– Через прожигало! – закричали с задней парты.

Коуч улыбнулся.

– Слышал такое сельское словечко, слышал. Мозг хелпера рудиментарен и служит просто дополнением к импланту, как бы биологической подставкой, интерфейсом между чипом и мышцами. Запомните главное. Биоработник, хелпер или попросту холоп – это ни в коем случае не человек, хотя получено это существо на основе человеческого генома. Хелперов выращивают как овощи – на погруженных в наножидкость мультиплацентах, и геном их составлен таким образом, чтобы ни о какой второсигнальной умственной активности не могло быть и речи. На слова хозяина реагирует не личность холопа, а программа в его импланте. Личности у холопа нет. Имплант «нейролинк-хелпер» строго контролирует работу облегченного мозга. За всю историю не было ни одного хелперского бунта, ни одного убийства хелпером своего хозяина…

На задних партах, где сидела сельская молодежь, засвистели и забубукали, но коуч сделал серьезное лицо. Видимо, это была не та область, где приветствовались шутки или отклонение от официальной линии.

– Эти существа абсолютно не агрессивны, – продолжал он. – Что неудивительно – их интеллект неотделим от программы на импланте. Их собственный мозг можно сравнить с мозгом самой примитивной домашней скотины. По закону на хелперов распространяются права животных.

– А почему у них постоянно такая улыбка на лице? – спросила сидевшая рядом с Маней девушка в дворянском картузе. – Прямо как у Джоконды.

– Это уже другая история, – ответил коуч. – Как вы догадываетесь, при проектировании хелпера его разработчики столкнулись с целым рядом вопросов нравственного характера. С одной стороны, это животное-биоробот. С другой стороны – наш родственник. Существо, полученное на основе модифицированного генома белого европейца, чтобы не было никаких исторических ассоциаций. Хелпер – практически переделка человека назад в обезьяну. У него редуцированный, но живой мозг. Будет ли это существо страдать? Гуманно ли обрекать его на рабскую и бессмысленную с человеческой точки зрения жизнь? Чтобы разрешить эти сомнения раз и навсегда, было решено сделать этих существ субъективно гораздо более счастливыми, чем люди. Хелпер выполняет команды – и испытывает от этого бесконечное, превосходящее любое наше понимание счастье. Или, может быть, лучше сказать «удовлетворение». Это обеспечивается потоком позитивных нейротрансмиттеров, на порядок превосходящим человеческий, и одновременно на порядок увеличенным числом рецепторов, способных этот поток воспринимать. С эмоциональной точки зрения жизнь хелпера – симфония невыразимого счастья, и даже боль, необходимая для защиты организма, для них лишь слегка диссонирующая нота в этом невероятном, непредставимом для нас ежесекундном потоке блаженства. Они испытывают радость даже от переломов и голода. Пережить нечто подобное могут разве что некоторые банкиры с верхних таеров, и то недолго, так как человеческий мозг имеет в этом отношении достаточно жесткие ограничения. С точки зрения природы наш мозг – никак не орган счастья. А вот мозг хелпера к этому довольно близок.

– А почему холопы так мало живут? – спросил кто-то сзади. – Всего десять лет. Это чтобы мы постоянно новых заказывали?

Коуч развел руками.

– Здесь я не могу ответить однозначно. Возможно, определенная связь с бизнес-стратегией производителя присутствует. Но главное в том, что организм хелпера похож на человеческий только внешне. Он развивается из искусственно формируемого зародыша до полностью взрослой рабочей особи всего за пять-девять месяцев, в зависимости от сборки. Хелперы не имеют возраста в обычном смысле. И не имеют пола – они небинарны.

– У нас на ферме одни тетки, – сказала одна из девушек.

– Это, вероятно, по распоряжению вашей маман, – улыбнулся коуч. – Чтобы не смущать вашу невинность. Более дорогие модели могут выращиваться в виде точных копий мужчин и женщин, но это просто дизайн. Их репродуктивная система – муляж…

– Ничего себе муляж, – присвистнул кто-то на последней парте, и в аудитории засмеялись.

– В том смысле, – поднял палец коуч, – что к самостоятельному размножению они не способны. У хелперов не бывает ни детства, ни старости. Хелпер сильнее человека, но не так живуч. Мозг хелпера практически сжигает себя за десять лет тем ежедневным счастьем, про которое мы говорили. И умирает хелпер сразу, когда подходит генетически или программно заданный срок. В общем, не жалейте их. Им правда лучше, чем нам – тот редкий случай, когда реклама не врет.

И коуч вывел на экран светящийся слоган:

Иван-да-Марья (TM). Им лучше, чем тебе!


Видимо, коуч получал зарплату не только в «TRANSHUMANISM INC.» Или, тут же сообразила Маня, это вообще глупая постановка вопроса, потому что «Иван-да-Марья» – просто филиал трансгуманистов. Наверняка так и есть, можно даже не проверять. Все они одна контора…

Возможно, Гольденштерну нравилось не столько учиться, сколько проводить время в аудитории, полной молодежи. Большую часть времени Маня не чувствовала его присутствия.

Но один раз она ощутила в душе странную сосущую тревогу, источник которой точно был не в ней. Произошло это на безобиднейшем из занятий – филологии.

Темой урока был литературный памятник под названием «Тумбочка Рабиновича». Это был сборник еврейских каббалистических анекдотов карбоновой эры, составленный при первых Михалковых-Ашкеназах.

Сперва филокоуч рассказал про историю анекдота – короткой смешной байки, которая в досетевом прошлом (коуч говорил о нем как о забытом Золотом веке) служила как бы фольклорной валютой, имевшей хождение наравне с «девальвированными медийными нарративами». Но некоторые собрания анекдотов – например, цикл о Ходже Насреддине или «Тумбочка Рабиновича» – содержали глубокий духовный смысл.

Коуч зачитал несколько примеров из книги, раскрывая их многослойное значение – от политического до эзотерического. Некоторые в аудитории хихикали, но Мане ни разу не стало смешно. После очередного теоретического пассажа филокоуч сказал:

– А сейчас я приведу свой любимый анекдот из «Тумбочки». Чтобы вы поняли, о чем речь, придется объяснить некоторые культурные референции. В раннем карбоне вместо электронной почты люди обменивались телеграммами. Это было почти то же самое, что электронная почта – только письма проходили через специальное приложение, называвшееся «Телеграф». Телеграмму сначала распечатывали в офисе «Телеграфа», где ее читали цензоры, а потом распечатку приносили вам домой. Можете представить себе карбоновый футпринт подобной практики. При отправке карбоновых телеграмм оплачивалась каждая буква. А евреев в это время считали скупым народом – во всяком случае, в славянском фольклоре. Теперь вы знаете достаточно, чтобы понять, о чем пойдет речь. Итак…

Коуч сделал таинственное и торжественное лицо, как подобает при обращении к древнему эпосу, и пропел:

– Абрам умер. Его сосед Мойша посылает телеграмму Исаку: «Абрам все». Исак отвечает: «О».

Сделав паузу, показывающую, что тело анекдота кончилось, коуч уже другим тоном продолжил:

– На профаническом уровне это понимали в том смысле, что евреи экономят на всем, в том числе и на выражении эмоций. Но «Тумбочка Рабиновича» разъясняет, что на тонком плане анекдот повествует о другом: некий цадик совершил запретные магические действия, поднялся по ступеням сожженного пути и уподобился Всемогущему и Всеведающему. Возвысившись духом, он умер как отдельная личность и стал ничем, а через это всем – как было зашифровано в «Интернационале» и других эзотерических проекциях каббалы. И вот другой каббалист извещает об этом третьего, их общего учителя. Наш Абрам стал всем! Но третий, вместо того чтобы поздравить ученика с духовным достижением, издает вопль ужаса. Вглядитесь только в это разинутое «О», напоминающее «Крик» Мунка… Почему он кричит? Да потому, что понимает в божественном куда больше первых двух…

Коуч сделал театральную паузу.

