Кристин Хармель

Жена винодела

Copyright © 2019 by Kristin Harmel Lietz

Published in the Russian language by arrangement with Nova Littera SIA

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2021.

* * *

Джейсону и Ноа. Вы снова и снова учите меня тому, что такое настоящая любовь.
…было бы недопустимо, даже невозможно, чтобы такое количество смертей и разрушений, такая жертвенность не привели человечество к всеобщему великому прогрессу[1]. Генерал Шарль де Голль, лидер французского Сопротивления. О значении Второй мировой войны


Глава 1

Май 1940

Инес

Дорога на юго-запад от Реймса, по которой мчалась Инес Шово, вилась над пышными виноградниками Шампани. Сверкающий черный ситроен взметал клубы пыли, а ветер яростно трепал каштановые волосы Инес. Стоял май, и лозы уже пробуждались, почки, как крошечные кулачки, тянулись к солнцу. Через несколько недель виноградники зацветут, и к сентябрю грозди – бледно-зеленого «шардоне», чернильного «пино-менье», подернутого сизым налетом «пино-нуар» – нальются и созреют.

Но увидит ли это Инес? А остальные? Она поежилась, тормозя на повороте к дому. Двигатель возмущенно зарычал. Мишель наверняка попрекнет ее, что опять она ездит слишком быстро, слишком опрометчиво, – сам он всегда такой осторожный.

Они поженились в прошлом июне, и с того момента Инес не могла вспомнить ни дня, когда бы Мишель ее в чем-нибудь мягко не упрекнул. Я, – говорил он, – просто присматриваю за тобой, Инес. Это то, что должен делать муж. В последнее время Мишеля все больше тревожили немцы, которые засели прямо за линией Мажино – сплошной цепью укреплений, выстроенной вдоль границы для защиты Франции от хаоса, охватившего остальную Европу. Мы, заставшие Великую войну, понимаем, что немцы – это серьезно, – повторял он каждый день, хотя ему было всего четыре, когда отгремели последние бои и немцы оставили департамент Марну, успев сровнять с землей большую часть города Реймс.

Инес, которая была моложе Мишеля на шесть лет, в 1918 году еще не родилась. Но отец много говорил о войне, особенно выпив, и при этом стучал кулаком по столу, так что Инес опасливо отходила в сторону.

Бошам верить нельзя! Никогда! – Инес до сих пор слышала его низкий, хрипловатый голос, хотя отец умер много лет назад. – Они прикидываются друзьями Франции, но верить им могут только дураки.

Нет, дурой Инес не была. И теперь сообщит такую весть, которая переменит все. Ненадолго ее охватило легкое торжество, но, едва въехав в Виль-Домманж, она устыдилась своей мелочности: молчаливо возвышающаяся над деревней мрачная семисотлетняя часовня Сен-Лиэ, казалось, глядела с упреком. Ведь речь не о том, кто прав, а кто нет, – о войне. О смерти. О крови молодых парней, уже пропитавшей собой землю в лесах на северо-востоке. Обо всем, что предсказывал ее муж.

Инес проехала через ворота, резко затормозила перед двухэтажным каменным шато, выскочила из машины и помчалась к двери, ведущей в обширную сеть подземных погребов.

– Мишель! – закричала она, сбегая вниз по каменной лестнице. Сырой прохладный воздух плеснул ей в лицо, как вода из ведра. – Мишель! – Ее голос эхом отозвался в запутанном лабиринте коридоров, которые три четверти века назад проложил в меловой толще эксцентричный прадед ее мужа. Вдоль каждого лежали на боку тысячи бутылок шампанского, ожидая часа, когда бесчисленные пузырьки устремятся наверх.

– Инес? – откликнулся откуда-то из глубины встревоженный голос Мишеля. Послышались шаги, и из-за угла появился Мишель, а за ним Тео Лоран, chef de cave, главный винодел «Мезон-Шово». – Дорогая, что случилось? – Мишель бросился к Инес, положил руки ей на плечи, вглядываясь в лицо: – С тобой все в порядке, Инес?

– Нет. – Только сейчас она заметила, как тяжело дышит от тревожных новостей, быстрой езды и стремительного спуска в холодный подвал. – Нет, Мишель. Ничего не в порядке.

– Что случилось? – спросил он.

Тео, невозмутимый, как всегда, молча смотрел на Инес.

– Началось, – только и сумела она выговорить. – Вторжение, Мишель. Немцы идут!

В сыром воздухе повисла тяжелая тишина. Сколько времени пройдет, прежде чем тишину подвалов нарушит стук сапог, печатающих строевой шаг? Прежде чем все, что они построили, окажется под угрозой и, возможно, будет разрушено?

– Ну, что же, – сказал, наконец, Мишель. – Думаю, довольно прятать шампанское.

Глава 2

Июнь 2019

Лив

Левая кисть стала точно голая. Именно это ощущала Лив Кент, глядя на свой палец, на котором прежде, последние двенадцать лет красовалось обручальное кольцо. И хотя Лив сняла его три месяца назад, через пять недель после того, как Эрик объявил, что уходит и хотел бы поскорее завершить все формальности, но временами снова поражалась отсутствию предмета, который, как ей казалось, будет при ней всегда. Впрочем, она так думала и о многих других вещах.

– Спасибо, что ты так сдержанно реагируешь, – сказал Эрик, внося в ее маленькую двухкомнатную квартирку последнюю коробку с их общими вещами.

Лив переехала сюда, расставшись с Эриком, и ей было странно, что он здесь, что помогает заполнить пространство, которое никогда не будет ему принадлежать. Одна ее часть хотела крикнуть ему, чтобы убирался вон, а другая, за которую было ужасно стыдно, – просить его остаться. Их брак распался настолько стремительно, что, казалось, земля разверзлась у нее под ногами.

– Сдержанно? – повторила она.

Взгляд Эрика блуждал по квартире, где Лив расставила их когда-то общую мебель, и задержался на видавшем виды кожаном диване, который теперь утвердился на новом месте. Лив вспомнила, как они его покупали, и подумала, что Эрик тоже вспоминает, как они тогда поругались из-за его дороговизны, а потом вместе упали на новые твердокаменные подушки и помирились, потные и утонувшие друг в друге. Хотя с тем же успехом он мог думать, как здорово начать новую жизнь с чистого листа, без вещей из общего с Лив прошлого.

Эрик вновь посмотрел на Лив.

– Я просто хочу сказать, что знаю, как нелегко это тебе далось. – Он мрачно изобразил сочувствие, что вызвало у Лив раздражение, – все лучше, чем горе, которое бушевало внутри, как смерч, с самого утра, когда они подписали документы о разводе. – Мне правда жаль, что все так обернулось, Лив, но мы просто стремились к разному.

В ответ Лив сумела выдавить лишь неопределенное «м-м-м».

– Я хочу для тебя только самого лучшего. Ты ведь это знаешь, да? Я всегда буду о тебе заботиться.

– Правда, чуть-чуть меньше, чем о себе, – не сдержалась Лив. – Или о своей новой подружке.

– Лив, не сердись. – Эрик вздохнул, поставил коробку на пол и отряхнул руки. – Мне хочется верить, что когда-нибудь мы даже сможем быть друзьями.

Лив фыркнула, и лоб Эрика собрался в раздраженные складки. Старательно подобранная сочувственная мина не продержалась и мига, открыв того человека, который за ней прятался, того, кто, что бы между ними ни случалось, неизменно винил в этом Лив. Она мечтала о ребенке, о счастливой семье, и Эрик, казалось, тоже этого хотел. Но через год с чем-то, после череды разочарований, у Лив обнаружили первичную недостаточность яичников. Они сделали три попытки ЭКО донорских яйцеклеток, а потом Эрик внезапно объявил, что с него хватит, – и попыток зачать ребенка, и вечно печальной Лив, и этого брака. Как выяснилось, он тогда уже встречался с двадцатичетырехлетней коллегой по имени Анемон. Они вместе работали в ресторанах Бергмана: Эрик менеджером, Анемон – помощницей по административным вопросам.

– Друзьями? – отозвалась Лив. – Ну, да. Может быть, назначим день и будем раз в неделю ужинать все втроем – ты, я и твоя подружка? Так уютно.

– Лив, понимаю, ты сердишься. Но Анемон не виновата, просто мы с тобой переросли друг друга. Все равно нам не судьба оставаться дальше вместе.

– А тебе судьба уйти к миллениалке-веганке, которую родители-хиппи назвали в честь медузы?

– На самом деле морские анемоны – это актинии, – поправил Эрик, стараясь не встречаться глазами с Лив. – Что тут скажешь? – Он с преувеличенной беспомощностью пожал плечами. – Она меня принимает.

– Принимает – а за кого? За ходячий штамп? За воплощение кризиса среднего возраста? За человека, которому и она когда-нибудь станет неудобна, как я сейчас? И тогда ты тоже пообещаешь о ней позаботиться?

Эрик вздохнул. В его глазах читалась жалость, и это еще больше злило Лив.

– Признайся честно, Лив. Разве ты еще любила меня, когда мы расстались?

Она не ответила. Как ему объяснить, что, если бы он дал ей шанс, она любила бы его вечно? Так, как поклялась в день свадьбы. Да, под конец ей в нем многое не нравилось, но Лив была готова переступить через себя, чтобы они снова стали единым целым, как когда-то. Ее родителям этого не удалось: отец умер, когда она была совсем маленькой, а мать с тех пор крутила роман за романом. Лив дала себе слово, что свою жизнь построит иначе, – но, быть может, мы обречены, даже сознавая ошибки предков, все равно их повторять.

На самом деле Эрик, похоже, прав. Они не пара. Может, никогда ею и не были. Пожалуй, для них и правда лучше расстаться и дальше каждому идти своей дорогой. Но Лив не покидало чувство, что Эрик предал ее именно тогда, когда она сильнее всего в нем нуждалась.

Молчание затянулось, и Эрик заговорил снова:

– Что ты собираешься делать? Думаешь вернуться на работу? Если нужно рекомендательное письмо, скажи, я сделаю.

Лив закусила губу, почти ненавидя его за этот жалостливый взгляд. Не сам ли он год назад предложил ей уволиться с поста вице-президента по маркетингу в «Бергмане», где они познакомились пятнадцатью годами раньше. Полтора десятилетия они работали бок о бок, параллельно поднимаясь по карьерной лестнице, он – как финансист, она – как маркетолог. Идеальная звездная пара. Была.

Послушай, – сказал он в прошлом июне, – после того как мы в третий раз сделаем ЭКО, может, тебе остаться дома и целиком сосредоточиться на этом? Ты ведь все равно захочешь взять отпуск по уходу за ребенком, когда он появится? Она согласилась, хоть и скрепя сердце, но теперь видела, что совершила ошибку. Эрик сделал первый шаг к тому, чтобы вытолкать ее за дверь ее собственной жизни. В итоге, когда все рухнуло, у нее не осталось ничего – ни ребенка, ни мужа, ни работы, ни сбережений. Ни единой опоры.

– Подумаю, – пробормотала она.

– Во всяком случае, у тебя есть бабушка. – Губы Эрика дернулись. – Она же тебе наверняка помогает, я прав?

– Она очень щедрая, – сухо сказала Лив. – И, думаю, понимает, что дала мне плохой совет.

Бабушка Эдит – эксцентричная богачка, мать ее отца, жившая в Париже, – настояла на брачном контракте для Лив, по условиям которого при расторжении брака ни один из супругов не имел прав на имущество, возникшее у другого. Целью этого, очевидно, было помешать Эрику в будущем завладеть наследством Лив, но, поскольку бабушка Эдит находилась в добром здравии, а доходы Эрика исчислялись шестизначными цифрами, в то время как Лив сидела без работы, документ теперь казался безумной ошибкой. По крайней мере, бабушка Эдит предложила внучке заплатить за квартиру, пока та будет разбираться, как ей жить дальше, но Эрику не следовало лишний раз об этом упоминать – Лив и так чувствовала себя виноватой, что взяла деньги.

– А тогда была совершенно уверена, что так и надо. – Эрик хмыкнул. – Ладно, Лив, мне пора назад в офис. Но если тебе что-нибудь понадобится, дай знать, ладно? Думаю, мы еще увидимся.

Он не ждал ответа и вышел не оглянувшись. Закрывая за ним дверь, Лив почувствовала, что наконец закрывает за собой прошлое и делает шаг в неизвестность.

Спустя час Лив все-таки набралась смелости, чтобы открыть последнюю из коробок, привезенных Эриком. Когда она разрезала ленту, подняла клапаны и поняла, что́ там, это было как удар под дых. Внутри лежал их свадебный альбом и две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями из их совместной жизни, – фотографиями, которые для Эрика, очевидно, больше ничего не значили. Она пролистала верхние – медовый месяц, пляж на Мауи, они с Эриком, сияющие, с коктейлями в кокосовых скорлупках в руках, смотрят друг на друга, – и, сунув их обратно в коробку, отошла прочь, как будто само нахождение рядом с этими снимками было мучительно.

И тут раздался резкий стук в дверь. Лив подняла голову. Она никого не ожидала, а свой новый адрес дала очень немногим. Все ее друзья тоже работали в «Бергмане» и, после того как она в прошлом году уволилась, перестали выходить на связь. Что дополнительно усилило у Лив ощущение, что она вычеркнута из собственной жизни. Неужели Эрик вернулся, чтобы избавиться от еще одной коробки воспоминаний? Лив решила не подходить к двери, не хотелось снова с ним встречаться, но стук повторился, еще громче и настойчивее.

