Элизабет Вейн

Кодовое имя – Верити

Посвящается Аманде – из нас вышла потрясающая команда
Участники пассивного сопротивления должны понимать, что они важны не меньше диверсантов. «Методы пассивного сопротивления». Руководство спецагента Управления специальных операций
Elizabeth Wein

CODE NAME VERITY



Copyright © Elizabeth Gatland, 2012

All rights reserved



Печатается с разрешения Ginger Clark Literary, LLC.

Издательство выражает благодарность литературному агентству Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав.



© О. Кидвати, перевод, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Иностранка^®

Часть первая

Верити

Ормэ, 8.XI.43, Дж. Б.-С.

Я – трусиха.

Мне хотелось быть героиней, и я притворялась, будто так оно и есть. Притворство мне всегда давалось легко: первые двенадцать лет своей жизни я провела, играя с пятью старшими братьями в битву на Стерлингском мосту[1], и, даром что я девчонка, мне дозволялось быть Уильямом Уоллесом[2], который, предположительно, принадлежит к числу наших предков, а все потому, что мои зовущие в бой воинственные речи звучали особенно зажигательно. Боже, я так старалась всю последнюю неделю. Честное слово, я действительно старалась. Но теперь точно знаю, что я – трусиха. Это стало совершенно ясно после абсурдной сделки, которую я заключила с гауптштурмфюрером СС фон Линденом. Я готова ответить на любые ваши вопросы во всех подробностях. Расскажу все, что вспомню, до последней детали.

Вот сделка, которую мы заключили. Я привожу ее тут, чтобы она лучше запечатлелась у меня в мозгу.

– Давайте-ка попробуем вот так, – сказал мне гауптштурмфюрер. – На что вы могли бы польститься?

И я попросила, чтобы мне вернули одежду.

Теперь это кажется малодушным. Не сомневаюсь, он ожидал услышать что-нибудь дерзкое, вроде «дайте свободу» или там «мне нужна победа». А может, он ждал благородных слов. Например, «прекратите издеваться над этим бедолагой из французского Сопротивления, смилуйтесь и дайте ему достойно умереть». Или хотя бы думал, что услышит нечто более конкретное, привязанное к обстоятельствам, допустим, «пожалуйста, позвольте мне поспать (или поесть)» или «избавьте меня от этой чертовой железяки, которая привязана у меня к спине уже три дня». Однако я готова была сколько угодно не есть, не спать и стоять столбом при условии, что это не придется делать в одном исподнем, которое к тому времени стало довольно-таки грязным и мокрым. Жутко неловко. В тот момент важнее патриотизма и совести было желание согреться и вновь обрести чувство собственного достоинства. Для этого требовались моя фланелевая юбка и шерстяной пуловер.

В результате фон Линден продал мне мою же одежду постепенно, предмет за предметом, хотя, конечно, я так и не получила чулки и шарфик: их забрали еще раньше, чтобы не дать мне на них повеситься (а я пыталась). За пуловер пришлось сдать ключи к четырем каналам радиосвязи – полный набор стихотворений для дешифровки, паролей и радиочастот.

Пуловер фон Линден вернул мне авансом. Одежка ждала меня в камере, когда три ужасных дня остались позади и меня наконец развязали, но сперва я не смогла даже натянуть пуловер на себя; впрочем, даже накинутый на плечи на манер шали, он принес мне большое утешение. Сейчас мне удалось влезть в пуловер, и вряд ли я вообще хоть когда-нибудь его сниму. Юбка и блузка стоили меньше, а за туфли с меня взяли всего лишь ключ от одного шифра.

Каналов связи всего одиннадцать. Предполагалось, что за последний из них я куплю шелковую комбинацию. Примечательно, что сперва, по распоряжению фон Линдена, я получила одежду, которая надевается поверх всего остального, чтобы приходилось переживать пытку раздевания на глазах у всех каждый раз, когда мне возвращали очередной предмет туалета. Фон Линден единственный на меня не таращится, он даже пригрозил забрать все вещи обратно, когда я ляпнула, что он пропускает шикарное представление. Именно тогда впервые на всеобщее обозрение был целиком вынесен причиненный моему телу ущерб, и мне хотелось, чтобы гауптштурмфюрер полюбовался своим шедевром, в особенности моими руками, а еще я впервые за все время смогла немного постоять, и это мне тоже хотелось ему продемонстрировать. В любом случае я решила обойтись без комбинации, заодно и раздеваться еще раз, чтобы ее надеть, тоже не пришлось, и за последний канал связи я выторговала чернила, бумагу и немного времени.

Фон Линден сказал на это, что у меня есть две недели и столько бумаги, сколько понадобится. За это от меня требуется сообщить все, что я смогу вспомнить, связанное с британскими военными действиями. И я намерена это сделать. Фон Линден напоминает мне Капитана Крюка: несмотря на всю жестокость, он в своем роде джентльмен, и я, как Питер Пэн, питаю некую наивную уверенность, что он будет играть по правилам и сдержит слово. До сих пор так и было. Чтобы я могла начать признания, он дал мне дивную кремовую бумагу с тиснением, оставшуюся со времен отеля «Шато де Бордо», который раньше располагался в этом здании. (Ни за что бы не поверила, что французский отель может стать настолько мрачным местом, если бы не увидела своими глазами эти ставни с засовами и висячие замки на дверях. Правда, для этого пришлось сделать мрачным весь прекрасный город Ормэ.)

Вроде бы слишком много всего обещано мне за один-единственный канал связи, но вдобавок к этому предательству я пообещала фон Линдену свою душу, хоть и не думаю, что он воспринял мои слова всерьез. В любом случае такое облегчение – писать что-нибудь, все что угодно, лишь бы оно не было связано с шифрами и ключами к ним! Я ужасно устала извергать из себя пароли и радиочастоты, меня прямо-таки тошнит от них. Только когда вся эта информация оказалась на бумаге, я осознала, как много, оказывается, секретных сведений хранила моя память.

Честное слово, это просто поразительно.

ВЫ – ГНУСНЫЕ НАЦИСТСКИЕ УБЛЮДКИ.

А я всего-навсего проклята. Окончательно и бесповоротно. В конце концов, что бы я ни делала, вы меня расстреляете, ведь именно так вы поступаете с вражескими агентами. И мы поступаем с вражескими агентами точно так же. Но даже если после того, как я закончу писать свою исповедь, меня не расстреляют и мне как-то удастся вернуться на родину, там меня все равно арестуют и казнят как коллаборационистку. Однако, когда я смотрю на темные извилистые тропы, которые тянутся передо мной в будущее, эта выглядит самой легкой и самой очевидной. Что ждет меня впереди? Банка керосина, которую насильно вольют мне в глотку, чтобы потом поднести к губам горящую спичку? Скальпель и кислота, ставшие уделом того так и не заговорившего парня из Сопротивления? Или меня, превратившуюся в живой скелет, затолкают в вагон для перевозки скота вместе с еще двумя сотнями несчастных и отправят бог весть куда, чтобы я еще по дороге умерла от жажды? Нет. Я не пойду ни по одной из этих троп. Та, которую я выбрала, легче остальных. А на другие страшно взглянуть даже краем глаза.

Я собираюсь писать по-английски. Мне не хватит словарного запаса, чтобы вести речь на военные темы по-французски, знаний немецкого у меня тоже недостаточно. Кому-нибудь придется перевести все это для гауптштурмфюрера фон Линдена. Например, фройляйн Энгель. У нее прекрасный английский. Это она объяснила мне, что парафин и керосин – одно и то же. То, что у меня на родине зовется парафином, американцы называют керосином, примерно так же это слово звучит на французском и на немецком.

(Насчет парафина, керосина или как его там. На самом деле мне не верится, что у вас есть лишний литр керосина, чтобы извести его на меня. Или, может, вы покупаете топливо на черном рынке? И как это оформляется документально: «1 л авиационного керосина для казни британской шпионки»? Как бы то ни было, очень постараюсь не вводить вас в такие убытки.)