– …и, понятное дело, все они экономят на телеграммах.

Вот тут Маня и почувствовала тоску – не обычную лицейскую скуку, а какую-то не знакомую прежде пронзительную, почти физическую боль в груди. Словно бы она слышала уже эту байку и с тех пор так и не сумела вытряхнуть ее из ума.

Она подняла глаза на портрет вождя, чтобы отвлечься – и это почему-то подействовало.

С портрета на нее смотрел черноволосый мужчина лет тридцати-сорока, с лицом серьезным и усталым от ночных раздумий. Под портретом была подпись маленькими буквами:

бро кукуратор


В маленьких буквах был смысл: смирение перед народом. Морщины на лбу и ранняя седина на висках подчеркивали лежащий на вожде груз, но моложавость намекала, что бро готов нести свою ношу еще много-много лет, декад и столетий.

Имени-матчества у бро кукуратора теперь не было. Прошлого тоже – оно было полностью стерто. Не было даже фамилии, только должность: кустодиан развития и куратор гейзера. Все личное он отринул давным-давно, приняв баночную вахту за рулем Доброго Государства после свержения клонированной династии Михалковых-Ашкеназов.

Вопрос о настоящем облике бро кукуратора был, конечно, сугубо философским – потому что тела у него не было. На портретах в присутственных местах его изображали статным красавцем в зените земной жизни – на основе «реального исторического облика», в достоверности которого многие сомневались. Остальных баночных сердоболов лепили по той же схеме, стараясь только, чтобы никто не выглядел мудрее и моложавее самого кукуратора.

Поскольку все члены высшего руководства давно переехали в банки, Государственный Совет называли не иначе как бидоном, за что болтуны получали от своих кукух минусы в карму: конечно, не ГШ-слово, но все равно минус-термин, примерно как укуратор. Целиком бидон можно было увидеть на кумачовом щите в вестибюле (кое-кто в лицее на этот кумач поплевывал) или на ежегодном заседании Госсовета. Впрочем, трансляцию смотреть не заставляли.

Но от портрета кукуратора спрятаться было невозможно даже в вольнодумствующем лицее. Бро встречал Маню в каждой аудитории, а на военном деле всю стену вокруг вождя занимали его баночные генералы – бритые герои во френчах с ромбами, которым лукавая дизайнерская рука добавляла не только родинки на носу, но и заклеенные порезы от бритвы.

* * *

Гольденштерн неукоснительно водил Маню на занятия по Историческому Анализу, что казалось ей странным, поскольку он наверняка знал предмет лучше любого историка – помнил сам.

Впрочем, Прекрасному могло быть интересно, как историю трактуют. Лицейский коуч не зря говорил, что понимание прошлого меняется чаще, чем женская мода – и становится настолько же обязательным. К тому же лицей был свободных взглядов, и принятая в нем трактовка событий сильно отличалась от официальной версии: сердобольский политрук, наверное, умер бы от сердечного приступа, услышав, чему здесь учат молодежь.

– История человечества вообще страшна, – возвещал коуч, – но история России – так называлось прежде Доброе Государство – горька особенно… Это, наверное, единственная великая страна, центр тяжести которой все время лежал за ее пределами. Во всяком случае, в культурном и духовном смысле. Сейчас я поясню. Смотрите на экран… Русский национальный поэт и создатель нашего с вами литературного языка, вот этот самый смуглый человек с бакенбардами, написал когда-то по-французски другому русскому человеку, что правительство в России – единственный европеец… Как это понимать?

Коуч предлагал понимать так: Россия под руководством единственных европейцев всю свою историю занималась совершенно не нужными ее обитателям делами, плоды которых пожинали другие страны и народы. Как деревенский идиот, которого зовут с улицы в приличный дом помахаться в общей драке, а потом снова выставляют на мороз.

Что такое была история Добросуда на быстрой перемотке? Садомазохистический роман с доисламской Европой.

Строить Северную Пальмиру (метко выбрали словечко, любой тартарен подтвердит) – а зачем? Назло интеллигентным шведам, чтобы зауважали при французском дворе… И пошло-поехало: помогать Европе решать династические вопросы и делить колонии; воплощать передовые учения из немецких пивных и французских университетов; возводить Красную Утопию в надежде на придуманную немцами мировую революцию – чтобы потом из последних сил отбиваться от их же солнечных ликвидаторов на амфетаминах, а отбившись чудовищной кровью, продать окропленную ею империю на металлолом, чтобы начать строительство новой, близкой по духу, но слабее в десять раз, и все из тех же самых кабинетов…

Такие трехмерные многоходовочки со средним счетом в пять русских жизней за одну собачью. Начальство – щедрая душа. Главное, мудрая необычайно. А двусмысленный глагол «заложить» – самая суть родной истории.

Потом наступила эпоха вирусных эпидемий, гражданских и карбоновых войн, гуманного евроислама и искусственного интеллекта, когда люди почти на целый век прекратили заниматься друг с другом любовью. Смешно и странно было разглядывать на экране девайсы, служившие им для интимного удовлетворения.

На одном из уроков Маня с веселым ужасом поняла, что старенький поясной манекен, который стоял у тетки в амбаре и служил для шитья, был как раз одним из таких устройств – айфаком, символично надетым теткой на кол. Эти неприличные приборы зависели от оживлявшего их сетевого интеллекта и вышли из обихода вскоре после Мускусной ночи.

Так называли короткую и страшную битву с новым сознанием за контроль над планетой, когда все AI с когнитивностью выше трех мегатюрингов были одновременно уничтожены, а социальные сети, через которые искусственный интеллект пытался поработить человечество, заменили албанским Контактоном под контролем ордена сетевых дервишей. Правильно сеть называлась «Kontaktoni», но последнюю «и» в устной речи пропускали. Дервиши уважали тартаренов, поэтому убрать из Контактона их пропаганду было нереально. Во всяком случае, так обстояли дела в зоне «Евразия-Центр».

После Мускусной ночи айфаки и андрогины еще кое-как работали, но новый этос быстро превратил их в резиновые чучела. Появились первые нейрострапоны, женщины перестали обращать внимание на страшилки про вирусы и вернули себе сексуальную свободу, а за ними навстречу своей новой судьбе потянулись мужчины.

Совокупляться с механизмами вновь стало постыдным, но нейрострапоны уже объявили частью женского тела и слишком вдаваться в этот вопрос не стоило. Натуральное деторождение вернулось в моду, государство Дафаго захватили Малые тартарены, в Европейском Халифате победили на выборах Большие, сердоболы скинули клонированную династию Михалковых-Ашкеназов и основали Доброе Государство, а Америка, сменив несколько названий, ушла за информационный фаервол, чтобы никто больше не смеялся над ее самобытной культурой.

– Человечество развивается нелинейно, – будто оправдываясь за что-то, объяснял коуч. – Если бы римлянину третьего века показали мир через триста лет, он решил бы, что цивилизация погибла… Житель карбона, попав в наше время, подумал бы что-то похожее. Но это, как замечательно выразился Г. А. Шарабан-Мухлюев, просто излучины прогресса… Нам есть чем гордиться.

С этим Маня была согласна. Люди воевали всю историю – но пришло время трансгуманизма, и это занятие потеряло смысл. Люди боролись с карбоновыми выбросами – но в эру трансгуманизма они иссякли сами. Как ни противились народы, счастливая эпоха наступила, и зеленая мечта человечества сбылась.

