Грек, вне себя от злости, принялся шарить по сундучкам старателей. С криками, что их рыжье незаконное, он его тоже конфискует и вернет казне. Лыков прибежал на его вопли, крепко прихватил за плечи и потряс. Потом сказал:

– Сергей, уймись, не позорь себя и меня. Люди смотрят.

Действительно, Рудайтис с Рыбушкиным пялились на коллежского асессора с неодобрением, однако не решались возражать.

– Алексей Николаевич, но как же так?! – чуть не рыдая, ответил помощник. – Вы обещали сделать меня обеспеченным человеком. И какие-то сраные двадцать косуль? Это я за них судьбой жонглировал?

– Включи уже голову!

– А? В каком смысле?

Лыков опять потряс помощника за грудки:

– Китаец золото купил? Купил. Заплатил наличные. В горах ведь нет векселей? Нет.

– И что мне с того? – по-прежнему не понимал грек.

– Дубина, а еще чин восьмого класса. Деньги где-то здесь, в тайнике. Найди их и возьми себе.

– Да ну!

– Вот тебе и «да ну»! – Алексей Николаевич отпустил Сергея. – Это же подарок судьбы! Конфисковав золото, ты получил бы от государства только треть его стоимости. А сейчас заберешь все. Целиком. И никто в Петербурге об этом не узнает. Дошло наконец?

Азвестопуло хлопал глазами и на удивление медленно соображал. Все-таки деньги портят людей… Уловив мысль шефа, помощник вернулся в атаманский дворец искать тайник. Как и ожидалось, тот обнаружился в подполе. Сергей извлек оттуда объемистый баул легкомысленной расцветки. Открыв его, сыщик ахнул:

– Пещера аббата Фариа! А я – граф Монте-Кристо!

В сундуке хранились накопленные Сашкой Македонцем деньги от операций с рыжьем. Пачки банкнот перемежались золотой монетой. Грек считал долго, потом перепроверил себя. Лыков все это время собирал оружие. Наконец помощник подошел к нему надутый, как индюк, и с глазами сумасшедшего. Протянул обрывок бумаги, но шеф отмахнулся:

– Скажи, сколько там?

– Двести сорок тысяч. Ей-богу, Алексей Николаевич, двести сорок тысяч с копейками!

– Ну, ты доволен? За такую сумму можно жонглировать судьбой?

Азвестопуло нервно перебирал пуговицы на куртке:

– Я действительно могу взять все эти деньги себе?

– А кто тебе воспрепятствует? Петр Автономович с Михаилом Саввичем? Мы их и спрашивать не станем.

– А вы? – глядя в землю, уточнил коллежский асессор.

Американка снимала в отеле неуютный трехкомнатный номер.

– Что я? Как старший в команде, разрешаю тебе присвоить трофеи. Золото, которое нашлось в кубах, так и быть, вернем в казну. Сообщим, что это все, что удалось конфисковать. Заодно докажем фомам неверующим, что оно на Колыме есть. А то даже Березкин, знаток края, сомневался.

– Мне как-то не по себе здесь, – вздохнула она, раздеваясь. – Я не сразу поняла, что номера в отелях бесплатные, как и квартиры для всех... Платить нужно лишь за роскошь, за лишнее, чем не принято здесь пользоваться.

Сергей розовел на глазах:

Американка обязательно хотела, чтобы я пообедала с нею, но мне не улыбалось сидеть в ресторане с иностранкой, достаточно я уже допустила оплошностей.

– Это еще двадцать тыщ… Ай да карательная экспедиция! Плюсом людей спасли, полсотни копачей. И негодяя Македонца отдали на разделку росомахам.

Я сослалась на свое недомогание, и мы решили обедать в номере.

– Удачная экспедиция получилась, – согласился статский советник. – Хотели сделать тебя обеспеченным человеком – и сделали. Даже хорошо, что китаец опередил нас на неделю.

Пришел благообразный официант с лицом мыслителя. Мы уже готовы были принять его за профессора, отдающего дань общественному долгу, но он оказался обыкновенным официантом, почти не говорящим по-английски.

Подумал и добавил:

Мне нельзя было выдавать своего знания русского языка, и мы объяснялись с официантом с большим трудом. Американка хотела получить необычный обед, который здесь, как и в любой заводской столовой, подавали бесплатно. Она заказала самые дорогие кушанья, армянский коньяк и шампанское, чтобы обязательно заплатить за них.

– Вот только жалко Ивана. Он хотел отомстить, а успел кончить лишь одного бандита. Но мы отомстили за него.

Я не помню, когда я пила крепкие напитки. Кажется, только после катастрофы в Проливах...

Волчья река стала последним приютом для Волкобоя. Его похоронили возле самого устья Кухумана, там, где ручей впадал в Берелёх. Поставили крест из лиственницы и химическим карандашом написали на нем имя и фамилию павшего проводника. Трупы «македонцев» старатели бросили в очередной отвал, без почтения к атаману – некоторые даже плюнули на него перед тем, как засыпать землей.

Моя новая знакомая пила очень много.

В первый же день хозяйничанья на прииске у Лыкова вышел крупный разговор с братом Сорокоума. Сыщик еще не успел ни отойти от горячки боя, ни смириться со смертью Ивана. Тут некстати к нему подкатил бывший заложник. И начал требовать, причем аррогантным тоном, чтобы областные власти застолбили участок за ним. Необходимые бумаги он внесет и пошлину заплатит, как только окажется в Якутске. А пока необходимо сделать то-то и то-то, и побыстрее…

– Зовите меня просто Лиз, – сказала она. – Я вовсе не туристка. Я приехала сюда потому, что не могла не приехать.

Статский советник сначала слушал, а потом рявкнул на всю тайгу:

– Вы из Штатов? – осторожно спросила я.

– А ну молчать!

Она отрицательно покачала головой, смотря в налитую рюмку. Потом подняла на меня глаза:

Рудайтис-старший опешил, а сыщика уже понесло:

– А вы?

– Здесь старший я, и приказы раздаю тоже я. Твое дело помалкивать. Понял или нет?

– Я уезжаю в Штаты, – не задумываясь, ответила я.

– Да я, собственно…

– Я много пью, потому что... потому что видела такое... Я не хочу, чтобы вы видели что-нибудь подобное.

– Вот и молчи, пока я не спрошу. Скажи спасибо, что жив остался. Человек хороший погиб, тебя спасая…

У меня закралось подозрение:

Повернулся на каблуках и удалился собирать винтовки. Обескураженный делец пошептался с Кудрявым и подошел извиняться. Он сменил тон на примирительный, почти на подобострастный. Больше между сыщиком и фартовым конфликтов не возникало.

– Вы из Африки?

Успокоившись, Лыков поинтересовался у него: как это Кожухарь допустил китайского торговца в лагерь? С американцем он вел переговоры в Верхне-Колымске, не показывая ему прииск. Мало ли что? Вдруг тот позарится на, как они говорят, бизнес? А тут атаман привел косоглазого в самый распадок.

Лиз показала глазами на спальню, одна стена которой была огромным шкафом.

