Наступила осень. Прохладные ночи уходящего сентября. На веранде уже не посидишь. Но они разводили огонь в камине и устраивались перед ним, шутили и смеялись. Дверь оставляли открытой, и Банджо с Везунчиком гуляли сами по себе. Иногда коты зарывались в мех медвежьей шкуры между Барни и Валенсией, иногда удалялись из дома в тайны холодной ночи. За старым эркером тлели в дальних туманах звезды. Настойчиво-монотонное пение сосен наполняло воздух. Ветер, разыгравшись, гнал волны, которые мягко шлепались о прибрежные скалы. Освещения не требовалось, огонь в камине то разгорался, озаряя комнату, то затухал, погружая ее во тьму. Когда ночной ветер усиливался, Барни закрывал двери, зажигал лампу и читал Валенсии стихи, эссе и прекрасные мрачные хроники древних войн. Романов Барни не признавал, уверяя, что это скучное чтение. Но иногда Валенсия читала их сама, лежа на волчьей шкуре и смеясь в тишине. Барни не относился к тем назойливым субъектам, которые, услышав, как вы смеетесь над прочитанным, не могут не спросить: «И что там такого смешного?»

Когда настал октябрь, Валенсия всей душой погрузилась в его праздничное многоцветье. Она и представить себе не могла подобного великолепия. Ошеломляющий мир пронзительно-ярких красок. Голубые, расчищенные ветрами небеса. Солнечный свет, дремлющий на полянах волшебной страны. Долгие сказочно-пурпурные праздные дни, когда они лениво дрейфовали или плыли в лодке вдоль озерных и речных берегов, одетых в багрец и золото. Красное осеннее полнолуние. Колдовские бури, что обнажают деревья, срывая и расшвыривая листву по берегам. Летящие тени облаков. Разве есть на свете что-то прекрасней этой пышно принаряженной земли?

Ноябрь преобразил леса сумрачным колдовством, мглистыми, багровыми закатами, пылающими на дымчато-розовом фоне над западными холмами. Настали чудесные дни, когда строгие леса так пленяют своей благородной безмятежностью, которая сродни отрешенности молитвенно сложенных рук и прикрытых глаз; дни, наполненные бледным солнечным светом, что струится сквозь запоздало обнаженное золото лиственничных стволов, мерцает среди серых буков, заставляет сиять мшистые берега, омывает колонны сосен. Дни, когда небо подобно бездонному бирюзовому куполу. Когда над живописными озерными краями словно бы веет поэтической меланхолией. Но случались и другие – дни неистовой черноты осенних бурь, за которыми следовали промозглые ветреные ночи, когда сосны на острове разражались жутковатым хохотом и стонали деревья на озерных берегах. Но что им было за дело? Старый Том соорудил надежную крышу и прочно приладил каминную трубу.

– Тепло огня, книги, уют, надежные стены, защищающие от бури, наши коты на медвежьей шкуре… Мунлайт, – сказал как-то Барни, – была бы ты счастливее с миллионом долларов?

– Нет, даже вполовину. Я бы заскучала от обязанностей и условностей, которые приходят с деньгами.

Декабрь. Ранний снег и Орион. Бледные всполохи Млечного Пути. Настоящая зима, чудесная, холодная, звездная. Как прежде Валенсия ненавидела зимы! Скучные короткие дни без единого события. Долгие холодные одинокие ночи. Спина кузины Стиклс, которую вечно надо натирать. Жуткие звуки, которые она издавала, полоща по утрам горло. Ее вечные жалобы на дороговизну угля. Мать, докапывающаяся, допытывающаяся, обиженная. Бесконечные простуды и бронхиты – или страх перед ними. Мазь Редферна и фиолетовые пилюли.

Ныне она полюбила зиму, которая в Чащобе была прекрасна – почти невыносимо прекрасна. Дни чистого сияния. Вечера, подобные колдовскому кубку, до краев налитому зимним вином. Пылающие по ночам звезды. Холодные изысканные рассветы. Причудливые узоры на оконных стеклах Голубого замка. Лунный свет, тлеющий серебром на стволах берез. Клочья рваных, закрученных, изумительных туч ветреными вечерами. Великое безмолвие, строгое и пронзительное. Сверкающие драгоценностями дикие холмы. Солнце, внезапно прорывающееся между облаками над длинным белым Мистависом. Ледяные серые сумерки, тишину которых нарушает вой снежной бури, когда уютная гостиная, освещенная языками пламени, с дремлющими котами, кажется уютней обычного. Каждый час приносил открытия и чудеса.

Барни загнал Леди Джейн в сарай Ревущего Абеля и учил Валенсию ходить на снегоступах – Валенсию, которая должна в это время года лежать с бронхитом. Но она даже ни разу не простыла. Позже зимой сильно простудился Барни, и Валенсия ухаживала за ним, опасаясь пневмонии. Ее собственные простуды, казалось, миновали вместе со старыми лунами. У нее не было даже бальзама Редферна. Она предусмотрительно купила баночку мази в Порте, но Барни со злостью выбросил пахучее снадобье прямо в замерзший Миставис.

– Больше не приноси сюда эту чертову дрянь, – коротко приказал он. То был первый и последний раз, когда он резко говорил с нею.

Они отправлялись в долгие прогулки сквозь сдержанное безмолвие зимнего леса, через серебряные замерзшие дебри и повсюду находили красоту.

Иногда чудилось, что они неведомо как оказались в зачарованном мире из хрусталя и жемчуга, среди белых сияющих озер и небес. Чистый, потрескивающий от холода воздух почти дурманил.

Однажды они изумленно замерли перед узким пространством меж рядами берез. Каждая ветвь была облеплена снегом. Вокруг сверкал сказочный лес, словно высеченный из мрамора. Тени из-за бледности солнечного света казались тонкими и призрачными.

– Пойдем отсюда, – сказал Барни, поворачивая обратно. – Мы не должны осквернять это место своим присутствием.

В другой раз, вечером на просеке, они увидели сугроб, издали похожий на женский профиль. Вблизи сходство терялось, как в сказке о замке короля Иоанна, и сугроб выглядел обычной бесформенной кучей. Но при взгляде с правильного расстояния, под определенным углом очертания были настолько совершенны, что, выйдя к этому белому изваянию, мерцающему на фоне темного соснового леса, оба вскрикнули от изумления. Низкая благородная бровь, прямой классический нос, совершенной формы губы, подбородок и скулы, выпуклости груди. Можно было подумать, что снежное чудо ваял с богини сам дух зимних лесов.

– «Красота, воспетая, запечатленная, созданная Древней Грецией и Римом…»[25] – продекламировал Барни.

– Только подумать, что никто, кроме нас, не видел и не увидит ее, – вздохнула Валенсия.

Иногда ей казалось, что она живет в книге Джона Фостера. Глядя вокруг, она вспоминала некоторые отрывки, помеченные в новом его опусе, который Барни принес из Порта, заклиная, чтобы она не вынуждала его это читать или слушать.

«Палитра зимнего леса невероятно тонка и неуловима, – вспоминала Валенсия. – Когда короткий день близится к концу и солнце трогает вершины холмов, кажется, что над лесами сгущаются не сами краски, но их душа. Все вокруг бело, однако создается иллюзия мерцания розового и фиолетового, опалового и лилового на откосах, в лощинах и вдоль кромки леса. Вы ощущаете присутствие цвета, но при первой же попытке его уловить он исчезает. Краем глаза вы замечаете, что он таится то тут, то там, где мгновение назад не было ничего, кроме бесцветной чистоты. Лишь когда садится солнце, наступает его время. Тогда багрянец разливается по снегам, окрашивая холмы и реки, охватывая пламенем стволы сосен. Несколько минут явленного откровения – и все исчезает».

– Интересно, бывал ли Джон Фостер на Мистависе зимой? – гадала Валенсия.

– Вряд ли, – хмыкнул Барни. – Подобный вздор обычно сочиняют в теплом доме или на какой-нибудь задымленной городской улице.

– Ты слишком суров к Джону Фостеру, – рассердилась Валенсия. – Никто не сможет написать того, что я читала тебе вчера вечером, не увидев сначала это своими глазами.

– Я не слушал, – буркнул Барни. – Говорил же тебе, что не стану.

– Тогда ты должен послушать сейчас, – настаивала Валенсия и заставила его стоять на месте, пока декламировала наизусть: – «Она редкая художница, эта старая мать-природа, что трудится „ради радости труда“, а вовсе не из тщеславия. Сегодня еловые леса исполняют симфонию зеленого и серого, настолько утонченную, что невозможно определить, где один оттенок переходит в другой. Серый ствол, зеленая ветвь, серо-зеленый мох над белым тенистым покровом. Старая бродяжка не любит монотонности. Не может не мазнуть кистью. Посмотрите. Вот сломанная сухая ветка ели, великолепно красно-коричневая, свисает среди мшистой бороды».

– Святый боже, ты что, выучила наизусть все книги этого парня? – такова была возмутительная реакция Барни, когда ему позволено было сойти с места.

– Лишь книги Джона Фостера поддерживали жизнь моей души последние пять лет, – возразила Валенсия. – Ой, Барни, посмотри, какая снежная филигрань на трещинах ствола старого бука!

Выходя на озеро, они меняли снегоступы на коньки и так добирались до дома. Как ни странно, Валенсия научилась кататься на коньках еще школьницей, на пруду за дирвудской школой. Собственных коньков у нее никогда не было, но некоторые из девочек давали ей свои, и она приобрела кое-какую сноровку. Дядя Бенджамин однажды пообещал подарить ей пару коньков на Рождество, но вместо них подарил туфли. Она не каталась с тех пор, как повзрослела, но старые навыки быстро вернулись. И какими же славными были часы, когда они с Барни скользили по льду белых озер мимо темных островов с погруженными в молчание, запертыми летними коттеджами. Сегодня вечером они пролетели через Миставис навстречу ветру в возбуждении, от которого порозовели бледные щеки Валенсии. А впереди, на острове, среди сосен, ее ждал уютный маленький дом с укутанной снегом крышей, сияющий в ночи. Окна лукаво подмигивали ей, ловя всполохи блуждающего света.