Когда она встала и заглянула в глазок, то пришлось несколько раз сморгнуть. В тускло освещенном холле стояла ее бодренькая девяностодевятилетняя бабушка с тщательно уложенными в пучок белоснежными волосами, в элегантном сером твидовом жакете от Шанель и безупречно отутюженных черных брюках.

– Бабушка Эдит? – Все еще не веря своим глазам, Лив открыла дверь.

– Что такое, Оливия, что я вижу! – Старуха поджала губы, ее тонкие брови нахмурились. – Право, как ты одеваешься без моего присмотра? – Колкость, завернутая в бабушкин мягкий французский акцент, прозвучала почти как комплимент. – Неужели я ничему тебя не научила?

– Э-э, ты так неожиданно. – Лив покосилась на свои рваные джинсы и заношенный свитшот, в которые она переоделась после ухода Эрика: идеальная одежда, чтобы хандрить в одиночестве. – Я должна была тебя ждать?

– Так я же здесь, верно?

– Но… что ты делаешь в Нью-Йорке?

Последний раз Лив разговаривала с бабушкой Эдит всего три дня назад: бабушка настоятельно требовала сообщить ей, какого числа они расторгнут брак, но ни словом не обмолвилась, что едет в Нью-Йорк. Хотя трансатлантический перелет, особенно учитывая бабушкин возраст, определенно заслуживал хотя бы упоминания.

– Я приехала за тобой, разумеется. Ты собираешься меня впустить? Мне до смерти хочется мартини. И не смей говорить, что у тебя кончился джин, – или ты мне больше не внучка.

– Ну нет, – сказала Лив. – То есть да. У меня есть джин. – Она осторожно посторонилась, пропуская бабушку, и та величаво прошествовала в квартиру. Отчего они с ней никогда не обнимутся, как нормальные люди?

– D’accord[2], – бросила бабушка через плечо. – А оливки с голубым сыром найдутся?

Лив прошла за ней внутрь, заперла дверь и только тогда заметила, что у бабушки при себе только знакомая сумка «Келли».

– Бабушка Эдит, а где твой багаж?

– Или, в крайнем случае, оливки с чесноком. – Вопрос Лив остался без ответа.

– Э-э, по-моему, у меня только обычные.

Бабушка Эдит поворчала, устраиваясь на диване в гостиной Лив, но, похоже, смирилась, и Лив молча приготовила напиток. Это была ее обязанность с девяти лет. Влить изрядную дозу джина, плеснуть чуть-чуть сухого вермута, добавить несколько капель рассола из-под оливок, встряхнуть со льдом и процедить.

– Оливия, – заметила вместо благодарности бабушка Эдит, получая свой мартини, – тебе следовало предварительно охладить бокал. – А сама не выпьешь?

– Сейчас два часа дня, бабушка. И я все еще пытаюсь сообразить, что ты здесь делаешь.

– Что ты, правда, такая взвинченная? – Бабушка покачала головой и сделала долгий глоток. – Но так и быть. Если тебе непременно надо знать, то я здесь потому, что сегодня – день, в который ты официально освободилась от этого невыносимого salaud[3]. Мне очень неприятно это говорить, но…

– Так ты приехала позлорадствовать?

Бабушка Эдит сделала еще глоток мартини, и Лив заметила, что бабушкина рука дрожит.

– Ни в коем случае. Я приехала, чтобы помочь тебе упаковать чемоданы.

– Чемоданы?

С театральным вздохом бабушка поднялась с дивана и кивком головы указала Лив на спальню.

– Давай же, мы уже опаздываем.

– Куда опаздываем?

– На наш рейс.

Лив оторопело уставилась на нее.

– Хватит страдать, Оливия. Наш самолет вылетает через четыре с половиной часа, а ты ведь знаешь службу безопасности в аэропорту Кеннеди.

– Бабушка Эдит, о чем ты?

– Поспеши, дорогая. – Бабушка Эдит, закатив глаза, допила остаток мартини. – Конечно же, мы летим в Париж.

Глава 3

Май 1940

Инес

В подземельях поместья Шово было темно и сыро. Кирпичные стены с арочными сводами, врезанные в мягкий мел и известняк, впитывали влагу с тех самых пор, как прадед Мишеля начал строить их семь десятилетий назад, и создавали идеальный микроклимат для дремлющих в нем, дозревая до подлинного великолепия, бутылок с шампанским.

Историю поместья Мишель поведал Инес полтора года назад, когда только начал за ней ухаживать. Шово были vignerons, виноградарями с шестнадцатого века, но только в начале 1800-х годов предки Мишеля стали подумывать о том, чтобы производить собственное вино. Крупные винодельни в соседних Реймсе и Эперне и в коммуне Аи делали на шампанском целые состояния, а сами виноградари жили в бедности, как соседские крестьяне.

В 1839 году прапрадед Мишеля женился на дочери текстильного магната, и у него наконец-то появились деньги на покупку оборудования и расходных материалов. Но дело продвигалось медленно и почти застопорилось, когда эксцентричным прадедом Мишеля овладела идея проложить под поместьем сеть погребов-туннелей, способную соперничать с крайерами – меловыми подземельями великих домов Реймса. Туннели, которые он строил начиная с 1870-х годов, образовали такую извилистую и сложную сеть, что в первую свою неделю в «Мезон-Шово» Инес там заблудилась и провела под землей несколько ужасных часов. Когда Мишель нашел ее, уже совсем стемнело.

– Погреба тянутся на много километров, и в них легко заблудиться, – сказал он всхлипывающей Инес, выводя ее на вечерний воздух. – Не волнуйся, дорогая. Ты всему научишься.

Сам Мишель, конечно, знал все хитросплетения этого лабиринта назубок. Мальчиком он играл в извилистых коридорах в прятки, вырезал свое имя на меловых участках стен рядом с именами предков, а во время Великой войны вместе со старшими находил под землей убежище от рвавшихся наверху снарядов.

А Инес и через год после того жуткого случая чувствовала себя неуютно в темных безмолвных подземельях, где, словно тихие маленькие гробики, лежали, тесно прижатые друг к другу, бутылки с созревающим вином. Она так и не привыкла к холоду, царящему тут независимо от времени года, а завывание ветра, которое иногда слышалось у главного входа, наводило на мысли о призраках и волках из сказок.

Сказка, как же. Инес остановилась потереть плечи – в них пульсировала боль. В ноябре 1938 года, когда они познакомились с Мишелем, обоим казалось, что они идеально подходят друг другу: он был очарован ее юностью и оптимизмом, она восхищалась его основательностью, рассудительностью и тем, что он делает шампанское, известное всей Франции. Прямо сказочные принц и принцесса. Кто бы мог подумать, что всего через семнадцать месяцев ей придется надеть рабочие сапоги и перетаскивать двадцатикилограммовые ящики с бутылками в тайник для самых ценных вин, который оборудовали во время Великой войны родители Мишеля?

