Екатерина Горпинко

Стихи и вещи: Как поэты Серебряного века стали иконами стиля

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)





Научный редактор: Александр Леденев, д-р филол. наук

Редактор: Елена Доровских

Издатель: Павел Подкосов

Руководитель проекта: Александра Шувалова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайн обложки: Денис Изотов

Корректоры: Ольга Петрова, Ольга Смирнова

Верстка: Андрей Ларионов



В оформлении обложки использованы портреты работы Елизаветы Кругликовой



В книге для иллюстраций использованы материалы из собраний Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Государственного музея В. В. Маяковского, Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля, Государственной Третьяковской галереи, Музея изящных искусств (Хьюстон, США), Дома-музея Марины Цветаевой, Дома-музея М. А. Волошина, Музейного объединения «Музеи наукограда Королёв», Музея русского искусства (Миннеаполис, США), Елабужского государственного музея-заповедника, Государственного музея-заповедника С. А. Есенина, Московского государственного музея С. А. Есенина, Государственного литературного музея Сергея Есенина (Ташкент, Узбекистан), МАММ / МДФ, а также Центрального государственного архива кинофотофонодокументов, Российского государственного архива литературы и искусства, архивов РИА Новости (МИА «Россия сегодня»), Legion-Media, Getty Images, Николая Петрова / РИА Новости (МИА «Россия сегодня»), Ю. Шаламова / РИА Новости (МИА «Россия сегодня»), Василия Федосеева / Фотохроника ТАСС и частных коллекций.



© Горпинко Е., 2024

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2025

* * *

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

От автора

Возможно, кому-то покажется слишком поверхностным занятием обращать внимание на то, во что одет поэт. Разве больше нечего обсудить, кроме тряпок? Но мне всегда казалось, что одежду в буквальном смысле можно прочесть, как стихи, и сделать это очень важно, поскольку порой костюм не менее красноречив, чем поэтический текст. Так возник замысел написать книгу о знаковых вещах в гардеробах поэтов Серебряного века. Каждый такой предмет их образа – отдельный сюжет, который может рассказать о владельце совершенно неожиданные вещи. Привычное представление о великих рушится, и одновременно рождается новый образ, стоит только пристально вглядеться в их внешний облик. Такой взгляд позволил с каждым из героев этой книги познакомиться заново.

Кроме того, в книге рассказаны истории вещей, перекочевавших из гардероба поэта в его стихи: платья, шляпки, галстуки, туфли стали полноценными участниками творческого процесса и оставили свой модный след в истории литературы. Это невероятно завораживающий процесс, когда из бытовой вещь вдруг превращается в сакральную, обрастая новыми смыслами и становясь частью авторского мифа. Вещные атрибуты и творчество оказались неотделимы друг от друга: поэты знали, как соединить быт и бытие. Именно так и случилось: большинство предметов, попав в их гардероб, приобретали статус символа и играли далеко не последнюю роль.

Погружаться в культуру Серебряного века и открывать для себя новые грани личности любимых авторов помогает прямое высказывание – о вещах говорят не только их хозяева, но свидетельствуют и их современники, вспоминающие, как выглядели Маяковский, Цветаева, Есенин и Ахматова в разных обстоятельствах.

Помимо прочего, читатель узнает о модных трендах начала века – одежда, прически и украшения всегда являлись прекрасным маркером времени. Благодаря моде можно почувствовать эпоху особенно остро.

Маяковский

…Можно и кепки,можно и шляпы,можно и перчаткинадеть на лапы.Но нет на светепрекрасней одёжи,чем бронза мускулови свежесть кожи.В. МАЯКОВСКИЙ.МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ (1927)
Основные даты жизни и творчества

1893, 7 (19) июля – родился в грузинском селе Багдади, близ Кутаиси, в обедневшей дворянской семье В. К. Маяковского (1857–1906), служившего лесничим.

1902 – поступает в Кутаисскую гимназию.

1905 – знакомится с подпольной революционной литературой, принимает участие в демонстрациях, митингах, в гимназической забастовке.

1906 – после смерти отца семья переезжает в Москву; поступает в четвертый класс Пятой московской гимназии.

1908 – вступает в ряды партии большевиков, работает пропагандистом, бросает гимназию.

1908–1910 – трижды арестован, 11 месяцев проводит в Бутырской тюрьме.

1911 – принят в фигурный класс Московского училища живописи, ваяния и зодчества.

1912 – Давид Бурлюк знакомит Маяковского с футуристами, осенью выходит первая публикация – стихотворение «Ночь» («Багровый и белый отброшен»).

1913 – выходит первый сборник стихов «Я!»

1914 – гастролирует по 16 городам страны с лекциями и чтением стихов, исключен из Московского училища живописи, ваяния и зодчества в связи с публичными выступлениями.

1915 – переезжает в Петроград, знакомится с Лилей и Осипом Брик, завершает работу над поэмой «Облако в штанах».

1917 – восторженно принимает Февральскую и Октябрьскую революции.

1918 – пишет сценарий фильма «Не для денег родившийся», участвует в его съемках, пишет сценарий фильма «Барышня и хулиган» и исполняет в нем главную роль.

1919 – переезжает в Москву, работает как художник и поэт в Российском телеграфном агентстве (РОСТА) – «Окна РОСТА» – до февраля 1922 года.

1922 – впервые выезжает за рубеж, посещает Ригу, Берлин, Париж с целью пропаганды советского искусства.

1923 – становится редактором журнала «ЛЕФ» («Левый фронт искусств»), журнал просуществовал два года.

1925 – совершает поездку в Берлин, Париж, на Кубу и в Америку, выступает с докладами и чтением стихов в Нью-Йорке, Филадельфии, Питтсбурге, Чикаго.

1928 – организует группу РЕФ («Революционный фронт искусств»), знакомится в Париже с Татьяной Яковлевой.

1930 – организует выставку «20 лет работы Маяковского», представители власти и ведущие писатели не приходят на ее открытие.

1930, 14 апреля – покончил с собой выстрелом в сердце.

1935 – Сталин называет Маяковского первым и «высокоталантливейшим» из всех советских поэтов. После этого, как писал Пастернак, «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине»{1}.

В декабре 1913 года в петербургском театре «Луна-парк» случилась трагедия. Трагедия называлась «Владимир Маяковский», где главную роль исполнил сам автор. В начале первого действия Владимир Владимирович стоял с папиросой в зубах и обращался к зрителям:

Милостивые государи!Заштопайте мне душу,пустота сочиться не могла бы.

В автобиографии «Я сам» Маяковский напишет о реакции зала на свою пьесу: «Просвистели ее до дырок». В последний момент поэт отказался от эскизов костюмов Ольги Розановой и принял решение выходить в своей собственной желтой кофте, в которой не раз появлялся на поэтических вечерах. Эта вещь, перенесенная из жизни на сцену, прекрасно отражала слияние автора и героя, заложенное в трагедии. Она театрализовала повседневность и ломала четвертую стену в театре. Желтая кофта сделала Владимира Маяковского скандально знаменитым и заняла свое почетное место самого известного предмета в гардеробе поэта.

Уже влившись в богемную среду, Маяковский понимал, что для нового литературного направления эпатирование публики безмерно важно. И ни одна, даже самая вызывающая строчка не выполнит этой задачи лучше, чем экстравагантный внешний вид. Футуризм выходил за рамки поэзии и живописи, это был образ жизни, определенная манера поведения. Сцена, спектакль, перформанс – вот стихия, в которой русский футуризм проявил себя в полной мере.



Маяковский с Кручёных, Давидом Бурлюком, Лившицем и Николаем Бурлюком. Москва, 1913



Поэт Василий Каменский так вспоминал пламенную речь мэтра футуристов Давида Бурлюка: «Мы – новые люди нового, современного человечества, – говорил Бурлюк, – мы – провозвестники, голуби из ковчега будущего, и мы обязаны новизной прибытия, ножом наступления вспороть брюхо буржуазии-мещан-обывателей. Мы – революционеры искусства, обязаны втесаться в жизнь улиц и площадей, мы всюду должны нести протест и клич “Сарынь на кичку!”. Нашим наслаждением должно быть отныне – эпатирование буржуазии. Пусть цилиндр Маяковского и наши пестрые одежды будут противны обывателям. Больше издевательства над мещанской сволочью! Мы должны разрисовать свои лица, а в петлицы, вместо роз, вдеть крестьянские деревянные ложки. В таком виде мы пойдем гулять по Кузнецкому и станем читать стихи в толпе. Нам нечего бояться насмешек идиотов и свирепых морд отцов тихих семейств. За нами стена молодежи, чующей, понимающей искусство молодости, и наш героический пафос носителей нового мироощущения, наш вызов»{2}.

Давид Бурлюк был одним из первых литераторов, столь эксцентрично заявившим о себе с помощью предметов туалета. В его гардеробе были жилеты всевозможных невообразимых цветов и тканей, например обивочной для мебели, которые прекрасно рифмовались с длинной серьгой в ухе, украшенной бисером. В петлице его сюртука можно было встретить необычные предметы, от деревянной ложки до пучка редиски. Дополняли образ старинный лорнет и цилиндр.

Такой вызывающий внешний вид не мог не спровоцировать юного Маяковского: «В училище[1] появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задираться». Сам Бурлюк вел себя более осмотрительно, его решение не вступать в драку, как оказалось в дальнейшем, принесло прекрасные плоды: «Какой-то нечесаный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша[2] верзила преследовал меня шутками и остротами как “кубиста”. Дошло до того, что я готов был перейти к кулачному бою, тем более что тогда я, увлекаясь атлетикой и системой Мюллера, имел шансы в встрече с голенастым юношей в пыльной бархатной блузе, с пылающими насмешливыми черными глазами. Но случись это столкновение, и мне, “кубисту”, с таким трудом попавшему в Училище живописи, ваяния и зодчества, не удержаться в академии Москвы ‹…› и прощай тогда мои честолюбивые планы. ‹…› Мы посмотрели друг на друга и… примирились, и не только примирились, а стали друзьями, а скоро и соратниками в той борьбе, коя закипела вокруг между старым и новым в искусстве»{3}.



Давид Бурлюк. Нью-Йорк, 1923



Чекрыгин, Жегин, Маяковский. Лосиноостровская, 1913



Услышав первое стихотворение Маяковского «Ночь», Бурлюк настоятельно просит продолжать писать. Никому не известного на тот момент Маяковского он представляет знакомым: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский».

Смело можно сказать, что Маяковский вышел из шинели, а точнее из пальто Бурлюка. Мария Никифоровна Бурлюк (жена Д. Бурлюка) писала: «Володя Маяковский и во вторую осень нашего знакомства был плохо одет. А между тем начались холода. Увидев Маяковского без пальто, Бурлюк в конце сентября 1912 года, в той же Романовке, в темноте осенней, на Маяковского, собиравшегося уже шагать домой (на Большую Пресню), надел зимнее ватное пальто своего отца. – Гляди, впору… – оправляя по бокам, обошел кругом Маяковского и застегнул заботливо крючок у ворота и все пуговицы. – Ты прости за мохнатые петли, но зато тепло и в грудь не будет дуть»{4}. Действительно, у Маяковского, после смерти отца жившего с матерью и двумя сестрами, с деньгами было очень туго.

Обладая неординарным художественным вкусом, будущий поэт поступает в 1911 году в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Облик его, как вспоминали современники, был несколько театрален еще до футуристической карьеры.



Маяковский. Москва, 1910



Поэт Бенедикт Лившиц писал: «Одетый не по сезону легко в черную морскую пелерину со львиной застежкой на груди, в широкополой черной шляпе, надвинутой на самые брови, он казался членом сицилианской мафии, игрою случая заброшенным на Петербургскую сторону.

Его размашистые, аффектированно резкие движения, традиционный для всех оперных злодеев басовый регистр и прогнатическая нижняя челюсть, волевого выражения которой не ослабляло даже отсутствие передних зубов, сообщающее вялость всякому рту, – еще усугубляли сходство двадцатилетнего Маяковского с участником разбойничьей шайки или с анархистом-бомбометателем, каким он рисовался в ту пору напуганным богровским[3] выстрелом салопницам»{5}.

Более поэтичные ассоциации облик поэта вызывает у его подруги Иды Хвасс: «Маяковский в старомодной пелерине, широкополой фетровой шляпе, выцветшей, серо-зеленого цвета, с небрежно повязанным бантом-галстуком, – одним словом, ни дать ни взять – иллюстрация к роману “из жизни парижской богемы”»{6}. Вот как Маяковского описывает художник Лев Жегин: «Тогда Маяковский немного придерживался стиля “vagabond”[4]. Байроновский поэт-корсар, сдвинутая на брови широкополая черная шляпа, черная рубашка (вскоре смененная на ярко-желтую), черный галстук, и вообще все черное – таков был внешний облик поэта в период, когда в нем шла большая внутренняя работа, когда намечались основные линии его творческой индивидуальности»{7}.

Борису Шкловскому таким запомнился этот живописный образ: «По круглой Москве блуждал Маяковский в черной бархатной рубашке, темные волосы закинуты назад. Так ходили мастера-печатники. Но у тех рубашки сатиновые. Такую рубашку звали “пузырем”, а человека, так одетого, звали “итальянцем”»{8}.

О черном цвете и галстуке пишет и Бурлюк: «Он был одет в бархатную черную куртку с откидным воротником. Шея была повязана черным фуляровым[5] галстуком; косматился помятый бант; карманы Володи Маяковского были всегда оттопыренными от коробок с папиросами и спичками…»{9}. Под галстуком здесь нужно понимать широкую ленту, повязанную на шее объемным бантом. И, как ни странно, на подобный аксессуар мог вдохновить Маяковского Александр Блок. Благодаря ему и другим символистам этот аксессуар становится своеобразным символом поэта как такового. На хрестоматийном фото Блока, стоявшем у многих юных барышень на прикроватной тумбочке, поэт позирует в черном шелковом галстуке, повязанном бантом; бант у Блока заправлен в блузу (в отличие от манеры Маяковского повязывать его наружу) и гораздо меньше по размеру, тогда как Маяковский намеренно делает его шаржированно-огромным. Маяковский носил бант на голую шею, что придавало его облику бунтарский вид. Однажды поэта с друзьями даже не хотели пускать в ресторан – без крахмального воротника было немыслимо явиться в приличное заведение. Тогда Маяковский достал альбом с бумагой для рисования, бывший при нем, и быстро нарезал себе и друзьям белые воротнички, как настоящий модельер. Растерявшемуся швейцару пришлось впустить веселую компанию.

Итак, именно с банта-галстука началась карьера футуриста. В автобиографии Маяковский пишет: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук».

Но случайно ли был выбран именно желтый цвет? Об этом читаем в воспоминаниях старшей сестры поэта, Людмилы: «Желтый цвет с детства был любим нами, он символизировал для нас солнечную Грузию. В самом быту Грузии этот цвет был широко представлен в виде мутак (мягкие валики на тахте), подушек, портьер и прочего. У нас с сестрой тоже всегда были какие-нибудь желтые ткани. А у сестры Оли была желтая лента. Володя взял ее для какого-то вечера…»{10}.

С тех пор этот аксессуар становится значимой частью образа юного Маяковского, попав на обложку его первого стихотворного сборника «Я!» 1913 года. Лев Жегин вспоминал: «Бесконечно долго рисовалась обложка к книжечке “Я!”. На ней весьма декоративно расположены какое-то черное пятно и надпись: “В. Маяковский. Я!”. Это пятно, которое можно принять просто за растекшуюся чернильную кляксу, имеет в основе реальный прообраз: это галстук “бабочкой”, который тогда носил Маяковский»{11}.