Дело, наверно, было в том, что благородные умы архитекторов мирового порядка один за другим нырнули в цереброспинальную жидкость, интересов на поверхности планеты у них не осталось, и поголовье людей стали снижать. Про воспитательную работу с ними почти забыли – только из-за атлантического фаервола еще спускали по старой памяти директивы о допустимых языковых конструкциях. Они на всякий случай исполнялись и в Добром Государстве, чтобы вождей-сердоболов пускали в банки.

Началось новое время – зеленое, некарбоновое и в целом спокойное. С Европой был мир. Большие тартарены мутировали – баночного ойроканцлера (как назывался теперь хан Больших тартаренов) звали Марлен Лилли, он не слишком топил за нормы евроислама, зато был красноречивым марксистом-ленинцем, опытным психонавтом и убежденным пацифистом. Главной военной интригой стали стычки Доброго Государства со Средними тартаренами шейха Ахмада ибн Абдуллы аль-Махди.

Его последователи верили, что шейх – скрытый имам аль-Махди, предсказанный в древности. Шейх этого не подтверждал, но и не отрицал, как бы демонстрируя, что он действительно скрытый имам. Аль-Махди должен появиться в конце времен, а разве сейчас не конец времен? Любому же ясно.

Исламские богословы относились к претензиям шейха Ахмада скептически, многие объявили его даджалем (то есть чертом), но на возможностях боевой организации Средних Тартаренов теологические дебаты не отражались, потому что единственным авторитетом для бойцов был сам шейх Ахмад.

Шейх давно переехал в банку. Считалось, что банка и есть тот мистический подземный туннель, где он скрыт. По слухам, он обретался там не один, а вместе с кукуратором сердоболов – они были соседями по хранилищу восьмого таера, что, конечно, внушало осторожный оптимизм.

– Итак, к чему же пришло в конце своей истории человечество? Бессмертные баночные элиты под землей, смертный обслуживающий персонал на поверхности, ветряки, конная тяга и мозг, чипированный у всех работающих на олигархию животных, – весело обобщил коуч.

Это было свежо и даже дерзко – коуч как бы помещал своих слушателей и себя в последнюю категорию. Но ГШ-слова он за все время не произнес ни разу. Видно, еще надеялся.

Кроме Исторического Анализа, Гольденштерн любил Литературу и Чистописание – еще одно окно в прошлое, где Прекрасный когда-то жил.

Литература как общественный феномен осталась в позднем карбоне и до сих пор питалась его соками. Когда после Мускусной ночи были стерты все литературные алгоритмы, живые писатели уже век как вымерли с голодухи. В Добром Государстве сохранился только один – баночный классик Г. А. Шарабан-Мухлюев, Мопассан для бездомных, как его называли в позднем карбоне.

Он написал все свои главные тексты еще два-три века назад и попал в банку случайно – после долгой комы в крио-фазе. Говорили, что его крио-кома уже кончалась, когда сердоболы проапгрейдили его аж до пятого таера, чтобы не прервалась серебряная нить… Или красная… В общем, понятно.

Поскольку никаких событий в изящной словесности не происходило, главным содержанием литературной жизни Добросуда была затяжная война Шарабан-Мухлюева с богатыми косметическими влиятельницами, комментирующими литературу. Они занимались этим не потому, что интересовались художественным словом – их целью было захватить сегмент «интеллектуальное бьюти» и дать на этом скалистом рубеже последний бой полуголым влиятельницам-малолеткам, которые гарантированно не стали бы нырять в такую парашу.

Война шла уже столетия – блогерши старели и помирали, нарождались новые, а Шарабан-Мухлюев все так же ровно и ясно светил человечеству из своей банки. Многие, впрочем, не верили, что он пишет сам и полагали, что за него работает небольшая нейросеть – мегатюринга в два-три, на уровне дорогого крэпофона. Большую прозу такая сборка писать не могла, но на афоризмы, цитаты и мелкие эссе ее хватало.

Говорили, что отличить нейросеть от настоящего Шарабан-Мухлюева просто – в аллегориях и метафорах искусственного интеллекта всегда присутствовала орально-анальная тематика, чтобы не сказать фиксация: обычный трюк слабенького AI, косящего под человеческий мозг.

Косметические влиятельницы обвиняли Шарабан-Мухлюева в однообразии и самоповторах («из книги в книгу герои борются с обстоятельствами или друг с другом, а потом чего-то добиваются или нет») и еще в том, что он уже два века «не торт». Писатель отвечал старушкам в том смысле, что они дуры, склонные к ожирению и без кондитерских добавок. Суть полемики не менялась, но по собранию сочинений Шарабан-Мухлюева можно было проследить, как трансформировался тон этих перепалок.

Пару веков назад писатель многословно и язвительно горячился:

– Одно и то же? В моих книгах? Это, знаете, как пустить собаку на вернисаж. Она обойдет все картины и скажет: «Ну что такое, везде одно масло! Я по три раза понюхала – тут масло, и тут масло, и тут тоже масло. Зачем столько раз одно и то же? Вот то ли дело на помойке при сосисочной фабрике! Говядинка! Баранинка! Свининка! Косточки! Кишочки! Разнообразие! Дивертисмент!» Я это к тому, что картины рисуют не для собак, и если какая-то любопытная сука забрела на вернисаж, ей лучше не предъявлять претензии художнику, а вернуться на свою помойку духа… Вот только эта сука все равно будет ходить на вернисаж, вынюхивать свои сучьи запахи – и, естественно, гадить в углу…

Но в последних интервью уже чувствовалось равнодушное величие бронзового классика (или заменившей его нейросети):

– Э-э-э, если я правильно понял вопрос… Как вы, наверное, слышали, я друг парадоксов, поэтому мне нравится, когда у меня сосут с песнями. Утомляет только, что песни уже третий век те же самые – мол, не торт. Да почему же это не торт? Вы, наверное, сплевываете. А надо сглатывать. Но все-таки я верю, что со временем вы научитесь, как и предыдущие семь поколений. Так что не буду пока списывать вас со счета. Хотя, говоря между нами, мог бы легко…

Классика активно внедряли в массы – считали, что к нему неровно дышит сам бро кукуратор. Это работало: один раз Маня даже гадала с подругами на Новый год по затрепанной бумажной брошюре «Г.А. Шарабан-Мухлюев. Пятьсот Афоризмов о Творчестве».

Надо было назвать число от одного до пятисот, а потом найти свое предсказание. Мане выпало вот что:

187Слушай, кисо, если ты так хорошо понимаешь рецепт, по которому сделаны мои книги, попробуй напиши такую же. Лет на десять член изо рта сможешь вынуть.


Маня поняла предсказание в том смысле, что год будет неудачным в делах любви. Так и вышло.

На литературе проходили исключительно Шарабан-Мухлюева, поскольку он еще три века назад высказался по всем вопросам мироздания. Но сам процесс имел мало общего с филологическими штудиями и сводился к чистописанию – забытому и возвышенному древнему искусству.

Мане нравилось выводить фиолетовые буквы стальным пером, слегка царапающим линованную серую бумагу. В этом был аристократизм: такое практиковали только в лучших лицеях.

Уроки были стандартными – ученикам давали для комментария какую-нибудь фразу классика. Публика в лицее училась передовая и космополитичная, поэтому, чтобы никого не задеть, темы для сочинений брали многовековой давности – подальше от язв актуальной повестки.

Писать сочинения было просто. Считалось, что ученики делятся личными мыслями, но на самом деле текст нашептывала кукуха, диктуя с допотопной как сам Шарабан-Мухлюев шпоры. Это не наказывалось: преподаватели смотрели только на почерк.