Замаскирован тайник был великолепно. В сентябре, вскоре после того, как Франция объявила войну гитлеровской Германии, Мишель показал это место Инес, и у нее прямо-таки челюсть отвисла: сама бы она ни за что не догадалась, что за сплошной стеной скрыто огромное подземное помещение. Потайная дверь поворачивалась на петлях, спрятанных между кирпичами, и, когда она была закрыта, кладка выглядела так, как будто никто ее не трогал десятки лет, с самого момента постройки. Как и старинная с виду статуя Мадонны перед дверью – на самом деле изготовленная по специальному заказу и легко отодвигавшаяся. Инес сама двигала статую с утра и теперь в одиночку таскала ящики по холодным коридорам.

Руки и спина разболелись, вокруг не было ни души, и Инес вдруг охватили тяжелые предчувствия. Как-то бурной январской ночью, когда они лежали вместе в постели, а ветер за окнами хлестал виноградные лозы, Мишель вдруг сказал, что 1940 год будет для Шампани ужасным, – виноград не уродится, и страшная тень падет на весь регион. Тогда Инес решила, что он просто пессимист, но теперь, когда немцы перешли французскую границу, ей думалось, что он, как всегда, оказался прав. Она очень уважала интеллект Мишеля, но порой безошибочность его выводов буквально душила ее, не оставляя места для собственных мыслей и мнений.

Со стороны главного входа – узкой каменной лестницы, которая начиналась от деревянной двери, врезанной в каменную стену позади дома, где жили Мишель и Инес, – послышался женский голос.

– Инес? Ты здесь? – Инес на мгновение закрыла глаза. Это была Селин, жена chef de cave Тео Лорана. – Мишель сказал, что тебе может понадобиться помощь.

– Да, я здесь! – как можно дружелюбнее крикнула в ответ Инес и принялась чесать левую руку. Это была детская привычка, от которой мать пыталась ее отучить: чесаться некультурно и неженственно, а красные следы от ногтей выглядят просто неприлично. Но Инес все равно не могла удержаться, когда сильно нервничала. – Возвращаюсь в погреб, где у нас двадцать восьмой год остался.

– C’est bon[4]. Пошла туда же. – Послышались удаляющиеся тяжелые шаги: Селин забросила свои туфли еще осенью, когда мужчин Марны призвали в армию, и теперь почти постоянно ходила в рабочих сапогах. Рядом с ней, сильной и уверенной, Инес чувствовала себя неопытной маленькой девочкой, хотя была младше всего на год.

Инес старалась как могла, но, не имея сноровки Селин, то и дело попадала впросак. У нее не было ни дегустаторских способностей, хоть она и пыталась развить свой вкус, ни навыков розлива купажированных вин, ни точности движений и твердости руки, необходимых при обращении с бутылками. Она подозревала, что другие считают ее просто-напросто ленивой, а дело было в нерешительности и неуверенности. Каждый раз, разбив бутылку, Инес теряла толику уверенности и ощущала себя еще более никчемной.

Ирония судьбы, но совсем недавно Мишель сам не хотел, чтобы она работала. Предлагая ей руку и сердце полтора года назад, он сказал, что станет о ней заботиться, а ей ничего не придется делать.

– Но пойми, – пыталась объяснить Инес, – я буду рада помогать.

– Теперь заботиться о тебе – мой долг, – ответил Мишель, нежно обхватив ладонью ее подбородок и глядя ей в глаза. – Тебе не нужно работать.

– Но…

Мишель не дал ей договорить:

– Пожалуйста, дорогая, позволь мне сделать так. Мой отец никогда не просил мать участвовать в производстве шампанского, и я точно так же не хочу просить тебя. Ты будешь хозяйкой дома.

Но в сентябре была объявлена война, работников призвали на фронт и настроение Мишеля стало постепенно меняться. Сначала он, бормоча извинения, поручал Инес разные мелочи, на что она всякий раз давала понять, что все в порядке, она готова помочь. По мере того как осень сменялась зимой, нехватка работников сказывалась все сильнее, и Мишель все чаще умолял жену взять на себя очередные обязанности. Инес старалась изо всех сил, но многого не умела, а чтобы научиться, требовалось время. И чем дальше, тем отчетливее чувствовала растущее разочарование мужа.

Из-за угла показалась Селин, и Инес изобразила улыбку. Даже в линялых брюках и заляпанных грязью сапогах Селин выглядела великолепно. Глупо, но Инес это почему-то раздражало. Присмотревшись, она заметила, несмотря на темноту, что глаза у Селин покраснели.

– С вами все в порядке? – спросила Инес.

Селин поспешно наклонила голову, спрятав лицо за завесой длинных каштановых волос.

Николай Свечин

Адский прииск

– Да, просто замечательно.

Автор благодарит историка Андрея Климова (г. Якутск) за ценные консультации.
– Вы плакали. – Инес знала, что это звучит бестактно, но ведь нечестно делать вид, что все в порядке, когда мир буквально рушится. За год, что Инес была замужем за Мишелем, женщины так и не подружились, хотя Инес и пыталась. С лица Селин, спокойной и серьезной, не сходило хмурое выражение, а Инес во всем искала светлую сторону. Через месяц после переезда в «Мезон-Шово» она услышала, как Селин шепнула Тео, до чего ее допекает вечная и безосновательная жизнерадостность Инес. После этого по крайней мере стало понятно, почему Селин кидает на нее такие сердитые взгляды.



Селин прерывисто вздохнула:

© Свечин Н., 2024

– Да, да, Инес, я беспокоюсь о своих родных.

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

– О, – Инес растерялась. – Но, мне кажется, с ними все обойдется. Я уверена, что немцы не тронут мирных жителей.

Из горла Селин вырвался странный звук, не то смех, не то рыдание.

– Инес, неужели вы забыли, что они евреи?

– Да, да, конечно. – Честно говоря, Инес об этом не слишком задумывалась. Несколько раз за последние месяцы тема всплывала в разговорах, когда приходили новости об облавах на евреев в Германии, но не более того. Инес знала, что отец Селин – из еврейской семьи, мать, умершая два года назад, – католичка, а религиозным воспитанием дочери они особо не занимались. – Но не надо так тревожиться. В конце концов, это Франция.

Глава 1

Селин долго молчала, но, когда Инес уже решила, что ответа не будет, сказала:

Куда Макар телят не гонял

– Вы правда думаете, что под властью немцев это будет хоть что-то значить?

Ну зачем смотреть на все как на конец света? Инес закусила губу, потом уверенно произнесла:

Директор Департамента полиции Брюн-де-Сент-Ипполит вел статского советника Лыкова на расправу к начальству. Тот в очередной раз провинился – при аресте налетчика Абрамова по кличке Мальчик жестоко избил его. Мальчик был саженного росту, весил девять пудов и сдаваться полиции без боя не пожелал. За последнюю неделю он ограбил четверых человек в пригородах, причем всем им (включая даже одну женщину) нанес сильные побои. Отобрал ценности, да еще и поглумился – оставил жертв в одном белье. Агенты ПСП[1] выследили негодяя в Автово, и их начальник Филиппов пригласил на задержание своего приятеля Лыкова. Мол, парень там дюжий, как бы он моим ребятам бока не намял; подсоби… И Лыков подсобил. Он знал о гнусном поступке Мальчика в отношении женщины: Абрамов разбил ей лицо в кровь и ножом расцарапал грудь. Такое статский советник терпеть не стал и отлупил бандита как сидорову козу. Приговаривая при этом: «Не грабь! Не обижай слабый пол!»

– До сих пор в новостях еще не было ни слова о том, что здесь что-то происходит с евреями. Увидите, все обойдется.

В следственной тюрьме врач констатировал у доставленного сломанные ребра, выбитую челюсть и гематомы по всему телу. Он, разумеется, отразил это в рапорте, и у сыщика начались неприятности. Люди Филиппова как один подтвердили, что Абрамов попер на Алексея Николаевича с ножом и норовил зарезать, вместо того чтобы сдаться по-хорошему. И тому ничего не оставалось, как защищаться. Причем голыми руками. И было не до рассуждений о чрезмерном или разумном применении силы.

– Верно, – коротко ответила Селин и отвернулась.

Руководители Лыкова сами никогда не ходили на ножи и револьверы. И сочли слова сыскных корпоративной ложью. «В который раз!» – верещали они, сидя в своих уютных креслах. Особенно ярился непосредственный начальник. Брюн решил примерно наказать подчиненного, чтобы «отбить охоту калечить людей». Он заручился поддержкой в сферах и теперь вел неслуха на Голгофу. Алексей Николаевич, повидавший на своем веку уже много директоров и министров, шел с равнодушным видом. Выволочек он не боялся, все нынешнее руководство МВД в грош не ставил, понимая, что эти временщики уйдут, а он, скорее всего, продолжит служить.

Инес посмотрела, как она нагибается, поднимает с пола ящик шампанского 1928 года и, тяжело ступая, уходит с ним по коридору в сторону тайника, взяла свой ящик и поспешила за ней. Мышцы жгло от непривычной нагрузки.

– Вы ведь из-под Дижона?

Лыков с Брюном зашли в кабинет министра и обнаружили там, кроме Маклакова, еще и генерал-майора свиты Его Императорского Величества Джунковского. На правах товарища министра[2] он заведовал полицией и являлся ближайшим начальником директора департамента, а также его приятелем. Ишь, слетелись стервятники…

– Да, из Нюи-Сен-Жоржа, это совсем рядом, почти строго на юг.

– Значит, ваши отец и его родители дальше от немцев, чем мы. – Инес помнила, что Дижон примерно на триста километров южнее Шампани. – И, может быть, они уже движутся на юг. – Мишель недавно рассказывал, что тысячи беженцев запрудили дороги, спасаясь от приближающихся немцев.

Маклаков, как всегда с пустыми глазами, молча кивнул вошедшим. Брюн-де-Сент-Ипполит сел, а Лыков остался стоять, словно провинившийся гимназист перед педелем[3].

– Нет. – Селин, не глядя на Инес, поставила ящик на каменный пол тайника. – Отец управляет винодельней, а почти всех работников услали на фронт, и он понял, что не может бросить хозяина, который всегда очень хорошо к нему относился. Дед с бабкой решили остаться с ним.

– Ну, начнем? – грозно начал Джунковский. – У нас опять членовредительство, и опять по вине статского советника Лыкова. Превышение власти и особая жесткость. То-то газетчики обрадуются.

– Наверняка все обойдется.

«Дались им эти газетчики, – подумал Алексей Николаевич. – Делать репортерам больше нечего, как жалеть разбойника и негодяя». Однако министр полагал иначе. Он так же грозно свел тонкие брови и приказал:

– Наверняка обойдется, – повторила Селин, но в ее интонации слышались горечь и страх, поэтому Инес замолчала и вернулась к бутылкам.

– Доложите подробности.

Она и сама беспокоилась бы о своих родственниках, если бы не осиротела в шестнадцать лет: отец умер от инсульта, а спустя два месяца от сердечного приступа скончалась мать. Ни братьев и сестер, ни другой родни у Инес не было; она оказалась совершенно одна. К счастью, девочку взяла к себе семья ее закадычной подруги Эдит, и она вновь обрела дом, а в начале 1938 года покинула родной Лилль, где больше ничто ее не держало, и последовала за Эдит в Шампань.

Брюн вскочил и начал доклад:

– Николай Алексеевич, сколько можно это терпеть? В грош не ставит закон. Привык все решать кулаками. Из-за таких нас, полицию, и не любят, да.

Эдит тогда влюбилась в молодого ресторатора по имени Эдуар Тьерри, который унаследовал семейную брассери в Реймсе. Инес, опечаленная неизбежным, как ей казалось, расставанием с Эдит, негодовала на Эдуара, но Эдуар после скромной свадебной церемонии под барочным куполом церкви Сент-Мари-Мадлен в Старом Лилле, когда она вытирала слезы, предложил ей переехать и поселиться вместе с ним и Эдит в его большой квартире, расположенной прямо над ресторанным залом. Вы, – торжественно произнес он, – ее лучшая подруга. Конечно, оставайтесь с нами сколько пожелаете.

– Валентин Анатольевич, ближе к делу, – одернул директора товарищ министра.

– Слушаюсь. Значит, так. Присутствующий здесь статский советник Лыков третьего дня участвовал в арестовании налетчика Абрамова. По просьбе начальника столичной сыскной полиции Филиппова…

Инес была поражена и тронута до глубины души. Поначалу ей не верилось, что Эдуар действительно хочет видеть ее в своем доме, но он показал себя исключительно радушным хозяином, старался со всеми перезнакомить, а иногда даже спрашивал ее мнения о политике. Время от времени Инес помогала Эдуару за стойкой, так что у нее появился и небольшой заработок. А когда холодным осенним вечером 1938 года Эдуар пригласил отобедать у них своего давнего друга Мишеля Шово, объявив, что он очень подходящий холостяк, Инес показалось, это судьба.

– А почему тот обратился за помощью? – проявил вдруг интерес министр.

– Ой, Мишель такой красавец! – воскликнула, хлопая в ладоши, Эдит, когда Эдуар пошел проводить гостя и женщины остались вдвоем. – Правда, Инес?

– Э-э…

Лыков пояснил:

Инес улыбнулась, ее сердце все еще трепетало:

– Так бывает нередко. У меня большой опыт задержаний всякого отребья. Особо опасного, которому или нечего терять, или они просто буйные и при аресте могут причинить вред чинам полиции.

