляло чувство, что здесь что-то не так, что она напрасно не придала значения последнему разговору с Анной.
Фитиль в лампе уже едва тлел. Лидия всегда держала под рукой несколько томиков, на случай минутной передышки. Она достала из саквояжа книгу, надеясь, что чтение, как всегда, успокоит ее. Книга оказалась из тех, что вернула Анна.
Лидия поначалу не заметила, что на одной из страниц есть пометка. Страница была загнута, и кто-то оставил напротив одного стихотворения карандашную отметку.
Теней я не увижу
И не коснусь дождя.
Глухой останусь к песне
Печальной соловья.
И в вечном полумраке,
Где не бывает свет,
Если смогу, то вспомню,
А может быть, и нет [2].
[2] Кристина Россетти (1830—1894), пер. А. Кана. — Здесь и далее примеч. перев.
2
В своей работе сержант филадельфийской полиции Чарльз Дейвис едва ли не больше всего ценил утренний кофе. Устроившись за письменным столом, он с немалым удовольствием ждал, когда ему принесут дымящуюся фарфоровую чашку на блюдечке, с краю которого пристроилось печенье. Дейвис выбился из низов и теперь наслаждался ритуалом столь цивилизованным, что его прежние знакомцы удивились бы.
— Доброе утро, Чарли. — В двойные двери участка неторопливо вошел, помахивая тростью, Томас Фолькер.
“Начальству виднее”, — подумал Дейвис. Фолькер, в сером твидовом пиджаке и таком же кепи, выглядел безукоризненно, словно собрался в половине восьмого утра прогуляться по бульвару, а не засесть на весь день в полицейском участке.
— Похоже, присяжные хотят вернуть на доследование дело об убийстве Барретта, — сказал Фолькер.
— Правда? — Дейвис взглянул на него.
Они с Фолькером несколько недель занимались этим делом не покладая рук. Барретт, зажиточный кузнец из Спринг-Гарден, был найден в собственной мастерской забитым до смерти. Дейвис, наверное, на всю жизнь запомнил, как страшно выглядело место преступления. Череп жертвы превратился в кровавое месиво из кожи, волос и осколков костей. Удары наносили с такой силой, что брызги студенистых мозгов и ярко-красной крови попали на стены и даже на потолочные балки. Стоял конец августа, было душно, и в тесном помещении немедленно завелись мухи и прочая нечисть. Жена Барретта подтвердила, что у мужа было три золотых зуба, только по ним убитого и опознали. Отчет коронера — “Смерть от сдавливания мозга вследствие ударов тупым предметом, нанесенных неизвестным или неизвестными” — казался излишним.
Все было ясно как день: нападение и ограбление, хоть и очень жестокое. Сейф открыт, сбережения за неделю исчезли.
Расхожая фраза “О мертвых или хорошо, или ничего”, по мнению Дейвиса, к этому случаю была неприменима. Жертва снискала всеобщую ненависть, свидетели все как один подтверждали, что покойный, лжец и выжига, постоянно надувал их с деньгами, а в делах отличался совершенной беспринципностью. В подозреваемых недостатка не было. Однако старший инспектор рекомендовал закрыть дело: многочасовые допросы не дали ни одной надежной зацепки. Дейвису с Фолькером случалось расследовать множество жестоких, бессмысленных смертей, подобных убийству Барретта, и на вынесение приговора они не особо рассчитывали.
Однако Фолькер отказывался сдаваться. Он заявил, что избиение слишком жестоко — в нем чувствуется нечто личное. Они с Дейвисом удвоили усилия и принялись опрашивать свидетелей по новой. Проверив со всем тщанием банковские документы Барретта, они выяснили, что безутешная вдова сняла со счета крупную сумму и перевела ее в некий банк в Чикаго, а также, не откладывая дела в долгий ящик, затребовала страховку мужа, весьма значительную. Миссис Барретт забрали на допрос, и она призналась, что убийство спланировали они с любовником. Любовник когда-то работал у Барретта и наносил удары с особым удовольствием.
— Да, это большая удача. Окружной прокурор хочет задать нам пару вопросов. Заканчивайте отчет — и отправимся к нему.