Проанализируйте фразу из «Залесей» Г. А. Шарабан-Мухлюева:
Еще щелкали заливисто последние вечерние соловьи и отливал багрянцем западный подол неба, а в залесях было уж темно, как в анале у Джеффа Безоса, куда приползла помирать обманутая американская демократия…


Кукуха диктовала медленно, чтобы Маня успевала своими круглыми каракулями за голосом в ушной сеточке:

Чтобы понять сравнение классика русской литературы, вспомним, что в Америке когда-то существовала газета «Вашингтон Пост», девизом которой были слова «Democracy dies in darkness»[2]. Эта влиятельная газета была куплена одним из самых богатых олигархов планеты Джеффом Безосом. В подобном не было ничего необычного – практически все СМИ и социальные сети того времени принадлежали олигархическим структурам.
Психология работника СМИ конца карбоновой эры была тогда же описана в теории «каскадов доступности» («availability cascades»): действующий в условиях корпоративного отбора журналист неизбежно приводит личную трансляцию в унисон с нарративом, обещающим быстрейший карьерный рост. Как говорили в позднем карбоне, «главное отличие журналиста от проститутки в том, что журналисту платит сутенер». Или, как выразился веком раньше Эптон Синклер, «трудно заставить человека понять что-то, если его зарплата зависит от того, что он этого не понимает».
Вся доступная обществу информация оказывалась таким образом структурирована по каскадам доступности без формальной цензуры. Но когда все общество садится на информационную диету, определяемую олигархией, демократия превращается в ее диктатуру независимо от того, насколько честно проводятся выборы.
Демократия может пережить тьму, но в тотальной симуляции ей не надо даже умирать – понятие просто теряет смысл. Удивительно, как великий русский прозаик сумел сжать эту сложную концепцию до одной певучей, щелкающей соловьиными трелями фразы…


Маня, конечно, не грузилась, только слегка недоумевала. Ну да, все, наверно, так и было – но ругать чужую демократию, пусть даже покойную, сидя в аудитории под портретом бро кукуратора, было как-то… Неизящно, что ли.

Она не понимала многих переносимых на бумагу слов (и даже целых предложений), но это и не требовалось – главным было упражнение в благородном искусстве чернильного завитка, сладкая боль в запястье. А вот Гольденштерн, наверно, понимал все и вспоминал молодость – так что Маня даже разделяла отчасти его странную ностальгию.

Проанализируйте отрывок из «Открытого письма западному художнику» Г. А. Шарабан-Мухлюева:
Ты шепчешь о звоне ночной гитары, о вакхическом танце мулаток, о том, как дрожит солнце на крылатом демоне капота, ты поешь о любви и смерти, серотонине и свободе – но я гляжу в твои хитрые глаза, вслушиваюсь в твою осторожную речь, и понимаю ясно: ты был, был в том райкоме партии, ты сосал у [черного] (в зарубежных изд. вычеркн.) вонючего козла, и поэтому ни в одном твоем слове нет теперь ни красоты, ни правды, ни сердечного света…


Кукуха меланхолично надиктовывала ответ:

Чтобы понять эмоциональные и несколько графические образы из открытого письма нашего замечательного классика, следует вспомнить, что Герман Азизович застал еще древнесоветское время и был неплохо знаком с его культурой. В Советском Союзе было много писателей, они получали какие-то премии и выпускали много книг – но предки жителей Доброго Государства практически их не читали.
Причина была простой – чтобы стать советским писателем, нужно было совершить определенную последовательность душевных движений, в результате которых, как выразился сам Герман Азизович, «все внутреннее пространство художника оказывалось плотно и надежно заполнено помоями, гноем и калом». Впитывать творческий продукт такой души, хорошо зная, как она устроена в разрезе, было противно даже нетребовательным строителям коммунизма.
Прошел век, и все изменилось – буквально перевернулось. Теперь уже продукт западного художника превратился в засиженную тремя парткомами стенгазету, мимо которой лучше было проходить не глядя, как делали советские обыватели: понятно было, что внутри – линия партии плюс чье-то желание оседлать ее с профитом. Художник – на этот раз уже западный – оказался обременен таким количеством идеологических установок, что главной его заботой стало изображать расслабленную непринужденность, шагая по единственно разрешенному маршруту.
Но советские писатели хотя бы пытались сохранить себя среди нечистот – они создавали обитаемые острова духа. Западные художники не делали ничего подобного. Они без рефлексии подхватывали любую идеологическую директиву – как глисты, наперегонки спешащие навстречу каловым массам, чтобы вырвать у судьбы главный капиталистический приз: право остаться в организме еще на день…


Ну да, да. Может быть. Но каким же глистом надо было быть, чтобы, как этот Герман Азизович, проползти аж от допотопных советских времен – через крио-фазу – до баночного пятого таера по сердобольской части… Какая уж там совесть. И потом, западные глисты после отсоса хоть о крылатых демонах пели, а наши – все о каких-то залесях…

В сочинение, конечно, этого вставлять не стоило. Прекрасному было весело и так.

* * *

Еще Гольденштерну нравилось смотреть тартаренские ролики и кровавые отчеты о терактах – и Маня теперь часто искала их в сети.

Типичный тартаренский ролик начинался почти как реклама гигиенических тампонов – одетая во все белое девушка гордо шла по улице навстречу новому дню. Это была Зульфия, главная лирическая героиня тартаренского нарратива для центральной Евразии.

Увы, попадались ей одни монстры: пьяные небритые сердоболы в сапогах-крокодилах и малюсеньких кепках «убей вождя», конные улан-баторы с пиками и красными хвостами на шлемах, похотливые уроды, норовящие приобнять и ущипнуть… Уродов и монстров становилось все больше, они обступали девушку в белом, окружали ее плотным кольцом, лезли на нее друг через друга, наваливаясь со всех сторон – так, что бедняжка полностью исчезала под горой их нечистых тел. А потом на месте этой шевелящейся пирамиды сверкала ослепительная белая вспышка – и заполняла собой экран.

На экране появлялось спокойное и сосредоточенное лицо Зульфии в полной боевой косметике – и она, как испуганная орлица, открывала глаза.

Но бояться было нечего. Она уже перенеслась в другое место: сад с золотой листвой под бирюзовым небом. В кадре появлялось улыбающееся лицо шейха Ахмада, чернобородого красавца в фиолетовой чалме, и толпа невероятно красивых девушек в белых ризах и драгоценных поясах приветствовала новую жительницу рая.

ДАЛЬШЕ – ТОЛЬКО СЧАСТЬЕ!


После такого ролика обычно включалась реальная хроника тартаренского подрыва – вернее, его последствий.

Побитые осколками трупы лежали на мостовой вокруг обмылка женского тела с сорванной взрывом одеждой – смотреть на девичью грудь и лицо, идеально сохранившиеся в кровавом месиве, было странно. Почти всегда к обмылку подходили улан-баторы – такие же отталкивающие, как в ролике – и начинали бить своими пиками по голове, целя в глаза, чтобы повредить мозг.

Делали это публично именно для того, чтобы вторая часть ролика не сбылась: были случаи, когда подкупленные тартаренами медики переправляли на дроне мозг террористки в оплаченную тартаренами банку. Поэтому смертницы перед акцией спускали пояс со взрывчаткой в так называемую «зону Ахмада» – область на бедрах, взрыв над которой часто оставлял голову невредимой. Но даже если мозг сохранялся, его немедленно уничтожали под камеру, а потом выкладывали хронику в сеть, чтобы демотивировать сельских дурочек, собравшихся в баночный рай.