Мне выдали длинный список того, что я должна включить в свои показания, и одним из первых пунктов значится местоположение британских аэродромов, с которых планируется атаковать Европу. Фройляйн Энгель не даст соврать: я расхохоталась, когда прочла это. Вы правда думаете, что мне хоть что-нибудь известно о том, откуда союзники планируют послать в оккупированные нацистами страны свои военные самолеты? Я стала спецагентом потому, что хорошо говорю по-французски и по-немецки, а еще быстро соображаю и придумываю всякие истории; я стала узницей гестапо в Ормэ, потому что совершенно не ориентируюсь в пространстве. Примите во внимание: те, кто меня готовил, всячески поддерживали мое блаженное неведение относительно аэродромов именно на тот случай, чтобы я не могла ничего вам сообщить, если буду поймана. Не забывайте также, что мне не сказали даже название аэродрома, с которого мы вылетели. И позвольте напомнить, что я провела во Франции меньше сорока восьми часов, прежде чем какой-то ваш старательный агент задержал меня, чуть не попавшую под фургон с курами, а все потому, что перед тем, как пересечь улицу, я посмотрела не в ту сторону. Из этого можно понять, насколько гестаповцы дошлые. «Эта дама, которую я вытащил из-под колес и спас от верной смерти, переходила дорогу и сначала посмотрела направо, чтобы проверить, не едет ли транспорт. Направо, а не налево, следовательно, она, должно быть, британка и, вероятно, прыгнула с парашютом из самолета союзников, чтобы оказаться в захваченной нацистами Франции. Значит, нужно арестовать ее как шпионку».

Итак, у меня нет чувства направления. У некоторых из нас имеется этот поистине трагический дефект, поэтому мне нет никакого смысла даже пытаться указать вам расположение каких бы то ни было аэродромов. Разве что мне дали бы точные координаты. Пожалуй, координаты я могла бы и выдумать, причем обставить это очень убедительно, чтобы выиграть для себя еще немного времени, но в конце концов вы все равно раскусили бы меня.

Еще один пункт списка, по которому я абсолютно ничего не могу сообщить, это «конструкции используемых летательных аппаратов». Ну и списочек, обхохотаться просто. Можно подумать, я хоть что-то понимаю в самолетах. Если бы я даже мало-мальски в них разбиралась, была бы пилотом Вспомогательной службы воздушного транспорта, как Мэдди, которая забросила меня сюда, или работала бы механиком либо слесарем. Уж точно не сидела бы в штаб-квартире гестапо, трусливо выбалтывая явки и пароли. (Больше о своей трусости я писать не буду, а то слишком цинично и неловко получается. Да и не хочу я, чтобы вы заскучали, отобрали у меня эту прекрасную бумагу и снова стали пихать головой в тазик с ледяной водой, пока я не задохнусь и не потеряю сознание.)

Хотя погодите, кое-какие типы летательных аппаратов я знаю. И расскажу вам о тех, которые мне известны, начиная с «пусс-мот», что значит «гарпия». На таком самолете начинала моя подруга Мэдди. На самом деле именно «пусс-мот» стал первым воздушным судном, которым она управляла, и даже первым, к которому вообще близко подошла. Да и сама история о том, как я здесь очутилась, тоже начинается с Мэдди. Не надеюсь когда-нибудь узнать, как вышло, что, когда вы меня взяли, вместо собственных документов у меня при себе оказалось ее удостоверение личности вместе с лицензией пилота, но если я расскажу про Мэдди, вы поймете, почему мы прилетели сюда вместе.

Типы летательных аппаратов

Полное имя Мэдди – Маргарет Бродатт. Впрочем, вы и так знаете, у вас же ее документы. Бродатт – нетипичная для Северной Англии фамилия: может быть, у Мэдди русские корни, во всяком случае ее дедушка родом из России. Но сама она настоящая уроженка Стокпорта. И, в отличие от меня, у нее все в порядке с чувством направления. Она может ориентироваться по звездам и по компасу, но, думаю, ей удалось так хорошо натренироваться, потому что дед подарил ей на шестнадцатый день рождения мотоцикл. Потом Мэдди уехала из Стокпорта, ее носило по нехоженым тропам на вересковых пустошах Пеннинских гор. В Стокпорте, куда ни кинь взор, повсюду увидишь Пеннины, зеленые и голые, над которыми, как в цветном кинофильме, быстро сменяют друг друга полосы облаков и солнечного света. Я знаю это, потому что гостила в выходные у Мэдди в доме ее дедушки с бабушкой и подруга возила меня на своем мотоцикле на вершину Дарк-Пик. Этот день стал одним из самых чудесных в моей жизни. Была зима, солнце появилось всего минут на пять, но даже тогда мокрый снег не перестал падать, – Мэдди и дали три свободных дня только потому, что все прогнозы обещали нелетную погоду. Однако на те пять минут Чешир стал зеленым и сверкающим. Дедушка Мэдди держит мотомагазинчик с мастерской, и специально к нашему приезду он купил на черном рынке немного бензина. Хотя сказанное и не имеет никакого отношения к типам летательных аппаратов, я все равно завела об этом речь, чтобы доказать: мне понятно, что чувствовала Мэдди, оказавшись в одиночестве на вершине мира, оглушенная ревом четырех ветров и двух цилиндров, когда вся Чеширская равнина с ее клетчатыми полями и красными трубами дымоходов лежит у ног, будто шотландский плед для пикника.

У Мэдди была подруга по имени Берил, которая бросила школу. Летом 1938 года Берил работала на хлопкопрядильной фабрике в Ладдерале, и по воскресеньям девушки любили выбираться на пикники, оседлав мотоцикл Мэдди. Им очень нравились такие вылазки, потому что теперь у них не было другой возможности повидаться. Берил крепко держала Мэдди сзади за талию, точно так же, как я во время той нашей поездки. Ни у Берил, ни у меня не было защитных очков, хотя у Мэдди они были. Однажды в июньское воскресенье девушки проехали по дорожке между каменными стенами, которые выстроили работящие предки Берил, и перевалили через вершину Хайдаун-Райз, почти по колено заляпав грязью голые ноги. В тот день Берил испортила свою лучшую юбку, и отец заставил ее со следующей же недельной зарплаты купить новую.

– Люблю твоего деда! – прокричала Берил прямо в ухо Мэдди. – Вот бы мне такого. (Мне бы тоже этого хотелось.) Подумать только, он подарил тебе на день рождения этого бесшумного красавчика!

– Не такой уж он бесшумный, – через плечо крикнула Мэдди в ответ. – Достался мне уже не новым, а сейчас ему пять лет. В этом году мне пришлось перебирать мотор.

– Разве его не дед ремонтировал?

– Дедушка даже не позволял мне сесть на мотоцикл, пока я не разобрала двигатель. Мол, или научишься сама, или ходи пешком.

– Но я все равно люблю твоего деда.

Они неслись по зеленым холмам Хайдаун-Райз, по проселочным дорогам и тракторным колеям, едва не врезаясь в каменные стены вокруг полей, а потом – через грязь, крапиву и стада овец. Я помню нашу с Мэдди поездку и знаю, какими были ощущения. Время от времени за поворотом или с гребня холма глаз выхватывал цепь тянущихся строго к западу пустынных зеленых Пеннинских гор или фабричные трубы южной части Манчестера, которые марали голубое небо на севере черным дымом.

– И ты научилась, – проорала Берил.

– Что-что?

– Научилась!

– Чинить моторы! – простонала Мэдди.

– Нормальный опыт! Всё лучше, чем прядильные машины заряжать.

– Тебе платят за то, что ты их заряжаешь! – прокричала ей Мэдди. – А мне никто не платит.

Проселочная дорога впереди была вся в рытвинах, где скопилась дождевая вода: ни дать ни взять Хайлендские озера в миниатюре. Мэдди все сильнее сбрасывала скорость и в конце концов вынуждена была остановиться. Опустила ноги на твердую землю (юбка собралась на ляжках), по-прежнему ощущая всем телом знакомую рокочущую вибрацию Красавчика.

– Разве кто-нибудь наймет девушку ремонтировать двигатели? – вздохнула Мэдди. – Бабушка настаивает, чтобы я выучилась на машинистку. Ты-то хотя бы зарабатываешь.

Им обеим пришлось слезть с мотоцикла и везти его по превратившейся в канаву дороге. Потом путь снова пошел в горку, и девушки оказались у ворот, которые фермеры установили на границе между двумя полями. Мэдди прислонила мотоцикл к каменной стене, чтобы можно было съесть бутерброды. Подруги посмотрели одна на другую и рассмеялись, увидев, что обе по уши в грязи.

– Ох, что скажет твой папаша! – воскликнула Мэдди.

– А что скажет твоя бабушка!

– Она уже привыкла.

Мэдди говорила, что у Берил для пикников было словечко «перекусон». К толстенным кускам хлеба, который тетя Берил каждую среду пекла буханками сразу на три семьи, полагались большие, как яблоки, маринованные луковицы. Сэндвичи Мэдди были на ржаном хлебе из пекарни в Реддайке, куда она каждую пятницу ездила по бабушкиному поручению. Грызя луковицы, особо не поговоришь: когда жуешь, треск в голове такой, что даже себя не слышишь, а глотать приходится осторожно, чтобы от уксуса не перехватило дыхание. (Возможно, фон Линден сочтет маринованный лук подходящим средством убеждения. А заодно и пленники будут сыты.)

