– До субботы осталось всего два дня, Инес. Так что думай, ради бога, побыстрее.

– А что, у тебя есть другие планы на эту ночь? Неужели так трудно оставить субботу за мной, пока я стану выяснять, что да как? Или ты решил найти мне замену? Знаешь, Мигель, для меня это как ушат холодной воды.

Центурион попытался быстро исправить положение. Ему показалось, что она говорит всерьез, хотя и шутливым тоном. Надо было переходить в наступление, пусть и с риском все испортить:

– За тобой я готов оставить любой день – даже день Страшного суда.

Фраза вроде бы понравилась Инес, во всяком случае, она опустила глаза и улыбнулась. Центурион не забывал, что и Магдалена Оруэ могла планировать его убийство, обдумывая ход действий прямо сейчас, как и он, то есть могла прикидывать, не подойдет ли для этого именно суббота. Но саму Инес Марсан он опасной не считал, а вызвать из Дублина или Белфаста типов в надвинутых на лоб кепках она точно не успеет. Зато другие – в беретах и с монашескими прическами – запросто успеют явиться на ее зов из Рентерии, или из Лекейтио, или прямо из Сан-Себастьяна. Из этих городов до Руана на машине легко добраться всего за несколько часов. Что ж, дожидаясь субботы, он еще не раз сильно пожалеет, что в квартире Инес не установлены ни микрофон, ни камера. Любой телефонный разговор в эти дни мог стать для него в буквальном смысле жизненно важным. Вернее наоборот – смертельно важным.



В тот же день некий непонятный курьер – явно не из числа штатных сотрудников спецслужб – действительно передал Центуриону прямо в руки маленький пакетик от Перес Нуикс. Мигель знал, что там, поэтому не стал сразу же его распаковывать и проверять содержимое, а положил на то самое окно, через которое так часто следил за квартирой Инес Марсан, видя лишь картинку без звука. Все эти месяцы ее посещали одни и те же люди: домашняя работница, Командор, подруги, чтобы вместе посмотреть телевизор или, скорее, фильм по видео. Однако Центурион, разумеется, не следил за ней час за часом и уж тем более минута за минутой, а ведь ей, чтобы подготовиться, скажем, к убийству или даже кровавой бойне, нужно совсем мало времени. К тому же, пока он давал уроки в саду у Гауси либо осматривал руанские церкви и разные достопримечательности, у Инес могли побывать типы с монашеской прической, или в кепках, или тот же Кинделан, который и не думал покидать город и незаметно бродил где‐то рядом.

Пакетик будет ждать, как и сам Центурион, хотя он был уверен, что Инес угодит в подстроенную им ловушку, ни о чем не догадываясь или что‐то все‐таки подозревая – кто знает. Да и какая разница! Дата выбрана, план намечен, и больше нельзя откладывать это дело даже на день. Мало того, нетерпение, или тревога, или нерешительность заставили Центуриона заранее сообщить эту дату Тупре, хотя еще не было получено согласие Инес. Он боялся, что Тупра опередит его, и поэтому прямо в четверг ближе к вечеру не удержался и позвонил ему по номеру, полученному в январе в Мадриде на Соломенной площади (как давно все это было: и девушка, читавшая Шатобриана, и разговор о Клавихо, испанском после при Великом Тамерлане, и болтливый сосед в ресторане, которого Тупра – или Рересби, или Дандес – припугнул с помощью маленькой вилочки). Казалось, с тех пор прошло не семь месяцев, а целая вечность, подобная краткому вздоху.

Центурион мечтал вернуться в Мадрид, и тем не менее ему было жаль покидать Руан, так как он знал, что будет скучать по мирной и размеренной провинциальной жизни. Но отовсюду рано или поздно приходится уезжать, и ни к одному месту нельзя прикипать душой – этому его хорошо научила вся прошлая скитальческая и легкокрылая жизнь.

Он изменился после отставки, хотя непонятно, лучше это было или хуже, во всяком случае, стал более осторожным, внешне позволял себе быть более отзывчивым и чутким (и теперь это касалось не только близких людей, а и просто знакомых, скажем, аптекарши из ближней аптеки и официанта в баре), что было невообразимо еще два-три года назад. Теперь, в 1997‐м, он бы, пожалуй, не решился покинуть девочку Вэлери и ее мать, ведь обе так его любили. Именно поэтому, из осторожности, он предпочел, чтобы пакетик лежал нераспакованным, пока не настанет час им воспользоваться или хотя бы пока Инес не сообщит, что согласна встретиться с ним субботней ночью – той ночью, на которую он наметил ее ликвидацию. Позвонить Тупре значило отрезать себе путь к отступлению, don’t linger or delay. В первую очередь это. Поскольку всегда можно выйти из игры, пока дело еще не сделано, the deed is not done yet, пока ты повторяешь себе “я это сделаю”, а не “я это сделал”.

– Привет, Тупра, – сказал я, едва он взял трубку, тотчас узнав мой голос.

– Что случилось? Почему ты звонишь? Готово?

– Погоди, погоди, не гони лошадей. Когда мы говорили с тобой в понедельник, ты мне срока не назначил.

– Я назначил тебе срок раньше, и ты опаздываешь.

– Да, назначил, но не слишком точно: две недели или три. Кажется, так ты сказал в Лондоне, а может, позднее. Я, если быть откровенным, не привык считать дни, когда не знаю точно, сколько их у меня.

Повисла минутная пауза, видно, он и сам этого не помнил.

– Тогда зачем ты звонишь? Мне сейчас неудобно разговаривать, мы с Берил ужинаем.

Я действительно услышал, как он что‐то проглотил – непонятно, жидкое или твердое. Даже того немногого, что я видел в Лондоне, было достаточно, чтобы понять: если кто и способен поставить Тупру по стойке смирно и добиться полного к себе внимания, то только Берил, ради которой он так неожиданно поменял свой семейный статус. Но и влюбленный, женившийся, чтобы избежать “добавочных печалей”, по его выражению, чтобы прожить без печалей те годы, на которые это растянется, он не обманывал себя: “несколько лет, а потом все возможно”. Я не смог удержаться от беззлобной шутки, которая уже прозвучала в Мадриде:

– Передай мой поклон миссис Дандес, миссис Оксенхэм или миссис Юр – не знаю, как она зовется нынче вечером.

– Перестань нести чушь, у меня нет времени, и я сейчас не в том настроении.

– Не беспокойся, я буду краток. Звоню только для того, чтобы сообщить: это случится в субботу ночью. Послезавтра. Решил, что лучше будет тебя предупредить, чтобы ты не порол горячки и не проявил инициативы.

– Я? А разве я когда‐нибудь порол горячку? В отличие от тебя и многих других, я берусь за дело лишь тогда, когда наступает пора действовать, не раньше и не позже. Ты все сказал? Не стоило меня из‐за этого беспокоить.

Мне хотелось напомнить ему один случай, когда он, вне всякого сомнения, поспешил – и провалил операцию. Но раз уж в те времена я промолчал – поскольку не положено указывать шефу на его ошибки и просчеты, а я был тогда очень дисциплинированным агентом, – то теперь тем более следовало промолчать, и не столько из чувства субординации и уважения – всякое уважение к нему я потерял после встречи с детьми Дженет Джеффрис, – сколько из страха.

– Да, это все, ничего больше.

– Я тебя понял – и желаю удачи. В противном случае придется сделать то, что уже давно пора было сделать. Держи меня в курсе. Такой звонок будет мне действительно важен.

Я не хотел отвечать, но не сдержался и под конец позволил себе довольно наглую выходку, желая хоть чем‐то отплатить ему:

– Да, конечно, чтобы ты мог побежать с докладом к Мачимбаррене, к твоему нетерпеливому другу Джорджу. Ведь главное для тебя – угодить ему, правда?

Моя реплика не пришлась ему по вкусу, как и следовало ожидать, но он промолчал и дал отбой, не прощаясь. Хотя, возможно, не из‐за моих последних слов, а из‐за того, что уже начинала сердиться миссис Наткомб или миссис Рересби, если ужинали они вдвоем и ей наскучило слушать часть разговора, которого она не понимала и который был ей совершенно неинтересен. Она, наверное, вяло жевала и смотрела в одну точку, сидя напротив него.



Инес Марсан дала мне ответ лишь поздним утром в субботу, перед самым выходом в ресторан, куда она спешила, чтобы помочь подавать завтрак. Центурион видел в окно, как она говорит с ним по телефону, держа в руках свою сумку, похожую на портфель. Инес протянула с ответом до последнего, и возможно, ей просто хотелось немного помучить Центуриона, если только этот глагол, с ее точки зрения, не звучал бы в данной ситуации перебором, поскольку секс всегда можно без особых мук отодвинуть на потом. А вот для Мигеля любая отсрочка сейчас имела особый смысл.

– Наконец мне удалось все уладить, – сообщила Инес. – Я предупредила Транси, что уйду в одиннадцать, как только мы подадим ужин. Ты можешь прийти в половине двенадцатого или без четверти, чтобы я успела принять душ. Я ведь проведу в ресторане целый день…

Центурион ей посочувствовал и позволил себе некий фривольный комментарий. На Инес было платье, которое ей шло, и ему очень захотелось его поскорее с нее стянуть. А может, и стягивать не придется. Он еще не до конца свыкся с мыслью о том, что собирался сделать.

– А ты объяснила Транси, почему хочешь уйти пораньше?

– Нет, я не привыкла давать лишние объяснения своим служащим. Ты ведь знаешь, что я не люблю говорить о себе.

– Но Транси – твоя подруга…

– Это как посмотреть. Не до такой степени, чтобы рассказывать ей, с кем встречаюсь и чем мы занимаемся. О тебе она никогда ничего не знала, во всяком случае от меня. Ей, думаю, известно не больше, чем всему остальному городу. Что мы иногда видимся. Значит, без двадцати двенадцать?

– В половине буду как штык и подожду, сколько надо. Терпеливо – и сгорая от нетерпения.

Она засмеялась, но скорее из вежливости, очень сдержанно:

– Ладно уж тебе, не преувеличивай!

Вот теперь Центурион решил раскрыть пакетик, полученный от Перес Нуикс. Времени у него было достаточно, но лучше подготовить все заранее. К его удивлению, в пакете было не только то, о чем они договаривались, но и кое‐что еще. А просил он у Пат рогипнол (если он пишется именно так, не знаю, с тех пор прошло много времени, и я больше ни разу не держал его в руках), который обладает, как следует из названия, гипнотическими свойствами, вернее одурманивающими и парализующими волю: влечет за собой потерю сознания, потерю ориентации во времени, а кроме того, потом бывает трудно – или невозможно – вспомнить случившееся под его воздействием, либо в крайнем случае что‐то вроде радикальной дезориентации, когда нет уверенности, произошло или нет то, что воображение рисует отдельными вспышками и видениями. Правда, реакция все же зависит и от конкретного человека. Этот препарат довольно активно применялся грабителями с конца восьмидесятых годов, когда они проникали в дома неосторожных людей под предлогом любовного свидания. Применялся проститутками как мужского, так и женского пола, которые выполняли первую часть работы (соблазнение и растворение препарата в напитках), потом подавали сигнал подельникам, а те быстро и ловко очищали виллу или квартиру. Серьезных последствий для жертвы препарат не имел, разве что тяжело было проснуться, в голове стоял туман – или непрошибаемые тучи, – но чаще оставалась полная пустота. Пользовались им также опытные и хитрые насильники, не желавшие иметь дела с законом. Они усыпляли женщин или приводили в бесчувственное состояние, так что некоторые даже не понимали, что с ними делают, и потому не обращались в полицию; а если потом ощущали зуд, раздражение и даже боль, обычно объясняли это какими‐то случайными причинами, особенно когда в ход пускались только пальцы, и если, само собой, речь не шла о девственницах. Думаю, сейчас к этому препарату и ему подобным обращаются лишь самые трусливые насильники, к тому же часто действующие в группе. Но в 1997 году такая практика была не слишком распространена, тогда даже преступники были менее жестокими и не вели себя как звери.