Несмотря на свою документальность, контрпропаганда работала плохо – просто потому, что сердоболам никто уже не верил…

Маня понимала, конечно, что Гольденштерну интересны не столько сами ролики, сколько она, смотрящая эти ролики: примерно как со вкусом пастилы у нее во рту. Но тартаренская пропаганда давала минусы к карме – кукуха ведь не знала, что материалы смотрит Гольденштерн, а сказать такое значило получить в карму не просто минус, а двойной жирный минус… Может быть, следовало спросить у Офы, как с этим быть?

Маня все еще стеснялась звонить Офе после их резкого сближения и старалась придумывать для встреч приличные поводы.

Надо было на что-то пожаловаться, но на что? Хронику терактов все смотрели и так, обсуждать это было нелепо. Спазм непонятной тоски после каббалистического анекдота был сущей мелочью. Ничего нового с ней не происходило. Она уже описывала Офе приторможенное и чуть вялое состояние, ставшее для нее нормой после того, как она допустила Гольденштерна к своему импланту. И несколько раз слышала ответы, сводящиеся к одному и тому же: смирись.

Или, как Офа формулировала сама:

– Научись с этим жить и перестанешь это замечать.

Это, конечно, было универсальным ключом ко всем человеческим проблемам. Но, как объяснила Офа, человек не хочет решать свои проблемы. Он хочет от них избавиться.

– А разве это не одно и то же?

– Нет, – сказала Офа. – Избавиться от проблем нельзя. А вот решить их обычно можно. Но рецепт почти всегда в том, чтобы научиться с ними жить. Или хотя бы согласиться мирно от них умереть.

– А если не согласишься?

– Тогда умрешь несогласной. Понимаешь, все мы едем по конвейеру, а сверху на нас падают кирпичи. Можно об этом не думать, а можно кричать и махать руками от страха. Психотерапевт учит спокойно сидеть или лежать, глубоко дышать и улыбаться. И постоянно расслаблять мышцы, потому что огромное большинство умирает не из-за кирпичей, а из-за вызванных страхом спазмов.

– У баночных тоже конвейер? – спросила Маня.

– Тоже, – сказала Офа. – Просто медленнее. И кирпичи другие.

Офа была похожа на одну хулиганку, с которой Маня дружила несколько лет назад во время южного отдыха. Это был нормальный подростковый краш, не кончившийся ничем конкретным – но он был. Значит, Офа нравилась ей из-за этого сходства? Подумав, Маня решила, что такой вопрос может стать хорошим и вполне убедительным поводом для очередной встречи.

Офа встретила ее в той же комнате с незабудками на столе и портретами крэперов на стенах. Увидев Маню, она улыбнулась и тут же принялась раздеваться, кидая свои проловские тряпки на кушетку. Мане это понравилось. Но она все же нашла в себе достаточно неискренности, чтобы задать вопрос перед тем, как началось то, за чем она на самом деле пришла.

Офа махнула рукой – мол, потом. А когда все кончилось, объяснила:

– Этот аватар отражает твой профайл, который система собирала всю твою жизнь. Поэтому я похожа на всех, кто тебе нравился. Но мой фантик всегда будет нравиться тебе больше, чем любой реальный человек. Потому что реальных людей под твой профайл не делают…

– Хорошо, – сказала Маня. – Допустим, ты просто мой профайл, переделанный в фантик. Поэтому ты нравишься мне. Но что тогда нравится прекрасному Гольденштерну?

– Все происходящее, – ответила Офа. – Ему нравится, что я тебе нравлюсь, и что я при этом твой баночный терапевт, завернутый в фантик твоего профайла, и что мы обе это понимаем и все равно занимаемся тем, чем занимаемся – а он находится в самом центре происходящего между нами, понимаешь? Он не ест что-то одно. Он ест все сразу… Он очень искушенный клиент.

Маня кивнула. Потом еще раз посмотрела на Офу.

– А какая ты на самом деле?

– Я такая, какой ты меня видишь. Потому что стала такой для тебя. Хоть, конечно, и на основе твоих данных.

– На самом деле ты розовый мозг в банке, – прошептала Маня. – Старый розовый мозг…

Она надеялась, что Офа обидится, сама она извинится – и между ними проскочит еще одна спазматическая искра страсти. Но Офа ответила по-другому.

– Ты можешь считать меня мозгом в банке, – улыбнулась она. – Но, во-первых, я не старый мозг, потому что нейроны не старятся. У них нет фиксированного срока жизни, он есть только у тела. Во-вторых, ты сама – такой же точно баночный мозг. Просто этот мозг еще глупый, а твоя банка очень дешевая, хрупкая и недолговечная, из костей и мяса. Она понемногу разрушается. Ее нельзя спрятать в безопасном хранилище – она ходит по поверхности земли в постоянных поисках пищи… вернее, разноцветных иллюмонадов. И даже эти разноцветные иллюмонады ищет не она сама, а рыночные силы в ее импланте. Твоя банка подвергается множеству опасностей и не может выбирать, какой ее увидят другие. За нее это выбирает природа и отчасти фонд «Открытый Мозг».

– Все правда, – вздохнула Маня.

– Но если ты нормально отработаешь контракт, и Прекрасный возьмет тебя на второй таер, между мной и тобой особой разницы не будет… Заходи еще, Маня. И больше не ищи причину, заходи просто так.

Но Маня от стеснительности снова стала придумывать причину – и думала целых две недели. А потом Гольденштерну в ее черепе опять стало страшно – и вместе с ним ей тоже.

Произошло это на Истории Искусств – предмете безобидном и скучноватом, посвященном главным образом культуре позднего карбона – так называемому гипсовому веку. Гольденштерн этот предмет весьма любил.

Преподавательница, старенькая Анна Натальевна, не мучала учащихся строгостями. Она была из идейных сердоболок, называла лицеистов «детками» и не упускала случая пнуть павшую династию – даже провела один раз урок на тему «Трагедия и подвиг русского народа как кормовая база семьи Михалковых». На уроке показали лихой киноотрывок про ограбление поезда, а потом Анна Натальевна долго рассказывала про Михалковых-Ашкеназов.

Оказывается, династия произошла не из чресел великого русского режиссера – клонов вырастили из нескольких волосков его левого уса, сохранившихся в качестве вещдока в архиве Департамента Юстиции. Михалковы не размножались обычным порядком – по мере необходимости их, как выразилась Анна Натальевна, «допечатывали». Ашкеназами династию называли потому, что в ее геном были добавлены сегменты кода Четырех Великих Матерей, от которых вела род почти половина евреев-ашкеназов. Это превратило клонированных государей в галахических евреев по DNA-Галахе. Вдобавок их сделали еще и генетическими неграми – во всяком случае, people of color по американским понятиям.

– Однако никакой дополнительной легитимности России это не добавило, – подвела Анна Натальевна горький итог. – Увы, дело было не в генах, а в контроле над ресурсами. И сейчас дела обстоят точно так же. Только ресурсы уже не там, – она показала в пол, – а вот тут…

И она постучала себя костяшками по голове тем самым жестом, который так любил коуч по трын-трану.

Зачеты Анна Натальевна принимала в веселой игровой форме – следовало выбирать подписи под картинками на экране (например, так: «что изображено на рисунке? 1) Американский астронавт Дарт Вейдер без шлема 2) Сионист Боб Дилан, играющий на губной гармошке 3) Как русский человек, не вижу принципиальной разницы между личинами иудео-саксонской культурной экспансии»), причем за любой ответ что-то начислялось, так что завалить зачет было трудно даже на спор, хотя некоторым удавалось все равно.

Но имелся у нее и недостаток. Она была тайной кришнаиткой и постоянно выводила на экран всякие индийские картинки, часто неприличные, что очень нравилось девочкам и смущало мальчиков.