(Фройляйн Энгель велела это записать, чтоб довести до сведения капитана фон Линдена, как я зря потратила двадцать минут выделенного мне времени, потому что на этом месте расхохоталась над собственной дурацкой шуткой про маринованный лук и сломала карандаш. Пришлось ждать, пока кто-нибудь принесет нож, чтобы очинить грифель, потому что фройляйн Энгель не разрешено оставлять меня одну. А потом я еще пять минут плакала, снова сломав карандаш, потому что мисс Э. точила его у самого моего лица, так что стружка мне прямо в глаза сыпалась, а шарфюрер СС Тибо при этом держал мне голову, отчего я ужасно разнервничалась. Но теперь я уже не смеюсь и не плачу и впредь постараюсь не нажимать на карандаш слишком сильно.)

Ладно, вернемся к Мэдди в довоенное время. На своей родной земле, свободная, с полным ртом маринованного лука, она могла только давиться и тыкать пальцем в небо, когда там возник захлебывающийся собственным тарахтением дымящийся самолет, сделал круг у них над головой и над полем, которое подруги обозревали, сидя на стене. Это и был «пусс-мот».

Могу рассказать вам немного о «пусс-мотах», которых назвали в честь мотыльков-гарпий. Это быстрые, легкие монопланы – в смысле, у них только одна пара крыльев. Вот «тайгер-моты», они же «медведки» (еще один тип летательных аппаратов, который я помню), допустим, бипланы: это значит, что у них два комплекта крыльев. Крылья «пусс-мота» можно сложить сзади, если самолет нужно куда-то перевезти или убрать для хранения. Из кабины отличный обзор, и, помимо пилота, на борт можно взять двух пассажиров. Я пару раз была пассажиром «пусс-мота». А усовершенствованная версия вроде бы называется «леопард-мот», что значит «древоточец» (вот вам и третий тип летательных аппаратов, и все в одном абзаце!).

Этот «пусс-мот», нарезающий виражи над Хайдаун-Райз, – первый такой самолетик в округе, – казалось, бьется в агонии удушья. Мэдди говорила, что будто бы наблюдала за происходящим из первого ряда в цирке. Самолет находился всего в трехстах футах от них с Берил, и девушки могли разглядеть его во всех деталях: каждый проводок, каждую распорку пары брезентовых крыльев, деревянные лопасти пропеллера, которые мелькали, бессмысленно вращаясь на ветру. Из сопла валили огромные клубы синего дыма.

– Он горит! – вскрикнула Берил, приходя в состояние восхищенной паники.

– Нет, не горит, а сжигает топливо, – возразила Мэдди, потому что разбиралась в таких вещах. – Если у пилота есть хоть капля здравого смысла, он заглушит мотор, и все это прекратится. Тогда можно будет спланировать вниз и сесть.

Девушки наблюдали. Прогноз Мэдди оказался верным: двигатель прекратил работу, дым рассеялся, и стало ясно, что пилот собирается посадить неисправный самолет прямо у них перед носом на поле. Вернее, на луг, непаханый и некошеный, никакого скота на нем не паслось. Крылья над головами подруг на миг заслонили солнце, будто парус проплывшей мимо яхты. На последнем круге самолет поднял в воздух и расшвырял по лугу все, что осталось после их ланча: коричневые хлебные корки и оберточная бумага взметнулись в синем дыму, как дьявольские конфетти.

Мэдди говорила мне, что, будь перед ними аэродром, посадка вышла бы мягкой. Но в поле поврежденный летательный аппарат проехал ярдов тридцать, беспомощно подпрыгивая среди высокой травы. А потом изящно завалился на нос.

Мэдди разразилась аплодисментами. Берил схватила ее за руки, сердито шлепнула по одной из них:

– Корова тупая! Может, он ранен! Ох, что же нам делать?

На самом деле Мэдди вовсе не собиралась аплодировать, это получилось само собой, бездумно. Я так и вижу, как она откидывает с глаз черные кудри, выпячивает нижнюю губу, спрыгивает со стены и бежит по зеленым кочкам к поверженному самолету.

Пламени не было. Мэдди забралась по носу «пусс-мота» к кабине и просунула подбитую гвоздями туфлю сквозь ткань фюзеляжа (ведь так вроде бы называется корпус самолета?). Готова поспорить, ее передернуло, ведь этого она тоже не собиралась делать. Среди сильного жара, в тревоге, она наконец открыла дверцу кабины, ожидая, что пилот сейчас устроит ей головомойку, но почувствовала постыдное облегчение, когда увидела, что тот, явно без сознания, висит вниз головой на полуотстегнутых ремнях безопасности. Мэдди глянула на незнакомый приборный щиток. Подачи масла нет (это она так мне рассказывала). Подачи газа тоже, все выключено. Вот и хорошо. Мэдди отстегнула ремни безопасности и позволила пилоту соскользнуть на землю.

Берил была рядом и подхватила бесчувственное тело. Спуститься с самолета Мэдди было легче, чем добраться до кабины: она просто спрыгнула вниз. Расстегнула шлем пилота, сняла с него защитные очки; они с Берил проходили курсы первой помощи для девочек-скаутов, и этих знаний хватило, чтобы понять: раненый дышит.

Берил вдруг хихикнула.

– Ну и кто тут теперь тупая корова? – воскликнула Мэдди.

– Это девушка! – смеялась Берил. – Девушка!

* * *

Подруга оставалась рядом с бесчувственной девушкой-пилотом, пока Мэдди сгоняла на Бесшумном Красавчике на ферму за помощью. Там обнаружились двое крупных сильных парней, ровесников Мэдди, которые гребли лопатами навоз, и фермерская жена, перебирающая раннюю молодую картошку и костерящая стайку девчонок: те расположились на каменном полу старой кухни и собирали гигантскую мозаику (дело происходило в воскресенье, иначе они кипятили бы белье). Снарядили спасательную экспедицию. Саму Мэдди на мотоцикле послали к подножию холма, где, кроме всего прочего, имелись паб и телефонная будка.

– Понимаешь, дорогуша, ей понадобится скорая помощь, – ласково объяснила Мэдди фермерская жена. – Раз она летела на самолете, ей в больницу надо.

Эти слова всю дорогу крутились в голове у Мэдди, пока она добиралась до телефона. Не «ей в больницу надо, она поранилась», а «раз она летела на самолете».

«Девушка-летчик! – думала Мэдди. – Девушка, которая пилотировала самолет».

Нет, поправила она себя. Не пилотировала она самолет. А завалила его посреди овечьего выпаса.

Но для начала летчица все-таки им управляла. Чтобы посадить самолет на землю (или даже разбить его), нужно уметь с ним обращаться.

Такое умозаключение показалось Мэдди логичным.

«Я вот ни разу не разбила мотоцикл, – подумалось ей. – Я могла бы водить самолет».

Мне известны еще кое-какие типы летательных аппаратов, но сейчас в голову приходит только «лизандер». Это самолет, на котором Мэдди доставила меня сюда. На самом деле она должна была высадить меня на землю, а не выбрасывать с парашютом прямо в небе. Нас подбили, хвост загорелся, Мэдди частично потеряла управление и выбросила меня, перед тем как пойти на посадку. Я не видела, как она села. Но вы показали мне фотографии, и теперь я знаю, что подруга в конце концов тоже разбила самолет. Хотя ее вряд ли можно винить, ведь она попала под обстрел зениток.

О вкладе Британии в антисемитизм

«Гарпия» потерпела крушение в воскресенье. На следующий день Берил вернулась к работе на фабрике Ладдерала.

Сердце щемит от зависти, черной и болезненной, когда я думаю о долгой жизни Берил, о том, как она заряжала прядильные станки и растила сопливых младенцев на пару с вечно поддатым муженьком в промышленном пригороде Манчестера. Даже слезы закапали и промочили половину страницы, прежде чем я это заметила. Конечно, дело обстояло так в тридцать восьмом году, с тех пор район не раз бомбили, и, может, Берил с детишками уже мертвы, и тогда с моей стороны эти слезы зависти – просто вопиющий эгоизм.

И бумаги жаль. Мисс Э. смотрит мне через плечо, пока я пишу, и велит больше не прерывать повествование извинениями.

