Следила ли Анна Андреевна за модой? Очевидно, что да. «Я всю жизнь делала с собой все, что было модно»{46}, – признавалась она. Корней Чуковский был поражен однажды, когда в голодном 1920-м Ахматова неожиданно посетовала: «…А вдруг в Европе за это время юбки длинные, или носят воланы. Мы ведь остановились в 1916 году – на моде 1916 года»{47}. В тяжелое для страны время было уже не до моды, в том числе и Анне Андреевне: как-то она две недели «жила в пальто», потому что кончились дрова.



Ахматова и Глебова-Судейкина. Петроград, 1920-е



По воспоминаниям Наталии Ильиной, «Ахматова, хотя и называла себя с усмешкой Серафимом Саровским (мирские дела не для нее!), однако украшения любила – ожерелья, броши, перстни, – вопрос “идет или не идет” не был для нее безразличен. Этому, впрочем, важности не придавала. Есть новое платье – хорошо, нет – и так обойдемся. Годами ходила в старой, с потрепанным воротником шубе, что очень беспокоило Нину Антоновну [Н. А. Ольшевская], взвалившую на себя все бытовые заботы Ахматовой. Но эта старая женщина с величавой осанкой украшала все, что бы на себя ни надевала, включая и шубу с потрепанным воротником…»{48}.

Умением носить эту шубу Анна Андреевна иронично бравировала: «Нет, шубу надену я. Вам с ней не справиться. Она особенная. На ней давно нет пуговиц ни одной. Новые найти и пришить мы уже не успеем. Я ее умею и без пуговиц носить, а вы не умеете. Шубу надену я»{49}.

Часто в воспоминаниях о гардеробе Ахматовой сквозит тема бедности: «И зимой, и весной Анна Андреевна носила один и тот же бесформенный “головной убор”: фетровый колпак неопределенного цвета. Зимой она ходила в шубе, подаренной ей умирающей В. А. Щеголевой еще в 1931 г., весной – в синем непромокаемом плаще с потертым воротником. “Вы ошибаетесь, – возразил мне как-то Осмеркин, – она элегантна. Рост, посадка головы, походка и это рубище. Ее нельзя не заметить. На нее на улице оборачиваются”»{50}.



Ахматова в Фонтанном доме. Ленинград, 1925



Это несоответствие внешнего облика и внутреннего самоощущения отмечает и Лидия Чуковская: «В старом макинтоше, в нелепой старой шляпе, похожей на детский колпачок, в стоптанных туфлях – статная, с прекрасным лицом и спутанной серой челкой»[81]{51}.

Поэт и фотограф Лев Горнунг, запечатлевший Ахматову на фото, пишет о лете 1936 года: «Она привезла с собой одно темное платье с большим вырезом вокруг шеи, из дешевой тонкой материи, очень просто сшитое, и еще три ситцевых светлых платья. Туфли были только одни, черные, матерчатые – лодочкой, на кожаной подошве. На голове в солнечные дни она носила небольшой сатиновый платочек бледно-розового цвета. ‹…› Я сказал, что хотел бы снять ее во вчерашнем черном платье. Она села на диван, покрытый полосатым тиком, и подобрала под себя ноги. Ей не хотелось, чтобы были видны ее старые туфли. Я сделал только один снимок на фоне светлой стены»{52}. Кстати, Ахматова считала это фото одним из своих лучших.



Ахматова. Московская область, Старки, 1936



Анна Андреевна будто бы напророчила себе эти стоптанные, с отвалившимся позже каблуком туфли еще в 1912 году:

…Не гляди так, не хмурься гневно,Я любимая, я твоя.Не пастушка, не королевнаИ уже не монашенка я –В этом сером, будничном платье,На стоптанных каблуках…Но, как прежде, жгуче объятье,Тот же страх в огромных глазах.

Образ здесь снижен, антипоэтичен, чтобы передать подлинность чувства, отказ от игры, от многочисленных своих амплуа. Как в стихах, так и в жизни Ахматова умела быть разной.

«Я видела ее, – вспоминает Надежда Чулкова, – и в старых худых башмаках и поношенном платье, и в роскошном наряде, с драгоценной шалью на плечах (она почти всегда носила большую шаль)»{53}.

