Пол Линч

Благодать

Paul Lynch

GRACE



Copyright © 2017 by Paul Lynch

All rights reserved

Перевод с английского Шаши Мартыновой

Консультант перевода Юрий Андрейчук

Оформление обложки Вадима Пожидаева

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».



© Шаши Мартынова, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка®

* * *

Неудивительно, что Линча сразу сравнивали с Кормаком Маккарти.
The Sunday Times (Ireland)

Совершенство.
Себастьян Барри (автор романов «Скрижали судьбы» и «Бесконечные дни»)

Один из величайших писателей современности.
Marianne

Угрожающая красота[1]: «Благодать» Пола Линча – это великолепное до дрожи, реалистичное до ужаса, галлюцинаторно яркое путешествие по Ирландии времен Великого голода.
Эмма Донохью (автор романов «Комната» и «Чудо»)

Как ответил Маккарти Фолкнеру, так и Линч предлагает ответ Маккарти, убедительней которого мы в литературе еще не видывали. Линч не жертвует ни жесткостью, ни угрозой, нагнетая эмоциональное давление, по временам едва ли не сокрушающее. «Благодать» – это роман исключительной красоты и нравственной вескости, а Линч – удивительный талант, колдовски владеющий языком и наделенный выдающейся художественной цельностью. Это работа мастера.
Мэтью Томас (автор романа «Мы над собой не властны»)

«Благодать» – это свирепое чудо, читательское странствие той же силы и изобретательности, что и девушка, с которой читатель в это странствие втянут. То, что Пол Линч привносит на эти страницы, – это не просто талант, это опаляющая приверженность судьбе персонажа, и, наблюдая за преображением Грейс, невозможно не почувствовать изменения в себе. Этот роман – вера, поэзия, плач и триумф; отпечаток, оставляемый им, не только светится, но и, вероятно, никогда не поблекнет.
Аффинити Конар (автор романа «Mischling. Чужекровка»)

Глубокая и необычайная история взросления.
The Sunday Times (UK)

Завораживающе.
Library Journal

Третий роман ирландца Пола Линча посвящен вечным вопросам страдания и выживания, это история двух детей, исторгнутых из их нищего дома в пору Великого голода.
The New York Times Book Review

Сумрачный и поэтичный роман. Линч щедро одарил нас пронзительными проблесками понимания того, что́ способно вытерпеть человеческое тело, где они, пределы человеческого самоопределения, само́й личности его, а также что происходит, когда общество отказывается помочь или даже заметить тех, кто нуждается в помощи.
The Irish Times

«Благодать» – это пронзительное литературное творение лирической, а порой едва ли не галлюцинаторной красоты, которое читается как органический сплав «Гроздьев гнева» Джона Стейнбека и «Дороги» Кормака Маккарти.
The Washington Post

«Благодать» выталкивает роман о Великом голоде в пространство еще более насыщенное и странное. Как писатель Линч неповторим. Его стиль смел, грандиозен, он зачаровывает. Линч стремится воздействовать сильно, подступаться смело к масштабным идеям. Цитируя Мелвилла, он – из тех писателей, кто осмеливается «нырнуть» в самые темные глубины души, рискуя всем, ради того, чтобы всплыть с жемчужиной в руках. Линча сравнивают с Маккарти, Фолкнером и Беккетом, а некоторые относят его к ирландской готической традиции Стокера и Ле Фаню, но свежий, оригинальный дар, возможно, ни к чему немедленно определять в какую бы то ни было ячейку. Этот писатель уже успел обозначить свою литературную территорию, и роман «Благодать» – золото, добытое с присущими Линчу размахом и азартом…
The Sunday Times (Ireland)

Эпос, исполненный мрачного величия.
Le Monde

Линч отправляется туда, где место лишь голодным псам, и это показатель его мастерства – он удерживает нас рядом с собой на всем пути. Нам небезразлична судьба Грейс и ее младшего брата Колли, но по-настоящему захватывает нас слияние мертвого и живого через горе и отчаяние. Вот он, чудовищный в своей прямоте вопрос, главный для всего романа: когда умираешь от голода, как будто спрашивает Линч, действительно ли ты жив? Не прибегая к вымыслу, он осторожно и неотвратимо исследует это смешенье. «Благодать» – это история о призраках, но это не готическая страшилка. «Благодать» – это рассказ о Великом голоде, но не сводимый к политике. «Благодать» – это повесть о нищете, но не мемуары мучений. Линч – уверенный канатоходец. Его пышная, поэтичная проза намеренно и болезненно контрастирует с реальностью голода. Не извольте сомневаться: поэзия не приукрашивает. Мы содрогаемся, становясь свидетелями подлости, мук физических и нравственных и обезличивающего унижения, какие несет с собой голод. Посреди всей этой роскошной прозы – прямые удары, напоминающие, что «Благодать» – это не просто история, происходившая давно: Линч с отрезвляющей проницательностью пишет, что «пусть можно научиться не замечать голод… голод всегда помнит о тебе», – это голос сегодняшних миллионов голодающих. Только после самой ужасающей сцены в романе сам автор лишается дара речи. Следуют четыре черные страницы – и это далеко не постмодернистский финт.
The New York Times Book Review

Линч – выдающийся талант с завораживающим стилем, он в равной мере пронзителен и ослепителен… «Жизнь эта светла», пишет автор в конце книги. То же можно сказать и о его романе.
Le Figaro

Не только стиль делает эту книгу незабываемой. Ее героиня, четырнадцатилетняя Грейс, может, и не многословна, но ее младший брат Колли – жизнерадостный шкодник, полон загадок и похабного юмора. Вскоре после того, как их выгоняют из дома, чтобы выживали как умеют, сестру и брата разлучает трагедия, однако незабываемый голос Колли продолжает звучать в ушах Грейс. То, что происходит дальше, наполнено событиями и приключениями на фоне голода и невообразимых лишений.
The Daily Mail (UK)

У Линча есть особый дар находить неожиданные, и вместе с тем притягательные образы, передающие аномальную суть этого потустороннего мира. Поэтичная проза намеренно контрастирует с той жуткой действительностью, которую она описывает, и тем не менее четыре черные страницы, открывающиеся нам на самом пике ужаса в невообразимых приключениях Грейс, столь же выразительны, как и все остальные средства, какими предъявляет нам Линч невыразимую трагедию Великого голода.
Times Literary Supplement

«Благодать» – роман страстный и лиричный, он принадлежит сразу к нескольким великим традициям: плутовскому роману, роману взросления и сиротскому роману. Это безжалостная книга, но Линч наделяет свою героиню глубиной чувств – к брату, матери, Барту и всему, что она видит вокруг, что позволяет читателю сопереживать, даже заламывая руки от отчаяния. «Благодать» – не только захватывающий рассказ о чудовищном периоде в истории, хотя и этого было бы достаточно, но и, к сожалению, роман болезненно актуальный.
The Boston Globe

Пол Линч исследует суть человеческой природы с ярким лиризмом. Он уже предъявил читателю неповторимый голос – его галлюцинаторный реализм воплощен в завораживающей, гипнотической, чародейской прозе.
Le Temps (Switzerland)

Эпическая повесть о выживании, которая в умелых руках Линча становится одновременно душераздирающей и поразительно красивой. Пока это лучшая книга года.
Esquire