– Похоже на картинку из книги, да? – спросил Барни.

У них было чудное Рождество. Ни суеты, ни суматохи. Никаких попыток свести концы с концами, натужных усилий вспомнить, не повторяется ли подарок какому-то человеку с тем, что дарили ему на прошлое Рождество. Никаких разорительных покупок, ужасных семейных сборищ, обрекающих ее, никому не нужную и не интересную, на немоту и потрепанные нервы. Они украсили Голубой замок сосновыми ветками, на которых Валенсия развесила самодельные звездочки из серебряной фольги. Она приготовила праздничный ужин, которому Барни отдал должное, пока Везунчик и Банджо подбирали косточки.

– Земля, способная взрастить такого гуся, достойна восхищения, – провозгласил Барни. – Да славится Канада и да пребудет вовеки!

И они выпили за «Юнион Джек»[26] бутылку вина из одуванчиков, которую кузина Джорджиана подарила Валенсии вместе с покрывалом.

– Никто не знает заранее, – торжественно объявила она тогда, – в какой момент потребуется чуточку взбодриться.

Барни спросил, что Валенсия хочет в подарок на Рождество.

– Что-нибудь легкомысленное и необычное, – ответила та, что в прошлом году получила в подарок пару галош, а в позапрошлом – две шерстяные нижние рубахи с длинными рукавами.

К удовольствию Валенсии, Барни подарил ей жемчужные бусы. Она давно мечтала о нитке молочно-белых жемчужин, похожих на замороженный лунный свет. А эти были очень красивы. Ее лишь беспокоило, что они слишком уж хороши. Должно быть, дорогие – пятнадцать долларов по меньшей мере. Мог ли Барни позволить себе такое? Валенсия ничего не знала о состоянии его финансов. Она не позволяла покупать ей одежду – сказала, что у нее хватит денег на наряды, пока они будут нужны. В круглую черную банку на каминной полке Барни клал деньги на хозяйственные расходы – их всегда было достаточно. Банка не бывала пустой, хотя Валенсия и не просила ее пополнять. Он, конечно, не был богат, а тут эти бусы… Но Валенсия отбросила беспокойство. Она будет носить жемчуг и наслаждаться. В конце концов, это первая красивая вещь в ее жизни.

Глава XXXII

Новый год. Старый, потрепанный, бесславный, отживший свое календарь закончился. Явился новый. Январь стал месяцем штормов. Три недели не прекращался снегопад. Столбик термометра упал на мили ниже нуля, да так там и остался. Зато, утешали друг друга Барни и Валенсия, их не беспокоили комары. А рев и треск большого камина заглушал завывания северного ветра. Везунчик и Банджо растолстели и обросли блестящим густым шелковистым мехом. Нип и Так улетели.

– Они вернутся весной, – пообещал Барни.

Жизнь не стала однообразной. Иногда между ними разгорались небольшие, но жаркие споры, не имеющие ничего общего с раздраженными пререканиями. А порой к ним наведывался Ревущий Абель, в неизменной клетчатой шапке, с припорошенной снегом рыжей бородой. Заглядывал на вечерок, а то и на целый день. Он приносил с собой скрипку и играл, к удовольствию всех, кроме Банджо, который терял рассудок и прятался под кровать. Порой Абель и Барни беседовали, пока Валенсия варила для них леденцы. Или молча дымили трубками, как Теннисон на пару с Карлейлем[27], пока не прокуривали весь Голубой замок, вынуждая его хозяйку искать спасения на улице. Иногда весь вечер упорно играли в шашки, обходясь без слов. Или все трое грызли принесенные Абелем толстокожие яблоки, красные, с шершавым коричневатым налетом, под тиканье веселых часов, отсчитывающих минуты радости.

– Тарелка яблок, огонь в камине да добрая книга – чем не замена Небесам? – провозглашал Барни. – Каждый может при жизни сподобиться золотых улиц. Давайте-ка ударим по Кармену[28].

Стирлингам стало проще числить Валенсию мертвой. Теперь до них не доходили даже смутные слухи о ее появлениях в Порте, хотя ей с Барни и случалось добираться туда на коньках, чтобы сходить в кино, а после – в нарушение всяких приличий – прямо на улице подкрепиться хот-догами, купленными в вагончике на углу. Вероятно, никто из Стирлингов даже и не думал о ней, кроме кузины Джорджианы, которая часто не спала по ночам, беспокоясь о бедной Досс. Не голодает ли девочка? Не мерзнет ли по ночам? Не изводит ли ее этот ужасный человек?

Валенсия по ночам не мерзла. Проснувшись, она нежилась в постели, наслаждаясь уютом зимней ночи на маленьком острове посреди замерзшего озера. Все ее прежние зимние ночи были холодными и долгими, а пробуждения – безрадостными, полными сожалений о пустом и унылом прошедшем дне и таком же пустом и унылом дне предстоящем. Теперь же она посчитала бы потерянной ту ночь, в которую не проснулась, чтобы на полчаса отдаться ощущению счастья, пока Барни спокойно дышал рядом, а сквозь открытую дверь подмигивали в полумраке тлеющие в камине головешки. Славно было ощущать, как маленький Везунчик в темноте запрыгивает на кровать и, урча, устраивается в ногах. Только не Банджо – этот так и сидел возле огня, суровый, словно задумчивый демон. В такие моменты он казался мудрым, но Валенсия предпочитала видеть кота бесшабашным.

Кровать стояла прямо у окна. В крошечной комнате ее больше некуда было поставить. Лежа в постели, Валенсия видела Миставис сквозь прижавшуюся к окну большую сосновую лапу. Белый и блестящий, словно тротуар, выложенный жемчугами, или темный и страшный в бурю. Иногда сосновая лапа дружелюбно постукивала по оконному стеклу, иногда Валенсия слышала легкий свистящий снежный шепот за стеной. В иные ночи весь мир снаружи казался погруженным в безмолвие. Но бывало, что сосны величественно гнулись от ветра. А еще бывали ночи, что сияли звездами под веселый и капризный свист ветра, носившегося вокруг Голубого замка. Ночи, задумчивые в преддверии бури, оглашаемые низким и жалобным, загадочным воем поземки, скользящей по поверхности озера. Валенсия пропустила много часов хорошего сна ради этих таинств, тем более что могла сколько угодно спать по утрам. Никто не мешал ей. Барни готовил себе на завтрак яичницу с беконом, а затем запирался в комнате Синей Бороды до ужина. Вечером они читали или беседовали. Обсуждали множество вещей, принадлежащих к этому миру и иным мирам. Они смеялись собственным шуткам, а Голубой замок вторил им эхом.

– У тебя чертовски заразительный смех, – сказал ей однажды Барни. – Мне сразу хочется рассмеяться, едва я услышу его. В нем есть какая-то загадка, словно за ним кроется совсем уж безудержное веселье, которому ты не позволяешь выйти наружу. Ты смеялась так, прежде чем перебралась на Миставис, Мунлайт?

– Я совсем не смеялась. Правда-правда. Только глупо хихикала, когда чувствовала, что от меня этого ждут. Но теперь смех приходит сам собой.

Валенсия не раз отмечала, что и Барни стал смеяться намного чаще, да и смех его изменился, стал беззаботным, свободным от горечи. Она редко слышала в нем прежнюю, циничную ноту. Мог ли человек, который так смеется, иметь на совести преступление? И все же Барни, должно быть, оступился. Придя к такому выводу, Валенсия не особо расстроилась. Она решила, что он совершил растрату, когда работал в банке кассиром. В этой мысли ее укрепила найденная в одной из книг Барни старая вырезка из монреальской газеты, в которой давалось описание сбежавшего кассира. Описание подходило к Барни (впрочем, как и к полудюжине знакомых ей мужчин), а случайные замечания, которые он бросал время от времени, свидетельствовали, что он довольно хорошо знает Монреаль. Валенсия мысленно восстановила всю историю. Барни служил в банке. Он не смог устоять перед соблазном и взял некую сумму денег, чтобы сыграть на бирже, конечно же собираясь вернуть ее. Его затягивало все глубже и глубже, пока он не понял, что остается одно – сбежать. Такое случается со многими мужчинами. Валенсия была абсолютно уверена, что он не хотел делать ничего плохого. Правда, кассир, о котором говорилось в вырезке, носил имя Бернард Крейг. Но Валенсия всегда считала, что Снейт – вымышленная фамилия. Не то чтобы это имело какое-то значение.

Лишь одна ночь стала для Валенсии несчастливой. Она случилась в конце марта, когда почти растаял снег и вернулись Нип с Таком. Барни отправился в долгий поход по лесам, сказав, что вернется к вечеру, прежде чем стемнеет. Вскоре после того, как он ушел, начался снегопад, поднялся ветер и один из худших штормов за всю холодную пору накрыл Миставис. Ненастье надрывно ревело над озером и билось о стены маленького дома. Темный, мрачный лес на озерных берегах злобно смотрел на Валенсию, грозно потрясая ветвями, нагоняя жуть ветреным мраком и воем из лесных глубин. Деревья на острове корчились в отчаянии. Валенсия провела ночь, свернувшись калачиком на медвежьей шкуре возле камина и уткнув лицо в ладони, после того как устала вглядываться в эркерное окно и убедилась в полной бесполезности всех попыток увидеть сквозь жестокую пелену ветра и снега то, что когда-то было волнисто-голубым Мистависом. Где же Барни? Заблудился среди больших и малых озер? Упал от усталости, бродя по лесному бездорожью? Валенсия сотню раз умирала за эту ночь, сполна заплатив за все счастье Голубого замка. С наступлением утра буря улеглась, солнце победно засияло над Мистависом, а к полудню Барни вернулся домой. Валенсия увидела его в окно, когда он, худой и черный на фоне блистающего белого мира, обходил лесок. Она не выбежала встречать его. Что-то случилось с ногами, и она рухнула на стул Банджо. К счастью, кот вовремя соскочил, растопырив усы от негодования. Барни так и нашел ее, уткнувшуюся лицом в ладони.

