Олеся Яжук

Веретено Бабы Яги. Большуха над ведьмами, святочные гадания, ритуальные побои и женская инициация в русских сказках

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.



© Олеся Яжук, 2024

© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2025

* * *



Предисловие



Я с детства любила волшебные истории.

Однажды, когда мне было девять или десять лет, я попросила своего дедушку Прокофия Михеевича рассказать мне сказку. Ему тогда было уже за восемьдесят. Я знала, что иногда он рассказывал их за столом, но сама не слышала от него ни одной. Дед ответил:

– Да ты еще маленькая.

Я настолько удивилась, что не стала настаивать. Одна простая фраза от человека, заставшего крестьянский быт, дала мне понять, что некоторые сказки предназначаются исключительно для взрослых.

Кто знает, может, именно с того момента я по-настоящему и увлеклась фольклором – историями, где есть что-то непонятное, забытое, порой страшное. У меня было много сборников сказок разных народов. Действие в них развивалось по своим, не всегда понятным мне законам. Именно поэтому у меня часто возникали вопросы.

Вот Василиса Прекрасная, купеческая дочь. Ее называют «первой на все село красавицей»[1] – значит, ее семья живет явно не в чистом поле. Вокруг есть другие люди – так почему ее отправляют за огнем к Бабе Яге? Почему девушка идет за ним в опасный лес, а не к соседям? В другой сказке, отправившись за ниточкой и иголочкой, девочка тоже не уклоняется от встречи с Ягой, хотя проще было бы спрятаться на время у родной тетушки. Девушки прыгают в колодец, идут в дремучий лес и не протестуют, когда им велят делать такие немыслимые для современного человека вещи.

Еще ребенком я не понимала, почему детей принято пугать Бабой Ягой: «Вот она поймает, принесет к себе в избушку и съест». Нет таких сказок, где она действительно кого-то съела. В сказке «Иван-царевич и серый волк» в пересказе Алексея Толстого волк губит коня Ивана-царевича. В сказке «Ведьма и Солнцева сестра» все царство съедает злая царевна. И нигде нет такого, чтобы двух богатырей и красну девицу в придачу одним махом проглотила Баба Яга. На уроках литературы Бабу Ягу называли плохой, злой и вредной, и после этого было странно видеть в очередной сказке фразу: «Девушка жила в услужении год, Баба Яга ее не обижала», «Похвалила яга девушку и надавала ей разной сряды»[2]. По Владимиру Далю, сряда – это нарядная одежда, к которой относится не только само платье, но и головной и поясной уборы, обувь и украшения.

Баба Яга лишь немного пугала, но и притягивала одновременно, так что сказки о ней я полюбила больше любых других. А после знакомства с трудом Владимира Проппа (1895–1970) «Исторические корни волшебной сказки» (Ленинград: Издательство ЛГУ, 1946) она стала еще понятнее и ближе.

О названии

В женской среде крестьянского мира веретено веками было осью, на которую наматывались нить жизни и сама судьба. Женщины свивали нити, обрабатывали их и превращали сначала в полотно, а потом в одежду и предметы обихода. Это было сродни волшебству, которое они творили своими руками. Неспроста Баба Яга дарит или возвращает веретёна героиням, покидающим ее избушку.

Среди предметов, которые остались у меня от предыдущих поколений, есть несколько веретен моей прабабушки Прасковьи Алексеевны. Они напоминают о судьбах давно ушедших людей, о старых временах и поэтому очень дороги мне.

О содержании

Первую главу я посвятила размышлениям о том, что такое женская инициация, для чего она была нужна и кто такая Баба Яга. Далее книга разбита на условные сезоны, и каждая глава разбирает соответствующую сказку. «Морозко» относится к зимней инициации, «Снегурушка» – к весенней, «Гуси-лебеди» – к летней, а «Василиса Прекрасная» – к осенней. Завершающая шестая глава посвящена сюжету «Царевны-лягушки», не привязанному к конкретному времени года. Он «длится» несколько лет и рассказывает о женщине, прошедшей специализированное, шаманское посвящение.

Вы могли заметить, что имя главного персонажа я пишу двумя словами, хотя в словарях принят вариант «Баба-яга». В этом решении я опиралась на аналогию с Великой Матерью, ведь Яга служит женскому божеству, помогая девушкам усвоить правила поведения, систему запретов и – главное – стать взрослым человеком, с которым будут считаться в обществе.

Глава 1. Кто такая Баба Яга

Женский путь к инициации

Инициация – один из самых распространенных сказочных и мифологических сюжетов. Пытаясь понять сказку и психологию архаического человека, эту тему нельзя обойти стороной.

В своем первозданном виде этот обряд перестал существовать века назад. Долгое время он видоизменялся и трансформировался и потому в сказке предстает в завуалированной форме. К тому же чаще всего он объясняется с точки зрения человека, который уже не помнит, для чего совершалась инициация. Однако для архаического человека посвящение было естественным и необходимым условием существования. Таким образом он переходил от природного состояния к социальному и получал разные права: голосовать на совете племени, участвовать в ритуалах, вступать в брак и, соответственно, иметь детей, то есть продолжить себя в потомстве.

В целом институт инициации стоял у истоков человеческого самосознания. Когда господствовала охотничья культура с тотемными культами, человек видел и осознавал себя либо зверем, либо потомком зверя. Аграрная культура и ее культ принесли ему осознание себя человеком, а инициация стала обрядом посвящения в люди. Она давала сакральные знания об устройстве человеческого тела и самого мира, а также понимание вечности жизни и собственного бессмертия.

В начале своего развития аграрная культура была матриархальной. Зародившись из собирательства, которое чаще всего называют женским занятием, она стала предметом наблюдения. Скорее всего, однажды женщины, собирательницы и хранительницы корешков, увидели ростки. Они осознали, что изначальное растение, уже непригодное для еды, сгнило, умерло – но взамен оставило после себя новую жизнь, подобную прежней. Наблюдения за природными циклами, за сменой фаз Луны, за тем, как плод дает семена, а семя пускает корни и преображается в новое растение, стали не просто любованием, а знанием. Появилось понимание того, что смена сезонов, дня и ночи влияет на рост и состояние растений. Посевы злаковых и первых огородных культур, а потом наблюдения за ними позволили осознать, что зерно, упавшее в землю, не погибает навсегда, ведь оно дает взамен множество других зерен или плодов. Оно лишь по виду мертво, но при этом продолжает жить в новых, произведенных от него растениях.



Жатва. Картина Александра Маковского. 1896 г.

The National Museum in Warsaw



В архаическом понимании человеческая жизнь во многом похожа на жизнь растений. Инициация позволяла связать воедино жизнь, смерть и возрождение, объяснив их в терминах аграрного цикла: зерно падает в землю, умирает, возрождается, дает другие зерна, готовые тоже упасть, умереть и возродиться. Проходя через инициацию, архаичный человек доказывал, что он не зверь, отвергал инстинкт самосохранения, а затем приобретал личный опыт гибели и воскрешения. После этого он уже не боялся смерти, зная, что вновь может возродиться, как уже сделал однажды.

Отголоски аграрных культов еще слышны в языке. Люди до сих пор говорят о жизни человека терминами аграрной культуры: пора цветения, расцвет, пора увядания, плод страсти или любви, семя, пустоцвет, выколоток (то есть обмолоченная, говорили в Полесье о женщине, которая в силу возраста уже не может иметь детей, она сравнивалась с колосом, лишенным зерен). Эхо тех времен звучит в заговорах: «Я кидаю зерно, ты выведи из него человека»[3] – и даже в молитвах: «…плод чрева Твоего»[4].

Можно предположить, что наиболее древней была женская инициация. Женщине сама природа подбрасывала загадки, и обряд посвящения пробовал объяснить таинственные изменения женского тела: наступление менструаций, беременность, появление молока и кормление грудью. Мужское тело не знает столь глобальных трансформаций, и необходимости что-либо объяснять не возникало.

Судя по сказкам, девочки проходили обряд посвящения легче. Их инициация соотносилась с нормальным женским развитием и женской природой: девочки узнавали больше о себе и своем теле, и это почти не пугало их. С развитием патриархальных порядков появились подобные обряды и для мальчиков, которым испытания казались чуждыми, «пожирающими».

Матриархальная эпоха тоже оставила свое наследие в словах. Пройдя инициацию, женщина могла вступить в брак, и именно от слова «жена» было образовано слово «жених», а никак не наоборот. Существовала и плата за мужа – вира (уже во времена Русской Правды вира стала платой за некий ущерб, например за убийство человека). Слово «вир» означает «забвение», а в архаике им называли переход мужчины в род жены[5].



Иллюстрация Ивана Билибина к «Сказке об Иване-царевиче, Жар-птице и сером волке».

Сказка об Иване-царевиче, Жар-птице и о сером волке / рис. И. Я. Билибина. – Санкт-Петербург: Экспедиция заготовления гос. бумаг, ценз. 1901 / Wikimedia Commons



Нельзя не вспомнить и свадебные обряды у славян: в них важная роль отводилась именно женщинам, что можно объяснить лишь взаимосвязями между женщинами внутри рода. В некоторых областях, заселенных южными славянами, считалось, что невеста не должна терять девственность в первые три дня замужней жизни, чтобы у нее сложились теплые взаимоотношения с новой семьей. В первую ночь ее отводили спать с матерью мужа, во вторую – с его сестрами, и только в третью ночь молодые вступали в брачную связь.

