Мы думаем: этого не может быть никогда, а это случается. Когда случилось, мы думаем: если уж это произошло, тогда абсолютно все может случиться… кроме, конечно, вот этого. А потом вот это случается, и так бесконечно.

Анна Матвеева

Чудо по Максу Фасмеру

Какое утешение, что на свете есть словари. льюис кэрролл


Вчера в одной передаче посоветовали записывать каждый день то, что происходит — даже если не происходит ничего особенного. Записывать — и время от времени перечитывать. Человек из передачи обещал, что однажды из этих записей сложится «орнамент вашей жизни». Мне понравились и эта мысль, и сам человек: видно было, что на передачу он пришел не чтобы покрасоваться. Возможно, его туда долго заманивали.

Интересно было бы поговорить с таким человеком не в одностороннем порядке — когда выкрикиваешь что-то в ответ телевизору, — а сидя напротив, глядя в глаза.

Можно было бы написать ему письмо, но я, конечно, не стану. Мне кажется грубым беспокоить незнакомых людей.

Но записывать события дня попробую. Этот совет меня чем-то приободрил.



Сегодня у нас премьера мультика. Если верить описанию, в финале добро там побеждает зло после небольшой заминки. Зло перековывается, оставив про запас немного подлости, чтоб было о чем снимать продолжение. На такие мультики приходят целыми семьями, покупают попкорн ведрами и потом, естественно, оставляют его недоеденным в зале. Администратор Луняша (на самом деле она Марина, это я ее зову Луняшей — и за глаза, и за круглое бледное личико) забирает попкорн себе. Она и меня раньше пыталась угощать:

— Берите, Ирина Петровна!

Очень удивлялась, когда я отказывалась, а я удивлялась, почему она не понимает — ведь кто-то же ел этот попкорн, касался руками и так далее. Неужели пандемия ничему не научила Луняшу?

Кстати, вспоминать пандемию теперь неприлично, вы заметили? Все начинают прямо как-то ежиться и тут же переводят разговор на что-то более приемлемое.

— Ирина Петровна у нас брезгливая, — говорит Луняша, закидывая в рот горсть белых зерен, похожих на пенопласт. Она зовет меня по имени-отчеству с первого дня — я сдуру так представилась, и потом только узнала, что здесь все обращаются друг к другу по имени: как на бейджах. Даже пенсионеры — просто «Людмила», «Тамара» и «Валентин».



Народу сегодня тьма-тьмущая, даром что вторник. Любопытно, когда эти люди работают? И если они не работают, откуда у них деньги на то, чтобы ходить в кино и покупать попкорн ведрами (а потом оставлять его в зале почти нетронутым)?

В сквере напротив моего дома появился трехэтажный шкафчик для книгообмена. Сегодня утром там уже лежали первые книжки — две духовного содержания и «Как закалялась сталь». Я зачем-то пролистала «Сталь», а потом вернула на место. У нас дома было точно такое издание — «Классики и современники».

Буду проверять шкафчик на пути с работы и на работу. Книги сейчас очень дорогие, а читать я люблю. Вот только у нас категорически запрещается читать и даже пользоваться телефонами. Со стороны кажется, что мы поневоле погружаемся здесь в свои мысли. Сначала меня это очень беспокоило, ведь даже самые невинные мысли, прямым или кружным маршрутом возвращали туда, где непереносимо. Просто вышвыривали меня на берег, и все. В одном и том же месте. Но, к счастью, оказалось, что в торговом центре («торго́вике», по выражению Луняши) погружаться в мысли некогда. Перечень обязанностей контролера зала довольно обширен — измерять температуру воздуха в залах, проверять билеты (в большом зале — 350 мест, а всего залов — десять, а нас в смене — максимум трое), дважды пересчитывать посетителей (в начале и в конце сеанса), включать и выключать свет, смотреть, чтобы не снимали на камеру и не закидывали ноги на спинки впереди (не важно, в обуви или нет), не проносили в зал жирную пищу из ресторанов, не занимались сексом во время сеанса (мне, к счастью, пока что такое не выпадало — а вот Валентину уже трижды «повезло»), следить за соблюдением пожарной безопасности, осуществлять первичную уборку, если Ибрагим не успевает, и так далее. Ну и работаем мы по 12–14 часов в день. По договору — два на два, но на самом деле чаще дают только один день для отдыха. Поздние смены заканчиваются в половине третьего ночи, и еще час уходит на то, чтобы добраться до дома — такси развозит нас по очереди, а я живу дальше всех от торговика, в Таврово. Праздников для нас не существует, потому что в кино люди ходят даже в новогоднюю ночь. Хотя вот это меня как раз устраивает. Я всегда с охотой беру праздничные смены, и, кстати, за них еще приходится бороться с другими контролерами — такими же одинокими Людмилой, Тамарой и Валентином. Студенты, те, конечно, на праздничные дни не претендуют.

Администраторами в кино идут обычно или пенсионеры, или студенты, которым нужна подработка. Когда я сюда заявилась, на меня смотрели странно — сорок лет, высшее образование, не судимая, не калека (с виду, по крайней мере). Но расспрашивать меня никто ни о чем не стал, может, еще и поэтому я здесь так надолго задержалась.



Людскому равнодушию нет цены — жаль, что это мало кто понимает.



С утра выпал первый снег, и я хожу как пришибленная, хотя у нас тут ни окон, ни дверей, мы дневного света вообще не видим.

Давление, наверное.