Всю следующую неделю Мэдди с волчьей хваткой леди Макбет по крупицам воссоздавала историю девушки-пилота, собрав целый ворох газетных вырезок.

Летчицу звали Димпна Уайтеншоу (ужасно дурацкое имя, потому-то я его и запомнила), она была балованной младшей дочерью сэра Как-Бишь-Его-Там Уайтеншоу.

В пятницу вечерняя газета разразилась шквалом возмущения, потому что, стоило Димпне выписаться из больницы, она принялась безрассудно гонять по небу свой второй самолет (биплан «дрэгон-рапид», вот какая я молодец, и его название запомнила), пока чинили «пусс-мот».

Мэдди сидела на полу дедушкиного гаража рядом со своим любимым Бесшумным Красавчиком, которым следовало всерьез заняться, чтобы на нем и дальше можно было совершать воскресные вылазки, и сражалась с газетой. Страницы полнились многочисленными мрачными прогнозами о высокой вероятности вооруженного столкновения между Японией и Китаем, о том, что и в Европе опасность войны все серьезнее. А вот новость об уткнувшемся носом в фермерский луг на Хайдаун-Райз самолете принадлежала прошлой неделе: в пятницу газета не опубликовала ни одной фотографии крылатой машины, зато там имелся снимок самой летчицы, которая радостно улыбалась и казалась счастливой, ветреной и гораздо-гораздо более симпатичной, чем этот идиот, фашист Освальд Мосли[3], чья физиономия скалилась на Мэдди с почетного места на верху первой полосы. Мэдди поставила на снимок Мосли кружку с какао и стала соображать, как быстрее всего добраться до аэродрома Каттон-парк. Путь, конечно, неблизкий, но ведь завтра опять суббота.

На следующее утро Мэдди пожалела, что уделила так мало внимания истории Освальда Мосли. Оказалось, он приехал сюда, в Стокпорт, выступил с речью перед храмом Святой Марии прямо во время субботнего базара, а его последователи-фашисты, эти придурки, устроили шествие, чтобы встретить своего лидера. Марш стартовал от ратуши и окончился возле церкви Святой Марии, вызвав толчею и всеобщие беспорядки. Фашисты несколько поумерили свой антисемитизм и акцию, как ни странно, проводили во имя мира. Пытались убедить всех вокруг, будто поддерживать дружеские отношения с придурками-фашистами из Германии – здравая идея. Последователям Мосли больше не разрешалось носить безвкусные черные рубашки, которые были у них вроде униформы, – уже приняли соответствующий закон, главным образом чтобы помешать этим молодчикам устраивать беспорядки на манер тех, которые начинались с маршей по еврейским кварталам Лондона. Но фашисты все равно вышли приветствовать Мосли. Восторженный отряд его почитателей встретился с разъяренной толпой ненавистников. Еще там были женщины с корзинами, явившиеся за покупками на субботний рынок. Были полисмены, были домашние животные: кое-кто из полицейских прибыл верхом, а еще на рынок гнали стадо овец, в котором увязла запряженная лошадьми повозка молочника. Там были собаки. И, вполне возможно, там были также кошки, кролики, куры и утки.

Мэдди все никак не удавалось пересечь Стокпорт-роуд. (Не знаю, как на самом деле называется улица. Может, как раз именно так, потому что это главная дорога через город, которая тянется с юга. Но на мою информацию нельзя по-настоящему полагаться.) Мэдди все ждала и ждала, стоя на краю людского водоворота и высматривая просвет. Однако через двадцать минут начала раздражаться. Теперь сзади на нее тоже напирал народ. Она попыталась развернуть мотоцикл, держа его за руль, и в кого-то врезалась.

– Ой! Смотреть надо, куда прешь со своим драндулетом!

– Извините! – Мэдди подняла глаза.

И увидела группу молодчиков, вырядившихся ради марша в черные рубашки, даром что за такое могли арестовать. Волосы у всех были зализаны назад и набриолинены, как у летчиков. Молодчики с торжеством смерили Мэдди взглядами с головы до пят, явно не сомневаясь, что перед ними легкая добыча.

– Классный мотоцикл!

– Классные ножки!

Один из компании издал гнусавый смешок.

– Классные… – Он использовал грязное словцо, каких не произносят в приличном обществе. Я даже писать его не стану, ведь вы вряд ли знаете его значение, а мне самой уж точно неизвестен его французский или немецкий аналог. Грубиян пустил словечко в ход, подзуживая Мэдди, чтобы ее спровоцировать, и это сработало. Моя подруга толкнула мотоцикл вперед, наехав колесом на хулигана, в которого уже врезалась до этого, и тот немедленно ухватился своей здоровенной лапищей за руль. Мэдди потянула руль на себя, и несколько секунд прошли в борьбе. Хулиган не отпускал мотоцикл, а его дружки хохотали.

– Зачем такой маленькой цыпочке такая здоровенная игрушка? Откуда она у тебя?

– Сам-то как думаешь? Из мотолавки!

– Значит, от Бродатта, – резюмировал один из молодчиков. В этой части города купить мотоцикл больше было негде. – Он продает мотоциклы евреям.

– Может, это еврейский мотоцикл.

Вы, вероятно, этого не знаете, но в Манчестере и его задымленных предместьях живет довольно много евреев, и ни у кого нет никаких возражений. То есть, конечно, всякие придурки-фашисты недовольны таким положением вещей, но, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать. На протяжении всего девятнадцатого века евреи съезжались сюда из России и Польши, из Румынии и Австрии, со всей Восточной Европы. Мотолавка с мастерской, о покупателях которой шла речь, принадлежала деду Мэдди на протяжении последних тридцати лет. Дела шли довольно неплохо, настолько, что элегантная бабушка Мэдди могла вести приятный ей образ жизни, а вся семья обитала в большом старом доме на окраине города в районе Гроув-Грин и держала садовника и поденщицу, которая вела хозяйство. Как бы то ни было, когда свора хулиганов начала плеваться ядом, поминая дедушкину лавку, Мэдди сглупила и ввязалась в перепалку. Она сказала:

– Вы всегда втроем собираетесь, чтобы довести до конца свою мысль? Или кто-то из вас может справиться в одиночку, если дать ему побольше времени?

Хулиганы толкнули мотоцикл, и он упал, потащив за собою и Мэдди. Потому что придуркам-фашистам больше всего нравится издеваться над людьми.

Однако на людной улице выходка вызвала взрыв негодования, а потому кучка хулиганов снова расхохоталась и удалилась восвояси. Мэдди слышала характерный гнусавый гогот одного из них, даже когда его спина уже скрылась из виду.

Людей, которые поспешили к ней на помощь, было куда больше, чем сбивших ее с ног негодяев: какой-то рабочий, молодая мать с детской коляской, мальчишка, две хозяйки с корзинками для покупок. Они не вмешивались в ссору, но помогли девушке подняться и отряхнуться, а рабочий ласково провел ладонью по крылу Бесшумного Красавчика и спросил:

– Вы не пострадали, мисс?

– Классный мотоцикл! – Это сказал мальчишка, но мать быстро одернула его:

– Ой, да замолчи! – Слишком уж узнаваемым эхом недавних слов толкнувшего Мэдди хулигана-чернорубашечника прозвучала такая реплика.

– Он и правда хороший, – проговорил мужчина.

– Не новый уже, – скромно, но польщенно отозвалась Мэдди.

– Надо, милочка, чтобы за твоими коленками кто-нибудь присматривал, – посоветовала одна из хозяек с корзинками.

А Мэдди думала про себя, имея в виду самолеты: погодите, придурки-фашисты, у меня будет игрушка куда побольше, чем этот мотоцикл.

С возрожденной верой в человечество Мэдди протолкалась сквозь толпу и выбралась на задворки Стокпорта с их мощеными проулками. Тут не было никого, кроме крикливых стаек мальчишек, играющих в уличную разновидность футбола, да раздраженных старших сестер, которые, подвязав волосы платком, сердито выбивали ковры или мыли ступени крыльца, пока их матери ходили за покупками. Честное слово, я разревусь от зависти, если буду и дальше думать о том, что все они погибли под бомбами или еще как-нибудь.

Фройляйн Энгель снова заглянула мне через плечо и велела не писать больше «придурки-фашисты»: она считает, что гауптштурмфюреру фон Линдену это не понравится. По-моему, она побаивается своего начальника (да и кто ее осудит?), и шарфюрер Тибо тоже этим грешит.

Расположение британских аэродромов

Не могу поверить, что вам действительно нужно услышать от меня о том, что аэродром Каттон-парк находится в Илсмер-порте, ведь в последние десять лет он был едва ли не самым оживленным летным плацдармом на севере Англии. Там строят самолеты. Перед войной на аэродроме располагался гражданский авиаклуб, весьма шикарный, а еще там годами находилась база Королевских ВВС. Здешняя эскадрилья бомбардировщиков использует Каттон-парк начиная с 1936 года. Предположить, что там творится в данный момент, вы можете с тем же успехом, что и я, и, возможно, ваши догадки будут даже точнее. Но не сомневаюсь, что сейчас летное поле защищено аэростатами и зенитными орудиями. Когда в то субботнее утро Мэдди приехала в Каттон-парк, то сперва, по ее же словам, тупо глазела по сторонам: сперва таращилась на автостоянку, потому что никогда прежде не видела столько дорогих машин в одном месте, а потом в небо, на прежде никогда не виданное ею огромное количество самолетов. Чтобы хорошенько их рассмотреть, она прислонилась к ограде. Через несколько минут до Мэдди дошло, что большинство самолетов вроде бы летают в соответствии с определенной схемой, поочередно приземляясь и снова с ревом взмывая в воздух. Спустя полчаса она все еще наблюдала и могла с уверенностью сказать, что один из пилотов – новичок, потому что его машина, коснувшись летного поля, непременно подскакивала футов на шесть, прежде чем как следует приземлиться; другой летчик выписывал в небе совершенно безумные фигуры высшего пилотажа, а третий катал пассажиров: взлетал с аэродрома, проводил пять минут в воздухе и садился; с вас два шиллинга, и передайте, пожалуйста, защитные очки следующему.

Это было прямо-таки ошеломляющее место в то нелегкое мирное время, когда гражданские и военные самолеты сменяли друг друга на взлетной полосе, но решимости Мэдди было не занимать, и она, следуя указателям, направилась в летный клуб, где совершенно случайно нашла человека, которого искала. На самом деле это оказалось легко, потому что Димпна Уайтеншоу единственная из авиаторов праздно сидела у летного поля в одном из выстроившихся в ряд перед зданием клуба выцветших шезлонгов. Мэдди ее не узнала. Летчица совсем не походила ни на гламурный фотоснимок из газет, ни на раненую в шлеме, которую Мэдди видела в минувшее воскресенье. Та тоже не узнала свою спасительницу, но обратилась к ней с бодрым возгласом:

– Хотите прокатиться?

Произношение летчицы говорило о деньгах и привилегиях. Похожее на мой выговор, но без шотландского акцента. Привилегий у нее, может, было и поменьше, зато денег побольше. В любом случае Мэдди сразу почувствовала себя прислугой.

– Я ищу Димпну Уайтеншоу, – сказала она. – Просто хотела узнать, как она себя чувствует после… после того, что случилось на прошлой неделе.

– Она хорошо себя чувствует, – любезно улыбнулась элегантная летчица.

– Это я ее тогда нашла! – выпалила Мэдди.

– И она пребывает в добром здравии. – С этими словами Димпна протянула лилейно-белую руку, которой определенно никогда не доводилось менять масляный фильтр. (Просто для сведения: мои лилейно-белые руки это проделывали, но только под очень строгим наблюдением.) – В самом добром здравии. Она – это я.

Девушки обменялись рукопожатиями.

– Присаживайтесь, – нараспев проговорила Димпна (просто представьте, что она – это я, выросшая в замке и получившая образование в закрытой швейцарской школе, только немного повыше и не ноет все время). Она махнула рукой в сторону свободных шезлонгов: – Мест предостаточно.

Димпна была одета так, будто собралась на сафари, но при этом постаралась выглядеть эффектно. Она не только занималась частным инструктажем, но и дарила людям приключение. На весь аэродром она была единственной женщиной-пилотом, во всяком случае, единственной среди инструкторов.

– Когда мою бесценную «гарпию» подлатают, я вас прокачу, – пообещала она Мэдди, а та, будучи сметливой, спросила, нельзя ли посмотреть самолет.

Его разобрали и по частям перевезли из Хайдаун-Райз на аэродром. Теперь бригада молодых парней и мужчин постарше в засаленных комбинезонах снова собирали воздушное судно в одном из высоких ангаров, которые выстроились вдоль летного поля. Двигатель у «пусс-мота» оказался прекрасный (это со слов Мэдди; она немного помешана на подобных вещах), но вполовину менее мощный, чем тот, что стоял на ее мотоцикле. Механики металлическими щетками счищали с кожуха куски дерна. Сам двигатель лежал на клеенке тысячью поблескивающих деталек. Мэдди сразу поняла, что попала куда надо.

– Ой, можно посмотреть? – спросила она. И Димпна, которая никогда в жизни не запачкала ручки, тем не менее назвала каждый лежащий на полу цилиндр и клапан, а еще разрешила Мэдди промазать новую ткань, которая пойдет на фюзеляж вместо поврежденной, липкой массой под называнием «аэролак» (та пахла маринованным луком). После того как прошел час, а Мэдди так и продолжала расспрашивать о назначении и названии разных частей самолета, механики дали ей кусок ветоши и разрешили помогать.

Мэдди говорила, что всегда чувствовала себя в полной безопасности, когда летала на «пусс-моте» Димпны, потому что сама помогала собирать двигатель.

– Когда ты снова приедешь? – спустя четыре часа спросила ее Димпна, когда они вместе пили чай из перепачканных маслом кружек.

– Мне слишком далеко ехать, так что я не смогу бывать тут часто, – печально призналась Мэдди. – Я в Стокпорте живу. Всю неделю помогаю дедушке в лавке, и он оплачивает мне бензин, но в каждые выходные сюда не наездишься.

– Ты самая удачливая девушка на свете, – сказала Димпна. – Как только «пусс-мот» снова сможет летать, я перегоню оба своих самолета на новое летное поле в Оуквее. Это возле фабрики, где работает твоя подруга Берил. В следующую субботу в Оуквее будут торжества по случаю открытия нового аэродрома. Я за тобой заскочу, посмотришь на веселье с трибуны для летчиков. Можем и Берил прихватить.

Вот вам и расположение еще одного аэродрома, я назвала целых два.

Я вся как ватная, потому что мне со вчерашнего дня не давали ни есть, ни пить, и я пишу уже девять часов. Попробую рискнуть: швырну карандаш на стол и взвою

Ормэ, 9.XI.43, Дж. Б.-С.

Эта р чка не пишет. Простите за кляксы. Это проверка или н казание. Верните мне карандаш

[Пометка для гауптштурмфюрера СС Амадея фон Линдена, перевод с немецкого]
Эта англичанка из их ВВС не лжет. Ей дали чернила, слишком старые / густые для использования, ручка от них засорялась и ставила кляксы. Теперь чернила разбавили, и я пишу ими, чтобы убедиться в их пригодности.
Хайль Гитлер!Шарфюрер СС Этьен Тибо

Подлый предатель шарфюрер СС Этьен Тибо, невежественный ты ублюдок, Я ШОТЛАНДКА.

Эти комики Лорел и Харди[4] (я имею в виду сержанта-шестерку Тибо и дежурную охранницу Энгель) очень развлеклись, пока я мучилась с негодными чернилами, которые где-то отыскал мне Тибо. Ему ни много ни мало пришлось разбавлять их керосином. Он был очень недоволен моим возмущением качеством чернил и, похоже, не поверил, что ручка забивается, так что я очень испугалась, когда он ушел и вернулся с литром керосина в жестяной банке. Я увидела банку и сразу догадалась, что внутри, и мисс Э. пришлось выплеснуть мне прямо в лицо воду из кувшина, чтобы остановить истерику. Теперь фройляйн сидит напротив меня за столом и то и дело прикуривает сигарету, чиркая спичкой прямо передо мной. Я каждый раз едва ли не подпрыгиваю на месте, а она при этом смеется.

Вчера вечером она тревожилась: по ее мнению, я не выложила достаточно фактов, чтобы меня можно было считать настоящим иудой, пусть и невысокого полета. Вообще-то я думаю, ее беспокоило, как отреагирует фон Линден, ведь именно она переводит ему мою писанину. Но в результате он охарактеризовал текст как «интересный ретроспективный обзор положения в Британии» и «любопытный личный взгляд» (когда мы с фон Линденом разговаривали об этом, он немного проверял мой уровень немецкого). Еще, думаю, он надеется, что я дам ему какой-нибудь компромат на мсье Лорела и мадемуазель Харди. Он не доверяет Тибо, потому что тот француз, и не доверяет Энгель, потому что она женщина. В течение дня, пока я пишу, я получаю воду (чтобы пить, а также чтобы останавливать рыдания), и вдобавок мне дали одеяло! За одеяло в мою маленькую холодную камеру, гауптштурмфюрер фон Линден, я без колебаний и терзаний сдала бы со всеми потрохами даже своего героического предка Уильяма Уоллеса, защитника Шотландии.