О создании этой обложки вспоминает Вера Шехтель, дочь знаменитого архитектора, с которой у Маяковского был роман весной 1913 года. Именно в ее доме на Большой Садовой было придумано оформление первого сборника поэта. В память об этом Вера подарила Маяковскому желтую ленту. Она пишет: «Обложка представляет собой автопортрет – черное пятно и желтый бант. Желтый бант (желтый цвет – цвет солнца) был мною завязан Владимиру Владимировичу, и он расхаживал в нем всюду, возбуждая косые взгляды солидных москвичей»{12}.

Маяковский в ответ подарил возлюбленной свой крепдешиновый черный галстук-бант.

Желтая лента вдохновила на ту самую желтую кофту. «Очевидно, увеличишь галстук, увеличится и фурор, – продолжает Маяковский в автобиографии. – А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук»{13}. В этом заявлении чувствуется и иронично-карикатурный намек на традиционный поэтический облик, и в то же время ощутим дизайнерский подход к собственному имиджу. «Галстуковая рубашка» – желтая кофта – была не чем иным, как блузой.



В. Ф. Шехтель и Маяковский. Москва, Лосиноостровская, 1913



Газета «Утро» 16 декабря 1913 года отмечала: «Привлекала внимание публики и знаменитая желтая кофта Маяковского. Желтая кофта оказалась обыкновенной блузой без пояса, типа парижских рабочих блуз, с отложным воротником и галстуком. На красивом, смуглом и высоком юноше блуза производила очень приятное впечатление».



Обложка сборника «Я!» авторства Маяковского. Москва, 1913



Маяковский. Москва, 1912



На самом деле блуз было две: одна чисто желтая («его желтая, такого теплого цвета кофта» – уточняет цвет знакомая Софья Шамардина), а вторая – знаменитая – черно-желтая в вертикальную полоску. Историю ее создания мы узнаем из воспоминаний футуриста Бенедикта Лившица: «В Училище живописи, ваяния и зодчества, где он еще числился учеником, его ждал триумф: оранжевая кофта на фоне казенных стен была неслыханным вызовом казарменному режиму школы. Маяковского встретили и проводили овациями. Ему этого было мало. Решив, что его наряд уже примелькался, он потащил меня по мануфактурным магазинам, в которых изумленные приказчики вываливали нам на прилавок все самое яркое из лежавшего на полках. Маяковского ничто не удовлетворяло. После долгих поисков он набрел у Цинделя[6] на черно-желтую полосатую ткань неизвестного назначения и на ней остановил свой выбор»{14}.

Этот невообразимый для жизни и идеальный для сцены материал Маяковский принес маме и сестрам. Скорее всего, он предвидел возражения, но и явиться вечером без футуристического костюма никак не мог. Маму пришлось упрашивать[7]. «Утром принес Володя бумазею[8]. Я очень удивилась ее цвету, спросила, для чего она, и отказалась было шить. Но Володя настаивал: “Мама, я все равно сошью эту блузу. Она мне нужна для сегодняшнего выступления. Если вы не сошьете, то я отдам портному. Но у меня нет денег, и я должен искать и деньги, и портного. Я ведь не могу пойти в своей черной блузе! Меня швейцары не пропустят. А этой кофтой заинтересуются, опешат и пропустят. Мне обязательно нужно выступить сегодня…”»{15} – так старшая сестра Людмила[9] вспоминала рассказ матери. Людмила записала и собственные впечатления от легендарного наряда брата: «Я вошла в комнату и вижу: мама у туалетного столика примеряет Володе кофту из бумазеи с широкими полосами желтого и черного цвета. Я собиралась рассердиться на Володю за эту очередную выдумку, но, увидев, как идет к нему кофта, оттеняя красивое смуглое лицо, как горят смелым блеском его глаза, как горда и решительна в наступательном движении его высокая и складная молодая фигура, я спасовала…»

«Я в этой кофте похож на зебру», – глядя на себя в зеркало, самокритично заявил Маяковский. Футурист Алексей Крученых создает более комплиментарный для поэта образ – образ бойца в Древнем Риме: «Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-желтой кофте с широкими черными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздраженного гладиатора»{16}.

Расчет оправдался – кофту заметили. «Маяковского-поэта тогда никто решительно не знал. Просто появилась в Москве желтая (полосатая: желтое и коричневое или черное в полоску) кофта на очень высоком, плотном, плечистом, но худом молодом человеке (теперь бы сказали: парне) в очень плохих штиблетах на очень длинных ногах. Кофта эта замелькала, замозолила глаза там и тут – не на “Шаляпине”, конечно, не в абонементах Художественного театра, не в филармонических собраниях: туда бы “кофту” не пустили! – а на литературных заседаниях, собраниях, в маленьких ресторанчиках, на левых вернисажах и т. п. Но Москва видывала всяких чудаков и равнодушна была ко всяким чудачествам… Широкое лицо его было худо; черные брюки при ближайшем рассмотрении оказались в пятнах и подтеках, штиблеты упорно требовали “каши”… И у меня тогда же сложилось впечатление, что и “желтая кофта” – только псевдоним отсутствия сюртука, будь сюртук, пожалуй, не было бы и желтой кофты…» – вспоминал Сергей Дурылин{17}.



Лоскут ткани, из которой была сшита желтая кофта, 1910-е



Кто знает, если бы не бедность (не только сюртука, но и пиджака у Маяковского в начале карьеры не было), не видать нам одного из самых смелых стилистических решений в русской поэзии. Кофта действительно производила «впечатление неотразимое», как отметит поэт. Настолько, что ее запретила полиция. Корней Чуковский вспоминал, что у входа в Политехнический музей «стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нем был пиджак». Тем не менее Маяковский не сдался без боя и взял автора «Мухи-цокотухи» (и биографии Некрасова, и огромного количества статей о поэтах Серебряного века) к себе в союзники. Чуковский пишет: «Кофта, завернутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал ее Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в нее». Дело в том, что желтый был в 1913-м остромодным цветом, но исключительно для дамских туалетов. К тому же поэтов привыкли видеть на публичных выступлениях в сюртуках и фраках, преимущественно темных оттенков, поскольку правила приличия требовали появляться на публике в неяркой одежде.



Шемшурин, Давид Бурлюк, Маяковский. Москва, 1914



В своем эссе «О разных Маяковских» поэт писал: «Я – нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.

Я – циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в десертную тарелку»{18}.

Полосатая блуза стала той самой пощечиной общественному вкусу, лучшей рекламой футуристического творчества и его визитной карточкой. Кстати, визитка самого Маяковского тоже была желтого цвета и гораздо больше по размеру, чем принято. На фото, где Маяковский с ней позирует, нельзя не отметить пышный галстук-бант с вызывающе ярким принтом.

Конечно, газеты наперебой высмеивали внешний вид поэта, но были и те, кто проникся новым искусством: «Как бы там ни было, но интерес к футуристам огромнейший, публика идет не только из-за скандала, публика изголодалась, публика ждет новизны… Костюм этот (желтая кофта) положительно элегантен, гораздо лучше подлого пиджака. И плохо делают футуристы, что не ходят в нем постоянно – это был бы символ их группы»{19}, – писал критик Евдокимов. И очень скоро желтые нашивки появляются на пиджаке Каменского, он же издает сборник с провокационным названием «Танго с коровами» на обоях желтого цвета. В своих воспоминаниях Каменский приводит диалог Маяковского с публикой:

– И почему вы одеты в желтую кофту?
[Маяковский спокойно пьет чай.][10]
– Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.) Всеми средствами мы, футуристы, боремся против вульгарности и мещанских шаблонов, берем за глотку газетных критиков и прочих профессоров дрянной литературы{20}.


Будучи на гастролях в Перми в 1928 году, Маяковский ответил более развернуто. Пермский краевед С. Баев вспоминал: «Я не был специалистом в ней (в поэзии), но долго стоял с поднятой рукой и, когда Маяковский указал пальцем в мою сторону, спросил, почему он носит желтый джемпер, а футуристов называют желтоблузниками, и зачем у него в нагрудном кармане цветная деревянная ложка. Он улыбнулся, наверное, моей наивности, сделал шаг вперед, повторил для всех вопрос (в зале было шумно) и ответил примерно так: “Желтый цвет – это цвет яркого солнца и золота. Солнце дает жизнь, и надо жить с ним в обнимку. Золото – богатство нашей поэзии. Ложка – символ народности, здесь мы черпаем пищу для нашей поэзии”»{21}.

Писатель Леонид Андреев, которого футуристы призывали «сбросить с парохода современности», отмечал: «В России уже многие, несомненно, верят в футуризм, хотя никто не знает, в чем он заключается: пока что верят в желтую блузу Бурлюка…» Возможно, Андреев перепутал Бурлюка с Маяковским, но в главном оказался прав: костюм стал полноправным участником освистанных, но столь желанных выступлений и перформансов футуристов. Не случайно Маяковский посвящает своему наряду отдельное стихотворение – «Кофта фата», вышедшее без названия в «Первом журнале русских футуристов» в 1914 году:

Я сошью себе чёрные штаныиз бархата голоса моего.Жёлтую кофту из трёх аршин заката.По Невскому мира, по лощёным полосам его,профланирую шагом Дон-Жуана и фата.Пусть земля кричит, в покое обабившись:«Ты зелёные вёсны идёшь насиловать!»Я брошу солнцу, нагло осклабившись:«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»Не потому ли, что небо го́лубо,а земля мне любовница в этой праздничной чистке,я дарю вам стихи, весёлые, как би-ба-бо[11],и острые и нужные, как зубочистки!Женщины, любящие моё мясо, и этадевушка, смотрящая на меня, как на брата,закидайте улыбками меня, поэта, –я цветами нашью их мне на кофту фата!

Фотопроба к кинофильму «Барышня и хулиган». Москва, 1918



Маяковский здесь примеряет на себя роль кутюрье, материалом которому служит собственный голос, закатное небо, улыбки женщин. Умение шить поэтические одежды из чего угодно (латинское слово «текст», textum, переводится как «ткань») становится постоянным приемом его поэтики:

Лягу,светлый,в одеждах из ленина мягкое ложе из настоящего навоза…

Тоже из «Трагедии»:

Мы солнца приколем любимым на платье[12],из звёзд накуём серебрящихся брошек.

Или в стихотворении «Мы» («Лезем земле под ресницами вылезших пальм…») 1913-го:

Перья линяющих ангелов бросим любимым на шляпы,будем хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющихв ширь.

Тот же 1913 год – «Из улицы в улицу»:

Лысый фонарьсладострастно снимаетс улицычёрный чулок.

Или щемящий образ из поэмы «Про это»:

Горизонт распрямилсяровно-ровно.Тесьма.Натянут бечёвкой тугой.Край один –я в моей комнате,ты в своей комнате – край другой.А между –такая,какая не снится,какая-то гордая белой обновой,через вселеннуюлегла Мясницкаяминиатюрой кости слоновой.Ясность.Прозрачнейшей ясностью пытка.В Мясницкойдеталью искуснейшей выточкикабельтонюсенький –ну, просто нитка!И всёвот на этой вот держится ниточке.

Но вернемся к желтой кофте. Эта вещь стала для поэта не только средством привлечения внимания, но и некой маской, специально создаваемым образом, чтобы «лиф души» не расстегнули[13].

Хорошо, когда в жёлтую кофтудуша от осмотров укутана!

Об этой своеобразной «защите в нападении» вспоминала актриса Ия Ильяшенко: «Однажды позвонил мне по телефону и пригласил на поэтический вечер. Я долго не соглашаюсь: “Не хочу, если вы в желтой кофте!” Но он ответил: “Я знаю, как надо заезжать за дамами” – и повесил трубку. Вечером приходит совсем незнакомый – причесанный, в смокинге. Я не смогла скрыть удивления: “Володя, вы ли это?”, выходим на улицу, а у крыльца – рысак под сетью. Потом, уже в зале, мы шли по проходу к своим местам, а публика шептала: “Маяковский с Незнакомкой!” Хорошо помню и прыжок Маяковского на сцену, когда объявили его выступление, и смех в зале… Я его тогда спрашивала: “Почему футуристы себя так ведут? Красками лица разрисовывают, и эта ваша морковка в петлице…” А он отвечал: “Вы думаете, легко читать стихи, когда тебя осмеивают? Так вот, это тренировка”»{22}.

Пройдет время, и ожидаемо Маяковский перерастет желтую кофту. А может быть, она всегда была ему не по размеру, только это не сразу поняли. «Довольно! В прошлом году вам нужна была желтая кофта (именно вам, а не мне), нужна была вспыльчивость, где дребезгами эстрадного графина утверждаешь правоту поэтической мысли… Теперь мы будем ежедневно показывать вам, что под желтыми кофтами гаеров[14] были тела здоровых, нужных вам, как бойцы, силачей», – заявлял поэт в газете «Новь» за 1914 год.

В конце того же года Маяковский едет в Петроград и, чтобы купить билет, решает продать свои вещи старьевщику, в том числе и знаменитую кофту. Наряд этот навсегда останется спутником веселой молодости поэта, броским, смешным и провокационным одеянием, чем-то сродни костюму с новогоднего маскарада. Неслучайно в желтую кофту однажды нарядят елку. Вспоминает Лиля Брик: «Новый, 16-й год мы встретили очень весело ‹…› Из-за тесноты елку повесили под потолок и украсили вырезанными из бумаги желтой кофтой и облаком в штанах. Все были ряженые – Каменский раскрасил себе один ус и нарисовал на щеке птичку, Володя сделал себе рубашку из собственной афиши, я была в белом парике маркизы – словом, никто не был нормальным»{23}.



Фотопроба к кинофильму «Не для денег родившийся». Москва, 1918



Маяковский в фильме «Не для денег родившийся». Москва, 1918



Как видим, не только кофта попала на елку, украшением явились бумажные штаны. Маяковский и другие футуристы использовали и реальные брюки в качестве элемента декора в принадлежавшем им «Кафе поэтов». Вот как вспоминала Валентина Ходасевич день, когда ее пригласили помочь в оформлении заведения перед поэтическим вечером: «В полной растерянности и ужасе я пошла искать ушедшего в черноту Каменского, которого больше знала, чем Маяковского, – он мне казался “проще”. Нашла его в одном из помещений на стремянке под сводом, на который он крепил яркие, вырезанные из бумаги буквы, бусы и куски цветных тряпок; композиция завершалась на стене внизу распластанными старыми брюками. Он сказал мне:

– Валечка, я тут очень занят, сочиняю стихи, украшаю ими своды. Окончив, зайду к вам. Вы торопитесь – времени мало, но все будет изумительно, восхитительно, песниянно и весниянно!»{24}. Штаны как элемент гардероба Маяковского тоже, как ни странно, становятся мифологизированными. Бурлюк вспоминал о брюках поэта в начале его пути, которые «в ту пору были коротки, узки и обтрепаны». В стихах же Маяковский скроил себе новые: «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего». Через некоторое время другой поэт-имажинист Вадим Шершеневич, даже не подозревая об этих строках из «Кофты фата», напечатал «Я сошью себе полосатые штаны из бархата голоса моего». О комичном эпизоде, связанном с этой строкой, вспоминает поэт-имажинист Матвей Ройзман:

Потом выступил Шершеневич и начал громить футуристов, заявляя, что Маяковский валит с больной головы на здоровую. Это футуристы убили поэзию. Они же сбрасывали всех поэтов, которые были до них, с парохода современности. Маяковский с места крикнул Вадиму:
– Вы у меня украли штаны!
– Заявите в уголовный розыск! – ответил Шершеневич. – Нельзя, чтобы Маяковский ходил по Москве без штанов!
Не впервые вопрос шел о стихотворении Маяковского «Кофта фата», в котором он написал:
Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего.
Эти строки, где черные штаны были заменены полосатыми, попали в стихи Шершеневича{25}.


Как вспоминают современники, у Маяковского была привычка подтягивать штаны во время своих многочисленных публичных выступлений. Когда однажды из зала поэту сделали замечание вроде «Маяковский, прекратите подтягивать штаны, это неприлично!», тот парировал: «Было бы прилично, если бы они с меня упали?»

Где брюки Маяковского действительно прогремели, так это в поэме «Облако в штанах». В статье «Как делать стихи» (1926) он вспоминал: «Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я не “мужчина, а облако в штанах”. Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдется изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у нее из следующего уха. Через два года “облако в штанах” понадобилось мне для названия целой поэмы».

Вещь с таким довольно провокационным названием, казалось бы, была заведомо обречена на успех. Однако не стоит забывать о щепетильных нравах того времени: «Люди почти не покупали ее, потому что главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия. Если спрашивали “Облако”, у них спрашивали: “В штанах”? При этом они бежали, потому что нехорошее заглавие», – позже вспоминал сам Владимир Владимирович. Тем не менее «Облако в штанах» подняло популярность Маяковского на новый уровень и навсегда прославило штаны поэта.

Говоря о признании поэмы в автобиографии «Я сам», Маяковский с иронией вспоминает «костюмный» эпизод, связанный с Максимом Горьким: «Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части “Облака”. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея…»{26}

В разговоре об эпатажном облике поэта нельзя ограничиться только одеждой. Важной приметой стиля кубофутуриста в 1913 году стала раскраска лица. Сохранилось свидетельство поэта Влада Королевича о том, как Маяковский в 1918 году явился в кафе «Трилистник» с макияжем глаз: «…Заигрывая с публикой, жующей котлету, на эстраде появляется Маяковский в костюме апаша, в красном шарфе, с подведенными глазами и вдохновенно читает свою вдохновенную поэму о Революции»{27}.

В Серебряном веке в богемной среде мужчины нередко пользовались декоративной косметикой, чтобы сделать ярче губы или глаза. Но футуристы пошли дальше – речь идет не о макияже, скорее о гриме. На фото Давид Бурлюк позирует с деревцом и птичкой на лице, Илья Зданевич – с нотами на щеке, Василий Каменский – с лошадкой на лбу. Раскрашивались сами, но иногда лица расписывали настоящие мастера-авангардисты: Михаил Ларионов и Наталья Гончарова. Это был не просто разовый перформанс, а настоящий союз футуристов и художников, живописи и моды.



Маяковский в фильме «Не для денег родившийся». Москва, 1918



«Московская газета» сообщала: «Михаилу Ларионову прискучило быть новатором только в живописи. Он хочет сделаться законодателем мужской моды. При этом моды, построенной на принципах лучизма[15]. Для начала он решил популяризовать лучистую раскраску»{28}. В 1913 году в журнале «Аргус» вышел манифест Михаила Ларионова и Ильи Зданевича «Почему мы раскрашиваемся» с подробным ответом на этот волнующий публику вопрос. Вот цитата: «Мы связали искусство с жизнью. После долгого уединенья мастеров мы громко позвали жизнь, и жизнь вторгнулась в искусство, пора искусству вторгнуться в жизнь. Раскраска лица – начало вторжения. Оттого так колотятся наши сердца. Мы не стремимся к одной эстетике. Искусство не только монарх, но и газетчик и декоратор. Мы ценим и шрифт, и известия. Синтез декоративности и иллюстрации – основа нашей раскраски. Мы украшаем жизнь и проповедуем – поэтому мы раскрашиваемся»{29}.



Давид Бурлюк. Москва, 1914



Важно было, что рисунки временны, мимолетны, эфемерны, передают быстрое течение нового времени. Они если и напоминают татуировки, то переводные, которые легко заменить на следующий день: «Татуировка не занимает нас. Татуируются раз навсегда. Мы раскрашиваемся на час, и измена переживаний зовет измену раскраски, как картина пожирает картину, как за окном автомобиля мелькают, внедряясь друг в друга, витрины – наше лицо. Татуировка красива, но говорит о малом – лишь о племени да подвигах. Наша же раскраска – газетчик»{30}.



Ларионов, Гончарова, Зданевич. Москва, 1913



Сначала, как это обычно бывает с неожиданно новым, раскраска лица была высмеяна общественностью. Но очень скоро футуристический грим стал модным трендом – перед важным событием барышни заглядывали к Ларионову, умоляя расписать им не только лицо, но и грудь и плечи. Одним словом, от абсурдной шутки и глупого эпатажа, за который сначала приняли раскраску лица, до желания театрализации жизни и превращения себя в объект искусства был один шаг. «Какая-то любительница вышла из-под ларионовской кисти очень “нарядной” – ее глубокое декольте и плечо сплошь было покрыто лучистым рисунком», – говорилось в статье «Раскрашенные москвичи».

Будетлянка другу расписала щёку,Два луча лиловых и карминный лист,И сияет счастьем кубофутурист.Будетлянка другу расписала щёкуИ, морковь на шляпу положивши сбоку,Повела на улицу послушать свист.И глядят, дивясь, прохожие на щёку –Два луча лиловых и карминный лист.Ф. СОЛОГУБ. БУДЕТЛЯНКА ДРУГУ РАСПИСАЛА ЩЕКУ (1913)

Раскрашивался, скорее всего, и Маяковский, фото, однако, не сохранилось. Есть только фотография плохого качества, где он расписывает лицо Бурлюка. Так или иначе, мы легко можем вообразить поэта со стрелой или, например, буквой на щеке. В этом поможет трилогия Алексея Толстого «Хождение по мукам», где встречается характерный собирательный портрет футуристов. Маяковский выведен в романе под фамилией Семисветова: «…И наконец, по городу, под свист и улюлюканье мальчишек, прошли футуристы от группы “Центральная станция”. Их было трое: Жиров, художник Валет и никому тогда еще не известный Аркадий Семисветов, огромного роста парень с лошадиным лицом.



Каменский. Москва, 1914



Футуристы были одеты в короткие, без пояса, кофты из оранжевого бархата с черными зигзагами и в цилиндры. У каждого был монокль, и на щеке нарисованы – рыба, стрела и буква “Р”. Часам к пяти пристав Литейной части задержал их и на извозчике повез в участок для выяснения личности».

В конце 1913 года футуристы решают отправиться с гастролями по России. Перед турне Маяковский обновляет гардероб, а заодно и имидж. Теперь он носит цилиндр – как вспоминал поэт Бенедикт Лившиц, «с длинным немодным ворсом», взятый напрокат. Корней Чуковский писал: «Мало кому известно, что Маяковский в те годы чрезвычайно нуждался. Это была веселая нужда, переносимая с гордой осанкой миллионера и “фата”. В его комнате единственной, так сказать, мебелью был гвоздь, на котором висела его желтая кофта, и тут же приютился цилиндр»{31}.

Новый образ поэта дополняли узкое ему пальто из магазина дешевого готового платья на Сретенке и трость с набалдашником – возможно, что из театрального реквизита. Лившиц вспоминал: «Я не сразу узнал его. Слишком уж был он непохож на прежнего, на всегдашнего Володю Маяковского. Гороховое в искру пальто, очевидно купленное лишь накануне, и сверкающий цилиндр резко изменили его привычный облик. Особенно странное впечатление производили в сочетании с этим щегольским нарядом – голая шея и светло-оранжевая блуза, смахивавшая на кофту кормилицы. Маяковский был детски горд переменой в своей внешности, но явно еще не освоился ни с новыми вещами, ни с новой ролью, к которой обязывали его эти вещи»{32}.



Рекламная фотография к фильму «Не для денег родившийся». Москва, 1918



Маяковский едет по городам России с Бурлюком, Хлебниковым и Игорем Северяниным, эгофутуристом, который всегда уделял внимание своему внешнему виду не меньше, чем Маяковский. Помимо нашумевшей желтой кофты, Северянин отметил в стихах фрак поэта:

Мой друг, Владимир Маяковский,В былые годы озорник,Дразнить толпу любил чертовски,Показывая ей язык.Ходил в широкой жёлтой кофте,То надевал вишнёвый фрак.Казалось, звал: «Окатастрофьте,Мещане, свой промозглый мрак!»И. СЕВЕРЯНИН. ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ (1923)

О знаменитых гастролях в новом для Маяковского элегантном образе вспоминал футурист Василий Каменский:

Из Москвы Маяковский и Бурлюк отправились в Крым, где они выступали несколько раз с Северяниным, а я проехал прямо в Одессу. ‹…›
Дня через два я встречал на вокзале Маяковского и Бурлюка.
Стоял январь, а приморское южное солнце грело так, что можно было гулять в одном костюме.
Голубое высокое небо, соленый бодрящий ветер, масса света и солнечных бликов. Мы дышали полной грудью.
Взяли трех извозчиков. Ехали гуськом.
Впереди Маяковский, я за ним, за мной Бурлюк.
Все в черных пальто, в цилиндрах.
Этой картины было достаточно, чтобы сразу же услышать экспансивных, жизнерадостных одесситов:
– Футуристы едут! Едут! Браво!..
‹…› Через несколько дней мы уже выступали в Самаре.
Как обычно, с вокзала ехали на трех извозчиках, друг за другом, в черных пальто, в цилиндрах, в черных перчатках.
Маяковский ехал первым и на людных улицах со многими незнакомыми галантно раскланивался, приподнимая цилиндр.
И все с изумлением отвечали{33}.


Очевидно, что костюм денди сразу после желтой кофты не мог быть воспринят серьезно, он и был своего рода пародией на типичный вид джентльмена.

После гастролей Маяковский уже окончательно вжился в новый образ франта и поражал старых знакомых своим не менее театральным, но более приличным, чем раньше, гардеробом. Ида Хвасс вспоминала:

После поездки в Казань, кажется, в 1913 году, где он читал доклад о футуризме и заработал порядочно денег, костюм Маяковского стал другим.


Маяковский. Казань, 1914



Как-то прихожу домой. Взволнованная горничная Настя, захлебываясь, рассказывает:
– Что было! Приходил Владимир Владимирович в новом пальто, в блестящей высокой шляпе, в красном пиджаке, в перчатках кожаных, оставил вот это, сказал, что вечером опять придет.
Я не поверила. Но вещественное доказательство – визитная карточка (!), длинный, прозрачный, изысканный картон с длинными желтыми буквами, заставил меня поверить словам Насти. Вечером является: новехонькое английское пальто с черным бархатным воротником. Розовый муаровый[16] смокинг с черными атласными отворотами, жилет из плотного красного атласа с темно-красными бархатными цветами, цилиндр, лайковые[17] перчатки, палка с дорогим набалдашником и всякие «предметы роскоши» вроде портсигара, бумажника и прочего… Впечатление от нового туалета Маяковского было потрясающее. Цилиндр впервые появился в нашем доме. До сих пор я видела его на витринах и на сцене, а тут вдруг в нашей скромной передней, рядом с измятыми студенческими фуражками и потрепанными фетрами художников… Вся семья окружила Маяковского, осматривала, как музейную редкость. Мама деловито оценивала добротность жилета – бархат от Сапожкова, – и новое оформление Маяковского было принято{34}.


Довольно скоро Владимир Владимирович безжалостно разрежет пополам свой цилиндр для художественной выставки «1915» и приклеит его на черно-белую стену рядом с черной перчаткой – работу эту поэт назовет «Самопортрет». На фото, сделанном в Казани, где Маяковский позирует в цилиндре и фраке, в его руках трость – любимый аксессуар на долгие годы. «Грохая тростью в асфальт, легко обгоняя попутных, круто обходя встречных, неся широкие плечи над головами прохожих, шагает Маяковский по Москве – твердо и размашисто»{35}, – писал Лев Кассиль.



Маяковский. Казань, 1914



Трость помогала в творчестве, ведь во время таких прогулок Маяковский сочинял или, лучше сказать, «вышагивал» стихи, отмеряя ритм стуком трости об асфальт. С одной из своих тростей Маяковский снялся в кино. Картина «Не для денег родившийся» (1918), где поэт исполнил главную роль, к сожалению, не сохранилась, а вот трость чудесным образом дошла до наших дней. Однажды Владимир Владимирович познакомился с матерью актера Михаила Яншина Александрой Павловной. Узнав, что у нее болят ноги, поэт тут же отдал пожилой даме свою трость. Александра Павловна ходила с ее помощью до конца жизни. После смерти Яншиной трость Маяковского перешла к ее сыну, который бережно хранил ее. Сейчас трость, снявшаяся в фильме, находится в фондах музея Маяковского.

К концу киноленты о хулигане с окраины герой Маяковского перевоплощался, был одет уже «как денди», в добротный дорогой костюм. Так случилось и в биографии самого Владимира Владимировича. Закончился один период его жизни, и начался новый, в котором эстрадному кричащему наряду постепенно не оставалось места. Маяковский без сожаления с ним попрощался и вновь полностью сменил имидж. В гардеробе появляются белоснежные и кремовых цветов рубашки, вязаные джемперы, свободного кроя костюмы и строгие костюмы-тройки.



Маяковский в фильме «Не для денег родившийся». Москва, 1918



В мемуарах современников не раз отмечалась безупречная опрятность облика поэта, его любовь к чистоте и аккуратности. Нередко в кармане у Маяковского были пузырек с одеколоном, портативная мыльница. О том, как Маяковский о ней мечтал, пишет Эльза Триоле, сестра Лили Брик:

– Элечка, купи мне карманное мыло, в коробочке.
Я шла покупать карманное мыло. Обошла все парижские магазины – нет такого мыла. Володя опять – купи мыло! Нет такого мыла.
– Ты для меня даже куска мыла купить не можешь!
– Нет мыла.
– Ты знаешь, что я без языка, и тебе лень мне кусок мыла купить!
Нет мыла. Володя со мной уже не разговаривает, мы молчаливо обедаем в ресторане, шагаем мрачно по улицам, настроение безвыходно тяжелое. Но карманного мыла все-таки нет, ничего не поделаешь.
– Как хотите, мадам, я это мыло сам себе куплю.
Володя вернулся в гостиницу с круглой алюминиевой коробочкой, в которой была твердая зубная паста «Жиппс». Он ее, конечно, давно облюбовал, уверенный, что это и есть карманное мыло, но как только я ему сказала, что такого мыла нет, сейчас же начал этим мылом меня испытывать. Пристыженный, он без конца извинялся, трогательный и ласковый, как нашкодившая собака, которая без конца дает лапу, и смешил меня до тех пор, пока слезы раздражения не переходили в слезы от смеха{36}.


Вспоминали, что Маяковский в поездки возил с собой небольшой утюжок, чтобы отглаживать после стирки воротнички. За день он мог сменить их несколько раз. «В каком он был костюме – не помню, но казался вросшим в него, и костюм был рад служить этому органически опрятному человеку», – отмечал секретарь журнала «ЛЕФ» Петр Незнамов{37}. В поэме «Во весь голос» Маяковский писал:

И кромесвежевымытой сорочки,скажу по совести,мне ничего не надо.

Маяковский бреется. Москва, 1927



Во многом на новый стиль поэта повлияла его любимая – Лиля Брик. Прежде чем научить одеваться Маяковского, она «переоденет» посвященную ей книгу «Облако в штанах». Лиля пишет: «Я была влюблена в оранжевую обложку, в шрифт, в посвящение и переплела свой экземпляр у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке. Такого с Маяковским еще не бывало, и он радовался безмерно»{38}.