В баре новенький — Кирилл. Вполне импозантный молодой человек, только ручки какие-то тоненькие. Зато все в татуировках. Пальцы чистенькие, гладкие, явно не держали ничего тяжелее чайной ложечки. Луняша с новеньким кокетничает, я видела, как она пыталась его угощать попкорном («Сегодня сырный!»). Кирилл из вежливости взял горсточку. Или — не из вежливости.



Событие недели — после ночного сеанса в девятом зале пропал подстаканник в восьмом ряду.



Когда меня выписывали из больницы, доктор сказал:

— Вы должны обещать мне две вещи. Первое — регулярно принимать лекарства. Второе — работать. Хоть кем и хоть где. А остальное сделает время.

Но время не очень-то справляется. Как только я оказываюсь дома одна, меня снова выбрасывает на тот самый берег.



В уличном книжном шкафу пополнение. «Алкамен — театральный мальчик», «Введение в сектоведение» (первый лист выдран, видимо там был автограф автора, предназначенный тому, кто его выдрал) и «Обрыв» с обрывом первых сорока страниц.

Я полистала «Введение в сектоведение», но брать не стала, хотя вообще это довольно занятно. Как по-разному люди пытаются объяснить и оправдать мир.

Не уверена, что однажды смогу читать так, как раньше, когда видела живые картины за словами. Теперь я вижу только слова, и они как будто бы заслоняют мысли — мои и автора. Слова как ставни на окнах, и я не могу их распахнуть.

Слова мешают, но если их не станет, мир схлопнется окончательно.

Из прошлого мне осталась привычка вглядываться в слова. Различать в них шум столетий, как выражался кто-то из университетских лекторов.

Доктор при первой встрече спросил, чем я занимаюсь, и я сказала, что была филологом. Это некоторое преувеличение, конечно, потому что диплом я так и не получила — влюбилась, вышла замуж, дети…

Так, всё.

Мама, когда была недовольна мной, говорила:

— Ну и чудо же ты, Иринка!

А муж звал меня коротким, как вспышка, имечком «Ирк».

Так, всё.



Люди со стороны думают (если сделать допущение, что они вообще о нас думают, что им интересны администраторы кинозалов), будто мы можем бесплатно смотреть кино в свое удовольствие. На самом деле мы можем видеть одни и те же фрагменты одних и тех же картин. Заходим в залы в определенное время и пересчитываем людей по головам. Тут уж не до экрана. Лишь пару раз за все годы, что я здесь работаю, меня действительно цепляли какие-то фильмы — а ведь раньше я очень любила кино.

Так, всё.

То, что нынче показывают (крутят, как говорила мама), — это или ужасы, или мультики, или комедии, над которыми стыдно смеяться. По-настоящему хорошее кино удостаивают сеанса в неудобное время — рано утром или ночью. И лишь на несколько дней. Как будто прячут по-настоящему хорошее кино от зрителя — а вдруг почувствует вкус к подлинному искусству? Подлинное всегда опасно.

Сегодня я работала в ночь и вошла в шестой зал во время нового фильма немецкого режиссера-классика. Про уборщика туалетов в Японии.

Мне хватило минуты, чтобы понять: я должна увидеть этот фильм полностью. Он про одинокого человека, который спасается монотонной рутиной работы. Я как будто посмотрела на себя в зеркало и впервые за долгое время не захотела отвести взгляд.

Кирилл, наш новый бармен, сказал, что запишет этот фильм для меня — чтобы я принесла флешку.

— Но ведь это же пиратство, Кирилл, — возмутилась я.

Он рассмеялся:

— Успокойтесь, я не сидел в зале с камерой. Просто у меня есть кое-какие связи среди прокатчиков. Ну или можете купить билет в кино!

Я представила себе, как покупаю у Луняши билет, как Валентин отрывает у него «контрольку», как Ибрагим суетится в зале, собирая в совок просыпанные кем-то чипсы «начос»…

И через день принесла флешку.





— Чуда не произошло, — сказали мне тогда по телефону. — Увы, чуда не произошло.

Я помню, где стояла во время этих слов — в самом центре нашей новой кухни, под лампочкой, к которой мы еще не успели купить абажур. Я хотела именно абажур, мне нравилось само слово. Это из французского — abat-jour. Заимствовано во второй пол. XVIII в. Впервые зафиксировано в словаре Яновского 1803 г. со значением «окно, расширяющееся внутрь или наружу для усиления света». Глагол abattre переводится как «сбивать», «отражать», «ослаблять». Ослабить день… Ослабить хватку дня.



Пока меня не слишком-то вдохновляет орнамент, проступающий из моих записей.

Сегодня днем из третьего зала вышла совершенно лысая бабушка — и, щурясь после темноты, произнесла:

— Я в уборную. Вы же запомните меня, правда?



В первом перерыве (за смену у нас — два получасовых) обсуждала с Кириллом медитативный фильм про японского уборщика туалетов. Мы сошлись на том, что самое лучшее в кино, да, наверное, и в книгах тоже — это когда подробно раскрывают какую-то профессию, о которой зритель не имеет представления. Все остальное — чувства, травмы, потери, находки, чудеса, даже преступления — уже сто раз показывалось и описывалось. Но профессий в мире такое множество, что кинематографисту можно отталкиваться каждый раз от новой и взлетать к высоте, где еще никто не бывал.

Кирилл сказал, что это отличная тема для статьи. Он учится на культуролога.

Посоветовал мне посмотреть фильм «Патерсон» про водителя автобуса, который пишет стихи и документалку французского режиссера Рукье «Бондарь». Про изготовителя бочек.