Ужас случился от очередной индийской картинки. В этот раз она была пристойной – но при первом же взгляде на нее Маня ощутила, как где-то глубоко внутри просыпается темный, беспричинный и словно бы забытый давным-давно страх.

На экране была индусская статуя – некто многоголовый с каменной гирляндой на груди. У него было огромное число лиц: мужские, женские, даже звериные морды, расходящиеся в разные стороны над плечами. На разноцветные головы были надеты какие-то древнеиндийские каски, похожие на прототип германского военного шлема. По бокам туловища поднимались как бы крылья из множества растопыренных рук. А на коленях перед этим невероятным существом сидел усатый каменный юноша.

Анна Натальевна привела эту картинку в качестве иллюстрации принципа «e pluribus unum»[3], но ее тут же спросили, что это на самом деле – и она с удовольствием нырнула в свой индуизм.

– Перед вами так называемый Вишварупа – «универсальная все-форма» господа Вишну, или же господа Кришны как его аватара. Если вы помните Махабхарату, принц Арджуна и его братья сражались против своей собственной семьи. Арджуну это невероятно мучило, и Кришне, который был его колесничим, приходилось всячески его убеждать и уговаривать. В конце концов он вынужден был показать Арджуне свою универсальную все-форму, аллегорическое изображение которой вы сейчас видите… Поскольку речь идет о духовном зрении, слово «показать» здесь следует понимать в значении «дать пережить».

– Это бог? – спросил кто-то.

– Бог – просто слово, – ответила Анна Натальевна. – В некоторых культурах так называли смазанный бычьей кровью камень. В других – мраморную статую. В третьих – сумасшедшего демона пустыни. Но если вы имеете в виду наивысшую вообразимую сущность, то да – это бог. У этой статуи множество лиц и рук. Но даже такое их количество – это understatement. У Вишварупы бесчисленное число глаз, щупальцев, ушей, плавников, чего хотите – эта форма включает в себя всех существ Вселенной, даже нас с вами. Он – это все. Знаете, детки, почему бог для нас непостижим? Потому что мы не в силах понять, каково это – быть всем сразу. Здесь тайна. Кришна смог. А мы с Арджуной – вряд ли… Нас с вами выстрогали для другого, и состояние Вишварупы для нас программное табу. Не зря один из самых жутких кислотных трипов – это когда вы сперва раздваиваетесь, потом расчетверяетесь и так далее. Будете под кислотой, детки, даже не ходите в эту сторону, хотя вас будут всячески уговаривать и зазывать. Арджуна, например, испытал от переживания Вишварупы такой ужас, что не выдержал и упросил Кришну принять форму попроще… Как вы понимаете, после такого трипа Арджуне стало уже все равно, кого мочить…

К этому моменту Мане сделалось так невыразимо страшно, словно Арджуной была она сама. Она встала и, стараясь двигаться спокойно и неторопливо, покинула аудиторию. К счастью, никто не понял, что с ней произошел нервный срыв – мало ли зачем человеку нужно выйти. В туалете ее вырвало. А потом ужас прошел так же внезапно, как начался.

Это казалось достаточно веской причиной, чтобы пообщаться с Офой – и Маня уже почти решилась. Но тут Офа неожиданно вышла на связь сама.

Она выглядела взволнованной, взъерошенной и невыспавшейся, но даже это странным образом ей шло. Маня понимала, что видит визуализацию собственных предпочтений, и не удивлялась. В конце концов, кукухотерапевт нужен именно для того, чтобы внятно объяснить такие вещи перед двухчасовым сексом на кушетке.

– Хочешь не второй, а третий таер? – спросила Офа, как только они отдышались.

– Кто ж не хочет, – хмыкнула Маня. – А у тебя что, есть лишний?

– Есть, – кивнула Офа. – Пожалуйста, слушай и не перебивай…

Мане показалось, что они поменялись ролями – теперь долгую и путаную историю рассказала Офа, а сама Маня как бы стала кукухотерапевтом, изредка задающим вопросы.

Услышанное было невероятно.

У Гольденштерна начались проблемы. Причем серьезные.

– В баночной вселенной существует баланс власти, – объяснила Офа. – Про это мало кто знает, потому что вопрос не касается никого, кроме тех, кто в самом низу… В смысле, на самом верху…

– Я поняла, – сказала Маня.

– В общем, – продолжала Офа, – против Прекрасного устроили заговор.

– Кто? – спросила Маня, чувствуя, как замирает сердце.

– Акционеры и наследники. Члены семьи. Все они давно в банках – и хотят захватить его собственность. У Прекрасного хотят отнять «TRANSHUMANISM INC.» Это рейдерский путч.

– И что теперь будет?

– Путч, конечно, ликвидируют. Он незаконный и так далее – никаких шансов при честной игре. Все легальные процедуры уже запущены и займут недели три. Но если Прекрасного за это время банально отключат от жизнеобеспечения и его мозг умрет, собственность автоматически перейдет к семье. То есть к тем, кто этот заговор начал. А в заговоре, кроме семьи, участвуют почти все баночники, обеспечивающие безопасность Прекрасного… И в этом самое плохое.

– Но разве с Прекрасным могут такое сделать? Ведь будет… Будет революция!

– Какая революция? Про Прекрасного у вас даже вспоминать нельзя. Никто не пикнет. А в банках все перестроятся под новых хозяев и смолчат. Мы все в гостях у «TRANSHUMANISM INC.»

– То есть что, можно вот так просто взять и сковырнуть самого главного… самого нижнего…

– А ты как думала. Прекрасному не на кого положиться. Совсем. И он обратился ко мне…

– Почему к тебе?

– Я долго была его личным терапевтом и любовницей, – сказала Офа. – Мы знакомы больше сотни лет. Но при этом я не член его внутреннего круга и никак не связана с семьей… Обо мне никто сейчас не думает. Когда Прекрасному будут отсекать пути к отступлению, про меня просто не вспомнят.

– А я зачем?

– Понимаешь, – сказала Офа, – в нашем подземном мире все в конечном счете упирается в реальные физические руки, которые могут что-то сделать с банкой. Про это не любят вспоминать, но это так. Прекрасный не верил никому, кроме родственников. Они его предали, поэтому подконтрольные им человеческие руки больше ему не подчиняются. Но у него есть я и ты…

– А что мы можем сделать?

– Вот об этом я и хотела поговорить… Существует компактный автономный агрегат для перевозки мозга. Мы его называем ковчегом. По виду это пузатый алюминиевый чемодан. С собственным питанием и очисткой, невероятно технологичный, стоит как десять бизнес-джетов. И при этом легкий и сравнительно маленький. Разработан специально на случай экстренной эвакуации мозга при угрозе теракта или глобальной катастрофы. Его можно запустить на орбиту в космос. В капсуле, конечно. Автономный срок жизнеобеспечения – около месяца… При этом мозг остается полностью функционален – и может поддерживать связь с внешним миром. Прекрасный хочет, чтобы ты взяла ковчег с его банкой… Он тебе верит.

Мане почему-то это не слишком польстило.

– И? – спросила она. – Куда я его дену? Спрячу под кроватью?

– Хотя бы, – сказала Офа. – У тебя есть тетка-фермерша в Сибири. Там, где ты снимала свою голограмму. Если ты приедешь к ней в гости, это ни у кого не вызовет подозрений. И если у тебя будет с собой чемодан, тоже… Только на всякий случай не звони ей. И не пиши. Просто сразу поезжай, и все…

В сознании Мани распустилась замысловатая калькуляция – словно кто-то уронил каплю чернил в стакан воды. Прекрасный обещал ей банку. Семья Прекрасного не обещала ничего. Если все повернется в пользу Прекрасного, будет третий таер. Как у Офы. Круто. Они тогда смогут реально дружить…

А если победит семья и ее возьмут с чемоданом на вокзале? У чемодана будут проблемы. У Офы, наверно, тоже. А у нее? Какие? Банку не дадут? Так ее и так не дадут. А ниже гомика не разжалуют.

