Весь вечер я боролась с искушением поехать в театр. Обыкновенно из подобной борьбы я не выхожу победительницей, но сегодня все-таки победила. Я попросту не могла себе позволить туда поехать, не могла позволить, чтобы меня увидели. Я завидовала его той, другой жизни, компании товарищей по актерскому цеху; свободе, с которой он перевоплощался в совершенно иную личность, пусть даже всего на несколько часов и через своих персонажей. Он сам создавал новые миры; у него не было никакой необходимости пускаться в плавание.

«Мой разум – царствие мое…» Шекспир наизусть прочитал мне стихотворение сэра Эдварда Дайера целиком, но запомнила я только первую строчку: «Источник радости нетленной, чистейший кладезь навсегда души услады несравненной». С таким же успехом он мог описать этими словами себя самого. Впрочем, возможно, все поэты были таковы, и мироощущение у них было схожее.

Что я вообще знаю о Шекспире? Родом он из Уорикшира, сельский житель, происхождения совершенно не аристократического. Ему тридцать два года. В восемнадцать он женился, у него трое детей. Жена на восемь лет его старше. Возможно, его всегда тянуло к зрелым женщинам? Когда он переехал в Лондон, чтобы писать и играть на сцене, она не последовала за ним, а осталась в Уорикшире. Заручившись покровительством молодого графа Саутгемптона, он опубликовал снискавшую ошеломляющий успех поэму «Венера и Адонис», за которой год спустя последовала «Обесчещенная Лукреция». Он играл в труппе «Слуги лорд-камергера» и писал для них пьесы. От всех подарков, которые я пыталась ему дарить, он наотрез отказывался, словно они могли каким-то образом его скомпрометировать. Я имею в виду, от всех материальных подарков. Слова, любовные утехи – это все он принимал, не стесняясь. За все время он не написал мне ни единой записки, не посвятил ни одного стихотворения, но зато писал обо мне в своих сонетах и пьесах, хотя очень тщательно следил за тем, чтобы нигде ненароком не упомянуть моего имени. Я прочитала их достаточно, чтобы быть совершенно в этом уверенной, хотя сам он так никогда этого и не признал. Он был тверд, как испанский бастион.

Испанский бастион… Вскоре должны были прийти официальные вести о Кадисе. А это означало возвращение моего сына и… Саутгемптона. И моего мужа. И тогда свободе наступит конец. Зато в жизни моего сына начнется новая глава, – во всяком случае, я на это надеялась. Наконец-то настанет его звездный час.



Солнце клонилось к западу. Летние дни были долгими и знойными, жара никак не желала отступать. Представление уже должно было закончиться. Я понимала, каково было актерам в тяжелых, плотных костюмах. Это лето выдалось для них трудным: если они не обливались потом на солнцепеке, то мокли под дождем. Но Уилл никогда не жаловался.

Сейчас он наверняка сидит в таверне со своими друзьями, ведь выручку от продажи билетов уже подсчитали и поделили на всех. Они обсуждают спектакль, как его приняла публика, как его улучшить и что покажут завтра. Он небось и думать забыл, что я звала его вернуться.

Его мир настолько богаче и разнообразнее моего! На меня накатила волна злобной зависти. Что я там про него говорила? Он – ничтожество из Стратфорда. Но на самом деле это я ничтожество. Вся моя жизнь ограничена четырьмя стенами Эссекс-хауса. При дворе появляться мне было запрещено давным-давно – да и придворная жизнь проходила в тесных рамках ограничений, – однако же, будучи женщиной, я не вольна была отправиться куда хочу. Он же, напротив, был самым свободным существом на свете. Жена никак его не ограничивала, да и к тому же была далеко, в Стратфорде. Он мог перенестись куда угодно – в любые царства и страны, в любую эпоху прошлого, – и все это лишь силой собственного разума. Здесь, в Лондоне, он мог пойти в любой кабак и вообще в любое место, куда только пожелает. И самое главное, он мог упражнять свой разум, оттачивать его, совершенствоваться сколько вздумается. Его дни никогда не повторяли друг друга, никогда не были наполнены обязательствами и нудными повинностями.

«Ох, Летиция, – сказала я себе. – На земле нет ни одного человека, в чьей жизни не было бы скучных моментов. Повседневность выдается всем поровну».

И тем не менее мне хотелось иметь возможность пойти в таверну и обсуждать там мою долю в выручке – или чью-нибудь еще. Быть может, меня с такой силой тянуло к Уиллу, потому что он был для меня окном в запретный мир свободы? Лишь благодаря ему я могла заглянуть в этот заманчивый мир хоть одним глазком.

«Хватит, – сказала я себе. – Ты только зря растравляешь себя».

В дверь негромко постучали. Он пришел! Он все-таки вернулся! Я бросилась к двери и распахнула ее. На пороге стоял незнакомец. Его одежда была припорошена серой дорожной пылью. Он стащил с головы шляпу и поклонился:

– Я сэр Энтони Эшли, по поручению графа Эссекса. Это крайне срочно.

– Прошу, проходите.

Я провела его через общие помещения в гостиную. Дверь в спальню была надежно закрыта. Я налила ему эля и жестом пригласила сесть.

– Где мой сын? – спросила я.

– Он еще в море, но в ближайшие несколько дней вернется. Он хотел, чтобы к его возвращению вот это было опубликовано.

С этими словами он сунул мне в руки пакет с какими-то бумагами.

Я вскрыла его и увидела заголовок. «Правдивая реляция относительно битвы при Кадисе 21 июня сего года, под командованием графа Эссекса и лорд-адмирала, направленная господам при дворе лицом, присутствовавшим при сем лично».

– Но зачем? Почему он не может сделать это сам?

– Потому что имеются конкурирующие доклады, авторы которых пытаются приуменьшить его достижения.

– Я думала, мы победили и граф лично возглавил битву. – Я не могла больше выносить этой неизвестности. – Расскажите! Что произошло на самом деле? Мы тут практически ничего не знаем.

Он провел языком по пересохшим губам, и я вспомнила, что он долго скакал верхом и по-прежнему испытывал жажду. Я вновь наполнила его стакан, и он с благодарностью осушил его.