Я знаю, что остальные узники меня презирают. Тибо водил меня для… даже не знаю, как это у вас называется, для вразумления? Когда заставляют наблюдать, что тут делают с людьми. После того как вчера я закатила истерику, мне велели отложить записи. На обратном пути в камеру, прежде чем меня накормить, шарфюрер Тибо приказал остановиться и посмотреть, как Жака снова допрашивают. (Не знаю, как его зовут на самом деле. В «Повести о двух городах» все французы называют друг друга Жаками, и это кажется уместным.) Этот парень меня буквально ненавидит. Совершенно не меняет дела, что я тоже крепко привязана к стулу струнами от пианино, рыдаю, задыхаясь от сочувствия к нему, и смотрю в другую сторону, если только Тибо не держит мне голову, чтобы не дать отвернуться. Жак знает – все тут знают, – что я предательница, единственная среди них трусиха. Никто больше не выдал ни единого фрагмента шифра, не говоря уже об одиннадцати каналах связи, а о письменных признаниях и вовсе речи нет. Когда Жака тащат прочь, он плюет в меня со словами:

– Ничтожный кусок шотландского дерьма.

По-французски это звучит мило: p’tit morceau de merde écossaise. Вот так невзначай я разрушила прочный семисотлетний союз Франции и Шотландии.

Еще одна арестантка, девушка-француженка, при каждой нашей встрече (в качестве моей камеры используется комната, смежная с той, где проходят допросы) насвистывает нашу патриотическую песню «Храбрая Шотландия» или какой-нибудь другой боевой гимн моей страны и тоже плюется. Они все меня не переваривают. Это не та ненависть, которую они испытывают к своему земляку Тибо, переметнувшемуся на сторону противника. Я ведь тоже ваш враг и должна быть одной из этих отважных людей. Но я не заслуживаю даже их презрения. Я просто жалкий кусок шотландского дерьма.

Вам не кажется, что узники становятся сильнее, когда им есть кем гнушаться? Они смотрят на то, как я хнычу в углу, и думают: «Mon Dieu[5], не допусти, чтоб я стал таким же».

Гражданская воздушная гвардия (некоторые аспекты)

Заголовок смотрится ужасно официально. Теперь я чувствую себя лучше, как настоящий мелкий иуда.

Вообразите себя девушкой из Стокпорта 1938 года, которую воспитали любящие, потакающие ей во всем дед с бабушкой и которая буквально одержима всякими двигателями. Вообразите, что вам хочется выучиться летать: летать по-настоящему. Вы мечтаете стать пилотом и водить самолеты.

Трехлетний курс в школе летной подготовки обошелся бы вам больше чем в тысячу фунтов. Не знаю, какую годовую прибыль давали тогда мотомастерская и лавка дедушки Мэдди. Мне сказали, что он неплохо зарабатывал; во время депрессии, конечно, похуже, но все же, по понятиям того времени, любой счел бы его довольно зажиточным. Однако, чтобы оплатить внучке год учебы, ему пришлось бы отдать бо́льшую часть своего дохода. За свой первый полет Мэдди не платила: Димпна устроила для нее часовую экскурсию на своем отремонтированном «пусс-моте». Дело было чудесным ясным летним вечером, дул свежий ветер, светило солнце, и Мэдди впервые увидела Пеннинские горы сверху. Берил тоже взяли с собой, за компанию, ведь она участвовала в спасении Димпны наравне с подругой, но бедняжке пришлось сидеть в самой задней части, обзор у нее был плохой, и ее стошнило в сумочку. Она поблагодарила летчицу, однако никогда больше не пыталась подняться в небо.

И конечно, это было именно развлечение, а не урок вождения. Мэдди не могла позволить себе уроков. Но она прижилась и освоилась на аэродроме Оуквей. Он появился одновременно с ее увлечением самолетами: стоило Мэдди пожелать, чтобы у нее появились игрушки побольше, и, о чудо, неделю спустя заработало летное поле в Оуквее, до которого было всего пятнадцать минут на мотоцикле. Аэродром находился в процессе становления, и механиков только радовала лишняя пара умелых рук. В то лето Мэдди появлялась на поле каждую субботу: возилась с двигателями, проклеивала ткань крыльев и заводила друзей. А потом, в октябре, ее настойчивость нежданно-негаданно окупилась. Именно тогда мы создали Гражданскую воздушную гвардию.

Когда я говорю «мы», то имею в виду Великобританию. В Гвардию вступил чуть ли не каждый аэроклуб королевства, заявление на участие подали тысячи людей – летать учили бесплатно! – поэтому принять смогли лишь примерно одного из десяти. И только каждая двадцатая из принятых была женщиной. Однако Мэдди снова повезло, потому что теперь ее знали и любили все инженеры, механики и инструкторы Оуквея. Ей дали великолепные рекомендации, характеризуя как шуструю и целеустремленную девушку, обладающую всеми необходимыми знаниями насчет уровня масла. Нельзя сказать, что Мэдди немедленно превзошла всех остальных пилотов Гвардии, которые обучались на аэродроме Оуквей. Но она была ничем не хуже остальных. Ее дебютный самостоятельный полет состоялся в первую неделю нового года в промежутке между двумя снегопадами.

Вам стоит обратить внимание на временны́е рамки событий. Мэдди начала летать в конце октября 1938 года. Гитлер (как вы можете видеть, я, по зрелом размышлении, вымарала все красочные эпитеты для фюрера, которые изначально пришли мне в голову) напал на Польшу первого сентября 1939 года, а два дня спустя Великобритания объявила Германии войну. Мэдди сдала на права категории «А» и получила базовую летную лицензию за полгода до того, как в августе по всей стране была запрещена эксплуатация любых средств гражданской авиации. После этого большинство воздушных судов были переданы государству. Министерство авиации реквизировало оба самолета Димпны для нужд связи, и та пришла по этому поводу в неописуемую ярость.

За несколько дней до того, как Британия объявила войну Германии, Мэдди совершала одиночный перелет из конца в конец Англии, проскользнув над вершинами Пеннинских гор и избегая столкновения с аэростатами заграждения, которые, будто серебристые крепостные валы, защищали небо Ньюкасла. Ее путь лежал над северным побережьем к Бамборо и Линдисфарну. Я хорошо знаю эти места, протянувшиеся вдоль Северного моря, потому что именно там проходит железнодорожная ветка Эдинбург – Лондон, по которой я регулярно моталась туда-сюда, пока училась в школе. Когда перед самой войной школу закрыли, я не стала доучиваться в другом месте и несколько неожиданно поступила в университет. Туда тоже пришлось ездить на поезде, и всю дорогу я чувствовала себя ужасно взрослой.

Самый красивый участок этого пути, конечно, побережье Нортумбрии. Даже в августе на севере Англии солнце садится довольно поздно, и Мэдди на своих полотняных крыльях летела низко над длинными песчаными пляжами Холи-Айленд и видела отдыхавших там тюленей. Она летела над возведенными на скалах величественными замками острова Линдисфарн и Бамборо на севере и на юге, над руинами монастыря двенадцатого века, над желтыми и зелеными полями, протянувшимися до самых шотландских холмов Чевиот-Хиллс. Мэдди летела обратно над валом Адриана, этим протянувшимся на семьдесят миль хребтом двухтысячелетнего дракона, в Карлайл, потом на юг через Озерный край, вдоль озера Уиндермир. Вокруг нее вздымались горы, а внизу, в долинах памяти сверкали поэтичные воды – то были края золотых нарциссов, «Ласточек и амазонок»[6], Кролика Питера[7]. Она возвращалась домой через Блэкстоун-Эдж, держась над старой римской дорогой, чтобы избежать дымовой завесы над Манчестером, и приземлялась на аэродроме Оуквей, всхлипывая от томления и любви, – любви к своей родине, острову Великобритания, который видела с воздуха во всей его полноте и уязвимости, всего за день пролетев от берега до берега, затаив дыхание в сиянии лета и солнечных лучей. Всё это должны были вот-вот поглотить ночи, полные пожаров и светомаскировки. Мэдди приземлилась в Оуквее перед самым закатом, заглушила двигатель и, плача, сидела в кабине пилота.

Я думаю, что Мэдди пошла на войну в первую очередь ради тюленей Холи-Айленда.

Наконец она выбралась из кабины принадлежавшего Димпне «пусс-мота». Низкое вечернее солнце освещало другие самолеты в ангаре, который использовала Димпна: дорогие игрушки, звездный час которых должен был вот-вот настать (пройдет меньше года, и этот самый «пусс-мот», пилотируемый другим летчиком, будет доставлять во Францию донорскую кровь задыхающемуся Британскому экспедиционному корпусу). Мэдди провела все проверки, которые обычно делала после каждого полета, и приступила к тем, которые обычно предшествовали вылету. Димпна обнаружила ее спустя полчаса: Мэдди все еще не закончила и в золотистом вечернем свете счищала с ветрового стекла мошек.

– Ты не обязана это делать.

– Но кто-то ведь должен! Мне же снова лететь, так? Причем прямо завтра. И это единственное, что я могу сделать: проверить масло, избавиться от насекомых.

Стоя в лучах заходящего солнца, Димпна некоторое время спокойно курила и смотрела на Мэдди. А потом произнесла:

– На войне найдутся и дела для девушек-летчиц. Погоди, скоро сама увидишь. Чтобы сражаться в Королевских ВВС, потребуются все пилоты. В первую очередь – молодые парни, хотя часть из них налетала меньше часов, чем ты, Мэдди. И тогда пригонять им новые самолеты, возить их письма и так далее станут пожилые летчики и женщины. То есть мы.

– Думаешь?

– Сейчас гражданских пилотов набирают в подразделение, которое будет помогать войскам. Оно называется Вспомогательная служба воздушного транспорта, ВСВТ, туда берут и мужчин, и женщин. Все может завертеться в любой день. Мое имя в списках; женское отделение возглавляет Полин Гауэр. – Полин была подругой Димпны по летному клубу и поддерживала ее в затее с катанием пассажиров. – Пока тебе не хватает квалификации, но я не забуду про тебя, Мэдди. Когда снова начнется подготовка девушек, я пришлю телеграмму. Будешь первая в очереди.

Мэдди перестала отскребать мошек и потерла глаза, слишком несчастная, чтобы ответить.

– А когда закончишь тут батрачить, сделаю тебе кружку лучшего чая под названием «Оуквейский пилотский маслянистый», а завтра утром отведу в ближайший вербовочный пункт ЖВАС.

ЖВАС – это Женские вспомогательные авиационные силы, которые оказывают содействие Королевским ВВС. Девушки из ЖВАС не летают, но при нынешнем положении вещей делают почти то же самое, что и мужчины, выполняя работы, связанные с полетами и боевыми действиями. Среди них есть электрики, техники, слесари, операторы заградительных аэростатов, водители, поварихи, парикмахеры… Вы, наверное, подумали, что Мэдди стала механиком, правда? Нет, в самом начале войны женщин на такую работу не брали. И неважно, что Мэдди была в этом деле куда опытнее многих парней; не положено – значит, не положено. Но в ходе получения лицензии летчика категории «А» она освоила азбуку Морзе и принципы работы с рацией. В августе 1939 года Министерство авиации в панике набирало женщин на должности радисток и диспетчеров, поскольку там сообразили, что большинство мужчин будут задействованы в вылетах. Мэдди вступила в ЖВАС и почти сразу стала диспетчером-радисткой.

Кое-что о ЖВАС

Все это во многом напоминало школу. Правда, не знаю, считала ли так Мэдди, она ведь не училась в швейцарском закрытом пансионе, а окончила гимназию в Манчестере и, конечно, даже не задумывалась о поступлении в университет. Так что, будучи школьницей, она ежедневно возвращалась домой, а следовательно, никогда не жила в одной спальне с двадцатью другими девочками и не спала на соломенном матрасе, сделанном из трех тюков, каждый из которых напоминал диванную подушку. Мы называли их галетами и все время так уставали, что неудобные постели нас ничуть не смущали. Сейчас за такую галету я бы отрезала себе левую руку. И эти придирчивые проверки снаряжения, которые устраивали во Вспомогательных силах, когда нужно разложить все свои пожитки поверх сложенного одеяла вроде бы хаотично, но на самом деле в строго определенном порядке, как будто это части головоломки, и если что-нибудь сдвинется хоть на миллиметр, с тебя снимут баллы – тоже совсем как в школе. А еще жаргон, муштра и физические упражнения, однообразная пища, униформа (хотя группе Мэдди поначалу нормальную форму не выдали). Все носили одинаковые синие жакеты, как девочки-скауты. Конечно, скауты не ходят в форменных жакетах ВВС, но вы понимаете, что я имею в виду.

Вначале Мэдди распределили на аэродром Оуквей, очень близко к дому. Это было в конце тридцать девятого года и в начале сорокового. Шла Странная война, когда почти ничего не происходило.

Во всяком случае, в Британии. Мы в напряжении грызли ногти и тренировались.

Ждали.

Телефонистка

– Эй! Девушка в синем жакете!

Пять девушек в наушниках обернулись от коммутаторов и, указывая на себя пальцем, одними губами произнесли: «Я?»

– Вы-вы! Рядовая Бродатт! Что вы вообще тут делаете! У вас же есть лицензия диспетчера!

Мэдди показала на свои наушники и провод, который как раз втыкала в гнездо.

– Да снимите вы эту идиотскую штуковину и ответьте мне.

Мэдди повернулась обратно к коммутатору и спокойно подключила передний провод. Потом нажала на нужные клавиши и отчетливо проговорила в микрофон наушников:

– Соединяю вас с полковником, сэр. Можете говорить.

Только после этого она сняла наушники и повернулась к настоящему горному троллю, который ждал ее ответа. Это был главный летный инструктор Оуквейской эскадрильи Королевских ВВС, человек, который около года назад принимал у нее первый экзамен по пилотированию.

– Простите, сэр. Меня сюда направили, сэр.

(Я же говорю, все это очень напоминало школу.)

– Направили! Да на вас даже формы нет!

Пять дисциплинированных рядовых Королевской женской службы ВВС одернули синие жакеты.

– Нам пока выдали только часть формы, сэр.

– Направили! – повторил офицер. – Завтра приступите к работе в диспетчерской, рядовая Бродатт. Ассистентка диспетчера слегла с гриппом. – Он снял наушники с пульта Мэдди и кое-как пристроил на свою крупную голову. – Соедините с администрацией ЖВАС, – сказал он. – Хочу поговорить с вашим начальником.

Мэдди пробежала пальцами по клавишам, переключила провода, и инструктор отдал распоряжения о ее новом назначении прямо с ее же телефона.

Диспетчер

– Курсант земле, курсант земле, – пришел вызов с учебного самолета. – Местоположение неопределенное, внизу треугольный водоем к востоку от русла.

– Земля курсанту, – ответила Мэдди. – Это озеро или водохранилище?

– Повторите.

– Озеро или водохранилище? Тот треугольный водоем. – После короткой паузы Мэдди подсказала: – У водохранилища с одного края плотина.

– Курсант земле. Подтверждаю водохранилище.

– Это Ледисвелл? Аэростаты заграждения на десять часов, Макфилд на восемь?

– Курсант земле, подтверждаю. Позиция определена. Видимость неограниченная. Иду от Ледисвелла обратно на Оуквей.

Мэдди вздохнула.

– Земля курсанту, выходите на предпосадочную прямую.

– Вас понял, выполняю.

Мэдди мотнула головой и неженственно выругалась себе под нос:

– Ну здрасьте, я ваша тетя! Видимость неограниченная! Неограниченная, за исключением огромного грязного города на северо-западе. И этот огромный грязный город на три тысячи футов окружен сотнями серебристых заградительных аэростатов, каждый размером с автобус! Как, прах его побери, он собирается искать Берлин, если не может найти даже Манчестер?

В диспетчерской на некоторое время стало тихо. Потом старший радист сказал мягко:

– Рядовая второго класса Бродатт, вы все еще в эфире.

– Бродатт, подождите.

Мэдди и всем остальным велели идти домой. Вернее, разойтись по баракам и другим местам расквартировки на послеполуденный перерыв. Погода в тот день стояла настолько мерзкая, что впору включать уличное освещение, если бы не угроза налета вражеской авиации. Хотя вражеские самолеты тоже едва ли смогут летать в таком мраке. Мэдди и другим женщинам из ее барака так и не выдали нормальную форму, но стояла зима, поэтому они получили шинели Королевских ВВС – мужские шинели. Теплые и непромокаемые, но ужасно нелепые. Как будто палатку на себя надеваешь. Когда офицер обратился к Мэдди, она вся подобралась и выпрямилась в надежде выглядеть как можно презентабельнее. Чтобы он мог ее догнать, она остановилась на уложенных поверх бетонного покрытия досках: кругом были лужи, и, сойдя с мостков, всякий рисковал набрать полные ботинки воды.