Михаил Саввич пояснил, что этого потребовал китаец. Старатели Сашки Македонца нашли не только рассыпное золото, но и жильное. Его добыча требовала больших затрат: валки, ступы, ртутная амальгама, большие конные бутары, взрывчатка, переносные подъемные вороты и ручные насосы… Купец готов был выступить, как выражались те же американцы, инвестором. Но хотел прежде увидеть копи своими глазами. И Кожухарь пустил его в долину Берелёха с минимальным количеством охранников.

Сыщик продолжил свои расспросы. Почему Сашка сообщил Иллариону точное местонахождение лагеря? Да еще принял туда его брата. Тоже ведь лишние риски. Бывший заложник ответил: тогда Сашка не собирался меня убивать. Кроме того, он считал долину неприступной для враждебного вторжения. Атаман никак не мог предположить, что «иван иваныч» призовет в каратели статского советника Лыкова. Для которого неприступных мест не существует…

Неугомонный Азвестопуло, подведя счет деньгам и поняв, что он теперь богач, на этом не успокоился. Он отобрал у шефа трофейные магазинки и пошел к живущим поблизости якутам. Где предложил обменять оружие – два десятка винтовок – на меха! Через день Алексей Николаевич увидел, как грек запихивает в мешок шкурки соболя, запрещенного к отстрелу. Шеф сначала рассердился, но потом махнул на помощника рукой. Начальство далеко, пускай нувориш еще подкрепит свои фонды. В столице он осознает свое новое положение и прекратит жульничать по мелочи… Не тащить же оружие в город. Им за глаза хватит пулемета.

«Максим» теперь стал обузой. Его нельзя было разобрать на части и кинуть в реку. Такую штукенцию требовалось доставить в Якутск и предъявить властям. А это было непросто. Алексей Николаевич по роду службы разбирался в оружии, в том числе и в таком. Модель 1910 года была выпущена на Тульском оружейном заводе. Даже на облегченном колесном станке пулемет весил четыре с половиной пуда, то есть забирал целиком одну вьючную лошадь. Но деваться некуда, министры – военный и внутренних дел – спросят за «максим» строго. Тридцать девять фунтов золота их вряд ли впечатлят, а пулемет вынь и положь…

Несколько дней ушло у питерцев на полное завершение операции. Можно было возвращаться домой. Уже выпал первый снег, по ночам становилось совсем зябко. Пришлось одеваться в зимнее. 10 сентября три всадника с четырьмя вьючными лошадьми тронулись в обратный путь. Компанию сыщикам составил Рудайтис, Рыбушкин остался надзирать за горбачами. Сыщики подарили ему все запасы патронированного аммонита, которые нашлись на прииске. Пусть разрабатывает жильное золото!

Командированным пришлось оставить своих коней на прииске. Те истощились в пути и нуждались в отдыхе. Питерцы оседлали свежих бандитских скакунов и двинулись на запад. Весельчак и Пессимист грустно заржали им вослед…

Волкобоя не было, и за проводника шел теперь сам статский советник. Он умел ориентироваться на любой местности и обладал феноменальной памятью, поэтому уверенно вел отряд по старым следам.

Опять начались трудности передвижения по якутской тайге. Особенно изнемогала кобылка, на которую взгромоздили «максим». Пришлось в конце концов разобрать пулемет на части и поделить между всеми лошадьми. Но или сыщики уже привыкли, или очень хотелось домой, но версты они наматывали терпеливо и без особого напряжения.

Когда прибыли в Оймякон, Лыков мобилизовал попавшегося ему там сельского стражника. Эту полицию в Якутской области завели всего год назад, чтобы разгрузить казаков. Стражник, якут, хорошо говорящий по-русски, взял обязанности проводника, а еще выполнял разные работы: разжигал костер, ухаживал за конским составом, вел хозяйство экспедиции. Алексей Николаевич платил ему за это рубль в день, хотя мог этого не делать. Как никак его открытый лист подписал сам премьер-министр. Саха звали Быяман. Первым делом он сообщил появившемуся из леса начальству, что идет война!

Лыков задумался: как лучше возвращаться в Якутск? Идти старым путем на Уолбу и Татту ему не хотелось – уж очень тяжело. Он попросил тойона рассказать про вторую дорогу, на Алгу. Инородец, который прежде беседовал с ним через переводчика – отца Николая, вдруг вполне сносно заговорил по-русски. И убедительно покачал головой:

– Вторая дорога не лучше.

– Почему? Докажи.

Тойон начал излагать со знанием дела, но занудно:

– Идёте на запад, на закат солнца. Сначала до больших озер Элыхэрдах, там переваливаете через хребет. Выходите к Учучей-юряху, где хороший брод. Далее река Кёль-юрях, приток Агыйкана. Сам Агыйкан, много рукавов, трудная переправа… За ней начнутся горы. Реки опять, надо их вброд. Сначала Балаган-юрях, потом Петрушка-юрях, Эемю-юрях…

Сыщика от этого перечисления стало клонить в сон. А старшина продолжал:

– В горах реки трудные, лошади изранят себе копыта об острые камни. Подниметесь на перевал, там пять озер, называются Букгакан, они соединены друг с дружкой речками. Спуск в ущелье реки Столболох… Очень крутое, да. За ним горелый лес и болото, длинное-длинное. До самого, однако, Сонтара. Ох, трудно идти! Опять болото, на краю стоит юрта. Выйдете на другой перевал, между Алданом и Индигиркой. Спуститесь к Ухаммыту, там к реке Дыбы. И еще много будет рек: Куранах, Саккырыру, Хандыга. Последний Алдан. Вдоль него пять кёсов[94] до переправы на левый берег. Ехать, однако, нужно лесом, берегом тропы нету. А когда будете перебираться через приток Алдана Сетте-тэке, ох намучаетесь. Она глубокая да еще делится на восемь рукавов, и берега обрывистые. Плохой путь, очень плохой…

Лыков махнул рукой и остановил докладчика:

– Все ясно, дедушка. Вход рубль, выход два! Поищем другую дорогу.

И приказал выступить на юг. А его помощник уже начал входить в свое новое положение богатого человека и купил у старшины его куртку из наборного меха песцовых и лисьих голов. Двадцать рублей не пожалел прижимистый грек! Зато в столице другой такой точно не будет.

Из Оймякона на юг шла хорошая грунтовка, годная даже для колесного транспорта. Она поднималась по притоку Индигирки реке Куйдуган и соединялась со старым трактом Охотск – Якутск. Тракт уже не поддерживался властями в надлежащем виде, но верхом по нему продвигаться было можно. На расстоянии 1025 верст размещалось 14 почтовых станций, где имелись комнаты для отдыха и с буфетом. Помогало и то, что недавно между городами была устроена телеграфная линия. Дороги, проложенные почтовиками, еще не успели зарасти. Статский советник хотел быстрее связаться с департаментом, чтобы дать о себе весть и получить инструкции.

На память о Якутии Алексей Николаевич купил у инородцев теплые двойные рукавицы: снаружи мех рыси, внутри – песца. Жене приобрел красивый колымский шарф из беличьих хвостов. Азвестопуло обошелся без сувениров: он решил отдариться капиталами.

