– Да, понимаю. Ничего удивительного, что Берни назвался Снейтом. Это его второе имя, имя его бедной матери. Бернард Снейт Редферн. Это он. А теперь, мисс, не подскажете ли вы, как добраться до острова? Сдается мне, никого нет дома. Уж я и махал, и кричал. Какое там!.. Вот Генри, тот кричать не станет. У него одна обязанность. Но старый док Редферн может, не смущаясь, драть глотку за всех. Однако никто там и не почесался, не считая пары ворон. Думаю, Берни нет дома.

– Его не было, когда я уходила сегодня утром, – проговорила Валенсия. – Полагаю, он еще не вернулся. – Она произнесла это совершенно спокойно. Шок, вызванный признанием доктора Трента, временно лишил ее малейшей способности к размышлению. На задворках разума все тот же чертенок весело твердил глупую старую пословицу: «Пришла беда – отворяй ворота». Но она и не пыталась думать. Какой смысл?

Доктор Редферн недоуменно уставился на нее:

– Вы сказали «когда я уходила сегодня утром»… Вы там живете? – И пухлая рука с бриллиантом махнула в сторону Голубого замка.

– Конечно, – отозвалась машинально Валенсия. – Я его жена.

Доктор Редферн достал желтый шелковый носовой платок, снял шляпу и протер лоб. Он оказался абсолютно лысым, и чертенок шепнул злорадно: «Зачем лысеть? Зачем терять свою мужскую красоту? Попробуйте бальзам для волос доктора Редферна. Он сохранит вашу молодость».

– Простите меня, – извинился доктор. – Это несколько неожиданно.

– Сегодня неожиданности так и витают в воздухе. – Чертенок произнес это вслух, прежде чем Валенсия успела прищемить ему хвост.

– Я и не знал, что Берни того… женился. Не думал, что он женится, не сообщив своему старому папе.

Неужели глаза доктора Редферна наполнились слезами? И Валенсия сквозь отупляющую пелену собственного горя и страха почувствовала острый укол жалости.

– Не корите его, – поспешила успокоить она. – Это… это не его вина. Это… это все я.

– Полагаю, вы не просили его жениться на вас, – подмигнул ей доктор Редферн. – Он мог бы сообщить мне. Я бы узнал свою невестку раньше, если бы он сказал. Но я рад познакомиться с вами, моя дорогая, очень рад. Похоже, вы разумная молодая женщина. Всегда боялся, что Берни подцепит глупую красотку просто потому, что она смазлива. Они все крутились около него. Хотели его денег, а? Им не нравились таблетки и микстуры, зато нравились доллары, а? Мечтали запустить свои маленькие пальчики в миллионы старого дока, а?

– Миллионы, – пробормотала Валенсия. Ей хотелось присесть, немного подумать, хотелось погрузиться на дно Мистависа вместе с Голубым замком и навсегда исчезнуть с глаз людских.

– Миллионы, – самодовольно подтвердил доктор Редферн. – А Берни бросил их все ради… этого. – И он вновь презрительно махнул в сторону Голубого замка. – Вы, верно, и не думали, что он так неразумен? И все из-за какой-то девицы. Но должно быть, он изжил это увлечение, раз женился. Вы должны убедить его вернуться к цивилизации. Что за бред – вот так растрачивать свою жизнь. Вы доставите меня в свой дом, дорогая? Полагаю, вы знаете, как это сделать.

– Конечно, – кивнула безропотная Валенсия и провела его к маленькой пещере, где стояла моторная лодка. – Ваш… ваш человек тоже отправится с нами?

– Кто? Генри? Нет. Вы только посмотрите, с какой миной он там сидит. Само неодобрение. Ему не нравится эта поездка. Плохие дороги выводят его из себя. Согласен, эта дорога – проклятье для машины. Чья это старая развалина стоит здесь?

– Барни.

– Боже мой! Неужели Берни Редферн ездит на этой колымаге? Она похожа на прапрабабушку всех «фордов».

– Это не «форд». Это «грей слоссон», – горячо возразила Валенсия.

Странным образом добродушное подтрунивание доктора Редферна над старушкой Леди Джейн вернуло ее к жизни, пусть и полной боли. Все лучше, чем то жуткое оцепенение, в котором она пребывала последние минуты… Или годы? Она жестом предложила доктору Редферну сесть в лодку и отвезла его к Голубому замку. Ключ был все там же, в дупле старой сосны, дом оставался пустым и безлюдным. Валенсия провела доктора через гостиную на западную веранду. Ей нужен был воздух. Еще светило солнце, но на юго-западе над Мистависом медленно набухала грозовая туча с белыми гребешками и нагромождениями фиолетовых теней. Доктор плюхнулся на грубый стул и снова вытер лоб.

– Тепло, а? Боже, какой вид! Наверное, Генри смягчился бы, увидь он это.

– Вы обедали? – спросила Валенсия.

– Да, моя дорогая, пообедал, перед тем как выехать из Порт-Лоуренса. Не знал, что за нора отшельника нас ожидает. И даже не думал, что найду здесь чудесную маленькую невестку, готовую накормить меня. Кошки, а? Кис-кис! Посмотрите, я нравлюсь этим кошкам. Берни всегда любил кошек! Это единственное, что он взял от меня. Он сын своей бедной матери. Присядьте, дорогая. Никогда не нужно стоять, если можно сидеть. Хочу как следует рассмотреть жену Берни. Так-так, мне нравится ваше лицо. Не красавица – вы не обижаетесь, что я так говорю? – полагаю, вы достаточно умны, чтобы понимать это. Садитесь.

Валенсия села, приготовившись сносить эту утонченную пытку – сидеть смирно, когда мозг охвачен агонией, заставляющей метаться из стороны в сторону. Каждая ее клеточка кричала о желании остаться в одиночестве, укрыться от всех, спрятаться. Но приходилось сидеть и слушать доктора Редферна, который был совсем не против поговорить.

– Когда, как вы думаете, вернется Берни?

– Не знаю… Вероятно, не раньше вечера.

– Куда он ушел?

– Не могу вам сказать. Наверное, в леса, в Чащобу.

– Итак, он не сообщает вам о своих приходах и уходах, а? Берни всегда был скрытным дьяволенком. Никогда не понимал его. Как и его несчастную мать. Но я много думал о нем. Мне было очень больно, когда он исчез вот так. Одиннадцать лет назад. Я не видел своего мальчика одиннадцать лет.

– Одиннадцать лет? – поразилась Валенсия. – Здесь он живет всего шесть.

– Ну да, он был на Клондайке, странствовал по всему свету. Писал мне по строчке время от времени, но ни разу не дал ни одной подсказки, где его искать, – просто черкнет пару слов, сообщая, что с ним все в порядке. Полагаю, он рассказывал вам об этом?

– Нет, я ничего не знаю о его прошлой жизни, – призналась Валенсия, в которой вдруг проснулось нетерпеливое желание знать. Теперь она должна все узнать. Прежде это не имело значения. Но не теперь. Ведь на откровенность Барни рассчитывать не стоит. Возможно, она больше и не увидит его. А если так, то и останется в неведении относительно его прошлого.

– Что случилось? Почему он ушел из дома? Расскажите мне. Расскажите, пожалуйста.

– Ну, это не слишком долгая история. Просто-напросто молодой дурачок закусил удила после ссоры с девицей. Всегда был упрямым олухом. Всегда. Если чего не хотел, никто не мог его заставить. При всем том всегда был тихим и мягким. Золотой парень. Его бедная мать умерла, когда ему было два года. Я как раз начал зарабатывать на своем бальзаме для волос. Его формула мне приснилась. Неплохой был сон, а? Наличные посыпались на меня. У Берни было все, чего ни пожелаешь. Я отправлял его в лучшие школы, частные. Хотел сделать из него джентльмена. Сам никогда таким не был. Хотел, чтобы у него были все возможности. Он, знаете ли, окончил Макгилл[30]. С отличием и все такое. Я надеялся, что он станет юристом. Он же мечтал о журналистике и тому подобной ерунде. Просил купить ему газету или помочь основать, как он говорил, «нормальный, стоящий, честный до безобразия канадский журнал». Полагаю, я бы так и сделал – я всегда исполнял его желания. Разве не для него я жил? Хотел, чтобы он был счастлив. А он никогда не был счастлив. Можете в это поверить? Нет, он не говорил ни слова. Но я всегда чувствовал, что он несчастлив. У него было все, чего ни пожелаешь, пропасть денег, собственный банковский счет, возможность путешествовать по всему свету, но он не был счастлив, пока не влюбился в Этель Трэверс.

Туча настигла солнце, и огромная холодная фиолетовая тень легла на Миставис. Добралась и до Голубого замка, скользнув по нему. Валенсия поежилась.

– Понятно, – произнесла она с болезненным энтузиазмом, хотя каждое слово кололо ее прямо в сердце. – Какой… она… была?

– Самой хорошенькой девушкой в Монреале, – ответил доктор Редферн. – Писаная красавица. Да! Золотистые волосы, блескучие, как шелк, красивые, большие и нежные черные глаза, кожа – кровь с молоком. Неудивительно, что Берни влюбился. И с мозгами. Отнюдь не дурочка. Бакалавр искусств с дипломом Макгилла. Породистая. Из хорошей семьи, одной из лучших, правда несколько поиздержавшейся. Да! Берни с ума сходил по ней. Счастливейший молодой дурак. Затем все рухнуло.

– И что же произошло?

Валенсия сняла шляпу и рассеянно прокалывала ее булавкой. Везунчик мурлыкал подле нее. Банджо с подозрением наблюдал за доктором Редферном. Нип и Так лениво покаркивали на соснах. Миставис манил к себе. Все было прежним. И все изменилось бесповоротно. Со вчерашнего дня прошло сто лет. Вчера в это же время они с Барни сидели здесь, смеялись и ели запоздалый обед. Смеялись? Валенсия подумала, что больше никогда не будет смеяться. И плакать тоже. И то и другое ей больше ни к чему.

– Сам хотел бы знать, моя дорогая. Полагаю, просто глупая ссора. Берни удрал, исчез. Написал мне с Юкона. Сообщил, что помолвка разорвана и он не вернется. Что не надо искать его, потому что он не вернется никогда. Я и не стал. Какой был в том толк? Я знал Берни. Я продолжал зарабатывать деньги, потому что больше делать мне было нечего. Но я был так одинок. Жил ради его редких, коротких писем. С Клондайка, из Англии, Южной Африки, Китая – отовсюду. Думал, в один прекрасный день он вернется к своему одинокому старому папе. Шесть лет назад он перестал писать. Я ничего не знал о нем до прошлого Рождества.

– Он написал?

– Нет. Выписал чек на пятнадцать тысяч долларов, которые снял со своего банковского счета. Управляющий банком – мой приятель, один из крупных акционеров моей компании. Он обещал известить меня, как только Берни выпишет чек, на любую сумму. У него на счету лежали пятьдесят тысяч долларов. Ни разу не брал ни цента до последнего Рождества. Чек был отоварен у Эйнсли, в Торонто…

– У Эйнсли?

Валенсия, словно со стороны, услышала, как повторяет эту фамилию. На ее туалетном столике лежал футляр с торговой маркой Эйнсли.

– Да. Это крупная ювелирная фирма. Подумав немного, я решил найти Берни. Имел на то особую причину. Пора ему бросать странствия и взяться за ум. Эти пятнадцать тысяч подсказали мне: что-то витает в воздухе. Управляющий связался с Эйнсли – он с ними в родстве через жену – и узнал, что Бернард Редферн купил жемчужное ожерелье и оставил адрес: почтовый ящик четыреста сорок четыре, Порт-Лоуренс, Маскока, Онтарио. Сначала я хотел написать. Затем решил дождаться, когда дороги подсохнут, и приехать. Не любитель строчить письма. Выехал из Монреаля. Вчера прибыл в Порт-Лоуренс. Справился на почте. Там сказали, что ничего не знают про Бернарда Снейта Редферна, но некий Барни Снейт арендует у них почтовый ящик. Живет на острове, далеко от Порта. И вот я здесь. Но где же Берни?

Валенсия потрогала свое ожерелье. Значит, она носит на шее пятнадцать тысяч долларов. А она беспокоилась, может ли Барни позволить себе пятнадцать долларов. Внезапно она рассмеялась прямо в лицо доктору Редферну.

– Простите. Это так… забавно, – пробормотала бедная Валенсия.

– Разве? – усомнился доктор Редферн, неспособный в полной мере оценить иронию ситуации. – Вы производите впечатление разумной молодой женщины и, полагаю, имеете влияние на Берни. Не можете ли вы вернуть его к нормальной жизни, к той, какой живут все люди? У меня есть дом. Большой, как замок. Я хочу, чтобы в нем жила… жена Берни, его дети.

– Этель Трэверс вышла замуж? – безразлично спросила Валенсия.

– Боже, конечно. Два года спустя после побега Берни. Но сейчас она вдова. И, как и прежде, красавица. Честно говоря, это одна из причин, по которой я хотел найти Берни. Подумал, может, они помирятся. Но разумеется, теперь об этом нет и речи. Забудьте. Любой выбор Берни достаточно хорош для меня. Это мой мальчик, вот и все. Думаете, он скоро вернется?

– Не знаю. Скорее всего, не придет до ночи. Возможно, явится очень поздно. А может, и завтра. Но я могу удобно устроить вас. Уж завтра он точно вернется.

Доктор Редферн покачал головой:

– Слишком сыро. С моим-то ревматизмом.

«Зачем страдать от непрестанной боли? Почему бы не попробовать мазь Редферна?» – съехидничал чертенок в голове Валенсии.

– Нужно вернуться в Порт-Лоуренс, прежде чем начнется дождь. Генри очень сердится, когда машина заляпана дорожной грязью. Но я приеду завтра. А вы тем временем введете Берни в курс дела.

Он пожал ей руку и мягко похлопал по плечу. Возможно, встреть он более горячий прием, поцеловал бы Валенсию, но она бы такой порыв не поддержала. Не потому, что ей это претило. Он был довольно вульгарным и шумным… Но что-то в нем ей нравилось. Она безразлично подумала, что, возможно, ей бы пришелся по душе такой свекор, не будь он миллионером. Но что толку теперь гадать? Это было давно, в прошлой жизни. А Барни его сын и… наследник.

Она перевезла доктора Редферна на моторке к берегу озера, проводила взглядом роскошную фиолетовую машину, которая удалялась через лес, управляемая высокомерным Генри, честящим на все корки скверные местные дороги. Затем вернулась в Голубой замок. Ей следовало поторапливаться. Барни мог вернуться в любой момент. И уже собирался дождь. Она была рада, что боль притупилась. Когда то и дело получаешь дубинкой по голове, милосердное Провидение делает тебя более или менее нечувствительным и тупым.

Она постояла возле камина, поникшая, как цветок, побитый морозом, глядя на белый пепел, оставленный последним огнем, что согревал еще недавно Голубой замок.

– По крайней мере, – устало произнесла она, – Барни не беден и может позволить себе развод. Вот и хорошо.

Глава XXXIX

Она должна написать записку. Чертенок в мозгу рассмеялся. В каждом прочитанном ею романе жена, убегающая из дома, обязательно оставляла записку, приколотую к диванной подушке. Не слишком оригинальная идея. Но следует оставить что-то объясняющее. А что может быть лучше записки? Она рассеянно огляделась в поисках ручки и чернил. Их не было. Валенсия ничего не писала с тех пор, как поселилась в Голубом замке, все хозяйственные меморандумы составлял Барни. Для этого хватало карандаша, но и тот куда-то пропал. Валенсия в раздумье подошла к комнате Синей Бороды и толкнула дверь. Она смутно ожидала, что дверь окажется запертой, но та легко распахнулась. Никогда прежде она не пыталась открыть ее, даже не знала, запирал ли комнату Барни. Если запирал, то открытая дверь указывала на крайнюю степень душевной смуты. Он так расстроился, что забыл замкнуть дверь на ключ. Сейчас Валенсии не пришло в голову, что она нарушает данное ему обещание. Она просто хотела найти письменные принадлежности. Все ее умственные силы сосредоточились на словах, которые нужно написать. Она не испытывала ни малейшего любопытства, заходя в пристройку.

Комната Синей Бороды не скрывала в себе ничего зловещего вроде подвешенных за волосы на стенах мертвых красавиц. Выглядела она вполне мирно. В центре стояла маленькая железная печка с трубой, выведенной через крышу. В одном конце помещался то ли верстак, то ли прилавок, заставленный посудой необычного вида. Без сомнения, Барни использовал ее в своих опытах, сопровождавшихся сильными и малоприятными запахами. Наверное, что-то химическое, вяло отметила Валенсия. В другом конце обнаружился большой письменный стол и вертящийся стул. Боковые стены были заняты книжными полками.

Валенсия подошла к письменному столу и застыла, ошарашенная увиденным. Там лежали типографские гранки. На титуле стояло заглавие «Дикий мед», а под ним имя автора – Джон Фостер.

Она пробежала глазами первый абзац: «Сосны – деревья легендарные, мифические. Корнями они уходят в самую глубь старинных традиций, а верхушками, которые ласкает ветер, возносятся к звездам. Что за музыка звучит, когда древний Эол водит смычком по струнам сосновых ветвей?..» Она вспомнила, как слышала эти слова от Барни, когда они гуляли под соснами.

Значит, Барни – Джон Фостер!

Валенсия не была поражена. Слишком много открытий и потрясений свалилось на нее в один день. Последнее уже никак ее не затронуло. Она лишь подумала: «Это все объясняет».

Мысль эта относилась к одному незначительному случаю, который почему-то зацепил внимание Валенсии. Вскоре после того, как Барни принес ей последний опус Джона Фостера, она услышала в книжном магазине Порт-Лоуренса, как владелец отвечает покупателю, спросившему про эту книгу:

– Она еще не вышла. Ожидается на следующей неделе.

Валенсия открыла было рот, чтобы возразить: «Нет, она же вышла», но спохватилась и промолчала. В конце концов, это не ее дело, если книготорговец, не заказавший вовремя новинку, хочет скрыть свою оплошность.

Теперь она знала. Книга, что Барни принес ей, была одним из авторских экземпляров, присланных издателем еще до поступления тиража в продажу. Ну и что с того…

Равнодушно отодвинув свидетельства, пролившие свет на тайны Барни, она уселась на стул, взяла ручку (не слишком хорошую), лист бумаги и начала писать. Никаких подробностей, только голые факты.

Дорогой Барни!

Сегодня утром я сходила к доктору Тренту и узнала, что он по ошибке прислал мне письмо, адресованное другой пациентке. С моим сердцем нет ничего серьезного, я вполне здорова.

Я не собиралась обманывать тебя. Пожалуйста, поверь. Мне не перенести, если ты не поверишь. Сожалею, что произошла такая ошибка. Но уверена, ты сможешь получить развод, если я уйду. Ведь уход жены – достаточная причина для развода в Канаде? Конечно, если я смогу тем или иным образом помочь тебе с разводом, как-то его ускорить, то с радостью сделаю все, как только твой адвокат даст мне знать. Спасибо за всю твою доброту ко мне. Я никогда этого не забуду. Думай обо мне хорошо, насколько сможешь, я не пыталась тебя подловить. Прощай.

С благодарностью,

^{Валенсия}

Она понимала, что получилось слишком сухо и холодно, но писать больше не решилась: это было бы все равно что разрушить дамбу. Один Бог знает, какой поток бессвязностей, исполненных страстной боли, может тогда излиться. В постскриптуме она добавила:

Сегодня здесь был твой отец. Он приедет завтра. Он все мне рассказал. Думаю, тебе следует к нему вернуться. Он очень одинок.

Она положила письмо в конверт, надписала на нем: «Барни» – и оставила на столе. Сверху поместила жемчужное ожерелье. Будь жемчуг искусственным, Валенсия сохранила бы его в память о чудесном годе. Но не могла же она хранить подарок стоимостью в пятнадцать тысяч долларов от человека, который женился на ней из жалости и которого она покидала? Было больно отказываться от милой игрушки. Она чувствовала, что вещь эта особенная. Валенсия еще не осознала до конца, что уходит. Мучительное знание скрывалось пока на задворках души, холодное, бесчувственное. Оживи оно сейчас, Валенсия содрогнулась бы и потеряла сознание…

Она надела шляпку, машинально покормила Везунчика и Банджо. Заперла дверь и старательно спрятала ключ в дупле старой сосны. Затем покинула остров на моторке. Недолго постояла на берегу, глядя на Голубой замок. Дождь еще не начался, но небо потемнело, а Миставис стал серым и угрюмым. Маленький дом под соснами наводил жалость. Разграбленная шкатулка с драгоценностями, потухшая лампа.

«Я больше никогда не услышу песен ночного ветра над Мистависом», – подумала Валенсия и чуть не рассмеялась. Подумать только, что подобная мелочь может задеть ее в такой момент.

Глава XL

Перед дверью кирпичного дома на улице Вязов она помедлила. Валенсия чувствовала, что должна постучаться, словно чужая. Ее розовый куст, рассеянно заметила она, был весь усыпан цветами. Фикус стоял на привычном месте, возле парадной двери. Мгновенный ужас охватил ее при мысли о жизни, к которой она возвращалась. Тем не менее Валенсия открыла дверь и вошла. «Интересно, как чувствовал себя блудный сын по возвращении под отцовский кров? Как дома?» – подумала она.

Миссис Фредерик и кузина Стиклс сидели в гостиной. С ними был дядя Бенджамин. Все трое в недоумении уставились на Валенсию, с первого взгляда угадав, что случилось неладное. Перед ними стояла не нахальная грубиянка, посмеявшаяся над родней прошлым летом в этой самой комнате. Это была другая женщина, с серым лицом и глазами жертвы, пережившей смертельный удар.

Валенсия безразлично огляделась. До чего же сильно изменилась она сама, и как мало – эта комната. Те же картины на стенах. Маленькая сирота преклоняет колени в бесконечной молитве перед кроватью, рядом с черным котенком, что никогда не вырастет во взрослую кошку. Никогда не поменяет позицию британский полк в сражении при Катр-Бра с серой гравюры по металлу. И ее отец, которого она никогда не видела, навеки останется мальчиком на увеличенной и отретушированной, туманной фотографии. Всё на прежних местах. На подоконнике зеленые плети традесканции все так же низвергаются водопадом из старого гранитного горшка. Все тот же искусно сделанный, но ни разу ничем не наполненный кувшин стоял в том же углу буфета. Голубые с золотом вазы, подаренные матери к свадьбе, гордо высились на каминной полке, охраняя бесполезные фарфоровые часы, что никогда не заводились. Стулья стояли на тех же местах. Мать и кузина Стиклс, как и прежде, встретили ее недобрым молчанием.

Валенсии пришлось заговорить первой.

– Вот я и пришла домой, мама, – устало обронила она.

– Вижу, – холодно ответила миссис Фредерик, которая успела смириться с отсутствием Валенсии.

Признаться, она и думать забыла о дочери. Заново устроила и организовала свою жизнь, изгнав воспоминания о неблагодарном, непослушном ребенке. Вернула себе прежнее положение в обществе, которое, закрывая глаза на существование смутьянки, сочувствовало ее бедной родительнице, если можно считать сочувствием сдержанные перешептывания и реплики в сторону. По правде говоря, меньше всего миссис Фредерик хотела, чтобы Валенсия вернулась. Не желала ни видеть ее, ни слышать о ней вновь.

И вот пожалуйста, явилась! С длинным шлейфом трагедий, позора и скандала, что тянулся за ней.

– Итак, я вижу, – повторила миссис Фредерик. – Можно спросить почему?

– Потому что… я… я не умру, – хрипло ответила Валенсия.

– Храни меня Господь! – воскликнул дядя Бенджамин. – Кто тебе сказал, что ты умрешь?

– Полагаю, – злорадно добавила кузина Стиклс, которая тоже не желала возвращения Валенсии, – полагаю, ты узнала, что у него есть другая жена, как мы и думали.

– Нет. Но лучше бы была, – вздохнула Валенсия.

Она не чувствовала особой боли, лишь сгибалась под неподъемным грузом усталости. Скорей бы покончить с объяснениями и оказаться одной в своей старой уродливой комнате. Просто одной! Костяной стук, с которым бусины на вышитых рукавах материнского платья касались подлокотников плетеного кресла, почти сводил ее с ума. Ничто на свете ее не волновало, но этот тихий настойчивый стук был невыносим.

– Мой дом, как я и говорила, всегда открыт для тебя, – холодно процедила миссис Фредерик. – Но прощения от меня не жди.

Валенсия невесело рассмеялась.

– Меня это очень мало волнует, потому что я сама себя не смогу простить, – отозвалась она.

– Да проходи ты, проходи! – раздраженно поторопил дядя Бенджамин, втайне довольный тем, что вновь обрел власть над Валенсией. – Хватит с нас тайн. Что произошло? Почему ты покинула этого парня? Не сомневаюсь, что по важной причине, но какой?

И Валенсия рассказала, коротко и без утайки всю свою историю:

– Год назад доктор Трент сказал, что у меня стенокардия и мне недолго осталось. Я хотела… немного… пожить по-настоящему, прежде чем умру. Потому и ушла. Потому вышла замуж за Барни. А теперь оказалось, что это ошибка. С моим сердцем ничего серьезного. Я должна жить, а Барни женился на мне из жалости. Поэтому мне пришлось уйти, освободить его.

– Боже мой! – воскликнул дядя Бенджамин.

– Ах, Досс… – всхлипнула кузина Стиклс, – если бы ты доверяла своей матери…

– Да-да, знаю, – нетерпеливо оборвала ее Валенсия. – Что толку говорить об этом сейчас? Я не могу вернуть этот год. Бог знает, как я желала бы этого. Я обманом заставила Барни жениться на мне, а он на самом деле Бернард Редферн. Сын доктора Редферна из Монреаля. Отец хочет, чтобы Барни вернулся к нему.

Дядя Бенджамин издал странный звук. Кузина Стиклс отняла от глаз носовой платок с траурной, черной каймой и уставилась на Валенсию. Каменно-серые глаза миссис Фредерик блеснули.

– Доктор Редферн… Не тот ли, что придумал фиолетовые пилюли? – спросила она.

Валенсия кивнула.

– А еще он – Джон Фостер, автор всех этих книг о природе.

– Но… но… – миссис Фредерик разволновалась (явно не от мысли, что приходится тещей Джону Фостеру), – доктор Редферн – миллионер!

Дядя Бенджамин хлопнул себя по губам.

– Бери выше, – сказал он.

– Да, – подтвердила Валенсия. – Барни ушел из дома несколько лет назад, из-за… неприятностей… разочарования. Теперь он, скорее всего, вернется. Поэтому, как вы понимаете, и мне пришлось вернуться домой. Он не любит меня. Я не могу держать его в ловушке, куда завлекла обманом.

Дядя Бенджамин преобразился, весь воплощенное лукавство:

– Он так сказал? Он хочет избавиться от тебя?

– Нет. Я не видела его, после того как все узнала. Но говорю же вам: он женился на мне из жалости, потому что я попросила его. Он думал, что это ненадолго.

Миссис Фредерик и кузина Стиклс порывались что-то сказать, но дядя Бенджамин махнул на них рукой и зловеще нахмурился. Этот его жест и хмурая мина словно говорили: «Я сам займусь этим». Он обратился к Валенсии:

– Ладно-ладно, дорогая, поговорим об этом позже. Видишь, мы еще не всё до конца поняли. Как и сказала кузина Стиклс, тебе следовало бы больше доверять нам. Позже… осмелюсь сказать, мы найдем выход из положения.

– Вы думаете, Барни сможет легко получить развод, да? – загорелась надеждой Валенсия.

Дядя Бенджамин помолчал, жестом остановив вопль ужаса, трепещущий на губах миссис Фредерик.

– Доверься мне, Валенсия. Все образуется само собой. Расскажи мне, Досси. Ты была там счастлива, в Чащобе? Сн… мистер Редферн был добр к тебе?

– Я была очень счастлива, и Барни был очень добр ко мне, – тоном примерной ученицы произнесла Валенсия, словно отвечая зазубренный урок. И вспомнила, как в школе, изучая грамматику, невзлюбила глаголы прошедшего времени и совершенного вида. Они всегда звучали слишком пафосно. «Я была» – все прошло и закончилось.

– Не беспокойся, девочка. – Удивительно, до чего по-отечески звучал голос дяди Бенджамина! – Семья не даст тебя в обиду. Мы подумаем, что можно сделать.

– Спасибо, – вяло поблагодарила Валенсия. Разве это не благородно с его стороны? – Можно мне пойти наверх и немного полежать? Я… я… устала.

– Конечно ты устала. – Дядя Бенджамин мягко похлопал ее по руке, очень мягко. – Ты измучена и расстроена. Пойди приляг, разумеется. Увидишь все в другом свете, когда выспишься. – И он раскрыл перед нею дверь, а когда она проходила, прошептал: – Как вернее всего удержать любовь мужчины?

Валенсия робко улыбнулась. Что поделать, она вернулась к старой жизни, к старым веригам.

– И как? – смиренно, как прежде, спросила она.

– Не отдавать ее, – с усмешкой ответил дядя Бенджамин, закрыл за нею дверь и потер руки. Потом кивнул и таинственно улыбнулся. – Бедняжка Досс! – патетически провозгласил он.

– Ты на самом деле считаешь, что Снейт… может быть сыном доктора Редферна? – выдохнула миссис Фредерик.

– Не вижу причин сомневаться. Она говорит, что доктор Редферн был здесь. Этот человек богат, как свадебный торт, Амелия. Я всегда верил, что в Досс что-то есть. Что-то большее, чем все считали. Ты слишком во многом ограничивала ее, подавляла. У нее никогда не было шанса показать себя. А теперь она заполучила в мужья миллионера.

– Но… – все еще сомневалась миссис Фредерик, – он… он… о нем рассказывают ужасные вещи.

– Все это слухи и выдумки, слухи и выдумки. Для меня всегда было загадкой, почему люди так стремятся придумывать и распространять клевету про тех, о ком ничего не знают. Не понимаю, отчего вы так много внимания обращаете на сплетни и слухи. Люди негодуют просто потому, что он не захотел смешиваться с толпой. Когда они с Валенсией приходили в магазин, я был приятно удивлен, обнаружив, что он оказался приличным парнем. И я повсюду пресекал эти россказни.

– Но однажды его видели в Дирвуде мертвецки пьяным, – пискнула кузина Стиклс. Сомнительный, но все же аргумент, чтобы убедить в обратном.

– Кто видел? – агрессивно потребовал ответа дядя Бенджамин. – Кто видел? Старик Джемми Стренг рассказывал, что видел его. Я бы не поверил ни единому слову Джемми Стренга, даже если бы тот говорил под присягой. Он сам частенько напивается так, что едва держится на ногах. Он сказал, что видел Снейта пьяным, лежащим на скамейке в парке. Фи! Редферн спал там. Пусть вас это не беспокоит.

– Но его одежда… и эта ужасная машина, – неуверенно пробормотала миссис Фредерик.

– Эксцентричность гения! – продекларировал дядя Бенджамин. – Помните, Досс сказала, что он – Джон Фостер. Я не слишком разбираюсь в литературе, но слышал, как лектор из Торонто говорил, что книги Джона Фостера вывели Канаду на литературную карту мира.

– Я… полагаю… мы должны простить ее, – сдалась миссис Фредерик.

– «Простить ее!» – фыркнул дядя Бенджамин. Амелия действительно невероятно глупая женщина. Неудивительно, что бедняжка Досс так устала и заболела, живя с нею. – Ну да, думаю, нам лучше ее простить. Вопрос в том, простит ли нас Снейт!

– А что, если она будет настаивать на своем намерении уйти от него? Ты не представляешь себе, насколько упрямой она может быть, – сказала миссис Фредерик.

– Оставь это мне, Амелия. Оставь все мне. Вы, женщины, уже достаточно напутали. Все дело испорчено от начала и до конца. Если бы ты, Амелия, хоть чуть-чуть побеспокоилась много лет назад, она бы вот так не свернула с пути. Просто оставь ее в покое, не приставай с советами и вопросами, пока она сама не захочет разговаривать. Ясно, что она в панике сбежала от него – испугалась, как бы он не разозлился, чувствуя себя одураченным. И как этот Трент осмелился рассказать ей такую байку! Потому-то люди и избегают врачей. Нет-нет, мы не должны жестоко винить ее, бедное дитя. Редферн придет за нею. А если нет, я поймаю его и поговорю как мужчина с мужчиной. Может, он и миллионер, но Валенсия как-никак урожденная Стирлинг! Он не может отказаться от нее только из-за ошибочного диагноза. Вряд ли он этого хочет. Досс немного перенервничала. Господи, я должен привыкнуть называть ее Валенсией. Она больше не дитя. А теперь запомни, Амелия: ты должна быть с ней доброй и сочувствующей.

Он требовал от миссис Фредерик невозможного, тем не менее она постаралась. Когда ужин был готов, поднялась наверх и спросила Валенсию, не хочет ли та выпить чашку чая. Валенсия, лежавшая в кровати, отказалась. Она просто хотела, чтобы ее оставили в покое на какое-то время. И миссис Фредерик ушла. Даже не напомнила Валенсии, что та попала в сложное положение из-за недостатка дочерней любви и послушания. Но кто же говорит подобные вещи невестке миллионера?

Глава XLI

Валенсия с тоской оглядела свою старую комнату. Ее спальня тоже совершенно не изменилась, мешая поверить в реальность всего случившегося с тех пор, как она спала здесь в последний раз. Было даже что-то возмутительное в этой неизменности. В том, что королева Луиза все так же сходила по ступеням и никто не впускал в дом мокнущего под дождем щенка. И никуда не делись рулонная штора из фиолетовой бумаги, зеленоватое зеркало, мастерские с аляповатой рекламой за окном и станция с непременными бродягами и вертлявыми девицами.

Прежняя жизнь поджидала ее здесь, словно людоед, который в предвкушении сглатывает слюну и облизывает пальцы. Чудовищный страх вдруг охватил Валенсию. Стоило ей с наступлением ночи раздеться и лечь в постель, как благодатное оцепенение покинуло ее, уступив место горестным мыслям и терзаниям по острову под звездным небом. Огни костров. Все их домашние шуточки, фразы и перепалки. Коты. Мерцающий свет сказочных островов. Лодки, скользящие по водам Мистависа волшебным утром. Белые стволы берез, светящиеся среди темных сосен, словно тела прекрасных женщин. Зимние снега и розово-красные огни заката. Озеро, напившееся лунного света. Все радости утраченного рая. Она не позволит себе думать о Барни. Только о мелочах. Мыслей о Барни ей не вынести.

И тем не менее она думала о нем, болела им. Скучала по его объятиям, по касанию его щеки к ее лицу, по словам, что он шептал ей. Она перебирала мысленно все его дружеские взгляды, остроты и шутки, скромные похвалы, заботливые жесты. Перебирала, как драгоценности, не пропуская ничего с первой их встречи. Только воспоминания у нее и остались. Она закрыла глаза и взмолилась: «Позволь мне сохранить их все, Боже! Не забыть ни одного!»

Хотя лучше было бы забыть… Забыть все. Особенно Этель Трэверс, эту белокожую, черноглазую ведьму, которая приворожила Барни. Которую он до сих пор любит. Разве он не говорил, что никогда не меняет своих решений? Она ждет его в Монреале и будет подходящей женой для богача и знаменитости. Барни, конечно, женится на ней, как только получит развод. Ненависть к ней и зависть жгли Валенсию изнутри. Это Этель Барни признался в любви. И Валенсия представляла себе, как он произносит: «Я люблю тебя», как темнеют его синие глаза. Этель Трэверс знает. И Валенсия не могла простить ей этого знания, внушавшего жгучую зависть.

«Но у нее никогда не будет тех часов в Голубом замке, – утешала себя она. – Они все мои». Разве стала бы Этель варить земляничный джем, или танцевать под скрипку Абеля, или жарить на костре бекон для Барни? Этель никогда не появится в убогой хижине на Мистависе.

Что делает сейчас Барни? Что думает, чувствует? Вернулся ли домой? Нашел ли ее письмо? До сих пор сердится на нее? Или немного ее жалеет? Может, лежит на их кровати, глядя на бурный Миставис и слушая стук дождя по крыше? Или все еще бродит по лесу, злясь на ловушку, в которую угодил? Испытывая ненависть? Вскочив с кровати, она заметалась по комнате. Неужели никогда не придет конец этой ужасной ночи? Но что может принести утро? Старую жизнь, лишенную прежнего покоя, с новыми воспоминаниями, новыми желаниями, новыми терзаниями.

«Ну почему, почему я не могу умереть?»

Глава XLII

На следующий день часы еще не пробили двенадцать, как жуткий старый автомобиль прогромыхал по улице Вязов и остановился напротив кирпичного дома. Из машины выскочил мужчина без шляпы и ринулся вверх по ступенькам. Звонок зазвенел, как никогда прежде, неистово и громко. Звонивший требовал, а не просил впустить его. Дядя Бенджамин, спеша к двери, издал сдавленный смешок. Он только что «заскочил», чтобы справиться о самочувствии дорогой Досс. То есть Валенсии… Дорогая Досс… Валенсия, как ему сообщили, по-прежнему была печальна. Спустилась к завтраку, но ничего не съела и вернулась в свою комнату. Ни с кем не разговаривала и была оставлена в покое.

– Очень хорошо. Редферн уже сегодня будет здесь, – объявил дядя Бенджамин.

И вот теперь он закрепил за собой репутацию пророка: Редферн явился, собственной персоной.

– Моя жена здесь? – спросил тот дядю Бенджамина без всяких предисловий.

Дядя широко улыбнулся:

– Мистер Редферн, я полагаю? Очень рад познакомиться с вами. Да, ваша непослушная девочка здесь. Мы…

– Я должен ее увидеть, – грубо оборвал его Барни.

– Конечно, мистер Редферн. Проходите. Валенсия спустится через минуту.

Он провел Барни в гостиную и удалился в другую комнату, к миссис Фредерик.

– Поднимись и позови Валенсию. Ее муж здесь.

Впрочем, сомневаясь, что Валенсия на самом деле спустится – через минуту или вообще, – дядя Бенджамин на цыпочках последовал за миссис Фредерик и остался подслушивать в коридоре.

– Валенсия, дорогая, – мягко объявила миссис Фредерик, – твой муж в гостиной, спрашивает тебя.

– О мама. – Валенсия, сидевшая у окна, поднялась и стиснула руки. – Я не могу его видеть… не могу! Пусть уходит… Попроси его уйти. Я не могу его видеть!

– Скажи ей, – прошипел дядя Бенджамин в замочную скважину, – что Редферн не уйдет, пока не увидит ее. Так он заявил.

Редферн не говорил ничего подобного, но дядя Бенджамин посчитал, что подобные ультиматумы вполне в его духе. Валенсия знала, что это так, и поняла, что ей придется спуститься.

Она даже не взглянула на дядю Бенджамина, проходя мимо него по коридору, но ему было все равно. Потирая руки и хихикая, он отправился на кухню, где весело поинтересовался у кузины Стиклс:

– Что общего между хорошими мужьями и хлебом?

Кузина Стиклс спросила «что?».

– Женщины нуждаются и в том и в другом, – просиял дядя Бенджамин.

Валенсия выглядела не лучшим образом, когда вошла в гостиную. Бессонная, мучительная ночь оставила свой отпечаток на ее лице. К тому же на ней было старое, ужасное платье в сине-коричневую клетку, потому что все свои новые наряды она оставила в Голубом замке. И тем не менее Барни рванул через комнату и обнял ее.

– Валенсия, милая… Милая маленькая дурочка! Что заставило тебя вот так сбежать? Я чуть с ума не сошел, когда вернулся вчера домой и обнаружил твое письмо. Было за полночь, слишком поздно, чтобы ехать сюда. Я не спал всю ночь. А утром приехал отец, и я не мог сбежать. Валенсия, что взбрело тебе в голову? Развод, подумать только! Разве ты не знаешь…

– Я знаю, что ты женился на мне из жалости, – перебила Валенсия, делая слабые попытки оттолкнуть его. – Я знаю, что ты не любишь меня… Я знаю…

– Ты, похоже, совсем не спала, – сказал Барни, встряхивая ее. – Не люблю тебя! Да разве я не люблю тебя?! Дорогая, когда я увидел, как поезд мчится на тебя, я наконец понял свои чувства!

– Да, этого я и боялась – что ты постараешься убедить меня, будто тебе не все равно! – воскликнула Валенсия. – Нет-нет! Я знаю об Этель Трэверс… Твой отец мне рассказал. Ну же, Барни, не мучай меня! Я не могу вернуться к тебе!

Барни отпустил Валенсию и несколько мгновений в упор смотрел на нее. Что-то в ее бледном решительном лице показалось ему убедительней, чем ее слова.

– Валенсия, – тихо продолжил он, – отец не мог ничего рассказать тебе, потому что ничего не знает. Позволь мне все объяснить…

– Хорошо, – устало сказала Валенсия.

О, как он был мил! Как ей хотелось броситься в его объятия! Когда он бережно усаживал ее на стул, она готова была целовать его худые загорелые руки. Она не смела взглянуть на него, не смела встретиться с ним взглядом. Она должна быть храброй. Ради него. Кому, как не ей, знать, сколько в нем доброты и бескорыстия. Он, конечно же, притворяется, будто не желает обрести свободу. Она подозревала, что так и будет, когда пройдет первое потрясение. Он жалеет ее, понимает весь ужас ее положения. Как понимал всегда. Но она не примет его жертву. Ни за что!

– Ты виделась с отцом и знаешь теперь мое настоящее имя – Бернард Редферн. Как и мой псевдоним – Джон Фостер, я полагаю. Коль скоро ты заходила в комнату Синей Бороды.

– Я зашла в нее не из любопытства. Я забыла, что ты просил меня не входить… Забыла…

– Не важно. Я не собираюсь убивать тебя и вешать на стену, так что нет нужды звать сестрицу Анну[31]. Просто хочу рассказать всю свою историю с самого начала. Именно это я и намеревался сделать, когда вернулся вчера. Да, я сын старого дока Редферна, известного своими фиолетовыми пилюлями и прочими патентованными снадобьями. Мне ли этого не знать? Не это ли терзало меня год за годом?

Барни горько рассмеялся и заходил по комнате. Дядя Бенджамин, прокравшийся на цыпочках по коридору, услышал смех и нахмурился. Лишь бы Досс не вздумала строить из себя упрямую дурочку. Барни сел на стул напротив Валенсии.

– Да, сколько себя помню, я был сыном миллионера. Только когда я родился, отец не был богачом. И даже доктором не был. Ветеринар, причем не слишком хороший. Они с матерью жили в деревушке под Квебеком в отвратительной бедности. Я не помню матери. Даже ее лица. Она умерла, когда мне было два года. После ее смерти отец перебрался в Монреаль и основал компанию по продаже средства для ращения волос. Кажется, однажды ночью ему приснился рецепт. К нам потекли деньги. Отец изобрел – или они ему приснились – другие чудо-снадобья: таблетки, микстуры, мази… Когда мне исполнилось десять, он уже был миллионером, хозяином огромного дома, в котором могла легко затеряться такая мелочь, как я. К моим услугам были все игры и развлечения, каких только может пожелать мальчик, но я был самым одиноким дьяволенком на свете. Помню лишь один счастливый день из детства, Валенсия. Только один. Даже твоя жизнь была лучше. Папа поехал за город навестить старого приятеля и взял меня с собой. Мне позволили пойти в сарай, и я провел там целый день, заколачивая молотком гвозди в бревна. Такой славный день. Я плакал, когда пришлось вернуться в Монреаль, в свою полную игрушек комнату в огромном доме. Но я не сказал отцу почему. Никогда ему ничего не рассказывал. Мне всегда было трудно, Валенсия, говорить о том, что внутри. А у меня почти все внутри. Я был чувствительным малышом и стал еще более чувствительным мальчиком. Никто не знал о моих страданиях. Отец и не подозревал о них.

Когда мне исполнилось одиннадцать, он послал меня в частную школу. Мальчишки бросали меня в пруд, заставляли забираться на стол и громко зачитывать рекламу отцовской патентованной дряни. И я подчинялся, – Барни сжал кулаки, – потому что был напуган и весь мир ополчился против меня. Но когда в колледже то же самое пытались проделать со мной старшекурсники, я отказался. – По губам Барни скользнула мрачная улыбка. – Они не смогли заставить меня. Но они сделали мою жизнь невыносимой. Ни один шаг не обходился без упоминания редферновских пилюль, микстур и лосьона для волос. Меня прозвали До-и-После, поскольку я всегда отличался буйной шевелюрой. Четыре года в колледже обернулись кошмаром. Знаешь ли ты, какими чудовищами могут стать мальчишки, если у них имеется жертва? У меня было мало друзей. Между мной и людьми, что мне нравились, всегда вырастал какой-то барьер. А другие, те, что были не прочь подружиться с сыном дока Редферна, меня не интересовали. Впрочем, один друг имелся, как я полагал. Умный, начитанный, пробующий писать. Между нами протянулась нить взаимопонимания – я так этого хотел. Он был старше, и я боготворил его, глядя снизу вверх. В тот год я был счастлив, как никогда прежде. А затем в журнале колледжа появился фельетон, зло высмеивающий отцовские лекарства. Имена, конечно, были изменены, но все и так знали, кто имеется в виду. О, это было написано умно, дьявольски умно и ловко. Весь Макгилл рыдал от смеха, читая фельетон. Я узнал, что он был написан моим якобы другом.

– Ты в этом уверен? – Глаза Валенсии возмущенно вспыхнули.

– Да. Он признался, когда я спросил его. Сказал, что хорошая тема для него дороже, чем друг. И зачем-то колко добавил: «Знаешь, Редферн, есть вещи, которых не купишь за деньги. Например, деда». Жестокий удар. Я был достаточно молод, чтобы почувствовать себя уничтоженным. Этот случай сокрушил все мои идеалы и иллюзии, что было еще хуже. Я стал молодым мизантропом. Не желал больше ничьей дружбы. А затем, через год после окончания колледжа, встретил Этель Трэверс.

Валенсия вздрогнула. Барни, засунув руки в карманы, внимательно изучал пол и не заметил этого.

– Отец рассказал тебе о ней, полагаю. Она была очень красива. Я любил ее. О да, любил. Не стану отрицать или преуменьшать. Это была первая и единственная романтическая мальчишеская влюбленность, страстная и настоящая. И я думал, что она тоже любит меня. У меня хватило глупости так думать. Я был дико счастлив, когда она пообещала выйти за меня замуж. Счастлив несколько месяцев. А затем узнал, что она не любит меня. Однажды случайно подслушал разговор. Этого было достаточно. Как в пословице о подслушивающем, ничего доброго о себе я не услышал. Подруга спросила Этель, как это она переваривает сынка пресловутого дока Редферна, нажившего состояние на патентованных лекарствах. «Его деньги позолотят пилюли и подсластят горькие микстуры, – со смехом ответила Этель. – Мама посоветовала мне подцепить его, если сумею. Мы без гроша. Но чувствую запах скипидара, когда он подходит ко мне».

– О Барни! – воскликнула Валенсия, охваченная жалостью. Она забыла о себе, была полна сочувствия к нему и злости на Этель Трэверс. Как та посмела?

– Итак, – Барни встал и принялся ходить по комнате, – это добило меня. Окончательно. Я покинул цивилизацию, все эти проклятые пилюли и отправился на Юкон. Пять лет скитался по миру, по разным заморским краям. Зарабатывал достаточно, ни цента не брал из отцовских денег. А однажды проснулся и понял, что Этель больше меня не волнует, никоим образом. Стала кем-то из прежней жизни. Но я не хотел возвращаться. Наелся прошлым по горло. Я был свободен и хотел сохранить свободу. Приехал на Миставис, увидел остров Тома Макмюррея. Мою первую книгу опубликовали годом раньше, она стала популярной, и благодаря авторским гонорарам денег у меня хватало. Я купил остров, но держался в стороне от людей. Никому не верил. Не верил, что на свете существуют такие вещи, как настоящая дружба или настоящая любовь. Только не для меня, сына Дока Фиолетовые Пилюли. Я даже находил удовольствие в том, что обо мне ходят все эти дикие байки. Боюсь, иногда и сам подбрасывал пищу для нелепых слухов. Люди преломляли мои реплики через призму собственных предубеждений.

Затем появилась ты. Мне пришлось поверить, что ты любишь меня, а не миллионы моего отца, на самом деле любишь. Никакая иная причина не заставила бы тебя связать свою жизнь с нищим мерзавцем, имеющим к тому же темное прошлое. И я жалел тебя. О да, не отрицаю, что женился на тебе, потому что пожалел. А затем обнаружил, что не мог бы найти друга лучше и веселее. Острого на язык, верного, милого. Ты заставила меня снова поверить в дружбу и любовь. Мир стал добрее просто потому, что в нем появилась ты. Я бы хотел вечно жить так, как мы жили. Я понял это в тот вечер, когда возвращался домой и впервые увидел свет в окне дома на острове. И понял, что там меня ждешь ты. Всю жизнь я был бездомным, и знала бы ты, как это здорово – обрести наконец свой дом. Приходить вечером голодным и знать, что меня ожидают добрый ужин, веселый огонь и ты.

Но до того случая на железной дороге я не понимал, как много на самом деле ты значишь для меня. Это было как удар молнии. Я понял, что не смогу жить, если не спасу тебя, что должен умереть с тобой. Признаю, это сбило меня с ног, ошеломило. Я не сразу сумел прийти в себя. Поэтому и вел себя как осел. Ужасная мысль, что ты умрешь, заставила меня целый день бродить по округе. Я всегда ненавидел этот факт, но, будучи убежден, что у тебя нет шансов, просто отбросил его в сторону. А теперь мне пришлось столкнуться лицом к лицу с тем, что ты приговорена к смерти, а я не могу жить без тебя. Вчера я вернулся домой с твердым намерением показать тебя лучшим специалистам – наверняка что-то можно сделать. Я чувствовал, что все не так плохо, как считает доктор Трент, раз даже тот случай на дороге не повредил тебе. Прочитав твою записку, я сначала чуть не сошел с ума от счастья, а потом испугался, что ты больше не любишь меня и ушла, чтобы избежать нашей встречи. Но теперь ведь все хорошо, да, милая?

И это ее, Валенсию, он называет милой!

– Я не могу поверить, что ты любишь меня, – беспомощно сказала она. – Какой в этом смысл, Барни? Конечно, ты жалеешь меня… Конечно, стараешься все уладить. Но это невозможно. Ты не можешь любить меня… такую. – Она встала и трагическим жестом указала на зеркало над каминной полкой.

Без сомнения, даже Алан Тирни не смог бы разглядеть красоту в скорбном, осунувшемся лице, что отражалось там.

Барни не смотрел в зеркало. Он смотрел на Валенсию так, словно хотел ее ударить.

– Не люблю? Милая, в моем сердце одна только ты. Как драгоценность. Разве я не обещал тебе, что никогда не стану лгать? Я люблю тебя так, как только могу. Сердцем, душой, мыслями. Каждая частица моего тела и души принадлежит тебе. Для меня нет в мире никого, кроме тебя, Валенсия.

– Ты… хороший актер, Барни, – проговорила Валенсия, чуть улыбнувшись.

Барни смотрел на нее:

– Так ты все еще не веришь мне?

– Я… не могу.

– Вот черт! – взревел Барни.

И Валенсия испугалась. Таким она его никогда не видела. Злобным! С глазами, потемневшими от гнева. С кривой улыбкой. Мертвенно-бледным лицом.

– Ты не хочешь верить мне. – Голос Барни стал тихим от еле сдерживаемой ярости. – Ты устала от меня. Хочешь сбежать, освободиться. Ты стыдишься пилюль и мазей, так же как и она. Твоя стирлинговская гордыня не может переварить их. Все было хорошо, пока ты думала, что тебе недолго осталось жить. Пока я был добрым шалопаем, ты могла мириться со мной. Но жизнь с сыном старого дока Редферна – другое дело. О, я понимаю, все понимаю. Я был слеп, но теперь наконец прозрел.

Валенсия вскочила, уставилась в его горящее злобой лицо – и рассмеялась:

– Милый! Ты и правда любишь меня! Ты не был бы так зол, если бы не любил.

Несколько мгновений Барни молча смотрел на нее, а затем, с коротким смешком, заключил в объятия.

Дядя Бенджамин, который замер от ужаса у замочной скважины, облегченно вздохнул и на цыпочках вернулся к миссис Фредерик и кузине Стиклс.

– Все в порядке, – радостно провозгласил он.

Дорогая крошка Досс! Он немедленно пошлет за своим адвокатом и изменит завещание. Досс будет его единственной наследницей.

Миссис Фредерик, к которой вернулась ее вера в благое Провидение, достала фамильную Библию и внесла запись в раздел «Бракосочетания».

Глава XLIII

– Но, Барни, – сказала через несколько минут Валенсия, – твой отец… дал мне понять, что ты до сих пор ее любишь.

– Это на него похоже. Если хочешь предать огласке вещи, о которых лучше никому не заикаться, смело обращайся к нему. Но мой старик не так уж плох, Валенсия. Он тебе понравится.

– Уже понравился.

– И его деньги ничем не запятнаны. Он честно их заработал. Его средства вполне безвредны. Даже фиолетовые пилюли приносят людям пользу, если те верят в их эффективность.

– Но я не гожусь для жизни, которая тебе подобает, – вздохнула Валенсия. – Я не очень умна, не слишком образованна и…

– Моя жизнь – это Миставис и прочие далекие, глухие уголки этого мира. Я не собираюсь навязывать тебе светское общество. Конечно, нам придется проводить какое-то время с отцом. Он одинок и стар.

– Только не в его огромном доме, – взмолилась Валенсия. – Я не смогу жить во дворце.

– Я и не смогу вернуться туда после Голубого замка, – усмехнулся Барни. – Не беспокойся, милая. Я сам не стал бы в нем жить. Там белая мраморная лестница с золочеными перилами… Он похож на магазин мебели, только без ценников, но отец им гордится. У нас будет небольшой дом где-нибудь в окрестностях Монреаля, в деревне неподалеку, чтобы почаще видеться с отцом. Думаю, мы построим его сами. Дом, построенный для себя, лучше приобретенного. Но лето будем проводить на Мистависе. А осенью путешествовать. Хочу, чтобы ты увидела Альгамбру[32]. Это место очень похоже на Голубой замок твоей мечты, насколько я его представляю. А в Италии есть один старый сад, где ты увидишь, как среди темных кипарисов луна восходит над Римом.

– Разве есть что-то прекраснее луны, восходящей над Мистависом?

– Нет. Но это другая красота. У красоты много разных ликов, Валенсия. До этого года твоя жизнь была тускла. Ты ничего не знаешь о чудесах этого мира. Мы поднимемся на горы, поищем сокровища на базарах Самарканда, исследуем магию Востока и Запада, вместе, рука об руку, обойдем весь свет. Хочу показать тебе весь мир, посмотреть на него вновь, но уже твоими глазами. Дорогая, есть миллионы вещей, которые я хочу показать тебе. На это потребуется немало времени. И нам нужно подумать насчет той картины Тирни.

– Ты должен мне кое-что пообещать, – сказала Валенсия.

– Все, что угодно, – беспечно ответил Барни.

– Только одно. Никогда, ни при каких обстоятельствах и ни по какому поводу ты не должен вспоминать, что я попросила тебя жениться на мне.

Глава XLIV

Отрывок из письма мисс Оливии Стирлинг мистеру Сесилу Брюсу[33]

Просто ужасно, что сумасшедшая авантюра Досс повернулась таким образом. Теперь все будут думать, будто для девушки нет никакого смысла вести себя как подобает.

Не сомневаюсь, что она была не в себе, когда ушла из дома. Ее слова о горке песка подтверждают это. Разумеется, я не думаю, что у нее были какие-то проблемы с сердцем. Впрочем, возможно, что Снейт – или Редферн, или как там его звать? – поил ее фиолетовыми пилюлями в своей хижине на Мистависе и вылечил. Это стало бы неплохой рекламой для семейного бизнеса.

У него такая незначительная внешность. Я сказала об этом Валенсии, но она лишь ответила: «А мне не нравятся привлекательные мужчины».

Он и в самом деле не очень привлекательный. Хотя, должна признать, он стал выглядеть лучше, после того как подстригся и надел приличную одежду. Я думаю, Сесил, тебе следует больше заниматься спортом, чтобы не растолстеть.

А еще оказалось, что он – Джон Фостер. Хочешь верь, хочешь нет.

Старый доктор Редферн подарил им на свадьбу два миллиона. Очевидно, фиолетовые пилюли приносят неплохой доход. Они собираются провести осень в Италим, а зиму – в Египте, а когда зацветут яблони – прокатиться на автомобиле по Нормандии. Не на том жутком «фордике», разумеется. У Редферна новая чудесная машина.

Возможно, мне тоже следует куда-нибудь сбежать и навлечь на себя позор. Похоже, оно того стоит.

Дядя Бен в восторге. Как и дядя Джеймс. Суета, что они устроили вокруг Досс, абсолютно отвратительна. Послушал бы ты, как тетя Амелия произносит: «Мой зять мистер Бернард Редферн и моя дочь миссис Бернард Редферн». Мама и папа ведут себя так же противно, как остальные. И никто из них не замечает, что Валенсия исподтишка смеется над ними.

Глава XLV

Валенсия и Барни остановились под соснами на берегу, чтобы в прохладе сентябрьского вечера бросить прощальный взгляд на Голубой замок. Миставис тонул в утонченно-лиловом свете заката. Нип и Так лениво каркали на старых соснах. Везунчик и Банджо то мурлыкали, то мяукали, каждый в своей корзине, поставленной в новую темно-зеленую машину. Котов собирались завезти к кузине Джорджиане. Она взялась позаботиться о них до возвращения Барни и Валенсии. Тетя Веллингтон, кузина Сара и тетя Альберта также соревновались за привилегию ухаживать за ними, но не удостоились чести.

Валенсия не могла сдержать слез.

– Не плачь, Мунлайт. Мы вернемся следующим летом. А сейчас нам пора отправляться. Нас ждет настоящий медовый месяц.

Валенсия улыбнулась сквозь слезы. Она была так счастлива, что это пугало ее. Но несмотря на радости, ждущие впереди, «славу Эллады и великолепие Рима»[34], соблазны вечного Нила и блеск Ривьеры, мечети, дворцы и минареты, она совершенно точно знала, что нет на свете места, которое могло бы поспорить с волшебством Голубого замка.