«Благодать», кажется, уже заняла свое место среди великих произведений ирландской литературы.
Bookpage

Линч – писатель, извлекающий красоту даже из ужаса, какой способен вынудить голодающую девушку думать, что ее «кровь сочится по камням моих костей».
Kirkus

Грейс, главную героиню истории, изгоняет из дома собственная мать, которая отрезает ей волосы и говорит: «Сильная теперь ты». Линч никогда не избегает трудных тем – невыносимо мучительных зим, в которых выживает Грейс, людей, которых она встречает, но которым не может доверять, и горечи утраты родни. Однако он переплетает это с прозой, которая, переходя от жестоко реалистичных сцен к щедрости пейзажей и обратно всего за несколько слов, захватывает читателя. В умелых руках Линча мы оказываемся зачарованы тем, как Грейс прокладывает себе путь в невыносимом мире.
The Paris Review

Мастерское произведение, одновременно роман взросления, сокровенный, социальный и исторический. Это работа, исследующая человеческую психику – и душу страны.
Le Soir (Belgium)

«Благодать» – эпическая фреска, плутовской роман и захватывающая история взросления одновременно, он напоминает апокалиптические пейзажи Кормака Маккарти, лирическое одиночество Уильяма Фолкнера и крушение языка у Сэмюэля Беккета.
La Vie

Странствие Грейс достаточно захватывающе само по себе, но поэтичная и кинематографическая проза Линча наделяет ее голосом, какой, несомненно, сделает этот роман классикой ирландской литературы.
BookBrowse

Изумительно… душераздирающе… Мощный и изобретательный язык Линча усиливает пронзительность скорби, которая определяет этот мир людей, лишенных всего, борющихся за выживание.
Publishers Weekly

Ирландия Линча – это земля печали, жестокой действительности и голода, но даже здесь можно отыскать красоту в воздухе, в небе и даже в насекомых. Проза струится, как хороший ирландский виски, и заставляет читателей впивать слова Линча; иногда она настолько поэтична, что читается так, будто это написано Джойсом.
RT Book Reviews

Грейс жестоко выбрасывает в мир ее же мать, не найдя иного способа защитить четырнадцатилетнюю дочь. В своей суровой одиссее юная Грейс раскрывает в себе неожиданные стороны, прозревает и к беспощадной реальности, и к безграничным возможностям. Взрослея, становясь женщиной, Грейс поднимается над жестокими обстоятельствами и берет власть над своей судьбой в собственные руки, прокладывает удивительные пути, а читатель, следя за ее скитаниями, в новом свете видит этот мрачный и вместе с тем невероятно важный период в истории Ирландии.
Booklist

Некоторые из самых значительных литературных произведений первых десятилетий XXI века были созданы в Ирландии, а Пол Линч – один из ведущих представителей постмодернистского ирландского возрождения.
New York Journal of Books

Пол Линч – автор, для которого значимо каждое слово… еще одна возможность получить потрясающий урок веры в человечность.
La Libre Belgique

Романы Линча – творения художника. Линча занимают не только способы выживания… хотя рассказывает он о них захватывающе и убедительно. Прежде всего его волнует внутренняя борьба, что происходит в душе человека: как люди проявляют себя в экстремальных ситуациях.
The Sunday Times

Пола Линча по праву считают одной из литературных звезд Ирландии.
Hot Press

Зачастую персонажи Линча происходят из весьма специфической культурной и исторической среды, но сюжет вырывает их из привычного социального контекста и помещает в далекую от повседневности метафизическую область: пространство за пределами их культуры, и поэтому они кажутся оторванными от корней. И здесь его герои становятся объектами сложных размышлений о природе памяти, о самоидентификации. В то же время автор пытается уравновесить философскую составляющую описательной, уделяя пристальное внимание пейзажам, месту действия, физиологии. Линч выделяет и подчеркивает эти особенности и с поразительной четкостью провозглашает свои литературные интересы: вечные вопросы, способны ли мы забыть прошлое, хозяева ли мы собственной судьбы, и насколько наша душа выражается в нашем физическом бытовании.
The Times Literary Supplement

Пол Линч – один из величайших ирландских писателей наших дней.
Liberation

Есть множество выдающихся авторов, чей взгляд непринужденно пронизывает бесконечность, и главные из них – Вирджиния Вулф, Кафка, Борхес, Клариси Лиспектор. Хотя для меня Мелвилл, Достоевский, Фолкнер, Джозеф Конрад и Кормак Маккарти тоже ведут многосторонний диалог сквозь время. По видовой принадлежности этих писателей следовало бы назвать космическими реалистами. Ибо их отличает космический взгляд, способность всмотреться с высоты в человеческую муку, смятение и величие, удерживать в поле зрения не только стол, стулья и застольную беседу, но и фундаментальную странность нашего бытия – бесконечные пространства, которые нас окружают, вечные истины, которые формируют нас на протяжении веков. Взгляд этих писателей проникает в самые дальние уголки реальности и в самую суть того, чем мы являемся. Тайны мира остаются непознаваемыми, но космический писатель берет на себя труд стать их толкователем.
Пол Линч

Для Луиз Стембридж, оставившей нас
Для Амели Линч, к нам примкнувшей


Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра,
Как перышко на ладони около глаз[2].
Т. С. Элиот

Кто он, что сюда идет, не мертвый, в царство мертвого народа?[3]
Данте Алигьери

В сияющий эфир рассеивает время тугую угловатость фактов[4].
Ралф Уолдо Эмерсон

I. Саунь

Ох уж этот потопный октябрь. А чуть свет мать хватает ее, выдирает из сна, вынимает из грезы мира. Ее волокут за руки по комнате, переполох брызжет ей в кровь. Она думает, не кричи, не тревожь остальных, пусть не видят маму такой. Все одно не зазвучать ей, рот неповоротливая языкатая оторопь, а потому голос подает лишь плечо. Хрустит несогласно, звук такой, будто рука отгнила, древесная ветка, отломанная начисто. Из того места, что бессловесно, проступает осознание: распалось что-то в устройстве ее мира.

Тащат ее к выходу так, будто припряжена она к матери, тело гнется, словно неподатливое полевое орудие, ступни – тупые лемехи. Свет под дверью – ножевой порез. Глаза пытаются совладать с мраком, чтоб как-то зацепиться за мать, видят лишь руку, бледную, как кость, в тиски зажавшую ей запястье. Замахивается кулаком, промазывает, замахивается на темноту, на сам воздух-сообщник, упирается пятками в пол. Волю свою противопоставляет воле, пусть Сарина воля сейчас скорее животная мощь, тайная сила, думает она, подобная волу Нили Форда перед тем, как тот убил его и ушел, а теперь вот ее запястье жжется в материной хватке. Перекатывается с пятки на носок, ее тащат волоком к двери.

Навстречу им оплеуха стужи, словно именно их она и поджидала, зверюга, бдящая на рассвете, утро, что жмется книзу, грубое, серое. Покамест не настоящий холод зимы, пусть деревья и нахохлились, будто старики, оголенные пред наказанием, а земля осунулась и выжидает. Деревья здесь рябины, но не украшены ветвями благодати. Стоят зримо куцые и перекрученные, словно не найти им питанья в мелкой почве, задавлены вечно низким небом. Под ними проходит Сара с дочерью, девочка бледнокожа, ей четырнадцать, грудь все еще мальчуковая, длинные волосы застят лицо, и матери потому виден лишь дочкин оскал.