– Ты заметила, какие у него глаза?

– А вам что, не могут?

Глаза у Мишеля были пронзительно-синие, такие, что видят тебя насквозь. Он был высокий, плотный, светловолосый, с резкими чертами лица; чуть старомодный костюм сидел на нем великолепно.

– И мне могут, Николай Алексеевич. И бывает, что причиняют. Но меня, как правило, выручает тот самый опыт. Видите, еще жив до сих пор… при четырнадцати ранениях. Виноват, пятнадцати.

– Глаза? – Эдит рассмеялась. – Я, дорогая моя подруга, заметила только одно: что весь вечер эти глаза смотрели только на тебя. Да и как он мог устоять? Ты же красавица! – Эдит обладала даром вселять оптимизм. Когда подруге бывало плохо, она всегда находила способ поднять настроение. – И он владелец «Мезон-Шово», представляешь? – При этих словах Эдит многозначительно подняла брови.

В кабинете повисла пауза. Но Брюн вновь напористо заговорил:

– Не надо про ранения, давайте лучше про соблюдение закона. Почему вы при задержании так жестоко изувечили подозреваемого?

– А держался так скромно, – сказала Инес. Мишель принес с собой три бутылки шампанского во льду из винограда трех разных сортов с собственных виноградников, но деликатно отклонял все вопросы Инес о его винодельческой империи и всякий раз переводил разговор на нее саму. Расспрашивал ее о жизни в Лилле, о дружбе с Эдит, интересовался, успела ли она уже попутешествовать по Шампани.

– Валентин Анатольевич, вы же юрист, – укорил начальника подчиненный. – Юристы должны быть точны в терминах. Я его слегка поучил. Руки-ноги целы. Ребра заживут. Слово «изувечил» тут неприменимо, вы намеренно сгущаете краски. Хочется спросить: с какой целью?

Позже подруги пришли к выводу, что Мишель таким способом просил Инес о свидании. Он, как и Эдуар, был на несколько лет старше Эдит и Инес и тоже намного серьезнее. Инес объясняла это тем, что обоим мужчинам пришлось рано, в возрасте чуть за двадцать, принять семейное дело, а с ним – ответственность, размер которой она с трудом могла представить.

Алексей Николаевич уже решил, что виниться не станет и порочить себя не даст. Брюн – честный человек, строгий законник, и его достоинств сыщик не отрицал. Однако, как кабинетный деятель, директор иногда перегибал со своей законностью. В России живем! Тут голову оторвут, пока листаешь Уложение[4].

– Я пока ни разу не выезжала из Реймса, – ответила она Мишелю, – и с удовольствием взглянула бы на окрестности.

Директор запнулся, а сыщик продолжил:

– Абрамов с ножом напал на представителя власти и честно попытался его, то есть меня, зарезать. Вы хоть представляете, господа, что такое нож в руках отчаянного человека? Поверьте – опаснее, чем револьвер. Если бы я стал рассуждать над степенью необходимой самообороны, вы бы сейчас несли венки за моим гробом…

– Правда? – Мишель улыбнулся, и внутри у Инес все затрепетало. На следующей неделе он позвонил, а к весне они были помолвлены и в начале мая поженились. Причин медлить не было: у Мишеля, как и у Инес, не оставалось в живых никого из близких родственников.

Джунковский крякнул – ответ статского советника ему понравился. Однако министр (он почему-то сидел в придворном мундире гофмейстера – возможно, вернулся с высочайшего доклада) продолжал хмуриться.

Дальнейшая жизнь рисовалась Инес лучезарной. Она – молодая жена владельца престижного дома шампанских вин! Ей предстоит жить среди холмов, покрытых виноградниками, и каждый вечер пить игристое вино!

– Нож или пистолет – ничто не дает вам права нарушать закон, – буркнул он в тощие усы. – Можно было оглушить, повалить… ну не знаю… схватить за руки…

Однако действительность оказалась иной. После того как свадьба была сыграна, супруги редко выбирались в Реймс. Живописный пейзаж довольно скоро сделался для Инес обыденным, да и бутылка, которую они регулярно откупоривали к ужину, перестала ощущаться как праздник.

Алексей Николаевич иронично покосился на гофмейстера – вот специалист по арестам! Его бы туда, на захват. Пусть покажет класс.

Воодушевленный Брюн подхватил:

Но хуже всего было то, что, уехав из Реймса, Инес лишилась возможности ежедневно болтать с Эдит или даже участвовать в беседах с Эдуаром. Мишель даже во время своего недолгого ухаживания за ней не отличался большой разговорчивостью, а сейчас сделался еще серьезнее и еще глубже погрузился в дела. Зачастую их совместные трапезы проходили в полном молчании, потому что Мишель размышлял о производственном графике или отношениях с владельцами виноградников, а обсуждать эти вопросы с Инес категорически не хотел.

– Лыков славится в дурном смысле подобными фокусами, которые безнаказанно проделывает много лет. Однажды его все же привлекли и осудили – за убийство уголовного при допросе. Каким-то образом он выкрутился и продолжил прежнее. Пора прекратить, наконец!

Последнюю фразу директор произнес фальцетом. Алексей Николаевич дал ему закончить и нанес ответный удар:

Инес надеялась, что они с Мишелем будут ездить в Реймс в гости к друзьям, но, хотя город находился от Виль-Домманжа в каких-нибудь сорока минутах езды на автомобиле, он с таким же успехом мог находиться в другой стране. Бо́льшую часть дней Мишель был занят от зари до зари, а отпускать Инес одну на машине не любил. По сути, она оказалась заперта в доме, который не ощущала своим.

– Вы сегодня не в ладах с фактами. Побои переименовали в увечья, а теперь искажаете судебное дело. Как известно, суд доказал мою невиновность. Восстановил в чинах и вернул на службу. Это раз.

Конечно, уже при первом посещении «Мезон-Шово» Инес познакомилась с могучим темноволосым Тео и его женой, элегантной и сильной Селин, но подружиться с ними, как она надеялась, ей не удалось. Тео, погруженный в работу, мог вообще не показываться неделями, а Селин была такой же серьезной и немногословной, как Мишель. И при попытках Инес поделиться с ней новостями или сплетнями из города еще больше замыкалась.

– А-а…

Теперь, когда на горизонте громыхала война, Инес особенно остро ощущала свою оторванность от всех. В глубине погребов ей и Селин следовало бы поделиться друг с другом своими страхами перед надвигающимся будущим. Но женщины работали молча: тишину нарушали только их шаги да тихий звук, с которым ящики опускались на новое место.