Если бы я продолжила учиться на филфаке, то специализировалась бы в этимологии, а скорее даже в топонимике. Название города (ойконим), где я теперь живу, трактуется по-разному — есть версия с птицей («ворон»), есть с цветом («вороний»). И есть ненаучная — что здесь сошлись сразу и ворон, и еж. Смехотворно.

Точно так же смехотворно думать о том, что я могла бы заниматься всем этим серьезно: полный рабочий день, с окладом и с радостью.

У вас ряд восемь, места пять и шесть, приятного просмотра!



Этимология — восхитительно неточная наука. Хороший этимолог всегда и во всем сомневается. И не верит в чудо, даже если оно случилось.



Сегодня день рождения у нашей директрисы. Луняша притащила откуда-то праздничные колпачки и заставила нас их надеть. Мне, к счастью, не хватило.



Снег падает и тает, снова падает и снова тает.

Не зима, а черт знает что, считает Валентин. В том году он хряпнул рюмочку перед 8 Марта и позвал меня на свидание. Но у меня не хватило духу даже посмеяться над этим как следует. Дело не в том, что Валентин лет на двадцать старше меня и выглядит совершенным стариком. А в том, что эта глава жизни для меня абсолютно точно закрыта. Самое отвратительное, на мой взгляд, зрелище — не рассыпанный между креслами попкорн и не извергнутое на пол содержимое чьего-то желудка, а явное взаимное влечение между немолодыми людьми. Они соприкасаются не только телами и мыслями, но и всем, что было с каждым до этой встречи. Прошлое одного встречается с прошлым другого и…

Лучше я уберу вместо Ибрагима блевотину в третьем зале.



В уличном книжном шкафчике — «Латышский детектив» в холстинковом переплете и «Французская волчица» Мориса Дрюона. Я взяла «Волчицу», а на пути со смены снова вернула ее в шкафчик — поняла, что не хочу это читать.



Мы с Кириллом почти подружились, и теперь я не замечаю его тоненьких ручек. Он очень неглуп. Ему двадцать, он полный ровесник моей…

Так, всё.



У нас работают люди разного возраста, достатка и социального происхождения. Мы то и дело покрываем и подменяем друг друга — и это учит нас проявлять терпение к людям того же возраста, происхождения и достатка в той небольшой части жизни, что остается после работы. Это примиряет с людьми и с жизнью вообще.

Могу проиллюстрировать свою глубокую мысль.

В маршрутке, которой я иногда езжу, часто встречается неприятная молодежь. Но я вспоминаю Кирилла, и эти развязные молодые люди уже не кажутся такими неприятными. А он, встретив в какой-нибудь очереди противную даму средних лет, подумает про меня — и не станет корчить ей вслед рожи.

Сегодня Валентин предложил отпустить меня со смены пораньше, и я согласилась — у меня вдруг появилась надежда на книжный шкаф.



Надежды шкаф не оправдал. Там лежали какие-то смятые газеты. «Волчицу» кто-то, естественно, забрал. Непонятно почему, но я вдруг о ней загрустила.



Ибрагим и другие уборщики торговика любят сидеть в темном закутке рядом с туалетами — они просто сидят там бесшумно и молча, подпитываясь незримой силой друг друга.

Как вы думаете, что чаще всего теряют люди в кинотеатре?

Перчатки (обычно одну), зонты, телефоны, кошельки. А еще — наушники, серьги (обычно одну), кольца и кредитные карты. У Луняши и ее сменщицы Светы есть целый ящик «потеряшек», но вы удивились бы, узнав, как редко люди приходят к нам за своими вещами. Большинство прощается с имуществом, легко отпуская утрату. Но мы храним всё это долгие годы.

Тамара однажды нашла после сеанса в пятом зале вставную челюсть. За ней вот, кстати, довольно быстро пришли. И за кошельками, конечно, приходят. И за кредитками, и за телефонами.



Кирилл скинул мне на флешку фильм «Патерсон» и черновик своей статьи о профессиях в кино. Он отлично пишет! Но я бы кое-что подредактировала.

— Буду вам весьма признателен, — всплеснул ручками Кирилл. Все-таки они у него очень тоненькие.



В книжном шкафу сегодня — «Капитанская дочка» в тщедушной бумажной обложке и… И толстый том с золотой римской цифрой IV на переплете. Я еще не взяла его в руки, а сердце уже защемило от чуда встречи.

Когда-то давно у меня на столе красовались все четыре, но в другом издании. Багряно-красные обложки, окрашенные по-разному — с советскими книгами такое частенько случалось. Первый том — цвета борща, у второго — кирпичный оттенок, третий заставлял вспомнить запекшуюся кровь, четвертый — мороженую клюкву.

Этимологический словарь русского языка Макса Фасмера. Перевод с немецкого и дополнения члена-корреспондента РАН О. А. Трубачёва. Том IV (Т — Ящур).

Людей несведущих беспокоит национальность Фасмера — он же немец! Да, немец. Немец, который знал русский язык лучше многих русских. Он вообще обладал сверхъестественными способностями к языкам — пожив в Эстонии, начал говорить и преподавать на эстонском. В Финляндии освоил финский, в Греции — диалекты греческого и албанский. И это, конечно, не всё.

Максимилиан Романович Фасмер — русская версия имени мальчика, родившегося в Санкт-Петербурге в 1886 году и получившего имя Макс Юлиус Фридрих. Он учился у Бодуэна де Куртенэ и Шахматова и был женат первым браком на дочери Бодуэна, Цезарии.

Многие представляют Фасмера ученым педантом, самым черствым в коробке сухарем, а у него были жены — даже две.



Наблюдала сегодня за попытками внука поднять с кресла бабушку. Это просторное кресло стоит у входа в седьмой зал, обычно там сидит кто-то из наших. Мы с Тамарой даже вдвоем там легко умещаемся. Бабушка с огромным трудом втиснулась в кресло, заполнив его целиком — она была весом центнера в полтора. И внук — лет тринадцать на вид — тоже такой, не худенький… Когда пришла пора идти в зал, мальчишка стал тянуть бабку за руку, как репу из земли. Но репа никак не шла. Бабушка кряхтела, краснела, сопела, парень чуть не лопнул от натуги…

И главное, не поможешь ведь — во всяком случае, я не решилась предлагать свои услуги.

— Так и останусь здесь жить, — колыхалась от смеха бабушка.

Я трусливо ушла, чтобы не смотреть, чем у них все закончилось. Судя по тому, что кресло через час опустело, репу все-таки выдернули.

В кино часто приходят бабушки с внуками и родители с проблемными детьми. Много капризных, плохо воспитанных, много попросту больных или, как выражается Луняша, «подтекающих».

Зато они живы. Родители могут в любой момент обнять их.



Моя главная ошибка — в том, что я согласилась пересесть на другой рейс.

Мне не хватило места, чтобы погибнуть вместе с ними.

Так, всё.

Чуда не произошло.



Интересно, как Фасмер объясняет слово «чудо»?



«чу́до мн. чудеса́, чуде́сный, чуде́сить, чудно́й, чу́дный, укр. чу́до, мн. чудеса́, блр. чу́до, др. — русск., ст. — слав. чоудо, род. п. чоудесе θαῦμα, τέρας (Клоц., Супр.), болг. чу́до, сербохорв. чу́до, мн. чу́да, чуде́са — то же, словен. čúdo, род. п. čúdesa, čúdа „чудо“, слвц. čud, польск. cud, в. — луж. čwódо „чудо“ (вероятно, с экспрессивной дифтонгизацией). Древняя основа на — еs-; предполагают связь по чередованию гласных и родство с греч. κῦδος „слава, честь“, разноступенная основа, как греч. πένθος: πάθος; сюда же греч. κῦδρός „славный“. Кроме того, сближают также с др. — инд. ā́-kūtiṣ ж. „умысел“, kavíṣ м. „учитель, мудрец“; см. Бецценбергер, ВВ 27, 145; Траутман, GGA, 1911, 247; ВSW 132; И. Шмидт, Pluralb. 147; Мейе, ét. 357; Бернекер I, 161. Сюда же чу́ю, чу́ять, чуть, куде́сник (см.). Позднецслав. штоудо „чудо“, польск. сud — то же испытали влияние начала слова чужо́й и близких (см.), и это цслав. слово нельзя сравнивать с греч. στύ̄ω „поднимаю“, нем. staunen „изумлять(ся)“, вопреки Бернекеру (IF 10, 155; см. Брандт, РФВ 25, 29). См. также ю́до».



Во время Второй мировой войны Макс Фасмер жил в Берлине. Считал Гитлера антихристом и, чтобы не отвечать на нацистское приветствие, ходил на работу с двумя портфелями. Пытался помогать младшему брату Рихарду и матери, оставшимся в Ленинграде. Макс переправлял им деньги, и это сыграло трагическую роль в судьбе Рихарда. Его сочли немецким шпионом, арестовали, сослали. Он умер в лагере, не дожив до пятидесяти.

Рихард был довольно известным ученым-ориенталистом, нумизматом, хранителем коллекции восточных монет Эрмитажа.



Когда мы пересчитываем людей в залах, это похоже на «кино в кино».

Все без исключения поворачивают к нам головы, действие на экране тем временем не останавливается, секунды ускользают от зрителя. Порой это те самые секунды, ради которых режиссер и снимал весь фильм.

Фильм продолжается. И так же точно продолжается жизнь — в независимости от того, обращаем ли мы на нее внимание.



Моя мама без всякого уважения относилась к фотографиям — могла запросто отстричь ножницами того, кто «испортил снимок».

И вот сейчас я чувствую себя отрезанной от групповой семейной фотографии. Но не потому, что плохо вышла, моргнула или зевнула.

У меня очень много вопросов к тому, кто принял решение оставить меня жить дальше.

Точнее, у меня только один вопрос: зачем?



Рассказывала сегодня Кириллу про Фасмера. О том, как он ходил на работу с двумя портфелями и о том, как в его дом в Берлине попала фугасная бомба.

— А кто бомбил? — неожиданно заинтересовался Кирилл.

Я растерялась. Кто бомбил Берлин в 1945-м? Серьезно, Кирилл?

— Ну так, может, он все-таки ходил иногда с одним портфелем? Ладно, не делайте такое лицо, Ирина Петровна. Все было в порядке с вашим Фасмером.

На самом деле он сказал грубее.

Можно вспомнить моего доктора: когда он проникался симпатией к пациенту или родственнику пациента, то разговаривал исключительно матом. Это был знак доверия. А вот если человек не нравился доктору, он вел себя с ним крайне сдержанно.



Когда в дом Фасмера в Берлине попала фугасная бомба, он прятался в убежище. Каждый раз возвращаясь из убежища, Фасмер проверял свои книги — любовно собранную библиотеку, необходимую для работы над его главным детищем, этимологическим словарем русского языка. О, эти сложные библиотеки специалистов… После смерти ученых наследники от этих библиотек чаще всего избавляются. Они имеют ценность только для таких же специалистов — да и то не всегда.

Фасмер с облегчением увидел, что книги всё так же стоят на полках — но когда приблизился к ним и протянул руку к ближайшему корешку, тома рассыпались в пыль.

Я рассказала Кириллу и об этом, он тоже ответил историей:

— У моей тетки в Орске затопило дом во время наводнения. Книги в шкафах набрали столько воды, что выдавили стекла и сломали полки.



Кирилл внезапно уволился. У меня был выходной, и мы не успели попрощаться. Номер телефона он мне не оставил.

Да и зачем мне его номер телефона.

У меня будет смена в новогоднюю ночь. Работаем я и Валентин. Ура.



Словарь Фасмера в оригинале состоит из трех томов. В русском переводе он вырос на целый том. Я листаю четвертую книгу, как гербарий, разглядываю слова, как орнамент. Меня успокаивает этот ритм, я хочу стать его частью.



Новогодние фильмы в этом году ничем не отличаются от прошлогодних. В супермаркете нашего торговика без остановки шпарит джингл беллз.



Приморозило, в уличном шкафу — пусто. Зима вступила в свои права, заявил Валентин.

В городе, где я жила раньше, вот там были настоящие зимы. Но об этом я не собираюсь рассказывать ни Валентину, ни кому-то еще.



Фасмер анализирует само слово, его происхождение, историю, связь со словами других языков. Понятие, которым обозначено слово, — это уже не к нему. Фасмер — этимолог, а не философ. Не стоит искать у него ответа на вопрос, что такое чудо — и вправе ли человек надеяться.

Обязано ли чудо быть непременно добрым, счастливым?

Это тоже не к Фасмеру.

Я довольно долго надеялась на чудо, которое любой другой человек счел бы кощунством. Понимала, что не смогу сама лишить себя жизни и надеялась, что смерть придет за мной, как за ребенком в детский сад. Скажет, ну давай уже собирайся, чего ты там копаешься?

Люди, которые знали меня раньше, люди из города настоящих зим, задавали немые вопросы: как же ты можешь жить после такого?

Они были как бы разочарованы мной, все эти прекрасные люди.

Они не удивились бы, если бы я наложила на себя руки.

Но я, как только задумывалась об этом, сразу же слышала тихое «Ирк». Будто кто-то чиркал спичкой — и в полном мраке вспыхивал слабый огонек.

Есть малюсенький шанс на то, что все они — муж, мама, дочь и сын — в одном месте. А я, уйдя по собственной воле, окажусь в другом.

Той, второй разлуки мне будет точно не перенести.



Наша работа — как чистилище. Надолго здесь задерживаются только те, кто сам не знает, куда хочет попасть.



Я хотела бы показать орнамент, проступивший из моих записей, своему доктору, но он, наверное, уже не помнит меня. Мало ли нас таких. И все же хочется верить, что помнит. Доктор возился со мной много месяцев подряд. Подбирал таблетки вдумчиво, как Фасмер — свою библиотеку. Фасмер много месяцев не писал научных работ, восстанавливая утраченные книги.

Первое издание словаря вышло в 1950 году в Гейдельберге.

А русский перевод появился уже после мирной кончины Макса Фасмера в 1962 году.



Интересно, что я почти не помню лица своего доктора — хотя именно он посоветовал мне переехать в другой город. И взял слово, что я буду принимать таблетки и — обязательно! — работать. А остальное сделает время.

— Время творит чудеса, — сказал доктор.

Моя память приставила к белому халату лицо человека из телепередачи — человека, с которым я, наверное, хотела бы поговорить.

В новогоднюю ночь в кино приходят разные люди — и пьяные компании, и влюбленные пары, и одиночки, которым не с кем праздновать. В мусорках — мандариновая кожура и пустые бутылки из-под шампанского, пронесенного под полой. Какая-то девушка подарила мне шоколадку.

Не стоит думать, что в эту ночь произойдет нечто особенное — кто-то из зрителей потеряет кредитную карту на имя Макса Фасмера; или я увижу на входе в зал своего доктора; или артист с экрана скажет вдруг те слова, которые я так хочу услышать; или Кирилл вдруг крикнет мне в спину — Ирина Петровна, я нашел вам еще один фильм того же плана!

Если я в чем и уверена, так это в том, что чудо невозможно спрогнозировать, организовать и оплатить заранее его доставку. Нужно лишь терпеливо ждать — как ждут фильма, ради которого стоит пойти в кино среди ночи. Книги, способной вернуть надежду. Того самого человека. И вечной, блаженной свободы.

С новым чудом!

Марина Степнова

Кот Блед

Кот пришел в день, когда исчез интернет.

Появился на дороге сам собой — огромный, черный, искрящийся, и степенно прошел в дом, щекотнув горячим боком голую Катичкину ногу. Они оба посторонились, чтобы не мешать. Боже, ну и зверюга! Катичка улыбнулась — первый раз за два месяца. Нет, за три.

За три месяца, четырнадцать дней, восемь часов, сорок пять минут.

Ты считаешь минуты?! Лучше бы канистры с бензином! Или макароны!

Он пожал плечами, пошел в дом за котом, подальше от Катички, от скандала. Канистры и макароны он тоже считал — шесть двадцатилитровых канистр, двадцать четыре четырехсотграммовые пачки пасты-пенне, Катичкиной любимой. Вообще он считал всё, привычка, дурацкая, как и положено привычке, и — опять же, как и положено привычке, успокаивающая. Катичка крикнула что-то обидное, как будто швырнула грязным комком, он непроизвольно пригнулся. Она стала непривычно вспыльчивая, гневливая. Лицо темнело, натягивались скулы, она щурилась, словно выбирая, куда ударить, и неприятно было видеть и понимать, что скалится и непроизвольно скрючивает дергающиеся пальцы не Катичка даже, а кто-то другой, чужой внутри нее, не страшный, а жалкий, перепуганный и потому особенно опасный. Примат, балансирующий на спине ящерицы. Ящерица тоже не хотела умирать.

Да никто не хотел. Честно говоря, и он тоже.

Кот проинспектировал все комнаты, но вердикт оставил при себе.

Он ходил следом, пытаясь оценить дом с кошачьей точки зрения. Волгло, гулко. Пахнет пылью, влажным деревом, мышами, карамелью и яблоками — это от Катичкиных духов, утренней глазуньей с молотым перцем, дымом, домом. Пятна плесени на стенах — словно капнули чернила на промокашку. Зимой тут всегда сыро, они всё собирались заказать на «Амазоне» напольный деумидификатор, да прособирались.

Olimpia Splendid 01958, 4,5 звезд, 4645 оценок, 159,99 евро, бесплатная доставка Prime.

«Амазон» отвалился чуть ли не первый. Вообще большая логистика рухнула почти сразу, да все рухнуло почти сразу, хотя выглядело несокрушимым, незыблемым, не, не, не. А вот хлебная лавка приезжала до сих пор, раз в неделю, совершенно пустая, но ведь — приезжала, как и было обещано в объявлении о продаже, вообще каждое слово в этом объявлении оказалось правдой, а они с Катичкой хохотали, как гиены, когда читали его в первый раз. Как гиены, как угорелые, как подорванные. Как угорелые подорванные гиены.

Три комнаты, четыре лестничных площадки, три с половиной этажа. Половинка — это чердак. Один этаж — одна комната. Трешка, поставленная на попа. На предпоследней лестничной площадке — ванная, которую Катичка называла — будка. Душ, раковина, унитаз, биде — все крошечное, как для гномов. Когда, простите, срешь, коленки до ушей. Пахнет хлоркой, химозным морским бризом из баллончика, еще каким-то ядреным очистителем, но на керамике все равно — ржавые потеки и плевки. Местная вода железная, но Катичка не сдается. Она чистюля. До сих пор.

Плинтуса везде отстают, штукатурка, больная, слабая, влажная, облетает тончайшими нежными пластами, даже лепестками — почти яблоневыми. Тут не растут. Жалко. Надо было, конечно, сделать ремонт, но местные ломили непотребно дорого, а научиться самим все было недосуг. Они безрукие. Рукожопы. Фрустрированные городские невротики, как говорила Катичка. И смеялась.

Ничего, научимся, как выйдем на пенсию.

Нет, не выйдем.

На кухне кот задержался, посмотрел на холодильник. Выразительно уркнул. Ненормально большой, конечно. Чернющий, прямо непроницаемый. Яйца с кулак. Мышцы так и ходят. Глаза рыжие, круглые. Не глаза, а блюдца. Как в сказке Андерсена. Желтый томик, третий справа на нижней полке в их с Катичкой комнате. В Москве. Картинки кружевные, словно кто-то вел пером чернильную линию, не отрывая руки. Единственная уцелевшая книжка из детской библиотеки. Родители начали собирать еще до того, как он родился. Мечтали, что он будет тихим воспитанным книгочеем. Но он, честно говоря, не особо, цифры были интереснее. Мама сперва боролась, потом злилась, потом долго надеялась на внуков, хоть детям твоим пригодится, раз сам дурак, а потом обиделась, она очень умела обижаться, и всё раздарила, раздала — книжки, игрушки, даже его первого зайца, голубого, старенького, родного. Сама же потом плакала, жалела. А вот Андерсен как-то приблудился, переехав с ним примерно десять? Нет, семь, семь с половиной раз. Буквенный кочевник.

Молоко, похоже, не прокисло. Будешь молоко?

Вошла Катичка, кот уркнул повторно — уже укоризненно. Он совсем, что ли, малахольный у тебя?

Вроде того.

Катичка, прости-прости-прости, сама не знаю, что на меня нашло, звонко чмокнула его в щеку, мог бы и побриться, это, кажется, уже подумала, убрала молоко, закрыла холодильник, снова открыла, взяла доску, желтую, пластмассовую, для сыра: для сырого мяса, для рыбы, для фруктов — доски другого цвета, отделила от параллелепипеда ветчины основательную грань, бросила коту — на, жри! Сполоснула доску, вытерла, убрала на место, снова хлопнула дверцей холодильника, погладила кота по остро выставленным лопаткам. Кот тряс головой, чавкал, роняя из розовой пасти розовые куски. Жрал.

Вообще-то это была моя ветчина.

Не жадничай. Мы же всегда хотели кота.

Может, это чей-то кот.

Больше нет ничего чьего-то.

Возразить было нечего.

Катичка еще раз погладила кота. Села на стул. И некрасиво, в голос, заплакала.

