Евгений Сухов

Ловушка для стервятника

© Сухов Е., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Часть I

Темная сторона Суконки

Глава 1

Убийство семьи Кузьминых

1948 год, начало июня

Подле деревянного дома, где произошли трагические события, как это бывает нередко в подобных случаях, собрались родственники, соседи и просто знакомые, которые сочувственно говорили о погибших и поминали их добрым словом.

– У какого же изувера на немощных стариков рука поднялась! У них даже и воровать-то нечего было, столько лет прожили, а ничего толком и не нажили…

У входа в старый, но еще крепкий сруб с небольшим дощатым пристроем стоял ладный сержант милиции лет двадцати пяти, на отглаженном кителе которого был прикреплен орден Отечественной войны I степени и медаль «За оборону Сталинграда». Строгое лицо подчеркивало драматизм случившегося и отбивало желание у собравшихся пройти в дом и посмотреть на убиенных.

Начальник отдела по борьбе с бандитизмом и дезертирством майор Виталий Щелкунов подрулил к крыльцу дома на стареньком «М‐1», потеснив собравшихся, и бодро выбрался из автомобиля. «Эмка», несмотря на вполне приличный вид, в действительности являлась самым настоящим инвалидом (успела в первые годы войны немало поколесить по фронтовым дорогам): кузов, пробитый осколками во многих местах, был тщательно залатан и покрашен; пружины и рессоры, изрядно изношенные, ощущали малейшую колдобину; на малых оборотах машину пробивали значительные вибрации, что свидетельствовало о проблемах с рулевым приводом. Легковой автомобиль уже значительно потерял свое главное свойство – высокую проходимость, но для городских условий вполне подходил.

Собравшиеся, признав в прибывшем Щелкунове высокое милицейское начальство, охотно расступились. Милиционер, стоявший у входа в дом, еще более распрямился, показав гвардейскую стать. Виталий Викторович вошел в полутемные сени и едва не столкнулся с вышедшей навстречу следователем лейтенантом Зинаидой Кац.

– Доложите, – произнес он коротко.

– Тупым тяжелым предметом, предположительно обухом топора, был убит семидесятипятилетний хозяин дома Филипп Степанович Кузьмин. Этим же предметом была убита его жена, семидесятилетняя Клавдия Петровна Кузьмина. Никаких следов взлома на двери нет, на замке также отсутствуют какие-либо механические повреждения. Предположительно, убитая супружеская пара знала своего убийцу и поэтому впустила его в дом.

– Старо как мир… Нас убивают те, кому мы доверяем… Орудия убийства найдены? – спросил Виталий Викторович.

– Никак нет, товарищ майор, – произнесла Зинаида Кац. – Ищем, но пока безуспешно. Скорее всего, преступник забрал орудие убийства с собой.

Майор Щелкунов прошел в комнату, где уже находился эксперт-криминалист капитан Герман Иванович Левин – худощавый сорокалетний мужчина с заостренным лицом. Присев на корточки, он рассматривал белесый след от ботинка, отчетливо отпечатавшийся на деревянном гладком полу. Посмотрев на старшего оперуполномоченного капитана Валентина Рожнова, попросил:

– Валя, запечатлей вот этот след. Постарайся почетче. Так, чтобы рисунок подошвы был хорошо виден.

– Сделаю, – ответил Рожнов, склонившись. Ярко полыхнула вспышка, за ней еще одна, столь же ослепительная.

Подле различных домашних предметов, разбросанных на полу, лежали небольшие квадраты картона с написанными на них черными цифрами. Стоптанная тапочка без задников, слетевшая с правой ноги старика, значилась под номером «5». Стараясь не наступать на оставленные следы, Валентин сфотографировал и ее.

Заметив подошедшего начальника Щелкунова, капитан Левин распрямился и, пожав протянутую руку, негромко произнес:

– Здравия желаю, товарищ майор.

– Что можете сказать по этому делу, Герман Иванович?

– На теле наблюдаются поздние трупные изменения. Судя по окоченению верхних и нижних конечностей, смерть наступила где-то восемнадцать – двадцать часов назад… По моему предположению, хозяева сами впустили в свой дом убийцу. Это даже видно по тому, что никаких следов разрушения в первой половине дома не обнаружено. Убийца довольно основательно потоптался в центре горницы, прежде чем ударить старика по голове чем-то тяжелым. Возможно, что они даже о чем-то спорили, а потом, когда старик повернулся к преступнику спиной, тот ударил его по затылку. Судя по нанесенному удару, убийца был немного выше среднего роста, старик ведь тоже не маленький… Более точно может сказать судебно-медицинская экспертиза… По тому, как расположено тело следующей жертвы, пожилой женщины, можно предположить, что Кузьмина пыталась убежать от убийцы, но тот ее догнал и также ударил тем же самым предметом, предположительно обухом топора.

– А чем занимался потерпевший? – спросил майор у стоявшего рядом Валентина Рожнова.

– Кузьмин работал в артели. Делал из металла всякую посуду, говорят, что был очень хорошим мастером.

Осмотрев помещение, майор заметил:

– Что-то не заметно, что он хоть как-то разжился на своей работе.

– Соседи сказали, что особого добра у него не было. В основном покупал детскую одежду для внуков, передавал деньги сыновьям, они у него многодетные. У одного трое детей, а у другого четверо… Так что преступник наведался к нему неслучайно. Нашел предлог, чтобы зайти, например мог заверить, что хочет заказать сковородки или залатать какую-нибудь кружку.

– Все может быть, – хмуро отозвался Виталий Викторович и прошел в соседнюю комнату, где увидел на крашеном полу распластанную пожилую женщину в выцветшем стареньком сарафане. Ее правое колено было немного выставлено вперед, как если бы и после смерти она продолжала свой бег. Одна рука отставлена в сторону, другая располагалась у ее посиневшего сморщенного лица, словно женщина пыталась укрыться от разящего удара. Череп от сильного удара значительно деформирован, волосы неряшливо слиплись от выступившей крови, вокруг головы образовалась запекшаяся красная лужица. Смотреть на такое зрелище было больно; грудную клетку сдавило, стало трудно дышать, и Щелкунову пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы восстановить дыхание.

В комнате скудная обстановка. Из роскоши лишь старинный тяжелый комод из темного дерева, стоявший с выдвинутыми ящиками, да шкаф с распахнутыми дверцами. На полу в беспорядке валялись разбросанные вещи, большей частью детские распашонки и куски цветной материи. Наиболее ценное убийцы унесли с собой.

– Кто первым обнаружил трупы? – посмотрел Виталий Викторович на Рожнова, вошедшего следом.

– Валютин Семен Измайлович, двадцать лет. Фрезеровщик семьсот восьмого завода.

– Где он?

– Дожидается на улице.

– Пригласи его сюда, хочу побеседовать.

– Есть, – отозвался Валентин Рожнов и тотчас вышел за дверь.

Через несколько минут капитан вернулся с парнем невысокого роста, беспокойно мявшим в руках серую матерчатую фуражку с поломанным козырьком. Пошел уже второй час, как он находился на месте преступления, дважды порывался уйти, ссылаясь на то, что у него вторая смена на режимном заводе, за опоздание может последовать уголовная ответственность. Но молодой капитан с какой-то настойчивой обходительностью советовал ему дождаться начальника отдела по борьбе с бандитизмом майора Виталия Щелкунова.

– Товарищ майор, мне сегодня еще работать во вторую смену, и мне нужно…

– Я вас не задержу, – перебил Виталий Викторович. – Во сколько вы пришли в дом к Кузьминым?

– Еще восьми даже не было, – ответил парень.

– А почему так рано?

Парень пожал плечами и сказал:

– Филипп Степанович мне сам так назначил. Я и не возражал, жену еще хотел на работу проводить. Вот только кто же знал, что так оно обернется?

– Вы далеко живете?

– Нет, совсем рядом, на Лядской, – махнул он рукой в направлении Лядской улицы.

– А какая причина для столь раннего визита?

– Кастрюля у нас большая прохудилась. А без нее как без рук! Воды не подогреешь, щи не сваришь… Попросил его залудить. Я уж не первый раз к Филиппу Степановичу обращаюсь. В работе с железом он мастер: и запаяет как нужно, и послесарит как положено… точнее, был, – поправился он, смешавшись.

– Понятно… И вот вы подошли к двери, и что было дальше?

– Постучался, как положено. Мне никто не ответил. Я толкнул дверь и вошел.

– Семен, а вам не показалось странным, что дверь открыта?

Свидетель отрицательно покачал головой. Он мял кепку, выкручивал.

– Не показалось. Они ведь и раньше не всегда закрывали дверь. От кого тут хорониться? А потом, уже утро, чего бояться?

– Вы вошли – и дальше что?

– В сени я вошел… Окликнул их поначалу, мне никто не ответил… Даже тогда я ничего не заподозрил. Старики ведь, подумал, может, не расслышали, слух уже не тот… А когда уже прошел в горницу, то увидел лежавшего на полу Филиппа Степановича, вокруг его головы кровь… Внутри как-то сразу все оборвалось, – признался парень. – А потом глянул в другую комнату, а там и хозяйка тоже лежит. Мертвая… Ну я и пошел в милицию, сообщил. А потом мы с товарищем милиционером вернулись и стали вас ждать.

– А вы можете найти здесь вашу кастрюлю? – поинтересовался майор Щелкунов, посмотрев на руки свидетеля. Теперь кепка находилась в правой руке. Ладони парня успокоились.

– А чего ее искать? – удивленно пожал он плечами. – Вон она стоит, – указал он на трехлитровую кастрюлю, покрытую коричневой эмалью, стоявшую на полу у стены. – Видно, Филипп Степанович специально вынес ее поближе, чтобы мне сразу отдать. Можно я ее возьму?

– Возьмете ее позже, обещаю. А сейчас наши эксперты должны исследовать ее на предмет отпечатков пальцев. Может, вы заприметили кого-нибудь около дома?

– Никого не видел, – отрицательно покачал головой свидетель. – Иначе бы я вам сразу сказал.

– Что ж, можете идти. Ваш адрес у нас есть, так что, если понадобитесь, мы вас позовем.

Попрощавшись, Валютин тотчас проскользнул в полуоткрытую дверь.

– Можете сказать, сколько было преступников? – повернулся майор Щелкунов к криминалисту, когда свидетель вышел из комнаты.

– С большой долей вероятности могу утверждать, что грабитель был один. Взгляните сюда, – указал капитан Левин на четкий отпечаток. – Он старательно обходил тела убитых, опасался наступить на разлившуюся кровь, но наступил на кусочек мела, который, видимо, выкатился из шкафа. Отсюда такой четкий отпечаток сапога. Других следов – обуви, ступней, – кроме как самих хозяев, не обнаружено.

– Может, злоумышленник на чем-то приехал? Ведь должен же он был как-то вывозить награбленное добро, – высказал предположение Щелкунов. – Машина или телега какая-нибудь?

Капитан Левин отрицательно покачал головой.

– Это вряд ли… Снаружи дома следов ни от транспортных средств, ни от повозки обнаружено не было.

– Может, он вещи куда-то запрятал? – посмотрел Виталий Викторович на Рожнова.

– Все обыскали, товарищ майор, ничего не нашли.

– Значит, получается, что он взял не так уж и много, если сумел унести все с собой. Сложил в мешок и ушел. Получается, что ни улик, ни отпечатков пальцев, кроме этого следа в комнате, у нас не имеется? – хмуро посмотрел майор Щелкунов на криминалиста.

– Выходит, что так. Но могу подтвердить версию, что убийца был выше среднего роста.

– Соседей опросили? – Виталий Викторович перевел взгляд на капитана Рожнова. – Может, кто-то из соседей видел человека, выходящего из дома пострадавших? Знаете, как это бывает: кто-то вышел на улицу покурить, кто-то с собакой пройтись?

– Я опросил всех соседей, – с готовностью отозвался капитан. – Никто ничего не видел.

Майор Щелкунов вышел из избы. За последние полгода это было третье убийство, случившееся на Марусовке. Последнее произошло неподалеку от пекарни, в которой когда-то в две смены выпекал кренделя будущий пролетарский писатель Максим Горький, там же он и спал на мягких мешках. Весьма невесело он отзывался об этом периоде своей жизни в автобиографической трилогии о Казани. Внешний вид Казани мало с тех пор изменился…

Основателем Марусовки считался бывший сапожник Лупп Спиридонович Марусов, чьи предки, итальянские купцы, прельстившись значительной маржой, прибыли в Петербург из Венеции двести лет назад. Затем многочисленное потомство разорилось и разбрелось по всей Российской империи, поменяв купеческое сословие на мещанское. От прежней родословной у них оставались только римские имена да унаследованная фамилия, происходившая от имени Мария, столь почитаемого на Апеннинском полуострове. Кто бы мог подумать, что через сотни лет у одного из отпрысков Марусовых вдруг неожиданно проснется страсть к коммерции и он на долгие годы впишет свое имя в историю города как успешный коммерсант.

Поднакопив деньжат, Лупп Марусов купил поначалу деревянный одноэтажный дом на Рыбнорядской улице[1], в котором разместил разночинную молодежь за умеренную плату. Сдавать квартиры внаем оказалось весьма прибыльным делом. Через несколько лет предприимчивый Лупп Марусов, теперь уже уважаемый купец, воздвигнул еще около тридцати одно– и двухэтажных строений, в которых размещалось около двух тысяч квартир, заполнявшихся малообеспеченными студентами. После смерти Марусова дома были перепроданы.

Молодежь, склонная к кучному проживанию, охотно принимала в квартиры менее удачливых собратьев, по воле окаянной судьбы оставшихся без жилья, а потому число жильцов порой увеличивалось едва ли не вдвое.

Веселые, склонные к застольям и многим похабным развлечениям, зараженные революционной бациллой, студенты нередко проводили вечера в загульных застольях и жарких спорах. А потом, дружески обнявшись с оппонентами, гурьбой шли в местные бордели, каковых в Марусовке всегда было немало, а с появлением студентов их количество увеличилось многократно. Отходя от жестокого похмелья, студенты и разночинцы топали на Старо-Горшечную улицу, в бакалейную одноэтажную лавку Андрея Деренкова (хозяина двух пекарен и булочной, человека простого, с добродушным лицом), при которой была лучшая в городе библиотека, где было немало редких и даже запрещенных цензурой книг.

Марусовка во все времена значилась в сводках полиции как место, где собираются неблагонадежные политические и уголовные элементы. Дня не проходило, чтобы на Марусовке не приключилось поножовщины; случалось, что конфликты перерастали в самые настоящие побоища со смертоубийствами. Даже с приходом советской власти образ жизни ее обитателей мало изменился – все та же разгульность и вольница. Только прошедшая война, вычистившая значительную часть ее обитателей, заставила малость поутихнуть ее старожилов и отступить от прежнего образа жизни.

Всплеск преступности в Марусовке произошел после возвращения с войны фронтовиков. Привыкшие к оружию отставные рядовые и бравые сержанты нередко пускали его в дело в разгар горячих споров как последний убедительный аргумент; зачастую смертоубийства случались по пьяному делу, когда видели в спорщике не человека, имевшего собственное мнение, а неприятеля во вражеском окопе.

Все три случая убийств, произошедшие в последние недели, походили один на другой: жертвами становились старики, неспособные оказать должного отпора. Бандиты, пользуясь доверчивостью пожилых людей (старики, как и дети, склонны к простосердечности), заходили в их дома, после чего жестоко убивали, забирали все самое ценное и уходили незамеченными. Немногие свидетели, видевшие одного из убийц в потемках, утверждали, что он высокого роста, носит военную или милицейскую форму; по выправке напоминает военного. Особых примет не обнаружено.

Нынешние убийства никак не укладывались в неписаные правила Марусовки: убивать и грабить стариков считалось делом отвратительным, а потому среди коренных обитателей глухо клокотало возмущение.

– Папироской не угостишь? – подошел к Виталию Викторовичу крепкий брюнет лет сорока. Манера держаться, блатной флер, наколки на пальцах выдавали в нем человека бывалого, много повидавшего. Такие люди стараются держаться от милиции подальше, только большая нужда может заставить их приблизиться. Похоже, что таковая назрела.

Щелкунов вытащил распечатанную пачку «Беломорканала» и, выбив из нее папиросу, протянул брюнету (от внимания майора не укрылось, как лицо брюнета дрогнуло).

– «Беломорканал», значит… Памятные места!

– Приходилось бывать? – щелкнул трофейной зажигалкой Виталий Викторович и поднес крохотный огонек к лицу брюнета.

– А то как же! Пять лет у хозяина протянул! Благодарствую. – Он раскурил папироску. – Каждый второй «Ударник». Вот только значков не выдавали… Я ведь не только на Беломорканале чалился, а еще и на Соловках побывал. – Глубоко затянувшись, он закрыл глаза, с минуту подержал в легких дым, а потом выдул его тонкой упругой струйкой. – Помню, в двадцать девятом к нам «буревестник революции»[2] приезжал с большой свитой. Даже в трудовой колонии побывал… Я тогда рядом с ним стоял… Вот как тебя видел! Привет ему с Марусовки передал, сказал, что о нем там не позабыли. А некоторые даже его сладкие кренделя помнят, что он выпекал.

Рассказ брюнета майора заинтересовал.

– И что же он ответил? – спросил Щелкунов.

– А ничего! Посмотрел на меня как-то пристально, а потом сразу из барака вышел. Да и Шаляпин тут у нас на Марусовке проживал, дружок Горького. На соседних улицах жили. Вот в том флигелечке Шаляпин родился, – указал брюнет на покосившийся пристрой. – Теперь в нем моя тетка двоюродная обитает. Это ведь потом он стал пением на жизнь зарабатывать, а в молодости хорошим кулачным бойцом был. Вся Марусовка им гордилась! На стороне Суконной слободы с татарами дрался. Этим и копеечку хорошую заколачивал. Шаляпин ведь роста немаленького был, размах руки широкий, если кому в репу попадало как надо, так тот уже и не вставал… На Марусовке еще немало осталось людей, кто с ним на Кабане против Татарской слободы бился. Глядя на него, ведь и не скажешь, что лихой кулачный боец… А ведь потом всю сознательную жизнь прожил так, как будто бы барином родился. И выезд у него собственный, и шубейка на плечах соболиная. Вот что значит марусовская закваска! А Горький все булки свои продавал. И хорошую маржу от этого имел. Чувствовалась в нем купеческая жилка! Вот Луначарский сказал, что Горький – «буревестник революции, убежденный марксист, первый по времени пролетарский писатель. А ведь когда я чалился, все книги его прочитал… И вот хотелось бы спросить, что же этот «пролетарский писатель» тогда все про купцов писал. И хорошо писал, прекрасно знал, как они живут, потому что сам был из купцов!

Накативший порыв ветра откинул ворот рубахи уркагана, обнажив наколотый на левой груди профиль Сталина. Рассудительный уркач был масти непростой: такие знатные портреты накалывают обычно уголовники, просидевшие в местах заключения не менее десяти лет, занимавшиеся серьезным воровским промыслом и имевшие в преступной среде значительный авторитет. Существовало поверье, что расстрельная команда не станет стрелять в профиль вождя, наколотый на груди у пахана. Некоторая сермяжная правда присутствовала – майор Щербаков и сам мог припомнить немало примеров, когда ситуация пересматривалась и расстрел заменялся двадцатью пятью годами в лагерях.

Указав на татуировку Сталина, Виталий Викторович поинтересовался:

– А если надумают тебя в спину расстрелять, что тогда?

Табачок сближал – курили как старые добрые приятели. Делить между собой было нечего, да и повода для ссоры не существовало. Но вместе с тем каждый из них ощущал, что между ними проходит глубокая межа, перешагнуть которую невозможно.

Заговорщицки улыбнувшись, урка произнес:

– А на спине у меня товарищ Ленин выколот.

– Значит, все предусмотрел. Но ведь с прошлого года расстрельную статью отменили.

– А у нас ведь как? Сегодня отменили, а завтра вновь ввели. Товарищ Ленин с товарищем Сталиным на теле правильного бродяги лишними не станут.

Уркаган вновь поднес папиросу ко рту, и на ребре ладони вора Виталий Викторович увидел затянувшуюся глубокую клочковатую рану, каковую оставляет только коварный осколок.

– Воевал? – спросил Щелкунов.

– Довелось, – неохотно отозвался уркаган, – в сорок четвертом.

Папироса была докурена, бросив окурок на землю, он придавил его носком сапога.

– На Первом Украинском. На Сандомирском плацдарме меня крепко шарахнуло. Даже не знаю, как уцелеть удалось… На зону мне сейчас нельзя. Сейчас там такая резня идет по всем лагерям, что не приведи господь! Живым мне уже оттуда не выбраться… Даже для корешей, с которыми десятку отмотал, я уже ссученный… Я вот что хотел сказать тебе от нас от всех… Вижу, что ты тут главный и мужик вроде бы дельный. И без закидонов! Мы тут на Марусовке ошалели все от увиденного. Старики совсем, вреда от них никакого. Божьи одуванчики. Всю жизнь здесь прожили… У какого гада на них рука могла подняться, ума не приложу! Ясно, что свои такое сотворить не могли. Такой замысел не утаишь, мы бы их просто порвали на куски! Кто-то из чужих совершил.

– Я тоже так думаю, а сам ты ничего такого не заприметил? Может, какие-то пришлые здесь шастали? Ты ведь всех тут знаешь.

– Да разве тут углядишь за всеми! Залетных тоже немало, бабки хаты сдают, тем и живут… Народ меняется едва ли не каждый день. Но если бы кто-то из них, то мы бы все равно знали. Такое не скроешь, они ведь все у нас на виду.

– Ты здесь старший, что ли? – спросил Виталий Викторович, внимательно посмотрев на уркагана.

Во рту было горько от выкуренного табака. Следовало бросать эту скверную привычку, но как это сделать, Щелкунов пока не представлял.

– Можно и так сказать. А ты думаешь, что только милиция за порядком присматривает? – усмехнувшись, произнес уркаган. – Вот разругаются соседи в пух и прах, а мужики между тем друг другу морды набьют, что им делать? В милицию, что ли, бежать жаловаться? А ведь им и дальше вместе жить. Обращаются ко мне, говорят, разреши наш спор, кто прав, а кто виноват. Вот я и растолковываю… Объясняю, что нужно делать, чтобы худого не случилось, чтобы дальше в мире жить. Или, к примеру, пацана обидели, а у него батяни нет, чтобы за него вступиться, на фронте погиб. Иду и заступаюсь… Обещай мне сообщить, если найдешь тех, кто стариков погубил. Смертную казнь отменили, а вот я бы со своей стороны организовал им на зоне горячий прием.

Виталий Викторович выдержал паузу.

– Тебя как звать-то?

– Федор Марусовский.

– Мы же с тобой, получается, как бы по-дружески разговариваем, Федор? Верно?

– Все так, – добродушно заулыбался брюнет.

– Только за одно такое предложение я бы мог тебя привлечь… Но я этого не сделаю. И советую тебе не поступать с этими мерзавцами скверно, если ты их все-таки где-то отыщешь. Потому что вынужден буду поступить с тобой по закону. А правосудие у нас строгое! Не мне тебе об этом рассказывать… Но вот если ты мне поможешь отыскать этих ублюдков, то буду тебе очень признателен. Обещаю тебе точно, как только эти гады будут пойманы и предстанут перед законом, из тюрьмы им уже не выбраться. А теперь, извини, дела! Нужно идти.

Вернувшись в избу, Щелкунов подозвал к себе Валентина Рожнова и Зинаиду Кац и дал указания:

– Валентин, не верю я, что убийц никто не видел. Место людное, очень приметное, их должны были видеть. Так что пройди еще раз по второму кругу и опроси всех! И поговори с участковым, что-то я его здесь не вижу. Может, он что-то дельное подскажет.

– Будет исполнено, товарищ майор.

– А ты, Зинаида, – посмотрел он на лейтенанта Кац, – подними все дела пятилетней давности по схожим преступлениям и доложи о них мне. Если мне не изменяет память, именно такие преступления были в сорок четвертом и в сорок пятом. Они были раскрыты, а злоумышленники были осуждены на длительные сроки заключения. И вот теперь опять то же самое. Что-то здесь не клеится.

– Сделаю, товарищ майор, – с готовностью отозвалась Зинаида.

– Ну а мне нужно ехать к начальнику УГРО города и доложить о том, что здесь произошло.

Попрощавшись, Щелкунов поторопился к ожидавшему его автомобилю.

* * *

Щелкунов освободился поздно. Пора идти домой, вот только там его никто не ждал. Квартиру он воспринимал как некое помещение, откуда он уходил на службу и в котором можно было приготовить себе завтрак перед началом рабочего дня. Отпустив машину, Виталий Викторович с минуту размышлял, а потом повернул к дому Полины Терехиной.

О его отношениях с Полиной в управлении даже никто не догадывался – Виталий привык держать в секрете свои отношения с женщинами. Полина тоже не склонна была распространяться о своих сердечных привязанностях. Их тайный роман начался несколько месяцев назад, когда его отдел занялся поисками студента, пропавшего десять лет назад. У следствия имелись серьезные основания полагать, что его убили (впоследствии предположение всецело было подтверждено). Благодаря содействию Полины Терехиной (она училась с пропавшим в одной студенческой группе) были найдены останки пропавшего парня, что помогло разоблачить убийц. Вскоре их отношения окрепли, а затем и вовсе переросли в привязанность.

У Полины была непростая судьба. Муж погиб на фронте, и она как могла тянула двоих детей – работала инженером на производстве, а в свободные часы брала заказы на пошив платьев и мужских костюмов. К шитью у нее всегда были способности, и за короткий срок у нее образовалась значительная клиентура из высокопоставленных лиц, желавших заполучить в свое пользование модную обновку.

До ее дома, если идти пешком, не более получаса, и Щелкунов с большим удовольствием прогулялся по пустынным улицам, благо что тому способствовала и погода – дневную духоту остудил прохладный ветерок, двигавшийся волной со стороны Волги.

Вот ее старый дом, первый каменный этаж освещался уличным фонарем. У подъезда стояли два человека в сапогах со смятыми в гармошку голенищами и в кепках, надвинутых на самые глаза. Первый был высок и плотен, другой, напротив, тщедушного телосложения и маленького росточка. Но худощавый держался боевито и с суровыми интонациями распекал крепыша. Сразу было понятно, кто в этой странной паре был за главного. Не иначе как местные блатари. Рука майора скользнула в правый карман, где находилось табельное оружие.

Заметив Щелкунова, неспешно приближающегося, незнакомцы встретили его недобрыми взглядами, а потом худощавый что-то негромко сказал громиле, и они тотчас заторопились вниз по улице.

«Так-то оно лучше будет», – подумал Виталий Викторович, расслабляясь.

Вот и знакомый подъезд с облупившейся светло-желтой штукатуркой, через которую проступала старая кладка – малость покоцанные красные кирпичи. На лестнице темно, только на верхнем этаже через узкий оконный проем подъезда мягко сочился лунный свет.

Постучался в дверь, обитую черным дерматином. Услышал торопливые шаги. Удар о косяк сброшенной цепочки – и дверь открылась. В проеме предстала Полина, на которой был легкий ситцевый синий халатик в красную горошину.

– Проходи, – негромко произнесла Полина, улыбнувшись. – Я знала, что ты придешь именно сегодня. Даже картошку сварила. Есть будешь?

– Я не голоден. – Вытащив из кармана небольшой кулек, протянул его Полине: – Вот, возьми. Здесь шоколадные конфеты, отдашь детишкам.

– Разве только утром, они сейчас спят. Пойдем в комнату.

Разувшись, Щелкунов прошел за Полиной через узкий коридор в комнату. У стены диванчик, на котором посапывали дети. Женщина подошла к ним, поправила сползающее одеяло.

– Крепко спят. До самого утра не проснутся, – сказала она.

Виталий шагнул к Полине. Притянул ее к себе. Под халатом голое жаркое тело. Развязав поясок, неспешно погладил ее по бедрам, добрался до живота… Женщина охнула, потом, словно очнувшись, произнесла:

– Только давай не здесь. Пойдем лучше на кухню. Боюсь, что дети проснутся.

– Хорошо. Как скажешь…

Щелкунов снял с полноватых плеч женщины халат и аккуратно повесил его на спинку стула. Долго смотрел в ее лицо: правильный овал, крупные глаза. Ее нельзя было назвать красавицей, встречаются женщины поинтереснее, но Полина одним своим существованием давала Виталию ощущение дома, которого ему так не хватало.

Глава 2

С меня хватит!

Баня № 3, расположенная на улице Лобачевского, находилась в самом центре города. В редкие дни, разве что в канун больших праздников, в ней было малолюдно, а так, по обыкновению, приходилось отстаивать длиннющую многочасовую очередь, которая начиналась от самого входа, поднималась по широкой мраморной лестнице до второго этажа и упиралась в длинные тяжелые бордовые бархатные портьеры, за которыми находились предбанник, помывочная и парильное отделение.

Баня во все времена являлась своеобразным клубом по интересам, где встречались люди из самых различных социальных слоев, начиная от бездельников, что хаживали в баню едва ли не ежедневно, коротая времечко в компании таких же, как и они сами, до директоров магазинов и государственных служащих, всегда державшихся своей компанией. В баню немало приходило покалеченных войной фронтовиков – кто без руки, кто без ноги, с залатанными и зашитыми ранами.

Баня – это был отдельный мир со своим устройством и порядком, сложившимся за многие десятилетия. Здесь были свои знаменитости, ходившие в эти стены с малолетства и состарившиеся в его помещениях. Они знали немало историй о работавших здесь прежде цирюльниках, фельдшерах и даже бабках-костоправках, особенно ценившихся банным начальством. В прежние времена банные служащие были эдакими мастерами широкого профиля: стригли, брили, ставили банки, прикладывали пиявок и даже умудрялись безо всякой боли вырывать зубы; занимались и прочим узконаправленным ремеслом, приносившим хотя бы крохотный достаток.

От прежней сферы банных услуг остались разве что парикмахеры да вот еще престарелые бабки, ловко срезавшие сухие мозоли.

Женская половина бани также претерпела немалые изменения. Каких-то десять лет назад бабки-акушерки имели свои кабинеты, где принимали роды. Попасть к хорошим мастерицам можно было только по предварительной записи. Но и они канули в Лету с приходом социалистического строительства. А вот бабки, занимавшиеся омолаживающими процедурами, никуда не подевались, а даже наоборот, к концу войны их число увеличилось едва ли не вдвое. Женщины стремились выглядеть привлекательно и на омоложение денег не жалели (нередко приберегая для этих целей последнюю копеечку). Работы было немало, и бабки старались на совесть (каждая из них заверяла клиентку, что только она знает «секрет вечной молодости»): накладывали на усталые женские лица маски, делали компрессы, массажи, примочки из целебных трав, каковых они знали великое множество. Так что дамы (в большей своей части) результатами мастериц оставались довольны.

Василий Хрипунов, мучаясь головными болями (результат фронтовой контузии), бывал в бане раз в неделю. Старался приходить в будний день и поближе к вечеру, когда основной поток желающих помыться спадал. Так случилось и в этот раз: очередь была куцей, едва дотягивала до середины лестницы. Впереди Василия всего-то два десятка мужиков: первая половина с хмурыми, озабоченными лицами (иногда их скорбящие лики неожиданно озарялись – видно, думалось о том блаженстве, что ждет их через несколько минут); вторая половина – молодые люди, не успевшие распрощаться с гимнастерками, пришедшие в баню единой компанией. Выглядели они оживленными, взбудораженными, молодые лица – простодушные. Будущее представлялось в радужных красках. В очередь затесались еще четверо пацанов лет десяти, державшихся гуртом, стойко переносивших тяготы ожидания. Это уже безотцовщина, умевшая уверенно держаться в обществе взрослых. Курить не запрещалось, а потому в очереди щедро дымили самосадом, выпуская дым к высокому потолку с лепниной.

В думах очередь протекала незаметно. Группу красноармейцев, пожелавших ввалиться в раздевалку всей ватагой, несмотря на все их уговоры, сумрачный плечистый банщик в посеревшем халате разделил на две части: одну оставил в предбаннике, а другую спровадил на лестницу.

– Не соскучитесь друг без дружки… Какая вам разница, где стоять – здесь или там. Шкафы-то все заняты! Вот схлынет народ, тогда и впущу, – терпеливо разъяснил он.

Не дядька, а скала! Такого ни словом, ни плетью не прошибешь. Будет стоять до последнего, как боец на Мамаевом кургане.

Красноармейцы неохотно смирились – не тот случай, чтобы идти врукопашную – и миролюбиво продолжили беседу. Вскоре очередь дошла и до Василия Хрипунова. Распахнув портьеру, он прошел в раздевалку, отыскал свободный шкаф, неторопливо стянул с себя гимнастерку и галифе, после чего, взяв тазик, потопал босыми ногами в разогретое, дышащее теплом помывочное помещение. Через матовые затемненные окна в мыльню тускло пробивался вечерний свет, освещая близко стоявшие бетонированные лавки и гладкий пол, покрытый кафельной плиткой. Шумно сбегала сливаемая вода; гулко гремели тазы, эхом отзываясь под самым потолком.

Василий Хрипунов отыскал свободную лавку, ошпарил ее поверхность кипятком, уложил мыльные принадлежности в тазик и отправился в парную. Едва он приоткрыл дверь, как в лицо ударил горячий и влажный воздух. В тесном помещении было сумрачно, небольшая лампа, горевшая вполнакала под самым потолком, едва освещала голых людей, сидящих на лавках.

– Поддай чуток, – прозвучал откуда-то сверху громкий голос, – а то уши заморозить можно.

Кто-то стоявший рядом зачерпнул ковшиком из большого бака воду и плеснул ее на раскаленные камни. Вода яростно зашипела, камни злобно затрещали, и к потолку поднялось облако раскаленного пара.

– Самое то, – довольно протянул сверху тощий мужчина в клубах пара. Голос, до этого просивший поддать пару, явно принадлежал ему.

Кожа понемногу привыкла к жару. Хрипунов растер ладонями грудь, освобождаясь от множества иголок, пронизывающих кожу, а потом поднялся на самый верх по влажной скользкой лестнице, потемневшей от воды и времени, где был самый жар. На самой верхней полке, прижавшись спиной к деревянной стене, грелся старик.

– А я думаю, у кого это такой голос командный. Оказывается, у тебя, отец? – изумился Хрипунов.

Старик довольно заулыбался.

– У нас в семье все голосистые. Как гаркнешь, бывало, так на всю деревню слышно. Я ведь в Империалистическую в артиллерии служил. Командовал 280-мм мортирой Шнейдера образца тысяча восемьсот сорок первого года. Голос мне очень помогал, когда команды отдавал. Всюду грохот, пальба, не слышно даже тех, кто рядом стоит, а мой голосище гремел так, что в соседней батарее был слышен.

– Значит, командиром был?

– А то! Меня за голос и взяли. В артиллерии безголосых не встретишь.

– Веничка своего не одолжишь, отец? А то все веники разобрали.

Старик взял веник и, макнув его в таз с водой, тщательно отряхнул.

– Бери, мил человек, – ответил он с улыбкой. – Мой веничек. Сам веточки с березки срезал, сам сушил, сам плел.

Жар прибывал, яростно покусывал тело. Василий привычно помахал веником у груди, нагоняя зной, а потом, когда кожа сделалась нечувствительной к пеклу, принялся нахлестывать молодое и раскрасневшееся от банной духоты тело.

– А хорошо! До кишок пробирает! – довольно протянул Хрипунов и продолжил хлестать себя веником.

Через плотный и тяжелый пар старик видел довольное и вместе с тем измученное какой-то сатанинской мукой лицо Василия.

– Тут главное перетерпеть, – наставлял старик. – А потом самая благодать попрет.

– И ведь ни один листик с веничка не упал. Видно, ты, отец, большой умелец такие веники плести.

Старик продолжал улыбаться, беззастенчиво выставляя напоказ щербатый рот, – похвала елеем пришлась на его старое сердце.

– А как же иначе! Я ведь этому делу с малолетства обучен. Тут ведь не только правильно нужно вязать веники, а важно еще знать, когда именно. Нужно чувствовать дерево… Не каждое из них для бани подойдет. Хожу по лесу, подбираю нужное, листочки пальцами перетираю, нюхаю их терпкий запах.

– Так ты по запаху, что ли, нужные ветки определяешь?

– А ты бы не смеялся, мил человек, – неожиданно сделался серьезным старик. – Получается, что по запаху. Ведь не каждая береза для бани подойдет. Старая не годится, а слишком молоденькая не так крепка будет. На одной листьев маловато, а на другой, бывает, наоборот, чересчур. А нужно такую, чтобы все в самый аккурат пришлось. А потом, правильные ветки с дерева нужно срезать, чтобы не такими жесткими были. Готовлю веники впрок, чтоб на целый год хватило. Дед меня этой науке еще учил, а он понимал толк в баньке! О купцах первой гильдии Кекиных слыхал?

– Кто же о них не слыхал? – усмехнулся Хрипунов. – Купец Кекин на спор дом построил. На Марусовке он стоит, на перекрестке.

– Верно, на спор построил, – легко согласился старик. – Поспорили тогда купцы, кто из них лучший дом в Казани построит. Вот Владимир Леонтьевич этот спор и выиграл… Сына я его знавал, купца первой гильдии Леонтия Владимировича Кекина. Лично ему веники мастерил! А он баню любил, как никто другой. Пацаненком я тогда еще был… Но расплачивался он со мной щедро, по-взрослому. И в вениках толк понимал. Бывает, принесешь ему целую охапку: один веник лучше другого, листочек к листочку, а он подержит в руках каждый, себе только парочку и выберет, а остальное приказчикам велит раздать. Да-а, большой был человек! Веники это не просто баловство какое-то, каждый из них какую-то болезнь лечит. Вот, к примеру, дубовый возьмем, он от боли в сердце помогает, а березовый кожу молодит.

Было видно, что старик оседлал своего любимого конька и не желал с него слезать, мог развивать любимую тему долго, а Василий, слушая старика, продолжал хлестать себя березовым веником, отчего его кожа от нещадных ударов становилась пунцово-красной.

– Отец, одолжение не сделаешь? По спине веничком постучи! – повернулся Хрипунов к старику.

– Ложись на лавку, – охотно согласился старик. – Я по этому делу большой умелец.

Василий лег животом на лавку, чувствуя под собой разогретое дерево. А дед, словно древний врачеватель, плавными движениями стал помахивать над распаренной спиной, заставляя его покрякивать от накатившей жары и удовольствия. После чего несколькими несильными ударами прошелся веником поперек спины и еще вдоль, да так, что внутри все перевернулось и ожгло. И по застывшему лицу Хрипунова трудно было понять, что он испытывает – удовольствие или боль.

Старик входил в раж, умело колдовал над его телом, что-то приговаривал, как древний врачеватель, заклинал.

– Пару, пару теперь нужно добавить! – И он щедро плеснул ковш воды на раскаленные камни, протестующе затрещавшие и пустившие во все стороны облако жгучего пара. – Вот сейчас как будто бы и ничего, как новенький теперь будешь!

И вновь двужильный старик начинал немилосердно лупцевать веником лежащего на лавке Василия.

– Хорош, отец, с меня хватит! – взмолился Хрипунов. – Передохнуть бы надо.

– Что за молодежь такая слабая пошла. Совсем к пару не приучена. Мы, бывало, часами могли лежать да париться. Ну да ладно, – сдался он и положил веник в холодную воду. – Дело хозяйское.

Василий Хрипунов сел на лавку. Головная боль, не дававшая ему уснуть последние несколько суток, отступила.

– Давай, отец, передохнем, что ли.

– Можно и передохнуть, – согласился старик.

Уже в прохладном предбаннике, расслабляющем тело, Василий Хрипунов угощал деда, закутанного в простыню, ядреным самосадом.

– Закуривай, отец, не куплено! Махорка что надо! Теща у меня ее сажает. Такая знатная получается, что когда я закуриваю, вся округа сбегается, чтобы дымок понюхать.

– Благодарствую, – произнес старик. Отерев влажные руки о простыню, он принялся умело скручивать табак в квадратный обрывок газеты. «Козья ножка» получилась тонкой и невероятно длинной. Было видно, что он в этом деле большой мастер.

– Как тебя звать, отец?

Старик, расслабившись от крепкого банного жара и горького табака, довольно улыбался. Лицо старика было испещрено глубокими морщинами, на свету он выглядел куда более старым, нежели в туманном помещении парной.

– Зови Лукичом. Дмитрий Лукич. А тебя как кличут?

Разместившись на лавке – долговязый, с крепкими длинными руками, с потемневшей от старости кожей, – он был как корень древнего дерева, не знавший износа: как его ни руби, как ни выкорчевывай, а он оттого становится только крепче.

– Василием… Сколько же тебе лет, дед?

– Восемьдесят второй пошел, – не без гордости ответил Дмитрий Лукич.

– А куришь-то давно?

– Да с шести лет! Как только не наказывал меня батяня за мое баловство, а только проку никакого не было. В детстве на Козьей слободе мы жили, сам знаешь, какие там места… Цыгане там любили останавливаться, для кибиток там раздолье. Лошадей можно пасти, а потом, и Казанка рядом. Вот они нас к табачку и приучили. У них ведь все курят, что мужики, что бабы! С малолетства.

Под сморщенной старческой кожей просматривались высохшие мышцы, еще сохранявшие остаток сил, в молодости Дмитрий Лукич был весьма крепким.

– Значит, сдружился с цыганами? – простодушно поинтересовался Василий.

– А то! У них ведь весело было. Всю ночь танцуют, поют. Да и я цыганам как-то приглянулся. Бывало, спросят меня, в каком доме я живу, ну я им и показывал нашу хибару. А они мне говорят: «С этого дома ничего брать не будем». Бабы-то повсюду белье развешивали, а оно в цыганском хозяйстве ох как нужно!

Продолговатый череп старика туго обтягивала ссохшаяся морщинистая кожа. Красноватые от жара глаза придавали ему злодейское выражение. В его длинной биографии было немало темных пятен.

– Вроде бы и лет тебе немало, а вижу, что и сейчас ты силушкой не обижен, – с уважением протянул Хрипунов, посматривая на длинные, с выпуклыми венами руки старика.

– Есть такое дело, – довольно улыбнулся Дмитрий Лукич. – В молодости я ведь кулачным бойцом был, на Кабане[3] зимой мы с Татарской слободой дрались. Серьезное дело было, готовились к драке загодя, подбирали лучших бойцов. В назначенный день сходились на льду и дрались. Но не сразу, конечно, – поправился старик, – сначала мальцы сходились, потом детины лупили друг друга, а уж потом и до нас очередь доходила.

Широко улыбнувшись, Дмитрий Лукич показал почерневшие корни зубов, видно потерянных в тех самых драках, и продолжил:

– Забавно было… Татары даже с соседних городов бойцов привозили. Помню, одного такого крупного татарина аж из Астрахани привезли! Купцы ему большие деньги платили, чтобы он за Татарскую слободу выступал. Здоровенный был, как лось! Силы в нем было немерено. Три аршина в нем было. Тараном шел, ничто его остановить не могло. Бывало, лупят со всех сторон, а он только отмахивается. – Выдержав небольшую паузу, добавил: – Помер он… Большой силищи был человек.

– А правила-то были? – спросил Хрипунов, поморщившись: махорка не пошла, горло раздирало от горечи. Плюнув на тлеющий огонек, он швырнул окурок в помятое оцинкованное ведро.

– Как же без того! – оживился старик. – Бились только кулаками, никаких ударов ногами. Отступил к своему берегу – все, проиграл!

– А дальше что было? – полюбопытствовал Хрипунов.

– Знамо дело! Собирались потом все вместе – татары, русские – да пили до беспамятства там же, на берегу! Все свои обиды оставляли на льду.

– А зрители-то были?

– А как же! Это ведь большой праздник! Весь город собирался посмотреть на драку! Ступить некуда было. Татары на своем берегу стояли, на Татарской слободе, а мы со стороны Суконки. Но у нас тоже свои богатыри были. Помню, сошлись два таких. Один с Татарской слободы, а другой с Суконки. Вот они встали посредине озера и лупят друг друга что есть силы. Одно загляденье на них было смотреть, мы даже драться перестали. Засмотрелись…

Как-то незаметно за разговором сгустились сумерки. В окнах – одна непроглядная темнота.

– А венички свои ты, наверное, на рынке продаешь? – поинтересовался Хрипунов.

– Не без того, – не без гордости ответил Дмитрий Лукич. – Мои венички большим спросом пользуются. Постоянную клиентуру имею, специально на рынок приходят, чтобы мой товар прикупить.

– Все правильно, дед. Веники – они при любой власти нужны. И при царе ходили в баньку париться, и до войны, и в войну, да и сейчас тоже. Никуда от этого не денешься. Значит, зарабатываешь, это хорошо…

– Зарабатываю, сынок. Но ты посмотри, какие сейчас на рынке цены, – махнул Дмитрий Лукич дымящейся цигаркой. – Тут еще не единожды подумаешь, прежде чем кусок сала купить. Старухе моей обновка нужна, а я все никак не могу ей на сарафан набрать. Материю нужно хорошую, чтобы сшить. Это же куда годится, когда водка шестьдесят рублей стоит! Ладно, пиво хоть как-то спасает…

– А вот это дело. У меня как раз пивко припасено.

Хрипунов открыл свой шкафчик и вытащил из него запотелую стеклянную банку, до самой горловины наполненную пивом.

– У меня здесь и тара имеется для питья. – Поставив стаканы на лавку, он заполнил их пивом. – Угощайся, отец.

– Благодарствую, – со счастливой улыбкой ответил старик. Осторожно, опасаясь пролить хотя бы каплю, Лукич поднес стакан с пивом к губам. Сделав несколько судорожных глотков, продохнул: – Уф! «Жигулевское», самое то! Хорошо оно после баньки-то. Сейчас на пивзаводе за старшего немец. Гансом зовут… Из Баварии он. У себя в Германии пиво варил. Говорят, что большим специалистом был. Пиво разбавлять не позволяет. Всю технологию тщательно проверяет. С ковшом к бадье подходит и пробует. Ежели на вкус ему не понравится, так он всю бадью с пивом заставляет выливать и новое варят! Вот так-то! – уважительно заключил старик.

– Видно, амнистию себе зарабатывает. Первую партию немцев уже в Германию отправили… Значит, ты говоришь, отец, что веничками можно заработать?

– А тебе к чему это? – насторожился старик.

– Сам хочу этим делом заняться. Инвалид я с войны. Контузия у меня была тяжелая. Видишь, глаз один косит… А венички вязать вроде бы не сложно.

Дмитрий Лукич разомлел от выпитого. Выглядел благодушно. Дряблые щеки старика порозовели. Он почувствовал свою значимость, захотелось побахвалиться перед этим симпатичным парнем.

– Вот что я тебе скажу, мил человек… Венички – все это ерунда! – махнул он худой рукой. – Зеркала я мастерю. Вот что мне хорошую денежку приносит… Это такая вещь, которая во все времена нужна. Слава тебе господи, что не перевелись у нас еще бабы, а после войны их стало еще больше, сердешных… И каждая из них красивой хочет выглядеть. Вот от них я в основном заказы и получаю.

Временами дверь в помывочный зал распахивалась и оттуда раздавался стук банных тазиков, а в гардеробную плотной душистой волной врывался горячий влажный воздух.

– А они на хорошую вещь падки и не скупятся! Лишнего даже дают… Сейчас у меня работы особенно много, даже домой ко мне приходят. Мужики с войны вернулись, каждая из них замуж хочет выйти. Детей им надо рожать. Им сейчас не до жиру… Хоть какого бы, главное, чтобы мужик в доме был. Бабы расцвели, а вот нектар собрать некому. Многие так и останутся пустоцветами, сердешные. – Дмитрий Лукич совершил несколько неспешных глотков, после чего продолжил: – Цена на зеркала всегда была высокая, а таких зеркальщиков в Казани, как я, раз-два и обчелся!

– А венички, стало быть, ты для души плетешь? – усмехнулся Хрипунов.

– Получается, что так.

Пиво было выпито, разговор помалу забуксовал, и старик неторопливо стал одеваться, натягивая на высохшие от старости ноги ветхие кальсоны.

– Вот только ты наряды не очень-то шикарные носишь, отец, – укорил Василий Хрипунов. – Глядя на тебя, я бы ни за что не сказал, что ты при больших деньгах ходишь.

Дмитрий Лукич неприветливо глянул из-под косматых седых бровей на Хрипунова. В этот раз что-то ему не понравилось в молодом человеке. Может быть, тон, каковым были произнесены последние слова; может быть, глаза, показавшиеся ему дурными, а может, разом и то и другое. Дмитрий Лукич опасливым взором глянул на своего нового знакомого, но его встретила простодушная располагающая улыбка. «Чего только спьяну не покажется. Выдумываешь ты все, старый. Парень как парень! Обыкновенный! Ничего в нем такого нет, а потом, ведь воевал, фронтовик!»

Натянув кальсоны повыше пупка, заметил сдержанно:

– Большие небольшие, это трудно сказать. Но кое-что на черный день припасено. Полжизни голодал! Так что научен… Вот ты про одежду спросил… А только зачем мне обряжаться? Не молоденький я уже, отстрелял свое. За бабами уже не побегаешь, как бывало ранее. Это пусть молодые кобели наряжаются, а мне чего на них равняться? Для нас, стариков, важно, чтобы кусок мяса на столе лежал да фрукты какие-нибудь… А еще о завтрашнем дне помнить нужно. Времена – они по-разному могут повернуться. Сегодня у тебя нос в табаке, а завтра на паперть подавайся, милостыню выпрашивать у сердобольных!

Из бани вышли вместе. Улица встретила приятной вечерней прохладой. С Волги потянул легкий освежающий ветерок. Какое-то время шли молча по пустынной улице, а когда настала пора расставаться, Василий неожиданно поинтересовался:

– Дмитрий Лукич, заинтересовал ты меня со своими зеркалами. Хотел бы я у тебя зеркало заказать в подарок жене. Может, сделаешь по дружбе?

– А почему бы не сделать? Уважу! – воодушевленно ответил старик. – И скидку хорошую сделаю. Заходи как-нибудь ко мне, вот там и поговорим.

– Так а где ты живешь-то?

– Щапова знаешь?

– Как не знать? Недалеко отсюда.

– А дом зеленый на самом верху припоминаешь?

– Это который с высоким крыльцом, что ли?

– Он самый! – обрадованно отозвался старик. – Вот в нем я и живу.

– Знатный домина! Это сколько же ты краски извел?

– Много! Хочу, чтобы меня красота окружала. А потом, ведь ко мне покупатели важные заходят, должны видеть, что у меня не халупа какая-то. Тогда и уважения будет больше.

– Тоже верно. А с кем ты живешь? С детьми да внуками, наверное, в таком большом доме?

Дмитрий Лукич в сердцах махнул рукой:

– Дети, конечно, есть, трое их у меня! Но все разбежались. Со старухой век коротаем. Не нужны мы им. Приходят, только когда им копеечка потребуется.

– Хорошо, отец, обязательно загляну, – пообещал Хрипунов.

На том и распрощались.

Глава 3

Сложный случай

– Вы давно уже должны были подойти ко мне, – недовольно посмотрел доктор Усачев на Хрипунова. – Сразу после госпиталя. Почему пришли только сейчас?

– Голова очень сильно болит, Николай Олегович. В госпитале рекомендовали обратиться к вам. Я уже не военнослужащий, и помочь мне они не могут.

– Ясно… Значит, вы говорите, что голова у вас частенько болит?

– Именно так. Бывает, что раскалывается, буквально на стенку лезу.

Доктор Усачев притронулся к голове Хрипунова и пощупал затылок, потом помял пальцами лоб. Взяв молоточек, попросил:

– Посмотрите сюда.

Василий посмотрел на биток, обтянутый черной резиной. Доктор медленно приближал его к переносице, и он, почувствовав в висках сильнейшую боль, не в силах совладать с ней, слегка застонал.

Николай Олегович сел за свое рабочее место, положил молоточек на стол и принялся что-то быстро писать в карточке. Хрипунов внимательно наблюдал за его белыми пальцами, не знавшими физического труда.

– Вы помните, как получили контузию?

Хрипунов поерзал на стуле.

– Помню, как снаряд разорвался… Что-то сверкнуло неподалеку, а потом темнота. Потерял сознание. Когда очнулся, как будто бы с того света вернулся. Голова буквально на части раскалывалась! Нечеловеческая боль! Помню, что рвало меня очень сильно.

– Кровь была? – по-деловому спросил Усачев, посмотрев в упор на Хрипунова.

– Была… Изо рта, из ушей сочилась. А потом, еще жидкость какая-то была… Гноем каким-то плевался!

– Подозреваю, что это была спинномозговая жидкость. А что было с конечностями после контузии? Они двигались?

– Поначалу даже пошелохнуться не мог, думал – хана мне! А потом ничего… Как-то разработалось. Руки только плохо слушались, а потом и это прошло. Вроде бы в норму пришел.