Между прочим, заставить женщину обо всем забыть было не так уж и трудно. Центурион никогда не пользовался подобными препаратами, но ему случилось иметь дело с двумя разными женщинами, которые напились до такого состояния, что несколько дней спустя вполне искренне – но без тревоги, а с любопытством – спрашивали: “Послушай, мы тогда с тобой перепихнулись или нет? Вроде бы да, но я не уверена, совершенно ничего не помню”. Но в обоих случаях им, собственно, и не о чем было вспоминать, потому что на самом деле ничего так и не произошло, а вот сама постановка вопроса показывала, что дамы были на все готовы. Центурион успокоил их, прояснив ситуацию, а скорее даже разочаровал, зато намотал это себе на ус.

Название второго средства состояло из нескольких букв: тут мне трудно полагаться на свою память, но, кажется, там было что‐то вроде GmbH, хотя такое сочетание прописных и строчных вроде бы обозначает просто некий тип немецкой фирмы, а что это значит, понятия не имею. Однако, что бы ни значило, в короткой пояснительной записке (которую он, прочитав и запомнив, сжег) Перес Нуикс указывала нужную дозу и объясняла: этот порошок действует примерно так же, как рогипнол, и считается более надежным, но в продажу еще не поступал. Она предлагала ему самому сделать выбор, и Центурион отдал предпочтение тому, который уже был успешно проверен испанскими грабителями и насильниками. И решил действовать с максимальной осмотрительностью. (Целью его было добиться, чтобы Инес Марсан погрузилась в глубокий сон или лишилась сознания и не понимала, что с ней происходит.) Хотя цель выглядела столь же нелепой, как и то, что во время казни Анны Болейн пытались помешать первым рядам публики созерцать заднюю часть ее тела, если она опустит подбородок или щеку на плаху, поэтому и выбрали более благородное, нежели гильотина, орудие казни. Но в экстремальных ситуациях – или, скажем так, предельных – всегда присутствует что‐то нелепое или ни с чем не сообразное.

Центурион явился к Инес ровно без двадцати двенадцать. Из своего окна он видел, как она вернулась всего пятью минутами раньше, поэтому на душ у нее времени не осталось. Но он медлить не стал. И прежде всего убедился, что никто не видел, как он входит в подъезд, во всяком случае, никто не обратил на него внимания. В субботнюю ночь люди веселятся, часто бывают в подпитии и не слишком глядят по сторонам. Наверх он поднялся пешком и на пару секунд останавливался на каждой лестничной площадке, чтобы проверить, не открывается ли где‐нибудь дверь, не слышно ли шагов и не шумит ли лифт. Лучше было избежать встречи с соседями, хотя некоторые уже знали его в лицо. Он нажал кнопку звонка и тотчас услышал стук каблуков, тонких и не слишком высоких, как обычно в ресторане, когда Инес ловко скользила между столиков. Значит, переобуться она еще не успела. Посмотрев в глазок, Инес открыла дверь. По ней не было заметно, чтобы она спешила домой со всех ног, да еще по августовской жаре. Тем не менее она сразу же пробормотала с мягкой улыбкой:

– Знаешь, в ресторане возникла небольшая проблема, и я немного опоздала. Поэтому не успела ни принять душ, ни переодеться.

Центурион заранее решил в эту ночь вести себя галантно, даже изображать пылкую влюбленность, но не перестараться (иначе это вызвало бы подозрения, так как не было характерно для их отношений).

– Так даже лучше, – ответил он. – Мне нравится это платье, как и твой естественный запах. Чем ощутимей, без всяких примесей, тем лучше. И я уже давно не…

Пушистое тщеславие, как окрестил его испанский философ Ортега-и-Гассет, говоря о поэтах, всегда выглядит немного трогательным и бесхитростным, в отличие от нарциссизма, высокомерия и напускного комплекса превосходства. Прежде многим женщинам было свойственно именно первое, а Инес Марсан была из таких. Она снова улыбнулась, показав свои почти африканские зубы, теперь еще искреннее и заметнее польщенная. Потом сказала:

– Мне надо немедленно что‐нибудь выпить. Я просто умираю от жажды.

– Сейчас я тебе все приготовлю, отдохни. Чего ты хочешь?

– Виски с кока-колой. И лед. Три кубика.

– Виски побольше?

– Можно и побольше. Мы ведь потом никуда не собираемся идти.

Эта фраза резанула Центуриона: Инес не знала, что больше ей никогда и никуда не будет суждено ходить.

На кухне он налил себе просто виски, а ей виски с кока-колой и льдом (когда‐то это называлось “пойлом для шлюх”), чтобы потом не перепутать стаканы. В стакан Инес он высыпал порошок и как следует размешал ложечкой. Рогипнол растворился без следа – ни по запаху, ни по вкусу, кажется, тоже ничего нельзя было заметить. Центурион тщательно вымыл и вытер ложечку и положил обратно в ящик. “Первый шаг я сделал, или даже два первых шага, – подумал он, прежде чем вернуться в гостиную. – Два самых трудных шага, хотя осталось сделать еще несколько, и для меня они могут стать еще труднее. Но нам неведома ненависть, и это будет «всего лишь убийство», как сказал Атос д’Артаньяну, а ведь после этого Атос не стал нравиться нам меньше”.

Центурион решил больше ни о чем не думать. Инес устало прилегла на диван. У нее слегка задралась юбка. Он увидел голые ноги – длинные, гладкие, без единой волосинки, приятного цвета, увидел мягкий изгиб огромных бедер. Она выглядела не измотанной, а просто решившей немного расслабиться. Ноги были слегка раздвинуты, но не так, чтобы стало понятно, есть на ней нижнее белье или нет. Туфли она не сняла, зная, что ему так больше нравится: в туфлях она должна оставаться чуть ли не до самого финала. Центурион стал прикидывать (ведь невозможно совсем запретить себе думать), стоит или нет заняться любовью прямо сейчас. Отчасти это зависело от того, как быстро подействует препарат, или не зависело: можно подождать, пока порошок ее вырубит.

“Но это было бы низостью, чем‐то вроде изнасилования, – тотчас решил он, как если бы не было куда большей низостью то, что он готовился сделать. – Конечно, со мной она всегда ведет себя пылко и ненасытно и ни о каком насилии речь бы, разумеется, не шла… – Сомнения – вещь зыбкая и часто противоречивая, что‐то мы принимаем в расчет, а что‐то нет, да и сострадание – величина плавающая. – Нет, все‐таки это было бы ужасной низостью, поскольку сама она удовольствия не испытала бы”.

Однако Центуриону сейчас не следовало показывать свою нервозность или нерешительность: Инес Марсан не была дурой, как и Магдалена Оруэ, насколько он знал. Наоборот, обе были очень умными, а Магдалена еще и хитрой. Но Магдалены тут вроде бы не было, поскольку она‐то уж точно не клюнула бы на дешевую лесть и не ответила бы ему столь искренней улыбкой, если бы почуяла опасность. Мне было ее жаль, и я ничего не мог с собой поделать, мне было ее жаль. Понятно, что она умела притворяться, отлично умела, поскольку притворялась уже много лет, живя в Руане, и никто ничего не заподозрил. Мало того, однажды – всего один раз – разоткровенничалась с Центурионом, как ни с кем другим за все это время, и рассказала про свою потерянную дочку, если только не выдумала эту историю. А если девочка и вправду существует, то она не станет оплакивать Инес или скучать по ней, так как матери совсем не знает и привыкла жить без нее.



Инес Марсан выпила виски жадно, словно это была вода или кока-кола. В три глотка с небольшими паузами. Ее действительно мучила жажда. А паузы она делала, чтобы можно было поскорее начать целоваться и “обжиматься”, как мы, мальчишки, называли это в подростковом возрасте (есть слова и выражения, которые остаются с нами на всю жизнь). Центурион предложил ей перебраться в спальню и спросил, не принести ли ей еще виски:

– То же самое или что‐то другое?

Было бы хорошо, если бы она выпила еще. Но вот кокаина он Инес не предложил – чтобы, не дай бог, тот не прочистил ей мозги. А сама она не попросила и за своими припасами тоже не пошла. Видно, Командор не успел навестить ее. Наверное, она предпочитала алкогольный дурман – слишком ясная голова была ей сейчас ни к чему.

– То же самое, если тебе нетрудно. Правда, не знаю, буду ли я потом в нужной форме, мне кажется, я вот-вот отключусь. Я ведь тебе говорила, что к концу недели мечтаю лишь об одном – как следует выспаться.

– Иди в спальню и приляг. Виски я принесу туда.

Спальня располагалась рядом с ванной комнатой, так что в нужный момент это облегчит ему задачу, а нужный момент настанет уже совсем скоро.

Он вернулся на кухню и приготовил новый стакан виски. Но препарат туда больше не добавлял – одной дозы было вполне достаточно. Оставаясь на кухне, я повторял как заклинание: “Убийство. Всего лишь. Убийство”. С таким вот холодным высокомерием (а что еще ему оставалось? что тут еще остается?) Атос описал, как когда‐то давно повесил на дереве женщину – речь шла тоже о женщине. Точнее, собственную совсем молодую жену, почти девочку, которая тем не менее каким‐то чудесным образом сумела спастись, чтобы потом повсюду сеять зло, которое, видимо, было заложено в самой ее природе. Впервые прочитав эту фразу у Дюма, мы не обращаем на нее особого внимания, если, конечно, она сохранялась в переводах романа для детей. Вряд ли.

А вот Центурион не знал достоверно, кого убивает, это его больше всего терзало, и он сказал себе, постаравшись заранее почувствовать зависть к Инес и преуменьшить значение своего будущего поступка: “Уж лучше находиться среди мертвых…” Но никакой зависти так и не почувствовал.

Инес, послушавшись его совета, удалилась в спальню и лежала на неразобранной кровати – она всегда застилала ее перед уходом из дому. Ей не пришло в голову прикрыть ставни, и он аккуратно это проделал, ведь сам столько раз наблюдал через бинокль за происходившим в этой комнате, а бинокль мог найтись и у кого‐то другого. Инес выглядела сонной, но окончательно еще не заснула. Она повернулась на бок и сунула руки под подушку, словно уже приготовилась ко сну. Тем не менее, чуть приподнявшись, жадно осушила и второй стакан виски. Центурион воспользовался этой позой, чтобы провести рукой по ее бедрам и расстегнуть верхнюю пуговицу на платье, потом самую нижнюю, потом третью сверху, потом четвертую и пятую снизу, потом шестую сверху. Застегнутыми остались лишь три. Платье было темно-синее, целиком на пуговицах, с поясом, который уже валялся на полу. Такое платье подошло бы скорее Марии Виане. Центурион увидел, что под платьем на ней был бюстгальтер, но ничего ниже. Его поразило, что так она провела целый долгий день в ресторане, снуя туда-сюда. Ну и ладно, платье ведь не было прозрачным и благодаря своему цвету не просвечивало. А может, Инес быстро сняла лишнее уже дома, услышав звонок в дверь. Не сняла туфли, зато стянула трусы. Чтобы доставить ему удовольствие, она до сих пор оставалась в своих красивых туфлях на каблуках. Сейчас Центуриона огорчили готовность и желание Инес ублажить его в постели, которой скоро суждено превратиться в ложе печали или woeful bed[72], если сказать это на языке, который был и ее языком тоже.

Я пустил в ход обе руки: левую опустил ей на грудь, правую на бедро и стал двигать выше, но довольно медленно. Она тотчас почувствовала возбуждение, но оно было скорее чисто физиологическим, чем осознанным, ведь тело иногда само по себе отзывается на определенные стимулы – без участия воли или даже вопреки воле и подавляя ее. Инес и не думала сопротивляться, такого с ней, насколько Центурион помнил, никогда не случалось, и она никогда не была пассивной или вялой – наоборот, стоило ему приступить еще только к подготовительному этапу, как она уже торопила события. Но пока Инес не заснет, вернее, не потеряет сознание, он будет вести себя обычным образом, что, разумеется, не составит для него особого труда, вообще никакого труда, надо лишь постараться не смотреть на ее лицо; и от этой мысли он почувствовал стыд, какие‐то невнятные и смутные сомнения. Оставалось надеяться, что у Инес не хватит энергии, чтобы безоглядно подчиниться желанию. Препарат явно начал действовать, и довольно быстро, поэтому она стала вялой.

– Если честно, за день я страшно вымоталась. Пот течет с меня ручьями, – сказала она. – Может, принять душ, чтобы немного встряхнуться? Я только на минутку, подождешь?

– Конечно. Но ты, кажется, совсем раскисла. Хочешь, я приготовлю тебе ванну? Не дай бог, поскользнешься и упадешь, стоя под душем.