* * *

Вечером они долго сидели на террасе в плетеных пластмассовых креслах. Ноябрь, а так тепло. Даже куртки не нужны. Благословенная земля. Тебе подлить? Давай. Вино тоже было благословенное, почти синее, горькое, густое. Он разлил не на ощупь, а на звук — струйка, встретившись с тонким стеклом, пропела жалобно, нежно и истаяла в тишине. Птиц больше не было. Машин тоже. Лисица, которая каждую ночь то тявкала где-то в полях, то вдруг, задыхаясь, отрывисто истерично хохотала, замолчала еще в сентябре. Хотя, может, это и не лисица была вовсе.

Это разливное, из таверны? Угу. Надо будет купить литров десять, если они не закрылись. Он кивнул. Закрылись, конечно, но думать об этом не хотелось. Катичка потянулась погладить его по щеке, но угодила в глаз, ахнула, извинилась. Ничего, ничего. Мне не больно. Он нашел ее пальцы, поцеловал. Пахло мятным мылом и немного чесноком. На ужин были его любимые куриные отбивнушки.

Как хорошо, что мы вместе.

Катичка поцеловала его руку в ответ. Кресла поскрипывали, как будто озвучивали каждое невидимое движение.

Хочешь, свечку принесу?

Нет, не надо. Уже скоро.

И действительно, минут через пять луна вспухла над горизонтом — огромная, раздувшаяся, неприятная, темно-оранжевая. Ненормальная. Они знали, что это ненадолго, надо просто не смотреть, подождать. Все, уже нормальная, маленькая, белая, висит на положенном месте. И сразу, словно кто-то подбросил снизу целую пригоршню, появились звезды. Крупные, как прыщи, сказала Катичка — и они засмеялись.

Он встал, подошел к перилам. Темнота побледнела, расползлась, спряталась в ближайшей оливковой роще, темной, будто жестяной, и стало видно далеко-далеко. Долина лежала не шевелясь. Дремала. Ни огонька. Все оттенки серого. И черного. И синего. Очень красиво. Когда они в первый раз вышли на эту террасу, Катичка всплеснула руками и ахнула.

Как мы его назовем?

Катичка чуточку растягивала гласные, как всегда после второго бокала.

Кота?

Кота.

А зачем его называть? Пусть будет просто кот.

Он не просто кот. Ты что, не понимаешь? Это утешение. Господь послал его нам в утешение.

Кота?

И не только.

Катичка была права, конечно. Господь посылал им в утешение много всего. Солнце, виноградники, холмы, сыр, вино, оливки. Теперь вот кота. Сожрав ветчину, кот ушел из дома, оставил их растерянных, осиротелых, но к вечеру вернулся, притащил птицу, очевидно, задушенную самолично, спасибо, дружище, но не надо, ладно? Не надо никого убивать! Кот бодался, крутился вокруг ног, требуя ласки и еды, и, получив искомое, облюбовал на втором этаже кресло и задрых. Остался. Они с Катичкой тихонько выкинули птицу, маленькую, взъерошенную, длинноносую, подальше в лес. Чтобы кот не обиделся. Смешно, но в доме стало спокойней. И не только в доме. Весь мир стал безопасней.

Почему ты молчишь? Я чистую правду сказала. Иначе откуда этот кот вообще взялся? Это не кот. А знак. Знак Божий.

Кать, ты пьяная просто. Давай не будем?

В бога он не верил. Никогда. Даже не пробовал — как курить. Не из вредности. Просто нелегко было представить себе сущность, способную учитывать и удовлетворять все потребности каждого индивида, учитывая, что этих самых индивидов на планете примерно восемь миллиардов. С хвостиком. На всех — котов не напасешься. Или не восемь миллиардов? Он ткнулся прогуглить, но сети не было. Нажал перезагрузить. Пока на экране крутились песочные часы, сообразил, что теперь не восемь миллиардов уже, наверно. С учетом происходящего. Может, и миллионы давно. А то и меньше. Под ложечкой закрутилась тревога — так же механически, мерно, как песочные часы.

Он сглотнул. Машинально, словно беременная, положил ладонь на солнечное сплетение, успокаивая что? Катичка бы сказала — душу. Она всегда любила эту хрень — вибрации, эманации, чудеса. Разве наша с тобой встреча — не чудо? Охренеть, какое чудо. Наехала на меня самокатом своим, чуть ногу не сломала. А если бы я не взяла в тот день самокат? Это теория вероятности, а не чудо!

Он и сам не понимал, что́ Катичка в нем нашла. Она была изящная, шустрая, коротко, как мальчишка, стриженная — то, что называется, штучка. А он тюфяк, сырой, рыжеватый, лет с двадцати пяти плешивый. Они никак не должны были быть вместе. Но поди ж ты.

Очень не хотелось умирать.

Телефон наконец перезагрузился. Никаких сетей. Вообще что-то было не так. В целом. Он еще раз осмотрел долину. Горы. Призрачный драгоценный вид. В том месте, куда уводила дорога, не висела _звезда. Ну, их звезда. Всегда висела, а сегодня нет. Вместо нее серело пятно. Небольшое.

Облако?

Он снова перезагрузил телефон.

Нет, точно — облако.

Блед, — сказала Катичка из-за спины.

Что?

Мы назовем его — кот Блед.

И Катичка не то закашлялась, не то засмеялась.

* * *

Утром он вышел на террасу, и солнце немедленно придавило его, как бетонная плита. Господи. Который щас час вообще? Он потряс телефон. В голове катались красные и черные шары. Нельзя так нажираться в сорок лет, ей-богу. Он потряс телефон еще раз — интернета так и не было. Связи тоже.

