Флориан Дениссон
Я жила в плену
Мужчинам и женщинам, которые каждый день сражаются за наше здоровье и безопасность, за то, чтобы обеспечить нам достойную жизнь, и продолжают делать это с улыбкой, несмотря на отсутствие благодарности
Florian Dennisson
L’OUBLIÉE
Copyrigth © Chambre Noire, 2021
First published in France by L’Oiseau Noir éditions, Sevrier
This edition published by arrangement with LEOR LITERARY AGENCY and Synopsis Literary Agency
All rights reserved
© Е. В. Клокова, перевод, 2025 © Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025
Издательство Азбука
®
1
Приближался день рождения единственной дочери, и, как всегда, ей в эту пору было трудно дышать, внутри все болело.
Каждый день, приближавший получение письма, над которым она выплачет все слезы, был пропитан тревогой.
Текст письма один и тот же, все слова она давно выучила наизусть, но все еще надеялась, поэтому принуждала себя вскрыть конверт и прочесть.
Вот и сейчас она шла к почтовому ящику неверным шагом, как будто робкая, десятикратно обманутая надежда тянула ее назад.
Ледяной ветер пробрался под накинутую на плечи шаль, и она поправила ее медленным машинальным жестом, хотя давно перестала ощущать холод.
Ее сердце, вечность назад утратившее способность чувствовать, вновь болезненно екнуло, перед тем как она достала конверт, надписанный знакомым почерком. Дрожащие узловатые пальцы вытащили листок…
За одиннадцать лет не изменилось ни одно слово.
Мадам, с Вашей дочерью все в порядке. В этом году она снова отпразднует день рождения в моем обществе. Вспомните о ней – вы никогда больше не увидитесь.
2
Максим Монсо отбросил влажные от пота простыни, приподнялся на локтях, повернул голову влево и увидел смуглый профиль Ассии. Укрывшись одеялом, она крепко прижималась щекой к подушке, как будто пыталась уцепиться за реальный мир и не раствориться окончательно в царстве сновидений. Ассия дышала совсем легко и редко, не нарушая царившей в спальне тишины. Последние мгновения покоя, предваряющие очередной суматошный день.
Аджюдан Монсо принял обжигающий душ и торопливо оделся. Он может опоздать на сеанс к своему психиатру, что недопустимо: Монсо ненавидел опаздывать. Вообще-то, сейчас он вряд ли мог решить, что ему ненавистнее – расхлябанность или регулярные визиты к доктору Катарини. Наверняка и то и другое. Раз в две недели Монсо являлся в кабинет, поскольку встречи с врачом гарантировали, что он будет по-прежнему служить в следственной бригаде Анси. Это не было закреплено на бумаге, официально никто ничего не заявлял, но Максим прекрасно понимал: раз ему рекомендовали ходить на консультации, значит так решил кто-то из вышестоящих, желая быть уверенным, что Монсо при исполнении будет держаться в рамках.
Он поцеловал в лоб свою спящую красавицу и вышел из квартиры. Зеркало в лифте ничем его не порадовало: лицо усталое, карие глаза будто потускнели, да и в парикмахерскую давно пора. Темные круги под глазами – замазать тональным кремом Ассии не удалось – придавали Максиму вид актера, увязшего в изматывающей роли, а появившиеся морщины подчеркивали сходство с Кристианом Бейлом
[1], о чем иногда говорили окружающие. Сам он не считал артиста красавчиком, но сходство признавал. Может, все дело в резком свете потолочной неоновой лампы, подчеркивавшем впадины и ложбинки его угловатого лица? Первой насчет Бейла высказалась его напарница и лучшая подруга Эмма, потом подхватила вся бригада.
Перед тем как толкнуть тяжелую застекленную дверь жандармерии и выйти, Максим надел куртку и мгновение спустя заметил высокого, с волосами цвета спелой пшеницы Бориса, вылезающего из машины напротив здания. Борис Павловски, коллега, другой член их принудительного тандема. Время на секунду замерло, и Максим притормозил. Как объяснить столь ранний приход в казарму?
Борис стремительно свернул в коридор, ведущий к кабинетам бригады, но, заметив в холле Максима, остановился и уперся в него взглядом. У него точно есть шестое чувство, подумал Монсо. Или глаза на затылке!
– Рано встал? – вместо приветствия бросил Павловски.
– Заходил к Эмме, – невозмутимо ответил Максим.
Борис нахмурил светлые, в тон шевелюре, брови. Иногда, если солнечный свет падал под определенным углом, его даже можно было принять за альбиноса. Квадратная челюсть дернулась – Павловски прекрасно знал, что Эмма живет не в этом, а в соседнем здании. Интересно, что он скажет?
– Эмма на дежурстве. Не забыл, что мы встречаемся на месте в десять ноль-ноль? Никаких опозданий – все устали как собаки и хотят отдохнуть.
Максим молча кивнул. Борис двинулся дальше, так и не высказавшись по поводу причины появления напарника в жандармерии.
* * *
– Если вы не против, я хотела бы вернуться к тому, что вы говорили на прошлом сеансе.
Лиза Катарини кивком предложила Максиму сесть в большое кресло с широкими прямоугольными подлокотниками, рядом с ее креслом.
В кабинете было очень тихо. Максим уловил запах благовоний: похоже, жгли совсем недавно. Рассеянный свет двух ламп, стоящих на темном, в скандинавском стиле, комоде, делал комнату уютной и создавал доверительную атмосферу. В углу красовался любовно обихоженный фикус, чьи мясистые листья касались грязно-белых стен.
Максим удобно устроился на мягком сиденье и внимательно вгляделся в лицо психиатра. Сегодня была их последняя встреча, и ему хотелось мысленно отпраздновать эту маленькую победу, запечатлев в памяти портрет доктора.
Хищный нос нарушал гармонию ледяного лица, являя собой полную противоположность располагающей обстановке кабинета. Зато голос Катарини звучал мягко, неназойливо, почти успокоительно. Работала бы она на радио – слушал бы ее вечерами, на сон грядущий, подумал Максим. Вела бы программу о классической музыке или литературе… Крупная оправа обрамляла глаза, серые, как паковый лед в непогоду; тонкие металлические заколки фиксировали безупречную прическу. Максим заметил спустившуюся петлю на толстом свитере оверсайз и почувствовал облегчение: даже в самой безупречной картине скрываются детали, в которых гнездится хаос.
Он сделал глубокий вдох, опустил веки и не открывал глаз чуть дольше обычного; наконец заговорил:
– Я часто вижу эти образы. Мне лет восемь или девять, вокруг темно. Родители привели меня на опушку леса. Сестра тоже с нами. Она дала мне на удачу что-то вроде амулета. Браслетик, совсем простой, из двух шнурков, но я его ношу, чтобы ее порадовать. Родители стоят передо мной и ждут, когда я разденусь. Совсем. Догола. Сестра отворачивается, прежде чем я прикрываюсь ладонями. Мне холодно, я дрожу, у меня зуб на зуб не попадает.
Максим откашлялся. Доктор Катарини молчала, и он продолжил:
– Я спрашиваю: «Можно мне оставить хотя бы ботинки?» Мать качает головой. Отец выглядит смущенным, как будто ему меня жалко, но чувство таится так глубоко – почти на дне глаз, – что я думаю: уж не почудилось ли мне? И тогда я снимаю обувь, носки и тащусь в лес. Захожу довольно далеко, оборачиваюсь и различаю их между деревьями. Они хотят убедиться, что я выполняю приказ.
Внезапно в кармане Максима ожил телефон, и доктор едва заметно нахмурилась, нарушив умиротворенное равновесие своего лица.
– Прошу прощения… – Монсо перевел смартфон в беззвучный режим, успев тем не менее заметить, что звонила Эмма. Ничего страшного, подождет, он скоро к ней присоединится.
Доктор Катарини спросила мягким голосом с легкой хрипотцой:
– Говорите, вам велят что-то сделать. Чего от вас ждут, Максим?
– Чтобы я оказался как можно ближе к Богу. Причастился Его. Они сказали, что я проведу всю ночь в лесу голым, а на рассвете за мной придут, что я должен доверять Господу, положиться на Него, не сопротивляться. Если приму Его любовь, со мной не случится ничего плохого. Это было испытание, крещение.
– И вам удалось выдержать это испытание? Как прошла ночь?
– Я, наверное, целый час брел по лесу. Ноги болели, я порезал ступни об острые камешки и ветки. Было холодно, но ходьба разогревала мышцы, кровь быстрее бежала по венам. В конце концов я оказался на поляне и услышал, что внизу шумит река.
Максим напрягся и замолчал. Он всеми силами пытался не выдать глубинные переживания, но опытный врач заметила легкую перемену в его состоянии.
– Я отдаляюсь от шума воды и углубляюсь в лес, чтобы найти убежище на ночь.
Катарини воспользовалась секундной паузой и постаралась максимально деликатно протиснуться сквозь брешь в мысленной обороне пациента:
– О чем вам напоминают голоса реки? Почему вы уходите?
Максим непроизвольно сжал в кулак правую руку.
– Не люблю находиться у воды. Такая вот у меня фобия.
– Что же вы чувствуете, живя в городе, где озеро – место притяжения, главная достопримечательность?
– У меня другая фобия: меня страшат водные потоки и горные реки. Спящая, спокойная вода меня не пугает, даже успокаивает. Я обожаю озеро.
Лиза Катарини что-то записала в блокнот в черной кожаной обложке, потом ободряюще взглянула на Максима, ожидая продолжения рассказа.
– Вскоре я натыкаюсь на участок земли, заросший мхом, вижу толстое дерево, прижимающееся к высокому утесу, и это место кажется мне идеальным убежищем. Ночь наступает как-то вдруг, я лежу на сухих листьях в своем случайном укрытии и дрожу от холода.
– Что вы чувствуете в этот момент?
– Ненависть. К родителям, к Богу. Потом ее вытесняет страх.
– Чего вы боитесь?
– Умереть в лесу. Я ребенок, родители должны защищать меня, а не подвергать опасности… дав благословение. В какой-то момент приходит желание умереть: я надеюсь, что им будет ужасно больно, что они с ума сойдут от горя.
Доктор снова пишет на разлинованных страницах.
– Среди ночи я внезапно слышу крики. Так вопят в агонии. Сначала мне кажется, что это голос ребенка, тоже ставшего жертвой родителей-святош. У меня появляется надежда: может, вдвоем будет легче дожить до утра? Я иду, ориентируясь на звуки, и вижу на поляне среди деревьев лиса. Луна освещает несчастного раненого зверька, чья лапа угодила в металлический капкан. Лис издает жалобный стон, рвущий мне душу, я чувствую эту боль как свою собственную. Мы с лисом – две горюющие души, жертвы чужого безумия. Я осторожно приближаюсь и сажусь на корточки в метре от него. Дрожь унялась, мне больше не холодно. Вид маленького, невинного, страдающего существа так печален, что я чувствую жизненную потребность помочь ему. Я сосредоточен на лисе, мои страдания больше не имеют значения. Животное вновь стонет, но я не понимаю, просит он помощи или умирает. Я протягиваю руки, чтобы погладить лиса, успокоить его, попытаться получше разглядеть рану, но он поводит ушами, свирепо скалится, показывая острые клыки, злобно рычит, а потом резко поворачивает голову и, клацнув зубами, задевает мое запястье. Хорошо, что в последний момент я успеваю отдернуть руку. Глаза лиса горят, он то и дело скалится и очень напоминает волка. Я возвращаюсь в свое укрытие в надежде, что эта бесконечная ночь когда-нибудь да завершится, и плачу до самого рассвета.
Максим умолкает.
– Можете объяснить причину этих слез?
– Сначала все дело было в обиде. Я хотел спасти бедного лиса, а он отверг мою помощь. Теперь я понимаю, что это была нормальная реакция, но тогда мою душу затопила печаль. Два беззащитных существа могли бы поддержать друг друга: я вытащил бы его из капкана и промыл рану, а он бы меня согрел – я уже представлял, как мы спим в обнимку в его норе. В этот момент я получил доказательство того, что никакого Бога на самом деле нет. Вообще-то, я и раньше так думал, но теперь сомнений не осталось. Для меня нет ничего хуже. Бога нет. Он оставил невинную душу кричать от боли в стальных челюстях капкана и позволил моим рехнувшимся на религиозной почве родителям мучить своего ребенка Его именем.
– Значит, вы совсем лишились веры?
Максим вдруг осознал, что все его тело мучительно затекло, несмотря на мягкое удобное кресло; он сделал глубокий вдох и расслабился.
– На рассвете родители ждали меня на том самом месте, где мы расстались. Они выполнили обещание. Сестра тихонько плакала.
Доктор незаметно взглянула на часы, стоявшие на столе у дальней стены кабинета, закрыла блокнот и улыбнулась – впервые за встречу.
– Это был наш последний сеанс, Максим. Я нахожу, что мы серьезно продвинулись и вы в моей помощи больше не нуждаетесь. Но если захандрите, сразу обращайтесь. У вас есть мой номер для неотложных звонков, можете писать на почту. Если захотите продолжить общение, я к вашим услугам…
Максим дослушивал стоя, читая сообщения, полученные во время сеанса. Он ответил доктору Катарини широкой улыбкой, пожал ей руку и устремился к двери.
Она сняла очки и спросила, нарушив ватную тишину кабинета:
– Последний вопрос, Максим, если позволите. Вам часто снится этот сон?
Он обернулся с порога и ответил:
– Это не сон – воспоминание.
3
Она выдохлась, пока бежала через лес к шоссе, и вынуждена была остановиться, чтобы перевести дух. Как ни странно, шум дороги успокаивал: осталось недолго.
Она растерла ладонями голые ободранные ноги, похожие на две былинки под джинсовой юбкой. Десятки мелких царапин от ежевичных колючек успели подсохнуть.
В нескольких метрах от пункта уплаты дорожного сбора нашлось место, показавшееся ей максимально безопасным; собираясь проголосовать, она вытянула руку и подняла большой палец, подав универсальный знак автостопщиков. Она пригладила длинную густую челку и одернула черную футболку. Лучше бы вырез был еще скромнее, но у нее не было возможности рыться в чемодане в поисках подходящей одежки.
Уже через несколько минут рядом с ней притормозила первая машина. Водителю оказалось не по пути, и он быстро скрылся из виду, забрав с собой частицу надежд, растворенных в воздухе этого странного утра.
Вдалеке, над острым гребнем гор, стояло холодное солнце, и молодая женщина на несколько мгновений закрыла глаза, подставила лицо бледному свету дня и сделала глубокий вдох, чтобы насладиться запахом выхлопных газов и горелой резины, приправленным ароматами леса ее родного края.
* * *
– Здравствуйте, куда направляетесь? – спросил мужчина, сидевший за рулем белой машины, перегнувшись через пассажирское сиденье.
Глубоко посаженные глазки, рот куриной гузкой – он смахивал на ночного грызуна; черные волосы с проседью на висках и круги под глазами, напоминающие выцветшие на желтой бумаге кляксы, свидетельствовали о жизни, полной забот, и хроническом недосыпе.
– Мне нужно в Тон, так что, если вам по пути и вы меня хоть немного подбросите, будет здорово, – ответила она не слишком уверенно.
– Мы поступим лучше – довезем вас до места! Мне придется сделать небольшой крюк, но я переживу. Не оставлять же вас одну на обочине.
Он улыбнулся, показав мелкие, тесно прижатые друг к другу зубы.
В кабине воняло табаком; порядок здесь явно наводили спустя рукава. Водитель торопливо убрал с сиденья стопку скрепленных листков и пластиковую коробку, – скорее всего, он брал с собой бутерброды, чтобы быстро перекусить в пути.
Она почувствовала, что добрый самаритянин рассматривает ее пустым, ледяным взглядом тускло-зеленых глаз, и внутренне поежилась. Она не стала отвечать на его улыбки, ограничилась коротким «спасибо», пристегнулась и уставилась на летящую навстречу асфальтовую ленту.
Повисшее молчание нарушали только гул мотора и выпуски новостей из включенного радио.
На дорогу смотри, придурок, подумала она.
– Если хочешь пить или есть, скажи, не стесняйся. Я с пяти утра за рулем, так что скоро сделаю остановку. Нужно передохнуть.
Она отметила неожиданный переход на «ты», и внутри у нее все сжалось, а в горле пересохло.
– Я Жеральд, а тебя как зовут?
– Жюли, – соврала она, не отводя взгляда от пейзажа за окном.
– Ладно, Жюли, скажи, если что понадобится.
Она кивнула и застенчиво одернула юбку.
* * *
Усталость победила, и она задремала, прижавшись щекой к холодному стеклу, не замечая, что ремень больно врезается в шею. Она открыла глаза, когда машина неожиданно остановилась рядом с выросшей как из-под земли заправкой – металлическим вонючим чудищем, к которому стекаются на водопой люди-рабы.
Дверца мягко захлопнулась, она посмотрела вслед водителю, входящему в магазинчик, и подумала, что он ничем не отличается от окружающих: дешевая белая рубашка, самые обычные джинсы, черные тупоносые ботинки. Безликие зомби курсировали между колонками и туалетом, не обращая внимания друг на друга. Она протяжно вздохнула, и стекло запотело.
Через несколько минут вернулся Жеральд с двумя стаканчиками из серого картона с логотипом АЗС. Висевший на правом запястье синий пластиковый пакет мерно покачивался в такт шагам.
– Кофе? – спросил он, садясь в машину.
– Спасибо, не стоило беспокоиться, – тихо ответила она.
– Берешь один – второй за полцены, так что я не сильно потратился.
– Спасибо, – повторила она, беря у него стаканчик.
– Ты чем по жизни занимаешься? – поинтересовался он.
Ее пустой желудок завязался в болезненный узел. Мысленно она готовилась к подобным вопросам и понимала, что, если промолчит, это покажется странным, но не успела продумать, что отвечать, – все силы уходили на то, чтобы справиться со страхом, терзавшим душу, и усталостью от бесконечной поездки.
– Я студентка.
– Вот оно что… Понятно. А я с учебой развязался в третьем классе
[2].
Он переключил скорость, но руку с широкого центрального подлокотника не убрал, уселся поглубже и опустил плечи. Девушка напряглась, а он, кажется, чувствовал себя все свободнее.
– К родителям возвращаешься? От приятеля?
Вопрос подействовал, как удар током, и ей стоило неимоверных усилий это скрыть. Как лучше ответить? Сказать, что у нее есть мужчина? Даже дурак поймет, что она врет, потому и выглядит такой беззащитной. А если скажет, что едет домой, этот тип посчитает ее маменькиной дочкой. Ладно, сейчас главное – не показать, что она одиночка, пусть думает, что кто-то ее ждет. Не имеет значения, что по старому адресу, возможно, давно никто не живет…
– Собралась навестить родителей, – наконец сообщила она, наплевав на то, что теперь он решит, будто она в свободном полете, и продолжит приставать с нескромными вопросами.
Машина ехала мимо поросших лесом холмов и зеленеющих полей. Время как будто замедлилось, минуты уподобились песчинкам часов, оказавшихся в невесомости.
– Ты, похоже, редко голосуешь на дороге?
Какого черта он лезет к ней с разговорами? Всякий раз после очередного вопроса она закрывала глаза и прижималась щекой к окну, давая понять, что не расположена к общению.
Футболка на груди слегка сползла – ничего такого, но придурок все чаще косился на вполне скромный вырез. Она поправила футболку и сказала:
– Угадал.
– Ты красотка и одета… вызывающе… Нужно быть осторожней.
Что он там лепечет?! Неужели кого-то могут соблазнить джинсовая юбка чуть выше колена, несвежая бесформенная футболка и грязные кеды на исцарапанных ногах? Она никогда не поверит, что подобный, с позволения сказать, стиль одежды возбуждает мужиков и они расценивают его как приглашение к действию!
Она молча поднесла к губам картонный стаканчик в попытке спрятать лицо.
– Хорошо, что тебе попался я, а не какой-нибудь урод.
Он повернул к ней крысиную мордочку, забыв о правилах безопасности, и положил руку ей на бедро. Прикосновение влажной ладони обожгло кожу, точно кислотой, и от ярости у нее перехватило дыхание. Водила все не убирал руку, секунды превращались в столетия, сердце девушки, назвавшейся Жюли, рвалось из груди, и, когда он гнусно ухмыльнулся и подмигнул, она выплеснула кофе ему в лицо.
Он заорал, его рот перекосила гримаса боли, растопыренные пальцы пытались стряхнуть обжигающую жидкость.
Машина вильнула влево.
Шедший на обгон грузовичок зацепил их бампер, автомобиль резко развернуло, и он пробил ограждение центральной разделительной полосы.
Безоблачное небо стремительно опрокинулось им под колеса, асфальтовая лента оказалась над головой. Они перевернулись несколько раз; все, что лежало на полу, приклеивалось к потолку, как ржавые железяки, притянутые магнитом. Волосы молодой женщины то вставали дыбом, то падали на лицо. Ремень безопасности то душил ее, то отпускал. Сейчас все будет кончено, это точно.
Скрежет металла, панические вопли, брызги стекла разлетаются в стороны, жизненно важные органы сжимаются и расправляются. Потом становится очень тихо – на этот раз смерть прошла мимо, даже струйка крови на лбу вроде бы не предвещает тяжелых увечий.
Сначала звон в ушах не давал понять, что происходит вокруг, но вскоре она уловила голоса мужчин и женщин – одни ужасно возбужденные, другие очень спокойные, почти механические, как у роботов.
Она повернулась к водителю и вскрикнула от боли. Грудь Жеральда несколько раз содрогнулась, голова была опущена, как у тряпичной куклы, но он дышал.
Смятая крыша машины касалась ее макушки, разбитое окно напоминало ощерившуюся пасть адского пса. Капля крови упала с правого уха на ручку двери. Она наконец поняла, что машина – вернее, то, что от нее осталось, – лежит на боку.
Завывание сирен ударило по ушам, сине-красные вспышки проблесковых маячков замерцали в осколках, засыпавших кабину.
Прибыла кавалерия.
Вместо облегчения она почувствовала так хорошо знакомый ей страх.
4
Образы, разбуженные на сеансе у доктора Катарини, по-прежнему цеплялись за мозговые извилины, подобно ядовитым водорослям, опутавшим погибающий коралл.
Подъезжая к дому, Максим окинул взглядом травянистый участок соседа, престарелого и одинокого любителя копаться в земле.
И тут же резко затормозил посреди узкой дороги, тянувшейся между зданиями, вышел из машины, перелез через изгородь и, встревоженно хмурясь, медленно зашагал по идеально подстриженной траве к железяке, покрытой ржавчиной, красной, как марсианская почва. Вытащил из-под ближайшего деревца массивную подпорку и воткнул ее в центр железяки. Две острые челюсти с леденящим душу щелчком захлопнулись, и деревяшка переломилась.
– Эй, какого черта вы делаете на моей земле?! – крикнул появившийся из дома старик. Он шел прихрамывая и возмущенно жестикулировал.
Максим медленно повернулся, дожидаясь, когда тот приблизится, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса.
– Кто вы такой? – недовольно буркнул сосед.
– Можете объяснить, что это? – Максим указал на ржавую хищницу.
– Не ваше дело! Да еще подпорку сбили и…
– Я задал вам вопрос, – перебил Максим. – Что это?
– Капкан на лис. Мерзкие твари таскают у меня птиц из курятника! – Старик нелепо изогнулся и указал рукой на загон с клетками.
– Я вижу за вашей спиной еще один. Сколько их всего?
– Что вы ко мне прицепились, а? Давайте уходите, не устраивайте скандала.
Максим прищурился и посмотрел в глаза куриному защитнику?
– У вас есть разрешение на установку капканов?
– Я на своей земле – что хочу, то и делаю. А вы что, из полиции?
Максим достал из внутреннего кармана удостоверение и помахал им перед носом собеседника. Тот разинул рот, и на оплывшем от удивления лице обозначились мелкие трещинки и морщины.
– Эти проклятые рыжие твари душат кур! У меня нет права защищать свое имущество?
– Так вы получили разрешение префектуры? – поинтересовался Максим и убрал удостоверение.
– Ну…
– Даже если бумажка имеется, – продолжил Максим и присел на корточки, – ловушки должны быть разрешенных моделей, а эти…
– Ладно, ладно, я все понял, – проворчал старик. – Уберу.
Максим поднялся, сунул руки в карманы и посмотрел по сторонам, чувствуя на себе опасливый взгляд соседа, явно прикидывающего, какое еще нарушение может отыскать въедливый инспектор.
– Очень хорошо, спасибо, – наконец произнес Максим, прошел по траве к деревянным воротам, отпер их и бросил через плечо: – Я живу совсем рядом, в доме на опушке.
Старик что-то проворчал в бороду. Он все понял без лишних объяснений.
Шины скрипнули по гравию стоянки, и тут Монсо увидел хозяйку своего дома, женщину с подсиненными седыми волосами и задиристым характером. Она за словом в карман не лезла и вечно появлялась в самые неудачные моменты, а ее лексикон мог шокировать добродетельных обывателей.
– Надо же, вот и вы наконец! – сказала она и пошла к нему, тяжело опираясь на трость.
Максим подозревал, что этот аксессуар ловко дополнял арсенал якобы беззащитной бабульки, позволяя ей казаться еще уязвимее, хотя летними вечерами, орудуя лопатой, она могла бы дать фору мужику-огороднику.
– Вы не на службе? – поинтересовалась она.
Тон недовольный – она сочла, что он ответил недостаточно быстро.
– Покормлю кошек и поеду.
– Вот что я вам скажу, мой милый: если бы о людях вы заботились так же хорошо, как о бродячих котах, стали бы матерью Терезой, ей-богу!
– Вы не слишком любите моих коллег-жандармов и меня в том числе, а ведь мы всего лишь делаем свою работу.
– Легавые… Мне больше по душе «Врачи без границ» и волонтеры, помогающие бездомным, ясно?
Максим усмехнулся: она обожала отпускать шпильки, зато, получая месячную плату за его двушку, бывала вполне довольна и полицейское жалованье не критиковала.
Хрустальный звон колокольчика сообщил о появлении рыжего кота. Пройдя между ногами Максима, он вопросительно поднял хвост, оставив на черных форменных брюках шерстяной след.
– Это Гарфилд, зверюга Денуайе. Вы его подкармливаете?
– Я всем рад, – ответил Максим.
Он тряхнул связкой ключей, дав понять, что разговор окончен, и не торопясь пошел к двери. Гарфилд нырнул в дом через кошачий лаз, который Максим соорудил, преодолев упорное сопротивление старухи.
– Господин Монсо! – Она взмахнула палкой, чтобы привлечь его внимание, словно не надеялась, что он услышит ее хрипловатый голос. – Хотела предупредить, что сегодня рано утром к вам приходила женщина.
Он вставил ключ в скважину и обернулся:
– Ну и?..
– Кажется, ей было… не по себе. Я бы сказала, что она была в панике. Что у нее не все ладно. Впрочем, я не врач, диагнозов не ставлю.
Максим попробовал повернуть ключ и обнаружил, что замок открыт.
– И вот еще что. Я ее пожалела и впустила к вам.
Он озадаченно нахмурился и чуть склонил голову к плечу:
– Но…
– Она вас искала! – Старуха не дала ему договорить. – Назвалась вашей сестрой, а поскольку вы похожи как две капли воды, сомнений у меня не осталось.
Слово сестра подействовало, как удар хлыста. У Максима помутилось в глазах, сердце загрохотало в висках, точно военный барабан, кровь отлила от рук и ног, и тело стало омерзительно ледяным. Домовладелица еще что-то говорила, но в ушах у Максима шумело так, словно вокруг головы метался рой обезумевших пчел.
Он неверной рукой толкнул дверь – медленно, как делает человек в испуге. Если старуха сказала правду, следующий шаг перенесет его на край бездны прошлого и отбросит на двадцать лет назад. Его сестра. Элоди. Теперь незнакомка. Иначе и быть не может, ведь их последняя встреча закончилась трагично. Готов ли он к такому испытанию сейчас, после сеанса у психиатра? Все приложенные усилия пойдут прахом, если он позволит чувствам захлестнуть душу, и демоны детства будут рвать его в клочья изнутри.
Максим попытался сделать дыхательное упражнение; он так крепко цеплялся за ручку двери, что побелели костяшки.
Голос домовладелицы возвращался постепенно, как волна, предвестница прилива:
– Вам плохо, господин Монсо?
По его щеке скатилась капля пота.
– Все в порядке, мадам Фаржас, со мной все в порядке, – солгал он.
– Ну и хорошо, оставляю вас с сестрой, не стану больше докучать.
Еще один удар кинжала в живот.
Он шагнул в свое жилище, как в зал суда, где ему вынесут смертный приговор. В гостиной притягивали взгляд французские окна, из которых открывался величественный вид на горы вокруг озера. Два кота вспрыгнули на столешницу вдоль левой стены, и принялись расхаживать, как львы в клетке, задрав хвосты наподобие антенн.
Справа, в неглубокой нише, на обтянутом тканью диване, заваленном подушками, – это была кошачья вотчина, – лежала женщина. Ее волосы уже начали седеть. Как только Максим показался в дверях, она проснулась и резко села.
Глаза гостьи наполнились слезами, рот искривила судорога печали.
С первого взгляда он не узнал Элоди; медленно, как канатоходец по проволоке, он зашагал к ней, и лицо ее пробуждало тысячи воспоминаний детства. То, что Максим описывал доктору Катарини, снова всплыло на поверхность. Ночь крещения, насильственное сближение с Богом, раненый лис, холод… И река. Из бурлящей воды то и дело выныривали тысячи голодных ртов – они накидывались на него, как апокалиптические стаи летучих мышей-кровососов, жаждущих напитаться его жизненной силы.
Колени дрожали, но, судорожно стиснув кулаки, Максим шагал вперед, к сестре, как по зыбучим пескам. Элоди встала, и подол цыганского платья коснулся пола; она раскинула руки в надежде обнять человека, которого не видела два слишком долгих десятилетия.
Максим остановился в шаге от нее. Взгляд его карих глаз, ставших почти черными, доставал до дна ее души.
– Максим… – выдохнула она. – Как же долго я молилась о том, чтобы увидеть тебя…
5
Максим слушал сестру, как дающих показания свидетелей. Время летело. Рассудочность и беспристрастность профессии подмораживали любое проявление чувств, не давали поверить, что он человек из плоти и крови и у него есть сердце. Элоди рассказывала, уронив руки вдоль тела и уже не надеясь на сердечные объятия, и ей казалось, что она обращается к незнакомцу. Встречи после разлуки никогда не оправдывают ожиданий. Тем более если люди не общались целых двадцать лет.
А потом плотину прорвало. Максим разрыдался, рухнул на колени посреди гостиной и спрятал лицо в ладонях, не обращая внимания на рыжего соседского кота, который терся об него, пытаясь утешить. Элоди кинулась к брату и крепко обняла, точно хотела защитить от всего зла мира, а он тонул и впервые с детских лет не боялся утонуть в сладкой печали пополам с… радостью.
Они заполнили пролетевшие часы тысячами ответов на тысячи вопросов о жизни в разлуке.
Максим и Элоди сидели за столом: чай был давно выпит, коты изгнаны, а прошлое осталось за закрытыми дверями. Возможно, на потом. Тем более что настоящее явило себя, не спрашивая разрешения, и напомнило Максиму о суровой реальности: позвонила Эмма.
– Слушаю.
– Возвращайся, мы эвакуируем заложников! Этого психопата прикончили.
На него нахлынули воспоминания о событиях последних нескольких дней. Захват заложников в начальной школе. Явившаяся на выручку опергруппа Национальной жандармерии взяла здание в кольцо. Эмма с коллегами расположились в одном из корпусов школьного городка, куда отводили освобожденных заложников.
Максим выслушал Эмму и посмотрел на сестру:
– Ты… Я… Мне придется уйти, дело срочное.
Она моргнула. Молча кивнула.
– Оставайся, Элоди, отдохни как следует, поспи. Спальня наверху. Я оставлю тебе ключи.
Так много нужно было сказать сестре, что он не мог позволить ей снова исчезнуть и даже подумал, не запереть ли ее в доме до своего возвращения. Надо же им наверстать потерянное время!
Максим копался в металлической коробке на столике у входной двери. Невозможно даже представить, как Элоди удалось сбежать из того мрачного места, где она жила. Он не спросил, что она намерена делать. Неужели заглянула повидаться, а теперь вернется туда?
У него участилось дыхание, руки задрожали. Он наконец нашел связку, с трудом снял с кольца ключ с треугольной головкой, обернулся и положил его на столик, боясь взглянуть на Элоди и прочесть в ее глазах подтверждение своих страхов.
Она прикрыла руку Максима ладонями и пообещала:
– Я буду ждать тебя здесь.
* * *
Асфальтовая лента выскальзывала из-под колес, дорожные указатели и светофоры мелькали за стеклом в такт биению сердца. Быстро, слишком быстро, стремительно. Мысли о работе, о сестре, вернувшейся в его жизнь, как солдат после долгой войны, воспоминания детства, от которых он с таким трудом начал избавляться с помощью доктора Катарини, – все смешалось у него в голове. Хищный поток вновь вознамерился утянуть его на глубину и утопить. Остановившись на красный свет, Максим поправил плетеный браслет, сбившийся, когда он снимал рычаг переключения передач с нейтрали.
Он то и дело обгонял фургоны телевизионщиков, разноцветные, но однотипные – со спутниковыми антеннами на крышах и логотипами информационных каналов на борту. Дурной знак – стервятники снялись с гнезд и кинулись на свежатинку.
У школьных ворот он предъявил удостоверение двум жандармам, охранявшим въезд на узкую дорожку к парковке. Один из них узнал Максима.
– Ты опоздал! – рявкнул Борис.
– Эмма только что мне позвонила, и… – начал было тот.
– Это не оправдание, людей следовало сменить час назад.
– Но ведь необходимость отпала?
Риторический вопрос: Эмма сообщила, что опергруппа Национальной жандармерии прикончила преступника. Борис со вздохом пожал плечами и скрылся в бетонном здании. Максим последовал за напарником на третий этаж. Из класса вышла молодая женщина: ее рыжие волосы были заплетены в идеально аккуратную косу. Бесконечно длинный коридор с голыми стенами заполнился успокоительным гулом голосов. Эмма Леруа встретилась взглядом с Максимом и радостно улыбнулась:
– Вот и ты наконец!
Счастливая развязка событий, начавшихся как трагедия и продлившихся целые сутки, по идее должна была бы толкнуть их в объятия друг друга. Эмма обожала бурные проявления чувств, но сейчас они не одни, лучше воздержаться, и она только звучно чмокнула его в щеку.
– Как прошло? – поинтересовался Монсо.
– Он подошел к окну, чуть-чуть отдернул занавеску, и бум! – ответила она, изобразив пальцами выстрел из пистолета.
– Странно, – насупился Максим. – Он же вел себя осторожно, настоящий параноик.
– Все допускают ошибки. Переговорщики пошли на риск – не общались с ним почти два часа, он запаниковал и поплыл. Знаешь ведь, как говорят: любопытство кошку сгубило.
– Максим! – крикнул Борис из дальнего конца комнаты по левую сторону коридора.
– Ну?
Две заплаканные учительницы пытались собрать вокруг себя с десяток бледных от ужаса учеников, чтобы вести их к родителям.
– Нужно заняться этими дамами и детишками, транспорт подан, – по-военному скомандовал Борис.
Жандармы с помощниками, направленными местными муниципалитетами, эскортировали освобожденных заложников. За широкими воротами собралась толпа, и это не предвещало ничего хорошего: чтобы вывести людей, придется сначала разобраться с журналистами.
Младший лейтенант Павловски, Максим и Эмма шли впереди, толстяк Алмейда предпочел стать замыкающим.
Борис энергично махал руками, то и дело рявкая «Посторонитесь!» журналистам, которые потрясали микрофонами, как обозленные селяне, грозящие вилами дикому зверю.
В центре разнородной орды двигалась к фургонам и автобусам высоченная женщина, гипнотизируя окружающих взглядом голубых глаз. Больше всего она сейчас напоминала старателя, шагающего против течения по дну золотоносной речки. Жгуче-черные волосы развевались на ветру. Мало кто остался бы равнодушным, увидев эту изящную красавицу с угловатым лицом и сказочной белозубой улыбкой, от которой исходило ощущение силы. Головы поворачивались сами собой, глаза от восхищения лезли на лоб, и даже тени словно бы укорачивались, чтобы уступить дорогу волшебному созданию.
Инес Зиглер.
Для широкой публики она была олицетворением крутой, властной женщины, которая пойдет на любой риск, но докопается до истины, а для полицейских и жандармов – занозой в заднице.
Разочарованные представители прессы провожали кортеж вспышками фотоаппаратов, что было абсолютно бессмысленно с учетом тонированных стекол. Машины ускорились, выехав на центральную улицу. Максим с Эммой не без труда закрыли ворота, а вошедший в раж Борис отогнал «четвертую власть» подальше.
Два капрала взялись огораживать периметр красно-белой лентой. Павловски крикнул коллегам:
– По машинам, встретимся в конторе!
Эмма отвела зачарованный взгляд от Инес Зиглер и повернулась к Максиму:
– Захватишь меня, красавчик?
Он кивнул, сделал несколько шагов в направлении парковки, остановился и спросил у Алмейды:
– Ты на колесах, Тома?
– Он приехал со мной! – ответил Борис, опередив коллегу.
Эмма с Максимом, оставив их разбираться с журналистами, тронулись с места, но она успела заметить, что Борис стоит рядом с Инес – они были почти одного роста – и они что-то обсуждают.
– Ты знаком с этой дамочкой? – с широкой ухмылкой спросила Эмма.
– Из Smartmedia? Само собой. Телевизора у меня нет, но живу я не в пещере.
– Я бы с ней приятно провела время! – хихикнула Эмма, прикусив губу.
– Не ты одна.
Эмма вздернула брови, и ее маленькие глаза заискрились смехом.
– Правда? Ты тоже?
– Да нет, она не в моем вкусе, если честно… – Он покачал головой.
– Прекрати! – Эмма шлепнула коллегу по плечу.
– Эй, я, между прочим, машину веду.
– Она великолепна, Максим! И спрячь в карман свою любимую ледяную маску.
Он усмехнулся, и у него вдруг перехватило горло. Близость, чувство локтя и понимание, объединявшие их с Эммой все эти годы, должны были бы присутствовать в отношениях с сестрой. Осталось ли в его сердце место для Элоди после пережитых в детстве ужасов? После того, как их судьбы были сбиты на взлете безумием, мракобесной верой, архаическими ритуалами и ханжеским образом жизни?
– Она безупречна по канонам современной красоты, – сказал Максим, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. – Но что скрывает этот холодный взгляд? Такое ощущение, что за сенсацию она и мать родную продаст.
– На сей счет можешь не волноваться: у нее вроде бы не осталось родственников, которых можно выставить на торги!
* * *
Застенчивое солнце ласкало горные кряжи, дул теплый ветер, когда Максим въехал на территорию казармы жандармерии Анси. Обширная асфальтированная зона была застроена разновысотными зданиями, похожими на вырвавшиеся из-под земной коры гранитные утесы.
Эмма вышла из машины, потянулась и с подвывом зевнула: ночь была тяжелая, она совсем выдохлась, но косу переплела моментально – ей приходилось делать это раз по десять в день. Максим вдруг подумал, что это бессознательное движение чем-то сродни тику. Они поднялись по ступенькам, прошли через тяжелую металлическую дверь в полутемный, аскетичный холл и повернули направо, к главному нервному узлу бригады – просторной зоне открытой планировки со множеством столов и металлических шкафов, где хранились папки с делами из прошлого века. Каждый сел на свое рабочее место, как хорошо вымуштрованный солдат или собака Павлова.