Через четыре дня пути отряд вышел к Аллат-Юньской почтово-телеграфной станции. Райское место: большая русская печь, портреты Скобелева и Тотлебена на стенах, сырники со сметаной… Там была баня, и путники остановились на сутки – помыться, прийти в себя и дать отдых лошадям.

Лыков первым делом связался с Брюн-де-Сент-Ипполитом. Оказалось, что тот прислал на его имя в Якутск уже шесть депеш. В которых спрашивал, когда же статский советник вернется к своим обязанностям… Командированный доложил, что задания выполнены, банда уничтожена, прииск разгромлен. И даже упомянул про пулемет. В конце сообщил, что их с Азвестопуло прибытие ожидается примерно через полтора месяца.

По телеграфу после этого разгорелась словесная перепалка. Директор приказал ускорить возвращение любой ценой, поскольку для отсутствующих сыщиков накопилось много дел. Алексей Николаевич не удержался и напомнил: когда он уезжал, их превосходительство говорили, что легко обойдутся без него. И Лыков не такой незаменимый, каким себя считает. Что же случилось в его отсутствие? «Война», – коротко ответил Валентин Анатольевич. Алексей Николаевич парировал: об этом он тоже предупреждал, война была ожидаема. Без него так без него, сами услали статского советника с помощником на край света до зимы… Теперь выкручивайтесь. Аэропланов тут нет, дорога длинная… Брюн долго молчал, искал, что ответить зарвавшемуся подчиненному. И так и не нашелся.

Через полдня наконец пришел окончательный приказ. Лыкову и Азвестопуло предписывалось максимально быстро прибыть в селение Ольское, где сесть на ожидающий их патрульный миноносец Сибирской флотилии. Приплыть на нем во Владивосток, загрузиться в экспресс и мчать быстрее пули в столицу. Телеграмма была подписана министром. Видимо, даже Маклакову стало не хватать сыщиков, и он договорился с моряками.

В результате монолитный отряд повернул не на запад, а на восток. Лыков сочинил для вице-губернатора Нарышкина доклад, в котором описал их приключения. В конце командированный напоминал Александру Петровичу, что к нему явится Петр Акимов (Рыбушкин) и оформит надлежащим образом заявку на золотодобычу в верховьях Колымы. Было неясно, сумеет ли Нарышкин сдержать свое обещание. Во-первых, он теперь не первое лицо в крае, а во‑вторых, война могла многое поменять в прежнем укладе жизни.

Еще статский советник упомянул, что четверо беглых уцелели при разгроме притона и где-то скрываются. Хорошо бы их найти и обезвредить.

Надежный Быяман на подменных почтовых лошадях двинул в Якутск в одиночку. Он вез доклад, тридцать девять фунтов золота и пулемет «максим». Перед расставанием Азвестопуло нагло стибрил из мешка самый крупный самородок…

Трое русских выступили к морю. Налегке они двигались быстрее и через неделю достигли Охотска. Задержавшись в нем всего на сутки, путешественники отправились по кочевым тропам вдоль берега моря к бухте Нагаева. Пришлось пересекать множество рек и ручьев, ночевать на холодном морском ветру, покупать рыбу у тунгусов и питаться преимущественно ею. Однако они ехали домой! И это скрадывало все трудности.

Сперва пути сообщения вдоль побережья казались приличными. Особенно после верховьев Колымы. Людей тут жило больше, они накатали порядочные тропы. Но путешествие затянулось. Когда проехали Армань, силы совсем покинули питерцев. Последние версты дались с трудом. Наиболее утомительной оказалась переправа через реку Молотар[95] из-за ее топких берегов. И лошади, и люди едва ползли…

Наконец отряд миновал бухту Нагаева и отправился дальше, к Ольской бухте. В саму деревню путешественники соваться не стали. По левую руку они увидели одинокую сопку со странным навершием, напоминавшим не то стог сена, не то шапку-пирожок. Это была примета, где надо сворачивать к морю. Не доезжая до реки Олы, отряд ушел направо. Последние версты длинного-длинного пути! Все повеселели, испытали прилив сил.

Путники выбрались на высокий берег. Внизу слева открылась деревня. Лыков еще в Петербурге читал о ней и теперь узнавал главные пункты. Три десятка ветхих строений, крытых корьем, и купол маленькой церквушки. Ближе к реке – пороховой погреб, продовольственный казенный магазин и склады Бушуева. У берега на островке еще склады – Приамурского товарищества. За мысами в конце бухты виднелся остров Завьялова. А в самой бухте на волнах качался миноносец! Увидев его, путники спешились и распили на радостях последнюю бутылку спирта. Потом прыгнули обратно в седла и отправились к морю.

Дорога привела путников к большому пляжу, обрамленному живописными скалами. Ни души вокруг, только волны бьют о берег да чернеют повсюду головы нерп. Из следов присутствия человека виднелись лишь новенькие мореходные знаки: высокие треугольники, сколоченные из горбыля. Алексей Николаевич разжег костер, подавая сигнал кораблю. От него вскоре отделился ялик. В нем сидел офицер, матросы налегали на весла. Не доходя до берега пятьдесят саженей, офицер крикнул:

– Вы Лыков?

– Да!

– Вас должно быть двое! Кто третий? Мы берем его с собой?

– Обязательно! Это важный свидетель по делу, которым занимается сам премьер-министр!

– У меня там висит защитный противоядерный костюм... У него тоже был костюм, но он выглядел в нем не как в марсианском балахоне, а элегантно. У него был щит в руке, которым он прикрыл целую страну. Я могла пойти за ним на край света. И вот я здесь.

– Давайте быстрее, пока прилив! Тауйская губа мелкая, даже катер через полчаса не пристанет!

Матросы прыгнули в воду, вышли на берег и перенесли вещи путников в ялик. На берегу остались брошенными шесть лошадей – кто-то их подберет?

– Это было очень страшно? – спросила я.

Крепкий детина косолапо, по-флотски, подошел к статскому советнику:

Лиз кивнула.

– Эй, благородие. Садись на закорки да возьмись как следует, а то ведь макну…

Сыщик порылся в карманах, сунул ему в лапищу серебряный рубль и ухватился за чугунную шею, подобрав ноги повыше.

– Вы знаете, – сказала она, – смертельный ужас очищает, перерождает... Я знала одного журналиста. Я мечтала разрубить его пополам. Одна его половина злобно измышляла... Это он придумал, будто дикарской стрелой нарушены Женевские соглашения об отравленном оружии, а потом всячески расписывал теорию второго атомного взрыва. Но, к счастью, у него есть и другая половина. Я не хотела бы поверить, что это он придумал то, о чем кричат сейчас наши газеты.

Через полчаса Лыков докладывал о себе командиру миноносца «Прыткий» лейтенанту Архирееву. Тот прочитал открытый лист и отдал команду:

– Простите, Лиз, мне не удавалось здесь следить за нашими газетами.

– Поднять якорь! На Владивосток – полный ход!

Заключение

– Ах боже мой! – с горьким сарказмом сказала она. – Все поставлено на свои места. Что такое ядерный щит, которым коммунисты прикрыли африканскую страну, секрет которого обнародовали, исключив тем возможность применять ядерное оружие? Что это? Высший гуманизм?

Трое утомленных мужчин пришли в себя только в вагоне Транссибирского экспресса. При близком общении брат петербургского Мориарти оказался вполне приличным спутником. За девять дней он не надоел, а, наоборот, проявил такт и показал незаурядный ум. Алексей Николаевич обсудил с Михаилом Саввичем интересовавшие его темы. Каким видит тот будущее России? Самодержавие падет, ответил фартовый. Корабль давно сгнил, а капитан сошел с ума и правит прямо на рифы. Что появится на его месте? Черт его знает, но вакуума власти не будет, кто-то заберет вожжи. Может, страна получит республиканское устройство, но скорее потребуется диктатура, хотя бы на переходный период. Значит, козыри будут у военных? Само собой. А что фартовые? Тут Рудайтис-старший сбивался. Он был уверен, что в мутной воде революции лихие ребята озолотятся. Но власть в конце концов опомнится и наведет порядок. Самые умные заблаговременно дернут в чужие края, увозя добычу. Надо оказаться среди них… Там и пригодится колымское золото? Именно. Илларион мыслит широко, он готовит свою фартовую армию к империалистической войне. Услужив Гучкову и его товарищам, «иван иваныч» рассчитывает на поблажки со стороны новых правителей России. Три-четыре года, и семейство станет очень богатым. Тут нужно не упустить момент, взять жадность за глотку, прекратить все операции и эмигрировать в спокойную законопослушную страну вроде Британии. Там перелицеваться в добропорядочных буржуев. Купить фабрику по производству чего угодно и жить долго и счастливо.

– А что же? – нахмурилась я.

А что станет с нами, сыщиками, во время этих перипетий, полюбопытствовал статский советник. Михаил Саввич его не обрадовал. К власти придут те, кого нынешний режим валяет в хвост и в гриву. И они захотят отомстить вчерашним мучителям. Лыков и Азвестопуло – чиновники карательного ведомства, Департамента полиции. Таких в лучшем случае выбросят на помойку, а в худшем – упрячут в каторгу заместо революционеров.

– Оказывается, это вовсе не гуманизм, не забота о человечестве, а новое наступление коммунистов. Они, видите ли, хотят нанести цивилизации последний сокрушительный удар, они лишили мир предпринимательства священного оружия, которое до сих пор сдерживало разгул коммунизма, призрак которого бродит ныне по всему миру.

Но ведь я ловлю убийц и бандитов, возразил Алексей Николаевич. Политики сторонюсь и тоже дружу с Гучковым. Брат Сорокоума ответил: вот и дружитесь. И с ним, и с нами. Мы еще пригодимся, когда жареный петух клюнет в одно место. Я вам обязан тем, что вытащили меня живым из бездны. И рад буду отблагодарить. Сочтемся, Алексей Николаевич; главное – дожить. Россию ждет девятый вал несчастий, многие в нем захлебнутся и пойдут на дно…

Лиз выпила и со стуком поставила рюмку на стол.

Лыков слушал жуткие предсказания фартового и смотрел в окно. Признаки войны тут и там били в глаза. Транссибирский экспресс, отличавшийся точностью, теперь сильно опаздывал – уступал дорогу воинским эшелонам. Телеграммы на станциях говорили о тяжелых боях, списки вышедших из строя офицеров делались все длиннее.[96] Три месяца гремят пушки, а уже такие потери… Сыщик читал списки с тяжелым сердцем. Как там сыновья, капитан Брюшкин и штабс-капитан Чунеев? Оба ребята смелые, протирать галифе в штабах не захотят. Пришло их время драться, а его, отцовское, – бояться и надеяться. Хотя спокойной жизни у сыщика никогда не было, все ж его служба – это не фронт.

Еще на станциях бузили пьяные мобилизованные, и жандармы боялись с ними связываться. Азвестопуло в Челябинске пошел за папиросами и получил по морде. А в соседнем купе камнем разбили окно. Империя примеряла новое обличье – все против всех… Не сразу питерцы поняли, что уехали в горы из одной страны, а вернулись в другую.

У меня сжалось сердце. До меня не доходил наивный сарказм ни в чем не разбирающейся американки! Я воспринимала сущность сказанного. И я ухватилась за эту ясную сущность, как утопающая за спасательный круг. Так вот каково истинное значение сенсационного сообщения, унизившего, уничтожившего меня!

В Вологде на запасных путях сыщики впервые увидели военнопленных. Германцы мрачно высовывались из вагона, их стерег часовой с винтовкой с примкнутым штыком. По шпалам бегали мальчишки и пели неприличную песню:

– Наши газеты кричат, что теперь мир накануне гибели, ибо нет больше сдерживающей силы атомного ядра, – закончила Лиз.



– Немец-вестфалец
Обкакал свой палец,
Подумал, что мед,
И взял его в рот!



Я залпом выпила рюмку, налила новую. Лиз с интересом смотрела на меня. Вероятно, я раскраснелась и глаза мои горели...

После челябинского происшествия коллежский асессор редко выходил из поезда. Он прогуливался только до салона-вагона, где читал газеты или составлял пузели[97]. А потом возвращался в купе и вываливал на шефа ворох слухов:

– Караул! Говорят, штаб-офицерам, едущим на войну, выдают – всем поголовно – подъемные: три тысячи пятьсот рублей! И жалованье они будут получать тройное. Конечно, им выгодна такая война. И она никогда не кончится!

Так вот оно что! Я была лишь жертвой начавшегося наступления на мир капитала. Моя информация оказалась зачеркнутой, но это было лишь мое поражение, а не проигрыш битвы. Я должна остаться на посту. Я почти знала, догадывалась, была уверена, кто протянул мне руку через пропасти океанов, через стены гор и расстояний.

Или:

– Казак Крючков заколол пикой одиннадцать германских кавалеристов! Если вся наша армия будет так воевать, мы возьмем Берлин к Рождеству. Алексей Николаич, вы были в Берлине – какой там самый лучший ресторан?

– Эту мысль мог бросить только Рой Бредли! – воскликнула я, в упор глядя на Лиз.

У Сергея имелись и специфические заботы. Он стерег свои богатства, время от времени их пересчитывая. Грека беспокоила мысль: как ему легализовать такую прорву деньжищ? Положишь в банк, начальство прознает и станет тягать на дыбе. Уезжал в Якутию нищий, а вернулся капиталист – откуда разбогател? Утаил золото от властей?

Она усмехнулась.

Алексей Николаевич предложил план. Помощник пишет ему долговую расписку, что взял заимообразно двести тысяч рублей, сумма прописью. После ликвидации лесного имения такие средства у статского советника водились. Долг сроком на пятьдесят лет – раньше никак не вернуть. Дети и внуки будут рядиться из-за этого долга… Но тут частное дело сторон, начальства не касается. В тайне от всех Лыков выдаст помощнику бумагу, что долг погашен в полной мере и он к заемщику претензий не имеет. План был хороший, и на этом сыщики сошлись. И Сергей опять начал фантазировать насчет открытия в Петербурге, точнее теперь уже в Петрограде, ресторана греческой кухни.

– Вы, конечно, слышали это имя. Кто его не знает? Слишком много шума. Но я по-настоящему знаю его... и мне не хотелось бы, чтобы это было его идеей...

Наконец, с опозданием на тридцать часов, поезд прибыл на Николаевский вокзал столицы. Там загостившихся в Якутии господ встретил сам «иван иваныч». Он расцеловался с братом, а потом подошел к сыщикам. Поклонился обоим в пояс, до земли, и сказал всего одну фразу:

– Я ваш вечный должник!

Ей не хотелось бы! А я была уверена, что это сказал именно он! Если бы он знал, мой Рой, если бы он чувствовал, как это было мне сейчас нужно! Узнает ли он когда-нибудь, кем он был для меня в трудные минуты сомнений?

Братья Рудайтисы ушли, а полицейских подхватил присяжный поверенный Аванесян. Погрузил их с вещами в новое шикарное авто с номером 222 (как прежде у извозчика!) и развез по домам.

Чем-то я выдала себя. Лиз вдруг спохватилась и захлопотала. Она еще в художественной галерее догадалась, что я жду ребенка. Когда мне стало лучше, Лиз снова заговорила об этом ученом, с которым она познакомилась в Африке. Женщины иной раз бывают непонятно откровенными с первыми встречными. А может быть, Лиз просто не могла не говорить о нем.

Через день, когда Алексей Николаевич возвращался из департамента, у парадного ему встретился посыльный с чем-то большим и плоским в руках. Он как раз спрашивал у швейцара, дома ли ихнее высокородие. Статский советник принял посылку. В гостиной разорвал оберточную бумагу и обнаружил картину Кустодиева «Пасхальные гуляния».

Алексей Николаевич помнил эту работу – она экспонировалась на выставке весной. Отличная вещь, как все у Кустодиева! И явно недешевая. Сорокоум отблагодарил сыщиков по-царски. Сергей в тот же день получил от него золотую спичечницу с орнаментом из цейлонских рубинов.

– Я не знаю, придет ли он ко мне, – продолжала она, не отпуская моей руки. – Я известила его о своем приезде. Я ведь приходила к нему в палатку... Вы не осудите меня, ведь вы современная женщина, не ханжа? Если бы вы видели Сербурга! В нем буйная сила... Вам опять нехорошо?

В Департаменте полиции, как и в Министерстве внутренних дел в целом, все стояли на ушах. Первые самые трудные недели прошли, чиновники кое-как приноровились к новым условиям, однако дел на них валилось все больше и больше. Полицейское ведомство тонуло в переписке. Появились первые дезертиры. Новой проблемой стал всплеск тайного винокурения как ответ народа на сухой закон.

Неужели я побледнела?

В таких условиях никого не интересовали подвиги двух сыщиков в далекой Якутии. Только трофейный пулемет несколько сгладил историю – о нем упомянули в «Царском листке», и Лыков с Азвестопуло удостоились очередной монаршей благодарности.[98] На прибывших тут же взгромоздили огромное количество дел. Тема колымского золота была благополучно забыта…

Так вот о ком шла речь, ну да, это он держал в руке ядерный щит, спасший африканцев... Значит, это она к нему приходила в палатку... конечно, не для того, чтобы применять там прием каратэ.

Лыкову поручили дознавать махинации «Центрального союза германских обществ флота за границей» («Флотферейн»). Союз уличили в распространении идей пангерманизма и в шпионаже. В ночь на 29 августа были арестованы 107 членов союза в Москве, 76 – в Одессе и 80 – в Петрограде. Подобный ферейн имели в России и австрийцы. Статский советник взялся за обе столицы, а Сергей, не пробыв дома и недели, отправился в родную Одессу. Едва-едва он успел поместить в банк свои приобретенные капиталы.

Я почти выдернула свою руку.

Еще Алексею Николаевичу досталась вся переписка по делам враждебных иностранцев. С началом войны подданные воюющих с Россией держав в возрасте от 18 до 45 лет, способные держать оружие, были объявлены военнопленными. Их начали высылать в отдаленные местности. Исключения делали лишь для эльзасцев и итальянцев из Южного Тироля – эти считались угнетенными Кайзеррейхом народностями. Многие германцы, чтобы спастись, подали прошение о принятии российского подданства. Вопрос этот решал Департамент общих дел МВД, но требовался отзыв от Департамента полиции. Лыкова завалили просьбами знакомые и незнакомые, хлопоча за русских немцев. Приходилось тратить кучу времени для выяснения репутации людей, часто виноватых лишь в том, что они носили неудобные фамилии…

Вот так обманываешься в людях! Он сидел на медвежьей шкуре, а я смотрела ему в глаза, вцепившись пальцами в его буйные седеющие волосы, говорила, что никогда не полюблю его. Он казался потрясенным... И все только до того момента, когда к нему в палатку пришла ищущая приключений американка.

Повесили на Лыкова и историю с ревизией русской администрации в Лифляндии. Начальник губернии гофмейстер Звегинцев попал под влияние местных баронов и шел им на значительные потачки. Так, своим распоряжением он принял в русское подданство 16 пруссаков. Когда стали разбираться в столице, выяснилось, что шестеро из новых россиян могли получить такой подарок исключительно с высочайшего соизволения! А остальные десять – с разрешения министра внутренних дел. Вице-губернатор князь Кропоткин при проведении конской мобилизации регулярно браковал лошадей тех же баронов. А дети его учились в немецкой школе. В результате расследования губернатор был отставлен от должности, а вицек уволен вчистую…

Я не могла больше быть с нею. Но если она встретится с ним, она неизбежно столкнется и со мной... Как мне тогда выпутаться?

Алексею Николаевичу при исполнении новых обязанностей пришлось увидеть много грязи. В стране началась эпидемия доносительства. Завистники стали сводить счеты со своими недоброжелателями. И лучше средства, чем ложные обвинения в измене, не нашли. Нагнеталась шпиономания, контрразведчики сделались вдруг всесильны. И многие из них упивались властью, рушили судьбы людей, ломали карьеры, обогащались на взятках…

Улучив момент, Лыков вырвался к барону Таубе. Тот находился под Барановичами, в ставке Верховного Главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича. Алексей Николаевич обнаружил друга в казарме бывшего железнодорожного батальона в удрученном состоянии.

Я попросила не провожать меня, пообещав позвонить ей или снова приехать в отель. Она стояла в дверях своего номера, смотрела мне вслед.

– Что такой кислый, Витя? Воевать трудно, как говорил Клаузевиц? А вы, генералы, этого не знали?

В лифте меня подташнивало. Голова кружилась, поэтому я шла через вестибюль, ни на кого не глядя.

– Эх, Леша… Воевать действительно трудно. Однако если бы не было столько дураков и лизоблюдов! Наши разведывательные данные указывали, что михели[99] начнут кампанию в пятнадцатом году. Лишний год нам на подготовку. Так бы и случилось, но австрияки их поторопили. Воспользовались выстрелом в Сараево. Германцы сказали союзникам: дерзайте! Мы вас не бросим. И началось…

Генерал подумал и добавил:

– Лена? Вы здесь? – услышала я знакомый голос и прислонилась к холодному мрамору огромной четырехугольной колонны.

– А тут еще бароны…

Мимо проходили негры и индусы в тюрбанах.