— Слушаюсь, сэр.
Фолькер нравился Дейвису. Они служили вместе уже пять лет, и Дейвис знал, что его шеф, честнейший полицейский, — человек весьма скромного происхождения, как и он сам. Однако сослуживцы относились к Фолькеру с подозрением. Слишком не по-полицейски он выглядел, слишком выделялся на фоне полицейской компании своими безупречными костюмами и старомодными манерами. Приятели Дейвиса, дослужившиеся до чинов повыше, поражались его верности другу: “Неужели ты не хочешь продвинуться, Чарли? Не хочешь обскакать старикана?” Нет, ничего такого он не хотел. Фолькер был независим от кумовства, процветавшего в их участке, от соглашателей, которые подчинялись большим людям из городского совета. Обладая не самым блестящим умом, Фолькер компенсировал этот свой недостаток усердием. Они с Дейвисом раскрыли множество преступлений, разрабатывая все возможные зацепки до тех пор, пока Фолькер не решал, что доволен результатом.
Дейвис засел за отчет, но мирные утренние труды пошли прахом: дежурный объявил, что явился “странный старикашка, который требует, чтобы его впустили”.
— Флотский капитан, сэр. Говорит, у него важное дело. Хочет, чтобы вы его приняли, и без того не уйдет.
Выйдя в вестибюль, Дейвис сразу понял, что Генри Логан не сумасшедший — он просто слегка запыхался, поскольку расстояние до участка преодолел быстрым шагом.
— Успокойтесь, сэр, я должен записать, как вас зовут и где вы живете, — начал было дежурный.
— “Успокойтесь”! — воскликнул Логан. — Как тут успокоиться, когда труп женщины лежит у всех на виду! — Тут он увидел Дейвиса, который как раз обходил стол. — Наконец-то начальство.
Дейвис умоляюще вскинул руку:
— Поймите, сэр, мы должны следовать процедуре. Расскажите, пожалуйста, что вы видели.
— В реке мертвая девушка. Я нашел ее на берегу Скулкилла, в Виссахикон-крик. Вытащил из воды. С полчаса назад, не больше. Она утонула, — зачастил капитан Логан.
Появился Фолькер.
— Нельзя терять времени! — сердито сказал Логан. — Идемте немедленно.
— Море взволнованное, которое не может успокоиться [3], — заметил Фолькер. — Что ж, ведите нас.
[3] Исаия, 57:20.
3
— Ба, да это Харлан Стэнли! Ну как, успешно учите юных леди шинковать покойников?
Голос прозвучал так громко и неуместно, что кое-кто из собравшихся в фойе Академии музыки обернулся.
Был вечер вторника; в свете газовых рожков фойе казалось призрачным, словно во сне. Слышался сдержанный говор светских дам, их шелковые платья шуршали по ковру. Мужчины были во фраках, там и сям поблескивали то цепочка золотых карманных часов, то булавка в галстуке. В главном зале сцену украшал позолоченный просцениум с портретом Моцарта, по обе стороны от которого расположились олицетворения Поэзии и Музыки. Вдоль стен полукружьями тянулись ярусы лож. Академию открыли в 1857 году, архитектор Наполеон Лебрун взял за образец интерьеры миланского Ла Скала как дань уважения европейским пристрастиям публики. С тех пор в Академии проводили лекции и общественные собрания, она видела даже Национальный съезд Республиканской партии. Но сегодня вечером это место, исполненное музыки, было особенно прекрасно, сегодня давали Бетховена и Брамса — роскошная программа.
Мясистая ладонь доктора Джозефа Бледшо шлепнула Харлана по плечу и крепко сжала его.
— Как дела, дружище? Надеюсь, медички вас не обижают?
— Неплохо, — ответил Харлан. — Дел, как всегда, много. А у вас?
— Не жалуюсь. Учим лучших студентов в лучших условиях, за что спасибо Пенсильванскому университету.
— Вы знакомы с моим другом, доктором Лидией Уэстон? — спросил Харлан.
Бледшо молча, с пренебрежительным видом взглянул на Лидию.
— Не знаком, — сказал он и кивнул ей.