– Так-то лучше. С вашего позволения, я буду краток, ибо в противном случае мы с вами погрязнем в деталях. Да, то, что вы слышали, правда. Но не вся. Нам удалось застать горожан врасплох, хотя Медина-Сидония – бывший командующий армадой, который теперь базируется в Андалузии, – заметил нас на подходе, когда до берега было еще часов двенадцать пути, и попытался предупредить их. Мы разграбили и разорили город. Однако между морскими и сухопутными войсками возникло такое соперничество, что они повели себя как враги. Сухопутная армия, возглавляемая Эссексом, намеревалась войти в город первой и задержала нападение на торговые корабли, стоявшие на рейде. Они ушли к городку Пуэрто-Реал у основания полуострова, где Сидония предложил за них выкуп в два миллиона дукатов. Адмирал Говард потребовал четыре миллиона, и, пока он торговался, Сидония приказал поджечь тридцать шесть из них. Итоговый убыток мы оцениваем в двенадцать миллионов дукатов. Если бы Эссекс и Рэли не соперничали и Эссекс не попытался бы сорвать морское нападение, мы заполучили бы эти двенадцать миллионов. Вдобавок небольшой флотилии торговых галер под шумок удалось улизнуть.

Я похолодела. Королева будет в ярости.

– Ходили разговоры о том, чтобы сделать в Кадисе нашу постоянную базу. На этом настаивал Эссекс. Я знаю, что перед тем, как отправиться в поход, он написал письмо Тайному совету. Но его не послушали. Кроме того, он хотел на обратном пути попытаться взять еще и Лиссабон, но и тут его не послушали, потому что армия была уже без сил. – Он почесал голову. – Ваш муж сэр Кристофер отличился, возглавив десятимильный сухопутный бросок на Фару по пути на Лиссабон.

– Да? Ну и что они раздобыли в этом Фару?

– Только уйму книг, – признался гость. – Из архиепископской библиотеки. Город оказался пуст. Их предупредили.

– Черти бы их побрали!

– К сожалению, всего два дня спустя после того, как мы оставили Лиссабон, туда прибыл флот с сокровищами из Америки.

Теперь на смену холоду пришла тошнота. Королева будет не просто в ярости. Я даже представить себе не могла, в какое бешенство она придет, узнав обо всех этих промахах и напрасно потраченных деньгах. И о том, каково будет наказание.

– Жизненно необходимо, чтобы Эссекс во всеуслышание объявил о своем намерении напасть на Лиссабон и отдельно подчеркнул, что ему не дали это сделать. Нельзя, чтобы его обвинили в том, что из наших рук уплыли сокровища, стоимость которых оценивается в двадцать миллионов дукатов. Его суждение было здравым, подвели другие. Рэли уже пытается распространить свою версию событий. Вы же знаете, какой он мастер выставлять себя в своих писаниях в наилучшем свете. Это он умеет чертовски хорошо. Сначала он в своем памфлете, озаглавленном «Правдивое изложение обстоятельств боя при Азорских островах прошлым летом», представил самоубийственный бой его кузена Ричарда Гренвилла с испанцами как легендарный акт героизма, потом изобразил свою собственную безрезультатную экспедицию в Гвиану как несравненное приключение в «Открытии империи Гвианы и Маноа» – куда он даже не добрался! И его перевели на голландский, латынь и немецкий. Мы не можем допустить, чтобы он нас опередил!

– Да. Не можем, – согласилась я. – Как вы предлагаете действовать?

– Я быстренько напечатаю доклад, чтобы к моменту прибытия Эссекса он успел широко разойтись. Выглядеть все должно так, как будто это написал простой солдат, участник событий. Я знаю печатника, который может это сделать.

– Хорошо, – обронила я; меня охватило какое-то оцепенение.

– Этот поход войдет в анналы истории наряду с Креси, Азенкуром и армадой. Это был поистине впечатляющий поход, и он увенчался успехом. Мы должны постараться донести это до всех и каждого… потому что есть еще одна проблема.

Какая проблема? Что еще пошло не так?

– Драгоценные камни, золото и монеты, которые мы захватили, не… Погодите, дослушайте, что я скажу! Так вот, нашу добычу разграбили! Ребята набили себе карманы, вместо того чтобы оставить добытое короне. Мне поручена еще одна миссия, секретная, – опубликовать открытое обращение о поиске пропавших трофеев.

– Прошу меня простить.

Я поднялась и поспешно удалилась в свою уборную, где, едва я успела захлопнуть за собой дверь, меня вывернуло в рукомойник. Трофеи исчезли. Королеву обманули – нет, ограбили – ее же соотечественники. И что это означает для Роберта, который возглавлял экспедицию? Я утерла рот и дрожащими руками оперлась на столик, чтобы не упасть. Несколько минут спустя я все же нашла в себе силы снова выйти к Эшли.

– Вы должны спешить, – сказала я. – Не задерживайтесь здесь. Когда я могу ожидать сына?

– В течение недели. – Он склонил голову набок. – А когда прибудет ваш муж, вам разве не интересно?

– Да-да, разумеется, но я полагала, что они приедут вместе.

Уголок его губ дрогнул в тщательно сдерживаемой улыбке.

– Рискну предположить, что сэр Кристофер, вероятно, прибудет первым. Он был на другом корабле.

– Благодарю вас, – произнесла я со всем достоинством, какое только смогла изобразить.

Я готова была побиться об заклад, что он знает.



Я заметалась по комнате. Примерно с час я расхаживала туда-сюда, не в состоянии усидеть на месте. Мысль о том, что триумф моего сына обернулся бесчестьем, приводила меня в отчаяние. Неужто на всех Деверё и впрямь лежит проклятие? Почему нас вечно преследуют несчастья, отравляя успех? Ему придется провести вторую кампанию, чтобы восстановить репутацию, подмоченную в ходе первой. Публикация письма будет хорошим началом. Когда он приедет, мы повсюду раструбим о его доблестных похождениях на крепостных бастионах. Чернь любит героические подвиги и бесстрашных рыцарей. Поскольку никакой добычи им все равно не досталось бы, они не станут оплакивать ее потерю. Вместо этого они будут прославлять отважных воинов, под развевающимися знаменами штурмующих вражеские бастионы во имя Англии.

Наконец меня перестало колотить, и я смогла сесть. Свечи догорели почти до основания, и огоньки отбрасывали по стенам длинные тени. Слуги давным-давно ушли спать. С улицы доносилось чье-то пьяное пение, а с другой стороны – негромкий плеск весел на Темзе. Я распахнула окна пошире, чтобы впустить слабый ветерок, и в лицо мне ударил тяжелый, точно корзина выстиранного белья, воздух.

Я намеревалась спать под тончайшей простыней, но даже под ней наверняка будет слишком жарко. Я отложила платье в сторону и стала готовиться ко сну, гадая, доведется ли мне сегодня хотя бы немного поспать.

Постель была в беспорядке. После ухода Шекспира я не стала ее прибирать. Расправляя сбитые простыни, я чувствовала отвращение к себе.

«Так ты хранишь воспоминания, Летиция? – спросила я себя. – Другие женщины хранят цветы или стихи, ты же бережешь смятую постель. Дура!»

Я с силой ударила кулаком по покрывалу.