– Это вы сегодня утром вели моих курсантов на бомбардировщике «веллингтон»? – спросил офицер.

Мэдди сглотнула. Помогая ребятам приземлиться, она наплевала на все протоколы, убедила их за десять минут проскочить через полоску чистого неба под низкими тучами, а сама молилась о том, чтобы они без вопросов следовали ее инструкциям, и о том, чтобы по ошибке не направить их прямиком на увешанные взрывчаткой стальные тросы аэростатов, предназначенных для сдерживания вражеских самолетов. Тут она узнала офицера: это был один из командиров эскадрильи.

– Да, сэр, – хрипло призналась она, вздернув подбородок. В воздухе было столько влаги, что волосы липли ко лбу. Мэдди тоскливо ждала, что сейчас ее пошлют под трибунал.

– Эти парни определенно обязаны вам жизнью, – сказал командир вместо этого. – Никто из них пока толком не разобрался в приборах и не летал без карты. Нельзя было разрешать им вылет в такое утро.

– Спасибо, сэр, – выдохнула Мэдди.

– Ребята восхваляют вас на все лады. Но мне вот что любопытно: вы хоть представляете, как выглядит с воздуха взлетно-посадочная полоса?

Мэдди чуть улыбнулась.

– Я была пилотом, у меня лицензия «А», она до сих пор действительна. Но, конечно, я не летала с августа.

– Так-так, понятно.

И командир эскадрильи Королевских ВВС решил проводить Мэдди в столовую, расположенную у периметра летного поля. Ей пришлось идти чуть ли не вприпрыжку, чтобы не отставать.

– Вы получили лицензию здесь, в Оуквее, так? Гражданская воздушная гвардия?

– Да, сэр.

– Есть разрешение на работу инструктора?

– Нет, сэр. Но я совершала ночные вылеты.

– Теперь это в порядке вещей. Доводилось сталкиваться с противотуманными полосами?

Он рассказал о ярких газовых фонарях, которые размещают по обе стороны взлетно-посадочной дорожки, чтобы можно было приземлиться в плохую погоду.

– Всего два или три раза, не больше, сэр.

– Выходит, вам все-таки приходилось видеть посадочную полосу с воздуха. И в темноте тоже. Ну…

Мэдди ждала. Положа руку на сердце, она понятия не имела, что собирается сказать этот человек.

– Если вы можете с земли завести самолет на посадку, куда лучше дать вам возможность посмотреть на землю из кабины бомбардировщика. Хотите летать на «веллингтоне»?

– О да, сэр! Спасибо, сэр!

(Говорю же, все это очень смахивало на школу.)

Второй пилот

«Это вне компетенции Женских вспомогательных». Вот что вам говорят, если вас прихватили в полет непонятно ради чего и у вас, в сущности, нет возможности как-то в нем поучаствовать. Пожалуй, Мэдди скорее напоминала пассажира такси, который лезет к водителю с непрошеными советами, чем второго пилота.

– Ты вроде бы не сделал поправку по гирокомпасу.

– Тебе сказали держать курс на двести семьдесят. Ты уклонился к востоку.

– Парни, смотрите в оба, на три часа в тысяче футов под нами борт идет на север.

Как-то раз отказал электропривод шасси, и Мэдди пришлось приводить их в действие вручную, по очереди с другими членами экипажа качая насос, чтобы не разбиться при посадке. В другой раз ей позволили занять место в стрелковой башне. Мэдди это понравилось, она была словно золотая рыбка, которая плывет одна среди бескрайнего неба.

Еще как-то раз Мэдди пришлось вытаскивать из самолета: ее била такая дрожь, что она не могла выбраться из кабины самостоятельно.

Полеты на «веллингтоне» были делом не то чтобы запрещенным, но и не вполне законным. Мэдди числилась среди ННБ – находящихся на борту, – когда бомбардировщик шел на взлет, но ей категорически не дозволялось давать советы новичкам, когда ее брали в полеты на малых высотах над вересковыми пустошами. Поэтому множество встревоженных людей, как находящихся при исполнении обязанностей, так и свободных от дежурств, без верхней одежды, с побелевшими лицами бросились к Мэдди из кабинетов и казарм, мужских и женских, когда увидели, как авиаторы тащат ее через взлетную полосу.

Подруга Мэдди по Женским вспомогательным силам Джоан и виновник всего происходящего командир эскадрильи подоспели первыми.

– В чем дело? Что случилось? У нее ранение?

Мэдди не была ранена. Она уже отбивалась от члена экипажа «веллингтона», который нес ее на руках:

– Пусти, увидят ведь! Девчонки потом всю жизнь мне это припоминать будут…

– Что произошло?!

Мэдди умудрилась наконец вырваться и теперь, дрожа, стояла на бетонном покрытии.

– Нас обстреляли, – сказала она и отвернулась, сгорая от стыда за свою реакцию.

– Обстреляли?! – рявкнул командир эскадрильи. Дело происходило весной 1940 года, и боевые действия пока шли только в Европе. Не наступил еще роковой май, когда союзники вынуждены были поспешно отступить к побережью Франции, не пришло время авиационных сражений, получивших название Битва за Британию, и громовых пылающих ночей Большого блица[8]. Весной же 1940 года в наших небесах было неспокойно, они ощетинились оружием и настороженностью, но пока оставались безопасными.

– Да, обстреляли, – яростно подтвердил пилот «веллингтона». Он тоже был белый как полотно. – Идиоты из ПВО с заградительных аэростатов «кэттеркап». Нас обстреляли из своих же орудий. Кто обучает этих придурков? Проклятые тупоголовые уроды, пострелять им приспичило! Средь бела дня, мать их. Зря тратят боеприпасы и пугают народ до полусмерти. Да любой школьник способен отличить летучую сигару от летучего карандаша!

(Мы называем наши замечательные «веллингтоны» летучими сигарами, а ваши мерзкие «ворнье» – летучими карандашами. Приятного вам перевода, мисс Э.)

Пилот был испуган не меньше Мэдди, но его хотя бы не трясло.

Джоан обняла подругу за плечи, чтобы поддержать и утешить, и шепотом посоветовала не обращать внимания на лексикон пилота. Мэдди издала неуверенный, вымученный смешок.

– Я ведь даже не сидела в стрелковой башне, – пробормотала она. – Хвала небесам, что я не летаю в Европу.

Секретное отделение

– Капитан авиации Моттрам поет вам дифирамбы, – сказала Мэдди ее непосредственная начальница из Женских вспомогательных сил. – Говорит, у вас самый острый глаз во всем Оуквее. – Тут начальница демонстративно закатила собственные глаза. – Может, это и преувеличение, но он уверяет, что в полете вы всегда первой замечаете другие самолеты. Хотите пройти дальнейшую подготовку?

– Что за подготовка?

Начальница деликатно кашлянула, как бы извиняясь.

– Сведения немного засекречены. Ладно: совершенно секретны. Если согласитесь, я отправлю на обучение.

– Я согласна, – сказала Мэдди.

* * *

Просто для ясности: отвечая на замечание, которое кто-то сделал мне раньше, признаюсь, что выдумала все имена и звания. Думаете, я помню фамилии и должности каждого из тех, с кем служила Мэдди, или каждый самолет, на котором она летала? Но, по-моему, так даже интереснее.

Больше ничего толкового я сегодня написать не способна. То есть я, конечно, могла бы и дальше строчить всякую бессмыслицу, если бы думала, что таким образом можно избежать перекрестного допроса, когда Энгель будет сражаться с моим почерком, а фон Линден – прояснять сомнительные места в моем рассказе. Но от этого не избавиться… а значит, нет смысла и откладывать. У меня есть что предвкушать: надеюсь, когда все закончится, мне дадут одеяло и, возможно, тарелку чуть теплого kailkenny à la guerre, рамблдетампса[9] по-военному – капустно-картофельной баланды, почти без картошки и с не таким уж большим количеством капусты. По крайней мере, благодаря бесконечным запасам капусты во французских тюрьмах я до сих пор не заболела цингой. Вот так-то_

Ормэ, 10.XI.43, Дж.-С.

ВВС ЖВАС РиО с / пр

ННБ УСО

Пом диспетч / летн оф

р-т

сл / со