Джозеф Бледшо был одним из самых неутомимых критиков Женского медицинского колледжа. Он без устали писал о предполагаемой некомпетентности врачей-женщин, подкрепляя свою точку зрения соображениями о том, что слабый пол подвержен истерии и оттого не способен выдержать тяготы медицинского образования. Лидия слышала о нем — доктор Бледшо славился как выдающийся хирург с практикой, на которой он разбогател. Тридцать лет назад они с Харланом были соучениками по медицинскому колледжу, однако больше ничто их не связывало.
Бледшо приблизил свое лицо к Харлану, обдав того резким запахом виски.
— Столько лет прошло, а я все еще поражаюсь, что ты разменял на пустяки такую карьеру, — сказал он.
Лидии стало любопытно, что думает Харлан. Оскорбление, казалось, почти не задело его.
— У каждого из нас свой путь, и мы должны по мере сил следовать ему. Передай привет Мэриэнн и детям.
— А ты от меня — Антее.
Говорить больше было не о чем, и Бледшо ретировался в толпу.
Харлан повернулся к Лидии:
— По-моему, мы заслужили еще по бокалу.
В открытые на Броуд-стрит двери вливался прохладный вечерний воздух, и дышать в густом сигарном дыму становилось легче. До Лидии доносились приятный перезвон бокалов в буфете и гул голосов, который то нарастал, то становился тише.
В Харлане было чуть больше шести футов росту. В черных как смоль волосах пестрела седина, а костюм из тонкого сукна выглядел столь же свежим, как утром, когда Харлан надел его. Однако импозантная внешность не вязалась с добросердечием Харлана. Профессор хирургии и анатомии, один из старейшин Женского медицинского колледжа, Харлан, страстный любитель концертов, после дня, проведенного в операционной, искал отдохновения в музыке. Лидия, стоя рядом с Харланом, смотрела, как он не торопясь наливает из графина кларет. Бокал медленно наполнялся темной жидкостью.
— Лидия заботится о тебе куда больше, чем я, — добродушно произнесла Антея Стэнли, присоединяясь к ним в буфете. — Я бы и минуты разговора с этим мужланом не вынесла.
Антея, как и ее муж, была опытным врачом и преподавала в колледже. Маленькая, но с пышными формами, сегодня она облачилась в изумрудно-зеленый шелк. Антея считала, что безупречное чувство стиля — броня, которая пригодится в любой жизненной ситуации. Широкое лицо разрумянилось, из аккуратного пучка выбилось несколько прядей. Лидия отпила вина, и Антея, взглянув на нее, заметила:
— Ты сегодня какая-то задумчивая.
— Прости. Я устала.
— Ты можешь скрыть что-то от других, но не от меня. Тебя что-то тревожит. Что?
Лидия поставила бокал на стол.
— Ты права. Сегодня вечером я пришла сюда не ради музыки. Мне хотелось поговорить с вами насчет одной пациентки.
И Лидия рассказала чете Стэнли и о том, что Анна не явилась на прием, и о том, какой странной вышла их последняя встреча почти две недели назад.
— Юные девушки вечно из-за чего-нибудь тревожатся — то из-за денег, то из-за назойливого ухажера... Справиться с этими неприятностями у них нет возможности, поэтому тревоги проявляются в болях и загадочных лихорадках. Запасись терпением. Она появится снова как ни в чем не бывало.
Антея была права. Жизнь молодой служанки состояла в лучшем случае из неопределенности. В ней отсутствовала всякая уверенность в завтрашнем дне, обстоятельства могли перемениться в любой момент, и девушка могла в одночасье лишиться места из-за того, что у хозяев возникли денежные затруднения, или потому что кто-то заболел или умер.
— Но если ты за нее тревожишься, можно обратиться к ее нанимателям или родным, порасспрашивать их, — прибавила Антея.
— Я бы не советовал, — заметил Харлан. — После вмешательства Лидии девушка может оказаться в куда более уязвимом положении.
Антея сердито надулась.
— Единственный способ узнать, не стряслось ли что-нибудь с Анной, — это спросить людей, с которыми она живет.
— Не нужно торопиться. Неурядицы часто проходят сами собой.
— Чем дольше Лидия будет ждать, тем вероятнее, что с девушкой случится что-нибудь ужасное или вовсе непоправимое.
