«В Уэльсе всем известно, что человек, который переночует на вершине древней горы Кадер-Идрис, наутро проснется либо безумцем, либо поэтом». Так у ее нового проекта появилось название. Охваченная восторгом и возбуждением, Олуэн взяла фломастер и написала на белой наклейке на обложке тетради:

БЕЗУМЕЦ С КАДЕР-ИДРИС


Со второй частью было посложнее, но какое-никакое представление об этом у нее имелось. Сюжет будет разворачиваться в 1980-х на фоне антибританской нестабильности эпохи. Она начала изучать деятельность группы, которая называла себя Meibion Glyndŵr и поджигала загородные дома по всему Уэльсу. Олуэн смутно припоминала что-то такое из собственного детства, но особенно живо у нее в памяти сияла та давняя случайная встреча с дядей Гетина в «Глан Ллине». Чем больше Олуэн изучала методы, которые использовала в те годы британская полиция, тем больше убеждалась: возможно, рассказ Йестина был не таким уж и пьяным бредом старого алкаша, которому просто захотелось похвастаться. Она написала ему вежливое письмо, в котором сообщила, что собирается «приехать домой на лето». Естественно, Олуэн опустила тот факт, что под «домом» подразумевается ее Ти Гвидр. Она в общих чертах описала свою задумку и сообщила, что планирует провести кое-какую подготовительную работу, подробно изучить эту тему. Чтобы немного потешить его самолюбие, она добавила, что его рассказ произвел на нее когда-то неизгладимое впечатление, и она до сих пор вспоминает, какой он удивительный рассказчик. И была бы счастлива послушать его еще.

* * *

Доехав до конца дороги и припарковав машину, Олуэн вспомнила, как Гет иногда доезжал до этого места, улыбался себе под нос и громко выдыхал.

– Вот это здесь покой, скажи? – говорил он.

Она потащила вещи к поляне, с которой открывался вид на дом. Дождь утих, и в воздухе пахло мокрым камнем. Олуэн вытянула шею, чтобы увидеть побольше: плоский диск воды, при этом освещении непрозрачной, и текучий стеклянный фасад Ти Гвидра, настолько изысканный и натуральный, что, кажется, его создали из того же материала, что и озеро. Она сделала снимок на телефон, чтобы отправить Джеймсу. Увидев изображение в низком разрешении и в границах телефонного экрана, вспомнила о видеокамере, которую Джеймс купил ей в прошлый раз, когда они здесь были. Все осмотрев и проверив, она пошла к прикроватной тумбочке и нашла камеру там, где в октябре оставила ее пылиться. Конечно, понадобятся батарейки и кассеты, а еще, видимо, что-то такое, что позволяет конвертировать запись с пленки в цифровой формат. Олуэн отнесла камеру на письменный стол и начала набирать письмо Сюзанне, своему кинооператору, которая наверняка знает хорошее место, где можно добыть все это ретрооборудование. Подержала камеру в руке, оценивая ее вес, а потом взяла тетрадь и принялась писать.

Оборудование прибыло спустя несколько дней, и, когда Олуэн подошла к почтовому ящику у дороги, она с удивлением обнаружила рядом с посылкой целую стопку писем. Первые несколько дней она прожила здесь практически инкогнито, и было что-то нереальное в напоминании о том, что где-то существует внешний мир, которому может понадобиться отыскать ее по этому адресу. Почти все конверты были адресованы Джеймсу: счета и бюрократические письма, которые он, скорее всего, уже получил на электронную почту и уже с ними разобрался. Олуэн не слишком заинтересовалась почтой и, только бросив стопку на кухонный стол, заметила открытку. Это было дешевое глянцевое изображение Вестминстерского моста и Биг-Бена, и у Олуэн потеплело на душе, потому что открытка наверняка была от Джеймса. Она подняла ее и перевернула, но почерк на обратной стороне был совсем не похож на почерк мужа. Рядом с адресом было накарябано всего два слова на валлийском: Cer Adre! Олуэн уставилась на них, наморщив лоб. Она три года учила валлийский язык в школе в девяностых и мало что помнила за исключением темы погоды и дней недели. Тут она обратила внимание на то, что имени и фамилии над адресом не было. Открытка определенно предназначалась не ей, а кому-то другому.

Через день или два она снимала рябь света на поверхности воды, когда вдруг вспомнила, что означает adre. Это было одно из тех валлийских слов, которые Гет время от времени использовал в разговоре с ней в знак их близости. Слово означало дом. «Ti\'n mynd adre?»[53] – спрашивал он иногда, или даже: «Ну что, может, mynd adre?»[54] – и это означало, что вечер окончен. Олуэн восприняла это как добрый знак и, вернувшись обратно в дом, чтобы приготовить себе обед, прикрепила открытку на холодильник и в тишине произнесла валлийское слово вслух.

Дорога 101, 1980

– А вот послушай-ка, Йестин. Новенький. Тебе понравится. С местным колоритом.

Йестин слышал, как его голос что-то ответил, но чувствовал он себя при этом так, будто тело ему не принадлежит, – это часто бывало с ним в компании Клайва.

– Как сделать обрезание парню из Керрига? – спросил полицейский с довольной ухмылкой.

Йестин пожал плечами.

– В ответственный момент дать его сестре подзатыльник!



В дни, когда погода была хорошая, Клайв настаивал на том, чтобы выбраться из машины и во время очередного «обмена новостями» погулять по лесу. Эти мучительные свидания полицейский любил начинать с банальной проповеди о важности свежего воздуха и движения и иногда, когда бывал в особенно приподнятом настроении, травил анекдоты. На этот раз была пятница, вторая половина дня. Конец июля. Жарко и сухо. Дорога 101 – вся в пыли и пахнет зноем, запах смолистый: так пахнут сухие сосновые иголки и опилки. Так пахнет летняя хвоя. Как и почти повсюду в Северном Уэльсе, здесь с начала века была искусственная хвойная плантация: монокультура, все деревья – привозные серебристые ели. Йестин брел по лесной дороге и подбрасывал ногой камешки. Передал Клайву Zippo Ангарад и ее резинку для волос, в которой запуталась пара длинных рыжих прядей, – обронила у него в машине. Солнце обжигающе било в шею. Одинокий сарыч цвета черной тени кружил высоко над деревьями, окаймлявшими дорогу. Пока они шли, Йестин всем существом ощущал каждый звук: хруст устеленной хвоей земли под ногами, рев бензопилы где-то в лесу, ворчание мотора мотоцикла, несущегося по шоссе в направлении Мелин-и-Уиг.