– Вы на него злитесь? – спросил тихий голос у меня за спиной.

Разом обернувшись, я увидела в дверях Уилла. Его темный силуэт отчетливо вырисовывался на фоне озаренного огнем свечей дверного проема.

– Как ты попал в дом? – воскликнула я.

Он вошел совершенно бесшумно.

– Вы же сами дали мне ключ. Разве не помните?

Из-за кадисского кризиса все остальное попросту вылетело у меня из головы.

– Да-да… Прости, у меня голова идет кругом. Я получила вести об экспедиции, и они не самые радостные.

– Я тоже слышал. Все кругом судачат, хотя, как я понимаю, корабли еще не вернулись. В таверне только и было разговоров что о них. Они отвлекли критиков моей пьесы на себя, так что мне следует сказать спасибо.

– Рада за тебя. Мне благодарить особо не за что. Ты из-за этого пришел?

Я вдруг поняла, что уже совсем поздно.

– Я оставил здесь сумку.

– Хорошо хоть не кошелек, – отозвалась я, надеясь, что это прозвучит небрежно.

– То, что в этой сумке, для меня дороже любого золота. Там наброски сюжета моей новой пьесы и черновые варианты нескольких стихов. – Он обошел кровать и принялся шарить за пологом. – А, вот она. Катастрофа предотвращена!

Он торжествующе взмахнул кожаной сумкой.

– Я думаю, ты смог бы их восстановить, – сказала я.

Как моему сыну придется «восстанавливать» его путешествие для публики.

– Вряд ли. Мои самые первые идеи обыкновенно самые ясные. Потом они размываются и становятся банальными, утрачивают всю свою оригинальность. – Он с собственническим видом похлопал по сумке, затем покосился на примыкающую комнату. – Кроме того, я хотел с вами поговорить.

Не успела я шевельнуться, как он проскользнул в дверь, и у меня не осталось выбора, кроме как последовать за ним.

В этом большом пустом зале я внезапно почувствовала себя крайне неуютно, одетая только в тоненькую ночную рубашку, в то время как на нем были дублет, штаны и чулки. Он остановился в нескольких шагах и некоторое время молча на меня смотрел.

– Я не должен больше сюда приходить, – произнес он. – Нужно покончить с этим.

Я уже некоторое время ожидала этого, но теперь, услышав его слова, смогла лишь удрученно спросить:

– Почему?

– Мне перечислить все причины? Вы наверняка сами прекрасно их знаете.

В его тоне не было ни малейшего сожаления. Это задело меня за живое.

– Да, я их знаю, – сказала я. – И совершенно с ними согласна. Мы должны покончить с этим. И вообще зря все затеяли.

– Зря.

– Ты сожалеешь об этом?

И снова я задала вопрос, который задавать не следовало.

– Нет, – отозвался он. – Я покривлю душой, если стану утверждать, что это не доставляло мне удовольствия. Доставляло, и еще какое. Я как те несчастные выпивохи с улиц, которые тянутся к тому, что их уничтожает.

– Не очень-то лестное сравнение, – выдавила я, не в силах отделаться от мысли, что он описывает меня, а не себя самого.

– Напротив, это комплимент наивысшей пробы. Как бы то ни было, ваш муж возвращается, и мой друг Саутгемптон тоже. Мысль о том, что мне придется делить вас со всеми этими мужчинами, отбивает у меня аппетит, и то, что было прекрасным, превращается в гнусность. Вы обязаны хранить верность мужу, а я – другу.

– С этим не поспоришь.

– Засим я должен проститься с вами. Вновь мы увидимся на людях.

Он стоял посреди зала, невыносимо хладнокровный.

Ни один мужчина в моей жизни не отвергал меня. Это я рвала с ними, я произносила все эти затертые банальные фразы, от затертости не становившиеся менее справедливыми.

«Я должна сделать это ради вашего блага».

«Вы найдете себе более подходящую женщину».

«Дело во мне, а не в вас».

«При других обстоятельствах мы могли бы быть вместе».

– У тебя кто-то есть, – произнесла я самую затертую из всех затертых фраз.

– Кто-то есть всегда, говоря в общем смысле, – пожал он плечами, – но в то же время у меня никогда никого нет.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что я никого не пускаю к себе в душу, но вам удалось в нее проникнуть. Возможно, потому, что вы не можете мне принадлежать. Но в то же время именно потому все это должно завершиться.

Никогда еще ни один мужчина так меня не унижал. Чувствуя себя уязвленной в самое сердце, я произнесла:

– Разумеется.

Он с жалостью посмотрел на меня:

– Если я скажу вам, что ваш образ всегда со мной, что вы служите вдохновением для моего творчества, что вы всегда будете жить в моих стихах и пьесах, вы мне поверите?

Меня охватило острое желание стереть эту жалость с его лица.

– С чего ты взял, что меня это волнует? – бросила я пренебрежительно. – Меня интересует вовсе не твое творчество.

Ну вот. Будем надеяться, что это заденет его за живое.

Удар попал в цель. На мгновение в его глазах промелькнуло уязвленное выражение, но его быстро сменило безразличие. Все лучше, чем жалость.

42. Елизавета

Август 1596 года

– Нет, ну каков наглец?!

Я швырнула листок на стол, якобы письмо, самый первый отчет о походе на Кадис, описывающий героизм графа Эссекса и озаглавленный «Правдивая реляция относительно битвы при Кадисе». Походники вернулись. Они вошли в порт в сумерках, как будто стыдились показаться людям при свете дня.

– Спокойствие, ваше величество, – сказал Роберт Сесил. – Будут возвращаться и остальные, и разве до нас не дошли слухи об их головокружительном успехе в Кадисе?

Он силился держаться хладнокровно в противовес мне.

– Как я могу кому-то из них доверять? – пожаловалась я. – Каждый лезет из кожи вон, стараясь приукрасить свою доблесть.

– Все люди этим грешат, ваше величество. Боюсь, это просто в природе человека. Это не означает, что мы должны делать на это скидку.

Роберт Сесил покачал головой, перелистывая бумаги. Самым беззастенчивым был доклад графа Эссекса, который тот попытался тайком напечатать и распространить до своего возвращения. Но его гонцу сэру Энтони Эшли было поручено также заняться розыском исчезнувших трофеев, как только корабли пристанут к берегу. Предприимчивый человек, этот сэр Энтони. Ибо, как выяснилось, он сам нагрел руки на тех самых трофеях, которые ему поручено было отыскать. Набитые сундуки отправили в его лондонский дом, и он продал городским торговцам огромный алмаз, предназначавшийся мне. Ни алмаз, ни деньги вернуть не удалось. Этот малый был отъявленный вор. Я посадила его в тюрьму Флит и отобрала у него эту так называемую «Правдивую реляцию относительно битвы при Кадисе», которую он отдал в печать. Затем я под страхом смерти запретила публиковать все, относящееся к этому походу.