О драматичных отношениях этой пары написано много, даже слишком, здесь же вспомним один говорящий эпизод. Однажды Маяковский и Лиля повстречали в ресторане поэтессу (и революционерку) Ларису Рейснер. Уходя, Лиля забыла сумочку. Маяковский вернулся за ней, и Рейснер, шутя, сказала: «Теперь вы так и будете таскать эту сумочку всю жизнь». «Я, Лариса, могу эту сумочку в зубах носить. В любви обиды нет», – ответил Маяковский.

Кстати о зубах. С юности у Маяковского улыбка оставляла желать лучшего, зубы были очень запущены. По совету Лилии Юрьевны Маяковский вставляет новые. Знакомая поэта Софья Шамардина вспоминала: «Однажды сказал, что вот зубы гнилые, надо вставить, я запротестовала – не надо! И когда позднее, уже в 1915 или 1916 году, я встретила его с ровными, белыми зубами – мне стало жалко. Помню, что я даже с досадой обвинила в замене его зубов Лилю Брик. Это она сделала»{39}. Позднее, в 1920 году, Маяковский ставит себе золотые коронки, по слухам, на гонорар, полученный за поэму «150 000 000». По Москве разошлись две острые эпиграммы Ильи Сельвинского, обвиняющего поэта в бездарности:



Маяковский и Лиля Брик. Петроград, 1915



Маяковский! Довольно спеси –Вас выдал химический фокус:От чистого золота песенНа зубах не осядет окись.

* * *

«Отчего бишь Маякоше зубы золотом обули,Дабы впредь он при отплёвах позолачивал пилюли?»И ответил внуку деда на такой вопрос его:«Пусть хоть что-нибудь да блещет, где не блещет ничего».

Зубами изменения во внешности поэта не закончились. В год знакомства с Лилей, в 1915-м, Маяковский обрил голову наголо. Его образ того периода запечатлел Катаев: «Маяковский в парижском пуловере, с узким ремешком карманных часов на лацкане пиджака – было сверхмодно носить часы в нагрудном карманчике пиджака, – с наголо остриженной головой – гигиенично, современно, конструктивно, а также потому, что: “Причесываться? На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно!”»{40}



Японский писатель Тамизи Найто, Пастернак, Эйзенштейн, Третьякова, Лиля Брик, Маяковский, Вознесенский, переводчик. Москва, 1924



Репин же вспоминал, что Маяковский сменил прическу не столько из-за удобства, сколько ему назло. Художник был впечатлен «вдохновенными волосами» Маяковского и сам предложил написать его портрет. На следующий день Маяковский явился позировать бритым, чем немало расстроил мастера. Портрет Илья Ефимович так и не создал.

В 1922 году Маяковский впервые едет за границу. Поэт Александр Жаров вспоминал: «Владимир Маяковский никогда не выделялся кричащими вещами. Он ничего лишнего себе из-за границы не привозил. Привез палку, с которой ходил. Башмаки у него были мягкие на большой подошве без каблука, он ему был не нужен. Наоборот, мы с Иосифом Уткиным были пижонами, и когда мы попали за границу в 1928 году, то мы все-таки привезли какие-то вещи, которые возмущали окружающих, конечно, это была бестактность с нашей стороны. Мы привезли какие-то серебряные шарфы, галстуки, бросающиеся в глаза… У Маяковского этого не было»{41}. В Париже не обошлось без эксцессов – Маяковского несколько раз обокрали. Сначала утащили любимую трость поэта, потом в гостинице «Истрия», стоило Маяковскому на минуту выйти в пижаме из номера, из пиджака похитили все его сбережения на кругосветное путешествие, о котором Маяковский давно мечтал. Последней кражей стала обувь. Как вспоминает Эльза Триоле, «все в той же гостинице “Истрия” у Маяковского украли только что купленные новые башмаки, которые он выставил для чистки перед дверью. Одновременно была украдена другая пара, у художника Марселя Дюшана, и Марсель немедленно сказал: “Это сделала Жанна”. Жанна была красивая женщина, без памяти влюбленная в Марселя Дюшана. Она поселилась в “Истрии”, оклеила свою комнату, как обоями, обложками художественного журнала, на которых во всю страницу был изображен Дюшан в профиль, и требовала, чтобы Марсель отдавал ей каждую минуту жизни. Дюшан, привлекательный человек, о котором ходили легенды, математически сухой художник, шахматист, ненавидящий сантименты и эксцессы, всячески старался от Жанны избавиться, скрываться от нее, и, чтобы заставить его сидеть дома, Жанна выбросила его единственную пару башмаков на помойку, а чтобы не сразу подумали на нее, прихватила вторую пару, Володину! Она сама же мне это и рассказала. Володя от удивления даже не пожалел о башмаках – ну и нравы у монпарнасцев!»{42}



Маяковский и Лиля Брик в пансионате «Чаир». Ялта, 1926



Татьяна Яковлева, та самая возлюбленная, которую поэт обещал завоевать «одну или вдвоем с Парижем», вспоминала: «Он скорее напоминал английского аристократа и выправкой, и одеждой и уж никак не связывался с тем образом, который слагался в моем сознании из его футуристической желтой кофты, скандальных выступлений, из его режущего бритвой острословия и шумной славы пролетарского поэта-трибуна»{43}.



Маяковский. Москва, 1929



После поездки в Париж в гардеробе Маяковского появляются модные шляпы, на подкладке которых есть его монограмма «М», двубортное пальто, идеально сидевший на нем костюм, разнообразные галстуки. Знакомая поэта Наталья Хмельницкая отмечала: «В одном только заграница оказала на него свое влияние: стал носить широкий галстук невероятно яркого, красного цвета – маленькая дань заграничной моде»{44}. Красного не было, возможно Хмельницкая запомнила пятнистый галстук с фиолетовыми, желтыми, черными и красными штрихами. Галстук в пеструю расцветку был для советского человека в диковинку и обращал на себя много внимания.

О любви Маяковского к ярким галстукам вспоминала и актриса Мария Суханова: «Шел январь-февраль 1930 года. Мы репетировали “Баню” за столом с Мейерхольдом и Маяковским. Сидели тесно, Маяковский был совсем рядом, мы наблюдали, как он курил, держа папиросу в углу рта, как ерошил волосы, какие у него глаза, руки. Был он в те дни светлый и радостный. Каждый день приходил в свежей сорочке и все новые галстуки повязывал. Как-то мы вздумали пошутить по этому поводу: стали перешептываться, подсмеиваться, кивать на галстук. Маяковский не выдержал: “Ну, чего вы ржете?” Кто-то робко сказал: “Да вот галстук опять новый!” – “Мало ли что – захотелось”, – ответил он и сам густо покраснел. Мы захохотали»{45}.



Маяковский. Ленинград, 1927



Помимо «аристократичного» стиля, по воспоминаниям той же Татьяны Яковлевой, Маяковский предпочитал стиль «спортивный», мы бы сейчас сказали casual. Это были вещи, подобранные со вкусом, для повседневной жизни, простые и удобные, при этом модные. Например, мелькающий на многих фото клетчатый трикотажный джемпер, подаренный Марией Бурлюк в 1925 году в Америке. Именно в нем Маяковский появляется на своей выставке «20 лет работы Маяковского» в 1930 году. Этот бежево-коричневый джемпер поэт, как видно по фото, часто сочетал с полосатым галстуком, смело миксовал клетку и полоску.



Маяковский на выставке «20 лет работы Маяковского». Москва, 1930



Подавляющее большинство предметов гардероба Маяковского приобретено именно за границей. Однако в его творчестве будет постулироваться иное: «Любую одёжу заказывайте Москвошвею[18]…», «побольше ситчика моим комсомолкам!», «Резинотрест – защитник в дождь и слякоть. Без галош Европе – сидеть и плакать» и т. д. В текстах звучат лозунги в пользу родного производства, явно уступающего в качестве заграничным образцам.

Об этом парадоксе вспоминал композитор Дмитрий Шостакович: «Я наивно думал, что Маяковский в жизни, повседневном быту такой же, как в своих стихах. Конечно, я не ожидал увидеть его в желтой кофте. И я не думал, что у Маяковского будет нарисован на щеке цветочек. Этот балаган в новых условиях мог бы ему только повредить. Но видеть человека, который на каждую репетицию “Клопа” приходил в новом галстуке, тоже было удивительно. В то время галстук еще считался одним из главных признаков буржуазности.



Маяковский. Нью-Йорк, 1925



Маяковский, как я понимаю, любил хорошо, сладко пожить. Он одевался во все самое лучшее, иностранное. Он носил немецкий костюм, американские галстуки, французские рубашки, французские ботинки. Любил всем этим хвастаться. Советские изделия Маяковский, как известно, чрезвычайно активно рекламировал в стихах. Эта реклама уже тогда всем навязла в зубах. И люди говорили:

Нигде, кромекак в Моссельпроме[19],не найти подобной гадости.

Маяковский. Мексика, 1925



Но сам Маяковский те предметы, которые рекламировал, ни в грош не ставил. Я в этом убедился сам на репетициях “Клопа”. Когда для Ильинского, который играл Присыпкина, надо было отыскать уродливый костюм, Маяковский сказал: “Пойдите в «Москвошвею» и купите первый попавшийся, будет то, что надо”. Но эти же костюмы Маяковский воспевал в своих вдохновенных стихах»{46}.

На то была причина: тему стиля и моды поднимали на государственном уровне, это был своего рода социальный заказ партии. В 1927 году решили, что пора обратить внимание на гардероб советских граждан: война давно закончилась, а доходы пролетариата выросли. Умение хорошо одеваться стало наконец поощряться сверху, перестало считаться легкомысленным поведением, стало признаком культурности. Однако вернувшуюся в годы НЭПа ориентацию на западную моду, естественно, не одобряли.

Еще в 1917 году в стихотворении «Революция» Маяковский призывает: «До последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова». Ровно через 10 лет поэт гастролирует по городам России с докладом «Даешь изящную жизнь», объявляя войну мещанству, стараясь объяснить пролетариату необходимость выглядеть по-новому, избегая буржуазных пережитков прошлого. Помимо лекции, Маяковский обращается к теме моды и в творчестве, диктуя, как стоит выглядеть советскому человеку. Такое удивительное смешение агитки и советов по стилю не найти ни у одного большого поэта. И не просто советов – перед нами в буквальном смысле руководство к действию, так как одежда была знаком принадлежности к определенному классу, социальной группе.

Поэт, например, высмеивает фестончики[20] и манто с Петровки[21] в стихотворении «Стабилизация быта». Или призывает:

Рабочей рукоюстарое выжми –посыплются фраки,польются фижмы[22].

Или отмечает в стихотворении «Последний крик» (1929) несовместимость облика советских гражданок с изысканными западноевропейскими фасонами:

А с нашейкрасотой суровоюкостюмк лицуне всякий ляжет,мычастовыглядим коровоюв купальных трусикахна пляже.Мы выглядимв атласах –репою…Забудьте моду!К чёрту вздорную!Одеждув Москвошвее требуй простую,лёгкую,просторную.Чтоб Москвошвейответил:«Нате!Одеждуне найдёте проще –прекраснаяи для занятий,и для гулянийс милымв роще».

Во время публичных выступлений Маяковскому передавали записочки из зала. Была там и такая, провокационного содержания: «Тов. Маяковский! Почему вы, протестуя против “довоенного уровня”, носите зап. европейскую визитку и галстук?» Интересно было бы послушать, что на этот справедливый выпад отвечал поэт.

По поводу заграничных туалетов Маяковский в стихотворении «Красавицы» (1929) отзывается снисходительно-презрительно:

Брошки блещут… на́ тебе! –с платьяс полуголого.Эх,к такому платью быда ещё бы…голову.

Платье полуголое – имеется в виду глубокое декольте и открытая спина. У Лили Брик, кстати, было по-настоящему полуголое платье, эпатирующее не меньше цилиндра или желтой кофты. Такое платье, конечно, не принадлежало к продукции «Москвошвея».

Сначала Лиля Юрьевна привозила Маяковскому из-за границы сувениры (галстуки, рубашки, ткань на костюм), потом уже сам поэт баловал любимую заграничными подарками. Чуть ли не бóльшая часть писем ее к Маяковскому посвящена перечислению заветных покупок. По словам журналиста В. Герцфельде, Маяковский виртуозно справлялся со своей ролью способного покупателя: «В отделе дамского белья он жестами объяснил продавщице, что просит из каждого ящика выложить на прилавок несколько образцов. Когда это было проделано, он принялся рассматривать вещь за вещью, а потом сказал: “Пишите!” И, медленно диктуя, пошел придирчиво, как полководец, осматривая войска, вдоль прилавка. Девушка по другую сторону едва поспевала за ним, при этом, как и я, учась считать по-русски до шести. Длинные пальцы Маяковского указывали меж тем, сколько чулок, кружевных платочков, разного белья он хотел купить. Кое-что он не хотел брать. Раз или два он сомневался и менял желаемое количество. Несмотря на это, он произвел на меня и, очевидно, на продавщицу, ставшую на глазах приветливей, впечатление человека решительного, знающего, чего хочет»{47}.



Лиля Брик. Москва, 1924



Маяковский действительно знал! Придя к портному, он брал бумагу и делал набросок своего будущего костюма, пунктиром намечая, как именно он должен сидеть, подчеркивая достоинства его фигуры. Разница отечественной продукции и заграничной была налицо и, по-видимому, расстраивала Маяковского. Писатель Лев Никулин вспоминал: «Он, возвращаясь из заграничных поездок, часто говорил о техническом прогрессе, о том, чего в ту пору не было у нас, он хотел перенести в нашу страну не только метрополитен, Эйфелеву башню, хорошие автомобили, но и хорошо сшитую одежду и обувь[23]»{48}.

С обувью у Маяковского отношения были особые – поэт носил ботинки 46-го размера. В период бедности, не имея возможности сделать заказ сапожнику, приходилось постоянно чинить старую обувь, подбивая ее гвоздями. Строки из поэмы «Облако в штанах» в том числе и о страданиях, которые причиняли поэту износившиеся ботинки:

Я знаю –гвоздь у меня в сапогекошмарней,чем фантазия у Гёте!

Ничего удивительного, что за рубежом Маяковский основательно закупался качественной обувью, например привез шесть пар фирмы J. M. Weston. О том, как поэт тщательно выбирал себе ботинки, писал журналист Нико Рост: «Он быстро подошел ко мне, сильно пожал мне руку, так что я непроизвольно попытался поскорее высвободиться, и очень энергично сказал по-немецки: “Schuhen – kaufen” (“Ботинки – покупать”). Мы зашли в один из больших обувных магазинов, и я перевел продавцу желание поэта. Принесли десяток пар разнообразных туфель, но взгляд его не задержался ни на одной из них до тех пор, пока ему не показали пару невысоких темных спортивных ботинок на толстой двойной подошве.



Маяковский. Париж, 1925



“Самые дорогие, – сказал продавец, – лучшее из того, что мы получили”. Он заметил, как придирчиво и внимательно Маяковский выбирал обувь – в этом не было ничего нарочитого или высокомерного, он неизменно оставался добродушен и любезен. Выбрав темные спортивные ботинки на толстой подошве, он сразу же надел их и, когда мы вышли из магазина, сказал, показывая на свои прекрасные новые туфли: “Большие, дорогие и крепкие, как сама Россия”. Тогда я инстинктивно понял, но до конца осознал значительно позже, что этот поэт любил Россию и свой народ больше всего на свете, что он всю свою жизнь писал, творил и боролся за то, чтобы все 150 миллионов[24] имели такие ботинки, большие, хорошие и крепкие, как его Советская Россия»{49}.