Мать силком усаживает ее на колоду. А ну сядь сюда, говорит она.

На миг кажется, будто разверзлась бескрайняя тишь, ветер, в вышине этой неугомонный скиталец, недвижим. Камни, слагающие гору, – громадные зубы, их сомкнули, чтоб слушать. В лужах девочка сама себе свидетель, видит, как нависает над ней перекрученная женская фигура, серая и уродливая. Миг тишины прерван, плеск крыльев и вжух темной птицы, что над их головами устремляется к холму. Думает она: что стало с мамой, пока я спала? Кто занял ее место? Она вдруг видит то, чего сердце ее страшится более всего: тупой нож, вытянут из-под материной юбки. И тут из ее собственной тьмы проступает байка брата ее Колли, глазищи наичестнейшие, байка о семье, какой уж так туго пришлось, что они пустили под нож младшенького. Или, может, старшенького? прикидывает она. Колли, вечно он со своими байками, вечно мелет языком, жизнью своей клянется, что все правда. Брось ты эти глупости, сказала она ему тогда. Но теперь-то знает, что одно ведет к другому, и что-то привело вот к этому сейчас.

Слышит, как Сара сипит у нее за спиной. Слышит, как младшие тишком открывают дверь, подглядывать. Думает о последнем живом существе, какому на глазах у них пустили кровь, как разметывался гусь дуговой белизной, когда за ним гнались, как драл воздух пронзительным воем. Зловещий покой птицы, длинная шея на колоде, и сестра их, теперь тихая, в точности как та птица, и тот же тупой нож, что проделал такую долгую работу. И тогда еще Боггз, выжидал. Эк он обобрал их начисто. Она видит, как лезвие подымается, превращается в зверя, что брыкается и напруживается подле матери.

И тут опрометью Колли, не мальчонка двенадцати лет от роду, а телок, кепка слетает, вопит сестрино имя. Грейс! В голосе у него она слышит некое ужасное отчаяние, будто произнести ее имя – значит спасти его от свертыванья смысла[5], словно до тех пор, пока он оглашает его, никакого вреда не будет. Она улавливает разворот к приближающемуся темному пятну, Колли дергает мать, вот он стискивает Саре талию, покуда она живо не управляется с ним, отшвыривает наземь. Затем говорит, и голос у нее дрожит. Колли, ну-ка вернись в дом. Грейс оборачивается и видит брата, щеки красные, сидит на костлявом задке, видит нож у матери в руках так, будто ножа этого та стесняется. Глядят друг дружке в глаза, и удивительно ей, чего в материных глазах она не видит: нет в них и следа безумия или зла. Слышит, когда мать заговаривает, как скручивает ей голос в узел. Брось, а, ну же.

И тут Сара берется за дело, сгребает в горсть волосы дочки, оголяет фарфор ее горла, вскидывает нож.

Сколько всего можно увидеть за миг. Успевает подумать, все-таки есть правда в байке Колли. Успевает подумать, в последний раз маму увидишь ее тенью. Успевает подумать, надо взять с собой память обо всем этом. Из глубочайших ее глубин выпрастывается всхлип и выпевает себя.

Встречает же она осень длинных своих волос. Те падают обмороком, падают переливом вечерних оттенков, волосы ее, перевитые гаснущим солнечным светом. Она рыдает от того, до чего больно коже головы, а мать все дергает да режет. Рыдает, а волосы всё падают лентами. Глаза ее закрыты к их внутренним звездам. Когда вновь открывает глаза, мать уже обошла ее кругом. Колли на коленях, держит волосы в пригоршнях. Ветер-хлад злобно вылизывает ей голую шею. Она вскидывает руки и бесчувственно прижимает их к тому, что осталось у нее от головы, мать встает перед ней, нож прячется под платьем. Вид у Сары раздосадованный, она едва переводит дух, бледная и усталая, кожа на горле уже начала провисать, словно, чтобы носить ее красиво, нужно усилие, какого в Саре не отыщется. Ключица у нее камея изгнанной красы. Сара складывает руки на семимесячном своем животе, подбавляет уверенности в голос, обращенный к дочери. Вот что говорит.

Сильная теперь ты.



Осколок зеркала удерживает мир урывками. Она ловит солнце, запутавшееся в облаках, и кренит его к своим ступням. Ступни это длинные и узкие, и, пусть и босые, несомненно, ее – хрупкие, как у всякой девочки, изящно очерченные, думает она, а если смыть грязь, покажутся ногти, безупречно розоцветные. Она гордится своими стройными лодыжками, не распухшими, как у мамы. Бугорчатый выступ коленки со шрамом-месяцем. Она повертывается и направляет солнце Колли в затылок, мальчишка дуется, фыркает дымом из глиняной трубки. Она слышит топот спорых ног по дому, ребенок падает, и по плачу она знает, что это Бран, младшенький. Колли буркает злое себе под нос, а затем вяло встает, поскольку плач не стихает. На голову свою она смотреть не в силах. Повертывает зеркало, чтоб глянуть на тенета, натянутые меж двух валунов, – там паутина мягкой дугой прогибается под ветерком и так мерцает на свету, что кажется переполненной солнцем. Она протягивает палец и обрывает ее, вытирает налипшее о рвань своей юбки. Будь ее палец клинком, был бы заточен и остер, как ее ненависть. Ох, что б я им понаделала, думает она.

У двери движенье. Она кренит зеркало так, чтобы увидеть, как из дома выходит мать в красной шали, захлестывает ею плечи, что тебе рыбарь, ловящий косяк дневного света. Сара вытаскивает стул на середину дороги, вздыхает, усаживается, краснолицая, словно ждет кого-то – Боггза ждет, думает Грейс, – руки у Сары беспокойны у ней на коленях. Вновь вздыхает, затем встает и бессловесно заходит в дом, появляется с рябиновой брошью, пристегивает ее к шали, усаживается на стул. Когда Сара такая, разговаривать не решается никто, хотя Колли и Грейс глаз с нее не сводят. Она знает, что Колли видит в матери зачатки ведьмы, хочет уложить ее кулаком. Она смотрит, как мать сидит и наблюдает за дорогой на вершине холма, тыкается взглядом в дыры на Сариной грязно-белой юбке, всякая шириной в два, а то и три пальца. Юбка расходится веером вниз, похожа на перекошенные сборки мелодиона. А следом, всего на миг, она видит мать кем-то другим, думает, что, глядя на Сару в зеркале, сможет увидеть ее такой, какая Сара на самом деле есть, – женщиной, которая, возможно, была молода, и до сих пор есть на ней тот блеск. Как же сереет она от этой пятой беременности. А затем, подобно свету, это сознание гаснет, и она вновь уцепляется за свою ненависть.

Сара вдруг уже стоит и подбирает юбку. Так вот пускается вдаль по дороге, что восходит к перевалу, руки скрещены на груди, тело кренится ко гнету холма, в мертвящее отсутствие всякого цвета, кроме полноты бурого, где не растет ничто доброе, к земле, не посватанной никому, кроме ветра.