Что ж. Этого следовало ожидать. И мы ожидали.

Он из-под руки, щурясь и моргая, посмотрел туда, где вчера было пятно. Серое, небольшое. Надоедливое. Как жирный отпечаток на очках.

Туман. Никаких сомнений. Это был туман.

Чертово солнце, слезы градом.

Он потер глаза. Еще. Ну, блин.

Снизу коротко, нежно, переливчато мяукнули.

Кот Блед сидел аккуратным кувшинчиком на дорожке. Перед ним лежала крыса. Без головы. Хвост у крысы дергался. Голова — с прикушенным страдальчески языком — валялась под кустом лаврушки.

Кот еще раз пропел свою нежную трель и исчез в живой изгороди, чтобы через секунду появиться на дороге, мягкой полупетлей затянувшей их дом. Направо дорога спускалась, постепенно твердея, скучнея, асфальтовея, и километров через сорок, извертевшись вконец, приводила к людям. Налево она оставалась, сколько видно глаз, обычной грунтовкой, тоже интересничала, крутилась, вилась, пока не упиралась в далекое, едва различимое поднебесье. Там утром и вечером стояло ровное медное пламя, которое ночью сгущалось в точку, в круглогодичную рождественскую звезду, сияющую над невидимым вертепом. Жуют волы, и длится ожиданье. Откуда ты знаешь, что это вертеп? Может, просто заброшенная ферма.

Они так ни разу и не дошли туда. Не проверили. Направо ездили регулярно, привозили еду и вино, друзей и гостей, энергосберегающие лампы и бумажные полотенца (12 рулонов всего за 3,99). И едва ли не каждый вечер, каждый отпуск, сидя на террасе, давали себе слово, что вот завтра непременно пойдем и разведаем, что там такое светится, но всякий раз отвлекались, четырнадцати дней не хватало ни на что, двадцати тоже не хватало, теперь, когда они здесь навсегда, не хватало сил.

Мы же сами купили этот дом.

Сами.

Теперь ты понимаешь — зачем?

Он не понимал, нет, все равно нет. Особенно сейчас.

* * *

Это было десять лет назад, они были молодые, глупые, тридцатилетние, даже еще не поженились, хотя уже год жили вместе, сперва короткими перебежками — то у него, то у нее, а потом и по-настоящему, в общеснятой двушке, для которой пришлось впервые слить бюджеты. И это оказалось интимнее и важнее, чем любое телесное слияние. Впрочем, в постели тоже все ладилось тогда, и не только в постели. По пятницам заказывали суши, в воскресенье ездили на бранчи, иногда даже в «Пушкин», много шопились, много путешествовали, много работали и вечерами много пили, успокаивая себя тем, что пьют только очень хорошее и очень сухое. И вообще — что бы мы все делали без вина и Голливуда?

Кино смотрели перед сном, на диване, обнявшись. Два бокала, тарелка с закусками, которую Катичка называла одним словом — колбасыр. Все чаще они выбирали не изощренные детективы, а романтические комедии, и к финалу Катичка обязательно плакала быстрыми, радостными слезами, а он говорил — боже, какая феерическая хрень! — и шел за новой бутылкой, чтобы она не видела, что он тоже плакал. Уже решено было, кому заказать обручальные кольца — чтоб не как у всех. Это было их жизненное кредо, нигде не записанное, никогда не сказанное вслух, но общее, очевидное — не как у всех. На самом деле они всегда были типичные представители. Обывательская масса.

На свадьбу оба собирались надеть джинсы и одинаковые футболки. И в свадебное путешествие поехать не после, а до. Долго выбирали — Прованс? Тоскана? Бали? — времена были сытые, лоснящиеся, глянцевые, они зарабатывали больше, чем можно и нужно, все в Москве так зарабатывали. В любую столицу мира легко было смотаться на пару недель или дней — и они мотались, поражаясь, что даже в Нью-Йорке все медленно и дешево по сравнению с Москвой.

Так куда?

Ну, я не знаю. Давай в Прованс. Камамберу поедим.

Да ну его. Были. А камамбер твой жопой воняет. Причем старой.

Баннер выплыл из угла, раскорячился на половину страницы. Катичка наклонилась, всмотрелась, щелкнула мышкой.

Вот тут не были! Смотри, прелесть какая! Давай?

А давай!

Очень маленькая страна. Очень маленькое место на самом ее краю. Зато гора здоровенная. Гостиничка горошиной лежала у ее подножия. Горошина была не фигурой речи, а концептом — все в отеле было круглое. В прямом смысле. Бетонная сфера — здание, внутри круглые номера, иллюминаторы вместо окон, круглая, бесстыже розовая кровать, круглое зеркало на потолке, круглое джакузи с видом на кругом очерченный садик, тяжелые шары гортензий на круглых клумбах, радужные мыльные пузыри в горячей воде, круглые, едва помещающиеся в ладонь бокалы, в которых шипели бусинки местного вина, чуть газированного, веселого, очень-очень молодого. От всего этого голова тоже шла кругом, они непрестанно, как от травы, смеялись, занимались любовью, спали, катались по окрестностям — как красиво! Ты только посмотри!

Действительно — очень красиво.

А давай дом тут купим!

Вроде, это Катичка сказала. Но мог и он. В любом случае — это была шутка, очень смешная. Им вообще не нужен был дом. Тем более тут. Они собирались пожениться и вписаться в московскую ипотеку. Все было просчитано минимум на сорок лет вперед.