– Да, думаю, так будет лучше. Но много времени это все равно не займет.

Я оставил ее лежать на кровати, а сам открыл краны, сделав воду теплой: мне не хотелось, чтобы ей было холодно или, наоборот, слишком жарко. Это звучит, конечно, нелепо, но я собирался действовать со всей возможной деликатностью, хотя моя конечная цель ни с какой деликатностью не вязалась. Я сунул руку в воду, проверяя температуру, перебрал в уме все, до чего успел дотронуться, чтобы потом протереть эти вещи тряпкой. Хорошо, что в воде не остается отпечатков пальцев, да, в воде их не остается. Я постоял еще немного, покурил, дожидаясь, пока ванна наполнится, прислушался, не донесется ли из спальни крик или стон, но возвращаться туда не спешил. Закрыл краны, минуты две покурил, бросил окурок в унитаз и дернул за цепочку – окурок исчез.

“Пока еще нет, еще нет…” Бывают ситуации, когда это “еще” можно растянуть во времени, если хватит решительности, но далеко не всегда. И тогда Магдалена встала бы утром, повторяя, в свою очередь, как все прошедшие годы: “Пока еще нет, вчера – нет, и позавчера – нет, как и в прошлом месяце, как и в минувшие пять или десять лет, которые так медленно тянулись – день за днем, ночь за ночью. Но кто может гарантировать, что это не случится сегодня, как только я выйду на улицу, или что сегодня мне не отравят еду, или в дверь не позвонит друг и не выстрелит”. Нет, никто не мог ей этого гарантировать, и теперь настало то самое сегодня.

Когда Центурион вернулся в спальню, Инес уже крепко спала, то есть полностью отключилась и ничего не соображала. Звук льющейся воды тоже подействовал на нее усыпляюще, хотя хватило бы и порошка. Центурион потрогал ее, потряс, перевернул с бока на бок как куклу, снова погладил, чтобы проверить, не проснется ли она от его прикосновений. Нет, Инес ни на что не реагировала и дышала ровно и спокойно, словно под наркозом. Медлить было нельзя, следовало побыстрее покончить с этим, убраться вон и заняться чем‐то другим, ведь его, в отличие от Инес, впереди ждали другие дела. Что было несправедливо, конечно несправедливо. А разве справедливой была судьба жертв “Гиперкора” и дома-казармы, которых тоже без предупреждения лишили всяких будущих дел? Или судьба Селии Байо и Марии Вианы, за которыми вообще не было никакой вины, а их могли навсегда лишить будущего незнакомцы, приехавшие невесть откуда?

Он старался настроить себя должным образом, вернее, старался внушить себе, что им движет чувство справедливости или жажда мести, хотя ничего подобного не испытывал, стараясь разжечь в душе жалость к тем давним жертвам и одновременно к возможным будущим. И все же на некоторое время это ему помогло.

Полностью раздеть Инес было очень легко – он аккуратно снял с нее синее платье и бюстгальтер (или лифчик, как теперь чаще называют эту деталь туалета). Потом возникли некоторые проблемы. Она была слишком крупной, хотя и не очень тяжелой. Предстояло пронести ее – или проволочь – всего несколько метров. Лучше пронести: у ванны был невысокий борт, и тем не менее тело проще было опустить туда сверху. Центурион попытался поднять ее, и ему это удалось, хотя она стала сейчас, так сказать, “мертвым грузом”. Он предусмотрительно пронес ее через дверь головой вперед, чтобы удобнее было придать нужное положение в ванне и чтобы пробка оказалась у нее в ногах, очень плотно прижатая пробка. Он мгновение постоял, держа тело на весу, словно жених, который замер на пороге, внося невесту в их новое жилье или в гостиничный номер. Но Инес весила все‐таки немало, и, как часто случается, усталость заставила его действовать быстрее: Центурион предельно осторожно опустил ее в воду, так как ни в коем случае не мог просто разжать руки, ведь тогда брызги полетели бы во все стороны, оставив на полу лужи. Голову он прислонил к тому краю, где лежали губки, стояли флакон с жидким мылом, шампунь и что‐то еще. Концы темных волос тотчас намокли, но макушка оставалась сухой, как и очень заметный вдовий мыс. Центуриону он тогда показался наконечником стрелы – или даже немым укором.



Он отвел взгляд. Первый совет, какой дают киллерам и палачам, – не смотреть в глаза тем, кого они собираются казнить, не встречаться взглядом с ней или с ним, потому что это может ослабить волю и привести к провалу дела, а второй возможности обычно не бывает; вернее, она бывает только у профессиональных палачей, им‐то позволялась – или позволяется – халтурная работа, когда можно рубить голову снова и снова. Но у Инес глаза были закрыты, так что встретиться с ней взглядом он не мог, а на лице застыло выражение мирного блаженства. Правда, на спящем лице слишком крупные черты особенно выделялись и производили впечатление полной беспомощности. Центурион опять помедлил, зная, что зря это делает и что мысли – это второй по счету враг: нельзя смотреть жертве в глаза и нельзя ни о чем думать. Но он не мог заставить себя вот так сразу взять и погрузить голову Инес в воду – нужен был хоть какой‐нибудь переходный этап. Он вспомнил мнимую смерть Дженет Джеффрис. Только вот на сей раз смерть будет настоящей.

“Ну что ж, Мэдди О’Ди, ты сама выбрала для себя образ женщины без возраста, то есть вне времени. Теперь тебе суждено стать такой и на самом деле и на веки вечные потерять счет времени. – Называя ее мысленно Мэдди О’Ди, он помогал себе и подстегивал себя. – Ведь это твое настоящее имя, хотя и меня тоже зовут Томас Невинсон, а не Мигель Центурион, правда, мне довелось носить разные фальшивые имена: Макгоурэн и Фэй, Хёрбигер и Авельянеда, Роуленд, Бреда и Ли, а некоторые я даже успел позабыть. Но теперь мы с тобой оба знаем, кто есть кто на самом деле, хотя ты про меня это знаешь уже давно. Но решила избежать прямого столкновения и не спешить, защищая и спасая себя. Ты похожа на дуэлянта, который первым стреляет в землю или в воздух и ждет, как ответит на это противник: он может поступить так же и спокойно уйти домой, а может безжалостно выстрелить тебе в лоб, не оценив твоего благородного жеста. Ты много всего натворила, Мэдди О’Ди, и теперь находишься в полной моей власти. Не знаю и никогда не узнаю, что тебе было известно, надеялась ты на что‐то или догадывалась, что это случится сегодня”.

Но мысли не только порождают сомнения, порой их трудно держать в узде, если уж ты пустился в размышления. А ведь и “эти люди”, о которых говорила Инес Марсан, прежде чем убить несчастного Бланко, тоже избегали смотреть ему в глаза, а пулю, по своему обычаю, пустили в затылок. Она их знала: “Они как машина, которая не может остановиться, даже если хочет”. И точно так же должен вести себя он, Центурион. Но он медлил и оттягивал развязку. Поэтому самым идиотским образом (тут опять вмешался его второй язык – idiotically) проверил температуру воды, так как не хотел, чтобы Инес мерзла. Вода немного остыла, поэтому он пустил горячую воду и заботливо отодвинул ее ноги от струи, чтобы не обжечь, к тому же это могло отчасти разбудить спящую, чего он хотел меньше всего, ведь тогда пришлось бы действовать куда жестче и даже, пожалуй, применить силу, если она станет сопротивляться, на что он сейчас совсем не был способен. Другое дело, если она останется без сознания, без намека на понимание происходящего – тогда не будет попыток побороть дурман или вернуться хотя бы просто в дремотное состояние.

Почему Инес Марсан не опередила его, не позаботилась о собственной безопасности? Почему не сделала этого Магдалена Оруэ, не знавшая чувства жалости? Почему не обратилась к своим соратникам из Вергары или Марафелта с просьбой о срочной услуге? И почему не забил тревогу Руис Кинделан? Объяснение тут могло быть только одно: сама Инес решительно запретила это, а она пользовалась куда большей властью, чем они. Но почему запретила? Вряд ли испытывала к нему столь сильные чувства, чтобы спасать от смерти – и потом, возможно, заплатить за любовь собственной жизнью. Но он мог и ошибаться: нам не дано верно оценивать глубину чувств, которые мы кому‐то внушаем, становясь объектом чувств, а не субъектом. И поэтому строим собственное поведение, опираясь на свое ложное представление о чужих намерениях: кто знает, вдруг Инес считала, что он достаточно сильно влюблен в нее или выкинул белый флаг, а потому “нейтрализован” и почти безопасен? Есть люди внутренне самонадеянные, тщеславные и склонные к фантастическим выдумкам, хотя они и научились этого не показывать.

Но было и более простое объяснение: усталость. Да, нашим поведением во многом управляет усталость, и мало кто не менял из‐за нее целиком свои планы. Возможно, Инес Марсан уже давно стала думать так же, как Оле Андресон в знаменитом рассказе Хемингуэя (и Джон Кассаветис в основанном отчасти на нем же фильме “Убийцы”[73]): “Наконец они меня нашли. Мне не на что жаловаться. Я получил отсрочку. Ненужную и бессмысленную, но отсрочку для пребывания в этом мире. А так как отсрочкам всегда приходит конец, пусть оно будет как будет. Я не стану защищаться и больше не стану убегать”. Но как только я допустил, что Инес дошла до такой же покорности судьбе, это опять ослабило мою волю. Ослабило ее то, что Инес могла действительно и по‐настоящему полюбить меня. Однако Центуриону не полагалось поддаваться таким чувствам, он должен был довести дело до конца.

И он занялся этим делом, не глядя на ее лицо.

Завидней жертвою убийства пасть,Чем покупать убийством жизнь и власть.

Он вспомнил слова из “Макбета”, возможно, не совсем точно, но сейчас это не имело никакого значения, смысл был такой: иногда, становясь палачом, ты можешь и позавидовать своей жертве. Он смотрел на ноги Инес Марсан, на аккуратно подстриженные и покрытые лаком ногти. Оставалось лишь дернуть за ступни обеими руками – она ничего не поймет и покинет наш мир против воли, но и без сопротивления. Инес, разумеется, была не столь наивной, чтобы верить, будто ее жизнь продлится вечность – день за днем. И не была похожа на возницу, который вот уже много веков правит запряженной мулом повозкой, пересекая по мосту реку Лесмос. Инес, разумеется, испытала за свою жизнь много страха, и сквозь страх воспринимает все вокруг, и предугадывает, и предчувствует. Центурион хорошо это понимал, так как их жизненный опыт был во многом схожим.

Он схватил ее за щиколотки и дернул – голова тотчас начала погружаться в воду. Ему нужно было лишь проявить твердость и короткое время удерживать ее под водой, считая секунды: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – и десять. Он попробовал, но тотчас позволил себе паузу, хотя знал, что это может стать роковой ошибкой. Ему вроде бы хотелось убедиться, что Инес никак не отреагировала на погружение в воду, не почувствовала приближения неизбежного конца и к ней не вернулась хотя бы искра сознания, чего он больше всего боялся и не сумел бы вынести. Успела Инес наглотаться воды или нет? Наверное, успела, однако не проснулась и пребывала за пределами неспящего мира, даже не поперхнулась, не закашлялась и не стала жадно глотать воздух. Хотя все‐таки дышала. Он устроил себе и ей передышку, и, возможно, это было жестоко, ведь почти пять веков назад, когда сострадание было не в чести, именно чтобы избежать бессмысленных оттяжек, вызвали в Лондон искусного “мечника из Кале”.

Но нет, это не было жестокостью – просто наступили иные времена, а временам, кажется, положено становиться более цивилизованными, – и поэтому Центурион ни в коем случае не допустил бы, чтобы она сказала что‐то вроде: “Нет, это неправда, не может быть, чтобы я впредь больше ничего не слышала, не видела и не произнесла ни слова, чтобы моя голова, которая еще работает, отключилась или погасла, а ведь она еще полна мыслей и терзает меня; не может быть, чтобы я не встала и не шевельнула даже пальцем, чтобы меня бросили в могилу или сожгли, как дрова, только вот без дивного древесного аромата; и чтобы мое тело превратилось в облако дыма, если к тому времени я еще буду собой. Но я это буду именно я в глазах того, кто меня убил, и тех, кто меня увидит, и заберет, и увезет, – они по‐прежнему будут узнавать мои черты, как если бы я была жива, но в собственных своих глазах и в собственном своем сознании я живой не буду, тем более что никакого сознания у меня уже наверняка не останется… Чуть позже раздастся в Руане похоронный звон по мне, но его я тоже не услышу”.

