Оуэн Мэтьюс

Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Разведкорпус



Owen Matthews

An Impeccable Spy

Richard Sorge, Stalin’s Master Agent



Перевод с английского

Полины Жерновской





© Owen Matthews, 2019

© П. Жерновская, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО “Издательство ACT”, 2025

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Сибиряки!

Однажды морозным утром в ноябре 1941 года Наталья Алексеевна Кравченко и ее сводная сестра Лина закопали в саду дачи картины своего отца. Николина Гора, поселок художников, расположенный в сорока километрах к западу от Кремля, оказался на линии фронта битвы за Москву. За несколько дней до этого столбы дыма, поднимавшиеся от соседней деревни, возвестили о приближении авангарда вермахта: он занимал позиции, готовясь нанести решающий удар по советской столице. Дача находилась на высоком лесистом берегу Москвы-реки, и медицинская служба Красной армии реквизировала ее под полевой госпиталь ввиду предстоящего сражения. Сестрам приказали немедленно уезжать, и они, сложив второпях картины отца и дореволюционное столовое серебро в большой сундук, зарыли его в яме на крутом берегу реки. Вряд ли можно было рассчитывать, что горстка советских солдат, рывших окопы на краю деревни, сможет надолго задержать мощное наступление немцев. Наталья думала, что в последний раз ночует в просторном деревенском доме, который построил ее отец.

Перед самым рассветом Наталью разбудил какой-то рокот. Натянув полушубок и сунув ноги в валенки, она пошла к калитке, чтобы узнать, в чем дело. У обочины, укутавшись в армейские шинели, сотни советских солдат пытались урвать в сугробах хоть пару часов сна. Разбудившим Наталью рокотом был их храп. “Сибиряки!” – объяснил Наталье офицер: только что на защиту Москвы поездом с Дальнего Востока прибыло подкрепление.

В последующие дни сибиряки сотнями гибли в болотистой местности между Николиной Горой и Аксиньино, бок о бок с тысячами других солдат, оборонявших протянувшуюся на 600 километров линию фронта под Москвой. Огромный стол художника, сделанный на заказ для отца Натальи, приспособили в качестве операционного. Но дальше немцы уже не прошли. Наталья Алексеевна вернулась на свою дачу и живет там до сих пор. Как и ее внучка – моя жена. Там была частично написана эта книга. Картины снова вернулись на свои места. И даже яму, которую девушки вырыли на холме, до сих пор видно осенью, когда опадает листва. Старый железный сундук ржавеет за домом.

В тот месяц волна Второй мировой войны отхлынула от Москвы, во многом благодаря тем самым подкреплениям из Сибири. Их могло и не быть там, если бы не старания немецкого шпиона-коммуниста, исполнявшего задание на другом краю света, агента, получившего доступ к самым сокровенным тайнам верховного командования Японии и Германии, но столкнувшегося с недоверием своего руководства в Москве. У победы, разумеется, много творцов. Особенно у такой кровопролитной и судьбоносной, как победа Советского Союза во Второй мировой войне. Но ключевую роль в спасении Советского Союза от катастрофы в 1941 году и дальнейшей победе Сталина в 1945 году сыграла безупречная работа Рихарда Зорге.

Введение

Рихард Зорге был плохим человеком, который стал великим шпионом – одним из величайших в истории. Созданная им в довоенном Токио шпионская сеть лишь на одну ступень отделяла его от высших эшелонов власти Германии, Японии и Советского Союза. Лучший друг, работодатель и невольный информатор Зорге Ойген Отт – посол Германии в Японии – регулярно говорил с Гитлером. Лучший японский агент Зорге Хоцуми Одзаки входил в состав тесного круга экспертов кабинета министров и регулярно общался с премьер-министром Японии князем Коноэ. Непосредственные начальники Зорге регулярно бывали в кабинете Сталина в Кремле. В Токио советскому разведчику Зорге удалось прожить девять лет, не навлекая на себя подозрений, и это притом что Японию захлестнула истерия шпиономании и полиция неустанно пыталась отследить источник его регулярных шифрованных радиопередач. Однако ему удалось выкрасть самые сокровенные военные и политические тайны и Германии, и Японии, скрываясь на виду у всех.

Зорге был одновременно и преданным коммунистом, и циничным лжецом. Он считал себя солдатом революции, представителем высшего класса тайных кадров партии, облеченным священной миссией проникать в цитадели империа-диетических врагов СССР. При этом он был доктринером, алкоголиком и ловеласом. Он не мог жить без риска, любил похвастать и часто бывал крайне распущен. После регулярных попоек он разбивал автомобили и мотоциклы, напившись, признавался в любви к Сталину и Советскому Союзу при нацистах и беспечно соблазнял жен своих самых ценных агентов и ближайших коллег.

Зорге часто говорил о себе как о романтическом герое, рыцаре-разбойнике из немецкой романтической поэзии. По правде говоря, он был одним из тех одиноких людей, обитающих на окраинах политической пустыни, которым приходится принимать решения в одиночку и нести бремя знаний и мотивов более высокого порядка, нежели окружавшие его заурядные люди. Провозгласив себя борцом за рабочий класс, он был при этом отчаянным снобом-интеллектуалом, чьей родной стихией были казино, бордели и дансинг-холлы межвоенных Токио и Шанхая.

Кроме того, он был профессиональным обманщиком. Как и большинство людей, добившихся высот в его ремесле, Зорге руководил безудержный импульс вводить людей в заблуждение. Ложь была для него одновременно и необходимым навыком, и роковым пристрастием. Большую часть своей жизни Зорге лгал окружающим – многочисленным любовницам и друзьям, коллегам и руководству. Возможно, даже себе самому.

В истории Зорге едва ли не больше всего поражает осознание, что он действовал в мире нестабильных международных альянсов и неограниченных возможностей. Для национальных государств того времени даже базисные положения, ретроспективно представляшиеся незыблемыми, были в действительности подвижны и гибки. Это касается и таких, казалось бы, очевидных вопросов, как, например, какие страны будут союзниками во Второй мировой войне. На протяжении значительной части карьеры Зорге идеологические противники – Советский Союз и Германия – были тайными союзниками. В 1920-е годы Германия отправляла тысячи солдат на учения в Белоруссию в рамках тайного соглашения между Москвой и Берлином. В 1939 году Сталин заключил с Гитлером договор о разделе Европы от Прибалтики до Балкан, включавший в том числе Польшу. Одержав победу над общим врагом – Польшей, – советские и нацистские войска устраивали совместные победные марши в Бресте и других оккупированных городах. Еще в феврале 1941 года Гитлер предлагал Сталину примкнуть к державам Оси (готовясь при этом к вторжению в СССР), настаивал на том, что мир должен быть поделен между великими диктатурами эпохи – Германией, Италией, Японией и Советским Союзом. Сталин был настороже, но предложение ему польстило. До ночи 22 июня 1941 года Гитлер и Сталин были союзниками, и советский диктатор, по-видимому, верил в незыблемость этого союза. Более того, мы знаем теперь, чего не знал Рихард Зорге, что с сентября 1940 года Сталин разрабатывал собственный план вторжения в Германию, в литературе он иногда упоминается под условным названием “операция «Гроза»”. Крупные поставки зерна, нефти и стали из СССР в Германию, подпитывавшие военную экономику нацистов в рамках подписанного в 1939 году с Берлином Пакта о ненападении, не мешали советскому диктатору готовиться обмануть Гитлера при первой же возможности.

Роль Японии в мире была еще более нестабильна. В 1931 году, как только группа японских офицеров спровоцировала захват принадлежавшей Китаю Маньчжурии, стало очевидно, что армия Японии нацелилась на экспансию в Азии, – ив дальнейшем эти притязания перевесят недовольство гражданского правительства страны. Однако к СССР Япония относилась весьма неоднозначно. Японские военные упорно продвигали идею вторжения в Советский Союз – в этом случае Сталин не смог бы сопротивляться нацистским войскам, напавшим на Россию в 1941 году. Верхушка японского военно-морского флота столь же непреклонно настаивала, что судьба империи неразрывно связана с Югом, захватом рисовых плантаций Индокитая и нефтяных месторождений Голландской Ост-Индии. Таким образом, вопрос существования СССР зависел от сложной подковерной борьбы за власть внутри Генерального штаба Императорской армии Японии в 1941 году. Мог ли Сталин позволить себе перебросить все силы с Дальнего Востока на оборону Москвы? Для этого важно было знать, намерена ли Япония претворить в жизнь свой план вторжения на территорию СССР. И сообщить это мог главный разведчик Советов – Зорге.

Еще в октябре 1941 года, за несколько недель до внезапного нападения японского флота на Перл-Харбор, не было никакой уверенности и в намерении Японии вступать в войну с Америкой. Напротив, премьер-министр Коноэ несколько лет отчаянно пытался заключить с Вашингтоном соглашение, которое позволило бы избежать войны в Тихом океане. Летом 1941 года посол Японии в Соединенных Штатах адмирал Номура был невероятно близок к заключению пакта о ненападении с президентом США Франклином Рузвельтом.

В современном Зорге мире альянсы создавались и рушились – даже между такими естественными врагами, как Гитлер и Сталин, или Сталин и японские милитаристы. Разведывательная работа Зорге самым непосредственным образом сказывалась на судьбах государств и течении войны в целом, что и отличало ее от деятельности большинства шпионов XX века, сопряженной с разоблачением агентов и провалами секретных операций.

Другой удивительный аспект истории Зорге состоит в том, что, в отличие от многих других сюжетов о таинственном шпионском мире, она подкреплена беспрецедентным количеством документов. После ареста японскими властями в октябре 1941 года раскололись все члены агентуры Зорге – за похвальным исключением одного из рядовых его сотрудников, Каваи. Все давали признательные показания, руководствуясь элементарным стремлением остаться в живых. Однако у каждого участника этой сети были свои мотивы для сотрудничества со следствием. Зорге уже много лет не находил понимания с недооценивавшим его московским руководством и написал в тюрьме пространное признание, хвастаясь в нем своим шпионским мастерством, профессионализмом и принципиальностью. В отличие от Зорге, нам известно, что его руководство в Москве откровенно ему не доверяло, подозревая в двойной игре. Зорге же до самого конца надеялся, что Советский Союз спасет его; поэтому в признаниях не было сказано ничего о его пошатнувшейся вере в коммунизм, о планах бегства и тайном банковском счете в Шанхае – обо всем этом нам стало известно из других источников.

Совершенно иное признание японцы получили от бессменного радиста агентуры Макса Клаузена. Он открыто заявил, что утратил веру в коммунизм, и даже хвастал, что систематически саботировал шпионскую деятельность Зорге, регулярно уничтожая или существенно сокращая полученные от начальника телеграммы. Клаузен, по всей видимости, надеялся на милосердие следствия, и его надежды оправдались. Лучший агент Зорге Хоцуми Одзаки, молодой журналист-романтик, ставший доверенным советником в кабинете министров Японии, стремился доказать, что его государственная измена на самом деле была своеобразным проявлением патриотизма. Одзаки рассказал следствию, что работал ради мира во всем мире и руководствовался интересами своей страны, пытаясь избежать войны между Японией и Россией.

Чем бы ни руководствовались заключенные, их свидетельства стали для японских следователей настоящей сокровищницей подробностей их жизни и шпионской карьеры с начала 1920-х годов. Более того, японская тайная полиция перехватывала и записывала секретные рапорты из Токио в Москву. Несмотря на усердные попытки, японцам не удавалось ни вычислить местоположение передатчика, ни расшифровать сообщения. Однако, едва Клаузен раскрыл книжный шифр, который он использовал для кодирования своих радиограмм, японская военная разведка смогла почти полностью прочитать секретную переписку Зорге с руководством в Москве. Признательные показания и расшифровки, составляющие два толстых тома, после войны были полностью опубликованы. В дальнейшем в эпоху маккартизма борцы с коммунистами в Соединенных Штатах часто использовали эти материалы в качестве ярчайшего примера того, как советская разведка может проникать в высшие уровни власти.

В огромных томах признаний и расшифровок, собранных японской полицией, а также в ста с лишним книгах, написанных о Зорге после его казни в токийской тюрьме Сугамо в ноябре 1944 года, есть две лакуны. Самое важное упущение – это советская версия событий. Ни одному западному историку не удалось получить доступа к досье Зорге ни в архивах Коминтерна в Москве, ни в архивах советской военной разведки в Подольске, и никто из них не ссылался на важные современные труды российских историков, опирающиеся на те части военного архива, которые с 2000 года были закрыты для иностранных ученых. В этой книге впервые рассказывается история головокружительной карьеры Зорге – агента Коминтерна; его опалы во время беспощадных сталинских чисток в рядах этой организации, коснувшихся всех, кроме самых раболепных иностранцев; его вербовки советской военной разведкой; недоверия и паранойи, в результате которых добытые им ценнейшие разведданные отметались как вражеская дезинформация. Впервые рассказывается и о том, как Зорге предпринимал отчаянные попытки предупредить Сталина о предстоящем вторжении Германии в СССР в июне 1941 года. Его предостережения систематически скрывались высшим руководством РККА из-за смертельного страха противоречить идее фикс Сталина, что Гитлер никогда не пойдет войной против него.

Второй недостающий в японской версии событий элемент – это отражение внутреннего мира Зорге, его сомнений и страхов. Как отметил Джон Ле Карре, шпионы – невероятно ненадежные рассказчики, ведь им снова и снова приходится сочинять о себе новые легенды. Значительную часть своей взрослой жизни Зорге существовал в мире, где над ним постоянно нависала угроза провала и ареста. За одиннадцать лет в Японии он не мог доверить свои тайны никому, кроме непосредственных подчиненных. Даже ближайшие его японские агенты Одзаки и Мияги так и не стали его друзьями.

Как и многие шпионы, Зорге был неуемным ловеласом. Шпионский дар неразрывно связан с талантом соблазнителя. По подсчетам американской разведки, во время работы в Токио у Зорге были романы по меньшей мере с тридцатью женщинами. Но даже любовницы Зорге так или иначе становились пешками в его шпионских играх. Одних он завораживал и пугал лихими ночными прогулками на мотоцикле. Других поражал своим самомнением, устраивая дома пляски с самурайским мечом и разражаясь пьяными тирадами о том, как он убьет Гитлера и станет богом. Даже в самые интимные моменты он разыгрывал роль человека более значительного. Он часто сетовал любовницам на одиночество, но ни одной из них не позволял разделить бремя тайн, которые он скрывал. Тем не менее свидетельства женщин, присутствовавших в жизни Зорге, дают ценное представление о том, каким он хотел себя видеть. Советские же архивы приоткрывают завесу над его частной жизнью, проглядывающей в письмах к его русской жене, а также в воспоминаниях и переписке с его московскими друзьями и коллегами.

Писать биографию Зорге – задача необычайно трудная. Большую часть своей жизни он провел в тени, и его выживание напрямую зависело от секретности. При этом он был экстравертом и всегда любил привлекать к себе внимание. После разоблачения, оказавшись в одиночестве в японской тюрьме, Зорге принялся создавать свой идеальный образ для следствия, а возможно, и для потомков. В обширной переписке с Москвой, в письмах жене Кате, в статьях, научных трудах и признаниях он оставил значительные письменные свидетельства. Однако, как и многие, казалось бы, общительные люди, свое истинное лицо он тщательно скрывал. Он был человеком с тремя лицами. Первое – светский лев: вызывающе необузданный, душа компании, которого обожали женщины и друзья. Второе лицо он являл своему московскому начальству. А третье – человека высоких идеалов и низменных желаний, погрязшего во лжи, – он не показывал почти никому.

Зорге умел пользоваться обстоятельствами, и это помогало ему на протяжении всей его сумбурной и переменчивой жизни. Он с умопомрачительной легкостью менял окружение, женщин, друзей, переезжал с места на место. Перед его саморазрушительной харизмой не могли устоять ни мужчины, ни женщины. Порой он всецело подчинялся собственным прихотям, настроениям, капризам, часто бывал по-детски эгоистичен. Он словно постоянно примерял неожиданные амплуа, наблюдая за реакцией мира и слегка видоизменяя свой образ в обществе. И, как многие одинокие люди, он хотел быть легендой и отчаянно добивался любви – но на расстоянии. В этом и состоял его парадокс: чем более успешным он становился, тем более невозможным для него становилось быть любимым.

У него было много друзей, но ни одному из них он не мог довериться. Чаще всего по вечерам он кутил на приемах, в барах и ресторанах, умудряясь при этом лгать почти всем из своего широкого круга знакомых и всех использовать. Фантастическое умение располагать к себе окружающих стало ключевым жизненным навыком Зорге. Благодаря обаянию ему удавалось оставаться в живых. Когда для наблюдения за Зорге в Токио командировали полковника СС Иозефа Мейзингера, известного как Варшавский мясник, разведчик повел его по злачным заведениям Гиндзы, в один момент превратив злейшего врага в своего собутыльника.

К тому же Зорге был смелым человеком. Фотографировал ли он тайком секретные документы, улучив несколько минут в кабинете германского посла, лежал ли в больнице с тяжелейшими травмами, попав в пьяном виде в аварию на мотоцикле и стараясь при этом изо всех сил оставаться в сознании, пока не приедет друг и не заберет у него из кармана компрометирующие документы, Зорге сохранял почти сверхъестественное спокойствие. Он всегда считал себя солдатом, с тех пор как в Первую мировую войну еще юношей служил в армии кайзера и до последних минут жизни на эшафоте, где он встал по стойке смирно и выкрикнул последние слова во славу Красной армии и советской компартии. Несмотря на пьяные загулы, он всегда вел невероятно активную жизнь: рано вставал, каждый день по несколько часов писал, читал и занимался разведработой. Даже в пьяном состоянии или в безвыходном положеии он оставался агентом и профессионалом. В некотором отношении он был даже джентльменом. В тюрьме он отказывался говорить о своих женщинах и ни разу не упомянул в разговорах со следователями своей постоянной японской любовницы. Допрашивавший Зорге следователь назвал его “величайшим человеком, которого мне довелось встречать в своей жизни”.

Зорге можно было бы в определенном смысле назвать интеллектуалом. Во всяком случае, он безусловно обладал недюжинным умом и знал свое дело. В тюремных записках он отмечал, что в мирное время стал бы ученым. Он жил словно герой спектакля одного актера, и его реальные зрители ничего не знали об аудитории, которой на самом деле предназначалось зрелище, – почти всегда недосягаемым кураторам из 4-го Управления штаба РККА. Трагедия Зорге состояла в том, что на пике его карьеры начальство усомнилось в его вере в коммунизм, посчитав его предателем, а он, к счастью, так и не узнал, что предоставленные им уникальные разведданные часто оставались без внимания.

Последнее слово, перед тем как мы приступим к рассказу о необычайной жизни Зорге, принадлежит Джону Ле Карре, написавшему замечательную рецензию на первую книгу о деле Зорге в Великобритании, опубликованную в 1966 году^[1].

Ле Карре, который и сам большую часть жизни провел среди обитателей теневого шпионского мира, понимал Зорге лучше многих. “Он был комедиантом Грэма Грина и творцом Томаса Манна”, – писал Ле Карре:


Как Шпинель в “Тристане” Томаса Манна, он постоянно трудится над незавершенной книгой. В момент ареста она лежала у его кровати вместе с открытым томом японской поэзии XI века. Он разыгрывал роль представителя богемы: держал у себя в комнате клетку с домашней совой, пил и развратничал, добиваясь успеха. Он любил развлекать публику; люди (даже его жертвы) любили его; солдаты немедленно проникались к нему уважением. Он был настоящим мужчиной и, как и большинство самопровозглашенных романтиков, вне постели не находил женщинам применения. Он любил работать на публику, и, полагаю, его аудитория всегда состояла из представителей мужского пола. Он обладал мужеством, огромным мужеством, и романтическим пониманием своего предназначения: когда его коллег арестовали, он лежал в кровати и пил саке в ожидании конца. Он хотел научиться петь, и он не первый шпион из числа неудавшихся артистов. Один французский журналист писал, что в нем “шарм странным образом сочетался с брутальностью”. Порой в нем безусловно угадывался алкоголик. Как раз эти черты он и привнес в шпионское ремесло. А чем оно было для него? Я думаю, сценой; кораблем, на котором он бороздил свои романтические моря; нитью, связывающей воедино все его невыдающиеся таланты; клоунским воздушным шариком, которым он мог дубасить общество; и марксистским хлыстом для самобичевания. Этот чувственный жрец нашел свое истинное призвание; удивительным образом ему повезло родиться в свой век. Только боги его устарели^[2].


Глава 1

“Со школьной скамьи на бойню”

Вас вырастили на имперских амбициях, выпустив в мир с чувством элитарного превосходства, – нос ледяным сердцем. У ребенка с ледяным сердцем, внешне остающегося здоровым очаровательным пареньком, в душе зияет огромная пустошь, томящаяся по посевам^[1]. Джон Ле Карре
Рихард Зорге родился в 1895 году в Баку, самом богатом, самом коррумпированном и самом жестоком городе Российской империи. Веками здесь в болотистых низинах вдоль берега Каспийского моря нефть и газ фонтанами били из-под земли, внезапно воспламеняясь и внушая страх и благоговение. Однако в стремительно развивающийся город эту зловонную заводь превратили два брата из Швеции, Людвиг и Роберт Нобели, когда в 1879 году на первой бакинской скважине заработали их буровые установки. К этому источнику изобилия в город со всей России потянулись рабочие, архитекторы и торговцы, а заодно – проститутки, революционеры и аферисты. Баку быстро превратился в город “распущенности, деспотизма и невоздержанности” для богатых^[2]. Для рабочего класса, вкалывавшего в нездоровых условиях нефтяных трущоб, он был сумеречной зоной, “дымной и мрачной”^[3]. Даже губернатор Баку называл его “самым опасным местом в России”. В памяти молодого писателя Максима Горького “нефтяные промысла остались… гениально сделанной картиной мрачного ада”^[4].

Да, возможно, это был ад, но с оговоркой, что эта преисподняя извергала потоки денег. Высокое жалованье и прибыльные акции в быстро процветающих нефтяных компаниях привлекли в дымный прикаспийский город толпы иностранных нефтяников. Одним из них был Вильгельм Рихард Зорге, буровой инженер из небольшого саксонского городка Веттина. Ему был 31 год, когда он приехал в Баку в 1882 году, до этого проработав несколько лет на нефтяных месторождениях Пенсильвании. Зорге устроился в филиал предприятия Нобелей – Кавказскую нефтяную компанию^[5]. Удачу пытал здесь и купец Семен Коболев, перебравшийся из Киева в Баку, чтобы использовать открывавшиеся здесь возможности. В Баку родилась его дочь Нина^[6]. В 1885 году, когда ей было 18 лет, она познакомилась с Вильгельмом Зорге и вышла за него замуж^[7]. Их союз нефти и торговли сложился в антураже настоящей капиталистической преисподней.

Закоулки Баку, где жили рабочие компаний Нобелей и Ротшильдов, были “завалены гниющими отбросами, трупами собак, тухлым мясом, фекалиями”^[8]. Город буквально задыхался в собственных сточных водах. Нефть “сочилась отовсюду”, вспоминала Анна Аллилуева, жившая здесь десять лет спустя со своим зятем-революционером Иосифом Сталиным, а “деревья не выживали в отравленном воздухе”^[9]. Однако, как зажиточные иностранцы, живущие здесь не в первом поколении, семья Зорге не соприкасалась с грязью, насилием и разгорающимися революционными страстями города. Они занимали красивый двухэтажный кирпичный дом в процветающем предместье Сабунчи к северо-западу от Баку. А в городе, “точь-в-точь как где-нибудь на американском Диком Западе, было полным-полно бандитов и грабителей”^[10], как вспоминал писатель Лев Нуимбаум (Эссад-Бей). Зато Сабунчи был тихой гаванью буржуазной респектабельности, где вдоль просторных улиц росли акации и вскоре появится первая трамвайная линия. Дом Зорге до сих пор стоит на том же месте. Теперь это ветхие трущобы, приютившие десять семей беженцев. Вокруг – неказистые сараи, где хранятся детали от мотоциклов и без умолку кудахчут куры.

На групповом снимке 1896 года семейство Зорге запечатлено как идеальная немецкая буржуазная семья. Бородатый отец семейства Вильгельм Зорге, одетый во фрак, по-хозяйски опирается на перила. На ведущих в сад ступеньках, устланных по особому случаю коврами, расположились пятеро оставшихся в живых детей (еще пятеро умерли во младенчестве)^[11], все в темных костюмах в тон. Восьмимесячный Рихард сидит на деревянной подставке для кашпо, сзади его поддерживает мать, вокруг теснится одетая в простые платья прислуга.

В своих автобиографических признаниях, написанных в японской тюрьме в 1942 году, Зорге ни слова не пишет о своей матери, упомянув лишь о ее русском происхождении. Судя по всему, Нина Зорге разговаривала с сыновьями не по-русски, а по-немецки, из-за чего юный Рихард жил в двойном отчуждении: он рос вдали и от бурлящей восточной жизни говорившего на тюркском языке Баку, и от русскоязычной колониальной элиты города. Родной язык матери Зорге пришлось потом учить с нуля после переезда в Москву^[12].

Вильгельм Зорге, безусловно, был “националистом и империалистом и всю жизнь не мог избавиться от впечатлений, полученных в молодости при создании Германской империи во время войны 1870–1871 годов”, – писал Зорге в своих тюремных записках. “ Он всегда сохранял в памяти потерянные за рубежом капитал и социальное положение”^[13].

Однако, несмотря на непреклонный прусский патриотизм Вильгельма, семье Зорге, похоже, был присущ и бунтарский дух. В 1848 году прадед Рихарда по отцовской линии Фридрих Адольф Зорге примкнул к вооруженному восстанию против саксонских властей, а после неудавшейся революции в 1852 году эмигрировал в Америку^[14]. Страстно увлекшись коммунизмом, он занял должность генерального секретаря Международной ассоциации рабочих, более известной как Первый интернационал, когда ее штаб-квартиру перенесли в Нью-Йорк в 1870-е годы. Он также поддерживал обширную переписку с эмигрировавшими в Лондон соотечественниками из Германии – Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом^[15].

Для выросших в Баку детей Зорге “домом” была Германия, которой они ни разу не видели. Возможно, именно воспитание в изоляции, вдали от родины, стало причиной того, что Зорге потом всю жизнь чувствовал себя непохожим на других. Вильгельм Зорге переехал с семьей в Берлин, когда Рихарду было пять лет. Связи с Россией не оборвались: Зорге-старший работал в немецком банке, занимавшемся импортом каспийских нефтепродуктов из Баку. Но на своей новой родине Рихард никогда не ощущал себя как дома. “От сверстников меня отличало острое осознание, что я родился на Южном Кавказе, – писал он в своей тюремной исповеди. – Наша семья также отличалась во многих отношениях от обычных берлинских буржуазных семей”. Из-за иностранного происхождения матери и особенностей их эмигрантского прошлого “все мои братья и сестры несколько отличались от обычных школьников”^[16].

Зорге поселились в богатом предместье Берлина, Лихтерфельде, “в относительном покое, свойственном зажиточной буржуазии”^[17]. По его собственному признанию, в школе он был “плохим учеником, недисциплинированным, упрямым, капризным, болтливым ребенком”^[18]. Он рассказал японским следователям, что “по успехам в истории, литературе, философии, политологии, не говоря уже о физкультуре, я был в верхней половине класса, но по другим предметам ниже среднего уровня”. Он мечтал, по его словам, стать спортсменом-олимпийцем по прыжкам в высоту. К пятнадцати годам юный Зорге страстно увлекся Гёте, Шиллером, Данте, Кантом “и другими трудными авторами”. В дальнейшем Зорге часто будет называть себя “школяром-цыганом” и “бароном-разбойником” в честь героев немецкой романтической поэзии. Особенно Зорге любил “Разбойников” Шиллера – историю героя, похожего на Робин Гуда, – грабившего богатых и защищавшего бедных^[19].

Вильгельм Зорге умер в 1911 году, оставив всем детям приличное содержание. В доме Зорге “не было материальных затруднений”^[20]. “Текущие проблемы Германии я знал лучше, чем обычные взрослые люди, – объяснял он своим тюремщикам. – В школе меня даже прозвали премьер-министром”. О высоком самомнении Зорге можно судить хотя бы по тому, что даже в зрелом возрасте он, по-видимому, не замечал в своем школьном прозвище никакой иронии. Его школьные преподаватели считали его одаренным учеником, но лентяем и позером^[21]. Он вступил в ряды романтического патриотического молодежного движения Wandervogel (“Перелетная птица”), устраивавшего походы и поездки для юных идеалистов Германской империи; правда, впоследствии Зорге называл эту организацию “спортивным объединением рабочих”. В августе 1914 года, когда члены Wandervogel были в походе в Швеции, стало известно о вступлении Германии в войну.

Вняв призыву своей страны, мальчики с первым же пароходом поспешили домой, и августа, не спросив разрешения матери, не сообщив в школу и не сдавая выпускных экзаменов, Зорге явился в призывной пункт в Берлине и записался рядовым в армию. “Если говорить о причине, побудившей меня решиться на такое бегство, то это горячее стремление приобрести новый опыт и освободиться от школьных занятий, от того, что я считал совершенно бесцельным и бессмысленным в жизни 18-летнего юноши”, – писал он, добавляя, наверное, уже более откровенно, что его заразило “всеобщее возбуждение, вызванное войной”^[22]. Должно быть, определенным стимулом послужил для Зорге и непреклонный патриотизм покойного отца.

Зорге был направлен в учебный батальон третьего гвардейского полка^[23] и прошел, по его словам, “неполную шестинедельную подготовку на учебном плацу под Берлином”. К концу сентября его вместе с другими новобранцами отправили в Бельгию на реку Изер, где они столкнулись с британскими и бельгийскими регулярными войсками, прочно занимавшими подготовленные позиции. В порыве наивного энтузиазма учебный батальон Зорге впервые пошел в атаку 11 ноября в Диксмюде и был разгромлен. В первый же день боевых действий все романтические иллюзии, которые питал Зорге насчет войны, были уничтожены вместе с большинством его товарищей. “Можно сказать, что это был период перехода «из школьной аудитории на поле сражений», «со школьной скамьи на бойню»”^[24], – с явной горечью вспоминал впоследствии Зорге.

Выжившие представители того разозленного и разочарованного поколения 1914 года называли кровопролитие на Западном фронте Kindermord — избиением младенцев. Этот опыт “впервые возбудил в сердцах – моем и моих товарищей-фронтовиков – первую и потому особо глубокую психологическую неуверенность. Наше горячее желание драться и искать приключений было быстро удовлетворено. Потом наступило несколько месяцев молчаливых раздумий и опустошения”^[25].

Как и у многих представителей его класса и поколения, военный опыт Зорге оказался глубоко поучительным и шокирующим. У Зорге, умного молодого бунтаря, теперь были причины восстать против бессмысленности войны: “Я предавался всевозможным размышлениям, вытягивая из головы все свои исторические познания. Я думал: как бессмысленны эти бесконечно повторяющиеся войны. Я старался осознать мотивы, которые лежали в основе новой агрессивной войны. Кто стремится захватить подобную добычу, невзирая на любые человеческие жертвы?”^[26]

Впервые за свою юную жизнь студент реального училища и сын банкира Зорге оказался бок о бок с настоящим пролетариатом. Он был поражен, что его “простые друзья-солдаты”, казалось, совершенно не заинтересованы в выяснении глубинных причин войны, где они стали пушечным мясом. “Никто даже и не знал, для чего все эти наши усилия. Никто не знал истинных целей войны, и тем более никто не разбирался в вытекающем отсюда ее глубинном смысле. Большинство солдат были людьми среднего возраста, рабочими и ремесленниками. Почти все из них были членами профсоюзов, а большое число – сторонниками социал-демократии”. Он столкнулся лишь с одним “действительно левым” – “пожилым каменщиком из Гамбурга”, который “тщательно скрывал свои политические взгляды, не раскрываясь ни перед кем”^[27]. Они близко сошлись. Возможно, Зорге увидел в нем отцовскую фигуру. Пожилой каменщик рассказал юному протеже о своей жизни в Гамбурге, о пережитом преследовании и безработице. Выросший в атмосфере беспрекословного патриотизма Зорге впервые в своей жизни столкнулся с пацифистом. Их дружба резко оборвалась после гибели старого социалиста в бою в начале 1915 года.

Несколько месяцев спустя Зорге тоже пал жертвой вражеского снаряда. В июне 1915 года его отряд перебросили в Галицию, на границу России и Австро-Венгерской империи. Впервые он участвовал в боях, где родина отца схватилась с родиной матери. В июле Зорге был ранен в правую ногу осколком русского снаряда. Лечиться его отправили в берлинский военный госпиталь, располагавшийся в районе Ланквиц. На снимке того периода Зорге стоит под руку с молодым человеком в очках, своим соратником и другом Эрихом Корренсом (впоследствии он станет известным химиком и политиком в Восточной Германии). Держа в правой руке сигару, Зорге повернулся к своему улыбающемуся товарищу. Несмотря на ленту Железного креста на кителе Корренса, они с Зорге похожи на юных школьников, которыми и были совсем недавно^[28].

Зорге использовал период реабилитации в госпитале, чтобы наконец получить аттестат реального училища. С отличием сдав экзамены, он поступил на медицинский факультет Берлинского университета и стал посещать лекции. Однако та Германия, куда он вернулся, слишком уж отличалась от той, откуда он уходил на фронт: “…Если были деньги, на черном рынке можно было купить все что угодно. Бедняки возмущались. Того воодушевления и духа самопожертвования, которые были в начале войны, больше не существовало. Начались обычные для военного времени спекуляции и подпольные сделки, а угар милитаризма постепенно стал улетучиваться. Напротив, полностью раскрылись чисто империалистические цели – прекращение войны в Европе путем достижения корыстных целей войны и установления германского господства”^[29].

Зорге “было не очень-то весело после возвращения в Германию”, он не знал, что делать^[30]. Испытывая отвращение к разлагающейся гражданской жизни, он решил вернуться в единственный взрослый мир, который знал, – к товарищам по оружию. Он вызвался вернуться на фронт еще до окончательного выздоровления. В результате наступательных операций Германии в Восточной Пруссии в районе Горлице-Тар-нов и Мазурских озер в 1915 году русская армия оказалась отброшена за сотни километров от довоенной границы. Однако, вернувшись в свой полк, Зорге выяснил, что большинство его старых друзей заплатили за этот прорыв своей жизнью. Те, кто уцелел, были истощены войной. “Как только появлялись свободные минуты, все мечтали о мире. Однако, несмотря на то что мы проникли далеко в глубь России, конца войны не было видно, и люди стали беспокоиться, что война будет продолжаться бесконечно”^[31].

После второго ранения в начале 1916 года Зорге увидел, что Берлин все глубже погружается в пучину “реакции и империализма”. Он “был убежден, что Германия не может предложить миру… новых идей”. Однако проснувшееся революционное сознание не помешало 21-летнему Зорге тем не менее вновь добровольно вернуться в свой полк на Восточном фронте. “Я считал, что лучше сражаться в других странах, чем еще глубже погружаться в болото в своей стране^[32].

Сражаясь на территории Российской империи, Зорге впервые столкнулся с настоящими коммунистами, двумя солдатами, связанными с радикальными политическими группировками в Германии и часто рассказывавшими о руководителях германских леворадикалов – Розе Люксембург и Карле Либкнехте. Социализм, рассказали они Зорге, предлагал способ “устранить причины бессмысленных саморазрушительных и бесконечных войн. Более важным мы считали глобальное решение проблемы, решение в международном масштабе на длительный срок”^[33].

Спустя три недели после своего возвращения на фронт у города Барановичи к юго-западу от Минска в марте 1916 года Зорге был ранен в третий раз. На этот раз его ранение едва не стало смертельным. Осколки попали в обе ноги, три пальца пришлось частично ампутировать. В результате этих ранений Зорге до конца жизни заметно хромал. После мучительной дороги по оккупированной России он оказался в университетской больнице Кенигсберга, исторической столицы Восточной Пруссии, откуда совсем недавно были выбиты русские войска. Зорге было присвоено звание ефрейтора, он получил Железный крест второго класса и был освобожден от службы в армии по состоянию здоровья. Тогда же он узнал, что в боях погибли два его брата^[34].

Русский снаряд, раздробивший ноги Зорге и положивший конец его военной карьере, лишил его и последних иллюзий. “Меня охватило сильнейшее смятение”, – писал он. В нем росло стойкое отвращение к “утверждениям об идеях и духе, которыми якобы руководствуются ведущие войну народы”, и “понимание… что радикальные политические перемены – единственный способ выбраться из этой трясины”^[35].

Как и многие его современники, Зорге внезапно словно родился заново. Он замкнулся в своем внутреннем мире, далеком от его семьи и их статуса, усомнившись в самих основах общества, в котором воспитывался^[36]. Аналогичные терзания переживал и другой немецкий ефрейтор, лечившийся от ранений в военном госпитале Белиц-Хайльштеттен недалеко от Берлина, – Адольф Гитлер. Гнев и отвращение, подтолкнувшие поколение молодых ветеранов войны к радикальной политике правого и левого толка, проистекали из одного источника.

Будучи прикован к больничной койке с ногой на вытяжке, Зорге взялся за чтение, стремясь докопаться до истины. “Очень образованная и умная медсестра” в кенигсбергском госпитале принесла ему книги, заложившие основы его увлечения социализмом, – “Капитал” Карла Маркса, “Анти-Дюринг” Фридриха Энгельса, трактат Рудольфа Гильфердинга 1910 года “Финансовый капитал”. Отец этой медсестры, врач, стал первым, кто подробно рассказал Зорге “о революционном движении в Германии, различных партиях и течениях, международном революционном движении. Тут впервые также я услышал о Ленине и его деятельности в Швейцарии… У меня уже появилось желание стать апостолом революционного рабочего движения”^[37]. Зорге запоем читал Канта и Шопенгауэра, древнегреческих философов и Гегеля, “открывшего путь к марксизму”. Невзирая на серьезные ранения и мучительную боль при лечении, он “был счастлив как никогда в последние годы”^[38].

Несколько недель Зорге заново учился ходить и в конце лета 1916 года смог вернуться к матери в Берлин. В октябре он поступил на экономический факультет Берлинского университета. Пока он учился, военная политика и экономика Германии дали трещину. “Хваленая экономическая машина Германии лежала в руинах. Я чувствовал это на личном опыте, ощущая вместе с многочисленными пролетариями голод и растущий дефицит продуктов питания. Капитализм распался на свои составные элементы – анархизм и спекулянтов. Я видел крах Германской империи, которая, как считали, имеет прочный и незыблемый политический фундамент. Господствующий класс Германии, столкнувшись с таким положением, безнадежно растерялся и раскололся как морально, так и политически. В культурном и идеологическом плане нация ударилась в пустую болтовню о прошлом, в антисемитизм или романо-католицизм”^[39].

Сообщения о большевистском перевороте в России в ноябре 1917 года только укрепили социалистические убеждения Зорге. “Я решил не только поддерживать движение теоретически и идеологически, но и самому стать на практике его частью”^[40]. В конце жизни, оказавшись в японской тюрьме по обвинению в шпионаже в интересах коммунистов, Зорге настаивал, что “принятое… 25 лет назад решение было верным… единственная свежая и эффективная идеология поддерживалась и отстаивалась революционным рабочим движением. Эта труднейшая, решительная и благородная идеология стремилась устранить экономические и политические причины нынешней и будущих войн средствами внутренней революции”^[41].

Британский журналист Мюррей Сейл отметил поразительное сходство между Зорге и другим знаменитым советским шпионом, Кимом Филби, у которого он брал интервью в Москве в 1967 году. Филби и Зорге были “психическими близнецами, – писал Сейл, – двумя классическими образцами редкого вида Homo under cover us[1], из числа тех, кто считает, что в скучной, незасекреченной жизни большинства из нас нет никакого смысла. Параллели между двумя этими людьми поразительны. Оба родились в семьях путешественников, вдали от условного дома… Оба получили достойное образование, превратившее их, по крайней мере внешне, в показательных представителей высшего класса… Оба, будучи впечатлительными студентами, стали коммунистами, причем оба – в тот период, когда коммунизм был крайне моден среди юных интеллектуалов. И в обоих случаях ключевым фактором стала война”^[42].

Зорге был официально комиссован из армии в январе 1918 года и незамедлительно отправился в Киль, штаб-квартиру Германского военного флота и известную колыбель социализма. Сознательно или по стечению обстоятельств, он оказался в самом эпицентре закипавшей в Германии революции.

Глава 2

Среди революционеров

Предать может тот, кто был своим. А я всегда был чужим^[1]. Ким Филби
Карл Маркс всегда считал, что очагом социалистической революции станет Западная Европа, а не отсталая Россия^[2]. Россия была страной, “в интеллектуальном отношении окруженной более или менее эффективной китайской стеной, которая возведена деспотизмом”, как писал его друг и единомышленник Фридрих Энгельс^[3]. Однако именно Россия, а не Германия в октябре 1917 года указала миру путь к революции.

Как в России, так и в Германии в авангарде революции оказались мятежные матросы. Атмосфера боевых кораблей с их суровой дисциплиной и жестким классовым разделением способствовала накоплению недовольства и эскалации революционного насилия. В июне 1905 года команда броненосца “Потемкин” восстала против своих офицеров, восемь из которых в результате мятежа были убиты. В ноябре 1917 года матросы-большевики крейсера “Аврора” дали с Невы холостой выстрел, ставший сигналом к штурму Зимнего дворца. В августе того же года неудачная попытка мятежа 350 матросов немецкого дредноута “Принц-регент Луитпольд” закончилась двумя казнями и арестами зачинщиков бунта. Однако следствием мятежа стало формирование на нескольких крупных кораблях флота Германской империи тайных советов матросов. Так были посеяны драконовы зубы будущего восстания…^[4]

Вскоре после прибытия в Киль в конце лета 1918 года Зорге примкнул к Независимой социал-демократической партии Германии, вновь образованного и гораздо более радикального ответвления официальной левой оппозиции в стране – Социал-демократической партии Германии (СДПГ). Он организовал студенческое подразделение партии с двумя или тремя другими ее членами, став “руководителем учебного кружка в районе, где проживал”, работал агитатором и “старался вовлечь в партию новых членов”^[5]. Из более поздних источников нам известно, что Зорге был харизматичным и убедительным оратором; очевидно, он отточил свои навыки, выступая перед революционно настроенными матросами в Киле: “Даже сейчас я помню одну из этих лекций. Одним ранним утром я был вызван и приведен в незнакомое до того место… Осмотревшись, я понял, что это была подземная матросская казарма, где меня попросили тайно прочитать лекцию при плотно закрытых дверях”^[6].

Эти подпольные лекции по теории марксизма вылились в настоящую революцию осенью 1918 года. 24 октября, когда сухопутные силы Германии разваливались – примыкали к мятежу и отступали, адмирал Франц фон Гиппер отдал приказ германскому имперскому флоту выйти в море на решающее сражение с Британским королевским флотом в Ла-Манше. В фарватере Шиллиг возле Вильгельмсхафена, где флот выстроился перед сражением, матросы трех кораблей Третьей военной эскадры отказались сниматься с якоря, а экипажи линкоров “Тюринген” и “Гельголанд” объявили открытое восстание. Сначала его удалось подавить, когда командующий эскадрой приказал другим кораблям навести орудия на мятежников. Но к 1 ноября в Киле в здании профсоюза под знаменами Независимой социал-демократической партии собрались несколько сотен матросов. Зорге был одним из молодых добровольцев, вызвавшихся раздавать революционные листовки. Спустя два дня, несмотря на попытки кильской полиции арестовать зачинщиков, к движению примкнули уже тысячи человек. Все они собрались на Учебном плацу в Киле под лозунгом Frieden und Brot! (“Мира и хлеба!”). Солдатский патруль, получивший приказ разогнать демонстрантов, открыл огонь, убив семерых и серьезно ранив 21 человека. Командира лояльных солдат разъяренные матросы едва не избили до смерти^[7]. Подкрепление, прибывшее, чтобы усмирить набирающий силу мятеж, отказалось выполнять приказы. К вечеру 4 ноября Киль оказался в руках 40 тысяч мятежных матросов, солдат и рабочих. Они издали манифест, состоявший из четырнадцати пунктов, требуя освобождения заключенных, свободы слова, отмены цензуры и учреждения рабочих советов^[8].

Восстание стремительно распространялось по мере появления делегаций матросов из Киля во всех крупнейших городах рейха. К 7 ноября, первой годовщине большевистского переворота в России, революционеры захватили все крупные прибрежные города Германии, а также Ганновер, Брауншвейг и Франкфурт-на-Майне. В Мюнхене Совет рабочих и солдат вынудил отречься от власти последнего короля Баварии Людвига III. Бавария была объявлена Rdterepublik — Советской республикой, все наследные правители земель, входивших в состав Германской империи, отреклись. Последним символом старого порядка оставался лишь кайзер Вильгельм II.

Германская империя рушилась, но какая революция ее ждала – буржуазная или радикальная большевистская? Лидер умеренной Социал-демократической партии Фридрих Эберт потребовал для себя пост канцлера и настаивал на отречении кайзера. Если кайзер останется, предупреждал Эберт, “социальной революции не избежать. Но я противник социальной революции. Я ненавижу ее как грех”^[9].

Днем 9 ноября кайзер отрекся от престола. Но лидерам “Союза Спартака” – радикального социалистического движения, преобразованного в независимую политическую организацию его руководителем Карлом Либкнехтом, недавно освободившимся из тюрьмы, – этого было мало. С балкона Берлинского городского дворца Либкнехт провозгласил создание Германской социалистической республики. При этом едва сформированное временное правительство Германии, возглавляемое центристами из числа социалистов СДПГ, устояло, несмотря на подписание и ноября 1918 года унизительного Акта о капитуляции в войне. Его глава, Фридрих Эберт, пообещав провести выборы, получил поддержку основного состава регулярной армии. Так социалистическая революция Либкнехта была приостановлена на какое-то время.

Как раз в эти беспокойне дни в Киле Зорге познакомился с профессором политологии местного Технологического института Куртом Герлахом. В уютном доме профессора, коммуниста и при этом весьма обеспеченного человека, собирались студенты, придерживавшиеся радикальных взглядов. “Художники рассказывали о новом искусстве, поэты порывали со всеми традициями, – вспоминала жена Герлаха Кристиана. – Среди гостей молча сидел один юный ученик моего мужа: это был Рихард Зорге… Вскоре стало очевидно, что муж выделяет его среди прочих. Они подружились. Мы называли Зорге прозвищем – Ика”. Кристиана сразу же обратила внимание на красивого задумчивого молодого человека. “В его ясных проницательных глазах таились бесконечная отрешенность и одиночество, это ощущали все окружающие”^[10].

После двух месяцев отчаянной борьбы за власть между СДПГ и “спартакистами” Либкнехт и его единомышленница-революционерка Роза Люксембург перешли в наступление. И снова центральную роль сыграли матросы из Киля, многие из которых наверняка слушали речи Зорге. В первые дни революции в начале ноября временное правительство Эберта ради собственной безопасности распорядилось, чтобы из Киля в Берлин прибыла вновь созданная Народная морская дивизия – Volksmarinedivision. К Рождеству стало очевидно, что это была серьезная ошибка. Радикально настроенные матросы из Киля явно сочувствовали “спартакистам”. После того как Эберт перестал выплачивать им жалованье, они заняли бывшую имперскую канцелярию, перерезали телефонный кабель и посадили Совет народных уполномоченных под домашний арест.

Воспользовавшись моментом, “спартакисты” официально отреклись от каких бы то ни было связей с СДПГ и умеренными сторонниками Эберта. В программном заявлении, опубликованном Розой Люксембург, говорилось, что ее партия “никогда не возьмет на себя правительственной власти иначе как в результате ясно выраженной, недвусмысленной воли огромного большинства пролетарской массы всей Германии”.

Революция стремительно вышла из-под контроля зачинщиков. Несмотря на возражения Люксембург, большинство новых членов партии отказались от участия в ближайших выборах, выступив – как и большевики до них – за захват власти путем “уличного давления”^[11]. Люксембург и Либкнехт предупреждали, что рабочие не готовы противостоять армии Германского государства. Несмотря на это, горячие головы “Спартака” собрались в штабе берлинской полиции, чтобы избрать временный революционный комитет, призвавший к всеобщей забастовке и массовому восстанию. На призыв откликнулись полмиллиона демонстрантов: они вышли на улицы Берлина с плакатами, призывавшими лояльных правительству солдат не стрелять в своих сограждан.

Это стало роковой ошибкой. Над Народной военно-морской дивизией нависла угроза роспуска, что послужило причиной кризиса, разразившегося в рождественские дни 1918 года. Дивизия отказалась встать на сторону демонстрантов. Против протестующих выступила регулярная армия (один отряд использовал даже захваченный британский танк “Марк IV”), а также Freikorps – возрожденные военизированные формирования, члены которых явно тяготели к правым. Эти добровольческие отряды были набраны реакционно настроенными офицерами, страстно выступавшими против капитуляции Германии в войне и против большевизма. Впоследствии они станут самыми непримиримыми врагами Веймарского правительства и ядром нацистской партии Гитлера^[12]. Несмотря на идеологические расхождения, временное правительство, отстаивая свое существование, быстро заключило с фрайкорами соглашение. Заместитель председателя СДПГ Густав Носке, до недавнего времени называвший себя “народным уполномоченным по делам армии и флота”, взял на себя командование добровольцами-реакционерами. “Кто-то должен быть кровавой собакой, я не боюсь ответственности”, – говорил он^[13].

В Киле Зорге с друзьями вооружились – вероятно, пистолетами, так как их было легко спрятать, – и поспешили в Берлин, чтобы вступить в бой. Но они опоздали. При поддержке артиллерии фрайкоры освободили несколько зданий, занятых революционерами; в результате столкновения 156 восставших были убиты. “Партия нуждалась в помощи, но, когда я приехал в Берлин, было слишком поздно что-либо делать, – расскажет в дальнейшем Зорге японским следователям. – Нас остановили на вокзале, обыскали на предмет наличия оружия, но, к счастью, моего не нашли. Любого человека, имевшего при себе оружие и отказывавшегося сдать его, расстреливали. Меня и моих товарищей на несколько дней задержали на вокзале, а потом отправили обратно в Киль. Это никак нельзя было назвать триумфальным возвращением”^[14].

Пока Зорге с товарищами находился под арестом на Центральном вокзале Берлина, предводители “Союза Спартака” залегли на дно. 15 января скрывавшихся Розу Люксембург и Карла Либкнехта обнаружили в одной из квартир берлинского района Вильмерсдорф. Их немедленно арестовали и передали самому крупному корпусу добровольцев – Гвардейской дивизии конных стрелков. В ту же ночь обоих заключенных жестоко избили прикладами винтовок, а потом застрелили. Тело Люксембург бросили в канал Ландвер, а труп Либкнехта подбросили в городской морг^[15].

На тот момент революция в Германии завершилась. Оставаясь в Киле, Зорге слишком рисковал, и он перебрался в Гамбург, чтобы получить докторскую степень по политологии. Там он организовал студенческую социалистическую группу и официально вступил в Коммунистическую партию Германии. Здесь сразу отметили агитаторские навыки молодого Зорге, назначив его руководителем учебной секции партийных руководителей региональной организации Гамбурга^[16]. Тогда же он начал писать для местной газеты Коммунистической партии, журналистика стала его профессией – как для прикрытия, так и фактически на следующие 23 года.

Достоверно неизвестно, по чьему приглашению – Курта Герлаха или его жены Кристианы – Зорге в начале лета 1919 года оказался в Ахене, промышленном городе в Рурской области. Герлах, как и Зорге, переехал, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания полиции в Киле. Теперь он преподавал в Университете Ахена и предложил Зорге последовать своему примеру. Тем не менее его появление на пороге нового дома четы Герлах оказалось совершенно неожиданным.

“Однажды вечером в дверь позвонили, и я пошла посмотреть, кто там, – вспоминала Кристиана. – На пороге стоял Ика. Меня словно пронзило ударом молнии. В одно мгновение во мне пробудилось что-то, что до сих пор дремало, что-то опасное, темное, неотвратимое. Ика никогда не настаивал. Ему не нужно было располагать к себе людей, они сами тянулись к нему – как мужчины, так и женщины. Он умел подчинять их своей воле более изощренными способами”^[17]. “Ика… был высоким, широкоплечим, с густой шевелюрой, с волевым выражением немного желтоватого, но очень привлекательного лица, – писала другая его современница. – Под высоким выпуклым лбом его прямой нос резко выступал вперед между глубоко посаженных глаз”^[18]. Даже 91-летняя Бабетта Гросс, вдова Вилли Мюнценберга (одного из выдающихся деятелей коммунистического подполья межвоенного периода), давая интервью в 1989 году, расплылась в улыбке, вспомнив, что была знакома с Рихардом Зорге, “когда он был молод и красив”^[19].

Герлах обеспечил своему давнему протеже место преподавателя в Высшей школе Ахена. Он даже смирился с назревающим романом между Зорге и его женой. Это будет одним из лейтмотивов жизненного уклада Зорге: его любили все – даже его жертвы, даже мужчины, доверием которых он воспользовался и по его вине ставшие рогоносцами^[20].

Коммунизм, вне всякого сомнения, позволял Зорге воплотить тягу к наставничеству: всю жизнь он любил читать лекции и произносить речи. Сам он считал себя при этом человеком действия, лидером, учителем, организатором. Зорге не успел принять участия в восстании “Союза Спартака” в 1919 году. Но когда 13 марта 1920 года политик-консерватор Вольфганг Капп и генерал Вальтер фон Лютвиц попытались свергнуть правительство, устроив военный переворот в Берлине, Зорге уже был готов.

Правительство социал-демократов призвало ко всеобщей забастовке против Капповского путча. Но для коммунистов промышленного Рура стачка была шансом довести до конца незавершенную революцию спартакистов. В Ахене Зорге участвовал в работе комитета всеобщей забастовки, в ходе которой на улицы вышли тысячи шахтеров. Из почти 50 тысяч бывших и действующих военных всей индустриально развитой Рейнской области была сформирована Красная армия Рура, готовившаяся “получить политическую власть через диктатуру пролетариата”. Существуют косвенные свидетельства, что Зорге также состоял в военном комитете компартии Рурского региона, привлекавшем физически крепких молодых сторонников “к уличным столкновениям с контрреволюционерами. Как писала подруга Зорге, тот не смог бы… оставаться в стороне от событий, в которых участвовали все вокруг”^[21].

В это время Коммунистическая партия Германии сформировала тайное вооруженное подразделение под названием Militarischer Apparat (M-Apparat). Его задача состояла в подготовке к неминуемой, как считали коммунисты, гражданской войне в Германии и ликвидации оппонентов и осведомителей, которые могли проникнуть в ряды партии^[22]. Насколько тесно Зорге был связан с этим коммунистическим ополчением, не ясно, однако впоследствии он будет хвастаться перед друзьями в Москве участием в продолжительных боях с реакционерами на улицах Ахена и Золингена. Уже позже, в тюремных записках, его позиция изменится: он будет представлять себя в роли интеллектуала и организатора, а вовсе не участника и зачинщика боев.

Консервативный Капповский путч вскоре уступил натиску всеобщей забастовки, которую поддержали около 12 миллионов рабочих по всей Германии. Рурская Красная армия силой захватила Дортмунд, Эссен и Хаген, разоружив правительственные войска и объявив власть рабочих комитетов. К концу марта весь Рур оказался во власти повстанцев, несмотря на то что у них не было ни единого лидера, ни общей политической программы. Восстановленное правительство СДПГ, столкнувшись с вооруженным восстанием в сердце Германии, несопоставимым по масштабам с мятежом спартакистов, прибегло к той же тактике, что и Носке в 1919 году. На подавление коммунистов были брошены силы регулярной армии и фрайкоров, расстреливавших повстанцев на месте. К 5 апреля 1920 года свыше тысячи социалистов были убиты, а оставшиеся в живых бойцы Рурской Красной армии бежали за Рейн на территорию, оккупированную после перемирия французской армией^[23].

Из-за постигшей революцию неудачи Зорге впал в отчаяние и растерянность. “Я почти совсем отстранился от всех в Германии, и мне от этого даже не печально в общепринятом смысле этого слова, – писал Зорге из Ахена своему родственнику и другу Эриху Корренсу. – У бродяг вроде меня, не умеющих ничего хранить, это единственно возможное состояние. У меня все настолько туманно, я лишен крова, и дорога становится моим призванием”^[24].

Зорге был не единственным, кто лишился целей и надежд. Коммунисты Германии увязли в тех же внутренних распрях и склоках, патологическую склонность к которым они проявляли еще сорок лет назад, во времена двоюродного деда Зорге Адольфа, дружившего с Марксом. После неудавшейся революции в стране Коммунистическая партия Германии раскололась на две, а потом на три противоборствующие фракции. И хотя Зорге, занимавший тогда скромную должность сотрудника местного профсоюза, не мог в то время этого знать, борьба в немецкой компартии была явно отражением масштабного влияния Москвы.

Владимир Ленин всегда представлял себя неоспоримым предводителем мировой революции. Спартакисты же и их последователи всегда сохраняли возмущавшую российских большевиков независимость. Теперь, когда коммунизм в Германии потерпел фиаско, а многие его лидеры были убиты или заключены под стражу, Москва решила вмешаться и взять контроль над немецкой компартией в свои руки. Придет время, и она возьмет под свой личный контроль и Рихарда Зорге.

Зорге продолжал преподавать в высшей школе Ахена, одновременно издавая местную коммунистическую газету “Глас народа”. Курт Герлах согласился на мирный развод, и Зорге с Кристианой переехали в соседний Золинген – “город клинков”. Вскоре стало известно, что полиция не спускает глаз с Зорге и ищет предлог, чтобы выслать его из города как опасного радикала. Живущая “во грехе” пара обеспечила властям необходимый повод. Во избежание неприятностей бродяге Зорге пришлось задуматься об узах, как сам он говорил, “буржуазного проклятия” брака. “Полиция, разумеется, хочет выкинуть меня из Золингена, не имея на то никаких оснований, и потому попытается прибегнуть к предлогу, будто [наше сожительство] служит оскорблением общественной морали, – писал Зорге Корренсу в письме от 19 апреля 1921 года. – С точки зрения буржуа, совместное проживание представляет собой возмутительное явление. Мы оба досадуем, но нам придется пережить эту неприятность”^[25]. Ранее в письме Корренсу Зорге клялся, что “даже в глубине души я не испытываю потребности в другом человеке, чтобы жить, и именно жить, а не просто существовать как овощ”^[26]. Тем не менее в мае 1921-го они с Кристианой официально зарегистрировали свой брак.

Как раз в этот семейный период Зорге впервые вступил в марксистскую полемику, написав памфлет “Накопление капитала и Роза Люксембург” – критическое исследование теории погибшей предводительницы “Союза Спартака”. Работа была невероятно скучна. Даже сам Зорге впоследствии признавал, что его “ методы обращения с трудными вопросами были слишком грубыми и незрелыми”, и надеялся, что нацисты сожгли все имевшиеся экземпляры^[27] – хотя более вероятно, что он в этой работе неполиткорректно похвалил уважение, которое Люксембург питала к парламентской демократии, и впоследствии это бросило бы тень на его приверженность ортодоксальному коммунизму. Однако даже если Зорге вынашивал планы о карьере ученого-марксиста, они рухнули в конце 1922 года, когда его исключили из Высшей школы Ахена, поскольку он был “втянут в ожесточенные политические дискуссии”^[28]. Но, как бы то ни было, у партии были на него свои планы. Преимущественно пролетарский Рурский регион созрел для революции, но рабочим движением руководили умеренные католические профсоюзы, подлежавшие, по мнению партии, срочному обращению в коммунистическую веру. В местном отделении Коммунистической партии в Зорге верно разглядели человека действия, а не мыслителя, предложив ему стать шахтером и – буквально – подпольным агитатором.

Неопытный, но физически развитый Зорге устроился на работу в угольную шахту недалеко от Ахена и, организовав там социалистическую ячейку, перешел с той же целью на другую шахту. “Работа была тяжелой и опасной, – рассказывал он потом японским следователям, особенно тяжелой из-за полученных на войне ранений, которые до сих пор напоминали о себе приступами боли. – Однако я не отступил от своего решения. Опыт работы шахтером был очень ценен для меня, ничуть не уступая опыту, полученному мною на фронте. К тому же моя новая работа отвечала интересам партии”^[29].

Попытка вести аналогичную работу в интересах партии в угольных провинциях Голландии провалилась. Зорге немедленно разоблачили как возмутителя спокойствия, выгнали с шахты и депортировали из страны. Владельцы шахт в Ахене также были настороже по части угрозы коммунистических волнений, и, вернувшись в Рур, Зорге не смог найти работу.

У него оставался лишь самый очевидный карьерный выбор – работать в партии, хотя он не оставлял надежд стать серьезным ученым, вероятно, в качестве запасного варианта в это неудачное для коммунистов время. От научных амбиций он не откажется до конца своих дней. Он всегда настаивал, чтобы к нему обращались “господин (или товарищ) доктор Зорге”, и продолжал публиковаться в научных изданиях. После ареста в Японии тайная полиция обнаружила на тумбочке у его кровати незавершенную научную монографию о Японии.

Зорге предложили оплачиваемое место в партийном руководстве. Он отказался, приняв предложение Курта Герлаха – очевидно не державшего зла на нового мужа бывшей жены – работать во вновь учрежденном франкфуртском Институте социальных исследований, директором которого не так давно был назначен последний^[30]. Кристиана со вкусом обустроила их новый дом, вскоре ставший оживленным салоном для сторонников левых взглядов. В числе приглашенных бывала и Гедвиг Туне, стройная привлекательная актриса австрийско-еврейского происхождения, жена Герхарда Айслера, издателя коммунистической газеты Die Rote Fahne. По-юношески увлекающаяся людьми и идеями, Гедвиг, которая впоследствии прославится под именем Геде Массинг (по фамилии своего второго мужа), безмерно восхищалась Зорге^[31].

“Он не вписывался в шаблон немецкого коммуниста, как и Кристиана. В коммунистических кругах они выделялись хорошим вкусом и утонченностью, – писала она о чете Зорге. – Их дом стал центром светской жизни этой группы. Помню, выглядел он весьма необычно: из прошлого Кристианы, которая до этого была замужем за богатым профессором, сюда перекочевала антикварная обстановка; у них была отличная коллекция современной живописи и редких старинных гравюр. Меня поразила царившая в доме атмосфера легкости и изящества. Мне нравилось, что бок о бок здесь сосуществовали серьезные беседы и страсть к жизни”^[32]. Массинг с энтузиазмом отмечала, что она вращалась “исключительно в высших коммунистических кругах”, описывала “довольно высокомерное отношение” этой среды к менее выдающимся людям^[33]. Тем не менее самой Геде вскоре предстояло стать легендарной советской шпионкой^[34].

Зорге совмещал преподавание с партийной и издательской работой, чтением лекций, как и в Ахене. Однако вскоре он уже участвовал в подпольной деятельности. Поскольку полиция не спускала глаз с самых известных руководителей франкфуртского отделения партии, Зорге доверяли обеспечение “тайной связи между ЦК в Берлине и организацией во Франкфурте”. Он прятал партийные средства и пропагандистские материалы в своем кабинете в университете, а “крупные посылки скрывал в учебных аудиториях в ящиках для угля” или прятал в своем кабинете и библиотеке социологического факультета университета. К октябрю 1923 года в результате скачка инфляции стоимость рейхсмарки составила 60 миллионов к 1 доллару. В Саксонии партия воспользовалась массовыми протестами, чтобы начать новое вооруженное восстание и провозгласить пролетарскую республику. В ходе кратковременного восстания Зорге должен был поддерживать “постоянную тайную связь” с руководством повстанцев, “часто выполняя специальные задания и доставляя важные указания и распоряжения по политическим и организационным вопросам” из Франкфурта и Берлина^[35].

Восстание в Саксонии было подавлено, как и аналогичный коммунистический мятеж в Гамбурге. Вскоре после этого в Мюнхене произошел закончившийся провалом путч правых, организованный молодым деятелем Адольфом Гитлером. Тем не менее Зорге доказал свою ценность как тайный агент. Когда в апреле 1924 года проходил нелегальный 9-й съезд КПГ, отвечать за безопасность советских гостей было поручено именно ему. Это была делегация Коммунистического интернационала (Коминтерна), членом которого вскоре станет и сам Зорге.

Карл Маркс в Манифесте коммунистической партии провозгласил, что “у рабочих нет отечества”, и призвал пролетариев всех стран соединяться^[36]. В своей работе 1902 года “Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения” Ленин выдвинул идею, что коммунистические партии следует учредить по всему миру в помощь борьбе международного пролетариата, и основал Коминтерн как “генеральный штаб мировой революции”^[37]. На деле, захватив власть в России, Ленин считал себя бесспорным лидером этого штаба. Он настаивал, что русские большевики как единственная группировка в мире, фактически осуществившая революцию, должны взять на себя руководство мировой революцией^[38]. Коминтерн во многом был наиболее совершенной ленинской организацией; в его основе лежали две неразрывно связанных страсти Ленина: одержимость секретностью и стремление к абсолютной власти. Коминтерн создавался отнюдь не в демократических целях^[39]. Так, с самого своего формирования в 1919 году, он строился на обмане. Предполагалось, что его роль заключалась в продвижении коммунизма по всему миру. Однако подлинная его цель состояла в том, чтобы собрать всех иностранных радикалов в одну большую сеть под контролем Москвы и служить прикрытием для советской пропаганды и сбора разведданных^[40].

Первый конгресс Коминтерна, проводившийся в Кремле, в переполненном Митрофаньевском зале в здании Судебных установлений (Сенате) в марте 1919-го, задал тон ложного “экуменизма”. Якобы в нем принимали участие 52 делегата из 37 коммунистических организаций разных стран мира. На самом же деле английский “делегат” родился в Российской империи и эмигрировал в Англию, где работал портным, а затем стал секретарем Максима Литвинова, заместителя наркома по иностранным делам[2]. Японцев намеревался представлять голландский социал-демократ товарищ Рутгерс, лишь однажды бывавший в Стране восходящего солнца. В “Правде”, главной газете партии, Ленин самонадеянно заявлял, что “Советы завоевали весь мир”. По словам одного английского очевидца, “во всей этой истории был элемент неправдоподобия”^[41].

С самого начала Германия была главным призом мировой революции. Так часто говорил Ленин о назревании революционной ситуации в Германии. Поэтому он предложил взорвать эту бочку при помощи искры, запущенной по незримой подрывной сети Коминтерна, чей фитиль тянулся из кабинета Ленина в Кремле до самой несработавшей бомбы революционного сознания германского пролетариата^[42].

К моменту встречи Рихарда Зорге с делегацией Коминтерна во Франкфурте в 1924 году организация обросла значительным аппаратом, которым руководил верный соратник Ленина Григорий Зиновьев. Коминтерн успел поддержать ряд вполне реальных и жестоких революционных выступлений. Одно из них – закончившееся провалом провозглашение Венгерской советской республики в 1919 году, попытка была оплачена советским золотом при участии нескольких сотен русских бойцов, называвших себя “террористической группой Революционного правящего совета”. Коминтерн также сыграл ключевую роль в неудавшемся перевороте в Эстонии, организованном местной коммунистической партией. В 1921 году в Германию была отправлена советская диверсионная группа, целью которой было разжигание революционного насилия. Группа русских диверсантов и их немецких сообщников попыталась взорвать экспресс, следовавший из Галле в Лейпциг, что было частью масштабной “мартовской акции”, задуманной как серия локальных мятежей, которые должны были подстегнуть новое общенациональное восстание^[43]. Советская армия была приведена в готовность на новой российско-польской границе для участия в последней попытке революции в Германии. Но, как и восстание спартакистов, и неудавшийся коммунистический мятеж в Руре на следующий год, Мартовское восстание 1921 года потерпело фиаско.

Даже если идеология Коминтерна являлась безусловно марксистской по своей сути, изначально она отталкивалась от тактического положения, что коммунистические партии по всему миру никогда не должны признавать законности буржуазного государства и должны воздерживаться от участия в буржуазной демократии. Это было одно из “21 условий”, сформулированных Лениным в августе 1920 года.[3] На деле это привело к принципиальному конфликту с Коммунистической партией Германии, чей умеренный руководитель Пауль Леви был исключен из нее в результате давления со стороны Москвы за то, что осудил Мартовское восстание, а также за недостаточно решительное противодействие участию в выборах^[44]. Одним словом, члены советской делегации, участвовавшей в Съезде компартии в 1924 году во Франкфурте, были не столько посланниками, сколько неофициальными кукловодами германской партии.

Задача Зорге состояла в том, чтобы “обеспечивать безопасность этих важных делегатов, заниматься их размещением и делать все, чтобы они могли спокойно заниматься делами”^[45]. Возглавлял делегацию Осип Пятницкий (Иосиф Аронович Таршис), куратор отдела международных связей Коминтерна. Сын литовского еврея-плотника, перед тем как заняться революционной политикой и стать членом ЦК, Пятницкий был на обучении у мастера-портного. Он входил в ближайшее окружение Ленина и передавал из Цюриха в Россию его тайную корреспонденцию во время неудавшейся революции 1905 года. Вторым членом делегации был сын украинского священника Дмитрий (Дмитро) Мануильский, добродушный (судя по фото) обладатель пышных усов, в Исполкоме и Президиуме Коминтерна представлявший Украину. Отто Куусинен, финский коммунист, также входил в Исполком Коминтерна, в дальнейшем он разработает скандинавское направление советской военной разведки. И сам станет воплощеним нечетких границ между Коминтерном и шпионской деятельностью СССР (впоследствии он будет назначен главой марионеточного режима, установленного Сталиным на финских территориях, оккупированных Советским Союзом во время Зимней войны 1939–1940 годов)^[46]. Четвертым высокопоставленным делегатом был Соломон Лозовский, генеральный секретарь Красного интернационала профсоюзов, или Профинтерна, учрежденного Лениным как отдельный от Коминтерна институт, призванный объединить под контролем Москвы профсоюзы всего мира. Ни один из высокопоставленных делегатов из России на съезде в Германии не был этническим русским.

Зорге, по собственному признанию, “выполняя это нелегкое поручение, старался полностью удовлетворить нужды закрепленных за нами делегатов”^[47]. Несмотря на то что все советские “гости” находились в Германии незаконно, ни одного из них не арестовали и не чинили никаких препятствий. Никто не мешал их конфиденциальному общению, и они были явно довольны условиями проживания. Одним словом, их исключительно полезный 28-летний немецкий покровитель произвел на них впечатление.

Зорге не знал, что Пятницкий прибыл в Германию не столько для того, чтобы заявить о дружбе и солидарности с братской Коммунистической партией Германии, сколько с расчетом завербовать здесь ценные кадры. Ленин умер в январе 1924 года. После провалов коммунистических восстаний в Германии, Венгрии и Италии, где фашисты-чернорубашечники устраивали забастовки, обеспечившие их лидеру Бенито Муссолини возможность захватить власть после марша на Рим в 1922 году, фокус деятельности Коминтерна сместился с безотлагательной подготовки мировой революции на защиту советского государства. Еще более важно, что укреплявший свои позиции в партии Иосиф Сталин отстаивал концепцию “социализма в отдельно взятой стране”. Как он вскоре уточнит: “Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР”^[48].

Так, во Франкфурте Пятницкий и его товарищи фактически разведывали, кто из немецких коммунистов готов поддержать СССР помимо и сверх интересов местной партии, а следовательно, претендовать на руководящие посты в будущем, а кто – нет. Они также находились в поисках новобранцев, которые могли бы быть полезны советской агентурной сети.

“У меня с представителями Коминтерна установились очень тесные отношения, и день ото дня они становились все более дружественными”, – вспоминал Зорге^[49]. Обеим сторонам, очевидно, удалось произвести друг на друга хорошее впечатление. Чего не скажешь о Кристиане: когда ее муж привел делегатов в квартиру, которую она с таким вкусом обставила старинной мебелью, манеры революционеров привели ее в ужас. “Я вижу, как они сидят на моем сиреневом диване, едят принесенный с собой арахис, – вспоминала она в коротких мемуарах, опубликованных в 1964 году в одной швейцарской газете, – и просто бросают скорлупу на ковер”^[50].

Не замечая буржуазных предрассудков Кристианы, Пятницкий при закрытии съезда предложил Зорге приехать в этом году в Москву и поработать в штаб-квартире Коминтерна. В частности, советские товарищи просили Зорге “заняться организацией разведотдела Коминтерна”^[51].

Зорге, возможно, уже давно ждал этого приглашения. Кристиана писала, что они заговорили о переезде в Москву, едва переехав во Франкфурт в 1922 году^[52]. Видный марксист Давид Рязанов, воодушевленный связями двоюродного деда Зорге с Карлом Марксом, пригласил Рихарда на работу в основанный им Институт марксизма-ленинизма^[53]. Тогда Компартия Германии не отпустила Зорге. Но к 1924 году подобное неповиновение требованиям Москвы становилось политически невозможным. На этот раз Берлин одобрил запрос Зорге о работе в Исполкоме Коминтерна. В октябре 1924 года Зорге сел в поезд, следовавший в Москву. Кристиана осталась в Германии, ожидая подтверждения места библиотекаря в Институте марксизма-ленинизма.

Глава 3

“Фанатичные отбросы потерянного столетия”

Призрак Зорге прошел свой путь к славе, но за ним тянется унылая вереница канувших в Лету интеллектуалов, патриотов, жрецов, защищавших страны и религии, о которых наши дети, возможно, никогда не узнают, это были фанатичные отбросы потерянного столетия^[1]. Джон Ле Карре
Коминтерн предоставил Зорге номер в гостинице “Люкс”, располагавшейся на Тверской улице^[2] в доме номер 36. Построенная здесь в 1911 году гостиница “Франция” была одним из самых фешенебельных мест дореволюционной Москвы. Оказавшись в руках большевиков после национализации, она получила новое – примечательное – название и стремительно утратила былой статус. Постояльцы стали жаловаться на крыс^[3]. Тем не менее вновь учрежденные спецслужбы предпочитали размещать иностранцев здесь – так их удобно было держать в поле зрения. Тем более что от гостиницы до Кремля всего около полумили пешком.

В 1924 году “Люкс” находился в ведении Коминтерна, а его постояльцами стали бежавшие из родных стран мечтатели. За скудным завтраком собирались социалисты со всего мира – от будущего премьер-министра Китая Чжоу Эньлая до югославского лидера Иосипа Броз Тито. Как писала газета “Советская Россия”, мировая столица социализма притягивала идеалистов: “Миллионы людей во всех концах земли сказали себе – «моя революция», уже подрастала в мире молодежь, которая с верой и надеждой ловила каждое слово Москвы”^[4]. На общих фотографиях этого времени борцы за дело пролетариата суровы и неприветливы. Скромно одетые, эти люди, сосредоточенным сверлящим взглядом сквозь маленькие очки скорее похожи на разгневанных библиотекарей, чем на задиристых хулиганов. В мире тщедушных евреев-интеллектуалов высокий, с боевым ранением ариец Зорге буквально выделялся из толпы.

В гостинице “Люкс” революционный пыл удивительным образом сосуществовал с паранойей. “Всем на каждом шагу видятся шпионы, – вспоминает американская радикалка Агнес Смедли после своей поездки в Россию в 1921 году. – За каждым следят. Нигде не ощущаешь себя в безопасности”^[5]. Советская власть с подозрением относилась к своим иностранным гостям, пристально наблюдая за каждым их шагом и словом^[6].

Невзирая на крыс и шпионов, Зорге оказался в своей стихии. Как он рассказывал японским следователям, сначала он работал в Информационном отделе Коминтерна, “составлял донесения о рабочем движении и экономической и политической обстановке в Германии и других странах”^[7]. Это далеко не вся правда. Осип Пятницкий, лично завербовавший Зорге во Франкфурте, получил в 1922 году распоряжение Ленина создать под эгидой Коминтерна подпольную организацию, отвечающую за всю нелегальную деятельность за границей, в том числе за управление подпольными революционными ячейками^[8]. Этот центр шпионажа получил безобидное название Отдел международных связей (ОМС)^[9]. Из архивов Коминтерна становится очевидно, что Зорге с самого начала работы в Москве тесно взаимодействовал с ОМС и официально стал членом шпионской сети к 1927 году. Пятницкий же оставался руководителем и покровителем Зорге до тех пор, пока не попал в опалу при чистке партийных рядов во время сталинского Большого террора в 1937 году – что роковым образом сказалось на репутации разведчика.

Кристиана приехала к Зорге в Москву в марте 1925 года^[10]. Ее “первое впечатление от России: бескрайняя тоска!”^[11] Русским языком пара не владела, круг общения ограничивался почти исключительно соотечественниками-коммунистами. Местом встречи сообщества был Немецкий клуб – обшарпанное заведение, не предлагавшее своим посетителям никаких особых развлечений, кроме небольшой библиотеки с книгами на немецком языке. Зорге, избранный вскоре председателем клуба, немного оживил его, организовав для детей живших в Москве немцев общество юных пионеров. От мучительного одиночества Кристиану не избавляло даже то, что в тесном номере “Люкса” она жила вместе с мужем: “Никто и никогда не был способен нарушить его внутреннего уединения, и именно оно давало ему полную независимость”^[12]. У Геде Массинг, часто видевшейся в Москве с Кристианой, возникло впечатление, что “русские ей не нравились”^[13]. И, судя по всему, те отвечали Кристиане взаимностью. Современники вспоминали, что Кристиане дали прозвище “буржуйка”^[14].

Зорге же, по воспоминаниям одного друга, “судил обо всем прямо” и не терпел, когда кто-то критиковал рай для трудящихся^[15]. Все чаще оставляя Кристиану в гостинице одну, он проводил вечера в гостях у высокопоставленных большевиков. Владимир Смолянский, сын Григория Смолянского, бывшего какое-то время секретарем ВЦИК, вспоминал, какое впечатление производил харизматичный Зорге, ужиная у них в гостях в доме партийной элиты в Гранатном переулке: “В своем грубошерстном свитере или желтоватой вельветовой куртке он все-таки выглядел иностранцем… Ум и воля, которыми были отмечены черты тридцатилетнего Зорге, делали этого человека значительным. Он был высокого роста, крепко скроенный, светловолосый… Взгляд прямой, может быть, несколько суровый, решительная складка губ. Однако он не казался ни угрюмым, ни углубленным в себя, совсем нет. Он умел слушать других… В эти минуты на его лице отражались все оттенки «сопереживания»”^[16]. Судя по воспоминаниям Кристианы, Зорге уже тогда старался очаровывать других женщин, пуская в ход свое обаяние сильного немногословного человека. Поначалу большевизм шел бок о бок с сексуальным раскрепощением. Как и революционерка-феминистка Александра Коллонтай^[17], Зорге считал себя приверженцем свободной любви. На любую женщину, не следовавшую зову природы, прикрываясь любыми законными, нравственными или социальными основаниями, он навешивал ярлык “буржуазной гусыни”^[18].

Летом 1926 года Зорге и Кристиана провели отпуск врозь. Он поехал в родной Баку, ставший уже столицей Азербайджанской ССР, побывал в Сабунчи и узнал, что в доме, где когда-то жила его семья, располагается санаторий^[19]. Кристиана с подругой отправилась на поезде на Черное море, в Сочи. Зорге ненадолго заехал к ним, но отношения явно достигли критического предела. “Меня охватила мучительная тревога, – писала Кристиана. – Я все отчетливее ощущала, что наши пути расходятся по воле того же провидения, что когда-то столкнуло нас друг с другом”. Осенью, не в силах больше терпеть постоянные измены и отлучки мужа и жалкую жизнь в заслуживавшей совсем иного названия гостинице “Люкс”, Кристиана уехала в Берлин. Прощаясь поздно ночью на холодной платформе вокзала, Зорге “вел себя так, словно мы скоро снова увидимся. А когда поезд тронулся, я безудержно зарыдала. Я знала, что это конец нашей совместной жизни, и он, видимо, тоже это знал”^[20].

Если отъезд Кристианы и огорчил Зорге, то ни один из его друзей и знакомых этого не заметил. Сотрудник Коминтерна Павел Кананов вспоминал, что часто сталкивался тогда с Зорге – он подолгу пропадал в московских книжных магазинах и был счастлив. “Он был страстный библиофил. Знаете, это угадывается по тому, как человек держит в руках книгу”. Другой его коллега, А. 3. Зусманович, часто видел “погруженного в книги” Зорге в библиотеке Немецкого клуба. Зусманович также посещал лекции Зорге в клубе, в которых чувствовался “очень организованный аналитический ум. Он… производил впечатление незаурядного человека, и я предполагал, что Зорге станет крупным ученым”^[21].

В этот период Зорге-ученый написал ряд научных статей и книг^[22], главным образом о социальных проблемах Германии и угрозе нового империализма. Уже в 1926 году Зорге предупреждал, что “Германия более любой другой страны склонна к тактике подстрекательства новых империалистических столкновений, поэтому в ее политике с учетом конфликтной природы существуют предпосылки к разжиганию будущих войн”^[23]. Его проницательность тем не менее имела свои пределы. Зорге, в 1928 году писавший в официальном журнале Коминтерна “Инпрекор” под псевдонимом Р. Зонтер, уверенно предсказывал, что немецкий рабочий класс в конце концов восстанет против “диктатуры капиталистических интересов, направленных на его подавление”^[24]. Как и большинству социалистов, Зорге не удалось предвидеть, что немецкие рабочие вскоре станут самыми рьяными сторонниками фашизма^[25]. В этот период он написал две книги: “Экономические последствия Версальского мирного договора” и “Международный рабочий класс”, обе были изданы в Германии и переведены на русский язык^[26].

Тем временем Зорге-аппаратчик поднимался по карьерной лестнице в Коминтерне. В конце июня 1925 года он уже обращался к руководству с просьбой перевести его “на более активную работу” в Отдел агитации и пропаганды. К апрелю 1926 года его перевели в секретариат Исполкома Коминтерна (ИККИ)^[27]. В мае он уже участвовал в заседаниях важной комиссии ИККИ, получив задание составить инструкции для зарубежных коммунистических партий на случай новой войны^[28]. Предметом его особого внимания было распространение фашизма^[29]. По меньшей мере трижды Зорге посещал заседания президиума с участием Сталина, который сосредоточивал в своих руках все больше власти^[30]. Общение между ними, если таковое вообще имело место, по всей вероятности, было немногословным. Зорге до сих пор плохо говорил по-русски, а Сталин не владел немецким и едва объяснялся на английском.

Что же касается Зорге-шпиона, то его нарочитое умолчание о деятельности в 1920-е годы и безудержные восторги его поклонницы Геде Массинг указывали на тайную и захватывающую карьеру разведчика. “В условиях конспирации он чувствовал себя как рыба в воде, – вспоминала Массинг. – Он одаривал вас изумленной улыбкой, брови надменно взлетали – все из-за того, что он не мог рассказать вам, где провел прошлый год”. У нее “не было ни малейшего сомнения, что он занимался делами крайней важности”.


В моем сознании так прочно засели уроки о подобающем коммунисту поведении, что мне казалось совершенно нормальным и правильным не знать и никогда не спрашивать, чем он занимается, куда уходит и на сколько. В годы нашего знакомства он внезапно появлялся, звонил мне и спрашивал: “Какие у тебя планы?” Я кричала от радости и удивлялась: “Как же ты меня нашел?” А он смеялся. И мне это было приятно. Благодаря ему у меня и сложилось впечатление, будто для аппаратчика не существует ничего недостижимого, не бывает никакой недоступной информации, если она ему нужна. Именно он рассказал мне, как одиноко и аскетично должен жить аппаратчик, ни к кому не привязываясь, ничем себя не обременяя, не позволяя себе никакой сентиментальности. В моих глазах он был героем революции, настоящим героем, затаенным, никому не известным… Мне он представлялся человеком, о котором Рильке писал в своих стихах: Ich bin der Eine[4].


Зорге действительно предстояла чрезвычайно важная работа – в Китае и Японии. Однако реальность первых опытов конспиративной работы Зорге в Европе, думается, была куда менее возвышенной, чем представляла себе Массинг. Несмотря на очевидный энтузиазм самого Зорге к зарубежным командировкам, у его начальников в отделе агитации и пропаганды, судя по всему, были сомнения относительно его пригодности к секретной работе. “О Зорге. Ему не сидится и не работается у нас, – писал товарищ Михаил товарищу Освальду в апреле 1927 года. – Он хочет скорее выехать, а мы затрудняемся его послать на самостоятельную работу, ибо опыта практической работы у него почти нет”^[32]. Тем не менее настойчивость Зорге принесла результаты. В немецком полицейском досье есть данные о приезде Рихарда Зорге во Франкфурт, где он пробыл с августа по октябрь 1927 года. Скорее всего, он контактировал с Яковом Мировым-Абрамовым, номинально занимавшим пост пресс-атташе при советском посольстве в Берлине, а в действительности возглавлявшим тайную сеть ОМС в Берлине. Не ясно, что именно делал Зорге во Франкфурте, тем не менее берлинское бюро ОМС станет его основным тайным каналом связи с коминтерновскими кураторами в Москве^[33].

В декабре 1927 года Зорге был в Стокгольме под кодовым именем Йохан с первым заданием за пределами Германии^[34]. Сначала дело не заладилось. “Я прибыл 17.12. в С [токгольм]. От Освальда никаких новостей… ” – жаловался Зорге в шифрованной телеграмме, доставленной в ИККИ через Мирова-Абрамова в Берлине. “Наши друзья здесь ничего не знали о том, что я приеду и – с какими заданиями. Боюсь, что то же самое будет в Копенгагене]”^[35]. Зорге выполнял, по всей видимости, роль государственного инспектора, докладывая о “разделении труда в аппарате ЦК; работе отделов; отделе профсоюзов, агитации и пропаганды”. Он также докладывал своему руководству, что намеревался обсудить “вопрос заводских газет” и “подготовку, вероятно, скоро начинающих борьбу за повышение заработной платы в цехах бумажной индустрии”^[36]. Исходя из переписки Зорге с руководством ОМС в Москве, Коминтерн представляется хаотичной организацией, одержимой желанием все контролировать и при этом не способной организовать работу собственных агентов.

Тем не менее Зорге поразил местных коммунистов своим умом и простотой в общении. Член Датской коммунистической партии Кай Мольтке писал, что, насколько ему было известно, “миссия Зорге не имела ничего общего с разведслужбами и шпионажем”. При этом Зорге читал лекции в партячейках и рекомендовал датским товарищам объединиться с радикальными профсоюзами. “Умение [Рихарда Зорге] продумать все аспекты своей работы было необычайным. В его поведении не было ни намека на нелегальное положение или конспирацию. Во время своих визитов в трудные районы портов и фабрик Копенгагена он любил доказывать, что может выдуть пива не меньше, чем матрос, докер или цементник, или демонстрировал свою физическую силу как борец”^[37].

Вернувшись в Москву, Зорге в таинственных, даже эксцентричных, выражениях рассказывал о задании своей обожательнице Массинг: “Первое задание Ика выполнял в какой-то скандинавской стране (он так и не упомянул, в какой), где он жил «высоко в горах», а компанию ему составляли «преимущественно овцы». Он разглагольствовал о том, как овцы похожи на людей, стоит узнать их поближе”^[38]. В намного менее легкомысленной обстановке японской тюрьмы он рассказал следователям, что “выполнял функции активного руководителя наряду с руководством партии”. Что же до попоек и рукопашных с крепкими мужиками в доках, Зорге признал, что занимался “разведработой по политическим и экономическим проблемам Дании. Свои наблюдения и добытые сведения обсуждал с партийными представителями.

Девятого декабря 1927 года Зорге официально уволился из Секретариата ИККИ, заняв постоянную должность оргинструктора в ОМС, сердце коминтерновской разведки^[40]. Завербовавший его когда-то во Франкфурте Дмитрий Мануильский лично рекомендовал Зорге как человека, достойного стать членом самой секретной организации мировой революции; кандидатуру поддержал также Григорий Смолянский, у которого Зорге гостил в Гранатном переулке.

На следующий год Зорге вернулся в Скандинавию, докладывал о партийных связях в Швеции и Норвегии и пререкался с бухгалтерией в Исполкоме из-за расходов (недовольство по отношению к иностранцам и, само собой, разведчиков сохранялось)^[41]. В Осло, как он рассказывал японцам, Зорге столкнулся с “разнообразными партийными проблемами, серьезно препятствовавшими разведдеятельности”^[42]. В источниках ничего не говорится о точной причине этих трудностей, но очевидно, московские аппаратчики проявляли все большее недовольство своенравностью посланца Советов в Скандинавии. “Полагаем, что нет оснований так нервничать, как Вы это делаете”, – выговаривал Зорге Б. А. Васильев, заместитель заведующего Восточным отделом ИККИ в декабре 1928 года^[43]. Он же писал Пятницкому, настойчиво выступая против плана отправить Зорге на тайное задание в Великобританию. “Что касается предложения о его поездке в А [нглию], я высказываюсь против. Он слишком слаб для Ан [глии] и не сможет удержаться, чтобы не вмешиваться в [политические] дела. Для А [нглии] это совершенно неприемлемо”^[44].

Несмотря на придирки начальства, в верхушке Коминтерна у Зорге все равно сохранялись влиятельные друзья. Мануильский настолько доверял своему немецкому протеже, что назначил его личным секретарем Николая Бухарина, главы Коминтерна, во время Шестого конгресса в Москве в июле – августе 1928 года. На этих встречах, как позже хвастался Зорге, он “участвовал в обсуждениях, касавшихся Троцкого, Зиновьева и Каменева” – всех старых большевиков – противников Сталина, чьи судьбы вскоре станут предметом острой борьбы, которая для Зиновьева и Каменева завершится показательными судебными процессами и пыточными подвалами Лубянки, а для Троцкого – ударом ледорубом по голове в Мексике^[45]. Иными словами, в 1928 году Зорге сохранял лояльность Бухарину, одновременно поддерживая неуклонное восхождение Сталина, “кремлевского горца”^[46], к вершине власти.

Вернувшись в Москву, Зорге стал брать уроки русского языка у молодой, подающей надежды актрисы^[47] Екатерины Максимовой. Друзья считали Катю “спокойной, сдержанной”, но “способной на неожиданные решения”^[48]. Самым необычным – ив конце концов роковым – таким ее решением было влюбиться в Рихарда Зорге. Зорге запомнили как “широкоплечего парня в синем свитере”, который “больше молчал”. Запомнили и “спокойное, доброе, открытое выражение его лица, не схваченное фотообъективом”^[49]. По рассказам друзей, Зорге шутливо назвал себя в компании “азербайджанцем”, однако ни слова не знал по-азербайджански (это, по видимости, была одна из немногих вошедших в историю шуток Зорге).

На собраниях в комнате Кати Максимовой в коммунальной квартире в Нижнем Кисловском переулке гости “вина не пили – тогда это было не принято”. Принципиальные молодые люди пили чай с желтым сахаром, пели песни, спорили о пьесах Константина Станиславского и Всеволода Мейерхольда, о музыке Бетховена и Скрябина, о социалистическом искусстве^[50]. Зорге знал много стихов, в том числе наизусть читал Александра Блока, и хотя он был “интересным рассказчиком… но иногда беспомощно махал у виска рукой, подыскивая слово поточнее, и… обращался к Верочке Избицкой, знавшей французский, по-французски. Но чаще он обращался к Кате”. Он любил цитировать стихи Владимира Маяковского:



В наших жилах —
                         кровь, а не водица.
Мы идем
               сквозь револьверный лай,
Чтобы,
             умирая,
                     воплотиться
В пароходы,
            в строчки
                     и в другие долгие дела^[51].



Стихи были посвящены Теодору Нетте, советскому дипломатическому курьеру, убитому в Латвии в 1926 году при охране диппочты, в чью честь было названо судно Черноморского морского пароходства. (В честь Зорге, после всего, что он претерпел ради революции, тоже назовут теплоход, а также улицы.)

Война и революция лишь укрепили образ шиллеровского поэтического героя, который Зорге создавал со школьных лет. “Он всегда был немного романтиком, – вспоминала его берлинская подруга Доротея фон Дюринг. – Рихард был волевым, открытым, целеустремленным юношей. Мы все любили Ику… У меня где-то хранится стихотворение, написанное рукой Рихарда. В нем есть строки: «Вечный странник, обрекающий себя на то, чтобы никогда не знать покоя…»”^[52] Тем не менее странник пристроил свои лыжи и книги в углу Катиной комнаты, а к концу 1928 года переехал к девушке.

Революционная идиллия молодой пары оказалась мимолетной. Катя мечтала о сцене, педагог из Ленинградского института сценического искусства считал ее “способной актрисой”^[53], но в начале 1929 года Катя, отказавшись от мечты, пошла “в рабочую гущу” – аппаратчицей на завод “Точизмеритель”. В дальнейшем в письмах к Зорге она будет писать, как она счастлива среди настоящих пролетариев, однако невольно возникает впечатление, что Катя слишком старательно боролась с разочарованием из-за вынужденных компромиссов в своей жизни^[54].

Серьезно отражалось на Зорге то, что в Коминтерне менялись политические настроения, оборачиваясь против самой идеи мировой революции. За последние десять лет многочисленные коммунистические восстания по всей Европе потерпели фиаско. Вероломные социалисты по всему континенту объединяли силы с умеренными социал-демократами, главными врагами Коминтерна. В то же время обеспокоенность вызывало растущее увлечение переменчивого рабочего класса фашизмом. Муссолини уже пришел к власти в Италии. Гитлеру сопутствовала удача в Берлине.

В Москве смысл этих событий восприняли однозначно – особенно Сталин, увидевший в этом очередное доказательство верности курса на построение социализма “в отдельно взятой стране”^[55]. Надежды на “грядущую в скором времени мировую революцию отошли на второй план”, как расскажет потом Зорге японцам: “В действительности произошел сдвиг центра тяжести: от Коминтерна к Советскому Союзу. Пятницкий был согласен, что, возможно, я не гожусь для партийной работы, что скорая мировая революция – не более чем иллюзия, и что мы должны сосредоточиться на защите Советского Союза”^[56].

Тем не менее весной 1929 года Зорге в последний раз вернулся в Норвегию. Рука Москвы все крепче сжимала иностранные коммунистические партии и агентуру Коминтерна. Если раньше Зорге передавал многие повседневные донесения через местного связного, то в 1929 году ему приходилось лично приезжать в Берлин, чтобы передать послания через КПГ или через представительство ОМС, ведь он “совершенно не располагал собственными средствами связи”^[57]. Хуже того, вернувшись в Москву в апреле 1929 года, он обнаружил, что его донесения даже не читали^[58].

Коммунистов-иностранцев также систематически вытесняли из центрального аппарата Коминтерна. Швейцарский социалист и высокопоставленный деятель Коминтерна Жюль Эмбер-Дро жаловался лидеру итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти, что в центральном аппарате не осталось почти ни одного иностранца, а те, кто был, готовились к переводу за границу. Отто Куусинен, один из немногих иностранцев, остававшихся в руководстве организации, переходил на “региональную и издательскую работу”. Глава Коминтерна, Бухарин, официально “занимался российскими делами”^[59], фактически же боролся за свое выживание в политике. Избавляя Коминтерн от неблагонадежных иностранцев, Сталин одновременно вычищал и ряды самой коммунистической партии, систематически устраняя тех большевиков, которые могли стать его соперниками на пути к высшей власти. Устранив Троцкого, Каменева и Зиновьева руками Бухарина, Сталин теперь готовился уничтожить самого Бухарина.

Зорге перебрасывали с одной работы на другую. И хотя в дальнейшем его будут обвинять в том, что он “правый бухаринец”, в немилость Зорге впал еще до отстранения Бухарина от руководства Коминтерном и газетой “Правда” в конце апреля 1929 года. В новой политической обстановке иностранное происхождение Зорге, безусловно, играло против него. Но возможно, более весомой причиной была его независимость, даже строптивость, по отношению к коллегам по Коминтерну, постоянно отчитывавших его за излишние траты и отказ действовать в рамках инструкций^[60].

В мае Зорге перевели в экономический отдел Коминтерна, после чего он некоторое время был личным секретарем своего давнего покровителя Мануильского^[61]. Пытаясь противостоять понижению, он попросил Пятницкого допустить его к сбору чистых разведданных без вмешательства во внутрипартийную политику: “Я считал, что заниматься разведдеятельностью, которая мне нравилась и для которой, на мой взгляд, у меня были хорошие данные, будет невозможно в узких рамках моей партийной работы… Мой характер, вкусы и сильные наклонности подталкивали меня к политической, экономической и военной разведке, как можно дальше от сферы партийных противоречий”^[62].

Восемнадцатого июня, за день до начала десятого пленума Исполкома Коминтерна, Зорге покинул СССР, получив на тот момент свое самое ответственное задание – в Англии и Ирландии. Из архивов не ясно, как ему удалось преодолеть сопротивление своего руководства. Но время его отъезда играет важную роль. Возможно, остававшиеся в Коминтерне друзья Зорге хотели выслать его из Москвы перед съездом, чтобы спасти его от нависшей угрозы репрессий. Однако более вероятно, что задумавшие избавиться от него недоброжелатели пытались таким образом убрать его с дороги.

Как следовало из его собственных договоренностей с Пятницким, а возможно, и из-за неприглядных партийных передряг в Осло годом ранее, Зорге получил инструкции “оставаться строго в стороне от внутренних партийных распрей”^[63]. Что характерно, его также предупредили, чтобы он жил уединенно и избегал “стройных, длинноногих английских девушек” – по крайней мере, так он рассказывал об этом японцам^[64]. Его начальники в ОМС уже были хорошо осведомлены о слабости Зорге к вину и женщинам.

Работая в Великобритании 1929 года, советский шпион сталкивался с гораздо большим количеством препятствий на своем пути, чем за все время в Скандинавии. Популярная пресса, в частности Daily Mail, обращаясь к своим читателям из рабочего класса, нагнетала обстановку, постоянно предупреждая, что иностранные диверсанты могут внедриться в рабочую среду. В 1924 году газета напечатала сенсацию – письмо Зиновьева – документ, объявленный директивой Коминтерна к Коммунистической партии Великобритании с указанием ускорить радикализацию британских рабочих. Письмо, оказавшееся фальшивкой, тем не менее разожгло антикоммунистическую истерию и вселило в лейбористской партии глубокое отвращение к примирительным переговорам с Москвой, сохранявшееся до конца холодной войны^[65]. В мае 1927 года, после полицейского обыска в советской торговой миссии, находившейся по адресу Мургейт, 49, и выявления там обширной агентурной сети, премьер-министр Стэнли Болдуин был вынужден прервать дипломатические отношения с СССР. Как следует из досье Особой службы британской полиции и Службы безопасности, МИ-5, под пристальным наблюдением находились тогда сотни лиц, подозревавшихся в сочувствии к коммунизму и шпионаже на Советы^[66].

Поэтому к моменту приезда Зорге в Великобританию в июле 1929 года для советского шпиона это была крайне враждебная территория. Он пробыл здесь десять недель. Как он сам рассказывал, его “целью было изучение британской политики и экономики, но поскольку депрессия стольких людей лишила работы, что всеобщая стачка казалась неминуемой, я также решил провести исследование – в случае, если всеобщая забастовка вдруг начнется”^[67].

Годом ранее на пленуме Коминтерна Сталин открыто заявил, что возлагает надежды на революцию в Англии и привлечение британской лейбористской партии на орбиту Москвы. В действительности же, как вскоре выяснил Зорге, эти ожидания были в целом беспочвенными. В британской компартии числилось всего 3500 членов (в Германии, для сравнения, их было около 300 000)^[68]. К тому же, как следует из досье Особой службы, партия была наводнена осведомителями, о чем московский центр, по всей видимости, знал, дав Зорге строгие указания избегать контакта с известными британскими коммунистами.

Итак, если Зорге не организовывал никакой партийной работы – на чем специализировался в Скандинавии, – что же он замышлял? Согласно версии, которую он изложил японцам, он ездил в шахтерские районы, чтобы разобраться для себя, “насколько глубок кризис”. Но это была ложь. Крах Уолл-стрит произойдет лишь в октябре того года, уже после отъезда Зорге из Британии, и до Великой депрессии, на которую он ссылался в своих признательных показаниях, на самом деле было еще далеко. Создается впечатление, что истинная миссия Зорге в Англии – по крайней мере отчасти – состояла в получении секретной информации от одного из важнейших советских шпионов. Кристиана, несмотря на развод, поддерживавшая хорошие отношения с мужем, приехала к нему в Лондон. Как она потом рассказывала, поездка была организована с целью встретиться с “очень важным агентом”. На встречу, назначенную на одном из лондонских перекрестков, они отправилась вместе. Пока мужчины разговаривали, Кристиана стояла немного поодаль на карауле^[69].

С кем же мог встречаться Зорге? Эта загадка еще несколько десятилетий не давала покоя британским охотникам за шпионами – главным образом Питеру Райту, руководившему контрразведкой МИ-5. Райт полагал, что агентом Зорге был Чарльз Дики Эллис, австралиец, начавший свою карьеру в военной разведке в Константинополе в 1922 году и завербованный Секретной разведывательной службой через год, когда занимал пост британского вице-консула в Берлине. В дальнейшем Дики Эллис работал в Вене, Женеве, Австралии и Новой Зеландии под видом иностранного корреспондента газеты Morning Post. Потом Эллис будет служить в МИ-5 вместе с Кимом Филби. Он скомпрометировал себя, вступив в контакт с Филби уже после того, как тот покинул британскую разведку на волне подозрений, последовавших за предательством Гая Берджесса и Дональда Маклина в 1951 году^[70]. Райт считал Эллиса, как и Филби, советским шпионом, подозревая его также в передаче секретной информации немцам^[71]. В 1964 году Кристиану, которая к тому времени жила – что довольно неожиданно – в женском монастыре в Нью-Йорке, опрашивал коллега Райта, показав ей фотографии возможных подозреваемых. Кристиана неуверенно опознала в Эллисе человека, которого она видела когда-то в Лондоне. “Этот мужчина кажется мне знакомым”, – сообщила она сотруднику МИ-5, но ничего точнее сказать не могла^[72].

Учитывая шаткое положение Зорге в Коминтерне и его относительную неопытность в управлении тайными агентами – по сравнению с его обширной компетенцией в области привлечения коммунистических кадров, – удивительно, что ему доверили столь щекотливое задание, как контакт с высокопоставленным советским шпионом в британском учреждении. Такие агенты обычно были подопечными Давида Петровского, известного также как А. Дж. Беннетт, служившего консулом Советского Союза в Лондоне и выступавшего официальным связным между британской компартией и Москвой. Кроме того, в 1929 году управление внешней разведкой СССР стремительно переходило от Коминтерна в ведение ИНО ОГПУ и формирующегося подразделения военной разведки Красной армии, 4-го Управления Штаба РККА. Как бы то ни было, встречался Зорге с Эллисом или с кем-то другим, он предупредил Кристиану, что это задание невероятно опасно, а впоследствии рассказал японцам, что, если бы его поймали, ему грозило бы двенадцать лет тюрьмы.

Фактически Зорге поймали, хотя и не из-за тайных встреч с советскими агентами. Уже ближе к концу поездки Зорге арестовала британская полиция, хотя окончательно не ясно, когда и почему. Почти безусловно можно сказать, что это были не охотники за большевиками из Особой службы Скотленд-Ярда, так как в их педантичных досье Зорге не упоминается, если только он не числился под каким-то до сих пор неизвестным кодовым именем. Никаких обвинений ему не предъявили. Возможно, он попал в переделку с полицией, выпивая со столь же неотесанными мужиками, как его прежние собутыльники в Копенгагене. Тем не менее Зорге, если пользоваться жаргоном советской разведки, провалился, то есть оказался в руках представителей власти^[73].

Как бы то ни было, существенной роли это не сыграло. Карьера Зорге в Коминтерне, без его ведома, резко оборвалась. 16 августа 1929 года Пятницкий и Исполнительный комитет Коминтерна (ИККИ) постановили “исключить товарищей Зорге и [заведующего англо-американским секретариатом Ивана] Мингулина из списков сотрудников ИККИ”^[74], в связи с чем Зорге и трое других немцев должны были быть немедленно откомандированы “в распоряжение ЦК ВКП(б) и ЦК КП Германии”^[75]. Спустя восемь дней появились данные, что немецкую четверку подвергли “чистке” как группу активных “бухаринцев”^[76]. В ноябре сам Бухарин, ранее в том же году уже изгнанный из состава руководства Коминтерна, также лишится своего места в Политбюро^[77].

По вполне понятным причинам Зорге был в ярости, узнав о своей судьбе – вероятно, по возвращении в Берлин после лондонского задания. “Эти свиньи! Как я их ненавижу! – сетовал он другу. – Это пренебрежение, равнодушие к человеческому страданию и чувствам!.. И они не платили мне месяцами!”^[78] Советское предательство пустило глубокие корни. С одной стороны, было ясно, что его старый покровитель, Пятницкий, обернулся против него. Более того, Зорге не было дозволено даже вернуться в Москву. Как выразился его товарищ по КПГ, он считался теперь kaltgestellt[5]как на жаргоне называли члена партии, работу с которым “отложили в долгий ящик”.^[79]

Девятого сентября 1929 года Зорге, согласно секретной телеграмме, отправленной руководителем советской военной разведки в Берлине, уже почти целый месяц “как не получал никаких указаний относительно своего будущего. Сидит также без денег”^[80]. Неделю спустя, исходя из данных того же источника, Зорге получил из Коминтерна телеграмму, “позволяющую” ему вернуться в Москву на переговоры: “Причем обратно он должен вернуться за свой счет”^[81].

Берлинским разведчиком, отправлявшим донесения о судьбе Зорге, был Константин Михайлович Басов. Выходец из Латвии^[82], Басов, урожденный Ян Абелтынь, в 1919 году вступил в ряды первой ленинской тайной полиции, ЧК, но вскоре перешел в Регистрационное управление Красной армии, первый военно-разведывательный орган Советского Союза. С 1927 года Басов был главным советским шпионом в Берлине, затмившим и захватившим как существующий аппарат Коминтерна, так и шпионскую сеть КПГ^[83]. С Зорге Басова за несколько месяцев до этого познакомила в Лондоне Кристиана^[84]. Во время злосчастного существования Зорге в Берлине в состоянии kaltgestellt они с Басовым встречались и обсуждали будущее внезапно лишившегося работы шпиона. Басов, очевидно, увидел в нем человека, с которым он мог бы сотрудничать. Зорге же, скорее всего, увидел в Басове своего потенциального спасителя.

Зорге был “достаточно известный работник <…>, и нет надобности останавливаться на его характеристике, – телеграфировал Басов своему руководству в московской штаб-квартире военной разведки 9 сентября. – Владеет нем., англ., фр., русск. языками. По образов. – доктор эконом.”. У руководителя берлинского бюро сформировалось даже четкое представление о возможной должности Зорге в формирующемся аппарате советской военной разведки: “… Он лучше всего подойдет для Китая. Туда он может уехать, получив от некот [орых] здешних издательств поручения по научной работе”. Зорге – что, наверное, вполне понятно для человека, обладающего набором весьма специфических навыков и ни на кого на тот момент не работающего, – был “очень серьезно намерен перейти на работу к нам”^[85].

К тому моменту, когда Зорге получил разрешение вернуться в Москву, Басов завершил полную проверку биографии Зорге. “Как видно, хотят уволить его, – писал Басов в московский Центр, штаб-квартиру военной разведсети Красной армии. – Я наводил справки – чем вызвано такое поведение в Коминтерне по отношению к нему. Получил некоторые намеки, что он замешан в правую оппозицию. Но все-таки все знающие его товарищи отзываются о нем очень хорошо. Он зайдет к Вам и поставит вопрос о переходе на работу к нам”^[86].

Вернувшись в Москву в середине октября, Зорге в последний раз обратился к своим старым товарищам, друзьям и врагам в Исполкоме Коминтерна. Протокол представляет собой весьма трогательный документ. Раскаиваясь в кои-то веки, Зорге признал, что порой “отклонялся”, настаивая, однако, что “активно боролся против троцкистов в Немецком клубе”^[87]. Он перечислил все потерпевшие крах фракции, членом коих он не являлся, – еретиков кружка Рут Фишер, уклониста Самуэльсона, заблуждавшегося Эверта. Это была тщетная попытка Зорге оправдать себя, но, что печальнее, это был скорбный список всех прежних идеалистов и идеалисток, выброшенных за борт в процессе самоуничтожения Коминтерна.

Со стороны крах Зорге представлялся позором. 31 октября возглавляемый Пятницким ИККИ официально и единогласно проголосовал за исключение товарища Зорге из Коминтерна, организации, которой он посвятил половину своей взрослой жизни.

В реальности дела обстояли иначе. За одиннадцать дней до исключения Зорге, на тайном совещании, ИККИ подтвердил, что Зорге успешно “прошел чистку” – и мог считать, что он “проверен”^[88]. Зорге “беседовал с Пятницким и Куусиненом в личном порядке о проекте” своей будущей карьеры. Пятницкий, в свою очередь, также говорил о Зорге со своим другом, генералом Яном Карловичем Берзиным, начальником секретного 4-го управления Штаба РККА^[89]. Все вокруг считали, что Зорге потерпел постыдный крах. В действительности же его взял на работу Берзин, человек, открывший Зорге путь к новой, блестящей и, в конце концов, роковой карьере, и давший ему возможность раскрыть тайны врагов СССР на Дальнем Востоке.

Глава 4

Шанхайский период

Его работа была безупречна. Ким Филби о Зорге
Штаб-квартира 4-го управления Штаба РККА – более известного как 4-е управление – располагалась в тихом переулке за Музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в изящном двухэтажном дореволюционном особняке в итальянском стиле. Снаружи единственной данью большевистскому режиму были тяжелые новые входные двери, украшенные резными революционными звездами и – неожиданно – московским гербом с изображением святого Георгия, убивающего дракона, которые сохранились до наших дней. Недавно после дорогостоящей реставрации во все выходящие на улицу окна особняка были вставлены зеркальные стекла. В отличие от правительственных зданий, здесь нет никакой таблички с указанием, к какому ведомству относится это здание, но на металлических гаражных воротах имеется эмблема современного Министерства обороны России с изображением двуглавого орла.

В конце октября 1929 года, когда Зорге впервые открыл двери с продолговатой медной резной ручкой, Ян Берзин уверенно добивался позиции главного идеолога всех операций внешней разведки Советского Союза. Да, только что сформированное 4-е управление Берзина было всего лишь одним из шести советских разведведомств, работавших за границей. Главными соперниками Берзина была шпионская сеть Коминтерна ОМС и зарубежная агентура ГПУ – советской тайной полиции, в дальнейшем известной как НКВД, а еще позже – как КГБ. ОМС погряз в дилетантизме и дрязгах; ГПУ (на этом раннем этапе) было больше озабочено охотой на врагов в СССР и за границей, чем сбором серьезных разведданных. В области сбора иностранных разведданных Берзин благодаря непреклонности и профессионализму скоро оттеснит оба конкурирующих ведомства на второй план.

Ян Карлович Берзин, урожденный Петерис Кюзис, родился в семье бедного латвийского батрака. Свою революционную карьеру он начал в шестнадцать лет в составе партизанского отряда во время революции 1905 года. Получившего ранение молодого Берзина арестовали и приговорили к смертной казни, но по малолетству помиловали. После двух лет в царской тюрьме его сослали в Сибирь, откуда он дважды бежал. В Первой мировой войне он сражался как рядовой Русской императорской армии, дезертировав в 1916 году и примкнув к большевикам^[1]. К весне 1919 года гражданская война охватила всю Россию. Берзин был назначен командиром большевистской Латышской стрелковой дивизии, сражавшейся против контрреволюционной Белой армии под Петроградом^[2]. Берзин разработал систему захвата и расстрела заложников, чтобы вернуть дезертиров и усмирить крестьянские мятежи в районах, захваченных Красной армией у отступающих белых. В сентябре того года, за два месяца до своего тридцатилетия, благодаря своему жесткому нраву Берзин получил пост заместителя наркома внутренних дел только что сформированной Латвийской социалистической советской республики. В ноябре его перевели в Москву, доверив ему задачу формирования первой разведслужбы советского государства. Когда в марте 1921 года на военно-морской базе в Кронштадте поднялся мятеж против власти большевиков, преследованием, арестами и ликвидацией выживших повстанцев занимался Берзин^[3].

Разумеется, Берзин был человеком совершенно иного склада по сравнению с благонамеренными товарищами-идеалистами в руководстве Коминтерна. На официальных фотографиях мы видим подтянутого мужчину с пронзительными глазами и короткой армейской стрижкой. Он выглядит как человек, прирожденный носить командирские ромбы на воротнике. Берзин обладал инстинктами партизанского командира и безжалостного революционера, готового в случае целесообразности казнить мирных граждан и военнопленных. Первое поколение советских шпионов было разношерстным сборищем джентльменов-дилетантов, авантюристов полусвета, оппортунистов и наивных заговорщиков. Берзину же предстояло создать разведслужбу нового мира – вышколенную, беспощадную, системную и профессиональную.

В этом своем стремлении Берзин проявил себя настоящим последователем Феликса Дзержинского, идейного вдохновителя красного террора, последовавшего за большевистским переворотом 1917 года, и основателя Всероссийской чрезвычайной комиссии, ЧК, первой советской тайной полиции. Дзержинский говорил, что в этих новых беспощадных органах могут служить “только святые или подлецы”. Агенты ЧК были ангелами мщения революции, облеченные полномочиями избранных праведников. И если Коминтерн был сообществом склочных мечтателей, то Берзин стремился создать службу, состоящую из новой железной интеллигенции, “пуритан-первосвященников, набожно преданных атеизму. Они были мстителями за все древние злодеяния; блюстителями нового рая, новой земли”^[4].

Зорге еще до того, как его завербовал Берзин, разумеется, не сомневался в необходимости применения насилия и вероломства на службе революции. “Пролетариат не любит подставлять другой щеки”, – говорил Зорге своим друзьям, цитируя “Правду”^[5]. Как и его современников Уиттакера Чемберса – молодого американского социалиста, также ставшего шпионом, – и поэта Исаака Бабеля, Зорге завораживала присущая тайному миру смесь кровавой беспощадности и высоких идеалов. “Как только человек… полностью отождествлял себя с аппаратом, он готов был оправдать все что угодно, даже то, что с точки зрения не существующего уже для него закона считалось преступлениями”, – писала Геде Массинг, также считавшая себя “верным солдатом революции” и примерно в то же время ставшая советской шпионкой. Она описывала “воодушевление, самоотречение и часто самоуничижение”, неразрывно связанное с секретной работой. “Как только человек встраивается и становится функционером квазирелигиозного братства, он словно начинает жить в возвышенном мире. Здесь действуют суровые правила”^[6]. Ленин называл спецслужбы Советского Союза “разящим орудием против бесчисленных заговоров, бесчисленных покушений на советскую власть со стороны людей, которые были бесконечно сильнее нас”. Массинг и Зорге считали себя солдатами-фронтовиками этой секретной армии.

Берзин увидел в Зорге перспективного новобранца. Он был не тщедушным очкариком – книжным червем из Коминтерна, а бывшим солдатом, сильным, крепким мужчиной, копавшим уголь и вступавшим в рукопашную с амбалами-реакционерами в Ахене. Зорге впоследствии будет называть Берзина “другом, единомышленником, товарищем по борьбе”^[7]. Секретарь Берзина Н. В. Звонарева вспоминала, что “у них сложились хорошие и теплые отношения, они понимали друг друга”^[8]. Эти два человека – оба высокие, сильные, с суровыми лицами – были даже физически чем-то похожи друг на друга.

С практической точки зрения, Зорге обладал научными и журналистскими навыками, которые послужат идеальным готовым прикрытием для зарубежных заданий. Он не был русским, и поэтому оказывался вне очевидных подозрений в шпионаже на Советский Союз. Зорге оказался слишком непокорным для Коминтерна. Но Берзин как раз искал людей, способных работать самостоятельно. Красной армии требовались хорошие агенты, и как можно скорее. Из рушащегося курятника агентурной сети Коминтерна Берзин и его агенты рассчитывали выцепить нескольких крепких опытных разведчиков, которые могли пригодиться для их задач.

Берзин и Зорге, по видимости, безотлагательно заключили договор на первой же встрече. “Наша беседа в основном сосредоточилась на том, насколько 4-е управление как военная организация могла иметь отношение к политическому шпионажу, поскольку Берзин слышал от Пятницкого, что я интересовался такого рода работой”, – рассказывал Зорге японским следователям, само собой весьма заинтересованным в сведениях о внутреннем устройстве советской военной разведки^[9].

Красной армии требовалась подробная политинформация о Китае, без обиняков сообщил Берзин своему новобранцу. По мере того как перспектива революции в Европе становилась все более туманной, все более приоритетной задачей для Кремля был Дальний Восток – представляя собой одновременно шанс и источник опасности. Успешная коммунистическая революция в Китае могла распространиться по всей Азии, лишив западные капиталистические державы превосходства за счет переворота в их колониальных империях. Импульс от Советского Союза мог, таким образом, окрасить в красный цвет весь Восток и изменить соотношение сил во всем мире в пользу Москвы^[10]. В случае же развития в противоположном направлении Азия могла превратиться в смертельную угрозу для Советского Союза. Китай мог попасть в руки националистов, получавших финансовую поддержку от США, заклятых врагов советской власти. Япония индустриализировалась и вооружалась угрожающими темпами, и агрессивные военные группировки оказывали все большее воздействие на слабое демократическое правительство.

О чем Берзин, возможно, умолчал, так это о том, что для советских военных Дальний Восток представлял слепую зону. До 1928 года большую часть разведданных по Китаю собирал Коминтерн, прибегая к крайне ненадежной сети советских чиновников, дипломатов, китайских коммунистов и наемных информаторов. Эта смесь профессионалов и любителей, чиновников и шпионов-нелегалов обернулась кошмаром для сохранения секретности. У Берзина наверняка еще были свежи воспоминания о том, как один-единственный полицейский обыск в советской торговой миссии Arcos в лондонском Мургейте в 1927 году в один момент уничтожила весь аппарат советского шпионажа в Англии. И к сожалению – для Советов – именно британцы руководили наиболее результативными контрразведывательными и антикоммунистическими операциями в своих колониальных форпостах в Шанхае, Гонконге и Сингапуре. Москва сделала разумный вывод, что ее дипломатические представительства за рубежом больше не являются безопасными центрами, из которых можно управлять агентурой. Более того, появлялось все больше сомнений в компетенции Коминтерна как разведслужбы^[11].

Таким образом, перед Берзиным стояла задача создать совершенно новую сеть нелегальных агентов, находящихся под руководством нескольких офицеров-разведчиков, работающих под прикрытием журналистов, брокеров, торговцев и ученых. Основной принцип состоял в том, чтобы сотрудники и сотрудницы 4-го управления не были очевидным образом связаны с Советским Союзом, чтобы они передавали свои донесения и получали финансирование вне зависимости от советского посольства и местных коммунистических партий, а также чтобы у них была надежная легенда. По крайней мере, в теории это должно было быть так. На практике, как Зорге предстояло выяснить на собственном примере, все обстояло совсем иначе.

Об усердии и амбициях Берзина свидетельствует огромный том его повседневной рабочей корреспонденции, теперь бережно хранящийся в архиве Министерства обороны в подмосковном Подольске. К моменту знакомства с Зорге, как следует из архивов, Берзин был занят также подготовкой полнофункциональных резидентур – нелегальных шпионских центров – в Нью-Йорке, Париже, Марселе, Гавре, Руане, Праге, Варшаве, Гданьске, Вильнюсе, Браилове, Кишиневе и Хельсинки, а также в китайских городах Харбине, Шанхае, Мукдене и Кантоне. Шестнадцать торговых компаний – в том числе универсальные магазины в румынской Бессарабии, торговцы орехами и изюмом в Самсуне и Константинополе и перекупщики солонины в Монголии – были куплены или открыты в десятке стран по указанию Берзина, чтобы обеспечить финансовую поддержку и прикрытие его новой агентуре^[12]. Набранная Берзиным новая шанхайская команда 4-го управления состояла из четырех человек: руководителя представительства Александра Улановского, радиста Зеппа Вейнгартена, офицера, известного под псевдонимом “Ветлин” (кодовое имя “Кореец”), настоящая личность которого остается неизвестной, и – новобранца – Рихарда Зорге.

Почему при выборе “резидента” Берзин остановился на Улановском, до сих пор остается загадкой, учитывая, что до командировки в Шанхай его карьера представляла собой бесконечную череду провалов – и получила столь же катастрофическое продолжение во время его назначения в Китай и после него. В 1921 году Чрезвычайная комиссия Дзержинского направила Улановского заниматься шпионажем в Германии. Он получил настолько туманные указания, что ему пришлось звонить в советское посольство в Берлине для получения более четких инструкций. Берлин запросил у Москвы инструкции и получил ответ, что об Улановском в ЧК никогда не слышали, и рекомендовали посольству выгнать его прочь как провокатора. В Китае Улановский был лишь однажды во время визита в 1927 году в составе официальной советской делегации представителей профсоюзов, где он выступал перед многочисленными собраниями китайцев и встречал толпы советских и местных чиновников, представляясь собственным именем. Это вряд ли было многообещающим началом карьеры подпольного разведчика под прикрытием новой легенды.

Возможно, секретом удивительной, неуязвимой карьеры Улановского было сочетание обаяния и истового рвения^[13]. “В его безвольно болтавшихся руках, походке и взгляде карих глаз было что-то обезьянье – то насмешливое, то тоскливое, – вспоминал американский коммунист и шпион Уиттакер Чемберс, сотрудничавший с Улановским в США в 1931–1934 годах. – Он был очень добродушным и ироничным человеком. Он был скромен… но обладал огромным жизненным опытом и удивительной проницательностью в отношении людей с тем редким даром смотреть на мир глазами другого человека. Он любил говорить: «Я тебя пристрелю». И я никогда не сомневался, что при необходимости он так и сделает – застрелит меня, чтобы защитить дело, или если ему поступит такой приказ”^[14].

В конце октября, спустя всего несколько дней после того, как его завербовал Берзин, Зорге и его нового начальника Улановского направили в Берлин. Их связным должен был стать Константин Басов – кодовое имя “Рихард”, – один из самых опытных инструкторов по шпионажу своего поколения, уже давно обративший внимание на способности Зорге. Задача Басова состояла в том, чтобы выстроить прикрытие обоих агентов, вплетая их новые легенды в ткань действительности, как умелый портной, незаметно накладывающий штопку поверх их советского прошлого. Он уже раздобыл для Улановского чешский паспорт на имя Киршнера. Вымышленный герр Киршнер, согласно плану Басова, должен был играть роль бизнесмена – представителя реальной немецкой или европейской компании в Китае. Для этого по его указанию Улановский разместил объявления в газетах Berliner Tageblatt и Berliner Zeitung, представляясь независимым торговцем металлами, направляющимся в Китай и предлагающим свои услуги в качестве торгового представителя^[15].

Успех этого плана даже несколько превзошел ожидания. К удивлению Басова, через несколько дней Киршнеру от “Шельдского консорциума”, занимавшегося экспортом оружия из Германии в Китай и базировавшегося в нидерландском портовом городе Роттердаме, поступило предложение стать их официальным представителем в Китае – за щедрое вознаграждение. Однако здесь была одна загвоздка: экспорт вооружения из Германии в Китай находился на тот момент под запретом как Версальского договора, так и Лиги Наций. “Шельдский консорциум” беззаботно предположил, что запрет можно обойти благодаря превосходным связям компании как с бельгийскими, так и с французскими участниками Межсоюзной Рейнской комиссии, следившими за разоружением Германии. Услугами этих продажных чиновников можно было воспользоваться, чтобы получить поддельные разрешения на экспорт для поставки немецкого оружия несуществующим покупателям в Индии и Индокитае, но в конечном итоге товар должен был попасть в Китай.

Предложение “Шельдского консорциума” было, разумеется, в значительной степени незаконно, а следовательно, – как можно было подумать – было не самым надежным прикрытием для находящегося на задании советского шпиона. Тем не менее Басов посчитал, что, став международным контрабандистом оружия, Улановский сможет наладить контакты в китайских военных кругах. 4-е управление немедленно дало свое благословение.

В отличие от Улановского, прикрытие Зорге едва ли можно было назвать секретным. В Германии и Москве его уже знали как исследователя и журналиста, пусть и симпатизировавшего социалистам. В Китае, рассудил Басов, Зорге нужно было просто устроиться под видом иностранного корреспондента и публициста по совместительству, скрываясь у всех на виду под своим настоящим именем. Для этого Зорге должен был стать экспертом по Китаю, завоевать расположение в журналистских, академических и деловых кругах Берлина и заручиться необходимыми рекомендательными письмами. На всю эту работу у него было около четырех недель.

Не пугаясь жестких сроков, Зорге снял квартиру на Рейхс-канцлерплац в буржуазном берлинском районе Шарлоттенбург и стал выискивать старых друзей и товарищей. Его университетский приятель Карл Август Виттфогель связал Зорге с Рихардом Вильгельмом, ученым и основателем влиятельного Китайского института. Невзирая на полное отсутствие у Зорге какого-либо опыта и компетенции в отношении Китая, Вильгельм согласился предоставить ему официальное письмо, где утверждалось, что ему поручено заниматься поиском “научных материалов” на “социально-политические” темы.

Вооружившись этим письмом, Зорге направился в Гетрайде-Кредитбанк – “Зерновой кредитный банк”, – крупнейший финансовый институт Германии в области сельского хозяйства. Существенно также, что банк издавал важную отраслевую газету, Deutsche Getreide Zeitung (Немецкая зерновая газета), публиковавшую сводки об урожаях по всему миру. Примут ли они статьи от доктора Зорге об урожаях сои, риса и бобовых в Китае – исключительно на внештатной основе, без всяких соглашений? Разумеется, примут. Редактор на скорую руку составил официальное рекомендательное письмо генеральным консулам Германии в Шанхае и других китайских городах, отправив его по официальным каналам министерства иностранных дел Германии, с просьбой предоставить новому корреспонденту Deutsche Getreide Zeitung всевозможную помощь в изучении аграрного сектора Китая.

Со свойственным ему нахальством Зорге решил не ограничиваться сельскохозяйственной прессой. Его предложение написать монографию о Китае принял известный берлинский издатель, снабдив его еще несколькими рекомендательными письмами, адресованными видным иностранцам и интеллектуалам в Шанхае. Зорге также вызвался написать доклад о развитии банковской системы в Китае для влиятельного консорциума немецких компаний, имеющих интересы в Китае, который, опять же, обеспечил ему внушительный контракт, составленный как на китайском, так и на немецком языках. Последним штрихом в этой авантюре по налаживанию связей было получение журналистской аккредитации у двух немецких фотоагентств для его начальника Улановского^[16].

Двадцать девятого ноября Басов телеграфировал в московский Центр, что его команда готова к отъезду – несмотря на то, что радист Вейнгартен прибыл в Берлин слишком поздно, чтобы можно было подготовить какое бы то ни было прикрытие^[17]. 7 декабря три советских шпиона отправились на одном корабле из Марселя в Шанхай. Отправлять их всех вместе было рискованно, объяснял Басов Центру, но из-за безотлагательности миссии они не могли рисковать, теряя еще две-три недели в ожидании следующего корабля.



Путешествие сотрудников 4-го управления было приятным. Даже, как оказалось, излишне приятным. На пьянке в канун Нового года где-то в Южно-Китайском море Улановский напился с группой приветливых британцев. “Киршнер” представился сотрудником Шельдского консорциума – а потом, по мере повышения градуса панибратства, поделился с ними своими планами продавать оружие на прибыльный китайский рынок. К сожалению для Улановского – о чем он и не догадывался, потому что собеседники лучше него следили за своими пьяными языками, – его новогодние собутыльники были британскими офицерами Отдела уголовных расследований муниципальной полиции Шанхая, возвращавшимися в Китай после отпуска. Улановский поставил под угрозу собственное прикрытие, даже не доехав до нового места назначения.

Портовый Шанхай, огромный торговый транспортный узел Китая, не был, в сущности, ни колонией, ни суверенным китайским городом. В результате Опиумных войн 1842 года терпящее крах правительство Пекина отдало разным иностранным государствам – сначала британцам, потом французам и американцам – значительные территории вдоль берегов реки Янцзы. Так называемые концессии были самоуправляющимися анклавами, выходившими за рамки юрисдикции китайского правительства. Самой крупной концессией был Шанхайский международный сеттльмент: он занимал девять квадратных миль, в 1929 году здесь проживали 1,2 миллиона человек – почти половина населения города. Около трех процентов жителей составляли иностранцы, по большей части британцы и американцы, а руководил анклавом муниципальный совет, избиравшийся преимущественно иностранными землевладельцами. Здесь была собственная полиция в составе 50 тысяч человек под командованием британских офицеров, в ряды которой входили китайские, индийские и русские констебли; были учреждены также свои суды, газеты и отлаженная почтовая служба.

Сеттльмент был торговым сердцем Шанхая, где находились филиалы крупнейших мировых банков, а торги по таким биржевым товарам, как рис, чай, масла, зерно, хлопок и табак, велись в стенах современных небоскребов, выстроенных вдоль приморского бульвара Бунд. За ним располагался тесный лабиринт заводов и мастерских – где были стеклоплавильные заводы, мыловарни, шелкопрядильные предприятия и свыше шестидесяти текстильных мануфактур, – а также жилища рабочих.

К югу находилась менее масштабная Французская концессия, сосредоточившаяся вокруг элегантных контор и банков авеню Жоффр. В этом преимущественно жилом районе, где предпочитали жить богатые иностранцы и китайцы, была своя полиция, подчинявшаяся французскому генеральному консулу. Французская концессия была также, разумеется, знаменита своими ресторанами, увеселительными садами и публичными домами. Шанхай мог похвастаться почти тремя тысячами борделей, причем большинство из них работало круглосуточно и предоставляло свои услуги отдельно для китайцев и для иностранцев; а также двумя сотнями танцевальных залов и тысячами легальных и нелегальных казино для всех социальных прослоек. Трехэтажный игорный дом Ду Юэшэна на авеню Фох, например, славился тем, что предоставлял любителям играть по-крупному лимузины, лучшие вина, девушек, сигары и опиум, а также лавку особых “услуг”, где менее удачливые клиенты могли заложить все – от шуб до нижнего белья^[18].

Шанхай был “Восточной шлюхой”, городом никогда не закрывавшихся ночных заведений и отелей, где доставка героина прямо в номер была стандартной услугой, где гангстеры и полевые командиры встречались с банкирами и журналистами в кабаре и на скачках^[19]. К концу 1920-х годов он стал еще и азиатской столицей шпионажа. В 1920-е годы в Шанхае проживало множество советских нелегалов того времени: Арнольд Дойч (завербовавший в дальнейшем Кима Филби), Теодор Малли (будущий куратор Кембриджской пятерки), Александр Радо (один из многих агентов, предупреждавших Сталина о нацистских планах нападения на Советский Союз), Отто Кац (один из самых умелых вербовщиков симпатизантов Советов – от Парижа до Голливуда), Леопольд Треппер (основатель шпионской сети “Красная капелла” в Германии перед Второй мировой войной), а также легендарные нелегалы 4-го управления Игнатий Порецкий и Вальтер Кривицкий, Рут Вернер и Евгений Пик. К тому же в Шанхай стекались юные западные идеалисты, сочувствовавшие коммунистам^[20].

Шанхай открывал несравненные возможности для секретной деятельности. Иностранцам не требовалось никакого вида на жительство, а единственным требованием для европейцев была регистрация в консульствах их стран. Большинство иностранных граждан не подпадали под действие китайского правосудия и могли привлекаться к ответственности лишь собственными судами концессии. Важное исключение составляла германская колония, состоявшая в 1929 году из 1500 человек, после того как Веймарское правительство добровольно отказалось от принципа экстерриториальности, чтобы подписать торговое соглашение с Китаем в 1921 году.

Три полиции города – международная, французская и китайская – относились друг к другу с недоверием и редко обменивались информацией. Большое сообщество иностранных спекулянтов, мошенников, аферистов и “людей без определенной профессии” представляло богатое разнообразие информаторов и курьеров. Курсировавшие по Янцзы паромы соединяли Шанхай с континентальными городами, находившимися за 1700 километров, самым важным из которых был огромный речной порт Ханькоу на севере страны, а также со всем побережьем до Кантона и Гонконга на юге. Шанхай славился самой современной телефонной и телеграфной сетью, средоточием представительств международных новостных агентств и какофоническим многообразием низкочастотных радиопередатчиков, бесконечно затруднявших возможность перехвата.

Для Москвы важнее всего было то, что город, помимо прочего, стал штаб-квартирой китайского коммунизма. К 1929 году непростой союз между Коммунистической партией Китая (КПК) и правящим националистическим правительством партии Гоминьдан под руководством генералиссимуса Чан Кайши, чья штаб-квартира находилась на внутренней территории страны, в Нанкине, распался. Члены КПК были в бегах. Коммунисты всего Китая скрывались от полиции Гоминьдана в относительной безопасности шанхайских концессий. Шанхай был также самым промышленно развитым городом с самым многочисленным городским пролетариатом в стране. Поэтому, по теории марксизма – а может быть, как позже выяснилось, и на практике – он должен был представлять самую плодотворную почву для революции. К 1930 году на местных предприятиях числилось 250000 рабочих, а также около 700–800 тысяч кули, рикш и разнорабочих.

К 1930 году Шанхай переживал глубокий экономический кризис. Чай, хлопок и цены на шерсть рухнули после краха на Уолл-стрит в предыдущем году. Несколько гражданских войн, одновременно разгоревшихся во внутренних районах Китая, подорвали его ирригационные системы и помешали сбору урожая, что привело к 30-70-процентному дефициту зерна. В соседней провинции Шаньси сотни тысяч человек погибли от голода, в сельской местности вспыхивали голодные бунты. Количество безработных выросло втрое, достигнув 300 000, продукты стали недоступными из-за инфляции, вынудив тысячи крестьян отправиться в города искать заработки для пропитания или добывать его попрошайничеством или воровством^[21]. За роскошными фасадами капиталистических дворцов Бунда задворки Шанхая закипали революционным гневом.

Зорге и его попутчики причалили в порту Шанхая 10 января 1930 года и заселились в отель “Плаза”. Возможно, решение поселиться здесь было не самым мудрым, так как из всего разнообразия местных гостиниц именно “Плаза” была известна как излюбленное пристанище чиновников Коминтерна и большевистского руководства. Спустя четыре дня после их прибытия подполковник Александр Гурвич (известный также как Горин, кодовое имя “Джим”), занимавший тогда пост руководителя местного бюро 4-го управления, получил шифрованную телеграмму из московского Центра, где ему сообщалось, что новая смена ждет, когда он выйдет на связь. Для Горина, не собиравшегося покидать Шанхай до наступления весны, это сообщение было полной неожиданностью. Тем не менее на следующее же утро он появился в 420-м номере “Плазы”.

“Привет от Августа”, – произнес Горин подготовленное Центром шифрованное приветствие, по которому он должен был опознать своего неожиданного преемника. “Я знаком с его женой”, – ответил Улановский^[22].

Встречу трудно было назвать удачной. Улановский получил от Центра указания взять на себя руководство компаниями и фондами, служившими прикрытием для бюро, избегая при этом контактов с любыми его агентами и сотрудниками, и, в сущности, с нуля создать новую агентурную сеть. У Горина подобных указаний не имелось^[23]. По всей видимости, Берзин считал, что Горин скомпрометировал свое прикрытие и агентурную сеть. С этим и была связана спешка при отправке Центром новой команды, получившей лишь самую необходимую подготовку, и указания Улановскому держаться подальше от скомпрометированных сетей Горина. Подозрения Берзина строились на разведдопросе одного из заместителей Горина, Зусмана (известного также как Декросс, кодовое имя “Иностранец”), по возвращении в Москву из Шанхая в октябре предыдущего года. Что-то – что именно, из архивов не ясно – натолкнуло Берзина на подозрение, что Зусман либо был двойным агентом, либо попал в поле зрения властей. Горин категорически возражал, и его энергичные заверения в течение многих месяцев составляли содержание его переписки с Центром. Более того, он отказывался передавать какие-либо деньги и настаивал на продолжении руководства своей агентурой в прежнем режиме. В течение первых трех месяцев миссии Зорге в Шанхае в городе действовали две конкурирующие резидентуры 4-го управления.

Таким образом, главным занятием Улановского в первые недели в Шанхае было преимущественно препирательство со своим предшественником. Зорге же занялся тем, что ему давалось лучше всего: заводил дружбу с мужчинами и очаровывал женщин. В первую очередь его интересовали немецкие военные советники, нанятые китайским националистическим правительством для того, чтобы превратить армию Гоминьдана в современный военный механизм. Благодаря рекомендательным письмам из Берлина Зорге снискал расположение генерального консула Германии и с его помощью вступил в Шанхайский деловой клуб, Германский клуб и Международный дом. Из Берлина у Зорге была также личная информация о ключевых военных советниках, которые могли располагать наиболее актуальными сведениями о делах Китая. Давний связист Горина Макс Клаузен – он сыграет в истории Зорге ключевую роль – тут же проникся симпатией к новому коллеге. Зорге быстро завел “дружескую беседу” с немецкими офицерами, вспоминал Клаузен, “напоил собеседников вином, чтобы у них развязались языки”, и “выпотрошил их, как жирного рождественского гуся”, как он сам не раз говорил^[24].

Зорге обладал редким талантом располагать к себе людей. Сам он презирал своих новых друзей – офицеров. Инструкторы из Германии были “все фашисты, совершенные антисоветчики”, докладывал Зорге. “Все они мечтают напасть на Сибирь с помощью местных военачальников. Они главным образом связаны с промышленными магнатами в Германии и помогают им получать военные заказы”^[25]. Тем не менее именно такие соотечественники – нацисты, милитаристы и циники, готовые обогащаться на страданиях пролетариата, – на протяжении всей его дальнейшей карьеры станут самыми ценными информаторами и ближайшими мнимыми друзьями Зорге.

Как раз в компании таких зажиточных бонвиванов Зорге познакомился со светской жизнью Шанхая и быстро вошел во вкус. За всю прежнюю карьеру среди грубых и серьезных коммунистов, пролетариев и интеллектуалов Зорге редко представлялась возможность пить коктейли, танцевать с элегантными дамами и есть в лучших ресторанах. Зато его новая работа практически обязывала его – по крайней мере, так он сам это трактовал – пить импортный виски и делиться военными рассказами с новыми немецкими друзьями в салонах самых фешенебельных клубов Шанхая. Скрывая свое коммунистическое прошлое, Зорге должен был разыгрывать роль развратного буржуазного эмигранта. И она пришлась ему весьма по вкусу.

Вскоре перед харизмой Зорге не устоял и Клаузен. “Он был невероятно обаятельным человеком и несравненным собутыльником, – писал радист в своих послевоенных мемуарах. – Неудивительно, что многие хотели провести время со знаменитым журналистом и не менее знаменитым светским львом. Я не могу сказать, что этот стиль жизни был отвратителен самому Рихарду. Он ходил по ресторанам, много пил и много разговаривал. Нужно отдать ему должное, он никогда не был несдержан, хотя время от времени ввязывался в пьяные драки и порой позволял себе еще более отчаянные авантюры”^[26].

Двадцать шестого января, спустя всего две недели после приезда в Шанхай, Улановский доложил Центру, что “агент Рамзай” – новое кодовое имя Зорге – добился “отличной интеграции в высших кругах германской колонии”. Ссылаясь на “дружескую беседу между Рамзаем и германскими генералами”, резидент доложил, что шанхайские коммерсанты были настроены категорически против Чан Кайши, потому что они ненавидели реквизиции националистов и насильственную национализацию стратегических предприятий^[27]. Несколько дней спустя Улановский сообщил в Центр, что консул Германии рассказал Рамзаю о попытке примирения националистов с некоторыми их врагами-милитаристами с целью формирования единого антикоммунистического фронта. Берзин отметил эту информацию как “ценную” и передал ее непосредственно в Народный комиссариат по военным делам. Уже тогда было ясно, что Зорге, новоиспеченный агент в чужой стране, стал настоящей находкой для разведки.

Проникнуть в китайские круги оказалось труднее. Улановский и Зорге оба вступили в Шанхайский союз христианской молодежи, чтобы получить шанс завязать знакомство с влиятельными китайцами. Замысел провалился отчасти из-за того, что чинные христианские чаепития, очевидно, не были для Зорге естественной стихией. Больше ему повезло с шанхайской иностранной колонией коммунистов и сочувствовавших. Уже будучи в Берлине, он получил рекомендации связаться с одной из самых бесстрашных и не скрывающих своих убеждений иностранных корреспонденток в Шанхае, американской социалисткой, работавшей в газете Frankfurter Zeitung — самом престижном немецком издании, – по имени Агнес Смедли^[28].

Смедли было тридцать восемь лет, когда она познакомилась с Зорге. Родившись в семье угольщиков в Осгуде, штат Миссури, в детстве она насмотрелась на жестокость полиции по отношению к бастующим шахтерам. Бросив школу, она немного проработала учительницей в деревне, а потом отучилась в Педагогическом училище города Темпе в Аризоне, самостоятельно оплачивая обучение. Пережив нервный срыв, она подружилась с двумя соседями – Торбергом и Эрнестом Брундинами. Оба были деятельными членами Социалистической партии Америки, они вдохновили Смедли на борьбу за справедливость. В 1917 году Смедли перебралась в Нью-Йорк, где связалась с группой индийских националистов, боровшихся против колониального правления в Индии и нанявших ее вести дела их штаба и публиковать антибританскую пропаганду. Большую часть этой деятельности тайно финансировала Германия, и Смедли часто переезжала, чтобы избежать слежки со стороны американской и британской разведки. В период с мая 1917 года по март 1918 года она сменила десять адресов. Несмотря на предосторожности, в марте 1918 года Смедли арестовало Разведуправление ВМС США, обвинив ее в нарушении Закона о шпионаже. Она была приговорена к двум месяцам тюремного заключения.

Выйдя на свободу и став к тому времени убежденной коммунисткой, Смедли перебралась в Берлин, где стала любовницей индийского революционера Вирендраната Чатопадайи. Она приезжала в Москву на конгресс Коминтерна в 1921 году и еще раз в 1929 году^[29]. В Берлине Смедли познакомилась с Яковом Мировым-Абрамовым, главным шпионом Коминтерна в Европе. Отношения Смедли с Коминтерном и советской компартией всегда были намеренно неопределенными. Она упорно отрицала, что работала шпионкой, и официально никогда не вступала в партию. Однако Миров-Абрамов, очевидно, завербовал ее в свою сеть по меньшей мере как полезную единомышленницу.

В 1928 году Смедли опубликовала автобиографический роман “Дочь земли”, прославивший ее как борца за социализм и гуманизм, страстно преданного делу борьбы с эксплуатацией и нищетой. Зорге прочел ее книгу, когда был в Москве. Через год Смедли ушла от Чатопадайи и – возможно, получив поддержку Мирова-Абрамова – переехала в Шанхай как корреспондент либеральной газеты Frankfurter Zeitung.

Упаднический Шанхай вызывал у Смедли отвращение. “В больших городах, и особенно в Шанхае, жизнь протекает в своем обычном беззаботном ключе. Проходят пышные официальные приемы и балы, открываются новые банки, образуются новые финансовые группы и альянсы, делаются ставки на бирже, идет контрабанда опиума, а иностранцы обмениваются с китайцами взаимными оскорблениями, прикрываясь экстерриториальностью, – писала она в феврале 1930 года. – Здесь есть еще и ночные клубы, бордели, игорные дома, теннисные корты и тому подобное. И есть люди, которые называют это началом новой эры, зарождением новой нации. Возможно, так и есть, если говорить об определенном классе китайцев – торговцев, банкиров и бандитов. Но для китайских крестьян, а это 85 % китайского народа, все это подобно уничтожающей жизнь чуме”^[30].

Вскоре после приезда в Шанхай Смедли связалась Культурным комитетом КПК, название которого звучало вполне безобидно. На самом деле комитет был главным органом центрального управления партии в сфере пропаганды, вербовавшим китайских интеллектуалов в ряды коммунистов. Смедли, иностранка с обширными связями, официально не имевшая никакого отношения к партии, стала настоящей находкой для существовавших в осадном положении китайских левых, чья жизнь подвергалась опасности даже в концессиях. Радикальная литература находилась под строжайшим запретом, любые контакты и собрания были сопряжены с риском. Иностранный паспорт Смедли и ее статус уважаемой зарубежной журналистки были идеальным прикрытием для передачи корреспонденции и связи между членами партии. Она также предложила использовать свой дом для проведения собраний и решительно настроилась привлечь к борьбе знаменитого китайского писателя-прозаика Лу Синя. Смедли основала Лигу левых писателей, и корреспонденция организации стала ценным секретным каналом связи между КПК и остальным миром. Партия же дала Смедли возможность познакомиться с китайскими и иностранными коммунистами, передала ей доклады Центрального комитета КПК и даже обеспечила ей секретаря – молодого левака-интеллектуала, переводившего для нее доклады и газеты. К началу 1930-х годов Смедли была единственным западным журналистом в Китае, получавшим информацию непосредственно от источников в КПК.

Вскоре после переезда из “Плазы” в более скромное жилье в Иностранном отделении Союза христианской молодежи на улице Бабблинг-Уэлл, вероятно, где-то в конце января 1930 года Зорге навестил Смедли у нее дома во Французской концессии. Представившись “Джонсоном”, якобы американским журналистом[6], Зорге предъявил ей письмо от человека, которого в своих тюремных признаниях он назвал “общим знакомым в Берлине”. Вероятнее всего, письмо было от Басова или кого-то из его приближенных. Как бы то ни было, похоже, Зорге с самого начала намеревался завербовать Смедли в свою новую агентуру 4-го управления. Он рассказал японцам, что ему “дали разрешение вербовать сотрудников” и что он “был наслышан о Смедли в Европе и думал, что может на нее рассчитывать”. Вскоре после их первой встречи, по словам Зорге, он попросил Смедли помочь “в организации группы для сбора разведданных в Шанхае”. Она сразу же согласилась^[31].

Их отношения быстро вышли за рамки исключительно товарищеских. Вскоре после начала совместной работы Смедли и Зорге стали любовниками. Трудно представить себе, что Зорге руководствовался не исключительно циничными мотивами: низкорослая, коренастая, с короткой стрижкой и на шесть лет старше него, Агнес была далеко не такой женщиной, которые обычно нравились Зорге. Урсула Кучински, будущая соперница Смедли, писала, что та “выглядит как интеллигентная работница, отнюдь не красавица, но черты лица правильные. Когда она отбрасывает волосы назад, виден большой, выступающий вперед лоб”^[32]. Да и сам Зорге в дальнейшем не пощадит Агнес, описывая ее как “мужеподобную женщину”. Ее суровое осуждение декадентской роскоши Шанхая плохо сочеталось с тягой Зорге к ресторанам, барам, быстрым мотоциклам и женщинам. Однако в одном важном аспекте эти столь несхожие между собой люди были родственными душами. Оба были преданными коммунистами, оба – страстными натурами, желавшими изменить мир.

Уже в начале весны Смедли часто видели вдвоем с Зорге – или “Сорги”, как она называла его, – когда они, наслаждаясь “захватывающим, упоительным” моментом, неслись по Нанкин-роуд на его мощном мотоцикле. Она была явно увлечена своим брутальным молодым любовником. “Я замужем, у меня ребенок, можно сказать, только-только вышла замуж, – писала Смедли своей подруге Флоренс Сангер. – И притом что он настоящий мужчина, мы равны во всех отношениях – то он помогает мне, то я ему, и мы работаем вместе во всех отношениях. Не знаю, сколько еще это продлится, от нас это не зависит. Боюсь, недолго. Но эти дни будут лучшими в моей жизни”^[33].

Зорге четко дал понять, что их отношения были “дружбой”, исключавшей, настаивал он, такие буржуазные условности, как моногамия. Смедли, одна из первых публичных пропагандисток контроля за рождаемостью и защитниц прав женщин, тоже уговаривала себя, что уже преодолела эту традиционную мораль. “Мужья редко выдерживают испытание временем, – писала Смедли Сангер. – Я и не жду этого от них, быть может, потому что и сама долго не выдерживаю”. Моногамные отношения, которые были у нее, были “бессмысленны, зависимы и жестоки”^[34]. Но после нескольких месяцев ее романа с Зорге Смедли призналась Сангер, что наконец-то обрела того “редкого, редкого человека”, способного дать “все, что я хотела, и даже больше”^[35].

Смедли познакомила Зорге со своим кругом китайских интеллектуалов-коммунистов. Более того, она смогла предоставить ему информацию из первых рук о подготовленном КПК и стремительно набирающем обороты восстании, охватывавшем материковую часть страны. В марте 1930 года Смедли отправилась в одну из первых разведывательных поездок через долину Янцзы в провинцию Цзянсу, где Чан Кайши пользовался наибольшей поддержкой, как и в других более отдаленных городах. Она путешествовала с китайскими товарищами, которые водили ее по домам крестьян, вынужденных продавать свою землю из-за грабительских правительственных налогов и жадных землевладельцев^[36]. Смедли написала в газете Modern Review, что “разразилась настоящая социальная революция”. В группе коммунистических повстанцев Мао Цзэдуна состояло свыше пятидесяти тысяч голодных неграмотных крестьян и военных, дезертировавших из правительственных войск в откровенно коммунистическое ополчение на территории центрального и южного Китая, насчитывавшее свыше дюжины армий. На подконтрольных коммунистам “советских территориях” молодые красногвардейцы Мао конфисковали собственность у землевладельцев, раздавая ее крестьянам. Чиновников Гоминьдана заменили местными “советами рабочих”, запретившими проституцию, азартные игры, опиумные курильни и закрывшими храмы и церкви. Представителей “бывших классов”, например миссионеров, зажиточных крестьян, аристократов и чиновников, казнили после упрощенных слушаний в народных судах.

Подготовленная немцами армия Чан Кайши превосходила повстанцев в вооружении и дисциплине. Но в тот момент она была отвлечена междоусобной борьбой провинциальных режимов, которые до недавнего времени входили в националистическую коалицию. Смедли докладывала, что группы вооруженных партизан-коммунистов, боровшихся с правительственными силами, были плохо вооружены: по ружью на пять – десять человек, а амуниция ограничивалась тем, что они могли захватить у своего врага. Зорге передал рапорты Смедли о слабости коммунистических сил в московский Центр. Он также доложил, что, по словам его источников из германских офицерских кругов, Чан Кайши занимался подготовкой вооруженных сил из двадцати тысяч образцовых военных в Нанкине, подкупая оппонентов и готовясь к важнейшему выступлению против коммунистов, после того как ему удастся сломить всю ближайшую националистическую оппозицию.

Тем не менее в Шанхае председатель Политбюро КПК Ли Лисань увидел возможность нарастить преимущество коммунистов, пока националисты сражались в своей гражданской войне. Москва и Коминтерн, настаивая, что революция в Китае назреет в городах, а не в деревнях, как считал Мао, официально поддержали Ли Лисаня в попытке захватить один из крупных городских центров. Целью должен был стать Кантон (современный Гуанчжоу), столица провинции Гуандун, большой город, находившийся близко к цитадели Мао и очевидно созревший для переворота в большевистском стиле.

Девятого мая 1930 года Зорге и его радист Макс Клаузен отправились в Кантон. Смедли последовала за ними неделю спустя. Чэнь Ханыиэн, молодой коммунист, работавший переводчиком Смедли, в написанных через полвека мемуарах в точности воспроизвел их легенду: пара ехала на юг, “чтобы отпраздновать свой медовый месяц в Гонконге”^[37]. На самом деле, конечно, Зорге поехал в Кантон по указанию Улановского, а компания Клаузена нужна была для установки тайной радиосвязи между этой новой колыбелью революции с Шанхаем и Владивостоком.

Клаузен был членом горинской команды 4-го управления в Шанхае с осени 1928 года. Согласно изначальным указаниям Берзина, отданным группе Улановского – Зорге – порвать все связи со старым, предположительно скомпрометированным бюро, – Клаузен должен был отправиться домой. Вместо этого, как и множеством других разумных распоряжений Центра, безопасностью пренебрегли ради функционального удобства. Все было предельно просто: Зепп Вейнгартен оказался никудышным радистом, а Клаузен был превосходным профессионалом.

Макс Кристиансен Клаузен – кодовое имя “Ганс” по причудливой старомодной, но небезопасной традиции давать всем агентам из Германии немецкие псевдонимы – родился в 1899 году в семье бедного каменщика на крошечном Северо-Фризском острове Нордштранд. Вступив в ряды Германской имперской армии в 1917 году, он выучился на инженера-электрика и возводил радиомачты на территории северной Германии. На следующий год он стал полевым радистом, был брошен на оборону Меца и Компьеня и попал под неудачную газовую атаку Германии в Шато-Тьерри, после которой месяц кашлял кровью. Как и в случае Зорге, социалистические взгляды Клаузена были порождены глубоким возмущением ужасами и лишениями войны. Клаузен попытался дезертировать, но был арестован и отсидел срок в гарнизонной тюрьме. После перемирия 1918 года Клаузен с другом добрались до Гамбурга, устроившись здесь на работу в торговом флоте. Став к 1922 году видным активистом Союза немецких моряков, Клаузен отсидел небольшой срок за организацию забастовки матросов в Штеттине и после освобождения вступил в боевую организацию КПГ.

Клаузен впервые посетил СССР в 1924 году, прибыв на немецком парусном судне, отправленном советскому правительству в порт Мурманска. После недели, проведенной в Интернациональном клубе моряков в Петрограде, увиденный рай трудящихся пришелся Клаузену по вкусу. По возвращении Клаузена в Гамбург Карл Лессе, официально руководитель Международного профсоюза матросов, а на самом деле агент Коминтерна, завербовал его, чтобы тот перевозил контрабандой революционную литературу на торговых кораблях^[38]. Благодаря навыкам подпольной работы в сентябре 1928 года Клаузен получил приглашение приехать в Москву – точно так же, как тремя годами ранее Зорге привлек внимание вербовщиков в КПГ. Но, в отличие от своего будущего начальника, Клаузена ждали не интеллектуальные салоны Москвы. 4-е управление направило его осваивать сборку и использование коротковолновых передатчиков в подведомственном техническом училище в Подмосковье, где он учился вместе с Вейнгартеном. В октябре 1928 года его направили в состав горинского аппарата в Шанхае^[39].

Под псевдонимом “Вилли Леманн” Клаузен на деньги 4-го управления открыл в Международном сеттльменте лавку хозтоваров. Несмотря на искреннее увлечение коммунизмом, Клаузен продемонстрирует природную деловую хватку, что в дальнейшем послужит причиной рокового конфликта интересов с его кураторами в Москве. Проявив изрядные технические способности, он соорудил переносную радиостанцию с крошечным передатчиком на 7,5 Ватт, дававшим возможность устанавливать связь с Владивостоком – кодовое название “Висбаден”, – которую носил с собой в Шанхае в кожаном чемодане.

Горин был доволен талантами своего нового радиста, а вот отношения Клаузена с Анной Жданковой, русской белоэмигранткой, с которой тот познакомился в Шанхае, энтузиазма у него не вызывали. Анна родилась в Новониколаевске (ныне Новосибирск) в 1897 году в семье скорняка. В восемнадцать лет она вышла замуж за Эдуарда Валлениуса, финна, владевшего кожевенной лавкой и купившего в дальнейшем мельницу в Семипалатинске. Чета Валлениус вела комфортную буржуазную жизнь, пока большевистская революция 1917 года не вынудила их бежать. Пара эмигрировала в Шанхай вместе с десятками тысяч других беженцев, спасавшихся от большевиков, взяв с собой лишь то, что можно было упаковать в чемоданы. После смерти мужа в 1927 году Анна устроилась работать медсестрой. К моменту знакомства с Клаузеном в 1929 году – Макс ответил на ее объявление о сдаче внаем мансарды – Анна Валлениус глубоко ненавидела коммунистов. Она не имела понятия, что ее новый жилец и будущий муж является советским шпионом.

Центр не одобрял этих отношений, вполне основательно полагая, что ни одному агенту не удастся сохранить двойную жизнь в тайне у себя в доме. