– Я рада, что вы здесь, – произнесла я просто. – Пожалуйста, отдыхайте и набирайтесь сил.

– Непременно, – сказал Джерард. – И обещаем, что покинем ваш гостеприимный кров еще до рассвета!

В его тихом голосе и мягком юморе крылось такое обаяние, что я поняла, как ему удалось завладеть сердцами стольких людей.



Верные своему слову, наши гости ушли еще до того, как я поднялась, оставив после себя аккуратно сложенные постели. На одной из подушек поблескивал медальон с образом какого-то святого. Я взяла его в руки с опаской, будто бы что-то ядовитое. Хотя в некотором смысле так и было. Я перевернула медальон. На обратной стороне была выбита святая Люсия.

Святая Люсия… Святая Люсия…Что я со своим равнодушным протестантизмом о ней знала? Была какая-то история, связанная с ее зрением, а еще ее день был самым коротким в году. Пожалуй, из нее вышла бы хорошая небесная покровительница для меня, поскольку я любила ночь. Жаль, у протестантов не было небесных покровителей. Надо, наверное, спросить у Кристофера. Его растили католиком. Возможно, он знает.

Я сжала медальон в кулаке. Это был их прощальный подарок, знак благодарности, единственное доказательство того, что они мне не померещились, и я это ценила.

– Ну что, ушли? – За спиной у меня стоял Роберт, глядя на сложенные постели. – Практически без следа. Слава Господу!

– Никогда в жизни не видела иезуита, – сказала я. – Мне говорили, что это демоны с рогами и копытами. А вместо того я обнаружила гуманного и умного человека.

– Говорят, сам дьявол способен прикидываться гуманным и умным, – пренебрежительно рассмеялся Роберт.

– Он наверняка умен и к тому же настолько хороший товарищ, что пуритане боятся конкуренции, – заметила я. – Впрочем, куда уж им с ним тягаться.

– И тем не менее я рад, что они ушли. Надеюсь, никто не свяжет их с нами. Мои враги при дворе будут просто счастливы использовать это против меня!

51. Елизавета

Август 1597 года

– Вы должны посмотреть эту пьесу вместе со мной, – сказала я Марджори с Кэтрин. – Я знаю, что вы не большие любительницы спектаклей, но мне нужно ваше мнение. А вот вы… – я обернулась к фрейлинам помоложе, – …наверняка получите удовольствие. Говорят, у актера, который играет Ричарда, очень мечтательный вид. Чтобы его лицо было под стать роли, так и должно быть.

Сегодня вечером «Слуги лорд-камергера» давали в Виндзоре нашумевшего «Ричарда II». В Лондоне только и разговоров было что о нем, и, хотя я отправила в театр наблюдателей, чтобы посмотрели спектакль и доложили мне все, я должна была увидеть пьесу своими глазами.

В отсутствие всех главных придворных задир и фанфаронов лето обещало быть легким и приятным. Ни Рэли, ни Блаунта, ни Эссекса. Однако с погодой нам снова не повезло: уже четвертое отвратительное лето подряд, четвертый неурожай. Теперь это казалось поистине сверхъестественным. Люди начинали отчаиваться, и по всей стране слышалось все больше и больше недовольных голосов. Осенью должен был вновь собраться парламент, чтобы попытаться найти решение проблемы или, если нам этого не удастся, организовать непосредственную помощь нуждающимся. Я старалась лишний раз никуда не выезжать из дворца и, чувствуя свою непопулярность и не желая ее подогревать, отменила традиционную летнюю поездку по стране.

«Ричард II» подлил масла в огонь. Пуритане в очередной раз попытались закрыть театры, и я была полна решимости не позволить им этого сделать. Но, по горькой иронии, именно благодаря тому, что я своей властью сохраняла театры, пьесы могли закладывать в головы моих подданных сомнительные идеи.

Ох уж эти пуритане, эта заноза в моем боку! Мне приходилось мириться с твердолобыми самодовольными пуританами, с одной стороны, и недобитыми католиками с их пронырливыми тайными священниками – с другой. Действия нового владельца Каудрея глубоко огорчали меня. Мой дорогой Энтони Браун скончался, передав титул в наследство внуку, который в открытую попирал все религиозные законы, точно подначивая меня выступить против него. На территории его поместья даже действовал маленький тайный монастырь. Я была вынуждена пойти на крайние меры, закрыв и капеллу, где они проводили католические обряды, и монастырь, который по моему приказу заколотили досками. Кто-то даже попытался поджечь его, словно хотел воплотить в жизнь предсказание Гая Фокса.

Сбежавшие из Тауэра иезуиты до сих пор гуляли где-то на свободе, творя свои гнусные дела.

Пуритане, со своей стороны, люто ненавидели театр, поскольку актеры притворялись теми, кем не являлись: мужчины переодевались женщинами, изображали Юлия Цезаря и так далее. Пуритане цитировали Священное Писание: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом твоим всякий, делающий сие»[31], – в доказательство того, что это кощунство. Священное Писание они знали назубок и могли найти стих буквально на любой случай – вот что бывает, когда невежды получают невозбранный доступ к Библии. Но, как не без основания заметил кто-то, пуритане добились запрета медвежьей травли вовсе не потому, что она причиняла страдания медведям, а потому, что она доставляла слишком большое удовольствие зрителям.

Рассевшись по местам в Большом зале, мы приготовились смотреть спектакль. Дождь барабанил по крыше над головой. Еще один летний день, которого нас лишили. Хорошо, нам было чем заняться во дворце.

Первым на сцену вышел красивый молодой актер, игравший Ричарда, заговорил он тоже первым:

– Джон Гонт, почтенный возрастом Ланкастер. – Он взмахнул рукой.

Далее перед нашими глазами стала разворачиваться история – история, которую любой Тюдор с детства знал наизусть. Она зародила нашу династию, послужив толчком к кровавой междоусобной войне, которая продлилась сто лет. А началось все с того, что король Ричард II был вынужден уступить корону своему кузену Генри Болингброку. Это деяние было чудовищным грехом. Как мог законный правитель, помазанник Божий, отречься от престола? Коронация – святое таинство, право на которое дает кровь, и акт помазания и коронования непреложен и нерушим. Как кто-то может отменить его?

Я предполагала, что пьеса будет посвящена именно этому вопросу, и в каком-то смысле не осталась разочарована. Король Ричард произносил со сцены такие слова:

Все воды моря бурного не смоютЕлей с помазанного короля;Не свергнет человеческое словоНаместника, поставленного Богом.

Однако другие утверждали, что король теряет право быть королем, если не заботится должным образом о своем королевстве; что король может совершить грех, навредив собственной стране. Это пугающе напоминало пуританскую доктрину.

Сам Ричард признался, что ему «придется королевство сдать в аренду», в то время как Джон Гонт сформулировал ту же мысль куда более прямолинейно, сказав: «Край славных душ, наш славный, славный край… – в аренду сдан, подобно жалкой ферме!» и «Ты – Англии помещик, не король».

Меня охватило огромное облегчение. Меня в подобном обвинить не мог никто. Меня критиковали за крохоборство, но лучше уж так, чем сдать собственную страну в заклад.

Король Ричард между тем отправился в Ирландию, а в его отсутствие недовольные им дворяне перешли на сторону Болингброка. Когда он возвратился, корона была уже почти потеряна. Однако он не просто отказался бороться за нее, а сам предложил отречься от престола даже прежде, чем Болингброк этого потребовал.

Так что ж король ваш должен делать? Сдаться?Он сдастся. Должен быть низвергнут он?Всему он подчинится. КоролевскийСвой титул должен потерять? Бог с ним!

Что это за король такой? Даже моя сестра Мария, которую считали мягкотелой набожной женщиной, боролась за корону и вырвала ее у незаконной узурпаторши леди Джейн Грей.

Ричарда заключили в Тауэр, потом перевезли в замок Понтефракт, где он был убит после того, как Болингброк намекнул, что кто-то должен избавить его «от этого живого страха».

В пьесе Ричард представал никудышным королем, в то время как человек, узурпировавший его место, – хотя и злодеем, но сведущим в государственных делах. И тот и другой были моими предками. Мне нравилось думать, что от Ричарда мне досталась восприимчивость к прекрасному, а от Болингброка – практичность и здравый смысл, а не их слабости.

Пьеса показалась мне странно короткой. К тому же действие слишком быстро перескочило от кризиса к развязке.

– Что-то тут не так, – сказала я, что-то явно было пропущено.

Поднялся господин беспорядка Эдмунд Тилни:

– Из пьесы исключена сцена отречения. Я запретил играть ее.

– Но в тексте она есть? – уточнила я.

– Да, есть.

– И актерам об этом известно?

– Да.

– Я приказываю сыграть эту сцену здесь передо мной. Можете цензурировать ее для толпы, но мне предоставьте выносить суждения самостоятельно.

Актеры быстро собрались вновь и попросили отпустить их, чтобы они могли выучить текст.

Вскоре на сцене появился ведущий актер.

– Мы готовы, ваше величество, – с поклоном произнес он.

Местом действия этой сцены был Вестминстерский зал, использовавшийся для проведения как торжеств, так и судов над государственными преступниками. Там, к ее несчастью, судили и мою мать, и Томаса Мора. Если бы печальные судебные заседания имели вес, резные балки потолка прогнулись бы до земли, поцеловав каменный пол.

Болингброк готовился юридически принимать корону перед своими приспешниками, когда епископ Карлайла возразил и сказал, что необходимо присутствие Ричарда. Затем на сцене появился сам Ричард, и после продолжительного заламывания рук и разглагольствований его заставили передать корону Болингброку прямо в руки. Когда ему задали вопрос, добровольно ли он отрекается от престола, он начал мямлить и сперва сказал «да», потом «нет». Потом все же покорился со словами:

Итак, смотри, как я себя свергаю:Сняв бремя с головы своей, егоЯ отдаю со скипетром тяжелым,Из сердца гордость сам я вырываю,Слезами сам смываю свой елей,Своей рукой я отдаю корону,Священный сан с себя слагаю сам;Я отвергаю знаки почитанья,От блеска отрекаюсь и величья.

Эффект был ошеломительным. Формулы отречения от престола не существует, однако же мы только что ее прослушали. Один за другим король сбрасывал части своего королевского доспеха, пока не остался полностью беззащитен.

Но разве он мог это сделать? Разве он сам чуть раньше по ходу действия не сказал, что все воды бурного моря не могут смыть елея с помазанного короля? Если это было не под силу даже целому океану, что говорить о слезах?

На церемонии коронации я принесла торжественные клятвы, и ничто в мире не могло отменить их. Низверженный или убитый, государь все равно оставался помазанным государем. Мария Шотландская была королевой Шотландии все то время, что прожила в Англии, и ею взошла на эшафот.

А если пьеса убедит людей, что можно отменить коронацию? Она была опасная, а эта сцена – откровенно революционная, пусть даже описанные в ней события происходили двести лет назад.

– Идемте, дамы, – произнесла я, поднимаясь, и покрутила на пальце коронационный перстень, словно желая продемонстрировать окружающим, что он прочно сидит на своем месте.



Вскоре после этого я получила прошение об аудиенции от польского посланника. Поскольку при дворе царило затишье (чему я, впрочем, была рада), я подумала, что мои придворные – те, что не разъехались на лето по своим поместьям, – не прочь будут развлечься. Я пригласила его, и не на частную аудиенцию, а на парадный прием в присутственном зале, при участии всего двора и государственных чиновников.

Я питала слабость к польскому королю, поскольку на самом деле он был шведом, а одним из самых дорогих моему сердцу воспоминаний было до странности трогательное сватовство короля Эрика XIV Шведского – разумеется, еще до того, как тот сошел с ума. Его брат, элегантный и утонченный герцог Юхан, приехал свататься ко мне от имени брата. Как бы то ни было, сын герцога Юхана, который сейчас сидел на троне под именем Сигизмунда III Вазы, был избран. Его государство теперь было федерацией, что бы это ни значило. Поляки совершили этот переход двадцать с лишним лет назад, но совершенно очевидно было, что подобная аномалия не просуществует долго. Как можно избирать короля – в силу самой природы королевской власти, исследованной в «Ричарде II»? Король или королева – не просто человек, занимающий определенную должность, вроде шерифа, но правитель Божией милостью.

Стояла ужасающая духота, августовское небо хмурилось, готовое в любой миг разразиться ливнем. Сквозь косматую черноту туч время от времени прорывался зловещий рокот грома. Просачивавшийся сквозь окна зыбкий свет дрожащими пятнами ложился на пол.

Я стояла под парадным балдахином с Сесилом-старшим справа и Сесилом-младшим слева. Бёрли тяжело опирался на трость, но садиться отказывался; Роберт был облачен в свою самую пышную, самую торжественную мантию и по такому случаю надел даже шляпу. За ним с той же стороны стояли другие члены совета: Чарльз Говард, лорд-адмирал; Джордж Кэри, мой новый лорд-камергер; Томас Сэквилл, лорд Бакхерст; Уильям Ноллис; архиепископ Уитгифт. Их супруги выстроились вместе с остальными придворными по обе стороны длинного прохода, по которому должен был идти посланник. Я отметила среди них Фрэнсиса Бэкона и Джона Харингтона, юного Роберта Дадли, многочисленных братьев, сестер и кузенов Кэри и Ноллис, моих фрейлин и придворных дам. Это обещало быть занимательным – собрание без особого смысла.

Возвестили о прибытии посланника, и он по длинному проходу направился ко мне. Это был коренастый коротышка, с ног до головы облаченный в черное. Его бархатный камзол с высоким воротом был застегнут на все пуговицы, а с усыпанной драгоценными камнями золотой цепи свисал какой-то польский орден в форме звезды. Проходя мимо улыбающихся людей, он в ответ подергивал уголком плотно сжатых губ.

Приблизившись ко мне, он взял мою руку и клюнул ее этими сухими, точно пергамент, губами. Потом отступил назад, и я, усевшись на троне, приготовилась выслушать его.

Начал он c торжественного перечисления на латыни всех титулов своего господина:

– Sigismundus Tertius Dei gratia rex Poloniae, magnus dux Lithuaniae Russiae Prussiae Mascoviae Samogitiae Livoniaeque, necnon Suecorium Gothorum Vandalorumque hoeredicatrius rex.

Мой секретарь принялся старательно переводить:

– Сигизмунд Третий Ваза, Божиею милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский и прочий, а также наследный король шведов, готов и венедов.

Я одобрительно кивнула и сделала посланнику знак продолжать. Тот снова заговорил на латыни, но обращение его назвать учтивым было нельзя никак. C высокомерным видом он заявил: его король-де разгневан тем, что, несмотря на многочисленные вежливые просьбы прекратить чинить препоны их кораблям и купцам, торгующим с Испанией, мы продолжили наше возмутительное поведение, противоречащее всем международным законам и обычаям. Мы препятствуем свободной торговле и ущемляем суверенную власть других королей, что является недопустимым. Король Польский будет торговать с кем пожелает, будь то Испания или любое иное государство, и сим предупреждает королеву Англии, что, если та не положит конец подобному поведению, он принудит ее это сделать.

Воцарилась гробовая тишина. Подобное нарушение всех правил этикета и протокола между посланником и принимающим его государем было поистине неслыханным. Я открыла было рот, чтобы ответить, но сообразила, что он не говорит по-английски. Что ж, латынь так латынь, хотя в последний раз я говорила на ней много лет назад.

Меня переполнял гнев, но я выстроила свои мысли в упорядоченные колонны, подобные безупречно выученным солдатам, и бросила их вперед:

– Expectavi legationem, mihi vero querelam adduxisti.

«Я ждала посольства, вы же пришли ко мне с распрей».

Вид у него стал удивленный и раздраженный тем, что я ему ответила. А чего он ожидал, глупец? Думал, я не поняла его латынь?

– О, как глубоко я заблуждалась! – чеканила я. – Ваши верительные грамоты убедили меня, что вы посланник, в то время как вы оказались глашатаем. В жизни своей не слышала такой пламенной речи. Меня поражает столь неприкрытая дерзость в присутствии королевской особы, равно как я сомневаюсь в том, что, присутствуй в этом зале ваш король собственной персоной, он стал бы вести подобные речи.

Передаст ли он мою отповедь своему господину?

– Если же вам и впрямь было поручено вести речи такого рода – в чем я глубоко сомневаюсь, – причина, должно быть, кроется в следующем: поскольку ваш король молод и лишь недавно вступил на престол, не по праву крови, но по праву избрания, ему не так хорошо известен протокол ведения дипломатических переговоров с другими правителями, как он был бы известен человеку постарше.

Посланник стоял с самодовольным видом, а возможно, просто плохо улавливал мою быструю речь.

– Что же касается вас, наружность выдает в вас человека, прочитавшего множество книг, однако к книгам о правителях вы, должно быть, едва ли даже притронулись, ибо вы демонстрируете крайнее невежество относительно того, что прилично между правителями. Знайте же, что таков закон природы и наций: когда между правителями возникает враждебность, обе стороны могут на законных основаниях чинить препятствия приготовлениям противной стороны к войне, какого бы характера они ни были, а также предпринимать необходимые действия к тому, чтобы они не были употреблены упомянутым сторонам во вред.

Будет с него.

– Что же касается прочих вопросов, каковыми нам тут сейчас заниматься не к месту и недосуг, я распоряжусь, чтобы вас принял один из наших советников. Засим желаю вам всего наилучшего. – Я обернулась к придворным и произнесла: – Смерть Господня, милорды! Пришлось мне сегодня тряхнуть моими давнишними познаниями в латыни, которые от долгого простоя успели изрядно заржаветь.

Зал взорвался неистовыми аплодисментами, а посланник попятился. Путь, который ему предстояло проделать спиной вперед, был довольно длинным.

Если это представление являлось демонстрацией компетентности избранного короля, доказательство обратного было вопиющим.



С приближением вечера я пригласила гостей собраться в моих личных покоях, чтобы послушать музыкальное представление. Дождь все еще моросил, составляя монотонный аккомпанемент клавесину и лютням. После инцидента с польским посланником все пребывали в благодушном настроении, и Джон Харингтон принялся подначивать Фрэнсиса Бэкона, предлагая тому в течение пяти минут беседовать с ним исключительно на латыни.

– Наша королева с блеском продемонстрировала сегодня, что она способна это сделать, так чем мы хуже? – сказал он, подмигнув мне.

– Тут королеве нет равных, – отозвался Бэкон. – Пытаться состязаться с ней – только позориться. Давайте попробуем какой-нибудь другой язык. Предлагаю греческий.

– Не выкручивайтесь. Вы же знаете, что я не учил греческий.

– Зато я учил, – заявил Роберт Сесил.

И они заговорили по-гречески. Я прекрасно понимала каждое слово и, по правде говоря, с трудом удержалась от того, чтобы не исправить ошибку, которую Сесил допустил в одном из времен глагола.

Затем мы все приступили к трапезе, в которую каждый внес свой вклад: Чарльз Говард – изумительные груши, томленные в сладком вине, Бакхерст – шерри из Португалии, а Марджори Норрис – хмельной ирландский напиток под названием «уиски баа», которого каждый из нас попробовал буквально по глоточку, настолько он был крепким.

При упоминании Ирландии настроение наше омрачилось. Там по-прежнему было неспокойно; мятежники под руководством своего нового лидера О’Нила были настроены все так же враждебно, и число их росло. Сын Марджори Джон, по прозвищу Черный Джек, наш лучший солдат, не смог их усмирить, поссорился с Расселом, лорд-наместником, и попросил отозвать его. Его прошение было удовлетворено, но требовалось время, чтобы подыскать ему замену. Он же тем временем настаивал, чтобы его отпустили домой.

– Пусть это будет последний гостинец, который он пошлет нам из этой гнилой, забытой богом страны! – вырвалось у Марджори.

– Он очень скоро будет дома, – заверила я ее. – А пока давайте насладимся подарком в честь его прощания с Ирландией.

Мы все осторожно пригубили напиток. Мне показалось, будто я глотнула жидкого огня.

– Эта штука не для слабых духом! – воскликнула я.



Наконец-то настало время укладываться в постель. Карты сыграны, клавесин накрыт, лютни убраны. Повсюду на подносах липкие кубки и пустые фляги, свечи догорели. Теперь, когда дождь перестал, можно было наконец без опаски открыть окна и впустить внутрь свежий воздух.

Я уже переоделась в ночную рубашку и готовилась ложиться, когда в дверь опочивальни нерешительно постучали. Гвардеец открыл ее, и в щель просунулась рука с письмом.

– Это вам, ваше величество, – сказал гонец.

В опочивальню он входить благоразумно не стал, чтобы я могла прочитать письмо без посторонних глаз.

Оно не понравилось мне, едва я взяла его в руки, набрякшее от влаги, как будто отягощенное скверными вестями. А они наверняка были скверными, раз письмо доставили так поздно вечером, чтобы я узнала их до того, как рассветет. Там, разумеется, точно так же могли быть и добрые вести, которые не могли ждать. Но я так не думала.

Медленно распечатав письмо, я разложила его на столе, где горела свеча. По обеим сторонам от меня, точно ангелы-хранители, стояли Марджори и Кэтрин. Я почти ощущала невесомое прикосновение их ангельских крыльев.

«Сэр Джон Норрис скончался у меня на руках, – писал его брат Томас Норрис. – В ожидании дозволения уехать он…»

Я почувствовала себя так, будто прочитала что-то глубоко личное, не предназначенное для моих глаз. Я медленно повернулась к Марджори, но в таком положении мне была видна лишь ее резко очерченная челюсть.

– Моя дорогая Ворона, – произнесла я. – Это письмо вам, не мне.

Я протянула письмо и поднялась, уступая ей место в кресле.

Она прочла письмо и залилась слезами.

– Он умер, – всхлипнула она. – Мой отважный сын!

«И наш лучший солдат», – подумала я; потеря не только для нее, но и для всей Англии.

– Как это произошло? – спросила я.

– Он умер от гангрены, которая развилась из-за ранения в бедро.

– Как сэр Филип Сидни, – сказала Кэтрин.

– Будь проклята эта Ирландия! – прорыдала Марджори. – Я уже потеряла там одного сына! Моего старшего, Уильяма, а теперь и Джона! А Томас и Генри до сих пор там, на этой проклятой Богом земле! И Максимилиан погиб в Бретани!

– Вы вырастили шестерых сыновей, и всех шестерых солдатами, – сказала я. – Потерять троих – чудовищно. Но, боюсь, такова уж природа их профессии.

Я потянулась обнять ее, но она отвернулась.

– Они служили вам. По вашему приказу они отправились в Бретань и в Ирландию, и по вашему приказу они до сих пор там служат.

– По крайней мере, рядом с ним был брат, – произнесла Кэтрин нерешительно. – Он умер не один, в отличие от многих других.

– Благодарение Богу, все закончилось быстро, – сказала я (он не мучился почти месяц, как Сидни). – И как отметила Кэтрин, то, что с ним рядом все это время находился брат, наверняка стало огромным утешением. Для него, а теперь и для вас.

Я снова потянулась обнять ее, и на этот раз она не стала отворачиваться.

Выглянув из опочивальни, я сказала гонцу, что ответа сегодня не будет и чтобы он вернулся завтра утром, и увидела пустую бутылку из-под «уиски баа». Хорошо, что мы ее выпили. Я выкинула ее прочь. Одним напоминанием об умершем сыне меньше для Марджори.

52

Октябрь 1597 года

Все мои труды пошли прахом. Пожинать было нечего. Все посеянные мной семена – или так мне казалось – взошли чертополохом, смертями, бесславием. Урожай в прямом смысле этого слова сгнил на корню практически подчистую. Джек Норрис стал лишь одним из множества, кто лег в ирландскую землю, скошенный если не пулей или стрелой, то жестоким недугом, предательством или климатом. Наш морской поход против испанцев закончился военным и финансовым фиаско. Наследие Дрейка пошло по ветру, оставив нас уязвимыми для врагов. Бессмысленная, нет, хуже чем бессмысленная, – бестолковая и бездарная погоня за кораблями с американскими богатствами на Азорах закончилась пшиком не более впечатляющим, чем отсыревший фейерверк. Люди и корабли, снарядить которые стоило мне огромных денег, вернулись домой с позором. Звезда морской славы Англии закатилась.



Только у Рэли хватило духу предстать передо мной как ни в чем не бывало. Остальные предпочли спрятаться: Эссекс с Кристофером Блаунтом в деревне, Чарльз Блаунт – в своем лондонском доме. Рэли же, неизменно жизнерадостный, одним прекрасным октябрьским днем прибыл в Хэмптон-корт, чтобы преподнести мне «необыкновенный и драгоценнейший дар», как он это сформулировал.

Я совершала свою ежеутреннюю прогулку быстрым шагом по саду, злясь на ясную солнечную погоду. Значит, теперь, когда никакого толка от нее уже нет, она решила исправиться. Такая погода как нельзя лучше подходила для сбора урожая, но, когда собирать было нечего, казалась издевательством.

– Ох, ну что еще ему от меня надо? – вырвалось у меня, когда доложили, что Рэли явился с визитом.

Обернувшись, я увидела, что он направляется ко мне сквозь просвет в зеленой изгороди.

– Поприветствовать вас, моя прекрасная королева! – отозвался он, бросаясь ко мне.

– Тьфу!

Я с трудом удержалась, чтобы не отвернуться. Мне противно было на него смотреть, хотя, по правде говоря, он проявил куда больше соображения и изобретательности, чем его командир Эссекс. Зря я позволила Эссексу взять на себя командование. Он был совершенно не в состоянии работать с кем-то или соотносить свои планы с другими людьми.

– Неужто солнце отвернет от меня свой лик? – воскликнул Рэли, в несколько шагов очутившись рядом со мной. – О, не разбивайте мне сердце!

– Мой лик обращен вниз, на дно моих пустых сундуков, – сказала я (впрочем, ему не хуже моего было известно о плачевном состоянии наших финансов). – Что вы мне привезли, Уолтер?

– Даже скажи я, что золотую пирамиду инков или рубин из скипетра индейской принцессы, это не обрадовало бы вас так же сильно, как то, что я имею честь вам преподнести!

– Испытайте меня, – отвечала я. – Преподнесите сначала для сравнения первые два подарка.

Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой, способной растопить даже солнце:

– Увы, у меня их нет. Я лишь рисую их своими словами.

– Так я и думала. Ну а что третий?

Рэли сделал знак своему слуге, и тот покатил по усыпанной гравием дорожке маленькую решетчатую тележку. Судя по тому, с каким напряжением он толкал ее, в ней лежало что-то тяжелое. Быть может, все-таки золотые слитки?

– Осторожно, осторожно, не торопись! – воскликнул Уолтер, когда тележка накренилась и едва не опрокинулась.

Он пришел слуге на помощь, и они вдвоем подкатили тележку ко мне.

Это оказалось что-то вроде клетки с решетчатой дверцей. Должно быть, в ней находилось какое-нибудь животное, возможно еще один броненосец. Но в этом не было ничего нового.

Я бочком подошла к клетке. Запаха не чувствовалось. Значит, зверь чистоплотный. Я постучала по клетке. Ответом мне была тишина. Ни лая, ни шипения. Немое животное. Я легонько толкнула клетку. Никакой реакции. Смирное животное.

– О, зубы Господни, что там такое? – воскликнула я. – Оно ничего не делает!

– Смотрите же! – воскликнул Рэли, поднимая дверцу клетки так, что внутрь хлынул свет.

Из клетки на меня немигающими круглыми глазами уставилась громадная серая голова. Она держалась на сморщенной шее, торчавшей из чего-то, напоминавшего гигантскую ракушку или панцирь.

– Давай, давай на выход, – сказал Уолтер, открывая дверцу с другого конца клетки и подталкивая странное существо сзади.

Животное даже не подумало подчиниться. Оно лишь безмолвно смотрело на меня.

– И это ваша добыча? – спросила я.

– Да, я захватил его на португальском корабле, возвращавшемся с Занзибара. Похоже, это животное было подарком тамошнего вождя.

– Почему вы не забрали вместо него гвоздику?

– Гвоздику к тому моменту давно уже выгрузили. В трюме не оставалось ничего, кроме ее восхитительного запаха.

– И этого создания.

Теперь оно зашевелилось и стало подниматься на массивных лапах, отчего панцирь ударился о крышу клетки.

– Моя красавица, – заворковал Рэли. – Давай, давай выходи.

Однако животное не могло выбраться из тележки, а Рэли со слугой даже вдвоем с трудом его подняли.

– Не сюда! – сказала я (как только они высадят это странное создание на землю, сдвинуть его с места будет невозможно). – Ему самое место в саду Нового Света.

Я повела их к огороженной площадке, которую отвела для растений, какие мне привозили из обеих Америк. На грядках рядками рос картофель – как сладкий, так и обыкновенный, табак (его широкие раскидистые листья занимали слишком много места, и я планировала пересадить его), юкки и мясистые кактусы с огромными шипами. А также растения с листьями, похожими на листья кувшинок, и желтыми и красными цветами. Были там ползучие лозы, на которых росли ярко-оранжевые ребристые шары, именуемые тыквами, а также высокие тонкие стебли, увенчанные продолговатыми, в короне зеленых листьев, золотыми початками, которые носили название «маис». Были еще кусты, на которых произрастали бобы. И ведь это только те растения, что способны выжить в нашем климате. Остальные погибли после первого же лета.

– Пусть все диковинки будут в одном месте, – сказала я.

Натужившись, мужчины подняли гигантское черепахообразное существо с тележки и опустили на землю меж двух грядок с картофельными кустами. Оно тут же втянуло голову в панцирь и немедленно стало похоже на серый валун.

– Гигантская черепаха? – воскликнула я.

– Да, мадам, только в отличие от тех черепах, что привычны нам, эта живет исключительно на суше.

– И долго она будет так сидеть? – поинтересовалась я.

– Может и несколько дней, – признался Уолтер. – Она, скорее всего, напугана и не вылезет из своего панциря, пока не освоится.

– Вы уверены, что это она, а не он?

– Так нам сказали португальцы. В любом случае ее зовут женским именем. Констанция. Это значит «постоянная».

Я покосилась на неподвижную тушу:

– Вижу, она соответствует своему имени.

– Каждый раз, глядя на нее…

– Я буду вспоминать вас, Уолтер. А теперь скажите, чем кормят это замечательное создание?

– Матросы сказали, что она способна долгое время обходиться без пищи, но на Занзибаре она ела траву и упавшие на землю плоды.

– Недорогая диета. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы утолить ее аппетит.

Констанция по-прежнему не шевелилась и не показывала головы. Я отвернулась от нее.

– Возможно, если мы не будем на нее смотреть… – Я отвела Рэли в сторону. – Ну, Уолтер, а теперь признавайтесь, зачем вы на самом деле сюда явились?

Мы удалились к пруду неподалеку.

– Вы, как всегда, проницательны. От вашего взгляда ничто не укроется.

Мы уселись на каменную скамью напротив настенного фонтана, который изрыгал из улыбающегося рта потоки воды.

– Не нужно никакой особенной проницательности, чтобы увидеть за подарком дарителя. Полагаю, вы хотите изложить мне свой взгляд на злополучную экспедицию?

– Этот поход… – заговорил он нерешительно, а затем: – Эссекс провалил его! Вы поставили его над всеми нами и приказали ничего не предпринимать без его согласия. Он воспользовался этим, чтобы вынудить нас бездействовать. Этот человек пренебрегает даже базовым правилом командующего, которое предписывает ему сообщать подчиненным об изменении планов. Из-за него мы потеряли Сан-Мигель. Я ждал в условленном месте, тем самым оповестив о нашем присутствии весь город и дав им возможность припрятать ценности и вооружиться. Зная, что меня ждет строгий выговор, если я сделаю что-нибудь без приказа Эссекса, я не мог предпринять никаких действий. В конце концов после трехдневного ожидания я решил высадиться с войсками на сушу и попытаться захватить хотя бы то, что осталось.

– А где все это время был лорд Эссекс?

– Ел, пил и веселился со своими людьми на другом конце острова. Да! Вместо того чтобы двинуться на гарнизон Сан-Мигеля с суши, как обещал, он остался в городе, обжираясь и прохлаждаясь.

– Неужели он не послал к вам ни одного гонца?

– Нет! А когда мы воссоединились, обвинил меня в измене за высадку «без разрешения», а его никчемные подпевалы, смазливые красавчики Саутгемптон и Кристофер Блаунт, хотели устроить трибунал и казнить меня прямо там.

– Ну, насколько я вижу, вы живы, – произнесла я шутливым тоном, хотя внутри все клокотало; мне не хотелось, чтобы он пересказывал потом кому-нибудь мои слова. – Что произошло?

– Я заставил себя извиниться перед ним, хотя виноват во всем был он, и только он. Я не собирался давать его сторонникам повод со мной разделаться, которого они так ждали.

Он наклонился вперед и, не будь я королевой, взял бы меня за плечи и притянул к себе для пущей драматичности. Однако у него хватило ума не делать этого.

– Моя дорогая Цинтия, моя луна, боюсь, Эссекс совершенно околдован этими мужчинами – этими мальчиками, – которыми себя окружает. Они накручивают его, забивают ему голову всяким вздором или, вернее, делают его таким же пустоголовым, как они сами.

– Я слышала, он держит у себя в Эссекс-хаусе целый рой таких.

Они были молоды, горячи и не имели ни каких-либо достижений, ни надежды на продвижение – взрывоопасная комбинация.

– «Рой» очень подходящее слово, потому что они как саранча – питаются его щедротами и исполняют роль его личной армии. Они отрезают его от возможности посоветоваться с другими людьми. Единственный разумный человек в доме – это его мать Летиция. Но он чем дальше, тем меньше ее слушает. То же самое относится и к Фрэнсису Бэкону. Остальные поют ему в уши песню, которую он хочет слышать, а он под нее пляшет.

Песня, которую поют другие… Это поистине песня сирены, что заманивает нас на скалы.

– Мне огорчительно это слышать, – произнесла я.

В описании Рэли Эссекс представал неуравновешенным человеком, которому совершенно задурили голову.

– А мне огорчительно это вам рассказывать. Но вы должны знать. Он, разумеется, изобразит все совершенно в ином свете.

– Всегда говорите мне правду без колебаний. Этот уговор был у нас с Бёрли с самого начала.

– «Гнев правителя погибелен», – процитировал Рэли предостережение, которое когда-то давно получил Томас Мор. – Опасно злить своего государя.

– Ко мне эта максима неприменима, – возразила я. – На тех двоих, герцога Норфолка и Марию Шотландскую, которых я вынуждена была приговорить к смертной казни, я никогда не гневалась, но была исполнена жалости. А те, на кого я сильнее всего гневалась, – из числа присутствующих – до сих пор живы и здоровы. Если бы разгневать меня означало навлечь на себя погибель, тогда вы, Лестер и польский посланник были бы мертвы. Даже Летиция Ноллис до сих пор преспокойно топчет землю – это она-то, эта волчица!

– Я все понял, моя Цинтия. В таком случае я всегда буду без колебаний говорить вам правду.



На следующее утро я обнаружила, что черепаха погубила половину растений в моем садике, вытоптав бобы, объев картофельные кусты и ободрав с тыквенных лоз листья. Констанция прошлась по саду, точно слон, и теперь спала сном младенца в уголке на солнышке.

Зловредное создание. Я подумывала даже приказать Рэли забрать ее себе в Шерборн, и пусть Бесс с ней возится. Но она была забавная, хотя и сеяла вокруг себя хаос, прямо как Эссекс и Рэли.



Парламент 1597 года был унылым мероприятием, призванным дать долгожданный ответ на нужду и волнения, преследовавшие страну. Лучшие умы нации собрались вместе, чтобы справиться с кризисом; как это обычно и случается, лучшие умы немедленно перессорились. Всеми владело чувство беспомощности и растерянности, поскольку проблемы были вызваны двумя вещами, власти над которыми у нас не было, – погодой и нашим прошлым, – и тем не менее мы не могли сидеть сложа руки и ждать, пока не поумнеем.

В итоге мы приняли серию законов о бедных – систему законодательных актов, призванных помочь беднякам и в то же самое время держать в узде их популяцию. Некоторые – как Фрэнсис Бэкон – заявляли, что землевладельцы, огораживавшие свои владения для выпаса овец и изгонявшие фермеров, вызывали нехватку пахотных земель, в которой и крылся корень проблемы, а его сторонники пытались обосновать необходимость ограничения или даже полного запрета огораживаний. Однако успеха они имели не больше, чем король Кнуд, повелевший приливу отступить. Процесс зашел уже слишком далеко, чтобы его можно было повернуть вспять. Тем не менее Бэкон пустил в ход все свое красноречие, живописуя мрачное будущее сельской местности, каковая, лишившись всех своих фермеров и крестьян, по его словам, обречена была повторить судьбу покинутой Трои, от которой не осталось ничего, кроме заросших бурьяном пустошей.

Разобравшись с пахотными землями – Бэкону удалось-таки протащить два билля, – парламент перешел к вопросам о попрошайках и честных бедняках, к каждому из которых требовался свой подход. К разряду попрошаек были отнесены побирающиеся ученые, псевдопотерпевшие кораблекрушение моряки, гадалки и предсказатели будущего, вожаки медведей, мнимые сборщики недоимок, незаконные работники, фальшивые нищие, а также актеры – за исключением тех, кто находился под покровительством знатных лиц. Всех их надлежало, предварительно выпоров, отправлять обратно в домашние приходы, где им и следовало оставаться впредь.

Если же кто-то из вышеуказанных лиц был к тому же агитатором или вожаком в среде низших классов, таких надлежало пожизненно высылать за пределы Англии, под страхом смертной казни запретив возвращаться. Таких же, кого выслать было некуда, можно было отправить на галеры, где им предстояло до скончания дней служить гребцами.

Что же до честных бедных, попрошайничество предполагалось заменить приходским пособием. Таковыми считались люди, неспособные работать по не зависящим от них причинам: слепые, хромые, старые, больные. Вдобавок приходам вменили в обязанность собирать деньги на строительные материалы для домов для неимущих. Их строительство должно было обеспечить рабочими местами тех бедных, кто был физически пригоден для этого труда, в то же самое время давая возможность детям освоить ремесло.

Новые законы были призваны положить конец попрошайничеству и бродяжничеству. Работали они или нет, попытка была благородная. Я не знала ни одной другой страны, где попытались бы сделать нечто похожее, и гордилась нашими усилиями.

Иисус сказал, что бедные всегда будут с нами, но Он не имел в виду, что не нужно им помогать. До сих пор помощь бедным означала, что один человек подает милостыню другому. Теперь в Англии мы заявили, что само правительство обязано оказывать вспомоществование бедным. Теперь недостаточно было просто бросить монетку в протянутую сиротой кружку. Каждая деревушка и каждое село должно было нести ответственность за проживавших на их территории бедняков.

Что же до негодяев, которые насмехались над бедностью, притворяясь нищими, чтобы получать подаяние, – таких следовало изобличать и искоренять.

Этими законами парламент мог гордиться.



Все это время Эссекс дулся у себя дома, отказываясь появляться как в палате лордов, так и на собраниях Тайного совета. В парламенте у него было человек тридцать приверженцев, которые выполняли его поручения, однако личным присутствием заседания он не удостаивал. Он был оскорблен тем, что я пожаловала лорд-адмиралу Чарльзу Говарду титул графа Ноттингема, и тем, что тот, будучи лорд-сенешалем, председательствовал в парламенте. Кроме того, Эссекса привела в ярость формулировка патента, которая превозносила Чарльза, воздавая ему должное за заслуги в сражении против армады в 1588 году, а также за участие в Кадисской миссии. Эссекс хоть сколько-нибудь значительную роль Говарда в Кадисском походе отрицал, считая единственным ее героем себя самого.

Он требовал от меня переформулировать патент таким образом, чтобы в нем не упоминалось о Кадисской миссии. Он намекал, что, если они с Говардом вынужденно окажутся рядом на публике, может случиться какая-нибудь «неприятность». Он призывал к поединку между ним и Говардом, ну или, в крайнем случае, между ним и одним из родственников Говарда, поскольку сам Говард, очевидно, был слишком стар, чтобы сражаться на равных.

Все эти его выходки были сейчас крайне некстати, поскольку Генрих IV Французский отправил своего посланника Андре Юро де Мэса прощупать, насколько изменились наши чувства к нему вследствие его обращения в католицизм и неспособности – или нежелания – вернуть нам огромные денежные ссуды. Генриху нравился Эссекс – как и всем, кто не знал его близко. Его отсутствие при дворе неминуемо вызвало бы вопросы. Мне нужно было найти способ умаслить этого несносного мальчишку, приманить его обратно ко двору, чтобы этих вопросов не возникло. А когда француз уедет, у меня будет достаточно времени, чтобы придумать, как с ним быть. Теперь я думала о нем исключительно как о проблеме, требующей решения; мое хорошее к нему отношение почти совсем истощилось. От него осталась лишь тоненькая пленочка, точно от кольца, с которого от небрежной носки облезло покрытие.

Кроме того, мне совершенно необходимо было произвести на него наилучшее впечатление, чтобы, когда де Мэс будет докладывать своему господину о состоянии дел, он мог рассказать ему, какой молодой и здоровой я выгляжу. Как назло, на лице у меня выскочил фурункул, который все никак не заживал, так что приходилось белиться гуще обычного, удвоив количество толченого мрамора и яичной скорлупы, чтобы добиться требуемой жемчужной белизны. Кэтрин помогала мне; она мастерски смешивала в нужных пропорциях пчелиный воск и киноварь, чтобы наложить на мои губы и щеки, и знала, какое количество воды необходимо, чтобы приготовить пасту для лица.

– Я должна выглядеть наилучшим образом, – сказала я, – чтобы французы отметили каждую мелочь.

Она пребывала в приподнятом состоянии духа; повышение мужа доставило ей огромное удовольствие, поскольку я жаловала очень мало титулов и крайне редко возвышала кого-либо без веской причины. Без сомнения, она полагала, что признание его заслуг слишком запоздало, но никогда не стала бы говорить об этом вслух.

– Говорят, французы любят женщин постарше, – заметила она.

– Такая репутация у них есть, – вздохнула я. – Вопрос в том, насколько постарше?

Я принялась поворачивать зеркало то так, то этак, разглядывая свое лицо при разном свете. Фурункул был надежно скрыт толстым слоем белил. В любом случае я намеревалась отвлечь внимание от своего лица при помощи испытанных уловок, таких как пышное одеяние и умопомрачительные драгоценности.

– Я думаю надеть сегодня итальянское платье. В любом французском они своим наметанным взглядом тут же отыщут изъяны; выбрав же наряд по последней итальянской моде, я получу похвалы своему вкусу.

Кэтрин помогла мне облачиться в платье из серебряного газа со вставками из золотого кружева, в котором я немедленно засверкала и заискрилась. Я приказала принести мне рубиновое и жемчужное ожерелья. Будучи незамужней женщиной, я имела право носить лифы с глубоким вырезом. Разумеется, я всегда прикрывала его драгоценностями.

Посланник был очарователен и галантен, впрочем других французы не присылали. Мы обсудили массу самых разных вещей. Я пыталась выведать, что именно думает Генрих, де Мэс пытался проделать в точности то же самое в отношении меня. Самым важным вопросом было заключение мирного договора между Францией и Испанией. Французы очень хотели бы, чтобы мы к нему присоединились, но разве мы могли это сделать? Король Филипп, несмотря на разгром одной армады за другой, продолжал их посылать. Да, наша недавняя политика нападений на испанцев на их территории должна была прекратиться – не по убеждению, но по причине их неэффективности. Однако это не означало, что мы можем позволить себе прекратить вооружаться на случай вторжения или начать доверять Испании.

Де Мэс, к раздражению моему, настойчиво допытывался, где же Эссекс. Я пыталась отделаться легкомысленными отговорками, одновременно совещаясь со старшим и младшим Сесилами о том, как бы залучить Эссекса ко двору до отъезда посланника.

– Мы не можем себе этого позволить, – сказала я, когда посланник удалился. – Вы со мной согласны?

Мне крайне редко удавалось увидеть, чтобы кивнули оба сразу. Роберт, Сесил-младший, по мере того как круг его обязанностей расширялся, становился все более и более лощеным и уверенным в себе. Бёрли, Сесил-старший, заметно сдал за те несколько недель, что я его не видела. Ум его оставался все таким же острым, но было совершенно ясно, что у шеи с каждым днем становится все меньше и меньше сил удерживать эту умную голову. Вся жизненная сила в их тандеме постепенно перетекала к сыну.

– Да, щенка нужно призвать к ноге, пока он не испортил всю охоту, – сказал Бёрли.

– Давайте подумаем, как можно заставить щенка подчиняться, – принялся размышлять вслух Роберт. – Разумеется, существуют наказания. Но он уже был наказан – немилостью и отдалением. Остается награда. Какой наградой мы можем его подкупить?

После непродолжительного раздумья он сам ответил на собственный вопрос.

– Нужно предложить ему что-то такое, что не будет вам ничего стоить, но потешит его тщеславие, – произнес он холодно.

Его совершенно бесстрастный тон и прямолинейная формулировка меня поразили.

– Что-то военное, коль скоро он придает этому такое значение, – вставил Бёрли.

– Мы могли бы предложить ему чин лорд-адмирала, – сказала я. – Говард будет счастлив уйти в отставку с этого поста.

– Нет, это будет воспринято как объедки со стола Говарда, – покачал головой Бёрли.

– Тогда, может, сделать его лордом – хранителем Большой печати? – предложила я.

– Этого недостаточно, – возразил Роберт. – Он любит пышные звания. Какие должности у нас сейчас не заняты? А как насчет… граф-маршала Англии?

– Ужасные ассоциации, – возразила я. – Она вакантна, потому что ее последнего носителя, герцога Норфолка, казнили за государственную измену.

– Его это не смутит, – отмахнулся Бёрли.

– Неужели он не сообразит, что, если пост пустовал на протяжении двадцати пяти лет, он едва ли имеет какое-то значение для функционирования государства? – спросила я.

– Для этого он слишком тщеславен, – заверил Роберт. – Его интересуют только внешние атрибуты, а не суть.

– Вы его не щадите, – заметила я.

– Когда ему было девять, он несколько месяцев жил у нас, – сказал Роберт. – За это время я успел неплохо его узнать. Взрослый мужчина, каким он стал, ничем не отличается от строптивого ребенка, привыкшего всецело полагаться для достижения успеха на свое обаяние и внешность.

В его голосе прозвучала нескрываемая горечь.

– Мой сын прав, – кивнул Бёрли. – Почему, вы думаете, мы никогда не горели желанием видеть его членом нашей семьи?

– Значит, быть ему граф-маршалом Англии, – постановила я.

Сесилы были правы: эта честь мне ровным счетом ничего не стоила. В каком-то смысле Эссекс уже и так воспринимался военным лидером королевства, так что, за исключением права идти в процессии перед графом Ноттингемом и формально считаться выше его по положению на официальных церемониях, эта должность ничего ему не давала. Не слишком высокая цена.



Как я и ожидала, Эссекс не принял награду немедленно и с благодарностью. Он придрался к формулировке патента. Когда я приняла его наедине, он не стал утруждать себя ни лестью, ни попытками угодить мне. Вместо этого принялся выставлять свои условия: формулировка патента должна быть такой-то и такой-то, а церемония вступления в должность должна состояться там-то и в такое-то время. А хочет ли он вернуться в Тайный совет, он еще не решил. Разве что, если… если я приму его мать при дворе.

Когда он высказал это требование, я в ответ лишь молча устремила на него взгляд. Руки его были скрещены на груди, лицо утопало в тени. Выражение лица было непроницаемо. Что за ним скрывалось? Вызов? Надежда? Нервозность?

– Если я приму вашу мать? – переспросила я.

– Да. Она жаждет примириться с вами. Мне тоже невыносимо мучительно видеть, как две женщины, которых я люблю, враждуют друг с другом.

– Две женщины, которых вы любите… ваша мать и ваша королева? А как же ваша жена? Кроме того, я думаю, кое-кто из моих придворных дам полагает, что вы и их любите… По крайней мере, вы дали им основания так считать.

– Мне следовало сказать «три женщины». Моя жена тоже опечалена тем, что вы так сурово относитесь к бабушке ее детей. В конце концов, она ваша кузина, – произнес он (вот теперь в его голосе прорезались вкрадчивые нотки). – Ваша кровная родственница. С годами у каждого из нас их остается все меньше и меньше. Зачем лишать себя общения с одной из горстки оставшихся?

Как он смеет говорить о моих годах и о том, что моих ровесников становится все меньше? Я с трудом удержалась, чтобы не дать ему пощечину. Вместо этого я сделала вид, что думаю над его словами.

«Все это ради Англии», – напомнила я себе.

– Да, она внучка моей тетки, – произнесла я, чтобы потянуть время, пока думаю.

Мне придется это сделать. Однако каким образом – решать мне.

– Что ж, отлично, – согласилась я.

Он бросился вперед, упал на одно колено и, схватив мою руку, принялся осыпать ее поцелуями:

– О, благодарю вас! Когда нам ждать приглашения?

– Как-нибудь после Нового года, – обронила я.

Самое глухое время, когда при дворе почти никого не оставалось.

– Но… – возразил было он, однако вовремя прикусил язык.

Он хотел, чтобы она появилась, пока здесь французы и двор искрится развлечениями.

«Не бывать этому никогда в жизни», – подумала я.

Я сделала ему знак подняться:

– Что же до вашего возвращения ко двору…

Оно только что состоялось.

53. Летиция

Ноябрь 1597 года