Она понимает, что малышня сотворена целиком и полностью невинной, и все равно несет на себе тавро Боггза. Тот же ожог рыжины. Мочки висят полированными монетками. Тот же бульдожий нос. Эк пометил он ржою всех детей своих. В прошлом году в городке видала она двух мальчишек в точности таких же, да и тех же лет, хотя Сара шла себе дальше, словно бы в шорах. Думает об этом, вновь разводя тихий огонь. Скворчанье-плевки мха, а затем бруски торфа, что на угли ложатся отважно, будто на миг им ровня. Усаживает малышню с оловянными чашками, налитыми водой, наблюдает, как приступает к суду своему огонь. Слишком уж долго наблюдала она за материным нисхождением – все ниже и ниже в некое внутреннее зимнее ви́дение. Глаза у нее стекленели. Стали такими после того, как Боггз заходил в последний раз. Мужик он потливый, в прихватах своих спокойный дальше ехать некуда. Походочка эта с креном назад. Бородища рыжая, будто сама себе величество. Эк сидит он в доме, шерсть себе на костяшках щиплет, а сам в тебя взглядом уперся. Вечно у ног его те борзые, куролесят по всему дому. Как ни придет к ним, только этим и занят. Звуки те по ночам. Сара похныкивает. Даже и днем, когда Сара выгоняет их всех на улицу. А потом в тот день, когда захотел он повидать Грейс в доме одну, и как Сара выпрямилась перед ним и сказала, что нечего ему к ней шиться, однако не успел он уйти, до чего ж переменилась мать, глаза стали черные и незрячие, как у вола Нили Форда, как вол тот и философа перестоял бы в недвижности своей, пока не рванул через поле бегом, будто виденье своей же кончины его перепугало. То было еще до того, как Нили Форд без всякого объявленья бросил хижину по соседству и сам убрался, дом пустой, земля, какую он унавозил и освоил – вот еще одного не стало, сказала мама.

Выходит на улицу, задвигает щеколду, садится рядом с Колли на молотильный камень. Колли поджимает темные пальцы на ногах, лезет выгрести из кармана табачную рассыпуху. Волокна лежат у него на ладони вопросительными знаками. Глаза от гнева по-прежнему щелочки. Набивает трубку большим пальцем, а затем громко матерится и соскальзывает с камня. Возвращается через миг, трубка прикурена, сам помахивает сломанным зонтиком. Она вглядывается в даль дороги, высматривает мать, натягивает юбку на ступни и прикладывает руку к голове. От того, что неведомо, ее подташнивает, будто внутри медленно вяжется узлами веревка. Колли садится рядом, трубка изо рта болтается. Пытается починить зонтик бечевкой, пусть механизм и испорчен. Она чувствует взгляд, видящий ее насквозь так, будто она сама себя видит. Неловкость, с какой она сидит, коленками к подбородку. Постранневшее очертанье черепа и какие у нее из-за этого уши. Стыд за то, что у нее отняли ее саму, она не в силах скрыть. Содрали с нее красоту ее. Я похожа на битый горшок, думает она. На никудышную синеглазую чашку. На котелок с двумя здоровенными проклятущими загогулинами ушей.

Повертывается, замечает, что он на нее глазеет. Что? говорит.

Слушай, мук[6], кому нахер дело до той старой суки.

Она прикладывает руку к голове. Думает, стыдно теперь даже оттого, что на тебя глядят.

Говорит, голова болит и стынет от холода. Никто на меня теперь не посмотрит.

Он стаскивает кепку, бросает в нее. Вот, надень. Мне все равно никак не холодно. Она надевает кепку, улыбка у него ширится. Хе! Ты теперь на меня похожа. Уже неплохо, а?

Она подносит зеркальный осколок к лицу и видит, как набрякла мякоть под глазами. Разглядывает корку крови, запекшуюся над левым ухом. Поправляет кепку, но уши под ней громадны. Натужно улыбается. Говорит, из-за нее я теперь похожа на тебя, с этими твоими лопухами.

Лицо у него сминается поддельным гневом. Да ну тебя, коза лысая.

Сидят в покойной тишине, смотрят, как земля становится тенью, громадная туча ползет низко над головой, словно невесомая гора. Сидят они, карлики, в этой прорехе между землей и небом, пытаются прозреть то, что лежит немое и сокрытое. В штриховке дерева поет дрозд, и она решает, что поет он для нее. Из полета этой птицы вычислит она знамение. Думает о Сарином дальнем родиче Гвоздаре, кузнеце у подножья холма. О том, что́ он сказал. Что нынче времена опасные, Грейс. Что в Гласане сыпались с неба лягушки и чего только не, и вот что с картошкой-лампером[7] сделалось. Знак от дивных-пука[8], сказал он. Она знает, что после неурожая мужчины из больших домов в округе под горкой стали ходить с ружьями, чтоб стеречь свои малые запасы. Что Саре поэтому неймется, пусть они с Колли и хорошие добытчики. До чего же странный это год, думает она, дождь и грозы превратили лето в зиму, а потом сентябрьская жара, а следом трюмная вонь, что пришла с полей. А теперь еще и потоп этот в октябре. Дожди – нечто библейское, и все мертво. И это первое сухое утро за много недель.

Куда, как думаешь, мама пошла, Колли?

Мне будто не плевать.

На щеках его румянец, что никогда не бледнеет. Вечно он размышляет, возится с чем-нибудь. Из последнего у него силки на птиц, хотя Сара его и бранит, не будешь ты есть ничего такого, да ни за что. Но Грейс знает, что он съел одну-две, ворон грязных небось. Она видела кости в золе очага. Думает, в отличие от малышни, мы двое единой крови, а теперь еще и лица у нас один в один.

Повертывается прочесть, что там предскажет ей птица, но та подевалась и оставила по себе тайну. Но тут доходит до нее, ответ столь ясный, что она столбенеет. Шепчет его сама себе, вновь и вновь. Думает, нельзя это вслух.

Колли говорит, так о какой там чертовне мама толковала-то? Если волосы тебе срезать, вряд ли ты станешь сильной. Разве Самсон не потому слабый сделался?

Она думает, он пока еще не смекнул. Может, оно и к лучшему.

Все вокруг знают, что я самый сильный. Гляди. Закатывает рукав, сжимает кулак и напруживает тощий бицепс. Вот что такое сила.

Колли, тебе двенадцать.

Она смотрит, как он чересчур глубоко затягивается трубкой и силится сдержать кашель. Ей хочется плакать о себе, о боли-холоде в голове, об этом безъязыком чувстве, что засело у ней внутри. О будущем, какое, понимает она, обустроили без всякого у нее спросу. Решает все же посмеяться над Колли.

Ты только глянь, говорит он. Втягивает щеки, складывает губы в трубочку, орудует языком в тучке дыма, какого у него полон рот. Наружу появляются не дымные колечки, а серые пучочки. Вот, говорит.

Что «вот»?

Голос у него глохнет до шепота. По-моему, у мамы лишайка.

Что у нее?

Лишайка.

Это что?

Это когда они залезают в тебя и вгрызаются в мозг, и вроде как у тебя с головой нелады.

Ты где это слыхал?

От парня одного.

Умолкает. А следом говорит, думаешь, мама с концами ушла?

Она думает, мама вернется, но что с того?

Он говорит, кажется, лишайка достала ее в этот раз будь здоров. Думаю, курва старая сгнила напрочь.