Таким же архаическим матриархальным отголоском можно назвать традицию, распространенную в Далмации, когда молодые после венчания и пира в доме жениха приезжали в усадьбу матери невесты и именно там проводили первую брачную ночь. Или обычай народных масленичных гуляний, когда первой с горы скатывались именно молодожены; причем внизу жениха засыпали снегом, а жена его выкупала, то есть ведущая роль принадлежала именно ей.

Повлияла эта эпоха и на фольклор. В «Сказке о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде» Иван-царевич уехал с девицей Синеглазкой в ее девичье царство; в «Марье Моревне» другой Иван-царевич жил с главной героиней в ее королевстве; то же самое происходит с героем в сказке «Царь-девица».

У сказочных персонажей сохранились прозвища или имена, данные по матери. Самый простой пример – Иван – вдовий сын, то есть рожденный у вдовы, без отца. Целых три героя в разных сказках появляются на свет после того, как их матери съедают части волшебной рыбы: Иван-царевич (сын царя и царицы), Иван – девкин сын (сын незамужней служанки) и Иван – коровий сын. Однако в варианте одной сказки похожие персонажи сходятся вместе: богатырь Иван Сучич (сын собаки) и его друзья, Иван-царевич и Иван Девичий (сын дворовой девки). Но самый интересный вариант материнского строя демонстрирует сказка «Краса – Долгая Коса» (в пересказе для детей – «Ненаглядная Красота»): в ней царевич ищет себе невесту – девушку, которую называют «трех маток дочкой, трех бабок внучкой, девяти братьев сестрой». Едва ли не единственный раз в сказках описана семья, в которой сразу несколько женщин занимают главенствующие позиции – это матери и бабки, у которых общие дети и внуки. В привычной нам семье у человека может быть только одна мать и только две родные бабушки, но никак не три. В традиционных семьях обязательно известен глава семьи, будь он хоть царем, хоть крестьянином. В сказке «Краса – Долгая Коса» нигде не упомянуты ни отцы, ни деды этих детей, как и то, что женщины являются вдовами. Видимо, рожденные у женщин дети считаются общими, как это бывает в первобытных племенах, и воспитываются они сообща.

Это роднит Красу с Масленицей, ведь о той дошли слова: «Душа моя Масленица, перепелиные твои косточки, бумажное твое тело, сахарные уста, сладкая речь, красная краса, руса коса, тридцати братьев сестра, сорока бабушек внучка, трех матерей дочка».

Таинства перехода

Долгое время люди и животные, не достигшие «возраста», воспринимались как существа без пола. Это отражает то, что в индоевропейских языках слова, которые к ним применяют, в основном среднего рода: чадо, теля, котя[6]. Даже такие обращения, как дитятко, ляля, младенчик, подразумевают незрелое существо «вне пола»[7]. Когда же инициация ушла в прошлое, появились слова «ребенок», «сын» и «дочь», которыми называют даже младенцев.

Из старых колыбельных до нас дошло множество забавных и странных слов, которыми называли младенцев. Например: бродушка, катыш, коклюшка, купырза, ласутка, малехотка, младень, опекашь, отеленень, пакленок, ползень, пузгленок, сидячка, скорузлик, счиренок, телепень, ходышка, чаплюшко, чупырзик, шалтышка, шевелка, цапырочка.


Чадо – это еще не человек, «оно» только может стать человеком когда-то потом. В северных наречиях девочку, которая еще не достигла возраста замужества, даже называли «не человековатой»[8]. Этот вопрос исследовали многие специалисты разных областей: историки Владимир Пропп и Евгений Новиков (1826–1903), культуролог Мирча Элиаде (1907–1986), психолог Эрих Нойманн (1905–1960), филолог Софья Агранович (1944–2005). И все они сходятся во мнении, что инициация была связана с наступлением половой зрелости.

Во время инициации человек сам проходил путь от биологического состояния к социальному. Веками позже, когда место посвящения заняло крещение, «обмен» биологического существа на социальное совершали в храме крестные родители младенца, при этом было очевидно, что по своей социальной значимости малыш не равен взрослому. Процессы посвящения растягивались на много лет – от крещения и до свадебных ритуалов, и полноценным членом общества считался человек, вступивший в брак.

Выше упоминавшийся Мирча Элиаде выделял два вида инициации. Возрастная открывала подросткам доступ к сакральным знаниям племени и к сексуальности. Считалось, что в это время из подростка рождался человек. В специализированной инициации происходила трансформация более высокого уровня. В ее процессе из обычного человека рождался сверхчеловек – способный творить подобно демиургу и общаться с божествами, предками и духами.

И действительно, по текстам сказок можно проследить, что как минимум женская инициация была разбита на два крупных этапа:

1. Доказательство человечности. Здесь героиня обретала знания о теле, понимание табу. Именно это отражают сказки «Морозко», «Дочь и падчерица» и «Гуси-лебеди».

2. Доказательство божественности. Женщина получала творческие способности: плясать, петь, играть на музыкальном инструменте; осваивала архаическую медицину; училась применять магию и гипноз (вспомните манипуляции с гребнями и полотенцами). Примерами могут служить сказки «Царевна-лягушка», «Василиса Прекрасная» и «Баба Яга».

Кстати, «Царевна-лягушка» и «Василиса Прекрасная» здесь наиболее интересны. Если помните, Василиса постигала у Бабы Яги премудрости архаической медицины, а Царевна-лягушка, прошедшая инициацию не до конца, при содействии невидимых обычным людям помощниц ткала особенные ткани и пекла необычные хлеба. При этом Василиса не танцевала, а Царевна-лягушка не знала медицины. Можно предположить, что в понимании архаичного человека женственность и божественность были очень близки и порой эти категории переходили из одной в другую.

Судя по сказкам, посвящение в люди проходило круглый год, а вот у испытаний прослеживается сезонность. Летом и осенью неофитов испытывали голодом и жаждой, а зимой – голодом и холодами. Об этом мы поговорим ниже, в конкретных главах, где остановимся подробнее на каждом сезоне. На то, что инициация проходила в несколько этапов, косвенно может указывать большая продолжительность процесса. Да, сказки «помнят» и об этом! Например, главная героиня в «Двух сестрах» жила у Бабы Яги год, а Царевна-лягушка носила лягушачью шкуру целых три. Доказав, что она человек, молодая женщина при определенных обстоятельствах могла остаться в услужении у Бабы Яги и получить от нее сакральные знания.

С инициацией во многих культурах неразрывно связана изоляция, на что, безусловно, повлиял матриархальный культ Великой Матери. Племя (или род) изгоняло неофита, и тот отправлялся – или был вынужден отправиться – проходить посвящение. Утрата «маточного рая», родной пещеры, удаление от хорошо знакомых мест и домашнего очага вели к инициации, а инициация – ко второму рождению.



Иллюстрация Виктора Замирайло к сказке «Царевна-лягушка».

Российская государственная библиотека



В сказках о женской инициации героини лишаются крова и вынуждены отправиться – как правило, к Бабе Яге – проходить инициацию. Здесь можно вспомнить «Девушку в колодце», «Двух сестер», «Василису Прекрасную», «Бабу Ягу». В этих сказках изгнание не называется прямо, оно всегда имеет другие «причины». Мачехи или старшие женщины в семье отправляют девушек за огнем, утопленным веретеном, ниткой с иголкой. Причем героини не стараются избежать встречи с Бабой Ягой. Например, перед тем как пойти в лес, девочка из сказки заходит к родной тетке, и та учит ее, как правильно себя вести, что делать в разных ситуациях, но не уберегает ее от опасной встречи. (Имеется в виду сказка «Баба Яга» из «Народных русских сказок А. Н. Афанасьева». Т. 1. С. 156, сказка № 103.)

В других историях просматривается мотив удерживания. Об этом рассказывают «Бычок – черный бочок, белые копытца» (главная героиня – Нюрочка-девчурочка) и нижегородский вариант сказки «Снегурушка»: здесь девочки несколько раз пытаются сбежать, но Баба Яга догоняет их и возвращает в свою избушку. Вариантом этого мотива можно счесть удавшийся побег героинь в сказках «Гуси-лебеди» и «Баба Яга», где Баба Яга и устраивает погоню. В хтонической шкуре удерживают и Царевну-лягушку.

Любой обряд перехода подразумевал проживание мифа о сотворении и рождении или перерождении, приобщение через временную смерть к миру предков. Древние верили, что человек может понять себя, если помнит себя от начала начал. Вот почему испытания во время женской инициации напоминали то, что переживает находящийся в утробе плод: удерживание, выталкивание-удерживание, проход по родовым путям.

После удерживания в безопасной среде матки начинается выталкивание, а затем следуют проход по родовым путям и появление на свет.

И если своего рождения человек не помнит, то ритуалы перехода были выстроены так, чтобы неофит никогда их не забыл.

Жрица Великой Матери

Итак, теперь мы примерно представляем себе, что такое инициация, для чего она была нужна и сколько длилась. Речь идет о том, что главная героиня, возвращаясь домой, вкушает пищу от молочной реки, что напоминает о материнском молоке, от яблони, что напоминает эпоху собирательства, и берет пирожок из печи, что могло случиться только в аграрной культуре. Но о них подробнее в соответствующей главе.

Человек не проходил весь путь в одиночку: ему требовался проводник. В позднейших интерпретациях инициацию осуществлял аббат или глава школы, но в архаическом понимании только женщина способна давать жизнь, и без разницы, что под этим понимают: непосредственно роды или «рождение» взрослого человека в социальном плане. В старинные времена подростков любого пола в люди посвящала исключительно женщина. И ее «должность» называлась Баба Яга.



Витязь у Бабы Яги. Гравюра по рисунку Михаила Клодта.

Российская государственная библиотека



Об имени этого персонажа спорят до сих пор, причем об обеих его частях. Кажется, что с «бабой» все просто: это слово может означать только женщину. Но в материалах этнографических экспедиций в Полесье было записано, что «баба» – это еще и поминальные дни. В других областях его вытеснили названия с христианско-патриархальным уклоном: «деды» или «родительские дни».

В «Словаре русских народных говоров» под бабой в первом значении слова подразумевается женщина, у которой первый ребенок – девочка. Далее следует мифическая женщина, приносящая дождь, которую упоминают во время купания детей, чтобы те были здоровы. В третьем значении баба – это повитуха, принимающая роды[9].

Славист и специалист по балканским языкам Макс Фасмер (1886–1962) считал, что слово «яга» восходит к праславянским словам, обозначавшим муку, пытку, ужас, опасность и злость. При этом он всячески отрицал влияние на слово тюркских корней[10].

Тюркской версии придерживается Александра Баркова (р. 1970), полагая, что Баба Яга восходит к татарскому «бабай-ага», то есть словосочетанию «великий господин», и закрепилось в русском языке, стало страшилкой для детей[11].

В этнолингвистическом словаре «Славянские древности» слово «яга», по мнению Владимира Петрухина (р. 1950), опирается на праславянское обозначение змей, что сближает ее с древними змееногими богинями[12].

Существует также множество версий, объясняющих значение имени Яга. Наиболее вероятной и близкой к истине выглядит та, что указывает на его взаимосвязь с древнерусским глаголом «ягать» – «кричать». Например, имя Ягайло, которое носили литовские князья, переводилось и понималось как «крикун». Кроме того, в деревнях центральных российских губерний еще до середины XX века слово «кричать» означало «плакать», «оплакивать». А в конце XX века во Владимирской области словом «ягать» старые повитухи называли стоны и крики роженицы. Таким образом, Бабу Ягу можно рассматривать как «женщину, которая оплакивает», но при этом еще и дает рождение новому человеку.

В современной жизни нет никого, кто бы нес подобную двойственную функцию – рожать и оплакивать одновременно. В этой книге под Бабой Ягой будет подразумеваться женщина, проводящая инициацию, то есть дающая социальное рождение человеку, прошедшему испытания при обрядах перехода.

Вероятным отголоском тех традиций выглядят народные игры, когда девушки выбирали, кто из них будет «умершей», наряжали ее, клали на лавку. Девичье сообщество «отпевало» мнимую покойницу, читая над ней псалмы и голося как по умершей. Затем девушку выносили из избы и нарочно роняли, тем самым причиняя ей боль и «воскрешая» ее.

В наши дни Бабу Ягу пытаются представить то божеством, то безумной старухой. Но атрибуты сказок с участием этого персонажа указывают на нее как на жрицу, наместницу Великой Матери на земле. И в образе Бабы Яги сохранилась память о матриархальных корнях. Именно она, женщина, проводит древнейшую женскую инициацию, как в сказках «Гуси-лебеди», «Василиса Прекрасная». Именно женщины выступают активными героинями историй, где Баба Яга играет значимую роль в сюжете, как в «Двух сестрах». Именно женщина – прислужница – часто живет при Бабе Яге, готовясь пройти следующую ступень инициации или стать преемницей; также ее служанками были девушки из сказок «Две сестры», «Баба Яга», «Василиса Прекрасная» и «Девушка у колодца». Кроме того, практически все упомянутые в сказках родственники Бабы Яги тоже женщины: дочери, сестры или племянницы. (В «Сказке о молодильных яблоках и живой воде» три Бабы Яги – сестры, а богатырша Синеглазка – их племянница. В «Бабе Яге» мачеха называет Бабу Ягу сестрой, а та называет девочку племянницей. В сказке «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что…» и одном из вариантов «Царевны-лягушки» жена-волшебница главного героя – дочь Бабы Яги.)



Иллюстрация к сказке «Баба Яга».

Российская государственная библиотека



Девушки в сказках называют Бабу Ягу бабушкой или тетушкой (а вот герои-мужчины в патриархальных сказках не стесняются говорить «старая хрычовка»). Сама же Баба Яга называет девушек племянницами, буквально утверждая их принадлежность к одному племени. Тут надо отметить, что обращение «тетя» (и «дядя») в деревенских сообществах подразумевало принадлежность обоих к одному социальному кругу, но к разным возрастным группам. Так молодые люди называли не только родственников, но и всех глав семейств среди односельчан[13]. Баба Яга хоть и не живет рядом, но считается значимой участницей сообщества; и то, как почтительно к ней обращаются героини сказок, подтверждает это.

Рождение колдуньиХристианство, борясь с языческими верованиями, не смогло искоренить их до конца, но внесло в сказки существенные коррективы. Происхождение Бабы Яги, например, было приписано черту. Он отобрал двенадцать злых баб и, подобно алхимику, несколько суток варил их в котле. В итоге из варева выскочила Баба Яга.
Когда создавался культурно-туристический проект «Сказочная карта России», то в 2004 году родиной Бабы Яги было объявлено село Кукобой на севере Ярославской области, а днями ее рождения стали 29 и 30 июня. Не так просто было черту варить Бабу Ягу.


Владимир Даль (1801–1872), хоть и пишет о Бабе Яге как о главной ведьме, при этом называет ее «большухой». Это слово было привычно деревенским людям.

Большуха, старшая в семье женщина, вела домашнее хозяйство: готовила еду на всех, отвечала за хлеб и печь, пошив и починку одежды, учила девочек всей работе. Ей подчинялись все женщины, девочки и молодые неженатые мужчины семьи. Что еще важнее, именно она управляла духовной жизнью семьи. Большуха знала все связанные с этой сферой порядки и правила, соблюдала их сама и внедряла в быт. Она несла ответственность за подготовку к праздникам (общим или семейным) и за то, чтобы все в них шло правильно. Она же отвечала за лечебную магию, защитные заговоры и за общение с умершими предками – через похоронные обряды и помин «родителей».

Для каждой девочки в семье большуха отводила сундук, куда годами складывали приданое. Большую его часть девочка готовила сама, едва научившись прясть и вышивать. Там же хранили праздничные одежды, подтверждавшие «честь и славу рода»[14]. Старшая женщина решала, что именно из ценных вещей достанется ее дочерям или внучкам, поэтому сундуки девушек могли пополниться у одной прабабушкиной шубой, у другой – бабушкиными шалями, у третьей – праздничным платьем, которому уже несколько веков. Лишь одной доставался лучший материнский головной убор. Остальные, если семья не была богата, даже на собственную свадьбу брали красивый убор в долг, а потом возвращали его. Отсюда можно понять, что в сказках приданое героиням дает Баба Яга – большуха.



Осмотр приданого. Картина Штефана Страки.

Slovenská národná galéria, SNG



В то же время в древних историях Баба Яга крайне редко представлена семейной женщиной. Она не хозяйствует в привычном крестьянину понимании этого слова. Ее «большина» заключается в магических знаниях: Баба Яга всегда знает, как выйти из потустороннего мира, и ее советы или волшебный клубок выводят героев обратно «на Русь», к роду-племени[15].

Знание – силаЛингвист Олег Трубачев (1930–2002), исследователь этимологии славянских языков, утверждает, что в общеиндоевропейском словаре корень – gen- может обозначать как «род», «рождаться», так и «знать». Долгое время считалось, что это случайная омонимия, но исследователи доказали, что семантически эти слова связаны через понятие родового знака. Линия выстраивается примерно таким образом: род – родить – рождение – родовой знак – знание (узнавание) своих родственников.
Это знание о близости рода и принадлежности ему появляется в момент рождения, подтверждается получением метки во время инициации («знаю по родовому знаку») и сопровождает человека до самой смерти. В качестве примера Трубачев приводит вопрос на санскрите, который задают умирающему человеку близкие люди: «Узнаёшь ли ты меня?» Но подобные обычаи распространены и на славянских территориях. Если родственники получали весть, что кто-то в семье при смерти, то они приходили к этому человеку, чтобы увидеть его живым, подержать за руку, возможно, попросить у него прощения. Во время такого визита они спрашивали, узнаёт ли он их, и вопрос считался важной частью прощания. Родственники, приходя в дом, чтобы застать больного живым, также задают ему этот вопрос[16].
Читая о таких обычаях, можно подумать, что они бытовали в глубокой древности, но еще в 2007 году я сама была свидетелем подобного ритуала в Саратовской области. Умирала моя мама, и повидать ее приехали старший брат моего отца и его жена. После приветствия они по очереди задали ей этот вопрос. Позже мне объяснили, что «так положено делать», несмотря на то что они знали: моя мама умирает в здравом уме и, конечно, узнаёт всех родственников.


Баба Яга: какая она?

Всякий, кто знаком с русскими народными сказками и их экранизациями, знает, что Баба Яга – это старуха-колдунья с помелом, летающая в ступе и живущая посреди леса в избушке на курьих ножках. Наверное, и присказка вспомнится о том, как в эту избушку войти.

Однако Баба Яга просто не могла быть старой. И речь не о том, что в древности пожилых приносили в жертву или что люди вовсе не доживали до преклонного возраста.



Иллюстрация Ивана Билибина к сказке «Василиса Прекрасная и Баба Яга».

Российская государственная библиотека



Многое указывает на то, что Баба Яга была женщиной в прямом смысле этого слова. В сказках ее окружают атрибуты сексуальности: «В ступе едет, пестом упирает (погоняет. – О. Я.), помелом след заметает». Тут нужно понимать, что ступа – символ женского начала, а пест – мужского. Следовательно, взаимодействие ступы и песта символизирует половой акт. То же самое касается печи и помела. Печь – матка рода – символизирует женское начало, а помело[17] – мужское. Об этом даже есть загадка с эротическим подтекстом: «Выбежал Ярилко из-за печного столба, зачал бабу ярить, только палка стучит»[18]. Ответ – помело.

В описании из словаря Даля Баба Яга «ходит без опояска и простоволосой – верх бесчиния». Именно так изображается девушка, проходящая инициацию в сказке «Морозко» в исполнении Екатерины Куваевой.

Женское началоО ступе как символе женского начала говорится во многих источниках. Например, есть такая загадка о рождении ребенка: «С неба упал, в ступу попал, из ступы вылез и вот какой вырос». А еще во время свадьбы на Русском Севере, когда невесту выводили к жениху, одна из старших женщин (не мать) произносила приговорку:
Вот тебе тетерканещипаная да нетеребленая.Ох, сам тереби,от людей береги.Сита, решета дома держи.Да держи ступу во дому,да буде баба одному.Ох, всем езда,а одному девка[19].Иногда последнее слово заменяли на неприличное слово в рифму.


На далеко не преклонный возраст Бабы Яги указывает и то, что она прядет кудель, то есть тонкую льняную нить, для чего нужны острые глаза и здоровые руки. В сказке «Гуси-лебеди» она передает девушке свою работу и уходит топить баню.

Но да, Баба Яга действительно живет в дремучем лесу, и этому есть объяснение. Она не сеет, не пашет, не участвует в повседневной жизни сообщества и в перераспределении Доли. Для рода она мертва.

Доля представляет собой некий эквивалент судьбы. Она может быть как индивидуальной – у каждого человека своя Доля, так и коллективной – Долей семьи, рода или целой деревни. Обычное течение жизни тоже Доля. Когда в семью после свадьбы входит новый человек или же кто-то умирает, Доля не может быть прежней. Тогда происходит ее перераспределение между всеми причастными через пир и общее вкушение пищи.

В сказках Баба Яга очень часто описывается соответственно неживому состоянию: «костяная нога», «рожа глиняна», «нос в потолок врос». Она предстает мертвецом, но не всякий, кто мертв в архаическом понимании, мертв и физически.

В категории «живых мертвецов» Баба Яга далеко не одна. Умирает для племени неофит: он находится в пограничном состоянии – уже не дитя, но еще и не взрослый. Мертвым считается тот, кто далеко живет: уклад его жизни и часто его язык непонятны, его мир воспринимается как иной, а следовательно, загробный. Похищенный человек или пленник тоже для племени умирает, даже если он жив физически.

Такие «мертвецы» представляют собой опасность для рода в целом и для каждого его представителя по отдельности: они похожи на обычных людей, но явно близки к миру иному. Например, некоторые судебные тяжбы Европы, Древней Скандинавии и Древней Руси были заведены против мертвецов и рассматривались в судах как обычные.



Суд над папой Формозом. Картина Жан-Поля Лорана. 1870 г.

Nantes Museum of Arts



Пожалуй, самым крупным судебным делом против покойника был так называемый Трупный синод. В январе 897 года эксгумированный труп папы Формоза предстал перед церковным трибуналом. Он обвинялся в нарушении канонического права и возвращении к служению после отлучения от церкви, хотя анафема с него была снята. Покойный папа имел даже право голоса, но проиграл судебное дело. Все его действия на посту понтифика были признаны незаконными, а сам он лишился папского облачения, нескольких пальцев на правой руке и был похоронен на кладбище для иноземцев.

Во фразе из «Слова о полку Игореве» о мертвых, которые «сраму не имут», Софья Агранович видит восприятие даже условного мертвеца – жреца, неофита, ряженых на святочных гуляниях – как зверя. У зверей нет морали, а значит, от них не стоит ждать поступков, соответствующих нормам времени.

В образе избушки на курьих ножках воплощена смесь дома и тотемного предка, однако есть в нем и связь со смертью. В древности в таких избушках или в стволах деревьев, поставленных на высокие пни, хоронили людей.

Чтобы попасть в избушку Бабы Яги, необходимо обратиться к ней вербально, то есть знать необходимый заговор. Помимо всем известного «Повернись к лесу задом, ко мне передом», существует еще множество разнообразных формул: «Встань по-старому, как мать поставила»; «Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, ко мне воротами, мне не век вековать, одну ночь ночевать» (далее, вероятнее всего, следовал поклон, знак покорности, пришедший еще из обезьяньей стаи); «Мне в тебя лезти, твои хлеба ести» (о готовности приобщиться к ритуальной пище в символической матке всего рода).

В сказках с участием Бабы Яги также упоминается баня, и находится она вне избушки. Иными словами, испытание огнем и ритуальное омовение, вероятно, происходили вне жилого помещения.

Избушку окружает тын с мертвыми головами, и здесь присутствует не только символика смерти. Это также символ мертвого солнца – знак того, что кто-то инициацию не прошел.



Иллюстрация Сергея Ягужинского к сказке «Баба Яга».

Российская государственная библиотека



Во дворе нет никакой растительности, только стоит береза. Считается, что это дерево «женское» и, вероятнее всего, оно нужно для одного из испытаний при прохождении инициации – для подвешивания. Это одно из состояний, которые испытывает плод в утробе. По мнению Нойманна, такое испытание применялось и при женской, и при мужской инициации. При этом до нас дошли только отголоски подвешивания при мужской инициации. Известно, что скандинавский Один висел на дереве девять ночей. Фраза из Библии «будь проклят висящий на древе» говорит о нетерпимом отношении к языческим ритуалам.

Какую роль береза играла в женской инициации, может подсказать «Баба Яга»: «Будет тебе березка глаза стегать, ты ее ленточкой повяжи». Вероятно, неофит сталкивался с опасностью ослепления, и ему предоставляли возможность «откупиться» от него. Этот ритуальный жест сохранился в народных верованиях: обычай повязывать березки и другие деревья ленточками или полосками, оторванными от одежды, существует по всему славянскому миру до сих пор.

Связь с нитями судьбы

Элемент прядения окружает образ Бабы Яги. Она не только прядет кудель или ткет сама, в ее избушке тем же занимаются другие героини. В вариантах сказок «Царевна-лягушка», «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что», в «Сказке о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде» и в «Зверином молоке» она дает герою волшебный клубок, способный привести к цели. Иными словами, Баба Яга напрямую связана с нитями судьбы.

Девушки из сказок «Финист – ясный сокол» и «На восток от солнца, на запад от луны» вызволяют женихов с помощью золотого веретенца, полученного у Бабы Яги. У нее же Василиса научилась ткать и шить рубахи, которые «царям впору», причем девушка была абсолютно уверена в своих силах. Когда царь не нашел нужной портнихи и приказал раскроить и сшить рубахи Василисе, та сказала, что «знала, что эта работа ее рук не минует».

Интересен также момент с вышивкой в сказке «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что». Баба Яга видит полотенце, которым Андрей-стрелок утирается после бани, и по некоему узору, по родовой метке, узнаёт работу дочери, его жены. Вероятно, после прохождения инициации женщинам на кожу наносили знак, и по нему родственницы и соплеменницы узнавали друг друга. Со временем, когда инициация перестала быть обязательной, родовая метка могла превратиться в орнамент вышивки. Мужчина, переходя в семью жены, вполне мог получить такие же метки. Узор на полотенце героя с тем же успехом мог бы быть татуировкой на его коже.

Формой метки в сказках служат волосы, остриженные у жениха царевной, как в сказке «Скорый гонец», шрамы от нанесенной раны или след от перстня, который главная героиня оставила на лбу у суженого, как в сказке «Сивка-бурка».

Женские татуировки изучены мало, но известно, что они имели место. Женщины айну, финикийки, цыганки и балканские славянки украшали свою кожу несмываемыми символами. Татуировки славянок имели солнечные и лунные знаки, знаки плодородия и долголетия, а также отметки пережитых событий (смерти детей, например). Но если отбросить индивидуальный биографический контекст, то останутся мотивы, полноценно представленные в народной вышивке: плодородие, жизнь, защита.

В целом прядение и искусность в обращении с нитями с древности и до начала ХХ века оставались одним из признаков готовности девушки к замужеству. Если в сказке «Две сестры» мачехина дочь «прядет, как бечеву тянет», то она и не проходит инициацию, не получает от Бабы Яги приданого, не может выйти замуж. Тот же мотив отразился в присказке о нерасторопной пряхе: «Ох, Окуля, а еще замуж ладится (собирается. – О. Я.)».

Время с 28 ноября до Святок (с Филиппова дня до Янтарных дней) называли прядильными днями: за этот период следовало изготовить все нити. Часто девушки собирались вместе, чтобы прясть в компании, при этом нерадивых подруг могли прогнать, чтобы из-за их лени или неуклюжести не портилось мнение общины о работе всех.



Иллюстрация Валерия Курдюмова к «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина.

Российская государственная библиотека



Из судьбоносных нитей, изготовленных женщиной, ткали полотно, из полотна шили одежду, и одежда становилась спутником и помощником человека, оберегая его не только физически от холода, но и символически от враждебного мира. Лучшая иллюстрация этого свойства дана в «Калевале»: «Спит герой, не спит одежда».

Архаичные отголоски отношения к одежде как к предмету судьбы доносят до нас свадебные обряды русских, украинцев и белорусов конца XIX – начала XX века. Например, готовясь уйти из семьи и общины в целом, на девичник просватанная девушка надевала лучшее платье. Во время традиционной свадьбы невесту обряжали в любую одежду, но только не лучшую, обычно в несколько слоев и частично наизнанку: в день своей свадьбы девушка считалась наиболее уязвимой для внешнего воздействия. Прямо в церкви после венчания невесту могли переодеть или изменить что-то в ее одежде. На брачное ложе она входила полностью одетой, не снимая ни обуви, ни венца. На следующий день ее снова переодевали. Каждое переодевание женщины отражало новый этап ее жизни и судьбы.

Кстати, накануне свадьбы или первой брачной ночи из кос невесты убирали ленты, которые она вплетала в волосы после начала месячных очищений. И этот предмет часто всплывает в сказках о Бабе Яге. Главная героиня, убегая от Бабы Яги, либо дарит такую ленточку помощнице, либо повязывает ею березки во дворе, чтобы те пропустили ее.

Возможно, эта деталь в сказках свидетельствует о том, что если девушка оставляла свою девичью ленту у Бабы Яги, то следующим ее шагом после возвращения домой было начало взрослой жизни, то есть скорое замужество.

Свадьба – это всегда время, когда для одной общины человек ритуально умирает, а другая получает прибавление. В свадебных, как и в похоронных, ритуалах предусмотрены плачи. На Балканах до сих пор существует «покойницкий» макияж для невест (в Косово, Македонии, у помаков в Болгарии). Все это говорит об общих древних корнях этих обрядов.

Погребальная церемония знатных людей обязательно включала в себя пир. Питье здесь подавали в общем сосуде, а есть мясо начинал самый отважный, забирая лучший кусок – «долю героя». Если на него претендовал кто-то еще, то спор решался поединком.

Свадебный пир – то есть вкушение особой, ритуальной пищи – тоже перераспределение Доли, судьбы. Доля, в свою очередь, всегда связана со смертью – физической или ритуальной. Чья-то смерть влечет за собой поминки, а те – перераспределение Доли между членами общины; и ни для кого жизнь уже не будет прежней.

За то время, пока я изучала тему инициации, у меня сложилось впечатление, что знаковые события в жизни человека – вступление во взрослую жизнь через обряд посвящения, начало брачной жизни, смерть – были не только личными, но и общественно значимыми. Полноценный человек должен был подтвердить свой статус человека, вступить в брак, чтобы оставить потомство, и достойно умереть. Ближайший социум после всех этих событий распределял общую судьбу, Долю, через общее вкушение пищи, застолье. Мне думается, что эти три события были слиты в первобытном сознании и их невозможно разделить, даже если речь заходит об одном из них.

* * *

Прием пищи за общим столом, смерть и секс неразрывно связаны в сознании архаичного человека, утверждает Софья Агранович. Это составляющие перераспределения Доли семьи или целой общины.

Неофит во время инициации ритуально умирал для общины. В доме Бабы Яги он вкушал «пищу мертвых», таким образом приобщаясь к миру мертвых, и пребывал в нем. Пройдя обряд перехода, он ел уже «пищу живых», чтобы вернуться в мир людей взрослым человеком. Эту протоевхаристию, то есть причащение, он получал от Бабы Яги вместе со своей первоначальной Долей и, вероятно, с именем.

Глава 2. Морозко. Зимняя инициация

Испытание снегом

«Морозко» остается одной из самых популярных зимних историй русскоязычного пространства на протяжении уже многих лет. Но сказка вызывает много вопросов. Почему старик так безропотно отвозит в лес родную дочь? Почему мачеха отправляет на мороз и свою родную дочь, зная, что она может не вернуться живой? Почему главная героиня, даже замерзая, не пытается согреться?

В сказке мы видим семью – старика и старуху с дочерями от прошлых браков. В один день мачеха решает, что старикову дочь надо отвезти в лес и оставить на лютом морозе, и муж ей никак не препятствует. На первый взгляд мачеха желает смерти стариковой дочери. Но почему? Лишившись падчерицы, старуха была бы вынуждена работать за троих и выполнять абсолютно всю женскую работу в доме, тогда как сама она уже немолода, а ее дочь ленива.

В сказке «Морозко», как и во многих других, до нас доносятся отголоски древних ритуалов и обрядов. Эта история рассказывает об обряде инициации, причем о женской, которая возникла раньше мужской. Сама сказка древнее многих других подобных историй, поскольку девушек отправляют просто в лес: нет даже ритуального дома – привычной избушки, и сам обряд проходит под деревом.

Чтобы считаться взрослым в современном обществе, человеку достаточно стать совершеннолетним. В архаическом обществе путь к взрослой жизни был сложнее. Начинался он с наступления половой зрелости, и без разницы, в каком возрасте это произошло: в 11, 13 или 15 лет. После этого неофита подвергали испытаниям, чтобы он мог доказать, что он… человек. И дело здесь не в доброте или благородстве – это современные трактовки слова. Инициация требовала от неофита доказать, что он не животное, не зверь. Он должен был пройти испытания, не дав воли звериным инстинктам.



Иллюстрация Ивана Панова к сказке «Морозко».

Российская государственная библиотека



Детали испытания и их длительность могли различаться в зависимости от сезона или региона. Например, зимой неофитов испытывали морозом, а летом – жаждой и голодом при изобилии еды. После прохождения человек получал метку, например знак на коже. Однако в некоторых обществах было принято отрубать мизинцы или выбивать клыки[20]. Нам неизвестно, какую метку и каким образом получила старикова дочь, но она выжила и вернулась домой, а значит, инициацию прошла успешно.

В свете всего этого образ старухи уже не выглядит таким зловещим. Мачеха просто понимает, что у падчерицы начались менструации, следовательно, ей необходимо пройти инициацию. После этого девочка будет считаться взрослой, сможет выйти замуж, иметь детей, полноценно участвовать в делах и обрядах рода. Естественно, муж ей не противоречит и покорно везет свою дочь в лес.

Старикова дочь сидит под деревом и начинает замерзать. Позднейшие пересказы делают акцент на том, что она плохо одета, а в северных вариантах сказки девушка и вовсе сидит босой, в одной рубашке без опояска. Она знает, для чего прибыла в лес, поэтому ведет себя правильно: отрицает в себе звериные инстинкты, не пытается согреться, даже подавляет в себе желание взвыть, когда мороз становится сильнее.

По сюжету одной из афанасьевских сказок старик, оставив дочь, набирает в лесу хвороста, но не возвращается к ней, не разводит костра, не пытается ее согреть. Он знает, что его дочь проходит посвящение в люди и потому отправляется домой. Для него, для семьи, рода и общины она временно умерла, ушла в мир мертвых и либо вернется взрослой, либо не вернется вовсе…



Двор с санями. Картина Тита Дворникова. 1900 г.

The National Museum in Warsaw



Почти окоченевшая девушка слышит: «Тепло ли тебе, девица?» – и это не издевательство, а часть ритуала. Ее ответ: «Тепло, Морозушко» – это не ложь и не выражение покорности. Это демонстрация того, что прямо сейчас девушка отвергает инстинкт самосохранения. Словесная формулировка здесь необходима: происходит переход из отроческого состояния во взрослое, после чего человек получит право на слово, которое теперь будет учитываться – на совете племени или общины, в семье, во время ритуальных действий.

Современному человеку сложно понять, к чему такая суровость. Исследование Софьи Агранович показывает, что инициационные испытания, в этом случае морозом, для архаической женщины были своеобразной школой, где она получала знания о существующих в ее обществе табу, в частности о половых запретах и о чувстве стыда. А это не что иное, как зарождавшееся в архаике понятие нравственности, которое закладывалось и воспитывалось через ритуал.

Ритуал позволял прожить и прочувствовать то, что случится при нарушении табу, но что еще невозможно было передать одними словами. В сказке во время беседы с Морозко падчерица «едва дух переводит», «уже окостеневать стала», «чуть-чуть (с трудом. – О. Я.) говорит», но взаимодействует с тем, кто проводит инициацию, правильно – и это спасает ей жизнь. Испытание, заставившее ее застывать от мороза, дало ей понимание страха, которое могло трансформироваться в стыд при неблаговидных действиях. С помощью ритуала инстинктивный страх превращался в иррациональный, чтобы человек испытывал ужас при нарушении табу, а затем – в стыд, привитый обрядом перехода.

Как уже отмечалось выше, постепенно инициацию заменили христианские обряды, но ее отголоски на Русском Севере сохранялись в бытовых деталях. Например, в Вологодской области существовал ритуал первой кудели. Первый клубок ниток, спряденный девочкой из самой грубой кудели, бросали в печь (причем делала это бабушка). Пока клубок горел, девочка должна была сидеть «голым задом» в снегу[21]. Считалось, что такой урок поможет ей хорошо делать свою работу и прясть тонкую нить, то есть вести себя правильно, как того требовало крестьянское сообщество. В печи также сжигали тряпочку-прокладку, которую девочка использовала при своих первых месячных. Саму девочку – либо мать, либо старшие сестры – сажали на снег, и она находилась на холоде, пока ветошь не сгорит полностью[22].

Инициация на морозе нашла отражение в языке. Софья Агранович и Евгений Стефанский доказывают, что слова «стужа» и «стыд» произошли от одного корня. Этимологически однокоренными могут считаться «мороз» и «мерзкий» (в значении «неправильный», то есть отвратительный для человека при знании социальных запретов).

В Рязанской области еще в 1930-е годы на Святки ряженые ходили по избам, где проводили посиделки. Там они щипали девушек, плясали с ними, а перед тем, как отправиться в другие дома, выволакивали во двор тех, что на выданье. Там «деды» задирали девушкам подолы и натирали им снегом между ног. Ряженые воспринимались как предки, а их действия – как часть святочных игр, которые должны обеспечить счастливое замужество. Любая девушка, выведенная таким образом на мороз, испытывала стыд, но подобные манипуляции не считались зазорными[23].

Олег Трубачев сопоставляет глаголы «знобить» (дрожать от холода или простуды) и «зябнуть» (мерзнуть) с существительными «зима» и «зябь» (поле, распаханное с осени для того, чтобы засеять его весной). И все эти понятия он связывает с индоевропейским корнем – gen- – «рождаться», «быть рожденным», «прорастать», «давать ростки». В контексте обряда перехода мы видим второе рождение человека, который уже сам готов дать потомство[24].

Можно вспомнить также глагол «колотить», имеющий два значения: «дрожать от сильного озноба» и «бить». Этнографические исследования обычаев Полесья дают такой пример: когда у девочки обнаруживались первые менструации, мать ее обязательно била. Это пережиток инициации – обычай, при котором старшая женщина причиняет боль младшей, после того как та достигает полового созревания. Само действие сохранилось, а вот смысл его уже давно был утрачен[25].

Сказка «Морозко» интересна уже тем, что мы видим в ней сразу несколько женских инициаций: две, а иногда три девушки пытаются стать полноценными членами своего общества, но проходит обряд только одна из них. Мачехина дочка (либо две дочки, как в другом сюжете) погибает. Причина кроется в том, что во время испытания она ведет себя неправильно: хлопает руками, чтобы согреться; пускается в неподобающие месту и случаю разговоры, что считалось недопустимым.

В смягченных пересказах сюжета никто не погибает. Старикова дочь получает богатое приданое, то есть возможность хорошо выйти замуж, а старухина – антиприданое и осмеяние, то есть знак, что хорошего брака ей ожидать не стоит.



Аллегория зимы. Картина Леона Камира Кауфмана.

The National Museum in Warsaw



Что за приданое получает падчерица? По сути, ни в одной архаической культуре никто, пройдя инициацию, не получал материальное приданое. Они обретали право на брак. Именно на это указывает тявканье собачки: «Старикова дочь в злате-серебре едет, а старухину дочь никто замуж не берет». Первая девушка получила право на брак, а старухина, еще не пройдя посвящение, выйти замуж не может.

Со временем порядки изменились: теперь у девушки с большим материальным приданым повышались шансы удачно выйти замуж. В крестьянской среде под этим подразумевался брак с молодым человеком и крепким хозяином, а неудачей считалось соединить жизнь, к примеру, с больным или вдовцом. Под влиянием этого изначальный сюжет изменился. Падчерица получает уже богатые дары от Морозко: сундуки с добром, коней и прочее.

Игры со смертью

В схожей с «Морозко» сказке «Дочь и падчерица» сводные сестры по очереди попадают в некую землянку, где должны прясть. Но ночью туда приходит медведь и предлагает поиграть с ним в жмурки. Для героинь это была игра с самой смертью. В сказке остался отголосок ритуала, чей исход предсказать было невозможно.

До наших дней дошел безопасный вариант жмурок: одному человеку завязывают глаза и он, ориентируясь на звук, ловит в комнате других участников. Само же действие известно человечеству с первобытных времен, когда оно еще не было детской игрой, как и многие другие.

Прятки символизировали детско-подростковый период (в крестьянской среде имелся в виду возраст 7–12 лет) и проводились с Благовещения до Пасхи. Их можно сравнить с инициальным состоянием «слепых неофитов», когда ведущий и игроки не видят друг друга. Жмурки, в свою очередь, символизировали совершеннолетие, и играли в них с Пасхи до Дня апостолов Петра и Павла. Среди играющих были незрячий ведущий, изображающий умершего предка, и остальные, которые его видят. Но тот, кто попался в руки ведущего, переходил в разряд символических покойников: он приобщался к миру предков, то есть таким образом проходил возрастную инициацию. Стоит также заметить, что в жмурки играли не только во дворе или в доме, но и на погосте, что считалось вполне уместным. В разгар лета начиналась игра в горелки (разновидность догонялок), которая свидетельствовала о половой зрелости участников и их готовности вступить в брачные отношения.



Дети играют в прятки. Гравюра Жана-Оноре Фрагонара. 1881 г.

Wellcome Collection



В некоторых вариантах истории девушки в лесной избушке варят медведю кашу, и это не бытовая деталь. Момент, когда девушка обнаруживает в узелке с провизией пепел вместо муки, а вместо крупы – опилки, демонстрирует вовсе не издевательство мачехи. На самом деле он восходил к запрету вкушать пищу во время посвящения. И действительно, мачехина дочка, у которой еда была настоящей, инициацию не прошла.

Приготовление каши по приказу медведя, когда девушка сначала толчет просо, а потом варит его, присутствует в разных сказках и, по мнению Татьяны Александровны Бернштам (1935–2008), имеет глубокий символический смысл. Его можно истолковать по игровой культуре восточных славян.

Толчение проса – это символ зарождения жизни; в «Просо сеяли» девичьи группы играли с Благовещения и до Троицы (или до Рождества пророка Иоанна Предтечи), как бы воспроизводя собственное рождение и рост. Игра была частью аграрной магии, и ее воспринимали всерьез, ведь она представлялась особой силой, способной дать жизнь побегам и росткам.

С летнего солнцестояния начинались обряды «поспевания», когда выращенное просо наливалось, зрело. Девушки собирали во всех дворах деревни крупу (рожь, просо), толкли ее, потом варили кашу, обходили с ней поля, что должно было стать порукой хорошего урожая, а затем угощали ею парней. «Кашей» в свадебных обрядах называли проводы молодых на постель: их кормили пересоленной масляной кашей, а горшок, в котором она готовилась, разбивали о печку, говоря: «Сколько черепков, столько и детушек».

То, что героиня толкла просо и варила кашу в лесной избушке, свидетельствует о достижении ею половой зрелости и готовности к роли жены и будущей матери. То, что в подобных условиях проходила инициация, может подтвердить песня, записанная в Курской губернии:

У меня, молоденькой, мати не родна,Мати не родна, мачеха злая.Шлет меня мати в темные лесы,В темные лесы, в пустую-то избу,В пустую-то избу сыру рожь молотити.А я сито смолола – куры не пели,Я другое смолола – куры не пели,А я третье смолола – куры не пели…Как идет ко мне мати черна, велика,Черна, велика, косматые ноги,Косматые ноги, железные роги,Нос окованный, хвост оторванный…[26]

Приготовив кашу, девушка не ест ее, соблюдая табу на прием пищи, но по просьбе мышки кормит ее, даже если это вызывает гнев медведя. Момент кормления мыши часто встречается и в сказках, где девушка попадает в избушку Бабы Яги: там мышка учит ее, что делать дальше. А в случае с медведем даже заменяет ее во время опасной игры: бегает с колокольчиком, уворачиваясь от бросаемых в нее предметов.

От Мороза к Бабе Яге

Сказка, будучи элементом культуры, никогда не говорит об инициации напрямую. Все действия героев она объясняет через восприятие человека позднейших веков: козни злой мачехи, безволие старика, доброту главной героини, лень и грубость мачехиной дочери. Архаическое понимание сказки размывается, на сюжет наслаиваются элементы нового исторического и социального контекста.

В XVIII веке сказки обрели мораль, а в XIX веке появились авторские педагогические сказки, например «Мороз Иванович» Владимира Одоевского (1804–1869), основанная на сюжете «Морозко». У его героинь говорящие имена: Рукодельница и Ленивица. Соответственно, первая добра, послушна и трудолюбива, чего нельзя сказать о ее сестре, обладающей противоположными качествами. Живут девочки с нянюшкой, и та, хотя знает о характере каждой из них, все-таки отправляет Рукодельницу доставать утопленное ведерко из колодца. Благодаря своим трудам у Мороза Ивановича она получает в награду «пятачки и брильянтик для косыночки». Ленивица же, не прослужив у старика положенного времени, получает не награду, а насмешку – растаявшие дома дары.

У Одоевского еще упомянуты колодец, служба в чужом доме, окостеневшие от холода пальцы Рукодельницы, но все позитивные перемены объясняются послушанием, доброжелательностью и стремлением помочь другим, а негативные – ленью, капризами, грубостью и высокомерием.

Мороз Иванович перешагнул страницы детских книг и превратился в доброго Дедушку Мороза, без которого в наши дни немыслимы новогодние праздники. Впрочем, в зимние каникулы которое десятилетие идет фильм «Морозко» (1964), где женский сказочный сюжет отошел на второй план, уступив место «перевоспитанию» мужского персонажа.

Взаимодействие с батюшкой Морозушкой через обряд у крестьян сохранялось до начала ХХ века. Перед Рождеством старший мужчина в семье выходил на порог – или выглядывал в волоковое окно, если изба была курной, – и предлагал Морозу кисель или кутью, приговаривая: «Мороз, Мороз, приходи кисель есть; Мороз, Мороз, не бей наш овес». Таким образом один за другим перечислялись все злаки. На Крещение ему жертвовали рассыпанный горох со словами: «Ешь, ешь, Мороз, зимой, а не весной». И то и другое действия связаны с обычаем кормления предков-покойников, чтобы задобрить их и с их помощью получить хороший урожай.

История помнит и более суровые ритуалы, как те, что описаны в «Саге об Инглингах». Во время голода в Уппсале в жертву приносили сначала быков, затем людей. На третий год жители пришли к выводу, что в неурожае виноват конунг Домальди, и на тинге было решено, что именно он должен стать следующей жертвой богам. В середине зимы (Jul), когда по обычаю приносилась жертва для успешных весенних всходов, Домальди был умерщвлен. Легенда легла в основу сюжета картины Карла Ларссона (1853–1919) «Зимняя жертва» (шв. Midvinterblot).



Фрагмент картины Карла Ларссона «Зимняя жертва».

Per-Åke Persson / Nationalmuseum



Теперь давайте вернемся к исходной сказке, ведь «Морозко» содержит еще одну загадку. Женская инициация возникла раньше мужской, обряд инициации всегда проводила только женщина, независимо от пола неофита (в поздних интерпретациях ее заменял мужчина, переодетый женщиной). Почему же здесь мы видим персонаж мужского пола?

Имя Морозко не позволяет нам сделать однозначных выводов. Это имя по своему звучанию может быть как мужским, так и женским. Более того, славянская мифология знает мужские персонажи с именами, заканчивающимися на гласную: Ярило (Ярила), Купало (Купала).



Замерзшая. Литография К. Крыжановского по картине Г. Седова.

The National Museum in Krakow



Но известны и другие сказки с идентичным сюжетом. Падчерица по воле мачехи отправляется в потусторонний мир, где царят холода. Прослужив положенный срок в «царстве мертвых» и пройдя инициацию, девушка с приданым возвращается домой. Мачехина дочь, пытаясь повторить ее путь, возвращается с антиприданым и подвергается осмеянию.

Это сюжет гессенской сказки, пересказанный братьями Гримм, – «Госпожа Метелица». Госпожа Метелица – хозяйка потустороннего мира, ее имя связано с холодом, зимой и мертвыми, а также с весенним возрождением земли. Считалось, что солнечный свет падает на землю, когда она расчесывает свои волосы[27]. Пух и перья, которые летят из подушек и перин госпожи Метелицы, когда их взбивают, символизируют снег, об этом напрямую говорится в сказке, но вместе с тем они отсылают читателя к более древнему персонажу – лебединой деве Перхте. Девушки, взбивающие перину госпожи Метелицы, как и героиня «Морозко», страдают от холода. И, что особенно важно для нас, госпожа Метелица – персонаж женского пола.

Образ госпожи Метелицы, или фрау Холле, очень стар, но основные его черты восходят к эпохе переселения народов. Истоки миграционных процессов объясняют разделение образа на несколько разных персонажей: госпожу Метелицу, Перхту и Бабу Ягу. Об их очевидной схожести писал еще Александр Потебня (1835–1891) в середине XIX века. Все они выполняют одну и ту функцию: служат Великой Матери. При этом проведение женской инициации было частью этого служения.

Холле стояла во главе германско-скандинавского пантеона божеств наряду с Одином. Считалось, что она научила женщин добывать нити изо льна, прясть и ткать. Как и Перхта с Бабой Ягой, госпожа Метелица берет к себе души детей, умерших до прохождения инициации. Ее дни, как и дни Перхты, приходятся на самую середину зимы, что в христианстве соответствует Янтарным дням, или Святкам: периоду от Рождества до Крещения. Благодаря ее заботам появляются весенние всходы, ведь плодородие почв обеспечивают именно покойные, ушедшие под землю, – и она сама в том числе. Образ госпожи Метелицы тесно связан с колодцами и водными источниками; и существовало устойчивое поверье, что женщины, которые окунулись в любой из ее родников, будут здоровыми и дадут многочисленное потомство.



Иллюстрация Уолтера Крейна к сказке «Госпожа Метелица».

Grimm, Jacob; Grimm, Wilhelm; Crane, Walter [illustrator]. Household Stories by the Brothers Grimm, 1882 / Wikimedia Commons



Епископ Бурхард Вормсский (965–1025) в своих трудах упоминал оставшееся в народной памяти предание о том, что в ночь «дикой охоты» женщины могут присоединиться к свите Холле и летать на животных. По сути, таким образом любая женщина приравнивалась к ведьме. Впрочем, еще в XIII веке в Вормсе – центре политической жизни Священной Римской империи германской нации – ее образ в сознании людей сливался с образом Богородицы. В канун Рождества ей накрывали стол и молили ее о помощи в каждом деле.

В русском фольклоре есть сказки, сюжеты которых до мелочей похожи на сюжет «Госпожи Метелицы»: упоминавшаяся выше сказка «Две сестры» и «Девушка в колодце». В «Двух сестрах» уже появляется Баба Яга как человек, проводящий инициацию. А «Девушка в колодце» сохраняет в себе отголосок матриархального уклада. Здесь главная героиня, прошедшая инициацию, сама выбирает себе жениха: «…за крестьянина не пошла, за дьячка не пошла, за барина не пошла, за дворянина не пошла, а посватал Иван-царевич, за него пошла».

Колодец и веретено

«Госпожа Метелица», «Девушка в колодце» и «Две сестры» – сказки более позднего периода по сравнению с «Морозко». Здесь уже есть ритуальный дом, и главные героини некоторое время после прохождения инициации живут в нем у Бабы Яги. Здесь же упоминаются веретена, и сказка обрастает не только символами, но и подробностями о порядке посвящения.

Веретено неразрывно связано с нитями и с работой над своей судьбой. И поговорка «Знай гребень да веретено» в эпоху матриархата не имела уничижительного смысла: знать, как управляться с этими предметами, было жизненно важно. В руках хозяйки гребень мог превратиться в лес – непреодолимое препятствие для ее преследователя. Он служил защитой и оберегом, даже если бросить его на землю. Веретено же помогало выстраивать непрерывную и ровную линию судьбы, а работа за прялкой символизировала создание и обустройство собственной жизни.

В сказках девушки нечаянно или намеренно роняют в колодец свои веретена и отправляются за ними следом, однако на дне ничего не находят, а вместо этого попадают в иной мир. Впрочем, в финале повествования они все же получают свои веретена – уже из рук Бабы Яги. Только у одной девушки оно стало золотым, что вполне можно интерпретировать как особую судьбу, хорошую Долю и вместе с тем заступничество предков, а у другой оно так и осталось деревянным, даже вымазанным в смоле, что сулило лишь бесчестье.

В сказках колодец предстает вратами в потусторонний мир, где царствует Великая Мать или ее наместница – Баба Яга. Он уходит глубоко под землю и связан одновременно с родниками и предками. В пространстве «колодца» девушки проходят ритуалы, связанные с дальнейшим плодородием.

Этнографические экспедиции в Полесье зафиксировали, что женщины пугали детей бабой, которая живет в колодце. Кажется, что логичнее было бы «поселить» там водяного или какое-то другое существо, связанное с водной стихией. Но из сказок мы помним, что часто вход в царство Бабы Яги связан именно с колодцем.

В патриархальной традиции колодец остался особым местом. Можно привести в пример библейский рассказ об Иосифе в сухом колодце и его испытаниях, которые привели к отлучению от земли предков. В кельтских мифах тела погибших погружали в магический колодец, а бог Диан Кехт вместе со своими детьми пел особые заклинания, которые возвращали мертвых к жизни. Правда, после воскрешения те оказывались лишены дара речи, то есть в архаическом понимании не были людьми.



Экслибрис британского лексикографа Джеймса Мюррея с изображением колодца мудрости.

The National Museum in Warsaw



В V веке в Ирландии была письменно зафиксирована легенда с элементами мифа о встрече правителя Ниалла с некой отвратительной старухой. Ниалл с братьями выехали на охоту и через некоторое время захотели пить. Они нашли колодец, но его охраняла старуха, которая потребовала поцелуй с каждого в обмен на воду. Братья с отвращением отказались, и только Ниалл принял ее условия. В итоге старуха превратилась в красивую девушку, которая на его вопрос о том, как ее зовут, ответила: «Власть». Со временем Ниалл стал королем всей Ирландии. В этой легенде есть и колодец, и встреча с женским божеством, способным менять свой облик, и правитель, который благодаря ей обретает власть[28].

Обеспечивать дом водой, то есть носить ее из колодца, было женской работой, поэтому пространство вокруг него также считалось женской территорией. Чтобы увидеть своего суженого во сне, девушка закрывала на ключ навесной замок над отверстием колодца, а ключ прятала под подушку. Был и другой вариант этого рождественского гадания: девушка делала из спичек маленький колодец и клала его под изголовье кровати или под подушку. Считалось, что ей непременно приснится будущий муж: он будет просить отдать ему ключ, потому что ему нужно либо напиться самому, либо напоить лошадей. Такой колодец, упоминаемый в гаданиях владимирских крестьян[29], всегда имел эротический подтекст и указывал на готовность девушки к брачным отношениям.

Таков и смысл песни, изданной еще в песеннике 1780 года:

Как у ключика у гремучего,У колодезя у студеногоДобрый молодец сам коня поил,Красна девица воду черпала……У меня ль, у красной девицы,Ни отца нету, ни матери…Ни того ли то мила друга,Как мила друга полюбовника![30]

Песня с этим зачином упомянута в романе Вячеслава Шишкова (1873–1945) «Емельян Пугачев», и автор показывает, какие чувства она вызывает: «Старинная русская песня своим словесным складом и величием напева всех очаровывала, будила в сердце давно забытое, родное. …Старушки устремляли усталые глаза вниз, жевали губами, вздыхали. Влюбленные девушки и молодые люди брались за руки, смотрели друг другу в глаза, как в волшебное зеркало, и, внимая песенным голосам, таинственно улыбались».

Если обратиться к фольклору, то можно вспомнить богатыршу Синеглазку из «Сказки о молодильных яблоках и живой воде» в обработке Алексея Толстого (1882–1945), которая настигает главного героя с упреком: «Что ж ты, вор, из моего колодца пил да колодец не прикрыл!» Становится ясно, что Иван-царевич не ограничился поцелуем, когда решился взглянуть на спящую богатыршу.

Другая сказочная героиня Белая Лебедь Захарьевна после того, как «кто-то в доме был, воды испил, колодезь не закрыл», пускается в погоню и требует от царя выдать ей младшего царевича, от которого у нее уже родились дети.

Неприкрытый/незакрытый колодец имел значение неискупленного плотского греха. Если бы герой сразу женился, то у Синеглазки и Белой Лебеди Захарьевны не было бы причин отстаивать свою поруганную честь.

Вплоть до начала XX века существовал обычай символического прыжка в колодец, напрямую связанный с половой зрелостью. Когда девочка становилась девушкой или когда ее сосватывали, мать, крестная или сваха (то есть кто-то из старших женщин) уговаривали ее прыгнуть с лавки – реже со стола – в юбку или в завязанный фартук. Иными словами, в некое кольцо, условный колодец. И хотя обычно девушка говорила: «Хочу прыгну – хочу не прыгну», – по свидетельству этнографа Дмитрия Зеленина (1878–1954), не отказалась ни одна. Таким образом, сначала шли ритуальные «уговоры», потом «раздумья» и в итоге в «колодец» прыгали все[31].

Кровавый ритуал

Символика действий, связанных с этими двумя предметами, довольно прозрачна. Веретено – символ мужского начала, колодец – женского. Скорее всего, в сказках мы видим отголоски ритуального лишения девственности. Об этом говорят и авторы комментариев к сборнику «Детских и домашних сказок» братьев Гримм, опираясь на то, что в сказках, которые рассказывают даже малышам, изначально были заложены совершенно недетские проблемы. В «Спящей красавице» у принцессы от укола веретеном выступает капля крови, в «Госпоже Метелице» девушка, прядя у колодца, стирает пальцы до крови… Если это и намек на взаимодействие с мужчиной, то как его объяснить? У героинь сказок в тот момент не было возлюбленных и рядом находились лишь женщины.

В Полесье во время этнографических экспедиций 1970–1980-х годов информанты рассказывали, что помнят такой обычай: на свадьбе, если жених в первую брачную ночь не мог лишить невесту девственности, ему на помощь приходили старшие в семье женщины. Они проводили дефлорацию подручными средствами, иногда веретеном[32]. Подобные традиции наблюдались и у южных славян в Болгарии. Если жених не мог справиться с супружескими обязанностями, то приглашались опытные пожилые женщины для мануального вмешательства[33].

Для чего же совершалась искусственная дефлорация, если за женской инициацией, как правило, следовал брак? По мнению Эриха Нойманна, лишение девственности было жертвоприношением Великой Матери, с одной стороны, и «распечатыванием источника, заключенного колодца» – с другой. Дефлорация и последующие роды в понимании архаичного человека окончательно открывают скрытые в женской психике ресурсы. В матриархальном сознании именно через кровавые подношения Великая Мать продлевала жизнь.



Иллюстрация Уолтера Крейна к сказке «Спящая красавица».

Crane, Walter. The sleeping beauty picture book: containing The sleeping beauty, Bluebeard, The baby’s own alphabet, 1911 / Wikimedia Commons



Из сказочного материала следует, что дефлорация воспринималась как процесс опасный для героя. Вероятно, «опасность» заключалась в том, что кровь в ее естественных проявлениях – во время месячных, при дефлорации, во время родов – воспринималась как жертва Великой Матери.

Народная традиция подспудно «помнила», что жених во время первой брачной ночи с невестой-девственницей отнимает дар, предназначенный богине. И тогда героя мог заменить его помощник, как это сделал Булат-молодец в сказке «Кощей Бессмертный»[34]. Он же и произносит фразу: «Не спи, царевич, первую ночь с женой – худо будет! Лучше пусти меня на свое место!»[35]

На практике, как отмечает Александр Гура (р. 1950) в своем монументальном труде «Брак и свадьба в славянской народной культуре», у южных славян могло практиковаться воздержание в первую брачную ночь. Он же пишет о том, что у восточных славян жениха на брачном ложе мог заменить «старший боярин» – дружка, брат или дядя[36].

В патриархальную эпоху девственность уже стала символом власти мужчины над женщиной, и только он имел право распоряжаться ее девственностью. От отца требовалось сделать все, чтобы сохранить «чистоту» дочери, а лишать ту девственности или карать за ее отсутствие мог лишь муж.

Баба Яга была жрицей Великой Матери, ее земным воплощением, творящим ее мистерии. До нас дошли образы Великой Матери с фаллосом, и Эрих Нойманн подробно их описывает. По его словам, Великая Мать в своем ужасном аспекте «всегда включает в себя женщину-змею, женщину с фаллосом, единство деторождения и отцовства, жизни и смерти». Она, как горгона Медуза, могла иметь даже бороду. По Нойманну, «изначально женщина была воинственной и воспроизводящей», но со временем воинственность изъяли из числа обычных женских характеристик. Бородатыми иногда изображались и кельтские богини, и ведьмы Шекспира, предвещающие смерть Макбета, что указывает на их двойственную природу – земную и потустороннюю одновременно.

Нельзя сказать достоверно, была ли ритуальная дефлорация обязательной частью инициации, но исключить этого тоже нельзя. Можно лишь предположить, что именно с утверждением патриархальных порядков функция Бабы Яги, связанная с лишением девственности, перестала быть понятной. Как и слова мачехи из сказки «Морозко» в сборнике Афанасьева: «Отдай Марфутку за Морозка», «Поезжай, буди молодых», «Увези-ка и моих дочерей-то к жениху».