– Где сейчас Эссекс? – спросила я.

– Я только что получил от него прошение о возможности побеседовать с вашим величеством наедине. Полагаю, что он в Лондоне.

Я побарабанила пальцами по столешнице. За окном эхом отозвался стук дождевых капель. Порывы ветра заносили брызги в окна, но, если закрыть их, тут станет как в могиле. Думать в этой влажной печи было очень сложно.

– Нет, – сказала я. – Мы примем его здесь, в присутствии всего двора, в самой официальной обстановке. Позаботьтесь об этом.

Я тем временем углубилась в чтение остальных кратких отчетов об экспедиции, самом полном на данный момент источнике фактов. Флот в сжатые сроки добрался до Испании и, обогнув мыс Святого Викентия, напал на Кадис воскресным июньским утром. Горожане оказались захвачены врасплох. Только что они прогуливались по центральной площади, покатываясь со смеху над представлениями комедиантов, а в следующее мгновение из ниоткуда на море вдруг появились полторы сотни военных кораблей и гребных фрегатов. Охваченные паникой, они бросились искать защиты в стенах старой цитадели над городом. А потом английские командующие – в особенности Эссекс и Рэли – в пух и прах переругались о том, кто должен возглавить нападение и что делать сначала: преследовать стоящие на рейде торговые корабли или брать город. Эссекс настоял на своем, и действия на море отложили. К тому времени, когда решено было их наконец начинать, Медина-Сидония успел отправить груженные американской добычей корабли на дно. Нам удалось взять частичный реванш, захватив два из четырех только что построенных испанских кораблей, которые были названы в честь апостолов, «Святой Андрей» и «Святой Матфей», но остальные два, «Святого Фому» и «Святого Филиппа», испанцы сожгли.

«Святой Филипп»! Король Филипп, наверное, злорадствовал, что его тезке удалось ускользнуть из наших рук, если, конечно, злорадство было в его характере.

Бои велись всего-то два дня. Последующие две недели ушли на то, чтобы, как обычно, разграбить и сжечь город, а затем подсчитать добычу. Эссекс старательно демонстрировал благородство, исполняя мои указания о том, чтобы ни к кому не применялось никакого насилия. Безоружный, он разговаривал с испанцами. Он провожал испанских дам к шлюпкам, которые должны были вывезти их из города, позволив им надеть свои драгоценности и взять с собой сундуки с нарядами. Пожилых поместили в отдельные лодки. Он взял под свою личную защиту все религиозные ордена и позволил епископу Куско беспрепятственно покинуть город. Он вел себя галантно и уважительно по отношению к монахиням, девственницам и прочим знатным дамам. Он протягивал населению руки и милостиво позволял целовать их.

Я перечитала последние два предложения, чувствуя, как во мне волной вскипает ярость. Значит, на публике он вел себя подчеркнуто уважительно по отношению к знатным испанским дамам, в то время как при дворе втихомолку дефлорировал всех, до кого мог дотянуться? Что же до целования рук – это было отвратительное позерство и зарабатывание дешевой популярности!



Аудиенцию при дворе я назначила ему через десять дней и приказала, чтобы на ней присутствовали все, пригрозив, что на головы ослушавшихся падет моя немилость. Тем временем до моих ушей доходило все больше и больше сообщений о том, как он ведет себя здесь. Он наведался к архиепископу Уитгифту и убедил того объявить по всему королевству день благодарственных молебнов за благополучное завершение похода. Пытаясь обойти мой запрет на публикацию его «Правдивой реляции», он распространил среди своих друзей рукописные копии и заказал перевести их на французский, голландский и итальянский языки и напечатать за границей. Также он заказал гравюры с картой Кадиса, собственным портретом и описанием своих подвигов, чтобы таким образом разрекламировать себя, не публикуя текст. Он пожаловал Большой Псалтырь, захваченный при разграблении Кадиса, Королевскому колледжу в Кембридже со стихотворением, прославляющим его подвиги, которое было добавлено к фронтиспису. Звучало оно так:

…Кто ж не слыхал о грозном сражении с Испанией, О том славном набеге на полуостров под командованием героя, отвагой затмившего самого Геракла, что дошел до самых Геркулесовых столбов! Имя его, что навеки овеяно славой, Нынче у всех на устах; народом любим И превыше других почитаем; Всех остальных он вознесся на голову выше, Он, разгромивший зловредных испанцев при штурме Кадиса…


Вот как! Он, значит, затмил отвагой самого Геракла? И вознесся на голову выше всех остальных? Все, у кого еще оставались сомнения в том, что он сколачивал группу сторонников с целью захватить власть, были слепы, подобно Самсону после того, как тому выкололи глаза. На мое счастье, у глупого мальчишки не хватало ума делать все это втайне, так что его намерения были как на ладони. Необходимость взывать к публике обнародовала все его действия.

Нужно прижать его к ногтю, пока он не стал слишком своеволен. Пока еще он уязвим, пока его соперники превосходят его числом и влиятельностью, несмотря на все его заявления о том, что он на голову их выше. Ростом, может, и да, а вот достоинством нет. Он почему-то считал, что два эти качества неразрывно связаны между собой, как будто высокий рост равнялся исключительности. Жажда власти сделала его игрушкой в чужих руках.

Но самой зловещей частью стихотворения было заявление о том, что он «народом любим и превыше других почитаем». Это я любима и почитаема превыше других народом Англии. Я – его мать, его невеста, его защитница. Не он. Я никому не позволю узурпировать мое место в сердцах моего народа. На коронации я заключила брак с Англией, и, как и с любым другим браком, никому не дозволено было нарушать священные узы.



На время приема я вернулась в Уайтхолл: он был самым удобным местом для общего сбора, несмотря на то что этим летом в городе было невыносимо. Проливные дожди превратили немощеные улицы в непролазные болота, и даже усыпанные гравием дороги раскисли. Запах от реки немного рассеялся, поскольку большую часть дохлой рыбы унесло течением. Англичане, верные себе, держались стойко. В театрах шли спектакли, на рынках торговали скудными размокшими овощами, в церквях проводили ежегодные церемонии замены камыша, устилавшего пол; лебедей на реках пересчитывали и маркировали. Упорное и несгибаемое племя, мой народ. Таверны делали огромную выручку, изрыгая пьяных на ночные улицы, где они бродили, дрались и горланили песни.

Я лежала в постели, и сквозь маленькое окно, открытое настежь, чтобы внутрь проникло хоть сколько-нибудь свежего воздуха, до меня снизу, с улицы, доносились нестройный гомон и пение. Иногда песни были непристойными, и я не могла удержаться от смеха. Мелодии других, красивых песен потом долго крутились у меня в голове. Но все чаще и чаще я слышала среди них те, что прославляли графа Эссекса, именуя его народным героем и надеждой.

