– У меня бы не было выбора. Я бы немедленно проинформировал контролеров по безопасности и УКПМ.

– А с учетом того, что рассказал вам отец, вы не сочли, что необходимо доложить о возможных серьезных неблагоприятных событиях, подпадающих под регулирующие правила УКПМ?

– Нет. Исходя из того, что сказал мне отец, и того, что его слова подтверждала информация из базы данных «Глоубал», никакого существенного увеличения числа серьезных неблагоприятных событий не было.

Предполагаемая чрезмерная доверчивость Лепа работает в его пользу, поскольку объективно снижает уровень его персональной ответственности – правда, так бывает при рассмотрении гражданских исков.

Далее Мозес расспрашивает свидетеля о встречах с представителями УКПМ, в которых участвовал Кирил, между 2014 и 2016 годами, а также в более поздний период, но за счет этого преуспеть в выявлении какой-то существенной новой информации ему не удается. Выступление Лепа заканчивается обрисовкой процедуры подписания заявки на получение торговой лицензии. Этот документ команда федерального прокурора обозначила как «вещественное доказательство гособвинения 1». Он содержит сотни страниц, и подпись на его первой странице удостоверяет справедливость и точность всех изложенных на них данных. Леп сообщает, что он проинформировал обо все этом Кирила и спросил его, может ли он продолжать, то есть поставить на титульном листе свою подпись. Кирил сказал «да».

Эпплтон поворачивается к Марте и говорит:

– Свидетель ваш.

Марта быстро встает и просит Лепа снова взглянуть на первые несколько страниц «вещественного доказательства гособвинения 1», о котором Мозес расспрашивал свидетеля буквально только что, и снова просит его удостоверить подпись. Затем она говорит:

– Этот документ, обозначенный как «вещественное доказательство гособвинения 1» – на это вам несколько минут тому назад указал мистер Эпплтон – подтверждает, помимо прочего, что в ходе тестирования препарата были соблюдены все правила, инструкции и нормативные требования УКПМ. Верно?

– Да.

– В то время, когда этот документ подготовили и подписали, вы верили в то, что это так и было?

Марта стоит, но при этом она осталась у стола в ложе защиты. Так что она находится совсем рядом с Кирилом – она рассчитывает, что это заставит Лепа взглянуть на отца, хотя, когда его допрашивал Мозес, он не сделал этого ни разу. Но Леп, похоже, изо всех сил старается не отводить глаз от Марты.

– Да.

– Сейчас, исходя из того, что вам известно, и того, что вы видели своими глазами, если отбросить все слухи и все спекуляции в прессе на эту тему, вы можете сказать, что придерживаетесь того же мнения?

Это опасный вопрос, но Марта обсудила его с адвокатами Лепа. Несмотря на это, после случайной встречи Стерна с Лепом в мужской комнате и с учетом того, как Леп выглядел в тот момент, старый адвокат предпочел бы этот вопрос не задавать. Но Леп отвечает:

– Исходя из того, что известно мне лично, я продолжаю придерживаться прежнего мнения.

Этот ответ сводит на нет все усилия обвинения, предпринятые Мозесом во время допроса Лепа. Собственно, никто не указал и тем более не доказал ему, что его отец преднамеренно солгал о чем бы то ни было. Можно назвать это слепым доверием или чем-то вроде веры в существование единорогов, но, несмотря на весь гнев, который Леп чувствует по отношению к отцу, он готов сделать все возможное, чтобы помочь Кирилу – не нарушая условий своей сделки с правительством. В этот момент в сознании Стерна всплывают мысли о Питере, и старый адвокат испытывает желание встать и поаплодировать Лепу.

Марта подходит к свидетельской кафедре и забирает у Лепа титульный лист заявки на выдачу лицензии. Затем пересекает подиум и небрежно, словно какой-то мусор, швыряет бумагу на стол, за которым собрались представители обвинения. Стерн на прошлой неделе не зря сказал Марте, что она заканчивает свой путь в юриспруденции на высокой ноте. Она всегда весьма удачно выступала в суде, но в последние дни демонстрирует такую непоколебимую уверенность в себе, которой прежде отец за ней не замечал. Внешне немного неуклюжая, всегда немного смущающаяся на людях, в зале суда Марта научилась превращаться в совершенно другого человека, именно такого, который и нужен для того, чтобы защитить права клиента, – виртуозно владеющего своей профессией, вызывающего симпатии у других людей. И очень умного – не в показном плане, а умеющего объяснить действия своего подзащитного и представить его как человека, заслуживающего того, чтобы его поняли. Марта, как Стерн, благодаря большому опыту, научилась, при своей внешней невзрачности, искусству в нужный момент двигаться с изяществом балерины и думать быстро и точно. Для Питера работа вместе с отцом стала бы пыткой вроде той, которой был подвергнут Прометей: согласно древнегреческой мифологии, его приковали к скале, и каждое утро к нему прилетал орел и клевал ему печень. Но для Марты работа с отцом стала мощным трамплином, позволившим ей найти себя. Стерн не ставит это себе в заслугу. Марта приняла нужное решение и добилась всего сама. Так или иначе, начиная с дела «Соединенные Штаты против Каварелли», ее первого уголовного процесса, ее несчастная молодость осталась позади. Вскоре Марта вышла замуж за Соломона, а затем стала матерью, одновременно делающей великолепную карьеру, женщиной, живущей невероятно насыщенной жизнью, на которую с самого утра, стоило ей только встать с постели, наваливался груз ответственности – в самых разных ее видах. Но она любила этот груз. Стерн понимает, что в конце концов она просто устала, почувствовала, что с нее хватит, такое часто случается с юристами, возраст которых приближается к шестидесяти годам. Но он гордится тем, что его дочь нашла достойное место в жизни – и тем, как замечательно она выглядит, завершая свою карьеру и их с ним последнее дело.

– Итак, вы сказали, что, когда вы уехали из офиса компании «ПТ» домой 15 сентября 2016 года, чтобы собрать вещи, вы могли оставить коды, позволяющие раскрыть базу данных, в кабинете отца.

– Я мог их там забыть, – отвечает Леп. – Но, возможно, этого и не произошло.

– Вы работали плечом к плечу с отцом на протяжении почти двадцати лет?

– Да.

– И вы имеете степень доктора в сфере компьютерных технологий?

– Да.

– Как бы вы охарактеризовали навыки вашего отца в работе с компьютером?

Мозес заявляет протест на том основании, что свидетель должен не высказывать свое мнение, а четко отвечать на поставленные вопросы, но Сонни протест отклоняет.

– Я бы описал его навыки как базовые. Если ему нужно было с помощью компьютера решить какую-то нетривиальную задачу, он часто просил сделать это меня или кого-нибудь еще.

– Как вы считаете, со своими навыками работы с компьютером Кирил Пафко смог бы раскрыть базу данных?

Мозес снова протестует, после чего он и Марта подходят к судье, чтобы переговорить конфиденциально. Когда они возвращаются на свои места, Стерн чувствует на себе чей-то тяжелый взгляд. Оглянувшись, он встречается глазами с Донателлой. Сведя черные брови на переносице, она смотрит на него с явной укоризной. В следующую секунду Стерн понимает, что ее расстроил вопрос Марты. Донателла, видимо, рассуждает так: если Кирил не раскрывал базу данных, значит, это мог сделать Леп. Но Марта вовсе не имела этого в виду. Она лишь пытается подвергнуть сомнению весь ход рассуждений гособвинения и их версию происшедшего. Стерн, глядя на Донателлу, тоже хмурится. Похоже, эта женщина скорее сбросила бы с обрыва Кирила, чем допустила бы, чтобы ее сын приблизился к краю меньше чем на милю.

Когда Марта оказывается на своем месте после совещания с судьей и Мозесом, Сонни поддерживает протест федерального прокурора. Однако она разрешает Марте задать следующий вопрос – верно ли, что раскрытие базы данных требует более глубоких навыков владения компьютером, чем те, которые Леп охарактеризовал как базовые.

– Я бы сказал, что да, – отвечает Леп.

Затем Марта задает вопрос, написанный на бумажке, которую ей передал Стерн. Пока Марта конфиденциально общалась с судьей и Мозесом, у старого адвоката возникла одна интересная мысль.

– Между прочим, раз уж мы говорим об уровне компьютерных навыков вашего отца… Вам известен его пароль? – интересуется Марта.

Леп впервые за все время пребывания на свидетельской кафедре улыбается.

– Он чуть с ума не свел всех айтишников, потому что постоянно требовал придумать такой пароль, который он не забудет ни при каких обстоятельствах. Его пароль состоял из восьми цифр «1». Из-за бесконечных препирательств отца с компьютерщиками это сочетание знали все, кто работал в корпусе С.

Учитывая ограничения, которые наложили на защиту Кирил и Донателла, Марта чувствует, что сфера ее действий сузилась почти до нуля.

– Итак, вы работали рядом с отцом с тех пор, как закончили аспирантуру и получили докторскую степень, верно?

– Да.

– Кстати, кажется, мы не выполнили формальное процедурное правило – вы не подтверждали для протокола, что один из присутствующих здесь людей является вашим отцом. Это джентльмен, который находится рядом со мной, мой подзащитный доктор Кирил Пафко?

Произнеся эти слова, Марта, словно дирижер за пультом, взмахом руки приглашает Кирила встать. Сделав это, он, не отводя глаз, смотрит на сына. Леп мешкает несколько секунд, прежде чем дать утвердительный ответ. Марта держит Кирила за локоть, чтобы тот не опустился снова на скамью, а продолжил смотреть на Лепа.

– Будучи и сами выдающимся ученым, имеете ли вы мнение по поводу честности и в целом репутации вашего отца как ученого?

Вопрос задан с большой тщательностью и осторожностью. Марта не сказала «как человека» или «как личности». Адвокаты Лепа пообещали, что при такой формулировке вопроса он скажет то, что нужно. Тем не менее это весьма напряженный момент для защиты, даже при том, что Леп по-прежнему держится вполне дружелюбно – как-никак вопрос может дать команде федерального прокурора возможность начать вызывать таких свидетелей, как Катеб. Взвесив все обстоятельства, Стерн и Марта пришли к выводу, что Сонни воспримет этот вопрос как вполне правомерное для перекрестного допроса действие, а не как попытку защиты открыть дискуссию на новую тему, на которую обвинению придется реагировать.

– Да, – говорит Леп.

– И каково это мнение?

– Самое высокое.

– В том числе и сегодня?

– В том числе и сегодня.

– Спасибо, это все.

– Браво, – шепчет Стерн на ухо Марте, когда она садится на место.

Повторный допрос Лепа представителями обвинения оказывается недолгим. Мозес уязвлен заявлением Лепа о том, что он и сегодня подписал бы заявку на предоставление лицензии. Федеральный прокурор задает свидетелю несколько вопросов. Он пытается заставить Лепа согласиться с тем, что если бы данные на компьютере Пафко-старшего до корректировки были верными, то по инструкции о случаях внезапной смерти следовало доложить. А это сделало бы заявку на объявление лицензии фальшивой. Но Леп говорит, и вполне обоснованно, что инструкции и правила, касающиеся информирования вышестоящих инстанций о серьезных неблагоприятных событиях, весьма сложны и очень многое оставляют на суд заказчика клинических испытаний. Выслушав ответ, Мозес бросает на Лепа недовольный взгляд. Однако федеральный прокурор тоже имеет огромный опыт, который делает его мудрым судебным бойцом. Он, конечно, может продолжать пикироваться и ссориться с Лепом в присутствии присяжных, даже выступать с нападками против него, но это лишь усилило бы впечатление, что, пригласив на процесс этого свидетеля, гособвинение потеряло очки. Мозесу остается лишь утешаться тем, что он мог бы сгладить негативные ощущения присяжных, заявив примерно следующее: «Конечно, сыну хочется верить, что его отец не является лжецом, но как это вяжется с фактами?» Но он, конечно же, этого не делает.

Наконец, задав еще несколько вопросов, Мозес закругляется. Марта отказывается продолжить перекрестный допрос Лепа. Сонни позволяет Лепу сойти с подиума и объявляет перерыв на ланч.

Присяжные медленно, один за другим, тянутся к выходу. Леп, выйдя из-за свидетельской кафедры, прямиком направляется к отцу, который, широко раскинув руки, заключает сына в объятия. Леп издает возглас, в котором явственно слышится душевная боль, и тело его начинает сотрясаться от рыданий.

Некоторые из присяжных, еще не успевшие выйти за дверь, останавливаются и наблюдают за этой сценой. Стерн чувствует, что должен вмешаться – ему кажется, что все это не на пользу Кирилу. С другой стороны, такое выражение эмоций вполне естественно для двух мужчин, которые воспринимают все происходящее как пытку. Немного придя в себя, Леп вытирает лицо бумажной салфеткой. Затем, найдя в зале жену, он вместе с ней устремляется к выходу. Донателла идет следом, отставая всего на шаг.

21. Иннис возвращается

В выходные федеральный прокурор и его люди снова внесли изменения в свой список свидетелей. Они решили вызвать в суд юриста УКПМ, чтобы он дал показания по поводу многочисленных нормативных требований и инструкций, которые должны противодействовать попыткам фальсификации результатов клинических испытаний. Женщина-юрист, представляющая управление, должна будет выступить в суде в понедельник днем, после завершения опроса Лепа, назначенного на утро. Ясно, что ее показания, по замыслу гособвинения, должны стать противовесом показаниям доктора Робб, которая признала, что, если исходить из свежей информации, препарат «Джи-Ливиа» является безопасным и может быть выпущен на рынок.

Юрист Управления по контролю качества пищевых продуктов и медикаментов Эмилия Дэш будет задействована в процессе в спешном порядке, без той предварительной работы со свидетелем, которая обычно проводится. Поэтому Марте предоставляется прекрасная возможность показать себя и как следует потрепать свидетельницу обвинения в ходе перекрестного допроса. Оказывается, мисс Дэш не известно о том, что в 2012 году УКПМ выпустило Белую книгу, в которой делался вывод, что число неблагоприятных событий, которые случаются в ходе клинических испытаний, очень часто занижается. Затем выяснилось, что одно из «нормативных требований», которое, по мнению мисс Дэш, нарушили компания «ПТ» и Кирил, – на самом деле всего лишь директива УКПМ и, соответственно, на юридическом языке может квалифицироваться лишь как пожелание. Поскольку компании фармацевтической отрасли встречают в штыки любые попытки УКПМ вводить новые правила и инструкции, управлению зачастую приходится публиковать свои инициативы в виде неких руководящих указаний. Производители лекарств, которые заинтересованы в том, чтобы получать лицензии на свои препараты, стараются выполнять эти указания – когда это им удобно или хотя бы не создает дополнительных проблем. Но в зале суда становится ясно, что разница между тем, что происходит на практике, и тем, чего требуют закон или же некие расплывчатые рекомендации, очень большая. Похоже, к концу разговора мисс Дэш также начинает это понимать и чувствует себя смущенной и озадаченной.

Когда в понедельник днем Сонни откладывает возобновление заседания после утренних слушаний, Стерн приходит к выводу, что день складывается более благоприятно для защиты, чем он ожидал с утра. Он возвращается в свой офис в сопровождении Сесила Джонаса, старшего партнера фирмы, базирующейся в федеральном округе Колумбия. Он защищает интересы компании «ПТ» в ходе новых тяжб с УКПМ, которые связаны с попытками управления отозвать свою лицензию на «Джи-Ливиа». Сесил приехал в округ Киндл понаблюдать за ходом процесса. Своими успехами в ходе перекрестных допросов свидетелей от УКПМ Марта в значительной степени обязана тому многочасовому инструктажу, который провел с ней Сесил.

Но каким бы профессионалом ни был Сесил в знании тонкостей законодательства, касающегося фармацевтических производств, это вовсе не делает его экспертом в том, что происходит непосредственно в зале суда, хотя он и не хочет этого признавать. Пожалуй, самое неприятное последствие той помощи, которую предоставили Стернам многие крупные юридические фирмы, защищающие интересы «ПТ» и Кирила в делах по многочисленным гражданским искам, – это необходимость долгими часами выслушивать всевозможные советы старших партнеров по поводу того, как нужно выстраивать защиту в ходе уголовного разбирательства. Почти никто из этих советчиков ни разу не работал по уголовному делу. Все они – успешные «переговорщики», то есть адвокаты, поднаторевшие в процедуре досудебного урегулирования претензий. Но в том, что касается работы в зале суда перед жюри присяжных, опыта у них почти никакого. Поэтому Стерну они кажутся похожими на мальчишек-старшеклассников, которые, когда Стерн еще учился в школе, очень любили рассуждать в раздевалке о премудростях секса, делая вид, что знают о нем всё. Последив какое-то время за ходом процесса, Джонас, похоже, решил, что Кирила вот-вот оправдают. Стерн мягко разубеждает его в этом.

– Сесил, – говорит старый адвокат, – вы даже представить себе не можете, сколько раз нам с Мартой казалось, что мы буквально уничтожили всех до единого свидетелей обвинения, а жюри признавало подсудимого виновным еще до того, как мы с дочерью успевали выйти из здания суда, чтобы перекусить.

К сожалению, Стерн вовсе не преувеличивает в «воспитательных» целях, а говорит чистую правду. В отличие от гражданских слушаний, когда присяжные до суда ничего толком не знают ни об истце, ни об ответчике, ни о сути дела, члены жюри уголовных процессов изначально верят в справедливость обвинителей, которых считают государственными служащими, защищающими интересы граждан. Стерн знакомит Сесила с лозунгом, под которым живут они с Мартой: «Зомби становится все больше». Эту фразу они позаимствовали у Генри, младшего сына Марты, в свои двенадцать лет сформулировавшего одной этой фразой суть любимой компьютерной игры. То есть не важно было, скольких зомби убьют хорошие парни – все время возникали все новые и новые, и в конце концов кто-то из них неизбежно расправлялся с игроком. Рано или поздно наступает момент, когда жюри присяжных сдается и начинает считать, что люди, один за другим появляющиеся на свидетельской кафедре, лгут, пытаясь выгородить подсудимого, а представители гособвинения этого не пони-мают.

Наконец, проводив Сесила, Стерн открывает свою голосовую почту и с удивлением обнаруживает там послание от Иннис Макви. Он как-то написал ей после их встречи в Нэйплсе, что хотел бы коротко переговорить по одному вопросу. В своем сообщении Иннис говорит, что в выходные вернулась в округ Киндл, и просит Стерна позвонить ей. Он тут же набирает ее номер. Иннис, похоже, очень рада слышать его голос.

– Сэнди!

Она объясняет, что приехала, чтобы встретиться с представителями обвинения до того, как даст показания – скорее всего, в зале суда она выступит на неделе. Ее племянница специально отложила крестины ребенка, чтобы Иннис могла в них поучаствовать – церемония состоялась накануне.

– Вы сказали, что хотите поговорить, – напоминает Иннис. – Речь пойдет о делах?

– Более или менее.

– Жаль, – произносит Иннис с очаровательным легким смешком. Когда тридцать лет назад умерла Клара и Стерн стал вдовцом, он был поражен, что те же самые девушки и женщины, которые в школе или в колледже просто не заметили бы его, а его попытки ухаживаний восприняли бы как оскорбление, похоже, вдруг стали считать его привлекательным. Сказать по правде, подобные мысли приходили ему в голову и в отношении Хелен. Что ж, теперь, если рассуждать логически, Стерн находится даже в еще более выгодном положении, потому что старуха с косой каждый день сокращает количество его конкурентов. Тем не менее Стерн все еще склонен считать флирт Иннис подозрительным. Он прекрасно знает, что мало что может ей предложить. Иннис выглядит на пятнадцать лет моложе своего реального возраста. Между тем, любой внимательный человек, взглянув на Стерна, скорее всего, испытает подспудное желание позвонить в похоронное бюро и вызвать гробовщика. Теории Фрейда по поводу женщин сегодня все чаще подвергают сомнению, и не без оснований. Однако, по мнению Стерна, венский доктор все же уловил нечто вечное, что всегда будет характерно для отношений между полами, когда в отчаянии воскликнул: «Чего же хотят женщины?»

Стерн и Иннис договариваются встретиться утром следующего дня и позавтракать в университетском клубе – Стерн часто бывает в нем, пользуясь тем, что у Марты имеется членский билет. Клуб расположен неподалеку от здания суда и от принадлежащего «ПТ» кооперативного дома, в котором раньше жила Иннис – по ее словам, согласно процедуре расторжения договора найма, она при желании может провести там еще пару месяцев.

Когда Стерн собирает вещи, намереваясь покинуть офис, в дверях его кабинета внезапно возникает Пинки. О теме разговора, который вот-вот состоится между ними, Стерн догадывается без труда – прежде чем открыть рот, внучка оглядывается, чтобы убедиться, что поблизости нет ее тетки.

– В общем, мне наконец позвонила детектив Свенсон, – заявляет Пинки.

– Да?

Стерн сразу дает понять, что ему некогда.

– Свенсон сказала, что, по данным управления автомобильного транспорта, в округе Гринвуд зарегистрированы 165 белых «Шевроле Малибу».

– И шесть из них принадлежат компании «ПТ»? – Стерн понимал, что машин интересующей их марки и модели в округе довольно много, но приведенная Пинки цифра не кажется ему ни чудовищно большой, ни маленькой. Собственно, хотя авария произошла всего в паре миль от здания «ПТ», это вполне могло быть просто совпадением. – А что детектив Свенсон сказала по поводу твоего расследования?

– Это очень скучно. Она сказала то же самое, что и ты: что на стоянке компании «ПТ» не оказалось машин с повреждениями передней части кузова. На мое замечание, что виновник аварии мог сразу же прямиком отправиться в автосервис, инспектор сказала вот что: «Ну тогда пусть ваш клиент соберет данные про эти машины и выяснит, была ли какая-либо из них в ремонте».

– Ну да. Но понимаешь, Пинки, наш клиент не хочет, чтобы мы всем этим занимались. И мы не станем заваривать кашу и заставлять полицию шнырять повсюду и задавать вопросы.

По разочарованному выражению лица внучки Стерн понимает, что именно об этом она и думала.

– Пинки, я просто не могу представить себе более острого конфликта интересов, чем тот, который мы можем спровоцировать, инициировав полицейское расследование, так или иначе затрагивающее нашего клиента или людей, которые с ним работают. Более того, он ведь приказал нам оставить это дело в покое и не заниматься им.

Стараясь не показывать, как сильно она расстроена, Пинки отправляется в конференц-зал, туда, где она и предоставленные другими адвокатскими конторами помощники юристов в ходе подготовки к следующей стадии судебного процесса внимательно изучают данные о биржевых операциях Кирила.

* * *

Входя во вторник утром в шикарные апартаменты университетского клуба, Стерн пребывает в отчаянии. Он озабочен тем, что только сейчас начинает по-настоящему осознавать, в каких комфортных условиях рос и жил, а всю свою карьеру строил в атмосфере благополучия и богатства. Сам он, как ни крути, богат. А его дети даже богаче, отчасти благодаря тому, что у Соломона и членов его семейства был отличный консультант по инвестициям и мужу Марты удалось удачно вложить все то, что оставила ему в наследство мать. Коллеги Стерна, более или менее равные ему по возрасту, практически все до единого стали влиятельными членами высшего общества. И все же воспоминание о детстве, прожитом в бедности, пристали к нему, как запах дыма после пожара. Среди многих причин, по которым он всегда упорно продолжал бесплатно представлять в суде интересы бедняков, одна из главных заключается в том, что ему постоянно требовалось своими глазами видеть, что в Америке к тем, кому не повезло в жизни, все же относятся не так, как в других странах. Если бы он не делал этого на постоянной основе, он прожил бы большую часть жизни, так и не узнав, что она, эта жизнь, бывает тяжелой и даже жестокой.

Марта вступила в университетский клуб, поскольку там прекрасные условия для занятий спортом. Однако Стерн, особенно в его нынешнем эмоциональном состоянии, воспринимает все, что видит вокруг, как неумную и смешную претензию на аристократизм. Витражные стекла, балки, словно висящие в воздухе, желтого цвета мебель из полированного дуба – все это, как кажется старому адвокату, призвано имитировать расположившийся на Восточном побережье мир «богатых белых людей», из которого большинство первых поселенцев, осевших в округе Киндл, вполне осознанно и целенаправленно исключили. Наиболее заметной фигурой среди них оказался первый европеец, приехавший в эти края, – охотник и торговец по имени Жан-Батист Пуан Дю-Сабль, в честь которого назвали центральный муниципальный округ Три-Сити. Любопытно, что даже сегодня многие местные жители не подозревают, что он был чернокожим.

Стерн находит Иннис в вестибюле. Стоя спиной к нему, она изучает развешанные на стене фотографии бывших президентов клуба. Стерн окликает ее, и она оборачивается. Ее красота вызывает у Стерна неоднозначную реакцию. Как профессионал он не должен обращать внимания на ее привлекательность. Однако крайне сложно не замечать, насколько она хороша. Иннис действительно прекрасно сохранилась для своего возраста. Она живо напоминает старому адвокату нееврейских красавиц, таких, как Дорис Дэй и другие женщины ее типажа, которыми Стерн и его приятели в молодости восхищались, как богинями. Доктор Макви одета по-деловому. На ней сшитый на заказ черный костюм и туфли на высоких каблуках, из-за которых она стала на несколько дюймов выше Стерна. Она тщательно накрашена, в отличие от того дня, когда они с адвокатом встречались в Нэйплсе, – тогда незадолго до разговора со Стерном Иннис купалась в море. Стерн запоздало понимает, что Иннис рассматривала снимки на стене. Оказывается, среди них есть и фото Донателлы. Когда женщинам лет двадцать назад в конце концов позволили входить в состав руководства клуба, Донателла в течение какого-то времени состояла в местном совете директоров, а затем работала на посту президента – правда, недолго.

– Она всегда за всем наблюдает, – шутит Иннис, кивнув в сторону фото Донателлы.

Она и Стерн идут к лифту. Рядом с доктором Макви ему легче держать равновесие, и он, подхватив трость, зажимает ее под мышкой. В ресторане, как только официант подает кофе, Стерн, все еще вспоминая про фото в вестибюле, говорит:

– Если я поинтересуюсь, в каких отношениях находились вы с Донателлой, это будет слишком личный вопрос?

– Наши отношения были лучше, чем можно предположить. Донателла замечательный человек. Она очень, очень умная женщина. Она была корректна со мной. Когда мы встречались в обществе, у меня всегда возникало ощущение, будто мы с ней соревновались – кто будет хладнокровнее реагировать на соперницу, она или я. Я уверена, что она и сейчас была бы вежлива со мной, даже относилась бы ко мне с теплотой. В конце концов, она ведь победила. Я уехала. Она осталась. С какой стороны ни посмотри, дело обстоит именно так.

Стерн издает горлом неясный звук, который, по всей видимости, выражает согласие.

– Должен признаться, отношения, существующие в семье Пафко, озадачивают меня, – говорит он. – Я знаю Кирила и Донателлу несколько десятилетий. Мы с Кларой и мы с Хелен думали, что у них удачный, прочный брак. А теперь я вдруг осознаю, что все далеко не так. Наверное, примерно то же самое можно сказать о семейной жизни любой пары, но мне все же трудно сложить одно с другим. Мало того что у Кирила, оказывается, была другая, совершенно неизвестная мне жизнь, которая, теперь я уверен, имела для него большое значение, – Стерн кивает на Иннис, – так еще я вынужден прийти к выводу, что Донателла об этом знала и с этим мирилась.

– Да, похоже, все обстояло именно так, хотите верьте, хотите нет. Никто никогда ничего не говорил об этом вслух. Я, пожалуй, последний человек, кто может как-то объяснить тот факт, что Донателла молча все это принимала. – Иннис выдавливает из себя смешок. – Я бы ни за что не сказала, что узы, связывавшие их, были непрочными. Но я никогда не знала, что лежит в основе их союза. Кирил всегда говорил, что у них очень сложные отношения, и даже упоминал о том, что в них много горьких, болезненных вещей. Я понимала, что мое появление во многом усугубило их проблемы. Но, насколько я понимала, Донателла была для Кирила тьмой, а я светом. Тем не менее я с самого начала принимала как данность то, что он никогда не сможет сделать выбор в пользу одной из нас.

Стерн интересуется, устраивало ли Иннис такое положение вещей. Видно, что ответить на этот вопрос ей нелегко. В конце концов она слегка пожимает плечами и говорит:

– Похоже, наш разговор становится слишком личным, вы не находите?

– Само собой разумеется, что вы можете в ответ просто попросить меня не совать нос в ваши дела.

Стерн на секунду задумывается о том, что произошло бы, будь это не просто деловая встреча, а нечто большее – то самое, на что, как ему казалось, Иннис в какие-то моменты тонко намекала. Если бы это было, Господи спаси, свидание, думает адвокат, как бы тогда Иннис объяснила ему многолетний роман с Кирилом? Он был вдовец. А она? Любовница, которую отвергли после трех десятилетий близких отношений? Стерн предполагает, что Иннис просто не стала бы обсуждать эту тему и дала понять, что не собирается копаться в прошлом.

– Что ж, – говорит Иннис, – это действительно очень личное, но в этом нет ничего такого, что я боялась бы сказать. Просто есть вещи, которые довольно трудно объяснить другому человеку. В Кириле есть что-то от поэта. Он умеет красиво ухаживать, добиваться женщины. У него, если можно так выразиться, имелся свой маленький садик, окруженный высокой стеной, – именно там мы и стали близкими людьми. Когда мы были вместе, Донателла не существовала. Я ни с кем не делила Кирила. Он принадлежал мне – весь, целиком. Мы оба в такие моменты беззаветно верили в это.

Иннис подтверждает свои слова кивком – похоже, она сама удивлена, как точно ей удалось все объяснить. Стерн тем временем раздумывает над тем, что она сказала. «Кирил умеет красиво ухаживать». Видимо, это в самом деле важный момент, как и то, что рассказал адвокату на прошлой неделе Басем Катеб, хотя Стерн, разумеется, твердо намерен держать это при себе.

– Я вовсе не хочу, чтобы мои слова воспринимались как лепет застенчивого подростка, – добавляет Иннис. – Я знала, что мне достается меньше того, к чему стремится большинство людей. Но я должна признать, что меня все полностью устраивало.

Иннис делает паузу, и ее губы растягиваются в деланой улыбке.

– А вы здорово умеете разговорить другого человека, не так ли, Сэнди?

– Мне просто очень интересно.

– Что ж, пожалуй, я вам поверю. Но буду осторожной и не стану спрашивать, чем вызван ваш интерес. – Иннис снова смеется, а затем, прикрыв ярко-синие глаза, умолкает – она явно размышляет над тем, стоит ли продолжать. Наконец она вскидывает руки вверх, словно хочет сказать: «Какого черта?!» – Знаете, Сэнди, я сумела договориться с собой о том, кто я есть и чего хочу. Примерно через пять лет после того, как начался наш роман с Кирилом, я встретила одного мужчину – кстати, юриста.

– Здешнего, из округа Киндл?

– В общем, из этих мест. Возможно, вы даже его знали. Однако я буду придерживаться правил конфиденциальности – теперь этот человек давно уже женат на другой женщине. Но он в свое время сделал предложение мне. И что мне оставалось делать? Выйти за него замуж? Я имела возможность сделать выбор в пользу так называемой нормальной жизни. Да, я уже была в приличном возрасте, но все же не сомневалась, что при желании могу забеременеть. Тот мужчина настроился на брак, хотя я сомневалась, что он хороший отец для тех детей, которые у него уже есть. Но я спросила себя: то ли это, чего я хочу? И в конце концов, Сэнди, ответила себе самой – нет. Я представила, что каждый день буду приходить домой, то есть в место, которое мне придется делить с кем-то еще. А для того, чтобы принять какое-то решение, любое, мне придется с кем-то договариваться… И поняла, что это не для меня. В такой ситуации я чувствовала бы себя словно в тюрьме. Правда в том, Сэнди, что я не из тех женщин, которые вьют гнезда. Я не хочу этого. Да, я люблю романтику – это я признаю. Люблю самое начало отношений, это сладкое безумие, когда люди трахаются до полного изнеможения. Я обожаю все это. Во время моих первых встреч с Кирилом, мы, бывало, лежали в постели и вырезали друг для друга сердечки из бумаги. Сейчас мне семьдесят, а я все еще не думаю, что с такими вещами покончено.

Иннис смотрит через стол на Стерна, и на ее губах возникает пикантная полуулыбка.

В свои восемьдесят пять Стерн тоже не готов признать, что он уже не может получать удовольствие от таких вот моментов. Но даже если бы он не был адвокатом Кирила, последние слова Иннис ясно дали ему понять – они с ней как пара не подходят друг другу. То, что она только что призналась в своем ограниченном интересе к общему пространству, ему не нравится. Да и вообще ему кажется, что трудно стать близким человеком для того, кто не очень-то хочет пускать других людей в свою жизнь. Стерн понимает, что с Иннис, если исходить из ее собственных слов, он очень быстро уперся бы лбом в стену. Именно это стало причиной того, что его первый брак оказался неудачным. Он больше ни за что и никогда не пошел бы на такое добровольно, не говоря уже о том, что сейчас остаток жизни для него, возможно, измерялся днями.

– Я очень тронут вашей откровенностью, Иннис, – говорит он. – Правда. Но вы остановились буквально в шаге от объяснения чего-то такого, что привело меня в недоумение еще после первой нашей беседы. Там, во Флориде, и сейчас тоже вы дали понять, что время от времени вы с Кирилом действовали, исходя из разных интересов.

– Так происходило в течение многих лет.

– Тогда я должен спросить вот о чем. Что такого было в Ольге, что заставило вас порвать с Кирилом и уйти из компании «ПТ»? Ведь, откровенно говоря, с ее появлением ситуация для вас практически не изменилась, да и она сама во многом походила на вас.

Иннис насмешливо фыркает и откидывается назад, словно ей вдруг захотелось взглянуть на Стерна с чуть большего расстояния.

– Знаете, Сэнди, час назад, когда мы с вами уже начали разговаривать, я спрашивала себя: «Почему бы мне не посоветовать ему задать все эти чертовы вопросы своему клиенту?»

Недовольство Иннис вполне искреннее, но Стерн также улавливает, что отчасти ей приятно вспоминать те времена, когда они с Кирилом были вместе. Поэтому он решает не отступать.

– Вы имели полное право сказать мне это. Но, как вы, наверное, знаете, Кирил обладает уникальным умением уходить от вопросов, на которые не хочет отвечать, особенно учитывая мои хорошие отношения с Донателлой.

Иннис негромко присвистывает и говорит:

– Уж это точно.

– Когда я взялся защищать Кирила, я понятия не имел, что его личная жизнь будет иметь значение для понимания обстоятельств, сложившихся в тот момент, когда все случилось.

Стерн едва не сказал «всех обстоятельств преступления». Но этого, к счастью, не произошло – это было бы совсем уж некстати.

– Поверьте, Сэнди, от меня вы не узнаете всего того, что вам нужно, – говорит Иннис.

Адвокат чуть откидывается назад, несколько озадаченный этим замечанием. Разве была еще какая-то женщина, с которой Кирил проводил время в тот период, когда клинические испытания «Джи-Ливиа» подходили к концу? Впрочем, Стерн в конце концов решает, что ему лучше этого не знать.

– Вы спрашиваете, почему с появлением Ольги все изменилось? – продолжает Иннис. – Ответ прост. Потому что Кирил сказал всем – Ольге, мне, Лепу, даже Донателле, – что ради нее уйдет от жены. То есть в возрасте семидесяти пяти лет он решил развестись, чтобы жениться на Ольге. Это стало последней каплей, Сэнди. Я целых тридцать два года была «другой женщиной». И я смирилась с этим положением, считая его неизбежным. Я поняла, что он не в силах никем заменить ту женщину, на которой он женился, мать своих детей. И я твердо знала, что, как я вам только что сказала, у меня не возникало желания выйти за кого-нибудь замуж. Но ведь Кирил, черт меня побери, даже ни разу не предложил мне этого. Чтобы я снова выступала в роли «другой женщины», но теперь уже при Ольге? Нет, это было бы уж слишком оскорбительно.

– Но ведь он так и не ушел от Донателлы.

– Конечно, нет. Он ее боится до ужаса.

– Разве у нее буйный характер?

– Не особенно. Но она очень властная. Думаю, вы и сами это знаете. Я подозреваю, что в какой-то момент она убедила его в том, что всеми своими достижениями он обязан ей. Что без нее он был бы жалкой пародией на того, кем стал, вроде тех фигур спортсменов и политиков, которые люди вырезают из бумаги и в шутку выставляют у себя в окнах.

– А вам известно, какая кошка пробежала между Кирилом и Донателлой?

– Я знаю то, что рассказал мне Леп. Примерно через полгода после моего ухода из «ПТ» у нас с ним состоялся длинный разговор. Не могу утверждать точно, правда ли то, что сказал Леп. У вас есть источник информации получше, чем я.

– Само собой. Но не могли бы вы все же повторить, что именно сказал Леп?

Губы Иннис снова приходят в движение – на этот раз они показывают, насколько просьба Стерна ей неприятна.

– Ну, суть была в следующем. Кирил в течение многих месяцев откладывал уход от Донателлы, объясняя это тем, что у него в жизни очень много всяких волнений и тревог, связанных с получением лицензии на «Джи-Ливиа». Он пообещал, что скажет обо всем жене, как только препарат получит доступ на рынок.

– Как раз тогда вы и ушли, верно?

– Это произошло 18 января 2017 года. У нас устроили шикарную вечеринку – фонтаны из шампанского, охлажденные лобстеры. Специально пригласили какого-то знаменитого шеф-повара. Мне все это казалось чуждым, словно другой мир. Я много лет работала по двенадцать часов в день, чтобы поставить компанию на ноги и добиться вывода на рынок замечательного лекарства. А теперь со мной было покончено. Кирил, разумеется, увеличил мой опцион на акции и предоставил мне щедрое выходное пособие – сколько-то окладов, деньги на переезд, мобильный телефон от компании, дал возможность пользоваться жильем в кооперативном доме, когда я захочу, сроком на два года, то есть на гораздо более долгий срок, чем это требовалось мне для того, чтобы, даже с учетом всех ограничений, распродать пакет акций. Я была полностью устроена в жизни, богата, словно наследница процветающего семейства, на которую пролился золотой дождь. Но, выйдя за двери компании, я оставила у себя за спиной большую часть жизни. И чувствовала, что меня заставили это сделать.

Тут Иннис вдруг покраснела.

– М-м-м, – простонала она, удивленная силой захлестнувших ее эмоций. Она помотала головой так, что пришли в движение ее плотные светлые кудряшки, и изящным жестом чуть притронулась к глазам уголком льняной салфетки, стараясь не испортить макияж.

– Может, нам лучше не продолжать? – спрашивает Стерн.

– Осталось уже не так много. На чем мы остановились?

– На том, что Кирил собирался после вечеринки рассказать все Донателле.

– И он, похоже, это сделал. Поверить не могу, что он решился. Но Леп сказал, что он пошел на этот шаг.

– Леп что-нибудь говорил о том, как Донателла на это отреагировала? – интересуется Стерн. В его понимании реакция должна была быть резко отрицательной. Миссис Пафко приближалась к восьмидесятипятилетнему возрасту и явно уже прожила большую и лучшую часть жизни.

– Если верить Лепу, когда Кирил объявил о своем уходе, Донателла с минуту молча смотрела на него, а потом сказала: «Нет, никуда ты не уходишь». И вышла из комнаты. И после, похоже, эта тема больше не обсуждалась.

– А как отнеслась к этому Ольга?

– Очень предсказуемо. Она немедленно порвала с Кирилом.

Стерн впервые за весь разговор слышит нечто для себя приятное. Выходит, Кирил сказал ему правду, когда заявил, что Ольга – это всего лишь часть его прошлого. Иннис тоже улыбается, думая о прекращении отношений между Кирилом и Ольгой.

– Я уверена, что Ольга очень обозлена и разочарована, – говорит она. – Даже после того как все суды – и этот, и разбирательства по гражданским искам – будут позади, Кирил останется очень богатым человеком. А это означает, что Ольга лишилась возможности рано или поздно стать очень богатой вдовой. Она, наверное, чуть не умерла от расстройства, когда стало ясно, что ее поезд ушел. Я просто не могу поверить, что после всего этого она осталась в компании. Наверное, она все еще надеется, что Кирил передумает, если она будет продолжать трясти у него перед носом своими сиськами.

Иннис явно довольна своей шуткой. Стерн тоже улыбается. Впрочем, он ощущает некоторое искушение произнести пару слов в защиту Ольги. Ему хочется сказать, что, когда человек на начальном этапе жизни очень беден, он обычно невольно начинает думать, что деньги – это главное. Люди, которые говорят, что в жизни есть много других элементов, делающих человека счастливым, с таким же успехом могут уверять тех, кто вырос в бедности, в том, что в жизни есть вещи поважнее, чем дышать воздухом. Стерн хорошо знает это. Как и то, что и сам он не просто так всеми силами пробивался и пробился в окружающий его теперь мир благополучия и достатка. Однако Стерн понимает и то, что, если он вдруг выступит в защиту Ольги, Иннис просто встанет и уйдет.

Так или иначе, для Иннис вся эта история закончена. Учитывая эмоциональную реакцию, которую Стерн наблюдал у доктора Макви минуту назад, адвокат рад тому, что можно наконец оставить опасную тему. Следующие полчаса они с Иннис болтают о ее жизни в Нэйплсе. Иннис рассказывает, что после почти пятилетнего перерыва она снова стала каждое воскресенье посещать службы в пресвитерианской церкви и была поражена тем, сколь большое удовольствие она от этого получает – вероятно, потому, что визиты в церковь порождают у нее ощущение связи с родителями, которого она давно уже не испытывала. Люди, с которыми она познакомилась в церкви, на сегодняшний день представляют собой лучшую часть ее круга общения. Ей никогда не удавалось построить по-настоящему дружеские отношения с женщинами, которые являлись ее партнершами – или, если угодно, соперницами – в игре в теннис.

Наконец Стерн и Иннис встают с мест – заседание суда скоро возобновится. В вестибюле университетского клуба Иннис пожимает адвокату руку, затем быстрым движением приближается к нему вплотную и, видимо, не решившись ни на что большее, быстро целует его в щеку.

– Так, значит, в следующий раз мы с вами увидимся в суде? – спрашивает она. Теперь она уже снова стала собой, заядлой теннисисткой, женщиной с сильным характером, настоящим доктором Иннис Макви. При мысли об этом она невольно улыбается. Настроение у нее в этот момент такое, что ей впору прицепить на грудь табличку со словами: ВАМ МЕНЯ НЕ ЗАПУГАТЬ.

IV. Инсайдерская торговля

22. Репортер

По ходу процесса, углубляясь в детали дела, Стерн и Марта все отчетливее понимают: обвинение Кирила в убийстве представляется абсурдным, а обвинение в мошенничестве довольно уязвимым – главным образом по той причине, что препарат «Джи-Ливиа» оказался ценным и весьма эффективным лекарством. Обвинение в инсайдерской торговле – дело другое. Меньше чем через час после того, как Кирил услышал от Джилы Хартунг из «Уолл-стрит Джорнэл», что она собирается написать о смертях предположительно от аллергической реакции пациентов, которых лечат препаратом «Джи-Ливиа», брокер Кирила получил указание: продать пакет акций «ПТ» стоимостью свыше 20 миллионов долларов, который он до этого подарил трастовым фондам, созданным им же для обеспечения благосостояния своих внуков. После публикации статьи Хартунг котировки акций «ПТ» обрушились. Успев продать бумаги до этого, Кирил спас для своих внуков более 19 миллионов долларов, если вести расчет, исходя из биржевой цены акций на максимуме и на минимуме.

Утро вторника уходит на заслушивание свидетельских показаний юристов. Сначала выступает адвокат, представляющий Комиссию по ценным бумагам и биржам; его привлекли в качестве эксперта в сфере законодательства, касающегося инсайдерской торговли. Затем на свидетельскую кафедру поднимается Морт Мински из крупной юридической фирмы, работающей в округе Киндл, – он внешний юридический консультант компании «ПТ». Он подробно разъясняет тщательно продуманные ограничения на продажу акций топ-менеджерами компании, а также суть плана 10б5-1, который предусматривает снятие этих ограничений в исключительных случаях. Мински также информирует присутствующих о том, как много пришлось потрудиться его фирме, чтобы обеспечить гарантированное соблюдение всех ограничений членами руководства и сотрудниками «ПТ». Стерн знает Мински уже много лет и всегда недолюбливал его, поэтому ему доставляет удовольствие проводить его перекрестный допрос. Морт все больше нервничает, поскольку ему никак не удается объяснить весьма тонкие различия между собственно инсайдерами и лицами, которым передается инсайдерская информация, то есть теми, кто имеет некие моральные обязательства перед акционерами, и теми, у кого таких обязательств нет. Под конец Стерн задает свидетелю целую серию гипотетических вопросов, на которые Морту приходится раз за разом отвечать: «Я не знаю, закон в этой своей части сформулирован недостаточно четко». Его ответы правильны, корректны, но на фоне той высокомерной уверенности в каждом своем слове, которую он продемонстрировал во время допроса представителями гособвинения, теперь Морт выглядит как какой-то глуповатый и некомпетентный тип.

После ланча прокурор и его люди собираются допросить своего, пожалуй, наиболее опасного для подсудимого свидетеля. Это Джила Хартунг, сотрудница «Уолл-стрит Джорнэл». В зал суда мисс Хартунг приглашает Мозес. Она семенящей походкой быстро минует тяжелые двери и шагает через зал суда к подиуму. Следом за ней, как послушные спаниели, гуськом тянутся трое юристов с Уолл-стрит, представляющие интересы «Джорнэл». Каждый из них – пожилой мужчина, мужчина средних лет и молодая женщина – сжимает в правой руке портфель. Они рассаживаются в первом ряду в ложе гособвинения на стульях, которые специально для них оставили свободными. Ложа прессы с самого начала процесса заполнена до отказа, но сегодня там такое столпотворение, что многие репортеры сидят лишь символически – на самых краешках скамеек и стульев, да и то боком. Работники СМИ всегда проявляют повышенный интерес к случаям, когда в качестве свидетеля в суде выступает кто-то из их коллег, а Джила Хартунг как-никак входит в элиту представителей журналистской профессии.

Как и многие свидетели со стороны обвинения, мисс Хартунг поднимается на кафедру, имея за плечами некий жизненный багаж, который подчас бывает, что называется, незавидным. Но Стерн в данном случае собирается использовать в своих интересах только определенную часть этого багажа. Адвокат читал хронику, касающуюся Джилы Хартунг, на протяжении как минимум последних двадцати пяти лет – с тех самых пор, как ее личная жизнь стала источником новостей. Когда-то Хартунг носила имя Гилберт и была прочно утвердившимся в своей профессии репортером, занимавшимся журналистскими расследованиями. Работал Гилберт тогда в «Бостон Глоб» и подрабатывал преподаванием в Бостонском университете. В те времена он был вынужден на публике играть роль, которую при рождении ему навязала природа в виде совершенно определенного анатомического, а именно мужского, строения тела. Как-то раз одна из студенток Гилберта Хартунга без предупреждения зашла к нему домой, в район под названием Свомпскотт. Девушка поразилась, что Хартунг открыл ей дверь в каком-то бесформенном домашнем одеянии, в коричневом парике и с жемчужным ожерельем на шее.

Неловкий момент, возникший между преподавателем и студенткой – ее, кстати, звали Джоанна Райлс, – сегодня изучают во всех школах и на всех курсах журналистики Америки, поскольку Гилберт Хартунг даже не попытался замять дело и помешать распространению девушкой новости о ее неожиданном открытии. Рассказ Райлс о тех эмоциях, которые она испытала, невольно раскрыв личный секрет своего преподавателя, а также ее письмо с сомнениями по поводу того, может ли Хартунг и дальше заниматься преподавательской деятельностью, были напечатаны в «Глоб», то есть именно в той газете, где Хартунг работал. Публикация существенно поспособствовала карьере Райлс – она в итоге стала известным спортивным комментатором и теперь часто появляется на телеэкранах в различных ток-шоу. С другой стороны, изгнание Хартунга из газеты и из университета стало для него стимулом для того, чтобы всерьез заняться самоанализом. В итоге Гилберт решил поменять пол и впоследствии написал резонансную книгу о своей трансформации. Превратившись из Гилберта в Джилу, Хартунг продолжила свою журналистскую карьеру, в ходе которой дважды удостаивалась Пулитцеровской премии за свои расследования.

Забравшаяся на свидетельскую кафедру Джила Хартунг выглядит весьма необычно. Она около шести футов и трех дюймов роста (без каблуков). К тому же она явно продолжает отдавать предпочтение мужским костюмам из своего прежнего гардероба – правда, перешитым в соответствии с ее несколько изменившимися формами. У нее длинные седые волосы, которых, судя по всему, давно не касались ножницы парикмахера. Косметикой она, похоже, почти не пользуется. Ей немного за шестьдесят, она довольно полная, у нее отчетливо выраженный двойной подбородок. Тем не менее она, похоже, привыкла к тому, что люди поначалу неоднозначно реагируют на ее внешность, и выглядит совершенно невозмутимой. Конечно, это недостойно – пользоваться тем, что присяжные иногда негативно реагируют на внешность того или иного свидетеля, но судебные адвокаты, что греха таить, иногда используют этот прием. Однако Стерны внимательно изучили много разных видеозаписей с Джилой Хартунг и знают, что в данном случае подобная тактика не принесет успеха. Дело в том, что как только она начинает говорить, все особенности ее внешности сразу же отходят на задний план. Она в таких случаях буквально излучает мудрость и гуманизм. Так что большинство присяжных хотя и отметят про себя, что выглядит Джила Хартунг немного странно – таких людей немало, достаточно, к примеру, вспомнить ту же Пинки, – но при этом, скорее всего, сочтут ее слова весьма убедительными.

Другой момент, который может поставить под сомнение показания Хартунг, может оказаться для нее и для обвинения более проблематичным, хотя он практически всегда возникает в ситуациях, когда сотрудники СМИ выступают на судебных процессах в качестве свидетелей. Члены профессионального журналистского сообщества, бескомпромиссные борцы за свободу информации, зачастую осаждающие апелляционные суды, чтобы отменить какое-нибудь распоряжение судьи, закрывающее доступ к протоколам или другим судебным документам, мгновенно забывают свои горячие заявления о праве общественности все знать, когда в роли свидетелей приходится выступать им самим. В таких случаях они пытаются спрятать абсолютно все, что может раскрыть их источники, благодаря которым они пишут свои материалы.

Несколько стычек с юристами «Джорнэл», которые показали одинаковую враждебность и к представителям обвинения, и к представителям защиты, уже произошло. Адвокаты газеты хотят от обеих сторон, чтобы они отвязались от мисс Хартунг и оставили ее в покое. Они долго препирались с Мозесом, пытаясь убедить его в том, что в свидетельских показаниях Хартунг нет никакой необходимости в свете того, что уже сообщил суду Кирил в записанном на пленку телефонном разговоре с Иннис Макви. Но федеральный прокурор так и не согласился с этим аргументом, потому что Кирил сказал Хартунг по меньшей мере одну вещь, которую потом не повторил в разговоре с Иннис.

После долгих споров с Мозесом Миллер Салливан, старший юридический консультант, и его коллеги в конце концов вынуждены были уступить, но с тем условием, что мисс Хартунг будет давать свидетельские показания только по поводу того, что опубликовали в газете. В том, что касается всего остального, адвокаты издания показали себя несгибаемыми и вызывающими страх и ужас – такого стиля общения вообще очень часто предпочитают придерживаться многие юристы из Нью-Йорка. Они даже отказывались предоставить в распоряжение суда заметки, которые сделала мисс Хартунг в своем блокноте во время разговора с Кирилом. Так что потребовалось вмешательство окружного апелляционного суда, который за несколько дней до начала процесса утвердил соответствующий ордер Сонни. После всего этого, а также бесчисленных совещаний, инструктажей и просто споров в обоих судах Стерн и Марта с сожалением узнали, что заметки в блокноте полностью подтверждают то, что рассказала Хартунг.

Перед тем как мисс Хартунг начинает давать свидетельские показания, Мозес представляется ей и спрашивает, приходилось ли им беседовать когда-либо прежде. Оказывается, что нет. Суть всех подготовительных мероприятий, предпринятых перед допросом свидетеля, а также вопросы, которые собирается задать мисс Хартунг Мозес, доведены до сведения всех юристов, так или иначе задействованных в ходе процесса. Вопросы гособвинения предельно конкретны, поэтому первоначальный допрос длится всего несколько минут.

Уточнив имя и профессию свидетельницы, Мозес спрашивает:

– Вы звонили в кабинет доктора Кирила Пафко в компании «Пафко Терапьютикс» 7 августа 2018 года?

Хартунг отвечает с максимально возможной точностью:

– Я звонила по номеру 322-466-1010.

– Вы исходили из того, что это телефонный номер кабинета доктора Кирила Пафко?

– Да.

– Вам удалось дозвониться?

– Не сразу. Я оставила сообщение и номер моего мобильного телефона женщине, которая представилась как помощник доктора Пафко. Мне перезвонили примерно через полтора часа.

Звонки от представителей деловой прессы в то время были для Кирила рутиной – почти все они так или иначе касались нетривиальных успехов компании «ПТ».

– Как представился звонивший вам человек?

– Как Кирил Пафко.

– Голос Кирила Пафко был вам знаком?

– В ходе работы над моей статьей я посмотрела несколько роликов на «Ютубе» с его участием.

– Голос человека, с которым вы тогда говорили по телефону, был похож на голос доктора Пафко, который вы слышали во время просмотра роликов в интернете?

– Да, мне показалось, что он был очень похож.

– И что вы сказали доктору Пафко?

– Я представилась и объяснила, что работаю репортером в «Джорнэл» и занимаюсь расследованиями. Потом я рассказала, что разговаривала с несколькими врачами. Все они сообщили мне, что у них есть пациенты, принимавшие «Джи-Ливиа» чуть больше года, и что эти пациенты внезапно умерли. По мнению этих врачей, причиной смерти могла стать аллергическая реакция. Я попросила доктора Пафко прокомментировать это, в частности, сказать, было ли ему известно о существовании каких-либо докладов о внезапных смертях, которые, возможно, наступили из-за аллергической реакции, связанной с препаратом «Джи-Ливиа».

– И что он вам ответил?

– Поначалу ничего. В течение нескольких секунд он молчал. А потом сказал следующее: «Мне ничего об этом не известно. Я никогда ничего не слышал о внезапных смертях или аллергических реакциях на «Джи-Ливиа».

Именно ради того, чтобы Джила Хартунг привела в суде эти слова Кирила, Мозес и пригласил ее как свидетеля – ведь скриншот с компьютера Кирила доказывает, что он солгал.

– Он сказал что-нибудь еще?

– Спросил, могу ли я дать ему пару часов для того, чтобы он сам все проверил. Он пообещал перезвонить мне до наступления моего дедлайна, то есть до четырех часов вечера по восточному времени.

– Он перезвонил?

– Нет.

– Кто-нибудь еще связывался с вами от имени компании «ПТ»?

– Мне звонил из Нью-Йорка юрист по фамилии Ринджел. Он сказал, что представляет интересы «Пафко Терапьютикс» и занимается проверкой всего того, о чем я сообщила доктору Пафко. Мистер Ринджел попросил меня придержать публикацию материала до того момента, пока он и его коллеги не разберутся во всем как следует.

– И что вы ему на это сказали?

– Я сказала, что поговорю со своим руководством, но оно вряд ли согласится. Тогда он предупредил меня о юридических последствиях публикации ложной информации, способной нанести ущерб компании «ПТ». На этом наш разговор закончился.

«Джорнэл» опубликовал материал. Заголовок «СУПЕРЛЕКАРСТВО ПРОТИВ РАКА ВЫЗЫВАЕТ ВОПРОСЫ» появился на первой полосе делового раздела, причем первый абзац статьи, набранный крупным жирным шрифтом, был размещен в левом верхнем углу, там, где по устоявшейся традиции, ставят главные новости дня. Он гласил: «Врачи стали сообщать о неожиданных фатальных побочных эффектах суперпрепарата «Джи-Ливиа», предназначенного для борьбы с раком. Благодаря этому лекарству акции разработавшей его компании «Пафко Терапьютикс» стали самым лакомым фармацевтическим активом для инвесторов за последние восемнадцать месяцев. По информации врачей, с которыми побеседовал корреспондент «Джорнэл», пациенты, больше года проходящие лечение препаратом, созданным на основе моноклональных антител, стали внезапно умирать. Согласно мнению медицинских экспертов, причиной этих смертей могла стать внезапная аллергическая реакция на «Джи-Ливиа». Доктор Кирил Пафко, который в прошлом был удостоен Нобелевской премии в области медицины, а на данный момент является генеральным директором компании «ПТ», заявил: «Я никогда ничего не слышал о внезапных смертях или аллергических реакциях на «Джи-Ливиа».

На следующий день цена акций «ПТ» упала на пятьдесят процентов. Еще через несколько недель котировки обрушились вообще до каких-то жалких грошей – это произошло после того, как стало известно, что УКПМ сомневается в корректности результатов клинических испытаний «Джи-Ливиа».

Довольный собственной работой, Мозес поворачивается к Стерну и со сдержанной улыбкой говорит:

– Свидетель ваш.

Среди юристов бытует такая пословица: «Если против вас факты, оспаривайте факты. Но если против вас только закон, оспаривайте закон». Поскольку Шестая поправка к Конституции гарантирует подсудимому право противодействовать обвинителям, свидетель должен подвергаться полномасштабному перекрестному допросу. Отказ свидетеля, а именно мисс Хартунг, отвечать на вопросы защиты, которые судья Клонски сочтет уместными, приведет к двум последствиям. Во-первых, мисс Хартунг обвинят в неуважении к суду и отправят в федеральную тюрьму, расположенную на другой стороне улицы. Вторым последствием – и это было бы очень хорошей новостью для Кирила – может стать то, что Сонни, возможно, придется исключить показания мисс Хартунг из протокола и издать распоряжение для присяжных не принимать их во внимание. Фактически Стерны могут даже выступить с ходатайством об аннулировании судебного процесса в связи с нарушением процессуальных норм – в этом случае гособвинению придется начинать все с самого начала.

Чтобы попытаться использовать такую возможность и дезавуировать Джилу Хартунг как свидетеля, Сэнди и Марта затребовали данные о ее телефонных разговорах – с сотового, офисного и домашнего номеров, а также данные с ее компьютера, в том числе ее электронную переписку за тот период, когда она работала над статьей о компании «ПТ». Нью-йоркские юристы специально задействовали частный самолет, чтобы добиться признания требований Стернов незаконными. Однако Сонни не только поддержала эти требования своими предписаниями, но и издала распоряжение о том, чтобы юристы из Нью-Йорка сами привезли документы в суд, объявив, что будет принимать решение о необходимости их предъявления на процессе поэтапно, по мере того, как Хартунг будет давать свидетельские показания.

Как ни странно, дача мисс Хартунг свидетельских показаний уже изменила расстановку сил в зале суда, которая вроде бы казалась довольно устойчивой и ожидаемой. Ее юристы обрадовались бы, если бы она вообще не была подвергнута перекрестному допросу, но Мозес просто не мог поддержать никакие ограничения, которые заставили бы судью аннулировать показания Хартунг. Это создало бы угрозу апелляции со стороны защиты о признании факта нарушения процессуальных норм – и, соответственно, подорвало бы все усилия гособвинения. Многое зависит от позиции, которую займет Сонни. Хотя в прессе об этом упоминают очень редко и неохотно, Верховный суд США уже давно постановил, что репортер не может отказаться давать свидетельские показания по уголовному делу в федеральном суде. Несмотря на это, Стерн не ждет от Сонни, что ее в целом либеральное отношение к представителям защиты в данном случае сыграет решающую роль. Личные симпатии и пристрастия в таких случаях тоже нельзя сбрасывать со счетов. А Сонни Клонски уже более двадцати лет состоит в счастливом браке с колумнистом Сетом Вайсманом, работающим сразу на несколько национальных изданий. На протяжении всей своей профессиональной карьеры он почти постоянно участвовал в юридических стычках и разбирательствах. Дважды его вызывали в суд в качестве свидетеля по уголовному делу. Стернам все это известно, поскольку Марта в обоих случаях была юристом, представлявшим интересы Сета.

– Мисс Хартунг, меня зовут Алехандро Стерн. Мы с вами не встречались раньше?

– Нет, не встречались. Я лишь читала о вас.

Старый адвокат с легкой улыбкой кивает, давая понять, что оценил комплимент.

– А все эти симпатичные люди, сидящие вон там, в первом ряду, они ваши юристы?

– Они юристы газеты, в которой я работаю.

– Вам известно, не хотели ли они обсудить, стоит ли мне в принципе допрашивать вас? Замечу, что против вашего допроса мистером Эпплтоном они не возражали.

Мозес заявляет протест на том основании, что вопрос не имеет отношения к сути дела. Сонни, подняв подбородок, ненадолго задумывается, после чего объявляет:

– Поддерживаю.

– Что ж, очень хорошо, – продолжает Стерн. При этом тон у него такой, что Пинки, услышав его последнюю фразу, сказала бы: «Ну, понеслось».

– Вы сказали, что сообщили доктору Пафко о том, что поговорили с несколькими врачами.

– Да.

– Могу я узнать имена этих врачей?

Все трое юристов, представляющих интересы газеты и сидящих в первом ряду в ложе гособвинения, вскакивают на ноги. Встает и Мозес, находящийся позади них.

– Вопрос выходит за положенные рамки, – говорит Мозес, давая понять, что Стерн спрашивает о том, чем не принято интересоваться на данной стадии перекрестного допроса свидетеля. Сонни, однако, разрешает Стерну продолжать.

Хартунг ненадолго задумывается, после чего говорит:

– Я не могу точно припомнить.

– У вас имеются записи, которые могли бы помочь вам освежить вашу память? – спрашивает Стерн совершенно непринужденно – как человек, не подозревающий, что своими действиями вот-вот спровоцирует Третью мировую войну.

– Да, наверное.

– А где находятся эти записи?

– Кажется, они у юристов.

Проблема в том, что, если мисс Хартунг заглянет в записи, о которых идет речь, то Стерн, а также Мозес, тоже получат право их просмотреть. Юрист по закону уполномочен знакомиться со всеми материалами, которые свидетель использует при подготовке к даче показаний, чтобы иметь возможность определить, что больше повлияло на слова свидетеля – его воспоминания или же сделанные заранее записи. Одна только мысль о том, что юристы, не важно, со стороны обвинения или защиты, будут изучать записи в его блокноте – настоящий кошмар для любого журналиста, поскольку каждый из них печется о том, чтобы его источники не были рас-крыты.

Миллер Салливан – высокий стройный лысеющий мужчина – делает шаг вперед и интересуется:

– Ваша честь, не могли бы вы меня выслушать?

Сонни делает недовольную гримасу, но затем вздыхает и просит присяжных ненадолго покинуть зал суда.

– Мистер Салливан, – говорит она, когда члены жюри выходят за дверь, – я выслушаю вас, но только один раз. Так что излагайте как можно прямее, что именно вы хотите мне сообщить.

У Салливана есть одно преимущество – оно состоит в том, что Сонни в целом симпатизирует журналистам. Но в то же время это для Салливана и минус. Сонни объективно, в том числе лично, заинтересована в том, чтобы закон в той части, которая касается представителей журналистской профессии, в подведомственном ей регионе соблюдался неукоснительно. Это означает, что Салливану не следует слишком распинаться по поводу того, что заявили на данную тему другие суды, даже Верховный. Все эти непростые обстоятельства приводят к тому, что Салливан, как и большинство юристов, выступающих в судах, говорит дольше, чем следовало бы. Он долго заливается соловьем по поводу Первой поправки, но Сонни прекрасно знает, что Верховный суд трактует эту тему по-своему, более узко и конкретно. Если от репортера требуют, чтобы он предъявил свои рабочие заметки, это не мешает ему опубликовать задуманную им или запланированную его газетой статью. То есть ознакомление с рабочими заметками журналиста не является нарушением Первой поправки. Некоторые придерживаются мнения, что если одного репортера заставить предъявить свои предварительные записи, то другой репортер поостережется и дважды подумает, что именно он напишет в своем материале, а это как раз и есть ограничение свободы слова, которого Первая поправка призвана не допускать. Но что касается Стерна и Марты, то лично они считают такую точку зрения совершенно бредовой. Так или иначе, в данном случае следование закону в том виде, как понимают его они, их клиенту на руку. Поскольку именно Марта подписывала ходатайства, касающиеся данного вопроса, Сонни приглашает поучаствовать в дискуссии ее, и она одерживает верх. Усилия Салливана, направленные на то, чтобы мисс Хартунг не заставили заглянуть в ее рабочие заметки, оказываются напрасными – судья принимает противоположное решение.

– Вопрос, который задал мистер Стерн, полностью вписывается в рамки правил и процедур, предусмотренных для первичного перекрестного допроса, – говорит Сонни. – Мисс Хартунг утверждает, что она поговорила с несколькими врачами. Мистер Стерн имеет полное право проверить, насколько точно она воспроизвела по памяти ход событий и сказала ли она доктору Пафко правду.

Когда присяжные возвращаются в зал и рассаживаются по своим местам, Салливан достает из своего портфеля два перекидных блокнота для записей, скрепленных стальными спиралями. С разрешения Сонни он становится рядом с мисс Хартунг. Стерну и Мозесу разрешают смотреть Салливану через плечо. Затем Салливан одну за другой демонстрирует свидетельнице четыре странички, стараясь прикрыть ладонью все, кроме фамилий врачей, с которыми беседовала журналистка. Она зачитывает их вслух одну за другой – всего их оказывается пятеро.