– Барни, я думала, ты умер, – прошептала она.

Тот хохотнул:

– Ты думала, что после двух лет на Клондайке меня может одолеть такой детский шторм? Я провел ночь в сторожке. Немного холодно, но вполне укромно. Гусенок! У тебя глаза словно дыры, прожженные в одеяле. Ты сидела здесь всю ночь и волновалась о старом бродяге?

– Да, – призналась Валенсия. – Я не могла иначе. Буря казалась такой сильной. Любой мог заблудиться. Когда… я увидела тебя… там, у леса… что-то стряслось со мной. Не знаю что. Словно я умерла и воскресла к жизни. Иначе не скажешь.

Глава XXXIII

Весна. Пару недель Миставис был черен и угрюм, затем вновь заполыхал сапфиром и бирюзой, лиловым и розовым, смеясь в эркерном окне, лаская аметистовые острова, волнуясь под ветром нежно, как шелк. Лягушки, маленькие волшебницы болот и озерков, распевали повсюду в сумерках и по ночам. Острова подернулись зеленой дымкой. Молодые деревья красовались мимолетной прелестью первого листа. Хвоя можжевеловых кустов обрела узор, словно начертанный морозом. Леса приукрасились коврами первоцветов, хрупких и безыскусно-доверчивых, как душа самой природы. Красноватый туман окутал клены, а ивы щеголяли сияющими серебристыми сережками. Миставис вновь обрел забытую уже синеву. Апрельские луны рождали смутное томление и соблазны.

– Уму непостижимо, сколько тысяч таких же прекрасных весен прошло на Мистависе, – восторгалась Валенсия. – Барни, ты только взгляни на эту дикую сливу! Нет, я… я должна процитировать Джона Фостера. Этот отрывок я перечитывала сотню раз. Он, должно быть, любовался таким же деревом. «Посмотрите на молодую сливу, что украсила себя древним нарядом, кружевом брачной фаты. Оно, наверное, соткано лесными феями, ибо невозможно создать подобное чудо на обычном ткацком станке. Могу поклясться, дерево, сознающее свою прелесть, красуется перед нами, будто позабыв, что очарование его, редкое и незабываемое, эфемерно, как ничто иное в лесах: сегодня мы любуемся им, а назавтра его и след пропал. Если ветер, играя с ветвями, не развеет изящные лепестки, так их собьет дождь. Но что ей за дело? Сегодня она королева этих диких мест, а в лесах лишь „сегодня“ имеет значение».

– Уверен, что ты опишешь ее намного лучше, если выкинешь эту дурь из головы, – бессердечно заявил Барни.

– А вот полянка одуванчиков, – не сдавалась Валенсия. – Хотя одуванчикам не место в лесах. Уж слишком они незатейливы, чересчур веселы и самодовольны. В них нет сокровенной, застенчивой замкнутости настоящих лесных цветов.

– Короче, бесхитростные ребята, – перебил Барни. – Но позволь возразить. У лесов все на особицу, они все переиначат по-своему – даже эти простодушные одуванчики. Скоро вместо всей этой назойливой, лезущей на глаза желтизны и крикливого самодовольства мы обнаружим призрачно-туманные сферы, парящие над высокой травой в полной гармонии с лесными обычаями.

– Это прозвучало как-то по-фостерски, – поддразнила его Валенсия.

– Ну и чем я заслужил подобное оскорбление? – спросил Барни.

Одним из ранних знаков весны стало возвращение Леди Джейн. Барни вывел ее на дорогу раньше всех других машин, и, проезжая через Дирвуд, они увязли в грязи по самые оси. По пути им попалось несколько Стирлингов, застонавших от мысли, что пришла весна и теперь придется повсюду сталкиваться с бесстыжей парочкой. Валенсия, бродя по дирвудским магазинам, встретила на улице дядю Бенджамина. Однако тот, лишь пройдя пару кварталов, признал ее в румяной от свежего апрельского воздуха девушке с челкой черных волос над смеющимися раскосыми глазами, одетой в алое шерстяное пальто. Узнав Валенсию, дядя Бенджамин возмутился. Что это она сделала с собой, чтобы выглядеть так… так… так молодо? Ведь путь грешника тернист. По крайней мере, должен быть таковым. Если верить Библии. Но непохоже, что тропа Валенсии усеяна терниями. Иначе нечестивица не выглядела бы такой цветущей. В этом было что-то неправильное. Грозящее перевернуть все привычные представления.

Между тем Барни и Валенсия махнули в Порт, поэтому было уже темно, когда они, возвращаясь, снова проезжали через Дирвуд. Возле родительского дома Валенсия, охваченная внезапным порывом, попросила притормозить, вышла из машины и, миновав маленькую калитку, на цыпочках подобралась к окну гостиной. Мать и кузина Стиклс мрачно вязали. Как всегда, сосредоточенные и сердитые. Выгляди они одинокими, Валенсия зашла бы в дом. Но они такими не казались. Валенсия не стала бы их беспокоить ни за что на свете.

Глава XXXIV

Та весна подарила Валенсии два чудесных момента.

Однажды, возвращаясь домой через лес с охапкой веток ползучей эпигеи[29] и карликовой сосны в руках, она встретила человека, которого сразу узнала, хотя и не была с ним знакома. Это не мог быть никто, кроме Алана Тирни, знаменитого художника, пишущего женские портреты. Зимой он жил в Нью-Йорке, но едва озеро освобождалось ото льда, приезжал на Миставис, где имел собственный коттедж, построенный на острове в северной части озера. Он пользовался репутацией эксцентричного отшельника и никогда не льстил своим моделям. В этом не было нужды, потому что он никогда не писал тех, кому требовалась лесть. Любая могла лишь мечтать о том, чтобы Алан Тирни запечатлел ее на полотне. Валенсия так много слышала о нем, что, не удержавшись, обернулась и бросила на художника застенчивый, любопытный взгляд. Прозрачные косые лучи весеннего солнца, просочившись сквозь ветви огромной сосны, высветили глянцевый блеск ее черных волос и темных раскосых глаз. На ней был бледно-зеленый свитер, волосы перехватывал венок из линнеи. Зеленый фонтан дикого букета струился из ее рук. У Алана Тирни загорелись глаза.

– У меня был посетитель, – сказал Барни на другой день, когда Валенсия вернулась с очередной прогулки по лесу.

– И кто? – с удивлением, но без особого интереса спросила она и начала наполнять корзину ветками эпигеи.

– Алан Тирни. Он хочет написать твой портрет.

– Мой портрет? – Валенсия выронила ветки и корзину. – Ты смеешься надо мной, Барни.

– Нет. Он только ради этого и приходил. Спросить, согласен ли я, чтобы он написал портрет моей жены – в образе духа Маскоки или чего-то в этом роде.

– Но… – промямлила Валенсия, – Алан Тирни никогда не пишет таких, как я… Он пишет только…

– …Красивых женщин, – закончил за нее Барни. – С этим не поспоришь. Следовательно, миссис Барни Снейт – красивая женщина. Что и требовалось доказать.

– Чушь, – возразила Валенсия, наклоняясь за упавшими ветками. – И ты отлично знаешь, что это чушь, Барни. Я понимаю, что выгляжу немного лучше, чем год назад, но это не делает меня красивой.

– Алан Тирни никогда не ошибается, – сказал Барни. – И не забывай, Мунлайт, что у красоты много ликов. Тебе застит глаза образ кузины Оливии, безупречной красавицы. Ну да, я видел ее, она изумительна, но ты едва ли найдешь у Алана Тирни желание писать ее портрет. Я бы сказал, что она выставила на витрину весь свой товар. Пусть это грубо, но точно. Однако ты подсознательно убеждена, будто никто не может считаться красивым, если не выглядит, как Оливия. А еще ты помнишь себя в то время, когда твоей душе не дозволялось излучать свет. Тирни что-то сказал о линии твоих скул, когда ты оглянулась через плечо. Ты же знаешь, я часто тебе говорил – это твое движение интригует и искушает. А добили его твои глаза. Не будь я совершенно уверен, что его интерес носит чисто профессиональный характер – ибо он, как всем известно, закоренелый холостяк и брюзга, – я бы заревновал.

– Все это хорошо, но я не хочу, чтобы меня писали, – объявила Валенсия. – Надеюсь, ты сказал ему об этом.

– Я не мог ему так сказать, поскольку не знал, чего ты хочешь. Но объявил, что не желаю, чтобы он написал портрет моей жены, а потом вывесил в салоне, где на нее будет глазеть толпа. У меня, разумеется, не хватит денег, чтобы купить эту картину. Поэтому, даже если бы ты захотела, Мунлайт, твой муж-тиран не разрешил бы тебе. Тирни был слегка поражен. Он не привык, чтобы ему отказывали таким образом. Его просьбы всегда звучат королевскими повелениями.

– Но мы люди вольные, – засмеялась Валенсия. – Повелений не слушаемся и чужой власти над собой не признаём. – Про себя же она добавила не без злорадства: «Вот бы Оливия узнала, что Алан Тирни хотел писать меня. Меня! Ту, что еще недавно была тщедушной старой девой Валенсией Стирлинг».

Второй приятный сюрприз ожидал ее майским вечером. Она узнала, что действительно нравится Барни. Валенсия всегда на это надеялась, но иногда ее охватывало противное ощущение, что он лишь из жалости так добр, мил и дружелюбен с нею. Знает, что ей недолго жить, и решил скрасить оставшееся ей время, а в глубине души ждет не дождется, когда вновь станет свободным, избавившись от той, что нарушила его уединение на острове, от сентиментальной болтуньи, с которой поневоле приходится делить лесные скитания. Она знала, что Барни ее не любит, но и не хотела этого. Полюбив, он стал бы несчастен, после того как она умрет (Валенсия никогда не избегала этого слова, не заменяла его эвфемизмами вроде «покинет этот мир»). Она не хотела, чтобы Барни был несчастлив. Но не желала также, чтобы он радовался или чувствовал облегчение. С нее было бы довольно, если бы он скучал по ней, как по хорошему другу. Так или иначе, она ни в чем не была уверена до того вечера.

Они гуляли на закате по холмам. В поросшей папоротником расщелине набрели на родник и напились воды из берестяной чаши, затем вышли к старой сломанной изгороди и уселись отдохнуть на поперечину. Они почти не разговаривали, но Валенсия вдруг ощутила странную близость к нему. Она не могла бы этого почувствовать, если бы не нравилась ему.

– Ты такая милая, – сказал вдруг Барни. – Такая милая… Не могу избавиться от ощущения, что ты слишком хороша, чтобы быть настоящей, и только снишься мне.

«Почему я не могу умереть сейчас, в эту минуту, когда так счастлива?» – подумала Валенсия.

Впрочем, ей оставалось совсем немного, хотя она отчего-то чувствовала, что переживет год, отпущенный ей доктором Трентом. Она не берегла себя, даже не пыталась. Но тем не менее всегда рассчитывала пережить. Валенсия не позволяла себе думать об этом. Но в тот миг, сидя рядом с Барни, ощущая, как он сжимает ее руку, она внезапно осознала, что у нее уже давно, по меньшей мере два месяца, не было сердечных приступов. Последний случился за две или три ночи перед тем, как Барни попал в бурю. С тех пор она забыла, что у нее есть сердце. Скорее всего, это предвещало приближение конца. Природа прекратила борьбу. Больше не будет боли.

«Боюсь, после такого года меня ожидают мрачные Небеса, – думала Валенсия. – И возможно, там всё забывают. Это было бы… хорошо? Нет-нет. Я не хочу забывать Барни. Лучше быть несчастной на том свете с памятью о нем, чем счастливой, но забывшей. Я всегда, вечно буду помнить, что на самом деле нравилась ему».

Глава XXXV

Тридцать секунд иногда могут длиться очень долго. Достаточно, чтобы совершилось чудо или революция. И однажды тридцать секунд перевернули жизнь Барни и Валенсии Снейт.

Как-то июньским вечером они отправились прокатиться по озеру на моторной лодке. Порыбачив часок в маленьком заливе, оставили там лодку и пошли пешком через лес в Порт-Лоуренс, до которого было около двух миль. Там Валенсия немного побродила по магазинам и купила себе пару удобных туфель. На прогулку она надела симпатичные лаковые туфельки на довольно высоких тонких каблуках, потому что старые внезапно и полностью пришли в негодность. Эту красивую пару она приобрела зимой в дурашливом порыве хоть раз в жизни решиться на экстравагантную покупку. Иногда по вечерам она разгуливала на каблуках в Голубом замке, но в тот вечер впервые надела на прогулку. Идти в них по лесу было совсем непросто, и Барни немилосердно над ней подтрунивал. Но несмотря на все мучения, Валенсия втайне радовалась тому, как славно смотрятся в этих милых, легкомысленных туфельках ее тонкие лодыжки и высокий подъем.

Солнце уже повисло над верхушками сосен, когда они с Барни покинули Порт-Лоуренс. Лес довольно близко подступал к городу с севера. И всякий раз, как Валенсия покидала Порт, ее преследовало впечатление, будто она попадает вдруг из одного мира в другой, из реальности в сказку, так стремительно сосны, выстроившиеся рядами, словно закрывали ворота в город.

В полутора милях от Порт-Лоуренса находилась небольшая железнодорожная станция с маленьким вокзальным зданием, в этот час пустынная – отправления или прибытия местного поезда не ожидалось. Вокруг не было ни души, когда Барни и Валенсия вышли из леса. Железнодорожная колея, сворачивающая налево, скрывалась из виду, но над верхушками деревьев тянулся перышками дым, предупреждая о приближении проходящего поезда. Рельсы вибрировали от его грохота, когда Барни перебирался через стрелку. Валенсия шла за ним следом, отставая на несколько шагов, потому что собирала колокольчики, росшие вдоль узкой извилистой тропинки. Времени, чтобы пересечь пути, прежде чем появится поезд, было вполне достаточно. Она рассеянно ступила на рельс.

Она не могла объяснить, как это произошло. Следующие тридцать секунд навсегда остались в ее памяти хаотичным кошмаром, в котором она пережила тысячу агоний.

Каблук ее красивой, дурацкой туфельки застрял в зазоре стрелки. Она никак не могла вытащить его.

– Барни, Барни! – в панике крикнула она.

Барни обернулся, увидел, что произошло, разглядел ее посеревшее лицо и рванул к ней. Он пытался освободить ее ногу от цепкой хватки. Тщетно. В этот момент из-за поворота появился поезд, мчавшийся прямо на них.

– Уходи, уходи, скорей… ты погибнешь, Барни! – кричала Валенсия, пытаясь оттолкнуть его.

Барни упал на колени, бледный как призрак, яростно пытаясь разорвать завязку ее туфли. Узел не поддавался его дрожащим пальцам. Он выхватил из кармана нож и начал кромсать тесемки. Валенсия все еще отчаянно пыталась оттолкнуть его. Одна мысль билась в ней: Барни может погибнуть. Она совсем не думала, что опасность грозит и ей.

– Барни, уходи, уходи… ради бога, уходи!

– Ни за что! – процедил он сквозь зубы и отчаянно рванул завязку.

Когда поезд загрохотал по кривой, Барни отпрыгнул и вызволил из ловушки Валенсию, освободив ее от оставшейся в тисках туфли. Порыв ветра от промчавшегося мимо состава сделал ледяным пот, что катился по его лицу.

– Слава богу! – выдохнул он.

Несколько секунд они стояли, тупо и дико уставившись друг на друга, побледневшие и дрожащие. Затем добрались до скамейки в конце станционного здания и рухнули на нее. Барни закрыл лицо руками, не вымолвив ни слова. Валенсия села, глядя невидящими глазами прямо перед собой на сосновый лес, пни на просеке, длинные блестящие рельсы. Одна мысль стучала в ее ошеломленном мозгу – мысль, которая, казалось, могла испепелить его, как всполох пламени мог бы сжечь ее тело.

Доктор Трент сказал год назад, что у нее тяжелая форма сердечного недуга и сильное волнение может стать фатальным.

Если так, почему она не умерла прямо сейчас? В этот миг? Только что за полминуты она испытала волнение, равное по силе и напряжению сумме всех жизненных волнений большинства людей. И не умерла. Ей ни на йоту не стало хуже. Не считая легкой дрожи в коленях, какая могла возникнуть у любого человека, да учащенного сердцебиения, опять-таки вполне обычного для многих. И ничего более.

Почему?

Возможно ли, что доктор Трент ошибся?

Валенсия задрожала, холод, словно от порыва ледяного ветра, пробрал ее до костей. Она посмотрела на Барни, сгорбившегося рядом. Его молчание было весьма красноречивым: не пришла ли ему в голову та же самая мысль? Не столкнулся ли он лицом к лицу с ужасным подозрением, что связал себя брачными узами не на месяцы или год, но навсегда? Угодил в ловушку, поставленную женщиной, которую он не любил и которая навязалась ему путем уловок и лжи? Валенсии стало дурно от подобной мысли. Этого не могло быть. Это было бы слишком жестоко, дьявольски жестоко. Доктор Трент не мог ошибиться. Это невозможно. Он один из лучших специалистов по сердечным болезням во всей провинции Онтарио. Она сглупила, перенервничав после недавнего кошмара. Ей вспомнились те страшные приступы боли, что у нее бывали. Что это, как не доказательство, что с ее сердцем все обстоит не лучшим образом?

Однако приступов не было вот уже почти три месяца.

Почему?

Барни встряхнулся, встал, не глядя на Валенсию, и небрежно бросил:

– Полагаю, нам лучше идти. Солнце садится. Ты как, в силах дойти?

– Думаю, да, – пробормотала она.

Барни перешел просеку и подобрал брошенный в спешке сверток с ее новыми, удобными туфлями. Пока она доставала их и обувалась, он стоял к ней спиной, глядя куда-то сквозь сосны.

Они молча двинулись по тенистой тропе к озеру. В молчании Барни вывел моторку в закатную мистерию Мистависа. В молчании они проплыли мимо лохматых мысов, через коралловые бухты и серебристые реки, где вверх и вниз в вечерней заре скользили лодки. В молчании миновали коттеджи, откуда доносились музыка и смех, и достигли причала под Голубым замком.

Валенсия поднялась по каменным ступенькам и вошла в дом. Рухнув на первый попавшийся стул, она уставилась в окно. Ни радостное мурлыканье довольного Везунчика, ни испепеляющие взгляды Банджо, возмущенного узурпацией его стула, не возымели никакого действия.

Барни вошел несколько минут спустя. Он не приблизился к ней, но остановился у нее за спиной и тихо спросил, не чувствует ли она себя хуже после всего случившегося. Валенсия отдала бы год своего счастья за возможность сказать «да», не кривя душой.

– Нет, – тихо ответила она.

Барни ушел в комнату Синей Бороды и закрыл за собой дверь. Валенсия слышала, как он ходит из угла в угол, чего за ним никогда не водилось.

А всего лишь час назад она была так счастлива!

Глава XXXVI

В конце концов Валенсия отправилась спать. Но прежде перечитала письмо доктора Трента. Оно немного ее успокоило. Тон был очень уверенный. Вполне убедительный. Почерк четкий и ровный. Отнюдь не почерк человека, который не знает, о чем пишет. Но она не могла заснуть. Притворилась спящей, когда вошел Барни. Барни притворился, что заснул. Но Валенсия совершенно точно знала, что он не спит. Знала, что он лежит, глядя в темноту. Думая о чем? Что он пытался понять?

Почему?

Валенсия, которая провела так много счастливых бессонных часов, лежа возле окна, теперь платила за них одной ночью страданий. Пугающий, зловещий факт медленно вырисовывался перед нею из тумана догадок и страха. Она не могла ни отвернуться от него, ни оттолкнуть, ни игнорировать.

Почему?

Возможно, с ее сердцем нет ничего серьезного, ничего такого, о чем писал доктор Трент. В ином случае те тридцать секунд убили бы ее. Что толку успокаивать себя письмом и репутацией его отправителя? Лучшие специалисты иногда ошибаются. И доктор Трент сделал ошибку.

В эту ночь Валенсия сполна насмотрелась кошмаров. В одном из них Барни укорял ее за обман. Во сне она теряла терпение и жестоко била его скалкой по голове. Голова оказывалась стеклянной и рассыпа́лась грудой осколков по полу. Она проснулась с воплем ужаса, который сменился вздохом облегчения, а затем коротким невеселым смешком – над абсурдом этих снов и горьким, болезненным осознанием случившегося.

Утром Барни ушел. Валенсия знала, как иногда люди догадываются интуитивно, подспудно, не спрашивая ни у кого, что его нет в комнате Синей Бороды. В гостиной стояла странная тишина. Таинственная тишина. Старые часы остановились. Барни, должно быть, позабыл завести их – такого с ним прежде никогда не случалось. Комната без их тиканья казалась мертвой, хотя солнце струилось через эркерное окно, а солнечные зайчики, отраженные танцующими волнами, трепетали на стенах.

Лодки не было на месте, но силуэт Леди Джейн проглядывал на озерном берегу под деревьями. Значит, Барни удалился в леса. Он не вернется до ночи, а возможно, задержится и дольше. Он, должно быть, зол на нее. Злость и холодное, глубокое, справедливое негодование, вероятно, были причиной его гневного молчания. Валенсия знала, что следует сделать в первую очередь. Сейчас душевная боль была не столь сильна, как вчера, но странное оцепенение, что охватило ее, оказалось хуже боли. Словно что-то умерло внутри. Она заставила себя приготовить легкий завтрак и поесть. Механически привела Голубой замок в идеальный порядок. Затем надела пальто и шляпку, заперла дверь, спрятала ключ в дупло старой сосны и перебралась на берег на моторке. Она направлялась в Дирвуд, чтобы увидеть доктора Трента. Она должна была знать.

Глава XXXVII

Доктор Трент смотрел на нее рассеянно, копаясь в памяти.

– Э-э-э… мисс… мисс…

– Миссис Снейт, – тихо подсказала Валенсия. – Я была мисс Валенсия Стирлинг, когда приходила к вам около года назад, чтобы проконсультироваться по поводу моего сердца.

Лицо доктора Трента прояснилось.

– Ну да, конечно. Теперь вспомнил. Но трудно винить меня за то, что я не узнал вас. Вы чудесно изменились. И вышли замуж. Да-да, это пошло вам на пользу. Теперь вы совсем не похожи на больную, а? Помню тот день. Я был очень расстроен. Известие о бедном Неде убило меня. Но Нед сейчас совсем здоров, как новенький, и вы, очевидно, тоже. Помнится, я сказал, что вам не о чем беспокоиться.

Валенсия смотрела на него во все глаза.

– Вы сообщили мне в письме, – медленно проговорила она с неприятным чувством, что за нее эти слова произносит кто-то другой, – что у меня стенокардия, осложненная аневризмой, в последней стадии. Что я могу умереть в любую минуту и не проживу дольше года.

Доктор Трент уставился на нее.

– Это невозможно! – рассеянно пробормотал он. – Я не мог написать вам такого.

Валенсия достала письмо из сумки и протянула ему.

– «Мисс Валенсии Стирлинг», – прочитал он надпись на конверте. – Да-да. Так и есть, я писал вам тогда, в поезде, той ночью. Но я писал, что у вас нет ничего серьезного…

– Прочитайте письмо, – настаивала Валенсия.

Доктор Трент вынул письмо, развернул его и пробежал глазами. Он был так явно обескуражен, что вскочил и взволнованно заметался по кабинету:

– Боже мой! Это письмо я адресовал старой мисс Джейн Стерлинг. Из Порт-Лоуренса. Она приходила в тот же день. Я отправил вам не то письмо. Какая непростительная рассеянность! Но я был вне себя в ту ночь. Боже, вы поверили в это, поверили и не… не пошли к другому врачу…

Валенсия встала, отрешенно огляделась вокруг и села снова.

– Я поверила, – почти прошептала она. – И не ходила к другому врачу. Я… я… это слишком долго объяснять. Но я была уверена, что скоро умру.

Доктор Трент подошел к ней.

– Никогда не прощу себя. Какой год, должно быть, вы прожили! Но выглядите вы… Я не понимаю!

– Это уже не важно, – мрачно сказала Валенсия. – Значит, с моим сердцем ничего серьезного?

– Ничего. У вас так называемая ложная стенокардия, кардионевроз. Она не бывает смертельной и полностью проходит после лечения. А иногда по причине шока или большой радости. У вас часто бывали приступы?

– Ни одного с марта, – ответила Валенсия. И вспомнила то великолепное чувство возрождения при виде Барни, возвращающегося домой после бури. Неужели эта «большая радость» излечила ее?

– Тогда, судя по всему, с вами все в порядке. Я объяснил это в письме, которое вы должны были получить. И конечно, предполагал, что вы обратитесь к другому врачу. Дитя мое, почему вы этого не сделали?

– Не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.

– Какая глупость, – возмутился доктор Трент. – Не понимаю. Бедная старая мисс Стерлинг. Она, должно быть, получила адресованное вам письмо, где говорилось, что с ее сердцем ничего серьезного. Впрочем, какая разница. Ее случай был безнадежным. Ей бы все равно ничто не помогло. Я был удивлен, что она еще так долго прожила, целых два месяца. Она была здесь в тот день, незадолго до вас. Мне не хотелось говорить ей правду. Считаете, что я старый грубиян, а мои письма слишком резки? Да, я не могу смягчать правду. Но становлюсь хныкающим трусом, когда приходится говорить женщине в глаза, что она скоро умрет. Я наболтал ей, что перепроверю симптомы, что не совсем уверен и дам знать на следующий день. Но вы получили ее письмо… посмотрите-ка сюда: «Уважаемая мисс Стерлинг…» Пишется через «е».

– Да, я заметила. Но подумала, что это ошибка. Я не знала, что в Порт-Лоуренсе есть еще и Стерлинги.

– Она была единственной. Одинокая старая душа. Жила с девушкой-прислугой. Умерла во сне два месяца спустя после визита ко мне. Моя ошибка ничего не могла изменить для нее. Но вы! Не могу простить себя за то, что взвалил на вас целый год несчастья. После такого волей-неволей приходится удаляться на покой. Меня не оправдывает даже тревога о сыне, опасение, что он смертельно ранен. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

Год несчастья! Валенсия вымученно улыбнулась, припомнив все то счастье, что принесла ей ошибка доктора Трента. Но сейчас она расплачивается за это, да… расплачивается. Если чувствовать означает жить, то отныне жизнью для нее стало горькое сожаление.

Доктор Трент осмотрел ее и выяснил все, что хотел. Когда врач объявил, что она совершенно здорова и, вероятно, проживет до ста лет, Валенсия встала и молча вышла. За дверями кабинета ее ожидало множество сложных вопросов, которые требовалось хорошенько обдумать. Доктор Трент решил, что она не в себе. У пациентки был такой безнадежный взгляд и такое мрачное лицо, словно он вынес ей смертный приговор, а не подал надежду на долгую жизнь. Снейт, Снейт… Что за негодяй женился на ней? Доктор никогда не слышал, чтобы в Дирвуде жили какие-то Снейты. Но она-то какова… Была бесцветной, увядшей старой девой. И как, господи боже, замужество преобразило ее, кем бы ни был ее избранник! Постойте-ка… Снейт! Доктор Трент вдруг вспомнил. Мерзавец из Чащобы! Неужели урожденная Стирлинг вышла за него замуж? И как семейство позволило ей? Вероятно, здесь и кроется разгадка. Она поспешила с замужеством, а теперь раскаивается, потому и не обрадовалась, узнав, что торопиться не стоило. Выйти замуж бог знает за кого! Что он такое? Беглый арестант, растратчик, скрывающийся от правосудия. Должно быть, ей пришлось несладко, бедняжке, если она ожидала смерти как избавления. Почему женщины так глупы? Вскоре доктор Трент выбросил Валенсию из головы, хотя до последних дней стыдился, что перепутал конверты.

Глава XXXVIII

Валенсия быстро прошла по задворкам и свернула в переулок Свиданий. Она не хотела встретить знакомых, равно как и незнакомых. Ей не хотелось попасться кому-нибудь на глаза. Она была растеряна, потрясена, пребывала в полном смятении и чувствовала, что все написано у нее на лице. Облегченно вздохнула, только когда вышла на дорогу к Чащобе, оставив Дирвуд позади. Здесь было меньше шансов с кем-нибудь столкнуться. В машинах, что проносились по дороге с пронзительным ревом, сидели приезжие. В одной из них, вихрем пролетевшей мимо, компания молодых людей громко распевала:

У моей жены горячка, да-да-да, У моей жены горячка, да-да-да, У моей жены горячка, Я надеюсь, что останусь Одиноким навсегда, да-да!

Валенсия отшатнулась, словно один из поющих наклонился через борт и отвесил ей пощечину. Она заключила соглашение со смертью, а смерть обманула ее. И жизнь над ней посмеялась тоже. Она завлекла Барни в ловушку, заставив взять себя в жены. А получить развод в провинции Онтарио довольно сложно. Ведь Барни небогат.

Перспектива долгой жизни вернулась к ней вместе со всеми прежними страхами. Весьма болезненными, мучительными. Страхом перед тем, что подумает о ней Барни, что скажет. Страхом перед будущим, в котором ему нет места. Страхом перед семьей, что унизила и отвергла ее.

Валенсии позволили сделать глоток из божественной чаши, а затем отобрали ее. Отодвинув встречу с благой и милостивой спасительницей-смертью. Ей придется жить и, возможно, долго. Все испорчено, запятнано, изуродовано. Даже этот год в Голубом замке. Даже ее бесстыдная любовь к Барни. Эта любовь была прекрасной, пока Валенсию ожидала скорая смерть. Теперь же она стала презренной, потому что смерть отодвинулась. Как можно такое перенести?

Она должна вернуться и все ему рассказать. Убедить, что не обманывала его… Заставить его поверить. А потом ей предстоит распрощаться с Голубым замком и вернуться в кирпичный дом на улице Вязов. Вернуться ко всему, что, как она надеялась, оставлено навсегда. Старая тюрьма – старые страхи. Но это не важно. Важно одно: Барни должен поверить, что она не ввела его в заблуждение умышленно.

Когда же Валенсия подошла к соснам, росшим на берегу озера, необычное зрелище заставило ее на миг забыть о своих страданиях. Там возле старой, побитой и потрепанной Леди Джейн стояла другая машина. Шикарный автомобиль. Фиолетовый. Не темного, королевского оттенка, но вызывающе крикливого. Он сверкал, словно зеркало, демонстрируя нутро, достойное надменной теннисоновской леди Вир де Вир. В водительском кресле важно восседал шофер в ливрее. Человек, сидящий позади, открыл дверцу и проворно выкатился наружу, едва Валенсия вышла на тропу, ведущую к причалу. Он стоял под соснами, ожидая ее, и Валенсия смогла разглядеть незнакомца.

Это был пухлый, невысокий мужчина с добродушным широким лицом, румяным и чисто выбритым. Чертик, что затаился в глубине оцепеневшего сознания Валенсии, вылез с ехидным вопросом: «А где же седые бакенбарды? Они непременно должны обрамлять такое лицо». За линзами старомодных очков в стальной оправе скрывались наивно-голубые, навыкате глаза. Губы были полные, маленький круглый нос походил на шишку. Но где, где, бога ради, она видела это лицо, силилась вспомнить Валенсия. Оно казалось ей столь же знакомым, как собственное.

На незнакомце была зеленая шляпа и легкое желто-коричневое пальто поверх костюма из кричащей клетчатой материи. Резал глаз и оттенок травянисто-зеленого галстука, пусть и чуть менее яркий, а с пухлой руки, которую он приветственно вскинул в сторону Валенсии, ей подмигнул огромный бриллиант. Но у него была приятная, отеческая улыбка, а радушный, нестрогий голос звучал располагающе:

– Не скажете ли, мисс, тот дом принадлежит мистеру Редферну? Если так, то как мне добраться туда?

Редферн! Череда аптечных емкостей так и заплясала перед глазами Валенсии: длинные и плоские флаконы с микстурой, круглые – со средством для волос, квадратные – с мазью, низенькие толстые – с фиолетовыми пилюлями. И на всех этикетках красовалось это сытое, лучезарное, словно луна, лицо и очки в стальной оправе. Доктор Редферн!

– Нет, – тихо сказала Валенсия. – Нет, этот дом принадлежит мистеру Снейту.

Доктор Редферн кивнул:

– Да, понимаю. Ничего удивительного, что Берни назвался Снейтом. Это его второе имя, имя его бедной матери. Бернард Снейт Редферн. Это он. А теперь, мисс, не подскажете ли вы, как добраться до острова? Сдается мне, никого нет дома. Уж я и махал, и кричал. Какое там!.. Вот Генри, тот кричать не станет. У него одна обязанность. Но старый док Редферн может, не смущаясь, драть глотку за всех. Однако никто там и не почесался, не считая пары ворон. Думаю, Берни нет дома.

– Его не было, когда я уходила сегодня утром, – проговорила Валенсия. – Полагаю, он еще не вернулся. – Она произнесла это совершенно спокойно. Шок, вызванный признанием доктора Трента, временно лишил ее малейшей способности к размышлению. На задворках разума все тот же чертенок весело твердил глупую старую пословицу: «Пришла беда – отворяй ворота». Но она и не пыталась думать. Какой смысл?

Доктор Редферн недоуменно уставился на нее:

– Вы сказали «когда я уходила сегодня утром»… Вы там живете? – И пухлая рука с бриллиантом махнула в сторону Голубого замка.

– Конечно, – отозвалась машинально Валенсия. – Я его жена.

Доктор Редферн достал желтый шелковый носовой платок, снял шляпу и протер лоб. Он оказался абсолютно лысым, и чертенок шепнул злорадно: «Зачем лысеть? Зачем терять свою мужскую красоту? Попробуйте бальзам для волос доктора Редферна. Он сохранит вашу молодость».

– Простите меня, – извинился доктор. – Это несколько неожиданно.

– Сегодня неожиданности так и витают в воздухе. – Чертенок произнес это вслух, прежде чем Валенсия успела прищемить ему хвост.

– Я и не знал, что Берни того… женился. Не думал, что он женится, не сообщив своему старому папе.

Неужели глаза доктора Редферна наполнились слезами? И Валенсия сквозь отупляющую пелену собственного горя и страха почувствовала острый укол жалости.

– Не корите его, – поспешила успокоить она. – Это… это не его вина. Это… это все я.

– Полагаю, вы не просили его жениться на вас, – подмигнул ей доктор Редферн. – Он мог бы сообщить мне. Я бы узнал свою невестку раньше, если бы он сказал. Но я рад познакомиться с вами, моя дорогая, очень рад. Похоже, вы разумная молодая женщина. Всегда боялся, что Берни подцепит глупую красотку просто потому, что она смазлива. Они все крутились около него. Хотели его денег, а? Им не нравились таблетки и микстуры, зато нравились доллары, а? Мечтали запустить свои маленькие пальчики в миллионы старого дока, а?

– Миллионы, – пробормотала Валенсия. Ей хотелось присесть, немного подумать, хотелось погрузиться на дно Мистависа вместе с Голубым замком и навсегда исчезнуть с глаз людских.

– Миллионы, – самодовольно подтвердил доктор Редферн. – А Берни бросил их все ради… этого. – И он вновь презрительно махнул в сторону Голубого замка. – Вы, верно, и не думали, что он так неразумен? И все из-за какой-то девицы. Но должно быть, он изжил это увлечение, раз женился. Вы должны убедить его вернуться к цивилизации. Что за бред – вот так растрачивать свою жизнь. Вы доставите меня в свой дом, дорогая? Полагаю, вы знаете, как это сделать.

– Конечно, – кивнула безропотная Валенсия и провела его к маленькой пещере, где стояла моторная лодка. – Ваш… ваш человек тоже отправится с нами?

– Кто? Генри? Нет. Вы только посмотрите, с какой миной он там сидит. Само неодобрение. Ему не нравится эта поездка. Плохие дороги выводят его из себя. Согласен, эта дорога – проклятье для машины. Чья это старая развалина стоит здесь?

– Барни.

– Боже мой! Неужели Берни Редферн ездит на этой колымаге? Она похожа на прапрабабушку всех «фордов».

– Это не «форд». Это «грей слоссон», – горячо возразила Валенсия.

Странным образом добродушное подтрунивание доктора Редферна над старушкой Леди Джейн вернуло ее к жизни, пусть и полной боли. Все лучше, чем то жуткое оцепенение, в котором она пребывала последние минуты… Или годы? Она жестом предложила доктору Редферну сесть в лодку и отвезла его к Голубому замку. Ключ был все там же, в дупле старой сосны, дом оставался пустым и безлюдным. Валенсия провела доктора через гостиную на западную веранду. Ей нужен был воздух. Еще светило солнце, но на юго-западе над Мистависом медленно набухала грозовая туча с белыми гребешками и нагромождениями фиолетовых теней. Доктор плюхнулся на грубый стул и снова вытер лоб.

– Тепло, а? Боже, какой вид! Наверное, Генри смягчился бы, увидь он это.

– Вы обедали? – спросила Валенсия.

– Да, моя дорогая, пообедал, перед тем как выехать из Порт-Лоуренса. Не знал, что за нора отшельника нас ожидает. И даже не думал, что найду здесь чудесную маленькую невестку, готовую накормить меня. Кошки, а? Кис-кис! Посмотрите, я нравлюсь этим кошкам. Берни всегда любил кошек! Это единственное, что он взял от меня. Он сын своей бедной матери. Присядьте, дорогая. Никогда не нужно стоять, если можно сидеть. Хочу как следует рассмотреть жену Берни. Так-так, мне нравится ваше лицо. Не красавица – вы не обижаетесь, что я так говорю? – полагаю, вы достаточно умны, чтобы понимать это. Садитесь.

Валенсия села, приготовившись сносить эту утонченную пытку – сидеть смирно, когда мозг охвачен агонией, заставляющей метаться из стороны в сторону. Каждая ее клеточка кричала о желании остаться в одиночестве, укрыться от всех, спрятаться. Но приходилось сидеть и слушать доктора Редферна, который был совсем не против поговорить.

– Когда, как вы думаете, вернется Берни?

– Не знаю… Вероятно, не раньше вечера.

– Куда он ушел?

– Не могу вам сказать. Наверное, в леса, в Чащобу.

– Итак, он не сообщает вам о своих приходах и уходах, а? Берни всегда был скрытным дьяволенком. Никогда не понимал его. Как и его несчастную мать. Но я много думал о нем. Мне было очень больно, когда он исчез вот так. Одиннадцать лет назад. Я не видел своего мальчика одиннадцать лет.

– Одиннадцать лет? – поразилась Валенсия. – Здесь он живет всего шесть.

– Ну да, он был на Клондайке, странствовал по всему свету. Писал мне по строчке время от времени, но ни разу не дал ни одной подсказки, где его искать, – просто черкнет пару слов, сообщая, что с ним все в порядке. Полагаю, он рассказывал вам об этом?

– Нет, я ничего не знаю о его прошлой жизни, – призналась Валенсия, в которой вдруг проснулось нетерпеливое желание знать. Теперь она должна все узнать. Прежде это не имело значения. Но не теперь. Ведь на откровенность Барни рассчитывать не стоит. Возможно, она больше и не увидит его. А если так, то и останется в неведении относительно его прошлого.

– Что случилось? Почему он ушел из дома? Расскажите мне. Расскажите, пожалуйста.

– Ну, это не слишком долгая история. Просто-напросто молодой дурачок закусил удила после ссоры с девицей. Всегда был упрямым олухом. Всегда. Если чего не хотел, никто не мог его заставить. При всем том всегда был тихим и мягким. Золотой парень. Его бедная мать умерла, когда ему было два года. Я как раз начал зарабатывать на своем бальзаме для волос. Его формула мне приснилась. Неплохой был сон, а? Наличные посыпались на меня. У Берни было все, чего ни пожелаешь. Я отправлял его в лучшие школы, частные. Хотел сделать из него джентльмена. Сам никогда таким не был. Хотел, чтобы у него были все возможности. Он, знаете ли, окончил Макгилл[30]. С отличием и все такое. Я надеялся, что он станет юристом. Он же мечтал о журналистике и тому подобной ерунде. Просил купить ему газету или помочь основать, как он говорил, «нормальный, стоящий, честный до безобразия канадский журнал». Полагаю, я бы так и сделал – я всегда исполнял его желания. Разве не для него я жил? Хотел, чтобы он был счастлив. А он никогда не был счастлив. Можете в это поверить? Нет, он не говорил ни слова. Но я всегда чувствовал, что он несчастлив. У него было все, чего ни пожелаешь, пропасть денег, собственный банковский счет, возможность путешествовать по всему свету, но он не был счастлив, пока не влюбился в Этель Трэверс.

Туча настигла солнце, и огромная холодная фиолетовая тень легла на Миставис. Добралась и до Голубого замка, скользнув по нему. Валенсия поежилась.

– Понятно, – произнесла она с болезненным энтузиазмом, хотя каждое слово кололо ее прямо в сердце. – Какой… она… была?

– Самой хорошенькой девушкой в Монреале, – ответил доктор Редферн. – Писаная красавица. Да! Золотистые волосы, блескучие, как шелк, красивые, большие и нежные черные глаза, кожа – кровь с молоком. Неудивительно, что Берни влюбился. И с мозгами. Отнюдь не дурочка. Бакалавр искусств с дипломом Макгилла. Породистая. Из хорошей семьи, одной из лучших, правда несколько поиздержавшейся. Да! Берни с ума сходил по ней. Счастливейший молодой дурак. Затем все рухнуло.

– И что же произошло?

Валенсия сняла шляпу и рассеянно прокалывала ее булавкой. Везунчик мурлыкал подле нее. Банджо с подозрением наблюдал за доктором Редферном. Нип и Так лениво покаркивали на соснах. Миставис манил к себе. Все было прежним. И все изменилось бесповоротно. Со вчерашнего дня прошло сто лет. Вчера в это же время они с Барни сидели здесь, смеялись и ели запоздалый обед. Смеялись? Валенсия подумала, что больше никогда не будет смеяться. И плакать тоже. И то и другое ей больше ни к чему.

– Сам хотел бы знать, моя дорогая. Полагаю, просто глупая ссора. Берни удрал, исчез. Написал мне с Юкона. Сообщил, что помолвка разорвана и он не вернется. Что не надо искать его, потому что он не вернется никогда. Я и не стал. Какой был в том толк? Я знал Берни. Я продолжал зарабатывать деньги, потому что больше делать мне было нечего. Но я был так одинок. Жил ради его редких, коротких писем. С Клондайка, из Англии, Южной Африки, Китая – отовсюду. Думал, в один прекрасный день он вернется к своему одинокому старому папе. Шесть лет назад он перестал писать. Я ничего не знал о нем до прошлого Рождества.

– Он написал?

– Нет. Выписал чек на пятнадцать тысяч долларов, которые снял со своего банковского счета. Управляющий банком – мой приятель, один из крупных акционеров моей компании. Он обещал известить меня, как только Берни выпишет чек, на любую сумму. У него на счету лежали пятьдесят тысяч долларов. Ни разу не брал ни цента до последнего Рождества. Чек был отоварен у Эйнсли, в Торонто…

– У Эйнсли?

Валенсия, словно со стороны, услышала, как повторяет эту фамилию. На ее туалетном столике лежал футляр с торговой маркой Эйнсли.

– Да. Это крупная ювелирная фирма. Подумав немного, я решил найти Берни. Имел на то особую причину. Пора ему бросать странствия и взяться за ум. Эти пятнадцать тысяч подсказали мне: что-то витает в воздухе. Управляющий связался с Эйнсли – он с ними в родстве через жену – и узнал, что Бернард Редферн купил жемчужное ожерелье и оставил адрес: почтовый ящик четыреста сорок четыре, Порт-Лоуренс, Маскока, Онтарио. Сначала я хотел написать. Затем решил дождаться, когда дороги подсохнут, и приехать. Не любитель строчить письма. Выехал из Монреаля. Вчера прибыл в Порт-Лоуренс. Справился на почте. Там сказали, что ничего не знают про Бернарда Снейта Редферна, но некий Барни Снейт арендует у них почтовый ящик. Живет на острове, далеко от Порта. И вот я здесь. Но где же Берни?

Валенсия потрогала свое ожерелье. Значит, она носит на шее пятнадцать тысяч долларов. А она беспокоилась, может ли Барни позволить себе пятнадцать долларов. Внезапно она рассмеялась прямо в лицо доктору Редферну.

– Простите. Это так… забавно, – пробормотала бедная Валенсия.

– Разве? – усомнился доктор Редферн, неспособный в полной мере оценить иронию ситуации. – Вы производите впечатление разумной молодой женщины и, полагаю, имеете влияние на Берни. Не можете ли вы вернуть его к нормальной жизни, к той, какой живут все люди? У меня есть дом. Большой, как замок. Я хочу, чтобы в нем жила… жена Берни, его дети.

– Этель Трэверс вышла замуж? – безразлично спросила Валенсия.

– Боже, конечно. Два года спустя после побега Берни. Но сейчас она вдова. И, как и прежде, красавица. Честно говоря, это одна из причин, по которой я хотел найти Берни. Подумал, может, они помирятся. Но разумеется, теперь об этом нет и речи. Забудьте. Любой выбор Берни достаточно хорош для меня. Это мой мальчик, вот и все. Думаете, он скоро вернется?

– Не знаю. Скорее всего, не придет до ночи. Возможно, явится очень поздно. А может, и завтра. Но я могу удобно устроить вас. Уж завтра он точно вернется.

Доктор Редферн покачал головой:

– Слишком сыро. С моим-то ревматизмом.

«Зачем страдать от непрестанной боли? Почему бы не попробовать мазь Редферна?» – съехидничал чертенок в голове Валенсии.

– Нужно вернуться в Порт-Лоуренс, прежде чем начнется дождь. Генри очень сердится, когда машина заляпана дорожной грязью. Но я приеду завтра. А вы тем временем введете Берни в курс дела.

Он пожал ей руку и мягко похлопал по плечу. Возможно, встреть он более горячий прием, поцеловал бы Валенсию, но она бы такой порыв не поддержала. Не потому, что ей это претило. Он был довольно вульгарным и шумным… Но что-то в нем ей нравилось. Она безразлично подумала, что, возможно, ей бы пришелся по душе такой свекор, не будь он миллионером. Но что толку теперь гадать? Это было давно, в прошлой жизни. А Барни его сын и… наследник.

Она перевезла доктора Редферна на моторке к берегу озера, проводила взглядом роскошную фиолетовую машину, которая удалялась через лес, управляемая высокомерным Генри, честящим на все корки скверные местные дороги. Затем вернулась в Голубой замок. Ей следовало поторапливаться. Барни мог вернуться в любой момент. И уже собирался дождь. Она была рада, что боль притупилась. Когда то и дело получаешь дубинкой по голове, милосердное Провидение делает тебя более или менее нечувствительным и тупым.

Она постояла возле камина, поникшая, как цветок, побитый морозом, глядя на белый пепел, оставленный последним огнем, что согревал еще недавно Голубой замок.

– По крайней мере, – устало произнесла она, – Барни не беден и может позволить себе развод. Вот и хорошо.

Глава XXXIX

Она должна написать записку. Чертенок в мозгу рассмеялся. В каждом прочитанном ею романе жена, убегающая из дома, обязательно оставляла записку, приколотую к диванной подушке. Не слишком оригинальная идея. Но следует оставить что-то объясняющее. А что может быть лучше записки? Она рассеянно огляделась в поисках ручки и чернил. Их не было. Валенсия ничего не писала с тех пор, как поселилась в Голубом замке, все хозяйственные меморандумы составлял Барни. Для этого хватало карандаша, но и тот куда-то пропал. Валенсия в раздумье подошла к комнате Синей Бороды и толкнула дверь. Она смутно ожидала, что дверь окажется запертой, но та легко распахнулась. Никогда прежде она не пыталась открыть ее, даже не знала, запирал ли комнату Барни. Если запирал, то открытая дверь указывала на крайнюю степень душевной смуты. Он так расстроился, что забыл замкнуть дверь на ключ. Сейчас Валенсии не пришло в голову, что она нарушает данное ему обещание. Она просто хотела найти письменные принадлежности. Все ее умственные силы сосредоточились на словах, которые нужно написать. Она не испытывала ни малейшего любопытства, заходя в пристройку.

Комната Синей Бороды не скрывала в себе ничего зловещего вроде подвешенных за волосы на стенах мертвых красавиц. Выглядела она вполне мирно. В центре стояла маленькая железная печка с трубой, выведенной через крышу. В одном конце помещался то ли верстак, то ли прилавок, заставленный посудой необычного вида. Без сомнения, Барни использовал ее в своих опытах, сопровождавшихся сильными и малоприятными запахами. Наверное, что-то химическое, вяло отметила Валенсия. В другом конце обнаружился большой письменный стол и вертящийся стул. Боковые стены были заняты книжными полками.

Валенсия подошла к письменному столу и застыла, ошарашенная увиденным. Там лежали типографские гранки. На титуле стояло заглавие «Дикий мед», а под ним имя автора – Джон Фостер.

Она пробежала глазами первый абзац: «Сосны – деревья легендарные, мифические. Корнями они уходят в самую глубь старинных традиций, а верхушками, которые ласкает ветер, возносятся к звездам. Что за музыка звучит, когда древний Эол водит смычком по струнам сосновых ветвей?..» Она вспомнила, как слышала эти слова от Барни, когда они гуляли под соснами.

Значит, Барни – Джон Фостер!

Валенсия не была поражена. Слишком много открытий и потрясений свалилось на нее в один день. Последнее уже никак ее не затронуло. Она лишь подумала: «Это все объясняет».

Мысль эта относилась к одному незначительному случаю, который почему-то зацепил внимание Валенсии. Вскоре после того, как Барни принес ей последний опус Джона Фостера, она услышала в книжном магазине Порт-Лоуренса, как владелец отвечает покупателю, спросившему про эту книгу:

– Она еще не вышла. Ожидается на следующей неделе.

Валенсия открыла было рот, чтобы возразить: «Нет, она же вышла», но спохватилась и промолчала. В конце концов, это не ее дело, если книготорговец, не заказавший вовремя новинку, хочет скрыть свою оплошность.

Теперь она знала. Книга, что Барни принес ей, была одним из авторских экземпляров, присланных издателем еще до поступления тиража в продажу. Ну и что с того…

Равнодушно отодвинув свидетельства, пролившие свет на тайны Барни, она уселась на стул, взяла ручку (не слишком хорошую), лист бумаги и начала писать. Никаких подробностей, только голые факты.

Дорогой Барни!

Сегодня утром я сходила к доктору Тренту и узнала, что он по ошибке прислал мне письмо, адресованное другой пациентке. С моим сердцем нет ничего серьезного, я вполне здорова.

Я не собиралась обманывать тебя. Пожалуйста, поверь. Мне не перенести, если ты не поверишь. Сожалею, что произошла такая ошибка. Но уверена, ты сможешь получить развод, если я уйду. Ведь уход жены – достаточная причина для развода в Канаде? Конечно, если я смогу тем или иным образом помочь тебе с разводом, как-то его ускорить, то с радостью сделаю все, как только твой адвокат даст мне знать. Спасибо за всю твою доброту ко мне. Я никогда этого не забуду. Думай обо мне хорошо, насколько сможешь, я не пыталась тебя подловить. Прощай.

С благодарностью,

^{Валенсия}

Она понимала, что получилось слишком сухо и холодно, но писать больше не решилась: это было бы все равно что разрушить дамбу. Один Бог знает, какой поток бессвязностей, исполненных страстной боли, может тогда излиться. В постскриптуме она добавила:

Сегодня здесь был твой отец. Он приедет завтра. Он все мне рассказал. Думаю, тебе следует к нему вернуться. Он очень одинок.

Она положила письмо в конверт, надписала на нем: «Барни» – и оставила на столе. Сверху поместила жемчужное ожерелье. Будь жемчуг искусственным, Валенсия сохранила бы его в память о чудесном годе. Но не могла же она хранить подарок стоимостью в пятнадцать тысяч долларов от человека, который женился на ней из жалости и которого она покидала? Было больно отказываться от милой игрушки. Она чувствовала, что вещь эта особенная. Валенсия еще не осознала до конца, что уходит. Мучительное знание скрывалось пока на задворках души, холодное, бесчувственное. Оживи оно сейчас, Валенсия содрогнулась бы и потеряла сознание…

Она надела шляпку, машинально покормила Везунчика и Банджо. Заперла дверь и старательно спрятала ключ в дупле старой сосны. Затем покинула остров на моторке. Недолго постояла на берегу, глядя на Голубой замок. Дождь еще не начался, но небо потемнело, а Миставис стал серым и угрюмым. Маленький дом под соснами наводил жалость. Разграбленная шкатулка с драгоценностями, потухшая лампа.

«Я больше никогда не услышу песен ночного ветра над Мистависом», – подумала Валенсия и чуть не рассмеялась. Подумать только, что подобная мелочь может задеть ее в такой момент.

Глава XL

Перед дверью кирпичного дома на улице Вязов она помедлила. Валенсия чувствовала, что должна постучаться, словно чужая. Ее розовый куст, рассеянно заметила она, был весь усыпан цветами. Фикус стоял на привычном месте, возле парадной двери. Мгновенный ужас охватил ее при мысли о жизни, к которой она возвращалась. Тем не менее Валенсия открыла дверь и вошла. «Интересно, как чувствовал себя блудный сын по возвращении под отцовский кров? Как дома?» – подумала она.

Миссис Фредерик и кузина Стиклс сидели в гостиной. С ними был дядя Бенджамин. Все трое в недоумении уставились на Валенсию, с первого взгляда угадав, что случилось неладное. Перед ними стояла не нахальная грубиянка, посмеявшаяся над родней прошлым летом в этой самой комнате. Это была другая женщина, с серым лицом и глазами жертвы, пережившей смертельный удар.

Валенсия безразлично огляделась. До чего же сильно изменилась она сама, и как мало – эта комната. Те же картины на стенах. Маленькая сирота преклоняет колени в бесконечной молитве перед кроватью, рядом с черным котенком, что никогда не вырастет во взрослую кошку. Никогда не поменяет позицию британский полк в сражении при Катр-Бра с серой гравюры по металлу. И ее отец, которого она никогда не видела, навеки останется мальчиком на увеличенной и отретушированной, туманной фотографии. Всё на прежних местах. На подоконнике зеленые плети традесканции все так же низвергаются водопадом из старого гранитного горшка. Все тот же искусно сделанный, но ни разу ничем не наполненный кувшин стоял в том же углу буфета. Голубые с золотом вазы, подаренные матери к свадьбе, гордо высились на каминной полке, охраняя бесполезные фарфоровые часы, что никогда не заводились. Стулья стояли на тех же местах. Мать и кузина Стиклс, как и прежде, встретили ее недобрым молчанием.

Валенсии пришлось заговорить первой.

– Вот я и пришла домой, мама, – устало обронила она.

– Вижу, – холодно ответила миссис Фредерик, которая успела смириться с отсутствием Валенсии.

Признаться, она и думать забыла о дочери. Заново устроила и организовала свою жизнь, изгнав воспоминания о неблагодарном, непослушном ребенке. Вернула себе прежнее положение в обществе, которое, закрывая глаза на существование смутьянки, сочувствовало ее бедной родительнице, если можно считать сочувствием сдержанные перешептывания и реплики в сторону. По правде говоря, меньше всего миссис Фредерик хотела, чтобы Валенсия вернулась. Не желала ни видеть ее, ни слышать о ней вновь.

И вот пожалуйста, явилась! С длинным шлейфом трагедий, позора и скандала, что тянулся за ней.

– Итак, я вижу, – повторила миссис Фредерик. – Можно спросить почему?

– Потому что… я… я не умру, – хрипло ответила Валенсия.

– Храни меня Господь! – воскликнул дядя Бенджамин. – Кто тебе сказал, что ты умрешь?

– Полагаю, – злорадно добавила кузина Стиклс, которая тоже не желала возвращения Валенсии, – полагаю, ты узнала, что у него есть другая жена, как мы и думали.

– Нет. Но лучше бы была, – вздохнула Валенсия.

Она не чувствовала особой боли, лишь сгибалась под неподъемным грузом усталости. Скорей бы покончить с объяснениями и оказаться одной в своей старой уродливой комнате. Просто одной! Костяной стук, с которым бусины на вышитых рукавах материнского платья касались подлокотников плетеного кресла, почти сводил ее с ума. Ничто на свете ее не волновало, но этот тихий настойчивый стук был невыносим.

– Мой дом, как я и говорила, всегда открыт для тебя, – холодно процедила миссис Фредерик. – Но прощения от меня не жди.

Валенсия невесело рассмеялась.

– Меня это очень мало волнует, потому что я сама себя не смогу простить, – отозвалась она.

– Да проходи ты, проходи! – раздраженно поторопил дядя Бенджамин, втайне довольный тем, что вновь обрел власть над Валенсией. – Хватит с нас тайн. Что произошло? Почему ты покинула этого парня? Не сомневаюсь, что по важной причине, но какой?

И Валенсия рассказала, коротко и без утайки всю свою историю:

– Год назад доктор Трент сказал, что у меня стенокардия и мне недолго осталось. Я хотела… немного… пожить по-настоящему, прежде чем умру. Потому и ушла. Потому вышла замуж за Барни. А теперь оказалось, что это ошибка. С моим сердцем ничего серьезного. Я должна жить, а Барни женился на мне из жалости. Поэтому мне пришлось уйти, освободить его.

– Боже мой! – воскликнул дядя Бенджамин.

– Ах, Досс… – всхлипнула кузина Стиклс, – если бы ты доверяла своей матери…