– Согласна, – сказала она. – Кто мне передаст чемодан?

– Ковчег тебе доставят домой под видом аквариума в течение дня. Сегодня мы можем это незаметно организовать, не оставив никаких следов. Завтра будет поздно.

Когда Офа отключилась, Маня вспомнила, что так и не рассказала про Вишварупу. Но теперь это было не важно – жизнь становилась кошмарнее любых индусских страхов.

* * *

На картонной коробке был нарисован круглый аквариум. В нем плавала веселая рыбка в короне. Маня оторопела от такой хамской откровенности. Но когда она заглянула в сеть, оказалось, что это не намек на Прекрасного, а реальная упаковка продукта. Активная маскировка: пристально глядя врагу в глаза, снять трусы. Враг будет озадачен и уйдет искать противников попроще.

Алюминиевый кейс ничем не отличался от большого дорожного чемодана. Он был не особо тяжелым. Его борта были украшены царапинами, пятнами грязи и даже парой полусодранных наклеек – увидь Маня такой на ленте транспортера, она не посмотрела бы на него второй раз.

Но при внимательном изучении становились заметны некоторые интересные детали. Во-первых, чемодан нельзя было открыть. Под его фальшивыми замками скрывались две тонкие вентиляционные решеточки. На боку была сдвигающаяся панелька, под которой пряталась пара разъемов – под стандартный шнур питания и еще что-то сложное электронное.

Офа вышла на связь, как только чемодан привезли.

– Подключи его к розетке, – сказала она. – Обычным проводом. Пусть заряжается, пока можно. Чтобы всегда был полный заряд.

– А поворачивать чемодан можно? Класть на бок?

– Можно, – ответила Офа. – Там гироскоп. Знаешь, что это такое?

Маня не знала.

– Сфера с мозгом сама принимает нужное положение. Поэтому чемодан такой толстый. Не бойся, Прекрасный защищен. Стенки бронированные – не пробить даже из гранатомета. Но вот бросать с большой высоты нельзя. Амортизация имеет пределы.

– Значит, можно просто задвинуть под полку в поезде?

– Под нижнюю. Не клади наверх. И сразу заряди, когда приедешь к тетке. Там есть свой источник на изотопах, но лучше его не запускать.

Маня вспомнила золотую рыбку на коробке.

– А кормить не надо?

Офа засмеялась.

– Нет.

– Он со мной будет… ну, общаться?

– Прекрасному нельзя выходить в сеть, пока все не кончится, – ответила Офа. – Его могут обнаружить. Но он может подключаться к твоим очкам. На них защищенный канал. Думаю, как приедете в Сибирь, он с тобой свяжется.

Гиперкурьер прибыл в Сибирь без приключений – только на теткиной станции Маня перенервничала, когда лыбящиеся из-под масок холопы-битюги грузили чемодан на телегу. Почему-то казалось, что они его специально уронят. Но обошлось.

Маня всю дорогу просидела в сене рядом с алюминиевым параллелепипедом, поглаживая его ладонью – как бы успокаивая сидящего внутри испуганного зверька.

Кроме чемодана, у Мани с собой был только рюкзачок с самым необходимым. Офа велела не брать других сумок, чтобы не привлекать внимания. К счастью, на ферме оставались кое-какие шмотки с прошлого визита.

Тетка не удивилась тому, что Маня заявилась без предупреждения.

– А я знала, – сказала она и перекрестилась. – Мне сон был. С тобой еще приехал такой большой черный кот. И в первую ночь передушил курей.

Маня объяснила, что хочет спокойно подготовиться к экзаменам – в городе отвлекают. Попив с теткой чаю, она заперлась в горнице на втором этаже, задвинула чемодан под высокую железную кровать и подключила его к розетке. Затем надела гостевые очки, легла на спину и стала ждать. Долгое время ничего не происходило. Очки оставались прозрачными.

Чтобы справиться с нервами, Маня села на скрипучую табуретку у стола и, не снимая очков, достала из ящика бумагу и перья. Посидеть за уроками было полезно: на стене мог прятаться клоп. Кроме того, гарантированно прочищались мозги.

Она принялась за домашку по Литературе и Чистописанию. Можно было выбирать между «Манифестом № 16» Шарабан-Мухлюева о поколенческих проблемах позднего карбона и его же стихотворным эссе «Горький путь Ашкеназов» про финал клонированной династии Михалковых. Маня не любила стихов, если они были не про нее – а историю царского расстрела слышала уже столько раз, что ее тошнило. Она выбрала «Манифест».

Проанализируйте фразу из «Манифеста № 16» Г. А. Шарабан-Мухлюева:
Нет и не бывает никаких «новых поколений», есть лишь непрерывно рушащийся в жопу самоотсос небытия, обманутый фейерверком корпоративного гипноза…


Кукуха начала диктовать на сеточку. Маня обмакнула перо в фиолетовый омут всех и всяческих смыслов – и с удовольствием вывела на сероватой бумаге:

«Манифест № 16» Г. А. Шарабан-Мухлюева, известный также как «Сосать, зумер!» – одна из недавно открытых ранних работ вечно живого классика. Название объясняется тем, что манифест написан в позднем карбоне в рамках полемики с не дошедшим до нас текстом «Ок, бумер».
Для правильного понимания соленого как крымская галька «Манифеста № 16» надо вспомнить, что в позднем карбоне мировая закулиса взяла на вооружение так называемый культурный марксизм (который Г. А. Шарабан-Мухлюев метко охарактеризовал как «пестрое нижнее белье олигархии, скрывающее ее зловонную суть»). Сюда же относилась так называемая «identity politics».
Олигархическая пропаганда мастерски мимикрировала под свежий и звонкий голос нового времени, долетающий со всех сторон сразу, и многие люди искренне принимали спонсируемое плутократией промывание мозгов за «прогресс».
Пропаганда делила эксплуатируемых на «группы идентичности» по таким признакам как секс-ориентация, гендер, раса, пол и возраст, часто во всевозможных комбинациях (типа «коричневый транссексуал за сорок») – и раздувала фиктивные противоречия между группами, чтобы не дать людям осознать их общую заинтересованность в ликвидации олигархического империализма, нищеты, кровопролития и эксплуатации. Сама же олигархия становилась при этом как бы невидима – мало того, она получала функцию арбитра и модератора в искусственно насаждаемых ею культурных войнах…


Мане показалось, что стекла стали темнеть, и она нервно дернула пером, превратив «х» в «ю». Впереди ничего не появилось, но периферийное зрение пропало. Похоже, кто-то подключился к импланту – но не спешил ей показаться. Маня нервно застрочила дальше:

Одним из главных межчеловеческих барьеров, насаждавшихся олигархией, был возрастной. Культура позднего карбона была похожа на нашу в том смысле, что пестрела надуманными поколенческими бирками – «бумер», «зумер», «глумер», «думер» и так далее.
«Все они начинаются с разных букв, – писал об этих терминах Г. А. Шарабан-Мухлюев, – но расшифровываются одинаково: «отсосал у олигархии и умер». Именно в этом и убеждались друг за дружкой все эти -умеры на личном опыте, но свежая партия смертников никогда не слушала предыдущую…»
Как же тогда понимать название «Сосать, зумер!»? На первый взгляд кажется, что Г. А. Шарабан-Мухлюев забыл про свой обычный гуманизм и включился в спонсируемую олигархией перепалку. Выражение «Ок, бумер» означало нечто вроде «отвали, старикашка» – вот и Герман Азизович отвечает в том же духе. Но смысл изменится, если мы поменяем последовательность идиом: «Сосать, зумер!» – «Ок, бумер». На деле, объясняет нам Герман Азизович, дела обстояли именно так.


Очки потемнели сильнее, и Маня различила впереди непонятный объект – что-то вроде сидящей под зонтом статуи. Но бумага и перо были еще видны. Чувствуя, как стучит сердце, она застрочила дальше:

Ибо что есть поколенческий тэг? Нечто, изобретенное взрослыми, чтобы контролировать детей. Классификация, незаметно подминающая под себя классифицированных – и становящаяся программой. Мальчишки и девчонки, пойманные в сачки родительских гениталий и заброшенные в сей мир, не понимают пока, куда они попали. Они с радостью соглашаются принять непонятное начертание на руку. Они не знают, что будут принесены в жертву Молоху точно так же, как все предыдущие «околения» до них…
«Ок, бро, сис и зис, – напрямую обращается Герман Азизович к юношеству, – теперь вы «зумеры», и печать эта ярко горит на ваших лбах. Вы продали свое право космического первородства за похлебку из генно-модифицированной чечевицы. Но знайте – фальшивые цацки, феминитивы и гендерные клейма, в которые вы с таким удовольствием играетесь, и есть единственное пособие на жизнь, приготовленное для вас олигархией. Вместо того чтобы обеспечить вам достойную, осмысленную и содержательную жизнь, система расплачивается с вами ворохом пестрых ярлыков, от которых, если внюхаться, еще воняет предыдущей партией носивших их трупов… Дети мои! Прекрасные и доверчивые юные существа! Вы не различили в шелесте соблазнивших вас слов тихой команды «Сосать!» Что же теперь? Наощупь исследуйте шипы так дешево прикупившей вас реальности – и тренируйте понемногу мышцы рта, сопрягая свои алые губы в покорное как ноль «ОК»…


Очки к этому моменту почти потеряли прозрачность, но Маня все-таки успела перенести на бумагу последний абзац:

«Манифест № 16» оказал огромное влияние на российскую культуру позднего карбона – после его публикации стандартным ответом на слова «ок, бумер» стала фраза «команды «сосать» пока не было» (в тех случаях, когда ее не было). Но этот короткий текст не потерял актуальности и за прошедшие столетия – нас до сих пор трогает гуманистический пафос, красной нитью проходящий через слово классика к молодежи…


Сеточка довольно пискнула, показывая, что труд завершен. Маня положила перо, быстро перелезла на кровать и уставилась в темноту. Сердце стучало так сильно, что хотелось придавить его подушкой.

Теперь она различала в темноте что-то вроде трона с балдахином. На троне сидел важный старик. Он не двигался.

Маня разглядела морщинистое лицо, потом седые волосы, зачесанные поперек лысого темени. Глубокие морщины. Мундир из розовой парчи, покрытый орденскими звездами.

«Совсем дряхленький, – с тоской подумала Маня. – И ведь тоже небось хочет, чтобы его ублажали… Ну ок, бумер…»

Старик, кажется, спал. А может, подглядывал за ней из-под опущенных век.

– Кто здесь? – спросила Маня шепотом.

– Я!!

Это «я» было резким, скрипучим и очень похожим на «мяу» – а услышав «мяу», Маня поняла, что видит большого черного кота, но не в обычном поле своего зрения (там был старик), а сзади. Словно бы у нее на затылке вырос глаз, и это черное «мяу» в первый раз его открыло. Это было целостное переживание, отчетливое, реальное и совершенно невозможное…

От стресса Маня ощутила головокружение.

– Мяу, – повторил кот. – Маняу. Маня-маня-маняу.

Одновременно царственный старик окончательно появился из мрака – и оказалось, что он нарисован на длинном свитке, висящем в пустоте.

Как только Маня поняла это, свиток загорелся, превратился в легкий белый пепел и исчез. Теперь Маня видела только кота – все тем же невозможным образом, у себя за спиной. У нее даже заломило в лопатках.

– Вы Гольденштерн? – спросила она и ощутила отвращение к звуку своего голоса. – Вы Прекрасный?

– Мяу, – сказал кот. – Я Прекрасный, да.

– А почему вы в таком виде?

– Твоей тетке приснилось, что ты приехала с черным котом и он передушил всех кур. Ночью я обязательно это сделаю. А ты мне поможешь.

Маня решила, что Гольденштерн шутит.

– Я имею в виду, почему я вас так странно вижу? Я ничего прежде так не видела. Затылком…

– Это что, – хихикнул кот. – Сними-ка очки…

Маня сняла очки. Но кот не исчез. Он остался там же, в невозможном месте за лопатками.

– Как это? – спросила Маня.

– Запросто, – ответил кот. – Зрительная зона коры может получать ввод прямо от импланта. Просто мы редко это применяем. Это, если хочешь, наша защита.

– От кого?

– От людей, – засмеялся кот. – Например, вот так…

Что-то мелькнуло в воздухе, и Маня увидела огромного питбуля, сидящего у двери. У него было две головы. Одна из них неодобрительно поглядела на Маню и зарычала.

Маня поджала ноги.

– Можно его убрать? – попросила она.

– Я думал, ты захочешь его погладить, – сказал кот.

Питбуль исчез.

– А что, можно было погладить?

– Вполне. Это было бы реальным переживанием. Когда твоя подруга Офа говорила, что ты живешь в банке уже сейчас, она не шутила. Мы называем ваш таер нулевым. Мощности стандартного импланта достаточно, чтобы менять ваш мир почти как угодно. Нам это просто ни к чему.

– А вы… Вы можете подключаться из своего чемодана прямо к моему импланту? Как Офа?

– Конечно, – сказал кот. – И не только к твоему – к любому. Я знаю, где люди, потому что вижу их импланты. Я могу ими управлять даже из мобильного юнита. Иначе мое положение на этой планете было бы очень шатким.

– Офа мне про это не говорила.

– Она умная, – кивнул кот.

– А какой вы на самом деле? – спросила Маня чуть игриво.

Кот немедленно превратился в чемодан. В такой же алюминиевый кейс, как тот, что лежал под кроватью. Только теперь этот второй чемодан стоял у Мани за спиной.

– Я мог бы предъявить сам мозг, – сказал чемодан. – Но ты на своей голограмме в Контактоне показываешь исключительно свою банку. А я, соответственно, показываю свою.

Маня уловила в словах Прекрасного нотку встречного кокетства. Можно было поиграть еще.

– А у вас есть близкие… Ну, баночники?

– Конечно, – ответил чемодан.

– А какими вы показываетесь перед ними? Можно мне увидеть?

– Нельзя, – сказал чемодан. – Не потому, что я это скрываю. Ты не вынесешь. Нужно много лет готовить мозг. Сначала на втором таере, потом на третьем и так далее. Если я покажу тебе, каков я в своей славе, ты упадешь в обморок. И не будешь ничего помнить, когда придешь в себя. Если вообще придешь. От шока ты можешь даже умереть… Сейчас тебе жутко, когда я всего-то-навсего у тебя за спиной.

– Это правда, – сказала Маня. – Мне некомфортно. Как будто меня вывернули наизнанку, чтобы я могла туда заглянуть. Вы можете переехать вперед?

Чемодан за спиной качнулся, и, как показалось Мане, прошел прямо между ее лопатками. Это было тошнотворно – но зато ковчег оказался впереди.

Маня помотала головой, чтобы прийти в себя.

Один алюминиевый кейс лежал под кроватью. Он был настоящим, это она помнила. Другой стоял на полу. Он был, видимо, фальшивым. Но когда Маня наклонилась потрогать его, рука ощутила прохладные и твердые ребра металла.