Всем им были знакомы истории молодых женщин, отчаянно хотевших покончить с нищетой и непосильным трудом. Их наивные попытки завоевать большой город заканчивались или болезнью, или падением.
— Тебя что-то особенно беспокоит. — Антея не оставляла попыток узнать правду.
— Анна выполняла свои обязанности легко — казалось, они ей не в тягость. Ее брат прикован к постели, с ним день и ночь старшая сестра. Насколько я знаю, они жили на ее жалованье. Анна никогда не бросила бы их.
— Не сомневаюсь, что вы высокого мнения об Анне, — мягко сказал Харлан, — но не нужно поддаваться тревоге, в этом мало проку.
— К тому же ты преподаватель и врач, подумай о своих обязанностях. — Антея предпочитала говорить напрямую. — Один бог знает, что из всего этого выйдет. Вряд ли тебе пристало быть замешанной в какой-нибудь нечистой полицейской истории.
Лидия не смогла совладать с гневом.
— Ну-ну, Антея. По-моему, уже поздно изо всех сил изображать леди.
За десять лет медицинской практики Лидии случалось без содрогания выполнять самую грязную работу. Она смело ходила по трущобам, чтобы принять трудные роды или облегчить муки умирающего; она ассистировала во время операций; пока хирург производил ампутацию, она ноющими от напряжения руками удерживала на месте ретракторы, и теплая кровь пропитывала подол ее фартука. Она анатомировала бесчисленное множество трупов, добытых на кладбище для бедных, — и все во имя медицинской науки. Многие в приличном обществе стали бы доказывать, что ее собственная деятельность граничит с преступной.
— Не сердись на меня, дорогая Лидия. Ты сама знаешь — я забочусь только о твоих интересах. — Антея сжала руку подруги.
Лидия взглянула на Стэнли; как всегда в их присутствии, ей стало спокойно. Она познакомилась с Харланом и Антеей, когда только-только приехала в Филадельфию. Антея вела группу, в которой училась Лидия. В дни одиночества, в дни, когда Лидия сомневалась в своих силах, Антея и Харлан были ей опорой. Стэнли согрели ее своей дружбой, она провела с ними столько выходных, что знала их дом, словно родная дочь. Они заменили ей семью.
— Я знаю, — смягчилась Лидия. — Но Анну что-то сильно тревожило, и я не придала этому значения. А ведь мне ничего не стоило расспросить ее подробнее.
— Похоже, эта загадка как раз для нашего инспектора Фолькера, — сказал Харлан.
Помимо прочих своих занятий, Харлан консультировал полицию, проводя вскрытия в случае подозрительных смертей. Участвуя в расследованиях, он сблизился с инспектором Томасом Фолькером — Лидия знала, что он считает полицейского своим другом.
— Он может отправить констебля в дом нанимателей Анны. Так лучше, чем вам самолично туда заявляться. Я сам с ним поговорю, — решил Харлан.
4
Сквозь туман пробилось тусклое солнце. Дорожка на этом участке берега шла в гору. Немудрящая ограда отделяла ее от крутого склона, покрытого густой растительностью и валунами. Капитан Логан успел рассказать, что по утрам, после тренировок в гребном клубе, часто возвращается от лодочных сараев пешком. Тело он обнаружил в воде — его прибило к камням. Логан повел полицейских туда, где он оставил труп.
Похолодало, в деревьях засвистел холодный ветер, от реки полетели брызги.
— Сэр, поблизости никого. — Полицейский в форме подошел к трупу, лежавшему бесформенной кучей, и резко остановился. Увидев лицо утопленницы, он побелел.
— Прекрасно, — сурово отозвался Дейвис. — На дорожку никого не пускать.
Дейвис опустился на колени, протянул руку и потрогал шерстяное платье. От холода его румяные щеки раскраснелись еще больше. Казалось, что сам ветер внезапно стих при виде его внушительной фигуры.
Неизвестная погибшая оказалась очень молодой. Дейвис понимал, как им повезло, что Логан оказался на месте первым. Единственный широкий след на берегу, в жидкой грязи, оставили юбки покойной, когда ее тащили из воды.
Фолькер разглядывал тело с разных сторон. Кожа на лице женщины уродливо вздулась и блестела, как восковая. Казалось, на них с ухмылкой уставилось чудовище, чьи глаза и рот являли собой отечные щели, а темные пряди волос, прилипшие к лицу, походили на щупальца.
Подол и рукава платья были изорваны. Фолькер приподнял подол, тяжелый от пропитавшей его влаги.
— Что думаете, сержант? — спросил он и присел на корточки возле тела, покачиваясь на пятках. Остроносый, со скрещенными на груди руками, он походил на большую птицу на жердочке; его поза выражала внимание.
— Ну что ж, сэр. Из того, что мы увидели, осмотрев место происшествия, можно сделать вывод о самоубийстве. И одежда, и тело насквозь пропитались водой. Кожа вздулась — значит, покойная пробыла в воде довольно долго, — начал Дейвис.
Фолькер кивнул, и Дейвис продолжил говорить:
— Верхнее течение реки — место уединенное. Люди, которые прогуливались по дорожке, вряд ли заметили бы утопленницу. Течение здесь стремительное, а глубина изрядная. Должно быть, женщина утонула быстро, если таково было ее намерение, а потом река унесла тело вниз.
Фолькер раскрыл небольшой саквояж, который он захватил из участка. В саквояже были инструменты, которые могли пригодиться при осмотре места преступления. Фолькер достал сложенный брезент и знаком попросил Дейвиса взяться за угол. Встряхнув брезент, они расстелили его на земле возле тела.
— Мне нужна ваша помощь. Возьмитесь с этой стороны. На счет “три”, — скомандовал Фолькер.
Дейвису показалось, что они перетаскивают огромный валун, столько воды впитала толстая ткань. Пошатываясь под неожиданной тяжестью, полицейские уложили тело на подстилку.
“Понадобится прорва времени, чтобы узнать, кто это”, — подумал Дейвис. Черты лица просматривались с трудом. Кто знает, сколько времени тело пробыло в воде? Однако гладкая, упругая кожа рук указывала на молодость жертвы.
— Что скажете насчет вот этих отметин, сержант? — Фолькер указал на лицо жертвы.
Дейвис рассмотрел едва видные неровные и широкие ссадины на щеках и лбу.
— Видимо, это от камней и веток. Когда тело несло вниз по реке, его наверняка протащило по камням, — заключил он.
— Возможно. А почему вы так уверены, что это самоубийство?
От вопросов Фолькера Дейвис всегда терялся. Он помялся и поднял глаза:
— Может быть, перед тем, как она бросилась в реку, на нее напали?
— Говорить об этом пока еще рано. Сначала надо произвести более тщательный осмотр тела.
Дейвис вздохнул. По справедливости, заниматься заявлением Логана следовало бы им как полицейским, которые первыми оказались на месте происшествия. Этот берег Виссахикона входил в их юрисдикцию, именно их полицейское управление следило за порядком в этой части города. Но если девушка погибла в воде, то это сфера ответственности речной полиции. В деле наверняка не было ничего сложного, погибшую, без сомнения, толкнули на этот поступок несчастливые обстоятельства. Вот и все. Но Дейвис уже знал, что будет дальше: тело увезут в морг, а они с Фолькером примутся прочесывать окрестности в поисках возможных доказательств того, что девушка была убита.
Фолькер обошел тело вокруг и снова присел.
— Взгляните-ка, Дейвис. — Фолькер рассматривал бледную руку утопленницы. — Если ее протащило через быстрину, то руки должны быть в ссадинах. Смотрите, сколько царапин на лице. Почему на руках их нет?
Слова Фолькера подстегнули интерес Дейвиса, и он опустился на колени, чтобы поближе взглянуть на руки покойницы. Ногти аккуратно подстрижены, грязи нет, как нет ни признаков борьбы, ни ссадин.
— Молодая женщина спускается к реке, чтобы покончить с собой, — проговорил Фолькер, глядя на Дейвиса.
— Она знает, что на дорожке ей вряд ли кто-нибудь встретится, — подхватил Дейвис. — Если она бросится в воду выше по течению, то река утащит ее тело вниз далеко не сразу. Труп обнаружат лишь спустя какое-то время.