Неправ оказался Георгий Иванов, написавший:

…Ни Олечки Судейкиной не вспомнят, –Ни чёрную ахматовскую шаль,Ни с мебелью ампирной низких комнат –Всего того, что нам смертельно жаль.Г. ИВАНОВ. ЯНВАРСКИЙ ДЕНЬ. НА БЕРЕГУ НЕВЫ… (1931)

О своем самом запоминающемся, самом характерном и самом «воспетом»[82] предмете гардероба – о шалях – Ахматова скажет однажды: «Вот это в самом деле моя вещь»{54}.

В знаменитой «полосатой тетради» Ахматова хранила посвящения, адресованные ей. Тетрадь называлась «В ста зеркалах», и действительно мадригалов первой, по-настоящему знаменитой женщине-поэту было немало. «К Вам никто на выстрел пушечный / Без стихов не подойдет», – смеясь написал однажды друг по акмеистическому цеху Осип Мандельштам.

Впервые в стихотворении ахматовскую шаль запечатлел Александр Блок. Это один из самых загадочных его текстов, который не до конца понимала и сама Ахматова. «Одно ясно, что оно написано вот так, – она сделала ладонями отстраняющее движение: “не тронь меня”»{55}.

«Красота страшна» – Вам скажут, –Вы накинете ленивоШаль испанскую на плечи,Красный розан – в волосах.«Красота проста» – Вам скажут, –Пёстрой шалью неумелоВы укроете ребёнка,Красный розан – на полу.Но, рассеянно внимаяВсем словам, кругом звучащим,Вы задумаетесь грустноИ твердите про себя:«Не страшна и не проста я;Я не так страшна, чтоб простоУбивать; не так проста я,Чтоб не знать, как жизнь страшна».А. БЛОК. АННЕ АХМАТОВОЙ (1913)

Ахматова. 1930-e



Здесь Анна Андреевна предстает как будто бы в маскарадном костюме знойной испанки Кармен – отсюда испанская шаль и красный розан. Почему именно такой изобразил ее Блок, отвечает сама Ахматова: «У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал меня»{56}.

Сомнительный комплимент, перенести черты одного женского образа (а именно певицы Дельмас, возлюбленной Блока, исполняющей партию Кармен в одноименной опере Жоржа Бизе) на другой. Кроме того, Ахматова здесь в роли светской дамы и плохой матери, но никак не творческой личности. В этом портрете, безусловно, есть нечто обидное, хоть и в завуалированной, не в столь резкой форме, как, например, у Гумилева. Когда стихи юной Ахматовой хвалили, он холодно улыбался и говорил: «Вам нравится?.. Моя жена и по канве прелестно вышивает»{57}.



Ахматова. Москва, 1946



Уже после посвящения Блока Гумилев преподнес в подарок Ахматовой шаль в розах, напоминающую испанскую. И все же Александр Александрович пишет о конкретной шали. Она легко угадывается благодаря черновикам, где у вещи назван цвет:

И Вы, покорная молве,Шаль жёлтую накинете лениво,Цветок на голове…

В апреле 1965 года, вспоминая юность, Ахматова напишет: «Тринадцатая осень века, то есть, как оказалось потом, последняя мирная, памятна мне по многим причинам, о которых здесь не следует говорить, но кроме всего я готовила к печати мой второй сборник – “Четки” и, как всегда, жила в Царском Селе. В это время я позировала Анне Михайловне Зельмановой-Чудовской, часто ездила в Петербург и оставалась ночевать “на Тучке”[83].

Гумилев приехал домой только утром. Он всю ночь играл в карты и, что с ним никогда не случалось, был в выигрыше. Привез всем подарки: Леве – игрушку, Анне Ивановне – фарфоровую безделушку, мне – желтую восточную шаль. У меня каждый день был озноб, и я была рада шали. Это ее Блок обозвал испанской, Альтман на портрете сделал шаль шелковой, а женская “молодежь тогдашних дней” сочла для себя обязательной модой. Подробно изображена эта шаль на плохом портрете Ольги Людвиговны Кард<овской>»{58}.

В этой шали ее фарфоровую статуэтку сделает Наталья Данько, которой Анна Андреевна позировала лично.

Почему Блок акцентирует внимание именно на этом предмете гардероба Ахматовой? По воспоминаниям Корнея Чуковского о разговоре с поэтом, Александр Александрович считал, что Ахматова неожиданно заглянула к нему в гости однажды в том числе и потому, что хорошо выглядела! Она была облачена в красивую, «интересную», как отметит Блок, шаль.

В мае 1921 года Чуковский писал в дневнике о своем разговоре с Блоком об Ахматовой: «Ее стихи никогда не трогали меня. В ее “Подорожнике” мне понравилось только одно стихотворение: “Когда в тоске самоубийства”, – и он стал читать его наизусть. Об остальных стихах Ахматовой он отзывался презрительно:

– “Твои нечисты ночи”. Это, должно быть, опечатка. Должно быть, она хотела сказать “Твои нечисты ноги”.

Я сам Ахматову знаю мало. Она зашла ко мне как-то в воскресение (см. об этом ее стихи), потому что гуляла в этих местах, потому что на ней была интересная шаль, та, в которой она позировала Альтману»{59}. Стихотворение, которое имеет в виду Блок, было написано в январе 1914 года, Ахматовой тогда было 26 лет.

Я пришла к поэту в гости.Ровно полдень. Воскресенье.Тихо в комнате просторной,А за окнами морозИ малиновое солнцеНад лохматым сизым дымом…Как хозяин молчаливыйЯсно смотрит на меня!У него глаза такие,Что запомнить каждый должен;Мне же лучше, осторожной,В них и вовсе не глядеть.Но запомнится беседа,Дымный полдень, воскресеньеВ доме сером и высокомУ морских ворот Невы.

Фарфоровая статуэтка, изображающая Ахматову. Ленинградский фарфоровый завод им. М. В. Ломоносова, 1924. Скульптор – Н. Я. Данько, роспись – Е. Я. Данько.



Как рассказывала сама Анна Андреевна, последняя встреча двух поэтов случилась в 1921 году, незадолго до смерти Блока: «Я была на его последнем вечере в Большом Драматическом. Вместе с Лозинскими в каких-то своих лохмотьях. Когда он кончил читать, мы пошли за кулисы. Александр Александрович спросил меня: “Где же ваша испанская шаль?” Это были его последние слова, обращенные ко мне»{60}. После Блока шаль, ставшая уже мифологизированным штрихом к портрету Анны Андреевны, продолжает появляться и в других посвящениях. Однажды на вечере в «Бродячей собаке» Ахматову, которая в тот момент стояла на сцене, неожиданно попросили прочесть стихи. Она, обернувшись к залу, прочла.

Осип Мандельштам был сражен ее выступлением: «Как Вы стояли! Как Вы читали!» А после посвятил этому мгновению стихи, превратив бытовую сценку в кабаре в величественный скульптурный образ Анны Андреевны:

Вполоборота, о, печаль,На равнодушных поглядела.Спадая с плеч, окаменелаЛожноклассическая шаль.Зловещий голос – горький хмель –Души расковывает недра:Так – негодующая Федра –Стояла некогда Рашель.О. МАНДЕЛЬШТАМ. АХМАТОВА (1914)

Этот «набросок с натуры», как называла текст Мандельштама Ахматова, запечатлевает ее не менее театрально, чем у Блока, однако тут перед нами в первую очередь поэт, а потом уже женщина. Здесь тоже есть двойник Ахматовой, на этот раз не испанка Кармен, а французская актриса Элиза Рашель в роли «негодующей» Федры. Шаль здесь названа «ложноклассической» и отсылает к литературному направлению «ложноклассицизм», зародившемуся во Франции XVI века. Его представители подражали греческим и римским классикам в выборе сюжетов – у Мандельштама имеется в виду Жан-Батист Расин, чью «Федру» он переводил с французского. В тексте, как и у Блока, много эстетики, близкой именно автору: «тоска по мировой культуре», Античность и эпоха Возрождения, мотив камня, «тяжести недоброй», из которой человек с помощью труда и искусства создает нечто «прекрасное».

Испанская, ложноклассическая… Какие еще культурные ассоциации вбирает в себя этот знаменитый предмет гардероба?

По созданной Ахматовой легенде ее прабабушка Прасковья Федосеевна Ахматова (на самом деле русская дворянка) происходила из старинного татарского рода Ахматовых. Именно ее фамилию Анна Горенко берет в качестве псевдонима. При этом, по всей вероятности, татарские корни у Ахматовой действительно были.

В мадригале Марины Цветаевой шаль приобретает экзотический ореол, напоминая об исторических корнях Анны Андреевны.

Узкий, нерусский стан –Над фолиантами.Шаль из турецких странПала, как мантия.Вас передашь однойЛоманой чёрной линией.Холод – в весельи, зной –В Вашем унынии.Вся Ваша жизнь – озноб,И завершится – чем она?Облачный – тёмен – лобЮного демона.Каждого из земныхВам заиграть – безделица!И безоружный стихВ сердце нам целится.В утренний сонный час,– Кажется, четверть пятого, –Я полюбила Вас,Анна Ахматова.М. ЦВЕТАЕВА. АННЕ АХМАТОВОЙ (1915)

Подчеркнутая стилизация образа, очередная роль – на этот раз героини восточной истории, царицы в турецкой шали-мантии. Ее стихия здесь – не театральный жест, как у Блока, не скульптурно-сильная поза, а линия, отсылающая к рисунку Модильяни. Знала ли Цветаева об этом рисунке? Если нет, то как угадала! Отражением Ахматовой в одном из «ста зеркал» теперь становится юный демон, отсылающий одновременно и к Лермонтову, и к Врубелю.

В посвященных Ахматовой стихах ее образ становится все более царственно-властным, подчиняющим себе, – сначала как притягательной женщины, потом как поэта и, наконец, существа высшего порядка, внеземного: «Каждого из земных / Вам заиграть – безделица!»

Мистическим образом шаль, как при замедленной съемке, плавно меняет свое положение, переходя из текста в текст: сначала накинута на плечи, затем полуопущена и, наконец, «пала, как мантия».

Позже Цветаева не только в стихах «наденет» на Ахматову эту шаль – она придется очень кстати: «Марина подарила мне синюю шелковую шаль, которой я прикрывала мое тогдашнее рубище (“лохмотья сиротства”) – см. фотографию Наппельбаума в 21 г.»{61}, – запишет Анна Андреевна. Ахматова и Цветаева виделись лишь однажды, и встреча эта обеих разочаровала. Однако об отношении к Марине Ивановне лучше всего говорит бережное внимание к ее подарку. Ахматова, как уже было сказано, к вещам относилась прохладно, чаще раздаривала[84]. Как пишет Корней Чуковский, «не расставалась только с такими вещами, в которых была запечатлена для нее память сердца. То были ее “вечные спутники”: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Модильяни, перстень, полученный ею от покойного мужа»{62}.

Стоит ли говорить, что в последнем облачении Анны Андреевны не обошлось без легендарной детали ее гардероба. Голову Ахматовой покрывала шаль из черных кружев, которую Арсений Тарковский назовет косынкой:

…Домой, домой, домой,Под сосны в Комарове…О, смертный ангел мойС венками в изголовье,В косынке кружевной,С крылами наготове!А. ТАРКОВСКИЙ. ПАМЯТИ А. А. АХМАТОВОЙ (1967)

Е. Рейн, А. Найман, И. Бродский у гроба Ахматовой. Комарово, 1966



Как вспоминал Лев Озеров (Гольдберг), «появился цинковый гроб, в оконце которого я увидел Анну Андреевну в ее знаменитой шали. Это было видение царевны в гробу, возвышенное видение, запомнившееся на всю жизнь»{63}.

Мечтою горда

На руке его много блестящих колец –Покорённых им девичьих нежных сердец.Там ликует алмаз, и мечтает опал,И красивый рубин так причудливо ал.Но на бледной руке нет кольца моего,Никому, никогда не отдам я его.Мне сковал его месяца луч золотойИ, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»Я кольца не отдам никому, никогда.

Это стихотворение 1907 года – первая публикация тогда еще даже не Ахматовой, а Анны Г., как гласила подпись, в изданном в Париже журнале «Сириус» (Sirius). Николай Гумилев был одним из его создателей и, естественно, напечатал стихи той, расположения которой так отчаянно добивался. Служил ли он прообразом героя с множеством колец – остается только догадываться. Однако даже в этом тексте лирическая героиня отказывает ему во взаимности, символом которой служит кольцо. Когда Ахматовой было 14 лет, Гумилев после очередного свидания подарил ей золотое колечко, сказав, что оно – обручальное. Поднявшись к себе в комнату, Анна услышала шаги мамы и тут же стала колечко снимать. Оно упало и провалилось в щель половиц. Кольцо долго искали, поднимали половицы, но так и не нашли. Гумилев был очень расстроен, зная, что потеря кольца – плохая примета.



Ахматова. Ленинград, 1940



О черном кольце

Мне от бабушки-татаркиБыли редкостью подарки;И зачем я крещена.Горько гневалась она.А пред смертью подобрела.И впервые пожалелаИ вздохнула: «Ах, года!Вот и внучка молода».И, простивши нрав мой вздорный,Завещала перстень чёрный.Так сказала: «Он по ней,С ним ей будет веселей»…

Ахматова. Конец 1920-х



Заветное кольцо Ахматова подарила художнику Борису Анрепу. Свои воспоминания об Анне Андреевне он так и назовет – «О черном кольце». Вот выдержки из них:

«Бабушка завещала Анне Андреевне “перстень черный”. Так сказала: “Он по ней, с ним ей будет веселей”. В Англии такие кольца в свое время назывались “траурными”. Кольцо было золотое, ровной ширины, снаружи было покрыто черной эмалью, но ободки оставались золотыми. В центре черной эмали был маленький брильянт. Анна Андреевна всегда носила это кольцо и приписывала ему таинственную силу»{64}.

Подарка Анреп сохранить не сумел: «Опять война. Она застала меня в Париже, но я бежал от немцев в тот день, когда они входили в город, добрался до Лондона через две недели кружным путем. Немецкие бомбы упали совсем близко от моей студии и разрушили ее. Я потерял сознание, но отошел и выбрался. Это случилось ночью. Не могу найти драгоценного ящичка. Боже! – как я рад – вот он! Но что же это? Он взломан и пуст. Злоба к ворам. Стыд. Не уберег святыни, слезы отчаяния наполнили глаза. Почему я не дал кольцо на сбережение в банк? Потому что я хотел иметь его при себе, как пленника, которого я мог видеть, когда хотел. Но я уехал в Париж и не беспокоился о нем. Нет, вина моя, нечего и говорить! Что я скажу, если Анна Андреевна спросит?»{65}



Ахматова. 1960-е



Спустя много лет Борис Анреп вновь встретился с Анной Андреевной: «Я слушал, изредка поддерживал разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло – вот-вот заговорит о кольце»{66}.

Ахматова не подаст виду, что помнит о подарке. Но впоследствии художник сожалел, что его боязнь обнаружить потерю омрачила их последнюю встречу: «Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца»{67}.

Четки

В 1914 году выходит второй поэтический сборник Ахматовой под заглавием «Четки». Название отсылает к религиозной теме в лирике Анны Андреевны, актуальной на протяжении всего ее творчества. Четки, бусины, нанизанные на нить отсчитывают молитвы, перебираемые пальцами, – вот аналогия, которую выбирает для своих стихов поэт. Следуя принципу жизнетворчества, Ахматова закрепляет их важную для себя роль, нередко нося «на шее мелких четок ряд».

Подарки марины

Как-то раз Ахматова предложила Лидии Чуковской сравнить два фото: «Анна Андреевна положила передо мною рядом одну фотографию Марины Ивановны и другую – свою и спросила:

– Узнаете?

Я не поняла.

– Брошку узнаете? Та же самая. Мне ее Марина подарила.

Я вгляделась: безусловно, так. Одна и та же брошка на платье у Цветаевой и Ахматовой»{68}.

Эту брошь Ахматова случайно уронит в Мариинском театре, и та разобьется.

Были и другие подарки от Цветаевой – бусы. Судя по воспоминаниям, две пары: черные и зеленые. Композитор Борис Тищенко вспоминал: «Ахматова пришла в таких черных крупных бусах. И когда я сыграл симфонию, она притронулась к бусинкам и сказала: “Эти четки подарила мне Марина”»{69}.



Бусы, принадлежавшие Ахматовой



Маргарита Алигер напишет, как «кто-то из женщин обратил внимание на дымчатые бусы на шее у Анны Андреевны. “Это подарок Марины”, – сказала она, и все вдруг замолчали… ‹…› Не прошло еще и двух месяцев с тех пор, как мы узнали о ее трагическом конце»{70}.

Бусы упоминает и Тарковский в своих воспоминаниях о Цветаевой: «Однажды она пришла к Ахматовой. Анна Андреевна подарила ей кольцо, а Марина Ахматовой – бусы, зеленые бусы. Они долго говорили. Потом Марина собралась уходить, остановилась в дверях и вдруг сказала: “А все-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина”. И ушла»{71}.

Пророчества вещей

Ахматова имела особые отношения с украшениями, верила, что те могут рассказать о болезни или смерти своего владельца. Анна Каминская (внучка Николая Пунина – третьего мужа Анны Андреевны) вспоминала о ее любимой броши, подарке Владимира Гаршина:

Однажды утром Анна Андреевна опустила руку за брошкой в бочонок-коробку, где она у нее лежала. Она постоянно пользовалась большой темной брошкой… Там же, в бочоночке, лежала и вторая ее брошка, маленькая, с темным лиловым камнем. На камне высоким рельефом была вырезана античная женская головка. Камень был в простой металлической оправе с прямой застежкой, работа конца XIX века. Эта брошка носила название «Клеопатра» и надевалась довольно редко. Я знала, что эта брошка – подарок Анне Андреевне от Гаршина, она ее хранила как память о нем. В то утро Анна Андреевна вынула из бочонка «Клеопатру» и вдруг спросила меня: «Ты ее не трогала?» – «Нет, Акума[85]»… Она взволнованно смотрела на брошку – камень треснул сквозной трещиной прямо через лицо головки. ‹…›
Через несколько дней Анна Андреевна узнала о смерти В. Г. Гаршина – он умер 20 апреля, и это был тот день, когда она увидела трещину на камне{72}.


Цветаева с Алей. На Марине брошь, которую она подарила Ахматовой. Москва, 1916



Мистическую связь Ахматовой с ювелирными изделиями подтверждает еще одна история. Анна Андреевна подарила поэтессе Марии Петровых золотой перстень с синим агатом, который потом перешел к ее дочери Арине Головачевой. Та напишет:

А. А. нельзя было назвать суеверной, но она верила в то, что когда с дарителем вещи случается несчастье, то что-то случается и с самой подаренной вещью. Она не раз рассказывала нам истории с вещами, подаренными ей, на которых внезапно без каких-то видимых причин появлялись трещины, изъяны, и это всегда совпадало с каким-то трагическим событием, чаще всего со смертью прежнего хозяина вещи.
В 1966 году, когда А. А. лежала в Боткинской больнице со своим последним, третьим инфарктом, на гладкой поверхности камня моего перстня внезапно появилась первая трещина. ‹…›
5 марта 1966 года Анны Андреевны не стало. После этого я носила перстень еще лет пять, но трещины все углублялись, однажды я неосторожно уронила перстень на пол, и от камня отлетел кусочек.
С этих пор я перстень уже не носила и хранила его в память об Анне Андреевне{73}.


Но украшения были способны предсказывать Ахматовой не только плохое, но и хорошее. Еще в детстве на прогулке в Киеве она убедилась в этом: «Наверху в Царском саду я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: “Это значит, ты будешь поэтом”»{74}.



Ахматова. 1960-е



Послесловие

Дорогой читатель!

Вместе мы проследили, как звезды Серебряного века постепенно формировали свой индивидуальный узнаваемый образ. Можно ли назвать Маяковского, Цветаеву, Ахматову или Есенина иконами стиля?

Вполне!

Теперь, когда подошло к концу наше путешествие по их костюмным биографиям, уверенно можно сказать об этом. Надеюсь, книга помогла составить более цельный образ поэтов, рассказав об их непростой жизни, безмолвными свидетелями которой были вещи. Но так ли вещи безмолвны?..