Она смотрит ему в глаза, пока не замечает в них страх, какой Колли пытается скрыть. Говорит, она вашу шатию нипочем не бросит.

Он задумчиво посасывает трубку. Я в любом разе сам по себе могу.

Она говорит, ты что, не понимаешь? Боггз возвращается. Наверняка знаю, ясно ж как белый день. Вот почему она боится. Вот почему такая странная стала. У нас для него нету ничего. Когда вот такое с урожаем, что он весь сгнил. Она не знает, что и делать.

Слюнит палец, сует под кепку, оттирает засыхающую кровь.

Колли говорит, я знаю, в чем дело. В том, как Боггз на тебя смотрит.

Она соскальзывает с камня и вытирает о него кровь с пальца. Пора, говорит. Надо идти собирать.

Погодь, говорит он. Забирает подбородок в ладонь, словно мужчина в мальчишечьем костяке, вечно раздумывает о чем-то. Что жирнее пирога, но еды в том ни шиша, в десять раз выше, но в нем голый шиш?

Ты эту загадку на прошлой неделе загадывал.

Как так? спрашивает. Я ее только что придумал.

Колли!

Что?

Она хочет, чтоб я ушла.



Стоит в тени, мать поджидает, ползучее солнце бередит странные краски в дальней дали. Округа сделалась многоликой, вытянулась сумрачно разными очерками, тенями, что достигают, и поглощают, и растворяются в единой тьме, словно этой истиннотьме всё лишь игра. Ветер низок, словно зверь вынюхивает, незримый, клонит траву. Этот ветер сопровождает все дни ее здесь, в Блэкмаунтин, ребристая камнями дорога по холму, надобная странникам, торговому люду, скотогонам, ведущим стада в селенья у моря, или крестьянам, катавшим в повозках картошку, пока та не стала в земле черная да жидкая. Мужчинам, какие заглядывали поесть, а иногда ночевали, если шли поздно, оставляли, бывало, монетку, но по большей части предлагали мену. Однако последнее время дорога странников приносила мало каких, а те, кто случался, поесть ничего с собой не имели. Чаще всего теперь стук в дверь раскрытая ладонь побирухи.

Она различает материн силуэт, перебирающийся через перевал, быстро заходит в дом. Колли на табуретке, склоняется над желтеющим задачником. На соломе у малышни куча-мала. Старший, Финбар, сучит веревку из волос Брана, пока тот не начинает реветь, и она вскидывает ребенка на плечо. Утешает его, а свечка рядом с Колли мерцает, будто входит в дом нечто незримое, хотя нечто незримое уже вошло, думает она. Уселось и заговорило с мамой на тайном наречии, а с последствиями теперь иметь дело тебе. Шаги, и Грейс оборачивается, видит Сару, та стоит, недопричисленная к святым, меж дверными косяками, бормочет что-то насчет своих ног. Что там у ней в руках.

Хе! Колли бросает задачник и сигает с табуретки.

Сара ему, не вздумай смотреть.

Повертывается спиной, берется за нож и снимает с зайца рукав его шкурки с неспешностью, в какую вживаются мастаки. Бросает тушку в котелок, наливает воды и вешает над огнем. Затем выносит на улицу кувшин, споласкивает руки и остужает водой ступни. Колли делает вид, будто опять взялся за книжку, но втихаря поглядывает за мясом, будто оно того и гляди прыгнет из котелка обратно в шкурку свою да выскочит за дверь. Грейс сидит, трет голову, но Колли не обращает внимания. Ей все еще странна эта оголенность ее черепа. Странно, что волосы теперь торчат клочками, как травянистые кочки. Волосы как еловые иглы. Волосы как терн, обокраденный на ягоды. Думает о том, как заяц смотрелся без головы и освежеванный, как блестел он десенно-розовым. Глянец внутренностей, словно таинство того, что привнесло в них жизнь, светилось откровением. А следом мысль-встряска. На что мама его выменяла? Пристально вглядывается в мать. Говорит, мы собрали немножко горчицы, пока тебя не было. Сварили с крапивой на воде.

Сара садится и подзывает Брана. Распахивает одежу, чтоб свесилась грудь, приставляет к ней ребенка. Ноги все разбила, говорит она. Дай-ка мне вон ту табуретку, ноги положить.

Ребенок припадает к соску, но молока вытянуть не может.



От запаха мяса, какое можно отведать, пухнут языки. Не помнит она, когда последний раз ела мясо. Думает о слюнявом вкусе свинца. О человеке с волчьим лицом, кто баял сказки у очага, оставил им двух подвешенных вяхирей, нашпигованных дробью. Как рассказывал им, что его растили волки, сказал, что лаять научился раньше, чем говорить. Начал тявкать в потолок, скача и суча локтями. Как мама на него шикнула, не булгачь мне малышню. Как глаза у него горели, когда рассказывал свои байки, будто не только правдой они были, но еще и случились с ним самим. Затем притих, весь нахохлился, как зверь, пока выкладывал им байку о своем рождении. Сказал, звать меня Кормак мак Арть[9], и нашел меня в лесу волк. Там меня оставила мать, не хотела она меня. Волки растили меня как своего, так-то. Научили лакать из реки языком. Все я делал, как волк, но погодя они довольны не были, когда я взялся за свое, за человечье, да встал на ноги. Как все смеялись над этим, кроме Колли, тот все время на человека смотрел чудно́. Кормак мак Арть не ваше настоящее имя, сказал. Вы Питер Кроссан. И волки в Ирландии все вымерли[10], так-то, еще до того, как вы народились.

Как же жалко ей, что Колли тогда не заткнулся. Волколак облапил Колли взглядом. Ты осторожней давай, буахала́н[11]. От многих знаний дерево на шее вырастет.

Через два дня после того наведался к ним Боггз.



Пока Сара выгружает мясо в плошку, все взгляды устремлены на стол. Колли расставил локти, глаза пожирают мясо. Сара несет плошку к столу, а Колли отпихивает сестру. Сара толкает плошку по столу к Грейс. Колли тянется влезть в посудину, однако Сара спорой рукой дергает его за ухо. А ну сиди смирно, говорит она.

Обращается к дочери. Это все тебе.

Грейс смаргивает.

Ешь все сама.

Желудок у нее скручивает словно тошнотою. Вопрос и растерянность в глазах, она смотрит на мать, смотрит на Колли, на лица младших. Оглядывает мясо еще раз и отодвигает плошку на середину стола.

Говорит, остальные тоже голодные.

Сара толкает плошку обратно к дочери. Я это мясо тебе добывала.

Я его есть не буду. Вот, Колли, давай лучше ты поешь.

Руку, что бьет из темноты, она не видит, щека ошпарена. Закрывает глаза и смотрит, как догорает огонь. Кричать начинает Сара. Вся в отца своего. Упрямая твоя башка. Голос у нее осекается, а затем дрожит. Знала б ты, что́ я стерпела ради этого. Ешь сейчас же. Все до кусочка. А что не съешь, заберешь с собой.

Соленые слезы во рту сдабривают то, что она ест руками, райский вкус, хоть и не в силах она ему порадоваться. Слышит лишь слова, какие мать сказала, хочет спросить, что это значит, однако в сердце своем знает. Колли умолк, глаза стиснуло гневом. Она ест до тех пор, пока уже больше не может, отпихивает плошку на середину стола.

Тошнит меня. Тошнит меня от этого. Пусть другие чуток поедят.

Возьмешь все, что осталось, с собой. Тебе надо набираться сил.

Сара встает из-за стола, Бран висит у нее на руке. Показывает на Колли и Финбара. Гляди, Грейс. Погляди на них хорошенько. Урожай погублен, сама знаешь. Я все перепробовала, но подаяния никто не дает. Я слишком далеко на сносях. Теперь тебе вывозить. Надо найти работу и работать как мужчина, бо никто ничего, кроме черной работы, девчонке твоих лет не даст. Вернешься, как пору отработаешь, когда карман набьешь. Это мясо тебе для разгона.

Материны слова долетают до нее словно на чужом языке. Мера того, что известно о ее мире, разрастается резко, за пределы того, что ум в силах предвидеть, словно холмы и долины можно выровнять до некоего внезапного и неотменяемого горизонта. Не станет она смотреть матери в глаза, пытается не расплакаться, но все равно плачет. Озирает стол, видит, как малышня таращится на нее, видит, что́ во взгляде у Колли, белки всех глаз, и тех, кто́ за этой белизной, и в чем таится опасность для них, опасность, какой она страшилась, как наконец опасность эта поименована, как позволили ей войти в дом и сесть среди них, осклабившись.



Просыпается сырая от слез, зная, что оплакала свою же смерть. Греза-память о себе самой лежит разбитая после падения, странная свидетельница ее же ухода. Прикасается к влажной своей щеке, и ей легче от того, что проснулась, слушает остальных. Как дыхание каждого мальчика, кажется, сплетается с остальными, словно веревка. Изгиб ступни Колли, теплый у ее голени. Ум его увлечен в некое ночное приключение. Интересно, далеко ли он странствует в своих снах, и она надеется, что он счастлив. Как всякий ум, размышляет она, держится в своей лузге, ночное скольженье куда сокровенней чего угодно, что видишь по ту сторону лица при свете дня.

И тут оно приходит. Скорбь по тому, что переменилось. Скорбь по тому, что есть.



Шепот-дыханье Сары велит ей переодеться. Вскоре она уже не в постели, стоит голая перед матерью, прикрывает рукой малость своих грудей. Сара хватает Грейс за руку и отдергивает прочь. Ты не голая, что ли, на свет народилась? Протягивает холстину, чтоб замотать Грейс грудь, останавливается и говорит, тебе незачем. Вручает ей мужскую рубаху, та проглатывает Грейс. Пахнет камнями, вытащенными из реки. Держит перед собой мужские портки, разглядывает. Рыжеватая ткань залатана на коленках бурым. Думает, у них такой вид, будто на них собака ночевала. С кого они? Влезает в одну штанину, затем во вторую, смотрит сверху вниз – ну и видок, ноги, что вилочка из птичьей грудки, болтаются в двух мешках. Штанины свисают ниже щиколоток. Сара подкатывает их, встает у Грейс за спиной и опоясывает талию шпагатом. Пиджак, от которого смердит мхом, залитым дождем. Фризовое пальто обтрепано у воротника и зияет на локте.

Проще было б нарядиться в мешковину.

Сара шепчет. Вот. Надевай сапоги. И кепку примерь. Братнина тебе мала. Натяни пониже. Прорва пацанят ходит в отцовых обносках.

Грейс стоит и смотрит за дверь, в мир, оставленный беззвездным плоской тьмой. Коже ног странно в этих портках, холод скоблит голову. Сара вручает ей свечку, и свет отпадает от материного лица, и кажется, будто она не она, стоит в маске пред своей же дочерью. Хлопочет вокруг Грейс, вешает суму ей на плечо, закатывает рукава на пиджаке. Затем оглядывается на спящих детей, задерживает долгий взгляд на Грейс и шепчет. Доберись до города, на горной дороге не мешкай. Отыщи Динни Доэрти, выдай себя за брата твоего. Он к нам всегда был добр. По вкусу ему Коллин нрав, так что старайся походить чуток на брата. Завтра Саунь, сиди дома у него и наружу не суйся. На улицах лиха не оберешься.

Она видит воспоминание о том, кто проходил по дороге, ведя за собой обозы пони, и о громовом смехе, что пер из него. Динни Доэрти тот человечек, чей смех из-за горки слыхать.

Сара говорит, иди давай, пока остальные не завозились.

Она оборачивается, отыскивает самую глубину Сариных глаз, остается в ней. Говорит, как собираешься назвать детку?

Сара смыкает веки, а затем снова открывает глаза. Если девочка, назову Касси. Иди уже.

Касси.

Ладонь у нее на плече последний миг матери.

Вдруг она понимает. Что эта старая одежда была отцовой.



Рассветные лучи солнца очерчивают плотную тьму горы. Она выходит в первый свет дня, тропа холодит ступни, ногам странно. Плачет, никак не уймется. Не понять, как все дошло до такого. Ее жизнь просто как брошенный кем-то камень. Бредет тропою вверх по склону и останавливается у точки незримости. Обернувшись, видит, что мать все еще смотрит, вот мазок индиго заходит в дом, исчезает. Рассвет теперь уже разогнал синеющий свет так, что озаряет он каменный дом, что сделался мал, но в нем целая вселенная. Стул на дороге вместе со своей тенью дважды пустой очерк. Она думает о Колли и о том, что́ он дал ей перед тем, как они заснули, ладонь раскрыта в темноте, поэтому видеть ей пришлось пальцами. Его коробок из-под «люциферок». Коробок, опаленный с боков, где он пытался разок поджечь его. Теперь коробок набит ее волосами. Чтоб при тебе осталась твоя сила, пока они не отрастут обратно. А следом шепчет. Возьми меня с собой. Прошу тебя. Возьми. И она ответила. Я ж не знаю, как за тобой смотреть. И как он лежал и дулся.

Не успевает она отвернуться, как видит фигурку Колли, как выбегает он из дому. Сердце у нее рвется ему навстречу, Сара бросается следом за Колли и хватает его за рубашку, пытается втащить обратно. Есть что-то печальное и потешное в этой возне вдали, а затем Колли всем сердцем исторгает вопль, и тот возносится, а потом пропадает в небе, где только звук и есть.



Выжидает весь день так, чтоб из дома не заметили, пока вечер не оторачивает собою мхи. На полусогнутых, тайком возвращается она в тенях вниз по другому склону. Вереск, обметая ей штаны, нашептывает, смотри не попадись. Подкрадывается к дому сзади, слышит, как Сара чихвостит малявок. Обок дома, и тут что она и надеется видеть: Колли курит на молотильном камне. Хочется сказать ему, что все будет хорошо. Что она скоро вернется. Что дел всего на несколько месяцев. Что ему надо быть сильным ради остальных. Нащупывает камешек и бросает ему в ногу, мажет, бросает еще один. Колли соскакивает с камня, как умотанный пес. Что за херня? говорит.

Она шепчет. А ну цыц.

Он делает к ней шаг. Грейс? Это ты?

Сказала же, цыц.

Голос его долетает к ней светозарно, а следом возникает и его лицо, посветлевшее от одного ее вида. Тянет ее к себе в объятия. Ты насовсем вернулась?

Меня все еще нет.

Тогда чего ты здесь делаешь?

Она слышит свои слова так, будто кто-то украл у нее рот.

Ты все еще хочешь со мной?



Все по-прежнему волглое. Где еще и ждать его, как не у ветролома торфяной канавы, невесть когда вырытой и едва-едва просохшей. Ночь спеленывает все воедино. Грейс думает, он не пришел в тот час, когда сказал, что придет. Не пришел, потому что прийти – это надо головы не иметь. Не пришел, потому что мама следила: она-то знает, что у него на уме. Уж такой он весь переполошенный, не утаить. Теперь ты сама по себе, девонька.

Она лежит и слушает биенье всего и вся. Заключительная песнь птиц. Воздух прошит насекомыми. Голос ветра и как говорит он поверх всего остального. Еще ближе голос ее же тела. Звук, с каким грубая голова ее трется о подложенную под нее руку. Дыхание, во рту усеченное. Если зажать уши, звук, похожий на далекий гром, шумный такой, что заглушает стук сердца. А еще ближе то, что под глухим боем сердца, безмолвный крик страха.



Просыпается она вдруг – когда ее находит Колли. От усталости она сердита, хочет его шлепнуть. Ночь почти проскочила.

Говорит, чего ты дома не остался?

Колли, кажется, выживает даже при самом коротком сне, а настроение у него не мрачнеет никогда, однако она видит, что он вдруг переменился.

Говорит, Боггз вернулся, как ты и говорила. Откуда ты знала, что он вернется? Заявился на порог, как раз когда мы спать собирались. Пришлось ждать, пока они все уснут, но тут Бран расплакался, а когда я наконец выбрался, псины шли за мной полдороги вверх по склону. Пришлось то и дело говорить им, чтоб не брехали. Боггз весь взвинченный. Сказал, все пошло к херам. Что какая-то манда в Биннионе забила одну его собаку до смерти. Бухтел и бухтел насчет аренды. Я сидел у огня. Он велел маме покормить его, и она дала ему супа, так он его метнул через всю комнату. Мне все ноги облило, а плошка прямо передо мной упала. До сих пор от супа мокрый. Он ей, это что такое? Горчица? После всего, что я для тебя сделал? Кров над головой тебе дал. Всего-то прошу, чтоб ты меня привечала время от времени. Ты хочешь, чтоб я с тобой обращался как со всяким спальпинем?[12] И тут заметил, что тебя нету. Спросил насчет тебя и рассмеялся, когда мама сказала, что ты ушла работу искать. Сказал, какой с нее прок? Только один, и опять рассмеялся, сам с собою громко так. Мама сказала, что ты обстригла себе волосы и пошла, как сильный парняга. Он ей в ответ, что работать можно сколько влезет, да только нет картохи на сотню миль окрест, какую можно купить или продать, а это значит то, что значит. А она ему, и что ж это значит? А он ей, я тебе скажу что. Это значит, что вернется она быстренько, хвост поджав. Это значит, что все люто и дальше хуже, бо мужики сидят голодные да праздные, и от того делаются злые, потому что так оно устроено. Простая экономика, пока они с этим что-нибудь не поделают, – Корона, в смысле. И тут мама сказала самое странное из всего, что я от нее слыхал. Как на духу говорю. Сказала, пусть, значит, нам ворует.



Идут целый день, глубже в глубину мира, чем когда-либо доводилось им странствовать одним. Колли извергается так, будто истекает рекою слов, шагает с отмашкой, как солдат. Она стала замечать, что на ходу задерживает дыхание. Думает, он это все считает потехой, но у меня самой сердце колотит в грудь, как кулак. Идут они через горные болота нехоженой тропою, место обширно-зримое, почти безлесное, злой ветер брюзжит с востока. По мху скользят тени облаков. Она думает, нет в этом месте никакой памяти. Плюха озера, да одинокое дерево, да небо, что предрекает дождь худшего извода. Садятся под дерево, она разворачивает Колли то, что осталось от мяса. Тот сосет и обгладывает кости, а у ней желудок подает голос, словно из него эдак мимоходом что-то выдрали. Колли вскидывает взгляд, говорит, ты только послушай, до чего безбожно брюхо у меня орет.

Это у меня в животе, идиёт.

Смотрит на нее растерянно. А вот и нет.

А вот и да.

Скажи мне, раз так. Что тощее, как грабли, а с виду жирное, как кот, плешивое, как лысуха, а носит черную шляпу?

Она щиплет его за ребра. Говорит, да закрой ты пасть.

Жалеет, что мать заставила съесть все то, что она съела. Охотка у нее заснула, успела стать глухой болью, с которой можно жить. А теперь разбудили ее – зубы зверя дерут ее изнутри или же нож вворачивает свое острие.

Колли лезет в карман и извлекает глиняную трубку. Эта валялась, говорит. Придется тебе выучиться курить.

Лицо ей ведет от отвращения. А вот и нет.

Ты мужиком быть хочешь или как?

Я могу быть мужиком и без курева.

Нет, не можешь. В любом разе, говорил тебе уже. Табаком можно гасить охоту пожрать.

Он пробует научить ее ходить, как мальчишка. Ты все неправильно делаешь. Держи трубку во рту. Вот так пусть висит. Во, годится. А теперь скажи давай что-нибудь.

Она посасывает трубку. Говорит, табачка не дадите ль, будьте добры?

Иисусе. Что б ни делала, только не разговаривай.

Чем у меня голос негодный?

Чем он годный?

Она поправляет тембр, произносит еще раз. Чем не годный голос-то, ну?

Бросай свою учтивость. Надо, чтоб голос звучал так, будто всегда велишь сделать то-то и то-то, даже когда не велишь. Будто собака тебя слушает и ждет твоих приказов. Мужчины так разговаривают, ей-ей.

Дай-ка табачку, говорит она.

Он хлопает в ладоши. Во. Скажи еще раз.

Она набивает трубку, придавливает большим пальцем, а он подается ближе и подкуривает ей с гнусной ухмылкой.

Ты где «люциферок» добыл? спрашивает она.

Скрал.

Она затягивается трубкой, наполняет легкие и вчистую выдувает дым, ни единого раза не кашляет. Он глазеет на нее, разинув рот, осознаёт, что его надурили. Голос она роняет низко, добавляет песочка, словно сел он от взбудораженности. Ты куришь, как мелкая девчонка, Колли.

На слух ты мужик, произносит он.



Дождь приходит, подпряженный к солнцу под клобуком, отстегивается и ниспадает плащом. Ох уж этот нескончаемый перекос времен года и его невнятица. На дождь обращать внимание нельзя. Нельзя напрягаться, иначе холод проникнет в кости. Идти надо так, будто тебе всё нипочем, – вот так. Думать надо о том, что потом снова просохнешь, бо так тому и быть. Этим октябрем дождило так, что убило всякое воспоминание о теплом сентябре. А завтра первое ноября, начаток зимы, пусть вряд ли погода с того сделается хоть сколько-то хуже. Дивные-пука пришли выхватить ноябрь из календаря и испортить еще один месяц.

Колли вытащил из-под пальто поломанный зонтик. Толку от него никакого, драный он под дождем, но Колли не сдается. В низинах минуют они праздные грядки, что тянутся кряжами по холмам вдоль бледных склонов, словно гниющие ребра какого-то подохшего зверя, думает она. Погубленные поля под стерней не более чем воспоминанье о зелени. Теперь впитывают они дождь втуне. Повсюду здоровенные лужи, словно церковные чаши, святая вода всем жестянкам на свете, если б захотел какой священник их благословить.

Слишком уж тихи эти дороги. Возможно, из-за дождя, бо оно обычно не так. Даже дети и нищие сидят по домам под худыми крышами. Жилая округа мутнеет от хижин, заполненных торфяным дымом так, что жжет следящие глаза, что смотрят, как идут они мимо, а по временам проступает и чье-нибудь любопытное лицо. У бедняков в этот Саунь не видать ни единой репы на палке. У моста в Кокхилле с ними заговаривает женщина, стоит под дождем обтерханная и, судя по виду, пьяная. Бормочет им какое-то проклятье, а может, это она просит монетку, но Грейс берет запястье Колли и тянет прочь в тот самый миг, когда он принимается с нею болтать.

Говорит, не выкладывай ты людям все наши дела.

Он ей, я ж просто потехи ради. Она воняла, как собака.

Она ему, буйных по глазам видно. Кто они, и что им надо, и до чего они полоумные.



Когда добираются до Бункраны, они уже все темные от сырости. Колли прижимает «люциферки» к груди чашечкой ладони, бо в кармане у него они вымокли насквозь. Она их у него забирает и кладет себе в суму. Кому вообще охота быть мужчиной? говорит она. Портки липнут к ногам, и от этого мерзнешь, хуже, чем в юбке. А с кепки в глаза капает, да и только. Уж куда как лучше с шалью на голове-то. Мужская одежда ох какая бестолковая.

Колли качает ей головой. В юбке не побегаешь.

Небо сланец и висит над рыночным городком так низко, что наводит мысль о крышке гроба; Грейс пытается эту мысль раздумать. Под тучами все пропитано водой насквозь. Лошадиная колода переливается через край и брызжет во все стороны. На желтеющей стене извещение о каком-то общественном собрании складывается пополам. На пороге дома видит она человека, глаза долу, весь почесывается, есть и другие, кто смотрится так, будто выбрались из собственных тел и сделались своими же тенями, неотлучными от растворов дверей или стены. Городок, кажется, словно бы в некоем столбняке. И какая ж тишь. Она слышит, как вроде б возносится чей-то сердитый голос, перекрикивая дождь, но нет, дождь заглушает его. Такой тишины она и не упомнит. Ожидаешь видеть больше всякого деловитости, движенья скотины, ведомой по улицам после того, как согнали ее с холмов к Сауню. Людей, предающихся питию. Но главная улица хранит воскресное безмолвие. Грейс пытается уловить, что же таится за дождем, но тот укрывает собою все. Внутри этого звука любая и каждая вещь, но лишь дождю решать, что есть, а чего нет.

Тщедуша-ослик, привязанный к столбу, с любопытством повертывает голову. Колли подается к нему, когда они проходят мимо, оголяет зубы. Ии-а! говорит. Грейс показывает на какой-то уличный козырек и тянет Колли за локоть, пока они не оказываются в его укрытии. Колли снимает кепку и выбивает ее о ладонь. Грейс толкает его. Хватит мокрядь свою на меня стряхивать.

Мокрее тебе некуда.



Церковь звонит в четверть часа, далее – дважды в половину. На улицу выступает темная псина, понурившись, словно задали ей трепку. Только тут замечает она кость, привязанную псу к хвосту. Щиплет Колли за локоть. Говорит, думаешь, это какое-то знамение? А может, просто шалость.

Рядом открывается дверь, наружу вымахивает и замирает щетина метлы. Через улицу ревет мужской голос с присвистом. А ну хорош собаку мучить. Голова крикуна возникает над метлой, озирает Грейс и Колли с их трубками вприкуску. Качает головой. Вы с виду-то все равно что парочка мокрых хорей. На перехожего святого явились поглядеть?

Колли говорит, какого святого?

Она думает, слова у мужика свистят, потому что рот щербатый.

Мужик кивком показывает на улицу. В городе вчера вечером, говорит. Человек тут проходил с митрой епископа, который помер двести лет как, она, говорят, что угодно лечит тому, кто ее наденет, от любых болей до голода. Очередь к нему выстроилась долгая.

Колли оглядывает человека с головы до пят. Мы Динни Доэрти ищем. У которого пони. Знаете, как его найти?

Человек задумчиво опирается о метлу. Щеки на вид свежевыскобленные, но по соленой полосе щетины под каждым глазом не добрито. Смотрится так, думает она, будто на щеках у него отросли брови. Дед Четверобров, вот как есть.

Человек говорит, вы Динни Доэрти ищете?

Колли ему, мы только-только с холмов Уррис.

В такую-то погоду? И ищете Динни Доэрти?

Так я и сказал же. Вы, что ли, не слушаете, сэр?

Вы чьих будете?

Мы Койлы.

Койлы? Моего двоюродного наверняка знаете. Томми Томас?

Колли глядит на Грейс, та пожимает плечами.

Как же вам не знать-то его? Томми все знают.

Мужик примолкает, словно ловит мысль. Погодите-ка, Томми ж помер два года как. За всеми не уследишь, вот как есть. Вы оба два не лиха ли на свою голову тут ищете?

Дальше вверх по улице появляется лошадь с экипажем, Колли уставляется на него. Из экипажа выходит мужчина, помогает выбраться женщине, Грейс видит, оба безупречно одеты, на мужчине черный цилиндр, а у дамы белые кружевные манжеты. Там, где она шагает у мужчины под зонтиком, дождя нет. Она словно скользит на носочках.

Дед Четверобров насмешливо выставляет вперед челюсть. Эка выступает, будто всему тут хозяин. Затем повертывается к Колли и Грейс. Дуйте-ка к себе в свой Уррис. Все больше народу приходит в город потому же, что и вы, а делать им тут только и есть, что околачиваться. Ничего тут не найти, кроме лиха, и вам его достанется, помяните мое слово.

Она разворачивается, словно б уходить, но тут Колли говорит, у нас мама помирает.

Человек бросает на мальчишку взгляд помягче. Говорит, экая жаль, мужичок. Что ж за хворь у ней?

Колли озирает человека с великой серьезностью. Говорит, у ней рак в заде. Ни тебе сесть, ни лечь, ни встать, ни чего поделать. Помирает медленно, пока сама на боку лежит. Лекарь говорит, она его подцепила, когда где-то присела.

Стрела смеха вылетает у нее из нутра к устам, и не поймать, не заглушить ее. Дед Четверобров замахивается метлой на Колли, и они припускают бегом в дождь, в его громадность, в его способность вбирать все и вся как свое выраженье, и Грейс думает, что слышит у них за спиной смех Деда Четвероброва, громовый и сиплый.

Дергает Колли за руку. Где ты этого нахватался? Сроду ничего такого не слыхала. Не мог, что ли, чего попроще придумать?

А что не так? Дед Бенни помер от рака в заде, вот как есть.

Да брехня это все была, Колли. Дед Бенни помер от плохих легких. Ты не слыхал, что ли, как он кашлял? Люди говорили такое в шутку, потому что целыми годами не видал никто, как он с кровати слезает.

Колли умолкает. Затем говорит. Откуда ж знать, если мне никто не рассказал?

Вновь появляется пес с привязанной к хвосту костью, морда книзу от дождя-оплеухи.