— Вот именно. Скорее всего, тело застрянет в наносах из веток и камней.
— Отсюда и царапины на лице.
— Да.
— Значит, она тонет сразу. Тело погружается в воду, течение тащит его вниз, оно попадает в наносы, на лице остаются отметины, — рассуждал Дейвис.
— И если она погибла именно так, то почему ссадин нет на руках? — спросил Фолькер.
5
Лидия, как всегда, вышла из омнибуса за несколько кварталов до колледжа — прогулка позволяла ей освежить ум перед долгим учебным днем. Этот район совсем не походил на узкие мощеные улочки и тенистые тротуары старого центра, где она жила и где железнодорожные конторы соседствовали со стоящими бок о бок опрятными кирпичными домами. На углу Ридж-авеню расположились мраморная мастерская и склад лесоматериалов, промышленный дух Филадельфии проявлялся здесь в полную силу. Лидии этот напор совсем не мешал. Порой ей приходилось уступать дорогу рабочим, которые, как муравьи, тащили неструганые доски в строгальный цех на другой стороне улицы. Под ботинками у Лидии шуршали опилки и стружка. Дальше путь Лидии лежал по Норт-Колледж-авеню, мимо невысокой каменной ограды, за которой начиналась обширная территория колледжа Жирара Стивена [4], благотворительного учебного заведения для мальчиков-сирот.
Но было на углу Двадцать седьмой улицы одно здание, при виде которого Лидия каждый раз испытывала прилив гордости. В новом здании с красивым фасадом красного кирпича и высокими окнами, смотревшими на улицу, в этом году разместились аудитории и лаборатории Пенсильванского женского медицинского колледжа [5]. Рядом были женская больница и бесплатная лечебница, квартал разросся в целый кампус, где студентки могли учиться и работать. Как далеко они продвинулись с 1850 года — года открытия колледжа, когда шестеро врачей-квакеров и небольшая группа студенток проводили занятия в съемных комнатах на задах дома на Арк-стрит. В 1866 году колледж возглавила одна из бывших студенток, доктор Энн Престон [6], и с тех пор этот пост занимали только врачи-женщины. Вот оно, сердце революции.
Лидия поднялась по ступенькам; войдя, она потопала, чтобы согреть ноги. По всему вестибюлю стояли компании студенток, одетых в черное и серое — форму, приличествующую серьезной работе. Начало года казалось радостным, словно семейная встреча, в воздухе витала энергия, передававшаяся от человека к человеку. Студентки готовились снова вместе работать и путешествовать. Лидия, улыбаясь, кивала коллегам, которые что-то обсуждали, собравшись в группки.
До начала лекции еще оставалось несколько минут. Лидия внимательно изучила доску объявлений: афиши сообщали о многочисленных развлечениях, обещая представления в театре на Уолнат-стрит, увеселительные прогулки по реке Скулкилл, экскурсии на выставки в Академии изящных искусств и в Институте Франклина [7]. Здесь же было печатное расписание на 1875/1876 учебный год.
На этой неделе им предстояли лекции по основам медицинской науки: топографической анатомии, химии, физиологии, фармакологии и общей терапии. Колледж придерживался трехгодичного “Прогрессивного курса”, отказавшись от устаревшей системы “наставник — ученик”. Женский медицинский колледж равнялся на самые авторитетные медицинские школы Филадельфии — Медицинский колледж Джефферсона [8] и Пенсильванский университет. Лидия отметила расписание практических занятий — основу основ для получения медицинского образования. Студенткам предстояло приобрести опыт работы в больничных палатах, в операционной и в амбулаториях. Рядом с привычными названиями отделений Женской больницы Лидия с удовольствием увидела кое-что новое — отделения Пенсильванской больницы. Скупые строчки никак не передавали ощущения триумфа: Женский медицинский колледж много лет сражался за возможность проводить занятия в этой легендарной клинике.