Нет, Центурион не допустил бы даже проблеска подобных мыслей у Инес. Поэтому после короткой паузы снова дернул ее за ноги, и голова погрузилась в такую безобидную на вид ванну, которой Инес пользовалась каждый день. На сей раз он не стал считать секунды, не стал, так как это только помешало бы ему, помешало бы выполнить взятое на себя обязательство. И он не знал, сколько секунд прошло, прежде чем Инес начала захлебываться, может, даже минута или чуть больше. И тут случилось то же самое, что и когда‐то, когда я убивал одного из тех двоих – защищая себя самого или предотвращая великие несчастья, в той моей жизни, которую я помнил, однако своей уже не признавал. Поняв, что умирает, тот человек посмотрел на меня – без злобы и, пожалуй, лишь с легким упреком, обращенным не столько ко мне, сколько к миру с царящими в нем порядками, который заставил его против воли появиться на свет, втянул в свои дела, какое‐то время давал приют, а теперь вдруг, опять же не спросив согласия, изгонял и уничтожал. В самый последний миг, словно собрав все оставшиеся у него силы, этот человек дернул ногами – резко и быстро, как ему казалось, словно еще мог убежать. Он лежал на земле, не касаясь ее ступнями, которые бежали в воздухе в последней попытке спастись, хотя на самом деле это были вялые и мучительные шаги, ведущие в небытие.

Но я не поймал такого же взгляда в огромных глазах Инес Марсан, поскольку она не смогла бы приподнять веки, как бы ни старалась, и тем не менее я его почувствовал: почувствовал тот же мягкий упрек, обращенный к мировому порядку, ведь он всех нас заставляет делать ставки и проигрывать. Зато я отчетливо ощутил, как ее ноги сделали попытку освободиться от моих рук. Я так испугался, что выпустил их и увидел, как они быстро задергались, словно ей чудилось, будто еще можно убежать и спастись. Но вокруг нее не было воздуха, а была только вода.

И я уже не мог, просто не мог продолжать. Ее ноги сыграли для меня роль того листочка, который ветер сорвал с дерева и уронил прямо на прицел винтовки. Всего на миг я перестал видеть цель, но этот миг решил дело. Теперь на моих глазах напрасно пытались убежать другие ноги – босые, беззащитные, ухоженные женские ноги. (“Наверное, мы просто не можем смириться с тем, что нас кто‐то убивает, – подумал я, – что кто‐то другой решает за нас, когда и как мы должны умереть, и против этого мы бунтуем с дикой силой, порой даже не осознавая того”.) Вот почему одного упавшего листочка хватает, чтобы данное нам время истекло – вопреки всему и само по себе.

Я схватил Инес под мышки и приподнял, извлекая ее голову из воды – сама она ничем не могла мне помочь, поскольку одного инстинкта выживания мало, когда человек усыплен и словно отсутствует. Я понимал, какими последствиями чреват мой поступок, или не-поступок: я гублю Селию Байо и Марию Виану – но не спасаю тем самым Инес Марсан. Это было бы всего лишь убийство, и не более того, а вот теперь, рано или поздно, погибнут все три. Но тотчас мелькнула другая, и вполне эгоистическая, мысль, или я даже ощутил уверенность: сегодня этого не случится, а то, что еще не случилось, может не случиться никогда. В любом случае это буду не я, это буду не я.

XV

Итак, ничего не произошло, и не было нужды вспоминать, чего я касался, а чего нет, не было нужды убирать свои следы. Я быстро выдернул в ванне пробку, и вода начала уходить. Потом подождал, пока ванная немного подсохла – ночь была жаркой. Взял самое большое полотенце, размером похожее на простыню, и застелил им постель. Поднять Инес из ванны было труднее, чем опустить туда. Я на руках донес ее до кровати (казалось, она стала тяжелее) и положил на полотенце. Вытер и сразу перевернул на живот, чтобы вытекла вода, которой она наглоталась. Тщательно обернул полотенцем. Она дышала спокойно, словно никакого вреда я ей не причинил – видно, продержал голову под водой не так долго, как мне самому показалось, не больше тридцати секунд, хотя определить это теперь было уже невозможно.

Я сел на край кровати, наблюдая за ней и разглядывая ее, будто охранял город без участия дремлющего или бдительного Господа. Ей вроде бы не было ни холодно, ни жарко, а вот меня то и дело бросало в жар, и сердце колотилось как бешеное. Я придвинул пепельницу и закурил, стараясь успокоиться. И после нескольких глубоких затяжек действительно пришел в себя. Я не отводил глаз от Инес, чтобы не упустить никаких перемен в ее состоянии, хотя никаких заметных перемен пока быть и не могло. Однако мне не терпелось побыстрее привести все в порядок, накрыть ее простыней и оставить одну. Бояться было нечего, но я все равно боялся.

Через несколько минут я заскучал, и в голову полезли неуместные и коварные мысли. Я бросил взгляд на часы, которые заранее снял. Четверть второго – я пробыл в доме Инес полтора часа и теперь не мог решить, стоит ли задержаться и переночевать здесь в роли часового, что отнюдь не выглядело бы странным. Интересно, вспомнит она что‐нибудь завтра или позднее? Скорее всего, ничего, совершенно ничего, а может, чуть больше, чем надо. Никаких следов наверняка не останется, но в любом случае потом мне будет неловко снова встречаться и разговаривать с ней, потому что я‐то ничего не забуду – как такое забудешь?

В Англии было на час меньше, где‐то четверть первого, но все равно слишком поздно, чтобы звонить Тупре, подумал я, хотя мой звонок был ему важен, и не исключено, что он не ложился спать, дожидаясь известий, желая поскорее сообщить новость Мачимбаррене. Правда, я мог позвонить не ему, а Перес Нуикс, вряд ли она уже спала и вряд ли осталась дома субботней мадридской ночью, так как ночами она любила повеселиться, к тому же у нее не было мобильника, как у Тупры, поскольку в те времена, в 1997‐м, они еще считались редкостью. На самом деле мне не хотелось звонить никому, ни ему, ни ей. На их взгляд, новость будет плохой, она их только разозлит. К тому же они знали, что наша с Инес встреча состоится очень поздно, могут возникнуть непредвиденные помехи, да и вообще такие вещи с налету не делаются. Это я не о самом убийстве, а о подготовке к нему. А можно было и вообще им больше не звонить, не звонить, и все. И пусть сами мне звонят, не без оснований заподозрив неладное. Я ведь могу не отвечать, не отвечать, не отвечать… “Но вот беда, – подумал я, – когда‐нибудь всегда приходится отвечать, наступает такой день, когда приходится, потому что такой день обязательно наступает, даже если считать его совсем далеким и малореальным”.

Я открыл ставни – уже незачем было прятаться – и посмотрел на окна своей квартиры: как всегда, уходя, я оставил гореть одну или пару лампочек, чтобы казалось, будто дома кто‐то есть. Посмотрел на мост: как и в любую летнюю субботу, жизнь там била ключом. А вот река, наоборот, несла свои воды мирно и спокойно. Не было особого смысла и дальше оставаться в Руане, но не было смысла и возвращаться в Мадрид: там стояла невообразимая жара, Берта с детьми уехала в Сан-Себастьян, город, куда устремлялись отдыхающие, поскольку был самый разгар “сезона разъездов”, а страна все еще переживала годы тучных коров. Поэтому я, как и обещал, до конца месяца стану давать уроки близнецам и заодно послежу за городскими событиями, пока трем женщинам будет угрожать смертельная опасность. Вряд ли я смогу помешать убийце или паре убийц, если они неожиданно нагрянут в Руан. Но буду, по крайней мере, в курсе дела, узнаю обо всем здесь, на месте, а не издалека. В Руане любая смерть станет событием, особенно убийство, как станет событием для Сантандера гибель мадридской учительницы Нативидад Гарайо. В Руане Флорентин посвятит ему несколько страниц в “Эсперадо” и несколько часов в своей телепрограмме. А вот в Мадриде пресса отзовется на него вскользь, а то и вовсе проигнорирует, если убийство будет выглядеть как несчастный случай или смерть от сердечного приступа.

Было уже два часа, даже начало третьего. Инес Марсан – или Магдалена Оруэ – по‐прежнему спала, а может, все еще не пришла в сознание, но скорее спала. В любом случае сон ее был глубоким и наверняка продлится долго, насколько такие вещи можно прогнозировать. Она была жива, по‐прежнему жива. И я, вне всякого сомнения, радовался этому – мало того, меня охватила своего рода эйфория. Однако начинала расти и тревога. А что, если Тупра был прав, как всегда прав? А что, если я, запутавшись в сравнениях, простил то, что прощать было нельзя? А что, если вскоре или какое‐то время спустя ЭТА совершит новый теракт – или его совершит ИРА в Ольстере, где дело идет к мирному разрешению конфликта, и Магдалена Оруэ будет к теракту причастна?

Я проклинал свою судьбу, по воле которой вечно оказываюсь на распутье, только вот прежде передо мной ставили другие задачи и от меня зависели многие жизни, а не одна-единственная, как сейчас. Отныне мне придется внимательно следить не только за тем, что происходит в Руане, но и за событиями в целой Испании и в Северной Ирландии, день за днем прочесывать газеты, нервничать и терзаться сомнениями. Я вдруг глянул на Инес с подозрением и преждевременным упреком. И что теперь делать? Снова наполнять ванну и нести туда эту женщину? Нет, поздно. Да и не было никакой гарантии, что не повторится то же самое и я не стану всю ночь испытывать свою волю – сперва набираясь решимости, а потом отступая и споря с самим собой. А если все‐таки получится? Возврата назад не будет. Нет, этот шанс я упустил, и надо готовиться к любому повороту событий.

Инес уже обсохла. Я осторожно приподнял ее, чтобы вытащить полотенце, и уже в ванной постарался получше выжать его и повесил на прежнее место. Вернулся в спальню и накрыл голое тело простыней. Вытряхнул пепельницы в мусорное ведро. Убрал бутылки и как следует вымыл стаканы – словно и сам тоже запачкался. А ведь я был так близок к роковому шагу, что наверняка и вправду запачкался; и сегодня, по прошествии многих лет, это так бы и расценили, поскольку сегодня судят и наказывают за мысли, намерения и желания, а в прошлом веке люди еще не были такими истеричными и неукротимыми. В ту ночь я все еще был человеком двадцатого века, по которому мы постепенно начинаем тосковать.

Не погасив нигде света, я подошел к входной двери и попробовал оценить обстановку. Если я выйду из квартиры, то уже не смогу туда вернуться, и если потом с Инес случится что‐то непредвиденное, с проблемой ей придется справляться самой. Как, впрочем, и в любую другую ночь. Но у меня не хватило бы духу – или смелости – остаться спать рядом с ней и следить за ее состоянием. Я должен был уйти оттуда. Тем не менее сначала повторил уже пройденный путь в обратном направлении – до порога спальни, постоял немного и вошел. Ничего подозрительного. Я на несколько секунд откинул простыню – на теле не было никаких следов. Но я вел себя как человек, который перед долгой поездкой пять раз проверяет, выключен ли газ. То есть выглядело это как своего рода мания. Что ж, подождем до завтра, если, конечно, она со мной свяжется; сам я предпочел бы немного повременить по мере возможности. Я снова вернулся к входной двери, но все еще медлил. Порядок восстановлен, мир будет и дальше жить так, словно этой ночи не было. То есть ночи, которую пережил один я. Больше ни для кого она не существовала, по крайней мере я на это надеялся и так мне хотелось бы думать. Никто не отважился возмутить покой вселенной, во всяком случае, я этого не сделал.