После этого Салливан снова усаживается на свое место в первом ряду ложи для представителей обвинения. Однако, едва он успевает опуститься на стул, Стерн спрашивает:

– А скажите нам, пожалуйста, что заставило вас позвонить именно этим врачам? Кто-то сообщил вам, что у них, возможно, имеется информация, которая может вас заинтересовать?

Салливан снова вскакивает.

– Ваша честь … – обращается он к судье.

Мозес тоже уже на ногах.

– Это не относится к делу, – заявляет он.

– Это очень даже относится к делу, и мы будем настаивать на том, чтобы суд дал нам возможность объяснить почему, – с нажимом произносит Стерн.

Сонни, явно раздраженная, закрывает глаза, громко вздыхает и снова удаляет присяжных из зала. Когда они уходят, судья первым делом устремляет гневный взгляд на Салливана:

– Мистер Салливан, я позволила вам вмешаться в этот судебный процесс и прервать его, чтобы дать вам возможность выступить в защиту прав тех, чьи интересы вы представляете. Мне понятна ваша позиция. Насколько я могу судить, вы возражаете против любых попыток выяснить что-то такое, чего нет в статье, опубликованной вашим клиентом. Но вопрос, заданный мистером Стерном, по сути, констатирует очевидную вещь. Мы все знаем, что мисс Хартунг вступила в контакт с медиками, которые перечислены в ее блокноте, не потому, что обладает телепатическим даром.

– Но, ваша честь, – возражает Салливан, – если рассуждать таким образом, то следующим сам собой напрашивается вопрос, кто подсказал мисс Хартунг, к кому именно следует обратиться.

Понимая, на чьей стороне находятся симпатии Сонни, Марта торопливо пускается в объяснения по поводу того, что личность того или тех, кто указал Хартунг, с кем из медиков следует связаться, имеет принципиально важное значение и непосредственно относится к рассматриваемому в суде делу. В течение следующих нескольких минут она представляет в защиту своей позиции три аргумента. Во-первых, ясно, что тот, кто дал мисс Хартунг соответствующую информацию, явно не принадлежит к людям, которые хорошо относятся к компании «ПТ» и Кирилу Пафко. Это имеет непосредственное отношение к делу, если неизвестный пока источник уже дал или будет давать свидетельские показания от имени гособвинения. Во-вторых, если утечка произошла из государственных организаций или правительственных агентств, так или иначе связанных с делом Пафко, то речь идет о грубейшем нарушении всех правил конфиденциальности, из-за которого может возникнуть вопрос о законности судебного преследования Кирила. Стерны, как и адвокаты, занимающиеся защитой «ПТ» от гражданских исков, уже давно подозревают, что утечка произошла из УКПМ, где кто-то заметил некие реакции пациентов на лечение «Джи-Ливиа» и решил, что статья в прессе будет наиболее эффективным способом не пустить препарат на рынок. Во всяком случае, более эффективным, чем попытки добиться решения вопроса силами самого УКПМ, которым компания «ПТ» наверняка бы ожесточенно сопротивлялась, оспаривая каждый шаг управления.

Сонни, похоже, ни одной из сторон не удалось убедить в своей правоте, но Марта приберегла свой последний, самый сильный аргумент напоследок.

– И наконец, ваша честь, – говорит она, – для того, чтобы у прокуроров появились основания обвинить доктора Пафко в инсайдерской торговле, он должен был продать свой пакет акций, базируясь на некой серьезной и в то же время непубличной информации. Если же статья мисс Хартунг основана на общедоступной информации, ее телефонный звонок доктору Пафко не может служить основанием для соответствующего обвинения.

Фелд возражает против последнего пункта аргументации Марты, говоря, что под «непубличной» подразумевают информацию, недоступную для лиц, покупающих или продающих акции. Салливан хочет что-то добавить, но Сонни уже начинает терять терпение, слушая всю эту дискуссию, – может быть, потому, что ее сердце и голова находятся в разладе друг с другом. Она вытягивает руку и, указывая пальцем на гостя из Нью-Йорка, громко говорит:

– Мистер Салливан, сядьте, пожалуйста. Вы не являетесь непосредственным участником этого судебного процесса, так что вас заслушивать здесь больше не будут.

Затем она поворачивается к Сэнди:

– Хотите что-нибудь добавить, мистер Стерн?

– Ваша честь, вы знаете, что любой вопрос, заданный во время перекрестного допроса, зачастую тянет за собой другой вопрос. У защиты руки связаны за спиной, поскольку мисс Хартунг и ее юристы не смогли предоставить документы, затребованные нами в законном порядке с помощью соответствующих запросов.

– Справедливое замечание, мистер Стерн. Вам будет позволено продолжить допрос мисс Хартунг, но только в пределах тех границ, которые вы сами обозначили, говоря о том, что имеет, а что не имеет отношения к делу. Я имею в виду такие темы, как предвзятость свидетелей, нарушение норм и правил конфиденциальности в правительственных организациях, а также вопрос о том, была ли построена статья мисс Хартунг на общедоступной информации. А теперь пусть присяжных пригласят обратно.

Стерн наблюдает за тем, как четырнадцать членов жюри возвращаются в зал. К этому моменту они уже успели поделить места в своей ложе и теперь садятся именно на те стулья, где сидели прежде. Тот факт, что они сами установили для себя некий порядок без каких-либо инструкций со стороны судьи, обычно свидетельствует о том, что данный состав присяжных будет действовать согласованно, легко придет к общему решению и быстро вынесет вердикт, даже если мнения разойдутся. На данный момент все говорит о том, что присяжные настроены вполне серьезно. Долгие дискуссии, на время которых их удаляют из зала, особенно когда это происходит чуть ли не после каждого острого вопроса, вызывающего споры между юристами, ожидаемо вызывают у присяжных раздражение – в конце концов, если им дают полномочия решать судьбу подсудимого, почему они не могут знать все?

Пинки удалось заполучить копию списка свидетелей, который гособвинение составило за неделю до начала процесса. Обычно, чтобы замаскировать свои истинные намерения, а также по возможности избежать внезапных отводов защитой особенно важных для обвинения свидетелей, прокуроры и их сотрудники делают эти списки как можно длиннее, включая в них чуть ли не всех подряд. Фелд внес в него 125 фамилий. Стерн протягивает трехстраничный документ мисс Хартунг:

– Скажите, до написания обеих статей, посвященных доктору Пафко или «Джи-Ливиа», которые вы опубликовали, вы контактировали каким-либо образом с кем-то из этих людей?

Хартунг довольно долго изучает список, а затем откладывает его в сторону и говорит:

– Нет.

Стерн не удивляется этому ответу, но, похоже, все же несколько разочарован.

– А в связи с подготовкой статьи, которую вы опубликовали 8 августа 2018 года, вы общались с кем-то из представителей Управления по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных препаратов?

– Да, – отвечает Хартунг. Лицо ее бледнеет. У Стерна екает сердце. Есть попадание!

– Вы общались устно или в письменном виде?

– И так, и так.

– А с кем именно вы общались?

– Я звонила и писала письма по электронной почте в офис главного инспектора…

– То есть руководителя?

– Да. Я пыталась получить комментарий управления перед тем, как публиковать мою статью. Мне ответил глава отдела по связям с общественностью, имя я не помню. Он написал, что у УКПМ нет комментариев на интересующую меня тему. Мои просьбы об интервью были отклонены.

Хартунг скашивает рот набок, подавляя улыбку. Она знает, что только что уколола Стерна.

– И вы не общались ни с какими другими официальными представителями УКПМ?

– Нет.

– А с представителями Комиссии по ценным бумагам и биржам?

– Нет.

– А с представителями Федерального бюро расследований?

– Я говорила с одним человеком оттуда.

Марта передает отцу записку. Прочтя ее, он не понимает, почему дочь хочет, чтобы он задал свидетельнице написанный на бумажке вопрос, но, конечно, доверяет ей.

– Вы вступали в контакт с женщиной, которой нет в списке свидетелей гособвинения и которую зовут Анаит Турчинова?

Турчинова – молодая женщина, биржевой брокер Кирила. Она не должна выступать на процессе, поскольку, как, вероятнее всего, станет известно присяжным через день или два, ее саму могут в ближайшее время привлечь к суду.

Мозес заявляет протест.

– Мне кажется или я действительно видела это имя в каком-то из ходатайств со стороны защиты? – спрашивает Сонни.

Стерны действительно выступали с ходатайством о том, чтобы гособвинение предоставило иммунитет мисс Турчиновой – на том основании, что ее свидетельские показания имеют ключевое значение для защиты при рассмотрении обвинения в инсайдерской торговле. Если бы мисс Турчинова в самом деле выступила на суде в качестве свидетеля, это стало бы катастрофой для Кирила, но ходатайство гарантированно должно было быть отклонено. Дело в том, что предоставление свидетелю иммунитета – это вопрос, который решает прокурор, а не судья, а Мозес не заинтересован в том, чтобы давать мисс Турчиновой поблажки.

После того как Стерн отвечает на вопрос Сонни утвердительно, судья просит Хартунг продолжить отвечать на вопросы адвоката. Стоя за кафедрой, свидетельница переводит взгляд своих серых глаз на ложу обвинения, пытаясь установить зрительный контакт с юристами, представляющими интересы газеты. Стерн тут же перемещается и заслоняет их.

– Мисс Хартунг, я вижу, вы смотрите на своих юристов? – интересуется он.

Свидетельница с оскорбленным видом выпрямляется во весь рост, а Стерн тем временем объясняет свои действия:

– Я собираюсь попросить судью, мисс Хартунг, чтобы она растолковала вам, что вы не должны пытаться коммуницировать каким-либо образом со своими юристами, когда даете показания. Присяжным нужны не их показания, а ваши.