Лидия, с конспектами лекции наготове, медлила, сжав ручку двери. Из лекционного зала доносились возбужденные голоса. Лидия толкнула тяжелую застекленную дверь и вошла. Перед рядами сидений в зале имелось просторное место, “яма”, где помещались смотровая кушетка и несколько стульев, на стенах висели большие школьные доски. Этот зал был истинным сокровищем колледжа, другой такой же располагался на втором этаже. Дважды в неделю на факультете медицины и хирургии устраивались практические занятия, на которых будущие врачи осматривали приведенных в зал пациентов, записывали историю болезни и подробно обсуждали каждый случай.
Лидия оглядела ряды уходящих вверх деревянных скамей. Сегодня зал был полон. Лидия вспомнила, как сама сидела на краешке скамьи, пристроив на колени дорожный секретер и вытянув шею, чтобы не пропустить ни слова. Ее доброе сердце разрывалось при виде несчастных, которые один за другим проходили перед ними во имя науки; такие занятия казались Лидии каким-то чудовищным представлением. Но в глазах ее преподавателей клинический диагноз имел первостепенное значение. Они еще помнили, что совсем недавно медицинскую степень можно было получить, не прикоснувшись к пациенту, даже не осмотрев его. Студентки покупали билеты на лекции своих любимых преподавателей, в числе которых Лидия с удивлением обнаружила себя.
Она произнесла: “Доброе утро”, и шум улегся. Зашуршала бумага, студентки приготовились конспектировать. Лидия оглядела море внимательных лиц и заговорила:
— Сегодня мы будем обсуждать следующий случай: женщина тридцати семи лет, прогрессирующая одышка, распухшие ноги. Наша пациентка — молодая мать, которая заметила эти симптомы после рождения шестого ребенка.
Боковая дверь открылась, и ввели пациентку. Студентки притихли, глядя, как женщина с трудом идет к кушетке; пациентка напряженно, со свистом, дышала, каждый шаг давался ей с трудом. Она опиралась на палку и время от времени останавливалась, чтобы сделать несколько прерывистых вдохов. Светлые волосы, стянутые в пучок, серебрились ранней сединой. Женщина была невысокой, но из-за задержки жидкости казалась неправдоподобно круглой. Лицо отекло, распухший живот подпирали две толстые, неуклюжие ноги. Лидия оглядела слушательниц: на лицах, полных жадного внимания, жалость мешалась с завороженностью. Ничто не могло сравниться с жизненной драмой, описание болезни в учебнике не способно заменить наглядный опыт — видеть и слышать больного, касаться его. Лидия показывала все недуги — волчанку, паралич, чахотку, — от которых страдали мужчины и женщины любого возраста, однако самое сильное впечатление производили на слушательниц именно молодые пациенты.
Лидия подошла к пациентке и, глядя ей в глаза, взяла ее за руку. Перед лекциями она не один час готовилась сама и объясняла больным, чего ожидать, — так она успокаивала их. Эту пациентку Лидия подготовила так же старательно. Объявив имя — Кэтрин Портер, — Лидия перечислила условия, в которых жила и работала эта довольно молодая, немногим старше иных слушательниц, женщина. Они должны понимать, что перед ними не подопытный образец, что человеку нужна немалая отвага, чтобы явить свою немощь целому залу незнакомых людей. Миссис Портер, одетая в халат, под которым была хлопчатобумажная фуфайка, заговорила тонким, еле слышным голосом.
Студентки вытянули шеи, чтобы разобрать ее слова.
— Когда родился малыш, я совсем расхворалась, но такое и раньше бывало, — говорила миссис Портер. — Об остальных тоже надо было заботиться, я и решила не обращать внимания на слабость, а там, глядишь, и полегчает. Лихорадка прошла, но у меня начались приступы. Я тогда уже вернулась на фабрику, и мне приходилось прерывать работу, чтобы дух перевести. Управляющий был недоволен. По ночам я тоже задыхалась. Лежу — и чувствую, как грудь мне давит, пройду несколько шагов — и начинается. — Миссис Портер остановилась, чтобы отдышаться.
Окон в зале не было, и между пятен света, изливавшегося из газовых рожков, собиралась тьма, похожая на углубления в стенах.
— Работу на фабрике пришлось оставить. Ноги у меня так распухли, что я с трудом ходила. Сидела дома весь день, даже ради детей не вставала.