Тупра решил не показывать своего нетерпения – или злорадствовал, догадавшись о моей неудаче, – как бы там ни было, в воскресенье он мне не позвонил, а это был канун дня рождения королевы-матери, которая появилась на свет в 1900 году и которой было суждено прожить еще немало лет. Я ничего им не сообщил – ни ему, ни Перес Нуикс. Возможно, оба они, против ожидания, с уважением относились к выходным дням. К тому же тогда, если звонил телефон, нельзя было определить, кто тебя добивается, так что я имел лишь два варианта на выбор: взять трубку или не брать. Я решил, что, услышав голос одного из моих “кураторов”, молча опущу ее на рычаг – никаких выговоров или споров в это воскресенье я слышать не желал, мне требовалось время, чтобы постепенно прийти в чувство. Зато мне позвонила Инес Марсан – перед самым выходом в ресторан, и вот с ней‐то я поговорил весьма охотно. Меня очень беспокоило ее состояние, я просто умирал от любопытства.

– Привет, Мигель. Один короткий вопрос, так как я страшно спешу. – Голос ее звучал вполне естественно. – Объясни толком, что вчера произошло. Я проснулась в страннейшем состоянии и с чудовищным похмельем. Но совершенно ничего не помню, просто ничегошеньки. Я лежала в постели голая, так что, по всей видимости, наш план мы исполнили. Хотя я даже в этом не уверена. Понимаешь, полный провал в памяти, как будто ее протерли губкой. Прости за откровенность, но я не обнаружила ни единого следа… Так было у нас с тобой что‐нибудь или нет? Что произошло? Что со мной произошло?

Она вроде бы не притворялась, но попробуй тут узнай. И если была Магдаленой Оруэ, а я оставил ее в живых, то да, вполне могла и соврать, поскольку врала уже много лет – днем и ночью, всем подряд. Вранье наверняка уже стало для нее второй натурой.

– Да, бедная моя, – начал я сочувственно, – ты, видно, и вправду слишком устала, совсем вымоталась, о чем сама же меня предупреждала. Напрасно я так торопил тебя с этим свиданием. Извини, я вел себя слишком назойливо.

– Да нет, я тоже была не против. Но что все‐таки произошло? Мне не нравится, что я ничего не помню, ни одной картинки, ни одного звука. Последнее, что осталось в памяти, это как я жду твоего прихода. Никогда со мной ничего подобного не было – чтобы стерлось все, ты только подумай, все…

– Мы выпили виски и немного подурачились. Ну, я начал тебя раздевать. Ты вдруг решила, что от тебя пахнет потом и ресторанной едой, и захотела принять душ или ванну. А в ванне ты отключилась – от усталости и, возможно, от виски. К счастью, я был там, рядом, иначе ты запросто могла бы утонуть, да, совершенно по‐глупому утонуть. Ты заснула так крепко, что мне пришлось вытаскивать тебя из ванны и вытирать, прежде чем положить на кровать. Какое‐то время я посидел с тобой, а потом ушел. Поверь, я искренне сожалею, что так получилось, напрасно я так завелся с этим свиданием.

Надо было нарисовать по возможности правдоподобную картину на случай, если она заметила, что наглоталась воды или ее мучил кашель.

– Значит, ничего не было?

– Нет, нет, мы не трахались. – Я обошелся без эвфемизма, чего и требовала моя роль. – Ты была не в том состоянии… Наверное, еще и в ресторане выпила вина.

– Значит, я проспала десять часов подряд или даже больше. Во сколько примерно я отключилась? Не помнишь? Утром я с большим трудом продрала глаза и завела свой мотор, ведь иногда от слишком долгого сна бывает один вред: ты чувствуешь себя не отдохнувшей, а наоборот, никак не можешь заставить мозг работать.

– Точно не скажу, где‐то в половине первого или чуть позже. Ты заснула очень быстро. Виски и ванна тебя доконали. Может, без четверти час.

– И вот итог: я теперь опаздываю, да еще плохо соображаю. Но ты меня немного успокоил, и я рада, что между нами ничего не было. Рада потому, наверное, что ничего не помню. А мне это несвойственно. Давай повторим попытку, но когда я буду не такой уставшей – и без выпивки. А кокаином ты меня не угостил, чтобы расшевелить?

– Нет, я все‐таки не такой эгоист. Решил, что мешать одно с другим тебе никак не стоит.

– Ладно, я должна мчаться. Позвоню тебе на неделе, может, что и получится.

– Звони когда угодно. Буду ждать. Я действительно раскаиваюсь в своей настойчивости.

Теперь можно было вздохнуть с облегчением. В итоге все получилось лучше не придумаешь. Она ничего не помнила и не поняла, что находилась на шаг от гибели. И тем не менее мне будет стыдно вновь с ней увидеться. Да, пусть лучше позвонит мне сама, пусть инициативу проявит она. К тому же и на ее звонки я могу не отвечать или сразу молча вешать трубку. К тому же вряд ли стоит так уж безоговорочно верить в ее искренность. Возможно, этот разговор был спектаклем. Она, кстати сказать, даже не спросила, каким образом могла, по моим словам, захлебнуться, ведь не так просто с головой погрузиться в воду, лежа в ванне. Видно, подумала, что я нарочно преувеличил грозившую ей опасность, если, конечно, не притворялась. А если притворялась, то сочла за лучшее не вдаваться в подробности, чтобы не выдать своих подозрений и в следующий раз отомстить мне.

Я по‐прежнему сильно нервничал, поэтому в уме смешивал два языка, даже путался в них: with a vengeance значило у меня сейчас не то же, что слово vengeance значит по‐английски, это следовало понимать примерно так: “от души, с лихвой, как следует”. Магдалена Оруэ наверняка будет действовать очень хладнокровно и, скорее всего, в нашу следующую любовную встречу отплатит мне той же монетой. А сейчас она ведет себя как дуэлянт, за которым оставалось право на выстрел.

В понедельник 4 июля ситуация переменилась. Я вышел из дому рано, а когда вернулся после занятий с близнецами, нашел на автоответчике четыре послания – три от Тупры и один от Перес Нуикс (Мачимбаррена до разговоров со мной не снисходил). Тупра говорил решительно:

Жду известия с субботы, ничего про тебя не знаю. Ответь сразу же. Несколько человек тоже с нетерпением ждут новостей.


Второе было более резким:

По-прежнему жду. Том, не заставляй меня терять столько времени.


Третье совсем коротким:

Позвони мне. Позвони мне.


Послание от Патриции было более длинным:

Почему молчишь? Что случилось? Ничего не вышло или ты спасовал?


Заканчивала она так:

Берти уже дымится. Не дожидайся, пока он запылает. Это будет плохо для всех.


Она была совершенно права. Изрыгающий пламя Тупра – дело опасное, он мог впасть в ярость всего на миг и за этот миг принять опрометчивые решения, от которых потом, когда у него наступит просветление, ни за что не откажется.

Поэтому я снял трубку, набрал номер его телефона и как можно развязнее (но он тотчас заметил, что развязность моя была напускной) сказал:

– Что случилось, Берти? Что за срочность? Чего ты названиваешь? Думаю, ты уже обо всем догадался и лишние объяснению тут ни к чему.

– Ты совсем идиот или как? Ты превратился в настоящего ублюдка, каким никогда раньше не был. – Он и вправду дымился. По-английски назвал меня moron. – Мы договорились, что ты мне позвонишь, и ты обязан был позвонить. Да, разумеется, я уже обо всем догадался. Но хочу услышать отчет от тебя самого. Что‐то пошло не так или ты сам пошел не туда?

Я не собирался изобретать дурацкие оправдания, не собирался врать, прятаться в кусты и слезно просить, чтобы он дал мне новый срок или еще один шанс.

– Да, я сам пошел не туда. Вернее, просто не смог, честно скажу, что в самый последний миг не смог. Я почти довел дело до конца. Без всяких проблем. Но в последний миг раздумал. Понимаешь, у меня еще остались сомнения. В отличие от тебя. И больше мне нечего сказать.

– Ах, ты раздумал… – Он повторил мои слова спокойно, но на самом деле они его взбесили или окончательно вывели из себя.

– Если тем самым я подтолкну ее к войне с нами, мне будет жаль. Посмотрим.

Нет, лучше быть в могиле с тем, комуМы дали мир для нашего покоя,Чем эти истязания души…

Я был уверен, что даже в гневе он узнает цитату из “Макбета”. Тупра знал его наизусть, как любой образованный убийца. Он совершил больше убийств, чем я, и это его не тяготило: издержки профессии – вот и все. Он воспитывался в окружении гангстеров, братьев Крэй, а я нет, я провел детство и юность в спокойном и цивилизованном районе Чамбери.

– Только вот они ведут войну не только против нас, Невинсон. Это война против любого человека. Против матери с детьми, гуляющей в парке, против старика, идущего с палочкой по улице. И ты не помешал им вести эту войну. Да, и против нас тоже… Но мы‐то умеем защитить себя. А обычные люди – нет, Невинсон, они не умеют.

Меня удивило, что он заговорил с пафосом, даже опустился до демагогии. Но Тупра знал, что делает. И добился своего. Я не нашелся с ответом и лишь повторил:

– Посмотрим.

– Можешь не сомневаться. Если немедленно не принять меры, рано или поздно мы не только “посмотрим”, но и увидим. Через месяц, через полгода, через год или два. И виной тому будет твоя слабость. – Его речь напоминала автоматную очередь, и он имел право так говорить.

Я ответил после паузы:

– Знаешь, теперь мы можем с уверенностью сказать, что ты ошибся, приехав для встречи со мной в Мадрид. А я ошибся, согласившись на это задание. Но первым ошибся ты.

– Да, – ответил он угрюмо, – тут спорить не о чем. Но ты знаешь, что случится теперь, правда? Я тебя предупреждал.

– Знаю, знаю. Только это будет уже на твоей совести. А не на моей. Я же опять выхожу из игры.

– Да, Том, ты, разумеется, выходишь из игры.

Он повесил трубку, я тоже. Вот и все.

И я сразу же, пока меня не накрыло волной отчаяния, позвонил директрисе школы, чтобы сообщить, что в сентябре не смогу вернуться к занятиям. Непредвиденные семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Мадриде.

– Ох, Мигель, как же ты меня подвел, – запричитала она.

Однако, по мнению Тупры, Мигель подвел гораздо больше людей – и подвел куда серьезней. Весьма некстати в голове у меня зазвучали строки из “Дневника отчаявшегося” Река-Маллечевена: “Если бы я хоть в малой степени догадывался, какую роль сыграет этот мерзавец и сколько мучительных лет он нам принесет, я сделал бы это не задумываясь”. Но я‐то обо всем догадывался, мне все убедительно объяснили, однако я позволил себе сомневаться. А еще я, как и Рек-Маллечевен, утешал себя суеверной мыслью: “Все равно толку от этого не было бы никакого, в любом случае никакого: Всевышний уже назначил нам эти страдания”. Это было неправдой, но меня утешало.



А затем начался долгий период ожидания – их было много в моей жизни, как и в жизни Берты, о чем я не забывал, поскольку о Берте не забывал никогда. Хотя в данном случае это “никогда” – преувеличение и даже ложь. Порой меня слишком затягивали смена ролей и полученные задания, только не в Руане. Последняя мадридская встреча с Бертой явно пошла мне на пользу, и с каждым днем я все чаще возвращался мыслями к нашему разговору. Но не обманывал себя: мне служили опорой ее образ и отношение к жизни именно потому, что у меня не осталось других привязанностей, ничего более важного, ничего более ценного, а в таких случаях мы плохо отличаем привязанность от тоски по привязанности, осознанную волю от живой потребности. Это отчасти якорь, а отчасти поплавок.

Насколько долгим будет новый период, зависело от действий ЭТА или ИРА, а еще от Тупры и его подручных. Вряд ли он пошлет в Руан постаревшего Блейкстона, или идиота Молинью, или громил вроде Пэтмора и Херда, которых я знал в лицо, но главным образом по рассказам: первый – послушная гора мускулов, второй – тщедушный мужичонка в круглых очочках, жестокий тип с очень дурной славой, – но оба годились, чтобы убрать со сцены кого угодно.

Август я провел в Руане, занимаясь по утрам, как мы и договорились, с детьми Марии Вианы, а днем и вечером вел себя наполовину как прожигатель жизни, наполовину как отшельник. Летом город бурлил. Иногда ближе вечеру я под каким‐нибудь предлогом звонил Берте в Сан-Себастьян, и мы вполне по‐дружески недолго болтали о всяких пустяках. Возвращение в Мадрид я наметил на конец августа, она же только и сказала: “Вот и хорошо”. Командору я велел сообщать мне о появлении в городе любых “необычных людей”, поскольку он ни минуты не сидел на месте и был вездесущим.

– А кого ты называешь “необычными”? – спросил он вполне резонно.

– Иностранцев, непохожих на туристов, особенно если ходят парой. Испанцев тоже. Если тебе покажется, что они явились с какой‐то конкретной целью, а не поглазеть на местные достопримечательности и не напиваться в здешних заведениях. Трудно объяснить.

– А что, тебя кто‐то преследует или разыскивает?

– Да вроде бы нет, но будем считать, что преследуют. Ты попал в точку.

Каждое утро я просыпался в тревоге. Теперь я действительно с нетерпением ожидал очередной номер “Эсперадо”, очень быстро просматривая его дурацкие страницы на террасе отеля “Чайльд”, открытого в XIX веке, но с хорошим вкусом восстановленного и модернизированного его владельцем, видимо горячим поклонником Байрона. И хотя, случись что с Марией, Селией или Инес, об этом местные газеты сообщили бы на первых полосах, я все равно просматривал даже мелкие заметки в поиске каких‐нибудь знаков, сам не знаю, каких именно. В Руане было непросто купить английскую прессу, либо она попадала туда с опозданием. Ирландской и вовсе не было, даже в Мадриде она продавалась редко. Я тщательно изучал все испанские газеты. ИРА вела себя спокойно, и, судя по всему, тайные переговоры продвигались. Протестантские военизированные формирования проявляли нервозность, однако процесс не тормозили. ЭТА после убийства Бланко, вызвавшего волну протестов, тоже приутихла и пока от терактов воздерживалась. Центурион был уверен, что затишье временное, что последуют новые убийства, но ЭТА выжидала – вопреки опасениям Мачимбаррены и его неофициального начальства – из CESID или Министерства внутренних дел.

В Мадрид я вернулся 28 августа (Берта с детьми приехала двумя днями раньше), и до тех пор в Руане не произошло ничего плохого. Все три женщины были живы и здоровы. Это, разумеется, мало что значило, но каждый прошедший день я провожал с облегчением. Марию видел по будням у нее в саду, где по‐прежнему появлялись Морбек, а иногда и торговец из Кангаса – всегда в каких‐то нелепых кедах. Селию я время от времени встречал на улице, и мы останавливались поболтать – в Руане случайно встретиться нетрудно. Инес мне больше не звонила. Может, что‐то вспомнила или что‐то заподозрила. Наконец я позвонил ей сам:

– Мне придется скоро отсюда уехать. Возникли семейные проблемы, и следующий учебный год я проведу в Мадриде. Знаешь, я надеялся, что мы тогда расстались ненадолго, и ждал от тебя звонка, а самому мне не хотелось навязываться. Но теперь было бы неплохо попрощаться, хотя я собираюсь иногда приезжать сюда на выходные. Уже привык к этому городу. И к тебе тоже.

Ее голос звучал так же спокойно и искренне, как наутро после несостоявшегося убийства:

– Поверь, мне очень жаль. Но я действительно весь месяц была страшно занята, работала как проклятая. Ни одного свободного вечера после нашей последней встречи. Я просто мечтала о сентябре, а он уже вот-вот наступит, и сразу все снова успокоится. Но как жаль, как жаль… Когда ты уезжаешь?

– Двадцать восьмого, если ничего не изменится.

– Так скоро? Почему ты ничего не сказал мне раньше?

– Проблемы возникли только что. Еще в субботу я не знал, что придется срываться с места.

Я не думал, что Инес станет это обсуждать с директором школы или с Марией Вианой, которым было уже давно известно о моем отъезде.

– Что‐то действительно серьезное?

– Надеюсь, что нет. Но моим родителям уже немало лет, надо позаботиться о них и быть рядом.

Вот так‐то. Оказалось, у Мигеля Центуриона все еще есть родители – я придумал их по ходу нашего разговора.

– Мне искренне жаль, Мигель. Правда жаль, я ведь тоже к тебе привыкла. – Я воспринял ее слова как вежливый ответ на мой комплимент. – Надо отыскать окошко, пока ты еще здесь. Я что‐нибудь придумаю и тебе позвоню. Двадцать восьмого, говоришь?

Разговор выглядел вполне естественно. Пожалуй, даже слишком естественно, особенно если учесть, что дни шли, а Инес мне так и не позвонила – не сказала ни да, ни нет. А я не хотел настаивать, мало того, по‐прежнему не испытывал желания встречаться с ней, для меня было удобнее не видеть Инес и ее не слишком приятного лица, которое недавно я чуть не превратил в застывшую маску – на веки вечные. Даже если она этого не знала, мучительно встретиться с тем, кого ты пытался убить. Доведи я дело до конца, ни о какой встрече речь, естественно, не шла бы. Но я сплоховал, пошел на попятный. И нельзя было скидывать со счета – а я скидывал, – что мысленно я это убийство совершил. I had done the deed (“Готово. Дело свершено…”), как сказал Макбет, выполнив задуманное. Как и он, я воспользовался сном своей жертвы, или хуже того – сам усыпил ее. “Я не боюсь покойников и спящих, как нарисованных на полотне…” – ведь таких проще стереть из памяти. Прежде я был другим, но теперь леди Макбет упрекнула бы меня, как упрекнула своего супруга: “Напрасно в сделанное углубляться. Сойдешь с ума… Не падай духом, мой благородный тан”. Несомненно, это одно из следствий того, что я оказался снаружи, после того как долго был внутри, – от этого мы действительно сходим с ума. А еще это невыносимо.



Я вернулся в свою квартиру, или в свою мансарду, на улице Лепанто, расположенную в двух шагах от улицы Павиа и от Берты Ислы, моей юношеской любви, неувядаемой юношеской любви. Первое сентября пришлось на понедельник, в этот день, как и было условлено, я вернулся на работу в посольство, которое с незапамятных времен относилось к любым моим отлучкам с невероятным снисхождением. Именно такие преимущества давало пребывание внутри – на протяжении десятилетий и вполне официальное, в отличие от моего нынешнего руанского задания.

И хотя я поручил Командору немедленно извещать меня о любых переменах или примечательных событиях, особенно если они касались трех названных ему женщин (он получил от меня приличную сумму, вполне достаточную, чтобы поставлять информацию еще целый год), все равно утром перед работой я непременно шел к Пуэрта-дель-Соль и покупал в киосках с богатым выбором прессы не только “Эсперадо”, но и какую‐нибудь более мелкую руанскую газету (если она попадала в столицу). Английская, шотландская и ирландская пресса обязательно ждала меня в моем кабинете, и первый час я посвящал быстрому, но внимательному ее просмотру.

Весьма скоро ЭТА снова взялась за оружие. Пятого сентября боевики подложили бомбу под автомобиль полицейского в городе Басаури, он погиб. Месяц спустя, 13 октября, два террориста расстреляли баскского полицейского (ertzaina), который помешал им подложить бомбу в Музей Гуггенхайма в Бильбао. Двадцать шесть часов спустя он скончался в больнице “Басурто”. Оба убийства не на шутку меня всполошили, но после каждого я вздыхал с относительным облегчением, чувствуя себя при этом жутким эгоистом, и невольно думал, прямо скажем, цинично думал, словно скидывая с души тяжкое бремя: “По крайней мере, эти убийства не несут на себе печати Магдалены Оруэ, если, конечно, она действительно участвовала в терактах восемьдесят седьмого года, ведь Тупра старался не уточнять, в чем именно состояла ее роль”. После попытки теракта в Музее Гуггенхайма я сильно напрягся: если бы взрыв произошел, жертв было бы не меньше, чем десять лет назад.

Но у Рересби я спросить уже ничего не мог, просто не мог, и все. После того нашего резкого и неутешительного (для него) телефонного разговора он больше не подавал признаков жизни, не снизошел даже до того, чтобы устроить мне встряску, пристыдить, припугнуть или разбередить старую рану, а сам я не решался соваться к нему с вопросами, на которые он все равно не даст ответов. Отныне он, судя по всему, испытывал ко мне бесконечное презрение и ничего не желал обо мне знать. Так прошли август, сентябрь и половина октября, но Тупра своих угроз так и не исполнил. Я не понимал, чего он ждет, потому что мой бывший шеф никогда не бросал слов на ветер. В любом случае я был этому рад и даже заподозрил, что он затеял своего рода игру, тонкую и давным-давно известную, которая тем не менее меня изматывала: устроил мне пытку ожиданием. Единственное противоядие против такой медленно действующей отравы – взять и перестать чего‐то ждать, словно с этим делом бесповоротно покончено. Но мне такой способ не был доступен. То есть в данном случае я не мог его применить. Поэтому каждый день со страхом смотрел на первую полосу “Эсперадо” и с не меньшим страхом ждал звонка от Командора.

В ноябре уволилась из посольства Патриция Перес Нуикс. Но мы с ней и так почти не виделись. Она меня избегала, держалась холодно и даже заносчиво, и под конец я уже не вспоминал, что когда‐то мы с ней время от времени устраивали свидания у нее дома. Она была молодой, энергичной и четко выполняла приказы. Думаю, ей было невыносимо сознавать, что образ заслуженного ветерана, которым она восхищалась, то есть мой образ, был в ее глазах сброшен с пьедестала, а может, Тупра заразил Пат своим презрением ко мне после проваленного задания. Она, видимо, перебралась в Лондон, чтобы работать вместе с ним в его новом проекте, задуманном несколько лет назад, в котором не было места таким, как я (еще до Руана). За два-три дня до отъезда Пат я прямо спросил ее об этом, столкнувшись с ней в коридоре:

– Тебя направляют в Лондон? В здание без вывески?

Она сразу поняла, что я имею в виду.

– Вот уже несколько месяцев, как такие дела перестали тебя касаться, Том, – очень сухо ответила она и двинулась дальше, бросив в мою сторону косой взгляд.

Я понял, что таков был приказ Тупры и что я опять, и на сей раз окончательно, оказался снаружи. Окончательно – но с позиций сегодняшнего дня, конечно.

В Ольстере еще случались какие‐то стычки, однако крупные столкновения прекратились – или были отложены. В Испании они будут продолжаться еще много лет, и всего два месяца спустя произойдет очередное убийство: 11 декабря в баре Ируна выстрелом в голову убьют очередного члена муниципального совета от Народной партии, а 9 января 1998 года в Сараусе – другого члена той же партии, бомбу подложат под его автомобиль. Но и в этих терактах я не видел руки Мэдди О’Ди, поскольку никаких оснований для выводов о ее к ним причастности не было. Так, во всяком случае, казалось мне, хотя и непонятно почему.

Следующий жестокий теракт случился 30 января в Севилье. Целью опять стал член городского совета. Я запомнил его имя – Альберто Хименес Бесерриль. Ему стреляли в спину, вечером, когда он вместе со своей женой Ассенсьон возвращался из ресторана. Ей тоже выстрелили в спину, ни он, ни она не ждали нападения. Они шли пешком. Их имена мне запомнились именно потому, что погибла еще и женщина.

ЭТА не прекратила своих атак, нет, не прекратила. На нее ничего не действовало – да и вряд ли что‐то могло подействовать. Правильным решениям подражают редко – например такому, как Белфастское соглашение, подписанное 10 апреля, а ведь оно вроде бы положило конец противостоянию, в результате которого погибло с обеих сторон более трех тысяч человек.

Шестого мая 1998 года в Памплоне расстреляли сидевшего в своем автомобиле члена городского совета от Союза народа Наварры, и всего два дня спустя (словно желая наверстать упущенное) в Витории застрелили отставного подпоручика гражданской гвардии. В Рентерии 25 июня убили еще кого‐то. Всех вспомнить просто невозможно, жертв оказалось слишком много. Хотя значительно меньше, чем в восьмидесятые, когда за календарный год, случалось, погибало до девяноста человек.

Как и все испанцы, я возмущался терактами, которые ЭТА устраивала после восстановления демократии и объявления амнистии членам организации, и считал, что они никогда не прекратятся. Но личные обстоятельства неизбежно влияют на оценку событий, смягчая или усугубляя наши выводы. Я не верил, что Инес Марсан так или иначе могла участвовать в убийствах, совершенных после моего отъезда из Руана, и утешал себя тем – слово “утешать” не слишком здесь подходит, но мысль моя, надеюсь, понятна, – что ни одного из них я бы не предотвратил, если бы удержал ее голову под водой столько минут, сколько было нужно, – три, четыре или для надежности даже пять. Убийцы все равно расправились бы со своими жертвами в Басаури, Бильбао, Ируне, Сараусе, Севилье, Памплоне, Витории и Рентерии. Как бы я ни поступил тогда, эти люди все равно бы погибли.