В моменты прозрения Йестин мог спорить сам с собой о том, насколько вообще нравственно то, чем он занимается. Иногда, говорил он себе, приходится делать неприятные вещи ради того, чтобы как-то продвинуться в жизни. Приходится шагать по телам других. Да и не только в этом дело: чем больше он ходил на эти их дурацкие собрания, тем больше росло в нем ощущение, что, как бы сильно он ни ненавидел англичан, эта компашка – с их товарищами в Дерри и перераспределением капитала – пожалуй, не совсем та альтернатива, за которую он хотел бы бороться. Да он, мать вашу, работал каждый день своей гребаной жизни. У него имелась невеста и на подходе был ребенок. Ответственность, мать вашу. Он представлял себе, как эти ребятки обналичивают свои чеки с пособием («моя артистическая стипендия» – называла их Ангарад), присасываются к государству. Считают себя самыми умными. Ему было не по себе, потому что она ему и в самом деле нравилась. Но, в конце концов, она ведь еще совсем ребенок. Ей уж точно ничего страшного не грозит. А как только они добудут немного грязи, можно попытаться добраться и до Эвиона. Посмотрим тогда, как он запоет. Она же говорила Йестину, что никто из них ему не доверяет, так с чего ему прикрывать их спины?

Вот так он рассуждал сам с собой. Но бывали и другие дни, когда все было не так просто. Бывали дни, когда его охватывал такой ужас, что казалось, кто-то колотит его черепом о бетон.

2017

Олуэн понимала, что ностальгия – слишком удобная, беспроигрышная тема, но ее саму это чувство всякий раз накрывало с головой. Она четко вывела это слово заглавными черными буквами на первой странице тетради и тут же, как подросток с художественными наклонностями, приписала ниже его этимологию.

Nóstos – ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Álgos – БОЛЬ


По утрам она вставала, едва первые клинки света вспарывали пленку из стекла и нарезали доски пола на золотые и зеленые полосы. Иногда она снимала на камеру просто вот это – подвижные картинки, которые восходящее солнце оживляло на паркете, – а иногда выходила на веранду и снимала воду; просвечивающую голубую дымку, хроматическое изменение неба за деревьями. Пение птиц. Тишину. Однажды ей посчастливилось застигнуть цаплю в полете. Птица спикировала откуда-то из-за верхушек деревьев, пронеслась, будто парашютный шелк, над поверхностью озера – и снова взмыла ввысь, и слышно было, как бьют по воздуху ее огромные крылья. А еще как-то вечером в деревьях вспыхнуло что-то ярко-рыжее – наверняка это была лиса, и Олуэн решила во что бы то ни стало однажды запечатлеть ее на пленке. Ей увиделось в этом чрезвычайно благоприятное предзнаменование. В книге «Легенды Уэльса» Олуэн читала о том, что лисье обличье иногда принимали ведьмы, а значит, ей было представлено явное подтверждение тому, что здешние леса полны волшебства.

Каждый вечер она просматривала отснятый за день материал, и устаревший видеоформат, который переносил ее в юношеские годы, в тысячу раз усиливал ощущение nóstos/álgos. Кассеты казались порталом в прошлое, способом преобразования неосязаемого чувства в нечто материальное. Олуэн нисколько не беспокоило, что коллеги станут смеяться над ее древнегреческим и пожимать плечами над тем, насколько болезненно подростковым все это выглядит. Она так чувствует, а на остальное ей плевать. Она даже начала слушать музыку, которую в детстве обожала, а с возрастом научилась высмеивать. Ложилась на полу в гостиной и слушала Джеффа Бакли, Mazzy Star и Пи Джей Харви. Выбирала грустные песни, которые длились ровно столько, сколько требуется, чтобы выкурить одну сигарету, – к этой привычке она тоже вернулась. В Лондоне, работая на студии, она постоянно ощущала гнетущую необходимость следить за собой, чтобы никто не обвинил ее в банальности или сентиментальности. У нее было ощущение, что сентиментальность считается гендерно обусловленной напастью, и, когда кто-нибудь обвинял ее в излишней чувствительности, Олуэн испытывала такой же невыносимый стыд, как и в те моменты, когда ехала на велосипеде, допускала какую-нибудь ошибку и отчетливо понимала, что водители или пешеходы думают в эту секунду: «Тупая сука, ты-то куда прешь». Впрочем, этих пленок все равно никто никогда не увидит. Это были ее «мудборды». Творческий компост. После завтрака Олуэн садилась за рабочий стол и писала. Впервые за долгие месяцы процесс письма ощущался как нечто живое и приносил удовлетворение. Она сортировала и упорядочивала материал.

Олуэн ни с кем не виделась. По вечерам смешивала себе коктейль и звонила Джеймсу, матери или Миранде, которая по-прежнему оставалась ее лучшей подругой с тех пор, как они познакомились на Неделе первокурсника в Оксфорде. Олуэн даже продукты заказывала по интернету, чтобы избавить себя от необходимости выбираться в город. Правда, вначале не обошлось без путаницы. Навигатор курьера, убежденный в том, что такого индекса не существует, отправил беднягу «на какую-то гребаную ферму у черта на рогах». Звали курьера Дункан. Он оказался словоохотливым ливерпульцем, и Олуэн была благодарна за то, что колдобины на дороге послужили удобной отговоркой, чтобы предложить ему оставить пакеты в начале подъездной дороги. Ей вообще ни с кем не хотелось разговаривать, и в деревенскую лавку она бы тоже не пошла, если бы не была настолько поглощена работой, что напрочь забыла про свой менструальный цикл. Сначала хотела просто махнуть на это рукой, но в лесных подручных средствах она не разбиралась, испачкать дорогую датскую мебель не хотелось, а свою менструальную чашу она забыла в Лондоне, потому что была страшно рассеяна и не умела организовывать собственную жизнь. Организованность ей даже претила: Олуэн считала, что быть собранной – это мещанство.

По дороге к лавке она испытала новую форму погружения в прошлое: любой мог ее увидеть. Продавщица была приблизительно ее ровесницей, с тугими штопорообразными завитушками, выкрашенными в тот же матовый черный, что и тушь, корками покрывающая ее ресницы. Женщина была настолько беременна, что, казалось, вот-вот разродится прямо здесь за прилавком, под полками с туалетной бумагой и банками консервов, и к тому же она излучала такую радость, что Олуэн стало еще более неловко. Она положила коробку с тампонами на прилавок вместе с несколькими другими предметами, которые взяла, чтобы тампоны не так бросались в глаза: пинту молока, банку бобов, Twix. Беременная сначала заговорила с ней на валлийском – Олуэн состроила извиняющуюся гримасу. Женщина с той же благодушной радостью перешла на английский и сказала:

– Лицо у вас вроде знакомое. Вы здешняя?