Он – гордость милой Англии,О да, о да,Славны его деяния,Как в старые года.Он дерзок беспримерно,О да, о да,Когда б не он, не видеть намПобеды никогда…

Он и впрямь был беспримерно дерзок. Я вспомнила его «Dwi yu dy garu di», «Я люблю вас». Он произнес эти слова в той нашей с ним поездке вдвоем, далеко-далеко от двора. Но что он имел в виду? И почему сказал это? С ним никогда нельзя быть ни в чем уверенной, никогда ни на что нельзя положиться, он в любой миг может предать.



Весь двор собрался в зале аудиенций на прием. Я надела золотую церемониальную цепь, полученную в наследство от отца. Она была массивная и оттягивала шею. Но он носил ее и никогда не склонял голову. Я тоже не склоню, и да пребудет со мной его государственная мудрость, а цепь пусть напоминает о его присутствии.

По сторонам от меня сидели старый Бёрли и Роберт Сесил, а остальные члены Тайного совета разместились на скамьях по бокам. От входа до подножия трона тянулась длинная ковровая дорожка. В дальнем ее конце показалась долговязая фигура. Длинные ноги выделялись на фоне темно-синего ковра.

– Граф Эссекс, – возвестил герольд.

– Пусть подойдет, – промолвила я.

Облаченный в изысканный голубой с белым наряд, он медленно двинулся ко мне; пышные перья на шляпе колыхались в такт шагам. На мгновение, пока он был еще далеко, мне подумалось, что так мог бы выглядеть любой из придворных красавцев. Но когда он приблизился, стало совершенно ясно, что это мог быть лишь он один, самый изворотливый из всех. Мое дитя, мой кавалер, мой враг.

Сорвав с головы шляпу, он опустился на одно колено. Перья задрожали. Роскошные волосы на макушке заблестели в свете люстр.

– Можете подняться, – произнесла я, и он повиновался. – Добро пожаловать обратно в Англию, милорд. Мы слышали донесения о ваших деяниях, но предпочли бы, чтобы вы рассказали о них перед всеми.

Он обвел взглядом круг своих соперников и тайных недоброжелателей. Разряженный в пух и прах Рэли стоял сбоку, скрестив руки на груди. Адмирал Говард сидел на скамье членов Тайного совета по соседству со своим братом Томасом. Фрэнсис Бэкон стоял молча, впившись в Эссекса своим пронзительным взглядом. Джордж и Джон Кэри терпеливо ждали.

– С вашего позволения, я начну с конца, а именно с блестящего успеха, коим увенчался поход! Позвольте мне перечислить наши достижения. – Он развернул свиток пергамента, который держал в руке. – Во-первых, все военные корабли Филиппа были уничтожены, приведены в негодность или вынуждены спасаться бегством. Во-вторых, мы захватили все запасы провианта, которые были на складах. В-третьих, сам город тоже заняли. В-четвертых, мы взяли в плен самых выдающихся жителей, чтобы впоследствии потребовать за них выкуп. В-пятых, все торговые корабли вместе с грузами были перехвачены, так что ни один из них никогда не достигнет Испании или одной из Индий. В-шестых, мы получили выкуп в сто двадцать тысяч золотых дукатов за сам город.

Теперь все взгляды устремились на меня в ожидании ответа.

– Потери испанцев не делают нас богаче, – заметила я. – Оттого что сокровища теперь лежат на дне океана, нам нет никакого проку. Большая часть трофеев разворована.

– Мы достигли главной цели нашей миссии, каковая заключалась в том, чтобы нанести королю Испании как можно большее оскорбление, ущерб и расстройство. Мы это сделали. Мы унизили его до глубины души. Едва ли, взяв всего один город, можно было достигнуть большего. И если бы мои доводы были услышаны, мы взяли бы и седьмой приз. Вместо того чтобы сжечь Кадис дотла, мы обосновались бы там и превратили его в английский аванпост, шип в боку у испанцев, который служил бы нам постоянной базой, откуда мы могли бы перехватывать их корабли с сокровищами.

– Неразумная идея и справедливо отброшенная, – заявила я. – Эта база, учитывая расстояние в полторы тысячи миль от Англии, была бы безумно дорогой в содержании и уязвимой.

– Позвольте мне смиренно не согласиться, ваше величество, – возразил он. – И если бы мы, как я предлагал, зашли в Лиссабон вместо того, чтобы поспешить сразу домой, то сейчас были бы на двадцать миллионов дукатов богаче. Мы разминулись с флотом, везшим сокровища из Америки, всего на двое суток.

В нем произошла какая-то неуловимая перемена. Я не могла понять, в чем именно. А потом сообразила – борода. Она была странной формы.

– А вы, сэр, я вижу, стали носить бороду на новый манер, – заметила я.

Как я и думала, комментарий на личную тему отвлек его. Он огладил бороду:

– Да. За время морского путешествия она отросла, и я решил ее оставить. Я называю это «кадисский фасон».

– А выглядит так, как будто ее снизу обрубили. Значит, вы хотите, чтобы ваше имя до конца ваших дней было связано с Кадисом? Боюсь, как бы вы не передумали. Ибо, – с этими словами я поднялась, – мы в высшей степени вами недовольны! Мы вложили в это предприятие пятьдесят тысяч фунтов, а получили что? Ничего! Кадисскую бороду? Ваш гнусный приспешник Энтони Эшли заработал на походе больше, чем мы! Он прикарманил деньги, вырученные за украденный алмаз. Украденный у нас, вашей королевы!

– Клянусь вам, все деньги, какие есть, принадлежат вам!

– Мы прекрасно знаем, что там ничего не осталось! Мы слышали про улицы Кадиса, где рекой лилось вино и масло, про лопающиеся мешки с сахаром, изюмом, миндалем и оливками, а также про испанские церковные колокола, доспехи, меха, шелка, ковры и гобелены, которые были погружены на наши корабли. Но, сэр, все это как сквозь землю провалилось!

– Это был героический и благородный поход. Им гордился бы сам Дрейк! – не сдавался Эссекс.

При упоминании о Дрейке все головы на мгновение склонились.

– Дрейк никогда не вернулся бы с пустыми руками. Он никогда не посмел бы явиться к нам ни с чем. – Я перевела дух. – Вдобавок, сэр, вы приложили все усилия к тому, чтобы разнообразными способами прославить свое участие в этой миссии, и притом вопреки нашим недвусмысленным приказам. Как вы посмели ослушаться нас? Ибо, будучи законной правительницей Англии, мы требуем повиновения! Никаких благодарственных молебнов по всей стране не будет.

Я метнула взгляд в сторону Уитгифта:

– И мы лично опубликуем официальную версию миссии на основании нескольких реляций. Никаких иных быть не должно. И наконец, мы разгневаны тем, что вы, ослушавшись наших приказаний, за время похода произвели в рыцари шестьдесят семь человек. Вы раздаете рыцарские звания направо и налево, точно эль на деревенской ярмарке. Для того чтобы стать рыцарем, необходимо достойно нести службу и отличиться на поле боя, а не просто быть вашим другом. Клянусь Богом, мы их всех разжалуем!

Роберт Сесил наклонился ко мне и попросил позволения высказаться. Я разрешила.

– Ваше величество, я должен выступить от имени жен новоиспеченных рыцарей. Думаю, мужчины не станут роптать, но жены сделают их жизнь невыносимой, если им придется так быстро отказаться от именования «леди».

По залу прокатились смешки, очень быстро переросшие в общий хохот.

– Вы, как всегда, зрите в корень, – кивнула я. – Хорошо. Дамы не совершили ничего предосудительного и не должны страдать из-за недомыслия графа.

Похожая на лопату борода Эссекса задрожала.

– Этот! Этот! – Он ткнул пальцем в Сесила. – Пока меня не было, этот прощелыга за моей спиной обманным путем убедил ваше величество назначить его государственным секретарем!

Ах да. Совсем забыла.

– Мы поражены, что у вас хватает совести обвинять его в нечестной игре, намекая на то, что он недостоин этой должности. Кстати говоря, сэр, мы слышали, что вы заявили, будто бы мне требуется ваше разрешение, чтобы пожаловать ее кому-то.

Я разозлилась уже не на шутку и вынуждена была коснуться рукой золотой цепи, чтобы овладеть собой. У моего отца был вспыльчивый характер, но он никогда не позволял гневу ослепить себя; он пользовался им, чтобы управлять другими.

– Если это не так, объяснитесь, – велела я.

– Как я понял, вы не собирались делать подобное назначение.

– В таком случае вы пришли к такому выводу на основании ваших собственных измышлений. Мы так поняли, что вы раздавали рыцарство кому попало. Мы здесь королева, и только мы решаем, кого желаем видеть у себя на службе. Дыхание Господне, мы не потерпим, чтобы кто-то считал, будто может нами командовать! На этом, сэр, аудиенция окончена. Ступайте.

Его лицо залилось краской, он низко поклонился, развернулся и медленно двинулся по длинному проходу. Двор у него за спиной некоторое время ошеломленно молчал, а потом в зале поднялся гул разговоров. Придворные хлынули на ковер, подобно воде, вновь заполняющей ров.

– Нужно ли было так распекать его при всех? – склонился ко мне старый Бёрли. – Публичное унижение может превратить подданного во врага.

– Ничего, переживет, – бросила я, словно стараясь убедить себя саму.

Он не из тех, кто способен долго что-то помнить, будь то обида или планы.

– Я на вашем месте не был бы так уверен, – возразил Бёрли. – Никогда не стоит считать, что вы хорошо кого-то знаете.

– Вы прямо как Уолсингем. Разве он не говорил, что избыток страха менее опасен, нежели его недостаток?

– Мудрая максима. Да упокоит Господь его душу.

Бёрли сипло закашлялся и, вытащив носовой платок, отер взмокшее лицо. Я отметила, какой худой и морщинистой стала его шея, торчавшая из ворота мантии.

– Я подумываю, не заставить ли его отдать в казну в качестве компенсации за вопиющие промахи его долю выкупа за испанских пленников.

– Не советовал бы вам это делать, мадам, – сказал он.

– Он мне должен!

– Откровенно говоря, я думаю, он сделал все, что мог. Он и остальные командующие были не в ладах. Слишком много командующих – рецепт провала или по меньшей мере путаницы.

– Вы подвергаете сомнению мое решение назначить всех этих людей? Вы, мой лорд-казначей! Вы, кажется, радеете за милорда Эссекса куда больше, чем я, – то ли из страха, то ли в надежде на его благоволение!

Он даже подорвал преданность Бёрли!

Сама того не сознавая, я возвысила голос, и члены Тайного совета принялись оборачиваться ко мне, чтобы послушать. Бёрли нахмурился, и это рассердило меня еще больше.

– Вы подлец! Вы трус! – произнесла я громко, так чтобы все услышали.

– Я не трус, – произнес он твердо. – Но при дворе есть такие, кто подпадает под это определение, и в наших интересах сделать так, чтобы они боялись нас, а не его.



В итоге Кадисская миссия принесла нам еще две выгоды. Активное участие в кампании голландцев означало их полный разрыв с Испанией. Деньги и войска, которыми я больше десяти лет помогала в их борьбе, опустошая собственную казну, наконец-то окупились. Она в конце концов увенчалась определенным успехом. Протестантские Нидерланды стали фактом. Испания потеряла их навсегда.

Вторая выгода заключалась в том, что в результате ущерба, нанесенного нами испанцам в Кадисе, Филипп не смог осенью расплатиться с займами, которые набрал у флорентийских банкиров. Они заявили, что «Il re di Spagna è fallito» – «Король Испании банкрот», и несколько банков разорились, после чего стали говорить, что в 1596 году они обанкротились вместе с королем Испании.

43

Это произошло. Третий год подряд оказался неурожайным, и страну охватил голод. Октябрь, точно в насмешку, выдался теплым и погожим, и запоздалые лучи солнца озаряли радостным светом бедняков, побиравшихся у городских ворот, и фермеров, чьи закрома давным-давно опустели и кто вынужден был копаться в полях в надежде раздобыть хоть какой-то еды. Бродяги наводняли дороги, подстерегая мирных путников. Матросы и солдаты, после Кадисского похода ставшие ненужными, слонялись повсюду в поисках работы и куска хлеба. Правительство под началом Роберта Сесила и Джорджа Кэри выработало план, призванный обеспечить нуждающихся пропитанием, но его было и близко недостаточно, ибо все наши попытки купить хлеб у протестантских союзников потерпели неудачу. У нас не было ни возможностей распределить его, ни достаточных запасов, чтобы сгладить кризис. Среда и пятница были объявлены постными днями, но сказалось это только на богатых. Бедные и так постились каждый день.

Я переехала в Нонсач. Погода стояла изумительная, солнце светило, словно сквозь золотое стекло, заливая окрестности мягким желтоватым сиянием. Вековые дубы горделиво красовались в своем великолепном убранстве цвета бычьей крови, не успевшем еще облететь, и между ними там и сям шныряли лисы в ярких шубках под стать листве. Но если прежде до меня доносились с полей песни жнецов, то теперь повсюду царила зловещая тишина, а полная октябрьская луна светила на пустые поля.

Не прошло и недели, как Роберт Сесил запросил у меня срочной аудиенции. Он во весь опор примчался из Лондона и был у меня еще до наступления вечера. Я ждала, понимая, что на хорошие новости рассчитывать стоит едва ли. И я не ошиблась.

– Ваше величество, благодарение Господу, что вы находитесь в добром здравии. – Он сорвал с себя шляпу, отбарабанив официальное приветствие, точно католический священник, бубнящий молитвы.

– Что такое, мой добрый Сесил?

С тех пор как его отец сошел со сцены, он с каждым днем становился все более и более для меня незаменим. Из всей плеяды молодых, занявших места в Тайном совете, он один оказался достоин того, на смену кому пришел. Остальные же не заслуживали доброго слова. Мелкие людишки.

– Две острые угрозы. Одна дома, другая за границей. В Лондоне произошел голодный бунт под предводительством какого-то подмастерья. Но еще более серьезную опасность представляет заговор голодных крестьян в Оксфордшире, которые готовы нападать на землевладельцев, огородивших их поля для выпаса овец. Донесения говорят, что недовольство заставило их забыть осторожность. Они кричали, что «чем голодать, они возьмутся за вилы» и что они «лучше снесут господ, чем изгороди», а также что «нужда закона не знает».

– Где именно в Оксфордшире?

– Они намерены собраться на холме Энслоу, между Вудстоком и Оксфордом, двинуться маршем на нескольких землевладельцев, убивая и грабя их, а дома сжигая, а оттуда в Райкот, чтобы захватить в плен сэра Генри Норриса, после чего обезглавить его. Далее, по их словам, они собираются идти на Лондон.

Ну вот и начались ужасные политические последствия неурожаев.

– На холме Энслоу, говорите?

Там уже было одно восстание, в 1549 году. Выбор того же самого места говорил о том, что бунтовщики считают свой план довершением того, что не удалось их предшественникам.

– Да. И сделать они это собираются в День святого Хью.

То есть 17 ноября. День моего восшествия на престол. Более недвусмысленным этот символизм мог быть едва ли.

– У вас есть сведения относительно численности участников?

– Невозможно сказать, сколько человек присоединится, когда они кинут клич. Одних только зачинщиков человек пятьдесят. Верховодит у них Бартоломью Стир, плотник. Он родом из деревушки, которая когда-то была монастырским владением, а теперь тамошние земли огородили под пастбища для овец. Кроме того, он раньше работал у сэра Генри Норриса, так что у него с сэром Генри личные счеты.

– Этого-то я и боялась, хоть и надеялась, что до бунтов дело не дойдет.

Но три года неурожая подряд довели людей до отчаяния.

– Мы прикладываем все усилия к тому, чтобы внедрить в их ряды своих людей. Они встречаются и общаются друг с другом на ярмарках по деревням. А пока мы можем потихоньку готовить войска. Генри Норрис предупрежден, а вы знаете, собирать под свои знамена сторонников он умеет.

Голос Сесила звучал ободряюще и уверенно.

– Что еще? Вы упомянули о двух угрозах.

– Армада, ваше величество. Филипп раньше времени отправил армаду в плавание, которое готовил на следующую весну. Нападение на Кадис так его разъярило, что он поклялся немедленно отомстить. Наши шпионы подтвердили, что знать на коленях благодарит Господа за появление Эссекса и адмирала Говарда, поскольку это дало Филиппу мощный толчок к действию. Вторая армада, которая планировалась и обсуждалась столько лет, наконец вышла в море.

– Подробности?

– Командует ей дон Мартин де Падилья, адмирал Кастилии.

– Боже правый!

Падилья командовал весельными галерами в бою с турками при Лепанто, закончившемся разгромом последних, а также оборонял Лиссабон против Дрейка во время неудачной кампании 1589 года.

– Он, в отличие от Сидонии, знает толк в своем деле, – заметила я.

– У них примерно полторы сотни кораблей, – доложил Сесил. – Столько же, сколько было и в первой армаде, и в нашем походе восемьдесят девятого года, и в нашей последней Кадисской миссии. Количество солдат нам неизвестно.

– Мы никак не ожидали, что они выступят так поздно осенью. Возможно, на это они и сделали ставку. А также на то, что, распустив флот, мы окажемся совершенно перед ними беззащитны. Какова их цель? Где они намерены высадиться?

Сесил был явно раздосадован:

– Нашей разведке не удалось получить эти сведения. Или в Ирландии, или, если они выберут Англию, – на острове Уайт, в районе Темзы, или на западном побережье.

– Иными словами, где угодно!

Он потянул себя за ухо:

– Да, ваше величество.

Я вцепилась в подлокотники кресла, будто пытаясь впитать силу и стойкость векового английского дуба. Внутренний враг и враг внешний. Отсутствие армии и распущенный флот. Что делать? Что делать? Нужно было найти решение, и быстро. На счету был каждый час.

Сесил стоял, ожидая моих слов, готовый выполнить любой приказ.

– Мне нужно подумать, – сказала я. – Вы можете переночевать в ваших личных покоях, а утром отвезете мои приказы обратно в Лондон.

Я отвела Сесилу постоянные покои во всех дворцах, чтобы в случае необходимости он всегда был у меня под рукой. Я поднялась.

– В вашем распоряжении любая лошадь из моих конюшен. Я давно не помню такой изумительной осени, и вы, возможно, отдохнете душой, любуясь ее красками. Бьюсь об заклад, по пути сюда у вас не было возможности насладиться красотой полей и лугов.

– Не было, – признал он с улыбкой. – Но я с радостью восполню это упущение. Я слишком много времени провожу в четырех стенах, за письменным столом.

– Это высосет все ваши силы, – сказала я (как высосало все мои). – Просиживание за письменным столом и отсутствие физической нагрузки никого до добра не доведут. Человеку необходимо хотя бы раз в день видеть небо.

Он ушел. Стоило бы последовать собственному совету и выйти прогуляться. На свежем воздухе мне лучше думалось. Но нужно было предупредить Марджори об опасности, грозившей ее мужу в Райкоте. Я поспешила в свои покои и обнаружила ее за чтением.

Волосы ее вдоль пробора уже посеребрила седина, хотя концы были по-прежнему черными, как и подобало моей Вороне.

– Марджори… – Я наклонилась и осторожно забрала книгу у нее из рук. – Занимательное чтение?

Она вскинула на меня глаза, все такие же темные и ясные.

– О, весьма. Я читаю про падение Константинополя.

– История приносит нам утешение. Но сейчас мы должны поговорить об опасностях настоящего. – Я подняла ее. – Мне только что стало известно, что Райкоту и сэру Генри грозит опасность.

Я рассказала ей все.

– Бартоломью! – воскликнула она. – Кто бы мог подумать, что этот милый мальчик затаит против нас злобу? Он всегда ходил за ним хвостиком; его отец тоже был плотником. Он частенько брал маленького Барта с собой, и, пока его отец мастерил стойла и лестницы, Барт крутился вокруг меня, задавая вопросы. Я даже как-то раз подарила ему щенка из нашего помета.

– Марджори, он уже давно не милый мальчик, он рассерженный мужчина, который точит на вас зуб. Сесил сказал, что Генри предупрежден, но, возможно, мне стоит послать войска на его защиту.

– О нет. Он воспримет это как унижение. У нас с ним четверо выживших сыновей, все солдаты, они сумеют его защитить. А вот я должна поехать к нему!

– Ваших сыновей там нет, они в Ирландии и в Нидерландах. И вы даже не вздумайте там показываться. Вы станете для этого вашего Бартоломью легкой добычей. А если окажетесь у него в руках, там же окажется и Генри.

– Он никогда не причинит мне зла, я уверена.

– Потому что вы были добры к нему в детстве? Лев – не львенок. Нет, никуда вы не поедете!

Марджори заметалась по комнате. Щербатые половицы заскрипели под ее грузными шагами. Она была ширококостная женщина, рослая и крепкая, как и подобало матери шестерых сыновей. Все они были воинами, а один и вовсе самым прославленным солдатом в Англии – Черный Джек Норрис. Да и ее саму я всегда считала отважнее любого солдата; не раз она успокаивала меня в трудную минуту. Сейчас же она вся дрожала. Я коснулась ее плеча, и она подскочила.

– Я думаю, войска будут осторожны, – сказала я. – По крайней мере, Генри может созвать под знамена свое войско.

Им с Генри обоим сейчас было хорошо за семьдесят. Он по-прежнему был крепок и бодр, ну, или старался производить такое впечатление, каждое утро вскакивая в седло раньше, чем иные продирали глаза. Но я подозревала, что все это могло быть в значительной мере притворством. Ему понадобится помощь; понадобилась бы, даже будь ему сорок. Этих гнусных бунтовщиков, намеренных убивать и калечить, нужно обезвредить, и как можно скорее. То, что они полагали, будто могут безнаказанно творить зверства с моими подданными, было для меня личным оскорблением, они должны ответить! Нужно дать им решительный отпор, пока они не причинили никому вреда.

Марджори встряхнулась, пытаясь взять себя в руки.

– Я всегда считала, что опасность подстерегает в заморских походах, – сказала она. – Дом для меня был оплотом безопасности.

– В моем королевстве так и должно быть. Это отклонение.

Нас пощадили чудовищные Религиозные войны, которые раздирали на части Европу.

– Надеюсь, мимолетное, – добавила я.

Я рассказала ей об испанской армаде.

– Ох, моя дорогая госпожа! – ужаснулась Марджори. – Беды и внутри, и снаружи.

– А теперь во исполнение своих обязанностей подбодрите меня, как вы всегда это делаете. – Я ущипнула ее за щеку.

Она рассмеялась и на мгновение вновь стала прежней Марджори. Потом ее улыбка угасла.

– Мы должны молиться за новый английский ветер, который расшвыряет их корабли во все стороны, – сказала она.



Я мрачно сидела в своей опочивальне, обхватив лицо руками. Я попросила Кэтрин принести мои драгоценности. Часть из них придется заложить; необходимо было принять болезненное решение. Кэтрин послушно поставила передо мной несколько ларцов, все запертые. Ключи были у нее, хранительницы королевских сокровищ.

– В этом лежат исторические ценности короны. – Она указала на инкрустированный слоновой костью ларец со скругленной крышкой, затем погладила лакированную ореховую крышку другого, с золотыми ручками. – В этом повседневные украшения, если можно их так назвать. А тут – ваши личные украшения.

Этот ларец был отделан перламутром.

Я ни за что не готова была расстаться с личными украшениями – ниткой жемчуга, подаренной Лестером, изумрудным кулоном Дрейка, рубиновой подвеской «Три брата» и массивной золотой цепью, памятью об отце; ожерельем с инициалом «Б», принадлежавшим когда-то моей матери; брошью в виде лягушонка, подарком Франциска. Нет, их я не продам никогда. Я отодвинула ларец в сторону. Его не было смысла даже открывать.

То же самое относилось к историческим драгоценностям. Их нельзя продавать. Они принадлежат Англии и должны перейти к тому, кто займет престол после меня. Там была тонкая золотая корона Ричарда Львиное Сердце с вделанными в нее глазками из ляпис-лазури из Святой земли. Каплеобразный темный рубин, который Генрих V, унаследовавший его от Черного Принца, надевал на битву при Азенкуре. Коронационный перстень Эдуарда Исповедника с квадратным изумрудом, золотой крест Альфреда Великого. Мне нравилось вынимать их из ларца и рассказывать себе их истории – вроде легенды о том, как в поединке с герцогом д’Алансоном Генрих V чуть не лишился своего рубина, когда Алансон нанес ему удар мечом по шлему, едва не расколов его. Мы, монархи, любим бросать всем вызов, демонстрируя свои ценности в битве.

Битва. Именно из-за битвы мне приходится продавать сокровища. Битвы на суше, в Нидерландах, битвы на морях, а теперь еще и у нас дома. Но рубин Генриха V не для того уцелел в битве при Азенкуре, чтобы его продали ради жалкого короля Испании.

Повседневные драгоценности… Чтобы удержаться на плаву, придется мне начать сбывать их, как тонущий корабль скидывает в море драгоценный груз, лишь бы спастись. Дрейку однажды пришлось так сделать на пути домой: он выбросил за борт три тонны гвоздики, которая стоила целое состояние, но не имела бы ровным счетом никакой ценности, не сними он свой корабль со скал, в которых застрял. Пряности отправились за борт, а корабль смог освободиться.

«Вот и нам, видно, придется поступить именно так», – подумала я, доставая из ларца изящное жемчужное с золотом ожерелье с сапфировыми подвесками, ограненными в виде капель, – подарок датского посла.

Дипломатические дары пойдут на продажу первыми, с ними расстаться будет легче всего. Там были кулоны из рубинов и тусклых неогранeнных алмазов, жемчужные серьги, не отличавшиеся ни тонкостью работы, ни размером самих камней. Их я получила из Франции, Швеции и России. Были там также ониксовые ожерелья из Испании, преподнесенные мне испанскими послами в те времена, когда мы еще принимали их у себя. Испанцы вообще любят все черное. Черные украшения, священников в черном облачении, черные дела.