– Что бароны? – удивился гость. – Ты у нас сам из них.

– В этом и проблема, – ответил Виктор Рейнгольдович. – Ты был в Лифляндии, сколько там русскоподданных немцев убежало воевать против нас?

Он взял меня под локоть.

– Барон Тизенгаузен у всех на слуху.

– Лена, – сказал он. – Ты?

– Всего один? А в Курляндии больше. Два барона Радена, Ашенберг, бароны Засс и Фиркс – только те, о ком известно. Многие пропали бесследно – видимо, тоже скоро всплывут на той стороне. Латыши и эсты в ярости, вот-вот опять заполыхают поместья, как в тысяча девятьсот седьмом году. Слышал последнюю новость? Из имения Финн Везенбергского уезда Эстляндской губернии были выселены семьи мобилизованных запасных чинов! Мужья ушли на войну, а их жен и детей управляющий-германец выгнал на улицу.

– В Сибирь надо дурака! – завелся Лыков. – Передай мне его дело, и очутится он в Средне-Колымске. Я недавно из тех мест, выпишу улус погрязнее…

Это был Буров.

Друзья выпили чаю, и статский советник спросил у генерала:

Что мне оставалось делать? Я бросилась ему на шею и расцеловала его.

– Скажи, как прошла мобилизация? Мы с Азвестопуло застряли в горах…

– В целом неплохо, – ответил Таубе. – Без эксцессов, правда, не обошлось. В Барнауле были даже серьезные волнения. Мужики не явились на призывные пункты, а стали громить винные лавки. В Сабунчах, это под Баку, убили пристава.

Он шел к Лиз... оказывается, к Лиз Морган!

– Убили представителя власти? – опешил сыщик. – В газетах не писали.

Но он повез меня к Веселовой-Росовой.

– Сейчас много о чем не пишут. Военная цензура не дозволяет. Запасные явились к сборному пункту, ехать в Баку, им подали теплушки. Знаешь? «Сорок человек, восемь лошадей». А пьяные все в доску. И начали орать: не поедем в телячьих, давай классные! Пристав сгоряча полез в толпу выдергивать зачинщиков. И получил камнем по голове.

– Нашли, кто кинул?

– А не искали, – сокрушенно вздохнул генерал-майор. – Погрузили всех в поезд и отослали на фронт.

Он взял такси, сидел рядом со мной и держал мою руку в своей. Я не думала в эту минуту ни о ядерном щите, ни о конце цивилизации. Я сидела с закрытыми глазами.

– Водку поэтому запретили? – уточнил Лыков.

– В том числе. Когда мобилизованные ехали, ломали все казенки[100] по пути. И власти сперва вывезли спирт из трехверстной зоны вокруг железных дорог. А потом государь вообще запретил продажу водки в военное время. Министр финансов и Государственный совет на коленях умоляли этого не делать – бюджет рухнет. Но не убедили. Теперь у нас сухой закон[101]. Самогонку гонят все кому не лень. Между тем война требует чрезвычайных расходов. Знаешь, почем она обходится России? Пятьдесят миллионов рублей в день. А доходы в трубу!

Мне было хорошо. Надеюсь, он не привезет мисс Морган в институт?..»

Лыков поковырял пальцем стол и спросил тихо:

– Как тебе Верховный? Победим мы с ним или нет?

Таубе оглянулся на дверь:

– Пока войска ему верят. Но германцы ломят. Слышал, как стерли в порошок всю нашу Вторую армию в Восточной Пруссии? Самсонов пустил себе пулю в голову.

– Но мы зато прём в Галиции.

Генерал опять вздохнул:

– А ты читал обращение Верховного к полякам? «Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром русского царя»[102]. Наивная затея… Потом ровно то же самое предложили полякам и германцы, и австрийцы. Кого выберут паны?

Лыков хохотнул:

– В гробу видали паны скипетр русского царя, и другие скипетры тоже. Они хотят создать свое независимое государство из тех же трех частей. Послав всех обещателей к черту.

– Вот-вот. А мы отделываемся полумерами, лечим смертельную болезнь примочками.

– Скажи, для чего объявлена реквизиция перца во всех видах – и молотого, и горошка, и в стручках? – поинтересовался Алексей Николаевич. – Жена просила узнать. Это для нужд полевого довольствия армии?

– Официально да, перец изымают для армии. На самом деле хотим делать из него перцовый газ. Но – секрет! Еще вопросы есть? А то мне скоро уходить.

– Я слышал разговоры про снарядный голод. Неужели это правда?

Виктор Рейнгольдович скривился:

Глава четвертая

– Увы. Еще в двенадцатом году мы поднимали этот вопрос перед Сухомлиновым. Военный министр вызвал руководителей артиллерийского ведомства, и те доложили: норма русской армии тысяча зарядов на орудие вполне достаточна. Мы, разведчики, возразили: германская норма три тысячи зарядов, и немцы считают ее недостаточной, хотят повышать. Война будет длинной, понадобится много огнеприпасов. Давайте установим две тысячи! Сухомлинов слушал, слушал и принял компромиссное решение: повысить нашу норму до полутора тысяч.

– Ну хоть так, – одобрил Лыков. Но Таубе его огорошил:

ПРЕВРАЩЕНИЕ

– Цифра осталась на бумаге, а реальные запасы, чтобы ты знал, всего восемьсот пятьдесят зарядов на орудие. Это то, с чем мы вступили в войну. Сволочи… Стреляем три месяца, а бить уж нечем. Спасибо начальнику ГАУ[103] генералу Кузьмину-Караваеву и главному инспектору артиллерии великому князю Сергею Михайловичу. Поскольку он августейшей крови, то неприкасаем для критики. А в окопах уже крик стоит: где снаряды? Про парки и говорить нечего. Во всей армии лишь два местных артиллерийских парка содержались в полной боевой готовности: один в Киевском военном округе, а второй в Варшавском. Все другие начали снаряжать разобранные боеприпасы и ввинчивать в них дистанционные и ударные трубки только после объявления войны. Мобилизационная готовность таких парков, ты не поверишь, триста пятьдесят дней. Год, понимаешь? Год! А люди там гибнут без огневой поддержки.



– Ты сказал, война будет долгой, – задал очередной вопрос сыщик. – Скажи: насколько? Ведь такое колоссальное напряжение сил общество долго выдерживать не сможет. Нервы у всех сдадут.

– Эх, Леша… Публицист «Нового времени» знаменитый Меньшиков обещал читателям, что бои закончатся к Покрову дню[104]. Но он болтун, чего ждать от штафирки? Дела обстоят сложнее. Только что от меня ушел офицер английской миссии полковник Нокс. Он спросил меня о том же. Я ответил: год-полтора, больше не протянем. А он ответил: наивные вы люди, русские. Эта война – мировая катастрофа. И короткой она быть не может. В лучшем случае закончится через три года, а может, и через шесть. Вот так.

Мария Сергеевна, Люда и Елена Кирилловна прилетели из Проливов на Внуковский аэродром. На летном поле их встречал Владислав Львович Ладнов, физик-теоретик, худой седовласый человек с молодым костистым лицом и злыми глазами. Он казался Люде насмешливым и высокомерным, делил мир на физиков и остальных людей, а физиков – на соображающих и сумасшедших, то есть тех, кто выдвигал неугодные Ладнову идеи, о ком говорил с яростью или презрением. Люда подозревала, что несумасшедшим считался только сам Ладнов, может быть, еще академик Овесян (задержался пока в Арктике) и Мария Сергеевна Веселова-Росова.

Генерал встал:

– Алексей, извини, мне надо идти. Генерал Янушкевич, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, собирает совещание по вопросам разведки.

Ладнов взял вещи Марии Сергеевны, критически осмотрел Елену Кирилловну. Та ответила ему неприязненным, оценивающим взглядом.

– Последний вопрос: как мои сыновья? Нет на них нареканий?

– Воюют. Николай в Кавказской армии, Павел в Пятой, на Юго-Западном фронте. Они у тебя молодцы.



Так в хлопотах и волнениях закончился тысяча девятьсот четырнадцатый год. Военные действия шли уже 166 дней. Согласно приблизительным подсчетам, было убито и искалечено 3 672 000 человек. Бойне не было видно ни конца, ни края.

В Рождество Лыков получил весточку с уже ставшей забываться Колымы. Телефонировал Аванесян и сообщил, что Петр Рыбушкин погиб. Те четверо «македонцев», что пересидели бой на Бурхалинском перевале, сбежали в Бодайбо. Но, когда все стихло, вернулись. Они подстерегли Кудрявого в горах и убили выстрелом в спину.

Эпилог

И. И. Крафт умер 21 ноября 1914 года в возрасте 54 лет от воспаления почек. Его похоронили на кладбище села Никанорова Боровичского уезда Новгородской губернии, где губернатор имел скромное поместье.

Городская дума Якутска отметила в своем заседании: «Заслуги покойного для Якутской области, в особенности же для города Якутска, были неисчерпаемы…» Справедливые слова. Но пришла советская власть. Бюст Крафта, установленный в сквере на Троицкой площади, снесли и, как тогда казалось, стерли память о лучшем губернаторе края. По счастью, жители города не забыли Ивана Ивановича. В 2001 году на месте его резиденции (сейчас это площадь Дружбы народов) поставили новый памятник. А в 2009 году при участии мэрии Якутска на могиле Крафта на кладбище села Никанорова установили достойное надгробие.

А. П. Нарышкин не сработался с Витте и уже 6 октября 1914 года перевелся в Читу на должность вице-губернатора Забайкальской области. В 1921 году он был расстрелян в московском Спасо-Андроньевском монастыре в качестве заложника.

Н. М. Березкин тоже не выжил – был казнен ОГПУ 12 апреля 1930 года. Последние годы Николай Михайлович посвятил заступничеству за веру перед новой властью, за что и поплатился жизнью.

Пропал бесследно последний полицмейстер Якутска И. А. Рубцов. По некоторым сведениям, он умер в 1919 году.

Камень, который пытались поднять батыры, перед войной сумел оторвать от земли Гаврил Десяткин, майор милиции и знаменитый якутский силач. Вес камня – 389 килограммов! Сейчас валун хранится в Музее истории спорта в Ледовом дворце «Эллэй Боотур».

Люда заметила это, но не подала виду. Ее радовало сейчас все: и то, что их встретил Ладнов, и то, что он такой умный и злой, и что вагончики бегавшего по летному полю поезда выглядят игрушечными, и что небо синее, и светит солнце, о котором она так соскучилась за полярную ночь.

История колымского золота официально начинается в 1928–29 годах, когда в те края прибыли геолого-разведывательные экспедиции под руководством сначала Ю. А. Билибина, а затем В. А. Цареградского. Это легендарные люди, много сделавшие для освоения скрытых сокровищ Якутии и Приморской области. Перед экспедициями была поставлена задача найти золото, каменный уголь и металлическую руду.

Когда геологи с большим трудом добрались до Средникана, там уже ковырялись в земле несколько диких артелей. То есть сведения о том, что верховья Колымы богаты золотом, не были тайной. Пришлось Билибину правдами и неправдами выгонять конкурентов.

Люда с удовольствием прокатилась бы по подвесной дороге, но Елене Кирилловне очень хотелось ехать непременно на автомашине.

В крае до сих пор ходят рассказы про некоего Бориску – дезертира Мировой войны, сбежавшего от мобилизации и начавшего едва ли не первым в этих местах заниматься старательством. Звали татарина по паспорту Сафи Шафигуллин. Зимой 1918 года он был найден своими товарищами, такими же дезертирами, мертвым. В вещах покойного отыскался мешочек с пригоршней золотого песка. Находка и стала основанием для слухов о наличии драгоценных металлов в тех местах. Но войны и разруха отложили золотую лихорадку на несколько лет. Якутия дольше других отходила от ужасов пролетарской революции. Бои отряда Строда с Сибирской дружиной генерала Пепеляева – кровавая оборона Сасыл-Сысыы – последнее сражение Гражданской войны. А после были многочисленные восстания местных жителей и знаменитый якутский бандитизм…

Владислав Львович сам сел за руль и сразу же завел разговор с Марией Сергеевной о редчайшем случае в науке, когда теоретики не предсказали открытия Б-субстанции... Не будь Б-субстанция уже применена для защиты от ядерных взрывов, теоретики никогда бы не поверили в ее существование. Он сказал, что Буров не только типичный сумасшедший, но еще и «сумасшедший счастливчик», который вытащил выигрышный лотерейный билет, и что на скачках всегда везет новичку, ничего не понимающему в лошадях.

Однако мирная жизнь в конце концов наступила, и дикие старатели проникли в верховья Колымы. Один из них, Роман Поликарпов, в 1927 году подал заявку в Союззолото на разработку участка в районе Средникана. Об этом тут же донесли куда следует. Кроме того, вспомнили и сообщение горного инженера Ю. Я. Розенфельда. Перед войной он по поручению торговой фирмы Шустова пробирался от Охотского моря к Колыме и по пути нашел много кварцевых жил золотоносного типа ниже устья Булунды. Сообщение вовремя отыскалось в архиве бывшего Горного департамента.

– Москва! Москва! – воскликнула Люда, схватив Елену Кирилловну за руку, хотя города, если не считать университета, еще не было видно.

Эти два факта и стали причиной посылки в те места экспедиции Билибина. Но разведка заняла годы. Лишь в 1933 году удалось открыть богатые залежи россыпного золота в Дебино-Сусуманском районе. Сначала его нашли в Средникане, на Утинке и в Оротукане. Затем подтвердилось, что большие запасы имеются на террасах Берелёха. Тогда топоним Кухуман уже исчез с карт, место называлось Сусуманом. А настоящее освоение месторождений велось с конца тридцатых годов руками «лагерной пыли» – десятков тысяч заключенных ГУЛАГа. На их костях выросли многие прииски и рядом с ними – поселки: Мальдяк, Берелёх, Холодный, Челбанья, Кадыкчан, Чай-Урья, Широкий, Нексикан, Большевик, Мяунжа, Усть-Омчуг, Ягодное… В Ягодном родился замечательный рок-музыкант Юрий Шевчук. На Мальдяке вкалывали и едва не погибли генерал А. В. Горбатов, конструктор космических ракет С. П. Королев, художник Г. К. Вагнер. Челбанья вывела в люди бывшего врага народа, знаменитого золотопромышленника Вадима Туманова. В Усть-Омчуге в 1943–44 годах играл в культбригаде Георгий Жженов. Магаданский историк А. Г. Козлов подсчитал по архивным материалам: с 1931-го по середину 1950-х пароходы доставили на Колыму около 870 000 заключенных. Из них около 127 000 погибли в нечеловеческих условиях каторги, а более 11 000 были расстреляны.

Шаховская смотрела на причудливый контур университета, на россыпь его сверкающих на солнце окон и мысленно сравнивала его с чем-то...

Пусть таким страшным способом, но ГУЛАГ разбудил колымские сопки. В пустых распадках, где раньше тунгусы охотились на белок, появились населенные пункты. Их соединили дороги. Сусуман даже стал городом – вторым в Магаданской области (первым является сам Магадан, а третьего нет).

Что интересно, через двадцать лет после смерти Бориски (Сафи Шафигуллина) его тело выкопали экскаватором. Товарищи похоронили старателя в им же вырытом шурфе – как потом оказалось, в шаге от богатой золотой жилы. В вечной мерзлоте тело полностью сохранилось, напугав старателей нового поколения. Прииск с тех пор назвали Борискин.

Потом они ехали по Ленинскому проспекту. Елена Кирилловна почему-то интересовалась не новыми районами города, а теми, которые еще не успели снести, ей непременно хотелось посмотреть на кривые улочки Замоскворечья или Арбата.„

Во время Великой Отечественной войны добытое на Колыме золото позволило СССР оплатить огромные закупки в рамках ленд-лиза. Геологи, инженеры, а более всего заключенные сделали для победы очень много.

Когда лагеря прикрыли и их население освободили, многие уехали на материк. Добывать рыжье, уголь, олово остались самые упорные или те, кому некуда было возвращаться. Старатели, часто с уголовным прошлым, зарабатывали большие деньги и летали в Москву, чтобы их пропивать… Фраза «Приезжайте к нам на Колыму!» полюбилась народу. Лихие девяностые почти развалили отрасль… Сейчас город Сусуман называют золотой столицей России, и вполне заслуженно. В нем и в окрестностях работают две крупные добывающие компании: ПАО «Сусуманзолото» и АО «Горнодобывающая компания Берелёх». Они поддерживают жизнь в верховьях Колымы.

Жизнь, конечно, относительную. Некоторые из прежних поселков брошены, в них можно снимать фильмы-катастрофы о ядерной зиме… Или Зону в новой экранизации «Сталкера». Таков, например, рудник «Бутугычаг», где раньше добывали оловянную и урановую руду. Здесь мотали сроки писатели Яков Якир и Натан Лурье. А поэт Анатолий Жигулин описал рудник в своей автобиографической повести «Черные камни». Зэки не знали, что ковыряют радиоактивные материалы – им говорили, что они роют свинец. А в Эльгене, работая на сельхозпредприятии, семь лет провела Евгения Гинзбург. Она рассказала об этом в знаменитой книге «Крутой маршрут».

Яно-Колымская золоторудная провинция по-прежнему в лидерах. В ней насчитывается 15 крупных месторождений драгоценного металла. По некоторым оценкам, их ресурсный потенциал превышает 7 200 тонн. Золото добывают по новым технологиям, промышленным способом; никто не бродит с лотком по берегу ручьев, кроме любителей и бандитов. А просить разрешение на поиски нужно почему-то не у якутов или русских, а у ингушей… Смотреть на плоды новых технологий больно: реки завалены отвалами, русла их часто изменены, места старой добычи напоминают лунный пейзаж. Вокруг рыжья и сейчас творится немало темного, часто кровавого. Криминал очень интересуется презренным металлом… В этом смысле ничего со времен статского советника Лыкова не изменилось.

Люда украдкой смотрела на Шаховскую. Кто же изменился из них? Губошлепик или «русалка»? По-прежнему безукоризнен профиль Елены Кирилловны, привычно подтянута фигура, не опиравшаяся на спинку сиденья, загадочен чуть усталый взгляд. Разве не восхищается ею, как раньше, Люда?

Как смешно она ревновала ее еще недавно ко всем... в особенности к Бурову. Бурова не было.

Он стал огромным, как его подвиг. Было странно подумать, что Люда знала такого человека, помогала ему, даже сердилась на него, словно можно быть знакомым с титаном, с Прометеем! Если бы Бурова приковали цепью к скале и орел стал терзать его грудь, Люда не плакала бы, как прекрасные и беспомощные океаниды, а своими руками разбила бы алмазные цепи, приготовленные гневом богов для титана. Титан скоро вернется. Никогда уже не станет он в глазах Люды обыкновенным. А Елена Кирилловна, а ее «русалка» с серыми глазами, думающая о таинственном ребенке?

Серые глаза Елены Кирилловны были словно прикрыты дымкой, а карие яркие глаза Люды широко раскрыты и по-новому впитывают мир.

Это был весенний мир, невозможно яркий, с пьянящим воздухом, с бездонным синим небом, с радостными и загадочными людьми, полными своих дум, желаний, стремлений, горя и счастья. Еще недавно Люда почувствовала бы, что хочет расцеловать каждого, кто идет под слепящим солнцем, а сейчас ей хочется совсем другого – заглянуть каждому в душу, узнать о нем самое сокровенное... Однако самое трудное, необходимое и невозможное заглянуть в собственную душу, в саму себя, где все было таким непонятным... Ах, если бы их встречал папа!.. Но летчик Росов всегда в полете, а сейчас... сейчас он даже готовится лететь к звездам вместе с молодыми космонавтами, которых воспитывает... Папа, огромный, как Буров, только спокойный, даже застенчивый, но отважный... он умел заглядывать в Людины глаза. Посадит перед собой на стул, чтобы коленки упирались в его большие и жесткие колени, заглянет в ее «миндалинки» и все поймет. Он бы и сейчас понял, что с ней творится... А сама Люда?.. Она только может смотреть по сторонам – на улицу, мокрую в тени и сухую на солнце, на последний апрельский снег, белый с чернью, как старое кавказское серебро, на его не убранные еще после прощальной метели гребни по обе стороны проспекта, на поток людей – и замирать от чего-то странного и необъяснимого, ловя себя на том, что ищет в толпе... Бурова.

Опять Буров! Это ужасно!

И Люда начинала рассказывать Елене Кирилловне о Москве. Она ведь должна заботиться о «русалке».

Шаховская поселилась в квартире Веселовой-Росовой. Люда самоотверженно готова была, как юный паж, повсюду следовать за Еленой Кирилловной, но та решительно уклонялась. Она, видимо, искала одиночества и, конечно, обидела тем Люду.

Ждали скорого возвращения Бурова и возобновления работы в лаборатории. Женщины нервничали.

Наконец Сергей Андреевич появился. Люда ахнула, когда он вошел в лабораторию – широкоплечий, высокий, чуть насмешливый. Он оглядел помещение: искал глазами Елену Кирилловну.