Бандиты из ЭТА убили триста сорок три человека – и это только гражданских лиц, только гражданских. В Мадриде, втором месте после Страны Басков по числу жертв, они убили сто одного человека – уже в эпоху демократии. А погибших при диктатуре мы привыкли считать отдельно. Не знаю, правильно это или нет.

К тому же меня успокаивало, что Инес продолжала управлять своим рестораном – хотя приказы можно отдавать и на расстоянии. Но успокаивало лишь до 30 мая, поскольку на следующий день, в воскресенье, мне неожиданно позвонил Командор. А несколько часов спустя раздался еще более неожиданный звонок – от Тупры, Рересби, Дандеса, Наткомба, Оксенхэма или Юра, я никогда точно не знал, который из них выходит со мной на связь. Пожалуй, он и сам этого не знал.



– Прости, я помню, что сегодня воскресенье, – сказал мне Командор. Когда мы с ним виделись в последний раз, он по‐прежнему ходил весь в коже и с вьющимися бачками, как у Стивена Стиллза. И продолжал подражать гангстерам из вестернов. А на предплечье сделал татуировку, совершенно идиотическую и непотребную. – Но тут у нас кое‐что произошло, кое‐что серьезное, о чем ты наверняка захочешь узнать.

– Что именно? – спросил я, мгновенно впадая в тоску и боясь услышать, что обнаружен труп одной из женщин – или даже двух.

– Вчера перестал работать ресторан “Ла Деманда”, – ответил он. – А сегодня он не открылся, там висит объявление: “Закрыто в связи со сменой владельца”. Инес вроде как продала его, никому не сказав ни слова, и ночью исчезла, буквально испарилась. Еще вчера днем работала, как обычно, и вечером ушла домой. Завтра новость наверняка появится в “Эсперадо”. Все в шоке, в том числе и работники ресторана. А ведь кто‐то должен был там побывать ночью, когда они уже разошлись по домам, чтобы повесить объявление?

– Для тебя это тоже было неожиданностью? Она тебя ни о чем не предупредила? И сам ты ни о чем не догадывался? Никаких намеков? Никто тебе ничего не шепнул, ты ведь всегда все знаешь?

– Знаю‐то я знаю, и, прямо скажем, много всего знаю, – подтвердил он, – но тут – ноль. Эта свинья даже не простилась со мной, а ведь сколько лет… Ее словно земля проглотила, и никто ничего не заподозрил. Все провернула втихаря. Да, именно что тайком.

– А известно, кому продан ресторан? Покупатель‐то должен был быть в курсе дела.

– Нет, пока неизвестно. Какие‐то слухи уже, конечно, поползли, сам знаешь, как это бывает. К тому же сегодня воскресенье, ну и нет никакой возможности что‐то выяснить из надежных источников, в мэрии на звонки не отвечают. Говорят, она все сделала через посредников, через какую‐то фирму. Флорентин со временем до чего‐нибудь докопается, от него ничего не ускользнет. Он страшно разозлился, новость застала его врасплох – как обухом по голове или еще по какой части тела. Но пока нет ни одной зацепки, только слухи. Говорят, она и квартиру тоже продала, квартира ведь ей принадлежала.

Об этом я успел позабыть, хотя такие сведения имелись в переданной мне информации.

– Если это правда, – добавил Командор чуть ли не с отчаянием, – то она пропала с концами. – Его реакция могла объясняться потерей постоянной клиентки, а могла и обманутыми чувствами. – Ладно, раз ты просил сообщать обо всех переменах… Это история серьезная. Ее ресторан… Без него город уже трудно себе представить.

– Спасибо, ты все сделал правильно. Если узнаешь что‐нибудь еще, сразу сообщи. Значит, никто не знает, куда она уехала и где может сейчас находиться?

– Нет, Центурион, кто же это может знать?

Для всех в Руане я по‐прежнему был Центурионом. И эта история Центуриону совсем не понравилась. Более того, она его напрягла и сильно расстроила. В голове роились совершенно нелепые версии. А вдруг Инес позвонил отец ее дочки и сказал, что девочка при смерти, поэтому мать пулей умчалась… куда‐то туда, к ним. Такое объяснение звучало совсем глупо. Я ведь даже сомневался, что эта дочка вообще существует, а кроме того, никто не способен провернуть продажу ресторана и квартиры в считаные часы. Все это выглядело крайне неприятно, воскресный день был испорчен. Я взялся читать какой‐то роман, потом что‐то еще – смысл до меня не доходил. Включил телевизор – с тем же результатом. Настроение у меня было хуже некуда, когда ближе к вечеру зазвонил телефон (с Командором мы разговаривали примерно в полдень или даже в час дня), и я услышал слишком хорошо знакомый мне голос Тупры, и с первой фразы он заговорил едким и оскорбительным тоном:

– Ну что, Том, прими мои поздравления. Ты, думаю, уже слышал эту расчудесную новость? – Казалось, наш последний разговор состоялся позавчера, а не десять месяцев назад. Тупра обошелся без всякого вступления, даже без обычного “Привет!”. Хотя, если рассудить, и не принято приветствовать того, кому ты намерен нанести удар.

– Привет, Берти, добрый вечер. А сам ты откуда уже знаешь об этом, можно поинтересоваться?

– Можешь поинтересоваться, а можешь и сам догадаться. Джордж рвет и мечет. И не без причины. Мэдди О’Ди была у нас в руках, и мы ее упустили. Теперь непонятно, где эту даму искать. Годы ушли на то, чтобы ее обнаружить, установить личность… И все псу под хвост. Остается только еще раз поздравить тебя, Том.

Я не мог сдержаться и ответил в том же тоне:

– Вас с Джорджем тоже есть с чем поздравить. Насколько помню, у тебя были вполне конкретные планы, так? Я уехал из Руана восемь месяцев назад, и, как мне известно, все три женщины были живы и здоровы, а ведь ты вынес им окончательный приговор. Неужели дрогнула рука?

– Послушай, я не могу заниматься только вашим проклятым Руаном, тратить на него все свое время. У меня здесь есть дела и поважнее. К тому же не было никакого смысла ликвидировать двух других, коль скоро они точно не представляют опасности. Мы ведь не убийцы. И не мафия, не террористы, которым без разницы, сколько человек положить – одного или сотню. И ты это знаешь не хуже меня.

Мой резкий ответ его задел, он перешел к защите. Я воспользовался этим и продолжал наступать, так как его звонок после очень долгого перерыва был ударом по яйцам, если называть вещи своими именами:

– А Инес? Раз уж ты был абсолютно уверен… Если она – это она, что, впрочем, еще не доказано, то, выходит, не я один ее прошляпил.

Но он решительно не желал быть включенным в число тех, кто провалил дело:

– Ко мне обратились за помощью, и я ее оказал. Я послал туда тебя, а ты лопухнулся. И я от этой истории отошел – оставил в руках Джорджа. На все требуется свое время. А ты самым позорным образом пустил в трубу то время, которое мы тебе дали. Пришлось начинать с самого начала. Или ты до сих пор считаешь, что она не догадалась о твоей попытке утопить ее? И не стала вести себя осторожней? Думаю, Джордж просто ждал подходящего повода, ждал, пока она как‐нибудь шевельнется.

– Вот она и шевельнулась. Не слишком ли долго он ждал, а? – Было нелегко заставить Тупру промолчать, но на сей раз он молчал несколько секунд. Я сменил тон: – Кроме того, продажа ресторана еще мало что проясняет. Это, насколько мне известно, не преступление. Люди часто что‐то делают тайком – и по тысяче разных причин. Не знаю… Должен, конечно, признать, что выглядит ее поведение хреново, но Джордж – крупный игрок, и нам не стоит торопиться с выводами. Неужели нельзя проследить, куда она подевалась? Существует ведь регистрация пассажиров и так далее.

Теперь и он заговорил примирительно:

– Они все проверяют, но это вряд ли поможет. Она наверняка уже сменила имя, а нового никто не знает.

– В ее квартире я не обнаружил других паспортов.

– Она и не стала бы хранить их дома. Скорее всего, лежали в банковской ячейке, от которой имелся один-единственный ключ, только у нее самой. Завтра они этим займутся. Если она улетела в Мадрид рано утром, то сейчас уже может быть в Бостоне, Филадельфии или Нью-Йорке или движется к Сан-Франциско, имея в руках безупречный американский паспорт. В Америке хорошо относятся к европейским террористам, там жива латентная ненависть к Европе, в первую очередь к вам и к нам. Они не могут простить, что обязаны нам тем, чем стали, как всем хорошим, так и всем не очень хорошим. Там террористов стараются понять, оправдать и поддержать, особенно если речь идет об ирландцах. Ты обратил внимание на то, что New York Times, Washington Post и другие уважаемые газеты почти никогда не называют членов ЭТА террористами? Только сепаратистами, баскскими националистами и так далее. Но с еще большей симпатией относятся к ИРА. У Мэдди О’Ди наверняка найдется там достаточно богатых друзей. Да и бедных тоже, можешь не сомневаться.

– А не подалась ли она в Ольстер?

– Знаешь, пока еще нет окончательных, то есть официальных, итогов, но на сегодняшний день семьдесят один процент северных ирландцев высказались на референдуме за Соглашение. Это и протестанты, и католики. Люди многое пережили за последние тридцать лет и не хотят больше крови. А в следующем месяце пройдут выборы. По-моему, там ей сейчас делать нечего. Хотя кто знает, все возможно. Теперь все возможно – благодаря тебе.

Какое‐то время мы разговаривали вполне нормально (а ведь на протяжении многих лет только нормально и разговаривали, вместе что‐то анализировали и разрабатывали планы), но под конец он снова завелся. На сей раз я попробовал обернуть его слова в шутку и не стал спорить:

– Если она позволила погрузить себя в воду, будучи в сознании или в полубессознательном состоянии, то речь идет о человеке более чем хладнокровном, правда? Но такая кровь бывает только у вампиров, и уж точно не у людей.

Тупра снова заговорил язвительно:

– Или она знала тебя лучше, чем сам ты себя знаешь. Некоторые женщины наделены таким даром. Они сразу понимают, на что мужчина способен, а на что нет. То есть физически. Особенно если успели с ним переспать. У Пат такой дар есть, и она меня предупреждала. Сказала, что в экстремальной ситуации ты сдуешься и дашь задний ход.

Я решил не комментировать его последние слова. Пат – болтливая дура и на самом деле все еще оставалась никем.

– Вот уж никогда не замечал, чтобы Инес Марсан интересовалась мной как личностью.

– Именно у таких женщин чутье острее, Том Невинсон. У тех, что притворяются рассеянными и делают вид, будто мало на что обращают внимание. А сами фиксируют даже мелкие детали и закладывают сведения в особый отдел своего изощренного и воспаленного ума.

– Еще одна вещь, Берти, сегодня ты мне обязан ответить. Каким было участие Мэдди О’Ди в терактах в “Гиперкоре” и доме-казарме? Ты мне этого так и не объяснил.

– А что это сейчас для тебя меняет? Ну ладно: логистика, организация, особенно сбор денег, финансирование. Деньги – очень важная часть работы, террористы должны на что‐то существовать, на что‐то покупать оружие и все прочее. Грабежи, вымогательства и выкупы за похищенных дают не так уж много.

Наш разговор состоялся в воскресенье 31 мая 1998 года. Была Пятидесятница, а этот день я всегда считал своим личным праздником – из‐за таланта к языкам, который определил мою судьбу и день за днем, ночь за ночью подводил к нынешней дате. Теперь мне оставалось только ждать, как всегда, ждать. Чтобы ничего не произошло в мире – в моих мирах – по вине Магдалены Оруэ. Пытка ожиданием. Да, именно так. Кто может избежать ожидания?