Олуэн не разговаривала ни с кем уже несколько дней, и вот именно таких встреч она опасалась больше всего. Она провела ладонью по лбу и заставила себя встретиться с женщиной глазами.

– Ага. Ну… Вроде того.

Попыталась улыбнуться. Собралась и приняла решение, что в следующий раз, когда откроет рот, постарается говорить не с таким безупречным английским произношением. Женщина ободряюще кивнула – едва заметное движение, как будто голова просто непроизвольно дернулась. Олуэн догадалась, что от нее ждут более развернутого ответа.

– Я выросла тут в деревне.

– А, ну тогда мы точно знакомы. Наверное, даже в школу вместе ходили!

Последние пятнадцать лет Олуэн злилась на родителей за то, что они забрали ее из местной общеобразовательной школы и отправили в частный интернат, таким образом лишив возможности получить высокий статус человека с государственным образованием. Щеки обожгло.

– Я не очень долго ходила в местную школу.

Женщина осталась невозмутима. Она щелкнула языком и стала в открытую рассматривать Олуэн.

– Нет, ну я вас точно знаю. Как вас зовут?

Никогда она так сильно не чувствовала себя самозванкой, как в те моменты, когда приходилось произнести вслух имя Олуэн. Она даже подумала было приврать и воспользоваться своим вторым именем, но решила, что Хелена прозвучит еще хуже.

– Олуэн.

Женщина ахнула.

– Нет. – Ясная улыбка засияла с пущей силой. – Ну конечно! Я жена Данни. Ния!

– Ах вот как, – проронила Олуэн с дежурной улыбкой. – Ну да.

– Данни из Брин Хендре. Данни Томас?

Олуэн потребовалась секунда, чтобы уловить связь, и, когда она наконец сообразила, Ния уже произнесла:

– Брат Гетина!

Она продолжала глупо улыбаться.

– Данни. Ну да. – Ладони сжались в кулаки, Олуэн отчетливо осознавала, что воздух, который она вдыхает, существует отдельно от нее самой. Коробка шоколадных батончиков на прилавке пульсировала под белым сиянием лампы дневного света. – Брат Гета, – повторила она.

– Вы ведь теперь в Ти Гвидре, да?

– Угу. На лето, да.

– Отлично, – сказала Ния. – Там чудесно, правда? Красивое место, ничего не скажешь.

– Да.

– Вы, как вернулись, с Гетом связывались?

Олуэн растерянно моргнула.

– Он по-прежнему здесь?

– Где ж ему быть?

Пока Ния говорила, Олуэн отметила, как окаменело ее собственное лицо, приняв выражение вежливого внимания.

– Ой, да вам надо ему написать. Сейчас я номер продиктую. Он будет страшно рад, вот увидите.

Олуэн непослушной рукой вынула из кармана телефон и вбила туда номер, который Ния зачитывала со своего экрана.

– Знаете, наверное, мне не следует вам этого говорить, но он был просто убит, когда они дом этот выставили на продажу.

Ощущение было такое, будто Ния направила ей прямо в лицо яркий луч света.

– А, да?

– О да, просто ужас.

Вопросы, которые так и хотелось задать, возникали в голове в виде готовых, сформулированных предложений, но то ли гордость, то ли потрясение так и не позволили Олуэн произнести их вслух.

– Дан в Брин Хендре теперь, считай, хозяин, – Ния сменила тему.

Олуэн даже не поняла, как она переключилась обратно на Данни. Ясно было, что Ния говорит с энтузиазмом человека, который несколько часов дожидался собеседника, но Олуэн была чересчур ошарашена, чтобы воспринимать хоть что-то из этого естественного словесного потока.

– Йестин совсем плох, бедняга. Данни пытается убедить Гета перейти работать к нему, потому что в лесу в наши дни толком не заработаешь. Но вы же знаете Гета. Как упрется – так всё.

Имя Йестина вывело Олуэн из оцепенения.

– Как забавно, что вы заговорили о Йестине, – сказала она, стараясь заставить голос звучать как можно естественнее. – Я ему несколько месяцев назад написала, но он мне так и не ответил. Я уж думала, интересно, получил ли он вообще мое письмо…

Ния посмотрела на нее изумленно. Склонила голову набок.

– Йестину? Вы пытались связаться с Йестином?

– Ну да. По поводу одного проекта, над которым я работаю. Собираю информацию.

– Понятно, – проговорила Ния, с сомнением растягивая гласные. – Ну, в общем. Я же говорю, он сейчас не больно-то в форме, так что даже не знаю, чем он сможет вам помочь. Вот кто вам действительно нужен, так это Гет. Он будет жутко рад, если вы напишете. Просто эсэмэску пошлите. Он с ума сойдет от счастья, это точно.

– Конечно. Гет.

– А я здесь каждую среду, – продолжала трещать Ния. – Мы тут волонтерим, в лавке, – на общественных началах ее открыли. Можете тоже записаться, если хотите. Дать вам анкету?

Олуэн написала свое имя и выдуманный номер мобильного телефона и, когда вышла из магазина, поклялась больше никогда сюда не возвращаться.

* * *

В тот день, вернувшись в Ти Гвидр, она выкурила свою ежедневную сигарету часов на пять раньше, чем обычно. Поставила пластинку Grace, легла на пол и закрыла глаза. Попыталась вспомнить – именно вспомнить, а не убедить себя в том, что вспоминает, – каким был Гетин на слух. Как ощущался вес его тела. Какой была на ощупь его кожа. Каким он был на вкус. Как ощущался внутри нее – как они подходили друг к другу. Когда находишься с кем-то в отношениях, нелегко вспоминать, каково это было – спать с другими. Два года назад, когда они снимали в Румынии, Олуэн переспала с первым помощником режиссера. Когда они в первый раз поцеловались, его язык был так непохож на язык Джеймса, что пришлось бороться с секундным приступом отвращения. Сейчас, пытаясь пережить заново этот момент (как он подвел ее к стене в номере отеля, каким ощущался на коже ковер, как царапала бедра его щетина), она могла воспринимать это лишь с позиции стороннего наблюдателя. Олуэн выпустила тонкую струйку дыма и снова сосредоточилась на попытках почувствовать Гетина. Но она и в самом деле больше совсем его не знала.

От сигареты голова стала легкой и пустой, и все тело постепенно приобретало приятную иллюзорность. Она вспомнила тот день, когда они поехали в Сноудонию и прошли пешком от Бетуса до Ллин-Парка. Видимо, это был 1998 год, потому что главным хитом была песня Шер «Believe»[55] – ее постоянно крутили по радио, и Гет очень ее полюбил. Он всякий раз включал ее на полную громкость и самозабвенно подпевал; сидя рядом с ним в машине, Олуэн чувствовала себя как в самодельном динамике из консервной банки, который с грохотом несется по деревенским дорогам. Гет всегда гонял очень быстро, а когда музыка играла громко, гнал еще быстрее, но Олуэн была такой молодой и такой глупой, что все это приводило ее в восторг. Иногда она даже думала, что Моррисси прав и из всех возможных способов умереть такая смерть – рядом с Гетом – и в самом деле была бы вполне восхитительной. Смерть тогда еще не была реальной. Олуэн тогда еще не знала никого, кто бы умер.

Вот что она точно запомнила очень отчетливо о том дне, так это старый рудник. Рудники находились глубоко в лесу – там, где свет был сине-зеленым и едва различимым, а в бодрящем воздухе отзывался шум воды, бегущей по камням.

– Смотри, тут вход на старый свинцовый рудник, – сказал ей Гет. – Свинцовый или цинковый, вон там.

Он указал на крошечную арку в поверхности скалы, перегороженную железной решеткой со старым ржавым замком. Высотой арка была от силы пять футов, в такую взрослый человек едва протиснется. Олуэн поежилась.

– Когда они перестали работать? – спросила она в надежде, что это было очень давно, когда люди были меньше ростом, как в тех гробницах в соборе Святого Давида, куда ее возили в детстве.

Гет пожал плечами:

– В начале века? В двадцатых годах? Тут такие по всему лесу встречаются.

Когда они подошли к темному провалу поближе, Олуэн немного мутило. Было противно, но уж очень соблазнительной казалась возможность заглянуть в невообразимое и такое недавнее прошлое. Она вспомнила стихотворение Роналда Стюарта Томаса, которое они проходили в школе, о том, что Уэльс – страна без будущего и без настоящего, с одним лишь прошлым. Температура тут, у входа, оказалась намного ниже. Воздух был абсолютно сухим, в нем пахло металлом и древностью. Под ногами бежала вода цвета ржавчины. Лишайник был зеленее обычного и будто светился изнутри. Олуэн казалось, она слышит шаги шахтеров, пробирающихся сквозь мокрые и черные внутренности земли.

Когда она в последний раз видела Гетина, было четыре утра. В преддверии Рождества погода стояла из тех, когда конденсат на окнах Тауэлвана с их одинарными стеклами замерзал. Олуэн лежала на спине на своей старой односпальной кровати, поверх покрывала, она была голой и уже начинала слегка замерзать – он встал, подобрал с пола свою одежду и прижал ее комком к груди.

– Что ты делаешь? – Между ними произошло что-то, она не поняла, что именно.

– Ну не голым же мне домой ехать, правда?

Олуэн села.

– Ты едешь домой? Сейчас?

Гет смотрел на плинтус; он нагнулся, чтобы натянуть трусы.

– Ага. Завтра дела.

– Дела под Рождество?

– Угу.

– Гетин, не дури. Иди сюда.

Он стоял на одной ноге, чтобы сунуть вторую в носок. Нахмурился.

– Нет, серьезно. Не обижайся, просто… Надо мне отсюда, типа, убираться. Не хотелось бы напороться на твоих отца с матерью, правда же?

Олуэн ошарашенно вытаращила глаза.

– Почему? Мама и папа тебя обожают.

– Ну да, – он подхватил джинсы. – Ну ты тогда им привет передавай, окей?

Она смотрела на него не моргая.

– Гет, что происходит? Я что-то сделала не так?

На секунду лицо его исказилось болью.

– Нет, – быстро ответил он. – Конечно, нет. Ты ничего не делала.

– Тогда почему ты на меня не смотришь?

Он никак не мог справиться с пуговицами.

– Черт бы тебя. – Он закрыл глаза и, когда открыл, посмотрел прямо на Олуэн. – Ну вот, я на тебя смотрю, видишь?

– Гет.

– Слушай. Я обещал маме, что приеду к ней пораньше. Везу ее завтра к тетушке Мейнир. Я тебе позвоню, хорошо?

– Я здесь до двадцать девятого, – сказала она.

– Отлично.

Гет посмотрел на дверь, потом шагнул к Олуэн и поцеловал ее в лоб. Когда он ушел, она уставилась в потолок. Нащупала на тумбочке плеер, пролистала до седьмого трека на альбоме (это был тот же самый альбом, который она слушала теперь, почти пятнадцать лет спустя) и позволила слезам свободно течь по щекам – позже она станет с осуждением описывать эти слезы как «живописные и эгоистичные», когда снова и снова будет пересказывать эту историю для смеха подружкам в университете. Итак, Гетин снова закрылся, ничего не изменилось. Сегодня для данного расстройства существуют разные названия. Журналисты пишут в иллюстрированные глянцевые приложения длинные эссе в жанре популярной психологии о тяжком гнете токсичной маскулинности, о бесчисленных толпах эмоционально неразвитых молодых мужчин, которые неспособны выразить свои чувства и постоянно закрываются и молчат – во вред не только себе самим, но и обществу в целом. Такое множество несчастных и ужасных мужчин.

Утром она спустилась к завтраку последней. Родители, брат и даже Паоло – все смотрели на нее так, будто она им что-то должна.

– Ну надо же, – проговорила Марго Йейтс манерно и игриво. – Мы не ожидали, что ты придешь одна.

Олуэн сосредоточилась на дыхании, чтобы взять себя в руки. Опустила нож на стол рядом с тарелкой.

– Это была связь на одну ночь, окей? Мы дату свадьбы не назначали, если вы об этом. А вы что думали – что я перееду обратно в деревню и выйду тут замуж? Куплю себе домик с серой штукатуркой в Майс-Хэфод? И немедленно начну размножаться? Можете не мечтать.

Талиесин фыркнул.

– Господи, Ол. Ну ты и сноб.

2017

Она была на причале и снимала, и тут с дороги вдруг донесся рев мотора. За дневные часы сквозь серую зернистость, оставленную за собой дождем, пробился желтовато-водянистый солнечный свет, и Олуэн хотела поймать эту его грязноватую охру, повисшую над водой, будто отголосок ядерной катастрофы. Первой ее реакцией на шум двигателя было раздражение: она решила, что это доставка продуктов и из-за такой ерунды будет испорчена съемка. Только несколько секунд спустя Олуэн сообразила, что никакой доставки не ждет.

– Черт, – выдохнула она себе под нос.

Она застыла с включенной камерой в руках и вскоре услышала, громче собственного дыхания, громче пения птиц и ветра, звук шагов, вскапывающих грязь дорожки. К тому моменту, когда человек, имеющий непосредственное отношение к этим шагам, дошел до дома, Олуэн была уже внутри и сидела на корточках, как была, в одежде – в ванне, откуда ей через горизонтальное окно открывался вид на веранду, но откуда ее саму, если принять правильное положение, тот, кто окажется по ту сторону стекла, едва ли разглядит. Вот тебе и сельское уединение, подумала она. И услышала насыщенный и мягкий звук шагов по деревянным доскам веранды. Через несколько секунд Олуэн различила в рамке окна знакомый силуэт: она уже не раз думала, принимая ванну, что это окно похоже на видоискатель. Увидев его, она почувствовала, как внутри что-то напряглось, натянулось. Она узнала его по походке, по тому, как он держался, по очертаниям плеч. Он остановился, сунул руки в карманы и огляделся. Покачался взад-вперед. Сделав несколько шагов в одну и другую сторону, он окликнул ее по имени и наконец повернулся лицом к дому – и Олуэн впервые за десять с лишним лет увидела лицо Гетина. Ощущение было до боли физическое – почти невыносимое. Она задержала дыхание. Голова шла кругом от того, насколько это лицо было родным – и одновременно чужим. Олуэн была до того сбита с толку, что не сразу осознала основные, простейшие вещи – например, то, что он по-прежнему прекрасен, что на висках у него появилась седина, что скулы стали еще острее, чем раньше. Она наблюдала за тем, как он вздохнул, на секунду закрыл глаза, и тут, не тратя времени на раздумья, она направила на него камеру и начала снимать сквозь окно ванной. Он еще и еще окликнул ее по имени. Несколько раз обошел вокруг дома, и, когда она решилась встать на ноги, чтобы, рискуя быть обнаруженной, снять более широкий общий план, прошелся взад-вперед по причалу. Она смотрела в видоискатель, как Гет снова подошел к дому. На мгновенье он исчез, зазвенел дверной звонок, и на минуту или две она снова опустилась на корточки, стараясь дышать как можно тише, чтобы остаться незамеченной. Ее имя, произнесенное его голосом (какой потрясающе правильный и родной тембр), прозвучало еще несколько раз, и вот наконец он, кажется, сдался. Снова показался в окне. Сел на краю веранды, лицом к воде, посидел так минуту-другую и вдруг обхватил голову руками. Олуэн уловила дрожь в его плечах – едва заметную, почти неразличимую, но ведь было время, догадалась она, – когда-то очень давно – когда движения его тела она улавливала так же безошибочно, как и собственные движения. Она продолжала снимать, а он сидел, глядя на озеро, и, похоже, дал волю эмоциям, и Олуэн понимала: то, что она снимает, – прекрасно.

* * *

Вечером позвонил Джеймс. Поговорили о теракте на Лондонском мосту и о выборах. О ее работе. Он хотел «утвердить расписание на лето». Она терпеть не могла, когда он говорил о жизни так, будто это работа. Она издавала уместные звуки, когда он рассказывал, как приедет на длинные выходные в конце июня, и когда напомнил, что в августе они с друзьями летят на неделю на Сардинию.

– Ты меня слушаешь? – спросил он, пока она снова зажигала потухшую сигарету.

– Угу. Сардиния.

– Ты что – куришь?

– Господи, ну у тебя и слух.

Джеймс хмыкнул, она безошибочно уловила намек на свою фертильность и сказала:

– Слушай, ну отстань, что ты следишь за мной, как занудная тетушка.

Он вздохнул.

– Итак, Сардиния.

– Сардиния?

– Дом мамы Роми. В августе.

– А. Точно. Сардиния. Сколько, говоришь, нас там будет?

Она накинула на плечи одеяло с валлийскими узорами. Озеро сверкало серыми отблесками сумрака, над деревьями кружили летучие мыши. Уместными звуками на реплики Джеймса она, может, и отзывалась, но думать могла лишь о Гетине: о том, как он сидит и смотрит на воду, о том, как вздрагивают его плечи. О том, как в конце концов он встал, зачесал пальцами волосы назад – и каким раздавленным выглядел, когда уходил.

Когда Олуэн наконец удалось избавиться от Джеймса, она лежала на спине на полу в гостиной и раз за разом пересматривала видео с Гетом. Даже в тесных границах экранчика камеры видно было (по крайней мере, ей), каким могучим он выглядел в начале фильма и как уменьшился к финалу. Ночью, перед тем как лечь в постель, она написала в тетради всего одно предложение.

«Безумца с Кадер-Идриса звали Гетин».

* * *

Когда несколько дней спустя он пришел опять, все было по-другому. Клонился к вечеру первый по-настоящему жаркий день этого лета. Белое солнце горело, как пятно от отбеливателя, на абсолютно синем небе, и Олуэн сидела за рабочим столом с опущенными жалюзи – пыталась заставить себя работать. Она весь день не находила себе места и теперь, услышав грузовик, почти не удивилась – как будто сама его вызвала. В том, что это он, она не сомневалась: узнала особую напористость двигателя. Взяла камеру и бросилась в свою засаду в ванной. Волнение придало ей проворности. На этот раз Гет вел себя увереннее. Сразу позвонил в дверь, и, когда прошло достаточно времени, чтобы можно было предположить, что ее нет дома, позвал ее всего раз и тут же направился в сторону причала. Наверное, он только что закончил работу. На нем была старая армейская рубашка, поверх джинсов – оранжевые защитные чапы[56], а рабочие ботинки все облеплены засохшей грязью. Сначала Гет снял чапы, потом – ботинки. Олуэн наблюдала, как взлетают его руки, расстегивая пуговицы на рубашке, как он стряхивает рубашку с себя, открывая солнцу широкие плечи, как туго натягивается кожа вдоль линий мускулов и костей. Олуэн почувствовала, как у нее обмякла челюсть: его дерзость была так притягательна, что она выпрямилась в ванне и открыла окно, чтобы высунуться наружу. Если он и услышал что-нибудь, то виду не подал, и, когда разделся до трусов, подошел к краю причала и бросился в тихую воду. Олуэн смотрела в видоискатель, как он исчезает: остается одна лишь темная голова и длинные руки и ноги, рассекающие поверхность озера. Она бросила снимать. Положила камеру в умывальник и прислонилась к прохладной плитке стены ванной. Закрыла глаза, и изображение его тела проявилось будто в негативе – так бывает, когда долго смотришь на очень яркий свет. Когда он появился снова, сначала она увидела его ладони, ухватившиеся за край причала. Подтянувшись, он вытащил себя из воды, и она смотрела, как напрягаются его жилистые предплечья. Влажная кожа сверкала на солнце. Гет обтерся, воспользовавшись своей рубашкой, и так, полуодетый, зашагал в сторону грузовика. Прежде чем окончательно исчезнуть из виду, остановился и, оглядев озеро, неспешно потянулся. Можно было подумать, ему хочется, чтобы его застукали.

В ту ночь Олуэн не спалось. Она настороженно прислушивалась к малейшим шорохам и изо всех сил старалась приказать собственному телу угомониться, но его охватила какая-то безудержная подвижность. Когда сон наконец пришел, сновидения были настолько реалистичными, что Олуэн даже сомневалась, спит ли она на самом деле. Во сне – если это был все-таки сон – она была убеждена, что в доме кроме нее есть кто-то еще. Она ощущала, как из-за чьего-то присутствия воздух начал иначе циркулировать по комнатам. Кто-то за ней наблюдал, она знала это наверняка. К счастью, в какой-то момент невыносимая реалистичность кошмара заставила Олуэн открыть глаза, и в первую секунду ей показалось, что и с открытыми глазами она видит едва различимый синеватый силуэт человека, стоящего на веранде. Она несколько раз моргнула, приспосабливаясь к темноте, и фигура, в присутствии которой она практически не сомневалась, исчезла. Когда она окончательно проснулась, вокруг был надежный и внятный дневной свет, и ее ночную убежденность как рукой сняло: теперь-то Олуэн понимала, что никакого человека за окном быть не могло, что человеческий силуэт за стеклянной дверью наверняка был всего лишь обманом зрения, призрачным отголоском сна.

Было все еще очень рано. Она решила приготовить себе чайник чая и, пока он заваривался, вышла на веранду – ощутить на лице приятную прохладу утреннего воздуха. Доски под ногами были еще влажными. Олуэн вдохнула, и тело будто обновилось; но тут, оглядевшись по сторонам, она осознала: что-то изменилось. Что-то было не так. Боковым зрением она уловила вкрапление синтетического зеленого цвета, которого прежде тут не было. Олуэн заставила себя очень-очень медленно повернуться и сосредоточиться на зеленой вспышке – и та превратилась в две пустые бутылки Stella, стоящие на низком столике рядом с шезлонгом. Она почувствовала, как напряглись все мышцы, натянулась кожа. Перехватило дыхание.

* * *

– Ты Джеймсу сказала? – голос Миранды на том конце линии был настойчив: еще чуть-чуть – и закричит.

– Конечно, я не сказала Джеймсу, ты что?!

– Ну вообще-то да, знаешь, если кому и говорить, то, видимо, сразу полиции.

– Полиции? Что за бред. Не стану же я доносить на него в полицию! Это же Гетин. Ну, слушай, да нет! Что я им скажу? Типа, парень, который мне нравился в детстве, по ночам приходит ко мне и выпивает некоторое количество алкоголя у меня под окном, пока я сплю? – Она остановилась. – Хотя, если так послушать, звучит жутковато, да?

Миранда ничего не ответила, и Олуэн сказала:

– Но он совершенно нормальный, не маньяк. Если бы ты его знала, ты бы понимала, о чем я.

– Ты хотя бы уверена, что это он?

– Он всегда пил Stella.

– Все пьют Stella. Господи, а ты что рассчитывала найти – бутылку домашнего пэйл-эля?

Олуэн вздохнула.

– Мири, тут нормальное пиво тоже производят.

– Культурный рост вашего дерьмового городишка вообще не имеет никакого отношения к делу, Ол. Давай на секунду остановимся и просто взвесим факты, ладно? Итак, твой бывший парень, который, судя по всему, так тебя и не разлюбил, что, кстати говоря, само по себе ужасно стремно…

– Мы не знаем точно, так ли это.

– Хм-м-м, принимая во внимание, что он наблюдает за тобой, пока ты спишь, сомнения как-то отпадают сами собой.

– Может, он забыл что-нибудь, когда приезжал сюда днем?

– Что забыл? Трусы? Олуэн, зачем он вообще приезжал днем? У людей как бы не принято заваливаться в чужой двор и раздеваться. Он не в себе. Двинутый, на хрен. Ты не видела его пятнадцать лет – и он за это время, видимо, превратился в такого, знаешь, несчастного мужика, который носит футболку с Metallica и публикует посты о суках-феминистках, которые лишили его Богом данного права на секс. Господи, да я уверена, что он голосовал за Брексит. И что он называет женщин бабами и верит в теорию великого замещения. Обожает идиотские комедии. И рептилоидов.

Олуэн проигнорировала этот монолог.

– Думаю, тут дело не во мне, – сказала она. – Думаю, дело в доме.

– Но это твой дом! Это частная собственность. Он не может просто заваливаться туда, чтобы искупаться или побухать.

Кстати, когда они учились в университете, Миранда носила золотую цепочку с кулоном, который представлял собой выведенное идеальными рукописными буквами слово «М-А-Р-К-С».

– У меня просто в голове не умещается, что я должна тебе объяснять, что все это вообще ни на что не похоже, – не унималась она. – Он раздевается у тебя на глазах, хотя его ни в дом никто не приглашал, ни раздеваться не просили. Да это же сексуальная агрессия!

Олуэн закрыла глаза и вспомнила широкие плечи и то, как торс сужается к талии, а еще – неброскую мускулистость рук и ног.

– Ну я не то чтобы возражала, – сказала она.

После того как она смогла наконец отключить Миранду, Олуэн открыла в телефоне приложение для записей и начала составлять сообщение, чтобы написать по номеру, который дала ей Ния.

Это я. Я знаю, что ночью ты был здесь. Чего ж не зашел поздороваться?
Это я. Я знаю, что ночью ты был здесь. Это ни в какие ворота и, честно говоря, довольно жутко. Если ты опять так сделаешь, мне придется что-нибудь предпринять.
Это я. Я знаю, что ты здесь бываешь. Это ни в какие ворота и, честно говоря, довольно жутко. Может, в следующий раз постучишься?
Это я. Твой номер мне дала Ния. Может, сходим куда-нибудь выпить? Сто лет не виделись.


Она скопировала окончательный текст в мессенджер и нажала кнопку «Отправить».

Сделав это, Олуэн вышла на веранду – забрать бутылки и отнести в мусор. Она успела смутно отметить, что из горлышка одной из бутылок торчала скрученная бумажка, но она провалилась на дно, где уже лежала пара сигаретных окурков, и Олуэн решила, что это просто мусор – может, чек – размер и форма были точь-в-точь как у чека.

Она не стала вытряхивать бумажку на ладонь и изучать ее, но если бы она это сделала, то прочитала бы слова (размытые остатками пива и утренней росой, но все равно различимые): CER ADRE!

2017

Он сказал ей, чтобы приезжала выпить в «Кабане» в пятницу примерно в половине шестого, когда он управится с работой.

– Могу подбросить до города, если хочешь. Я сейчас работаю на ферме, буду как раз мимо тебя проезжать.

Она ответила, что ей уже не семнадцать и что она теперь сама умеет водить, спасибо. Правда, не стала уточнять, что права получила только накануне своего тридцатилетия и что, пока Джеймс не купил этот дом, за руль садилась только как бы в шутку, на каникулах, чтобы доказать, что умеет, а на самом-то деле водить она до сих пор не любит, особенно тут в деревне, где дороги такие узкие и извилистые. Джеймс всегда смеялся над тем, как прямо Олуэн сидит за рулем и как она щурится, глядя на дорогу, как будто крот, но и об этом она рассказывать Гету не станет. Как и о том, что ей не очень-то хочется идти в «Кабана» и ей становится дурно при мысли о том, что придется оказаться в закрытом помещении любого паба в этом городе. Главное – чтобы он не счел ее снобом.

Олуэн приехала немного раньше назначенного времени (паб только открылся) и с облегчением отметила, что мальчик за барной стойкой – это и в самом деле мальчик и в силу возраста никак не может ее помнить. Когда она вошла, бармен, не скрывая интереса, стал на нее таращиться, и это было ей приятно. Собираясь сюда, Олуэн впервые за несколько недель накрасила глаза. День стоял жаркий, и на ней был полупрозрачный сарафан на тонких бретельках. Плечи у нее загорели, и она любовалась собственным отражением перед выходом из дома, в зеркале заднего вида в машине и даже в сверкающей поверхности парковочного автомата, когда приехала в город. Выглядела она отлично. И чувствовала себя посвежевшей – будто в теле ее было теперь еще больше силы и жизни, чем обычно.

Олуэн заказала джин-тоник (местному вину и «коктейлям» она не доверяла) и ушла с бокалом в пивной сад на заднем дворике. Насколько она могла судить, паб совершенно не изменился. В городе многое стало другим: исчез книжный магазин, магазин с прессой превратился в оптику, в магазине для художников теперь было агентство недвижимости. Некоторые помещения просто пустовали, и с внутренней стороны мутных окон висели выцветшие таблички AR OSOD[57]. Что же до пабов, то на них в городе, похоже, по-прежнему был спрос. Лет десять назад Олуэн любила щегольнуть этим в Лондоне. Говорила: «Я родом из такого места, где пабов целая дюжина, а вот до ближайшего кинотеатра надо ехать двадцать миль». Она устроилась на скамейке за одним из длинных деревянных столов и достала из холщовой сумки книгу, которую купила себе в качестве реквизита, – впрочем, мысли носились с такой скоростью, что настроить их на чтение было практически невозможно. Олуэн снова и снова смотрела на одно и то же лишенное смысла предложение, пробегала ладонью по волосам, стараясь поддержать их пышность, и понемножку отхлебывала из бокала, помня о том, что с завтрака ничего не ела, а к появлению Гета хотела бы сохранить ясность сознания. Она подняла книгу со стола и снова положила. Коснулась экрана телефона проверить время.

Олуэн сидела спиной ко входу, потому что на платье сзади был глубокий вырез, который ей очень шел, и когда наконец она услышала, как дверь со вздохом проволоклась по цементному полу, то почувствовала, как от нетерпения в теле будто образовалась пустота. Она не оглянулась, поэтому первое, что она увидела, это его рука, опустившаяся ей на плечо, загрубевшая кожа у кончиков пальцев, грязь под обкусанными ногтями. Плечо – да, впрочем, и все тело целиком – напряглось вопреки ее желанию.

– Какие люди.

Олуэн поборола порыв накрыть его ладонь своей. Гет сел на скамейку напротив, и видеть его снова так близко было невероятно настолько, что у Олуэн возникло впечатление, будто перед ней нечто жуткое и сверхъестественное – оживший труп или говорящее животное.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – он почти улыбнулся.

– Так странно, да?

– Ага.

Она подняла бокал:

– Ну, выпьем?

Он чокнулся с ней своим бокалом, сказал: «Iechyd da».

Она подумала, что, пожалуй, выпьет очень много, напьется допьяна.

– Поверить не могу, – проговорила она.

– Ага, невероятно, – Гет снова поднял бокал и тут же поставил обратно, и она догадалась, что он тоже нервничает, и почувствовала, как сама дрожит от какой-то смутной возможности.

– Поверить не могу, что я вообще опять здесь. Ну, в городе.

– Ага. – Он полез в задний карман за табаком. – С кем-нибудь уже виделась?

– С кем-нибудь?

– Ну да. Ну, типа, из города. Кроме меня. И Нии.

Ей стало не по себе.

– А, – сказала она. – Честно говоря, я все время работаю. Целыми днями.

Гет пытался свернуть сигарету – всегда мог делать это с закрытыми глазами, на ветру, одной рукой, удерживая в другой руке бокал, но сейчас пальцы слишком сильно дрожали, чтобы управиться с папиросной бумагой. Он тихо выругался себе под нос. Наконец сумел обернуть листок вокруг табака и заклеить его – и закурил; и с каждой тяжелой секундой, которые тянулись одна за другой, Олуэн все отчетливее осознавала, как буднично и ровно текут разговоры других людей и как разрастается молчание между ними двумя. Она страстно желала, чтобы Гет задал ей еще какой-нибудь вопрос, но он просто продолжал смотреть на нее, и казалось, природа чувства между ними такова, что даже просто ответить на его взгляд – значимо и опасно.

– В общем, – начали они оба одновременно – синхронно улыбнулись и опустили взгляд.

Его губы растянулись в улыбке, а ей хватило уверенности сказать:

– Давай ты.

– Нет, ты, – настоял он.

Она сразу же об этом пожалела, потому что на самом деле еще не придумала, что бы такого сказать.

– И над чем же ты тут работаешь? – спросил он.

Она почувствовала облегчение.

– Над новым проектом – кстати, об Уэльсе. О человеке, который проводит ночь на Кадер-Идрисе.

– Ого.

– Да. И я хочу, чтобы дело происходило в восьмидесятых: рассказать про «Сынов Глиндура», ну, знаешь, про поджоги летних домов и все такое.

Гетин посмотрел на нее с удивлением.

– Ты пишешь о людях, поджигающих летние дома, и делаешь это, живя в собственном летнем доме?

Олуэн постаралась ответить так, чтобы ложь была не слишком очевидна:

– Ну, кто знает, может, скоро он станет нашим основным жилищем?

Гетину явно было не по себе. Последовал еще один отрезок неловкого молчания, и Олуэн сказала первое, что пришло в голову, чтобы чем-то заполнить тишину.

– Кстати, знаешь, с кем я все пытаюсь связаться, но пока безрезультатно? С твоим дядей.

– С Йестином?

– Ага. Ты, может, помнишь тот вечер в «Глэнни» – Господи, сто лет назад! – когда мы встретили там Йестина, и он был в жопу пьяный и наплел нам что-то о том, как его взяли за грибы?

– Помню, давай потише, – сказал Гет почти шепотом.

– Извини, – проговорила Олуэн еле слышно. – А что он тогда рассказывал, тоже помнишь? О том, как тип из Специального отдела пытался воспользоваться этим, чтобы его шантажировать и заставить его доносить на поджигателей?

Лицо у Гетина оставалось невозмутимым.

– Да, помню.

Она пригнулась к нему поближе.

– Тогда я подумала, что он просто гонит. Но теперь немного поизучала этот вопрос, и, знаешь, полицейские тогда правда чего только не делали: ставили жучки на телефоны, платили осведомителям, подсовывали улики, внедряли своих людей в ряды участников движения – ну, знаешь, двойных агентов…

Гет склонил голову набок:

– Ага. Ну, Йестин тебе ни слова не скажет. Я до того вечера про это вообще ничего не слышал. А когда спросил об этом у матери, у нее просто челюсть отвалилась. Наше семейство было слишком crachach – не из тех, кто в подобные истории вляпывается.

– Что такое crachach?

Он улыбнулся.

– Это типа такая валлийская культурная элита. Вот почему taid был в бешенстве, когда мамочка моя залетела от бродяги, как он называл отца.

– Хм.

– Ну и вообще. Все это происходило гораздо ближе к западу. На Ллине. В Пембрукшире. Йестин наверняка гнал пургу – ты же его помнишь. Откуда ему вообще было знать этих людей? Йестин – и вдруг политика? Господи, да он даже чай всегда пил из кружки с портретом Елизаветы.

– Но тогда ты ему поверил.

– Поверил. А ты – нет, помнишь? Да и вообще. У полиции против него ничего не было.

Упоминание общего прошлого повисло в пустом пространстве между ними, изменило его, добавило напряжения.

Олуэн заставила себя что-нибудь сказать:

– То есть ты думаешь, что он тогда точно наврал, когда говорил про полицейского, который пытался его завербовать?

– Ну да. Не знаю… Так или иначе, теперь ты из Йестина точно ничего не вытянешь. Он небось перепугался тогда до полусмерти.

– А ты не мог бы его порасспросить?

Гет засмеялся.

– Ну ты даешь. Мы с Йестином никогда лучшими друзьями не были, забыла?

Опять факт того, что у них есть общее прошлое, напомнил о себе как о чем-то важном. Взгляд Гета снова скользнул вниз на стол, сфокусировался на ладонях. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но промолчал.

– Ну и ладно, – безмятежно произнесла Олуэн. – Все равно восьмидесятые – это у меня просто фон. Фильм будет скорее о фольклоре, чем обо всем остальном. О человеке с Кадер-Идриса.

– Ага, я помню, как ты от этого всего фанатела, – улыбнулся он. – Леди Мабиногион.

– Ну хватит! – воскликнула она и почувствовала, как краснеет, а это было опасно. Заказала еще бокал. – Недалеко от дома в лесу есть лисица, и я думаю, это очень хороший знак. Я пытаюсь поймать ее на пленку.

– Господи Боже, ты тут, наверное, единственный человек, которому есть дело до лис. Только смотри, чтобы никто из фермеров не прознал, что ты вступила в Королевское общество охраны диких животных.

– Какое счастье, что на них теперь запрещено охотиться.

– Чтобы убить лисицу, настоящая охота и не потребуется. Йестин в верхних полях сам кротов отстреливал. Как в тире – сбивал одного за другим из старенькой винтовки 410-го калибра.

В сознании у Олуэн мелькнула картинка: Йестин склонился над бильярдным столом в «Глан Ллине». Целился, прищурив один глаз. Она поморщилась.

– Как будет «лиса» по-валлийски?

– Llwynog, – ответил он. – Так что там с этим парнем? Он с Кадер-Идриса спускается безумцем или поэтом?

– Это еще предстоит выяснить.

Гет выпил.

– Ясно. Загадка. И это что же, фильм будет?

– Надеюсь, что получится фильм. Пока это просто такой, типа, коллаж из отдельных кусочков. Всяких идей. Мудборд. Но да, я надеюсь сделать из этого фильм. Ты знаешь Кесьлёвского? Смотрел «Двойную жизнь Вероники»?

Гет помотал головой, и ей стало неловко: ну с чего ей взбрело в голову говорить с ним о Кесьлёвском, когда он, наверное, вообще кино не смотрит? Когда они были подростками, он, бывало, цитировал «Крестного отца». Еще она помнила, что ему очень нравился «Терминатор», но Олуэн не могла себе представить, чтобы Гет завел себе аккаунт в онлайн-кинотеатре или поехал в «Эвримэн» в Манчестере, чтобы посмотреть фильм с оригинальной озвучкой и субтитрами. Она попыталась исправить ошибку.

– Ох, я разговариваю как жуткий сноб, да? И вообще меня куда-то несет, – у нее дрогнул голос. Гет улыбнулся.

– Ты всегда так разговаривала, когда нервничала.

Она сглотнула.

– Расскажи мне о себе. Как ты живешь? Вообще как дела?

Ее взгляд зацепился за новую сигарету, которую Гет заклеивал.

– Хочешь?

– Да, если можно.

Он нагнулся и воткнул самокрутку ей между губ. Щелкнул зажигалкой, на секунду их взгляды встретились, и у Олуэн внутри что-то вспыхнуло. Она представила себе, каково было бы, если бы он сейчас протянул руку и коснулся ее шеи. Она отвернулась, выпустила тоненький завиток дыма и, чтобы положить конец этому мгновению, сказала:

– С тех пор как я здесь, ко мне возвращаются все мои дурные подростковые привычки.

Он вопросительно поднял брови.

– Итак, – произнесла она. – Ты.

– Я – дурная подростковая привычка? – ухмыльнулся он.

– Я имела в виду – как ты?

– Я хорошо.

– Ну расскажи мне про свою жизнь, – попросила она. – Например, я не знаю ничего про… Ты женат? Может, дети есть? Ты все еще дровосек? – Последнее слово она произнесла так, будто под ним понимается нечто эксцентричное.

Гет нахмурился.