– Попутно, отбывая незаслуженное наказание в Литовском замке, я вскрыл преступный сговор, по которому в столичной тюрьме спрятались под чужими именами полсотни особо опасных преступников[5]. За что получил Высочайшую благодарность, двенадцатую по счету. Виноват, тринадцатую. Или четырнадцатую? Одним словом, больше, чем у вас всех вместе взятых… Повторю свой вопрос, Валентин Анатольевич: с какой целью вы это делаете? Зачем передергиваете карты и очерняете меня в глазах министра и его товарища?

Глава 4

Брюн-де-Сент-Ипполит начал розоветь и пучить глаза. Не обращая на это внимания, Лыков повернулся к министру:

Июнь 1940

Селин

– Налетчик Абрамов избил четверых, ограбил, угрожал ножом, раздел и пустил по миру в одном исподнем. Женщине тридцати лет, мещанке Синицыной, исцарапал ножом грудь, вынес три зуба. Вот такое сколько можно было терпеть? Негодяй получил по заслугам. В следующий раз, когда ему захочется поиздеваться над женщинами, он вспомнит урок. Вдруг снова явится Лыков и накажет? Глядишь, передумает…

Через несколько дней после того, как немцы полностью оккупировали Шампань, утром в пятницу Тео с пылающим лицом вбежал во флигель, где жил вместе с Селин.

Джунковский опять издал одобрительные звуки. Он всегда лавировал, гоняясь за благосклонностью общества. Сейчас генерал решил, что сыщика надо проучить, но не сильно. И предложил министру:

– Добрались-таки до Виль-Домманжа, – выпалил он. – Немцы. Быстро.

– Николай Алексеевич! Формально Лыков неправ. Избил арестанта, хотя мог только разоружить. Повалить и все такое… С его-то опытом. Ну, дал в морду, но ребра ломать, конечно, излишняя жестокость. Однако его можно понять. Лезет громила с ножом, бешеный. Недавно глумился над женщиной, что уж совсем гнусно с его стороны. И статский советник не сдержался.

Селин охватил страх. Она понимала, что рано или поздно это произойдет, что немцы, вторгшиеся меньше недели назад, успели уже отметиться грабежами в нескольких окрестных городах, но простодушно надеялась, вдруг их деревеньку не заметят. Глупо, конечно, – завоевателей не могли не привлекать темные погреба под холмами, хранящие бесчисленное множество бутылок с прекрасным шампанским. А что, если они явились не только за вином? Вдруг им известно, что Селин наполовину еврейка?

– Что вы предлагаете, Владимир Федорович? – с досадой уточнил Маклаков. Разговор его явно тяготил.

– Мне спрятаться?

– Наказать. Но разумно, с пользой для дела.

– Они не за тобой, – коротко бросил Тео, и его темные брови сдвинулись к переносице. – Такое сейчас во всех винодельнях. Они не тронут нас, пока мы будем делать, как они скажут. Пошли, Селин, нас зовет Мишель.

– Это как?

Джунковский вынул из папки заранее принесенную бумагу:

Селин не могла ответить «нет» – слишком многим они с Тео были обязаны Мишелю. Четыре года назад, когда Тео, только что женившийся на Селин в Нюи-Сен-Жорже, предложил услуги главного винодела в «Мезон-Шово», несколько крупных производителей в Реймсе уже отказали ему из-за того, что он учился своему делу не в Шампани, а в Бургундии. А Мишеля «родословная» не волновала. – Я вижу, – сказал он, изучив рекомендации Тео и проведя с ним несколько сеансов дегустации и купажирования, – что вы опытный винодел и сотрудничество с вами сделало бы честь любому дому.

– Вот отношение действительного статского советника Нарышкина, исправляющего должность губернатора Якутской области. Вы отписали мне его давеча для предложений.

И Тео был принят. Мишель предложил ему в счет зарплаты поселиться вместе с Селин в домике его предшественника, всего в сорока пяти метрах справа от главного дома. Тео согласился, а новый хозяин и дальше осыпал супругов Лоран немыслимыми щедротами. Он относился к ним как к членам своей семьи, нередко приглашая их на воскресные обеды и даже на праздничные торжества в большом главном доме. Какое-то время Мишель и Тео были почти как братья, но с сентября, с объявления войны, Селин стала замечать, что они постепенно отдаляются друг от друга. Тео пытался делать вид, что ничего не происходит, а Мишель был полон решимости смотреть в глаза будущему, пусть даже пугающему и неопределенному. Селин никогда не сказала бы этого вслух, но понимала, насколько Мишель прав, а ее муж недальновиден.

– Якутской? – министр с трудом вспомнил. – Это там был пулемет?

С колотящимся сердцем и липкими от пота ладонями Селин пригладила волосы и заставила себя улыбнуться. Она собиралась отправиться вместе с Тео на один из ближних виноградников осматривать ранние почки и уже оделась по-рабочему – в сапоги, саржевые брюки и белую хлопчатобумажную блузку на пуговицах. Но виноградник, очевидно, откладывался.

– Точно так. Я воспроизведу содержание. Нарышкин доносит, что на востоке области, в притоках реки Колымы, завелась крупная шайка беглых каторжников. Ведут они себя непонятно: не уходят, зимуют второй год, хотя в тех краях зимовка – дело трудное. Как будто медом там намазано! Бандитов считают дюжинами. Целый поселок выстроили, шельмы. И в города будто бы не суются, а торчат в горах. Когда Нарышкин прослышал о банде и послал на ее ликвидацию казаков, уголовные встретили их пулеметным огнем! Три человека были ранены, один из них потом умер. Казаки, понятное дело, не ожидали такого отпора и отступили. Банда и сейчас там, в ус не дует. Врид[6] губернатора просит помощи. Войск в Якутии кот наплакал, одна только местная команда, и та больше на бумаге. Вместо полиции – слабые казачьи полусотни, разбросанные по огромному краю. Как им помочь?

– Очень хорошо, – сказала она Тео. – Идем.

– Вот и пошлите туда Лыкова! – с ходу решил министр. – Ему что ножи, что пулемет – все едино. Пусть едет и разберется. Беглые каторжники Алексею Николаевичу чуть ли не по именам знакомы.

– Слушаюсь! – не без сарказма подхватил статский советник. – Вот я им задам! Пулемет отберу и выпорю. Будут помнить до новых веников!

Тео схватил ее за руку, слишком сильно сжав пальцы, и потянул за собой на улицу. По дороге, меньше чем в километре от них, двигался, приближаясь, небольшой караван военных грузовиков, окутанных клубами пыли. В дневной тишине нарастал шум моторов – низкое, монотонное гудение, не сулящее ничего хорошего.

Не обращая внимания на руководство, он подошел к карте империи, висевшей за спиной Маклакова и занимавшей всю стену. Отыскал на ней Колыму и прикинул:

– Примерно десять тысяч верст в один конец. Добираться придется два месяца, и обратно столько же. Ну и там одним днем ничего не решишь. Сегодня у нас десятое июня тысяча девятьсот четырнадцатого года. Если я завтра уеду, вернусь уже к зиме. Продержитесь тут без меня, ваши превосходительства?

– Merde[5], – пробормотал Тео. – Быстрее, чем я рассчитывал.

Генерал-майор захохотал в полный голос, даже гофмейстер улыбнулся, и только действительный статский советник желчно заявил:

И оба ринулись в главный дом. Дверь была уже открыта, прямо за ней стояли с побледневшими лицами Мишель и Инес.

– Считаете себя незаменимым? Ступайте, обойдемся и без вас!

– Что нам делать? – проговорила Инес, как только Тео и Селин перешагнули порог. Непричесанная, с растрепавшимися непокорными каштановыми волосами, посреди полной сумятицы, она умудрялась оставаться такой же хорошенькой и изящной в своих черных босоножках на высоком каблуке и длинном голубом платье с высокой талией. – Надо что-то делать! – Инес посмотрела на Тео, на Селин, снова на Мишеля. Прижала ладони к щекам, убрала, провела ногтями от запястья до локтя по одной и по другой руке, как будто не знала, чем их занять.

– Вы уверены? Скоро ведь война. Hanibal ante potas[7].

– Правда у ворот? – растерялся министр.

– Правда. И скоро он постучит в них своим железным кулаком.

– Подождем, – ответил Мишель и закрыл дверь. В просторной полутемной прихожей стало тихо. – Подождем и посмотрим, что им нужно.

Алексей Николаевич щелкнул каблуками и вышел. Он успел услышать за спиной возмущенный голос Брюна-де-Сент-Ипполита:

Не прошло и минуты, как снаружи раздался визг тормозов и резкие мужские голоса вперемешку с грубым хохотом. Затем в дверь громко застучали.

– Нет, но каков гонор!

Джунковский ответил:

– Спокойно, – напомнил Мишель остальным и распахнул дверь навстречу незваным гостям. Со своего места Селин видела троих стоящих на ступеньках немцев – все в полном обмундировании, двое с автоматами, – а позади них еще полдюжины. Все молодые, лет двадцати с небольшим, за исключением широкоплечего мужчины впереди – тому было на вид под сорок. Его рука застыла над кобурой с пистолетом, висевшей на бедре.

– Имеет право. Я вот вам расскажу историю про Лыкова…

– Здравствуйте, – спокойно сказал Мишель, как будто каждый день впускал в дом оккупантов. – Чем мы можем вам помочь?



Статский советник вернулся в кабинет и огорошил своего помощника Азвестопуло:

– Помочь? – фыркнул немец постарше. – Вы поможете нам, если покажете вход в ваши погреба с шампанским.

– Сергей, ты надолго останешься один, давай обсудим дела.

Мишель ответил не сразу, и те несколько секунд, которые длилась пауза, Селин рассматривала мужчину. Он был высок, темноволос, с усиками карандашом, маленькими глазками и изящными, почти благородными чертами лица, принявшего сейчас насмешливое выражение. На форменном кителе защитного цвета с жестким черным воротничком сияли бронзовые пуговицы, медали и нацистские знаки отличия, талию охватывал коричневый кожаный пояс, а из-под серых брюк выглядывали начищенные до зеркального блеска черные сапоги. Несмотря на утреннюю жару, нигде не было ни складочки. Офицер, поняла Селин, он командует остальными. Его чистое французское произношение выдавало определенный уровень образования и воспитания.

– Куда вас Брюн законопатил? – встревожился коллежский асессор.

– Разумеется, – по-прежнему спокойно ответил Мишель. – Могу я поинтересоваться, что именно вы ищете?

– В Якутскую область, помогать губернатору истребить банду беглых каторжников.

– Не можете.

– Это за того дурака, за Абрамова?

Мишель и Тео переглянулись, после чего Мишель отступил, пропуская солдат, будто почетных гостей, и повел их через дом к задней двери. Только тут Селин сообразила, что ведущая в погреба дополнительная лесенка, устроенная прадедом Мишеля прямо в кухне, загорожена большим шкафом. Значит, Мишель с Тео, который шел в нескольких шагах позади, направляются к главному входу – высокой резной деревянной двери, вделанной в каменную стену между садом при доме и виноградниками. Оборудуя подземные туннели, способные соперничать с хранилищами крупнейших домов шампанских вин, прапрадед Мишеля постарался придать входу в них максимально внушительный вид.

– И за него тоже. Ты ведь знаешь, отношения наши не заладились, директор пытается выжить меня из департамента.

Мишель оглянулась на Инес и Селин.

– Долдон! А кто будет разбойников ловить?

– Оставайтесь здесь.

– Сам возьмется за гуж. А! Все они на одну колодку. Сперва Курлов пульнул меня в Туруханск, и в результате мы с тобой ликвидировали «номера для беглых»[8]. Затем другой болван, Макаров, послал в бессмысленную командировку в Верхнеудинск[9]. И мы обнаружили выборы «ивана иваныча». Нынешние решили укатать еще дальше. Чую, в следующий раз отправят на Луну. И еще думаю: что же мы выявим в этот раз?

Но офицер твердой рукой взял его за предплечье, тоже посмотрел на женщин и улыбнулся. В этой холодной улыбке Селин почудилось что-то волчье, пробирающее морозом до костей.

Лыков сел напротив помощника и стал рассуждать:

– Нет, – сказал немец. – Женщины пойдут с нами.

– Не впервой! Я пересижу их всех, и даже нервы тратить не собираюсь. В Якутск давно надо было послать опытного человека, беглые там действительно обнаглели. До царя далеко, власть жмется к городам, а вокруг гуляют медведи… Ты там не был?

Инес схватила Селин за руку, переплетя свои детские пальчики с ее, более длинными и тонкими; Селин не сопротивлялась. Вдвоем они прошли вслед за мужьями сквозь массивную дверь и, стуча каблуками, спустились по узким ступеням; звук их торопливых шагов напоминал дробь дятла. Оказавшись в первом подвале, заполненном бутылками, один из солдат присвистнул от восхищения, а другой подтолкнул его сзади и сказал по-немецки:

– Нет.

– Пошли скорее, это все ерунда по сравнению с «Вдовой Клико-Понсарден».

– И я тоже. А надо. Дыра стала прибежищем всякого сброда. Сил у местной полиции мало, а их, представь, встретили пулеметным огнем, когда те пришли в гости.

Селин знала немецкий от матери, выросшей близ германской границы, но виду не подала. Пусть немцы думают, что она их не понимает: хоть небольшое, но преимущество.

– Пулемет? – Азвестопуло почесал голову. – И что вы с ним сделаете? Гаубицу с собой прикатите?

– Ну, – спросил офицер, подозрительно осматриваясь, – где у вас здесь тысяча девятьсот двадцать восьмой? А тридцать четвертый?