XVI

Итак, мне не осталось ничего иного, как искать опору в том, что поэт (не знаю, кажется, Блейк) описал как “ждать без надежды”: по‐английски звучит яснее: to wait without hope[74]. А никакой надежды у меня и не было. Как бы ни терзали меня сомнения тогда, 2 августа 1997 года, когда я отказывался поверить, что Инес Марсан и есть то зло, которое чудилось мне повсюду, теперь приходилось признать, что Тупра угадал это почти сразу, или сам я угадал, но отчасти бессознательно, о чем он мне и сообщил. Руан меня уже не интересовал, там точно ничего не могло случиться. Тупра твердо сказал, что двух ни в чем не повинных женщин ликвидировать не намерен. И я подумал, что прежде он пригрозил этим только для того, чтобы, во‐первых, надавить на меня, а во‐вторых, чтобы меня помучить, подержать в напряжении и разозлить. Это было вполне в духе Тупры, особенно если что‐то шло вразрез с его планами или противоречило его приказам. Как я знал, некоторых старых агентов он годами держал в страхе, пугая лишением пособий или обвиняя в нарушении Закона о государственной тайне. А ведь мы, если честно, все его нарушали, что было естественно, поскольку за свою долгую жизнь ты рано или поздно что‐то непременно кому‐то сболтнешь, что‐то сорвется у тебя с языка – из тщеславия, или с пьяных глаз, или в приступе депрессии, или из‐за слишком тяжелого груза на совести.

Сейчас я с тревогой следил за тем, что происходило во всей Испании, на юге Франции и во всей Северной Ирландии. И если день проходил без массовых убийств, считал это своей маленькой победой. Вот только плохо, что один день неизменно сменялся другим, и начинался их новый отсчет. Я уже назвал преступления ЭТА, совершенные после моего отъезда из Руана и до 25 июля. Но убийства были единичные. В Ольстере произошли не слишком серьезные теракты: в Мойре, Портадауне, Беллике, Ньютаунхемилтоне, Ньюри, Лисберне и Банбридже, последний – 1 августа, ответственность за него взяла на себя новая организация под названием ПИРА (или Подлинная ИРА, Подлинная Ирландская республиканская армия), то есть Real Irish Republican Army, притязавшая на место ИРА, которую обвиняла в трусости и предательстве после подписания Белфастского соглашения. Всегда есть люди, которые готовы противостоять чему угодно (неукротимая Долорc Прайс публично выступала против Соглашения и сообщила, что бывшие соратники по ИРА угрожали ей за это) и жаждут продолжать борьбу и проливать кровь. Кажется, во время этих терактов никто не погиб, были только раненые – тридцать пять в Банбридже. Это больше напоминало обычные стычки с борцами за независимость, и я надеялся, что после референдума и они постепенно сойдут на нет.

Надеялся до 15 августа 1998 года, когда случился самый кровавый теракт за все тридцать лет Troubles. Случилось это в городе Ома, графство Тирон (сорок пять тысяч жителей). В субботний день на улицах было много народу. Сейчас о том событии не вспоминают почти нигде, кроме Ольстера, а тогда оно вызвало возмущение во всем мире. Но уроки истории редко идут впрок, и к ним обращаются либо прагматично, либо извращая их, а недавнюю историю и вообще часто замалчивают, чтобы не запачкать живых людей, которые сыграли в ней определенную роль; поэтому очень легко о чем‐то забыть и еще проще это что‐то проигнорировать. Сам я те события помню, потому что продолжал с лупой изучать новости в английской и ирландской прессе, и в голове у меня остались многие названия. В автомобиль Vauxhall Cavalier, угнанный несколькими днями раньше, было заложено 230 килограммов взрывчатки. Испанские туристы даже сфотографировались на Лоуэр-Маркет-стрит рядом этой с роскошной машиной. Снимок запечатлел мужчину с девочкой на плечах (они выжили, а тот, кто их снимал, нет). Как обычно бывает в таких случаях, имели место звонки с намеренно невнятными предупреждениями. Во время первого звонка прозвучало кодовое название акции, которое Подлинная ИРА уже использовала две недели назад в Банбридже (“Марта Поуп”), позвонили на Ольстерское телевидение:

Заложена бомба. Дворец правосудия, Ома, улица Майор, 200 кг, взрыв через 30 минут.


И уже через минуту поступил второй:

Бомба, город Ома, пятнадцать минут.


И сразу же третий, полученный в отделении благотворительной организации “Самаритян” в Колрейне:

Бомба, улица Майор, 180 метров от Дворца правосудия.


Информацию передали в Королевскую полицию Ольстера. Примерно через полчаса после сообщений полиция начала эвакуацию людей из окрестностей Дворца, и тут прогремел взрыв, было десять минут четвертого.

В Оме нет улицы под названием Майор, есть Маркет-стрит – главная торговая улица. Не знаю… Эвакуировать людей начали из зданий и с территорий, близких к указанному месту, но машина-бомба стояла в 400 метрах оттуда. От взрыва пострадали очень многие. Погибли двадцать девять человек, но не все сразу – примерно двести двадцать получили ранения, в том числе тяжелые. Какое‐то время я даже помнил фамилии всех погибших, сейчас в голове сохранились лишь фамилии самых молодых: Оран Доерти, восемь лет, Джеймс Баркер, Шон Маклафлин и испанец Фернандо Бласко, двенадцать лет, его соотечественница Росио Абад, двадцать три года; Гарет Конвей, восемнадцать лет, Эйдан Галлахер, двадцать один год, столько же Джули Хьюз, Дебора-Энн Картрайт, двадцать лет, Бренда Лог, Джолин Марлоу и Саманта Макфарланд, всем трем по семнадцать, Алан Рэдфорд, шестнадцать, Лоррейн Уилсон, пятнадцать; Бреда Дивайн и Маура Монаган, всего по году; Эйврил Монаган, тридцать лет, беременная близнецами, – всех их поглотили пасть моря или обитатели черной изнанки времени[75], самой, вероятно, населенной из всех областей, где покоятся и бывшее, и небывшее. Погибли протестанты, католики и даже мормоны – религия в расчет не бралась.

Полиция обвинила ПИРА в том, что она намеренно заставила эвакуировать людей поближе к месту предстоящего взрыва; ПИРА обвинила британские и американские разведслужбы в том, что они, получив предварительную информацию о теракте, не передали ее местным полицейским. Террористы заявили, что не воюют с гражданским населением, и принесли свои извинения. Взаимные обвинения не прекращались еще несколько лет, и в конце концов виновным себя никто не признал, никто не принес извинений за халатность, нерасторопность и неорганизованность – ни Королевская полиция Ольстера, ни двойные агенты МИ-5, которые, судя по всему, не передали кому нужно жизненно важную информацию. Но меня все это мало волновало как сразу после взрыва, так и в 2008 году, когда наконец открыли памятник погибшим на Маркет-стрит.

Знаю только, что ничего бы не случилось, если бы эта организация-однодневка не начинила автомобиль взрывчаткой. Однодневкой я ее назвал потому, что очень скоро она была распущена – на нее пал гнев всей Ирландии, Северной и Южной. Резонанс был огромный, и эта акция, призванная торпедировать и без того непростое и шаткое Соглашение, была осуждена королевой Елизаветой, премьер-министром Тони Блэром, папой Иоанном Павлом II, президентом Клинтоном и даже такими твердолобыми политиками, как Макгиннесс и Адамс из “Шинн Фейн”, которые в прошлом подобной критики себе никогда не позволяли. Принц Уэльский совсем было собрался посетить город. В итоге эти события лишь усилили поддержку Белфастского соглашения.

От 1998 года нас отделяет не слишком много времени, и тем не менее мало кто в мире помнит о тех событиях. Ведь трагедия произошла в небольшом североирландском городе, мало кому известном. Не помнят о них даже в Испании, хотя в Оме погибли и наши соотечественники – девушка и ребенок. И с каждым годом люди становятся все забывчивее: то, что случилось пару лет назад, уже относят к доисторической эпохе, а впрочем, даже то, что случилось позавчера.

Сам я так живо помню тот теракт только потому, что, узнав о нем (лето мы проводили в Кантабрии, мы – это Берта и я; у наших детей были свои планы), едва получив известия… Да, я увидел там возможный след Магдалены Оруэ О’Ди… Двенадцать месяцев назад она находилась в полной моей власти (в сезон злых солнц) – двенадцать месяцев и сколько‐то дней назад. Она лежала в ванне совершенно беззащитная, и на лице спящей великанши, на лице моей случайной любовницы Инес Марсан застыло детское выражение, – там, в городе Руане.



Я держал себя в узде всю субботу и воскресенье. Но в понедельник 17‐го все‐таки позвонил Тупре, понадеявшись, что его личный номер не изменился. Да, на сей раз я сам позвонил ему. Прошло не так много времени после нашего последнего разговора, когда он вел себя со мной непозволительно грубо (это было в конце мая, сразу после закрытия ресторана “Ла Деманда”).

– Тупра, это Невинсон, – я использовал фамилии, чтобы разговор получился более официальным. И готов был выслушать очередные обидные комментарии, поскольку вполне их заслужил.

– А, это ты, Том, чем могу служить? А я уж думал, что ты больше и слышать обо мне не желаешь. Хотя ты и раньше заявлял нечто подобное, а потом все менялось.

Он знал, зачем я ему звоню, но хотел заставить меня сказать это вслух. И я пошел на такое унижение:

– Скажи, ради бога, что Мэдди О’Ди не имела никакого отношения к позавчерашнему теракту в Оме. Я знаю, что ее там не было, что взрывчатку подкладывали blokes, какие‐то парни, они угнали машину и оставили ее не там, где планировалось. Но ведь нашей Инес и раньше не было ни в Барселоне, ни в Сарагосе, правда? А вы считаете ее прямой участницей тех взрывов.

Я услышал, как Тупра вздохнул:

– Нет, она, судя по всему, барышня слишком тонкая, слишком чистенькая, а таких вид крови приводит в ужас. Когда они видят кровь своими глазами, хочу я сказать. А на расстоянии кровь не видна и ничем не пахнет, как и горелое мясо… Все сводится к голой информации.

Он не хотел сразу же отвечать мне прямо, ему, разумеется, надо было меня помучить. К тому же ответ мог быть и отрицательным.

– Так связана она с этим или нет? – настаивал я, зная, впрочем, что вести себя так с Турпой нельзя.

– А почему ты об этом заговорил? Ома находится очень далеко от Руана – да и от Страны Басков тоже. И почему ты решил, что у меня имеются подобные сведения? Поиски этой женщины не входят в мои обязанности. Прежде входили, а теперь нет – после того как ты позволил ей скрыться. Вот тогда я и умыл руки: ошибка моего агента рикошетом отзывается также на мне. Слава богу, что занимались мы этим в неофициальном порядке.

На его шпильку я не обратил внимания. Он на нее имел право, with a vengeance, to boot.

– Однажды ты предсказал, что Мэдди О’Ди может вот-вот выйти из спячки, может проснуться и, скорее всего, действовать начнет в Ольстере, а не в Испании. Это твои слова, помнишь? А еще я знаю, что ты никогда не бросишь дело, не доведенное до конца, пусть и не по твоей вине. Поиски Мэдди – забота других людей, но ты, разумеется, станешь за их работой следить с величайшим вниманием, пока ее не ликвидируют. И наверняка имеешь все нужные сведения. А в субботу ты, думаю, услышал сигнал тревоги, как и я.

Тупра сухо рассмеялся, и, кажется, не без досады. Но решил не сдаваться:

– Знаешь, Том, если бы я и был в курсе дела, никто не позволил бы мне делиться информацией с тобой. Я не участвую в расследовании теракта в Оме, а ты сейчас и вообще ни в чем не участвуешь. Ты вне, вне всего, и это было твоим собственным решением. Такие вопросы и с тем же успехом мог мне задать почтальон или булочник. Сейчас ты всего лишь один из любопытных обывателей.

– Да, только вот от них не зависела судьба Инес Марсан. Скажи мне, пожалуйста, что ты знаешь. Ты должен мне это сказать.

Теперь он смеялся язвительно, но в его смехе было заметно еще и возмущение:

– Так ты полагаешь, что я тебе что‐то должен? Нет, это ты мой должник.

– Наша с тобой история началась отнюдь не в Руане и не в Мадриде. Ты мне должен за Дженет Джеффрис, и этот долг, Берти, ты никогда не сумеешь оплатить.

Тупра немного помолчал. Он был мастером обходить неудобные ему темы. И когда заговорил, мы словно вернулись к самому началу нашего разговора. А еще он чудесно умел словно одним росчерком пера избавляться от того, что его обезоруживало или было ему неприятно: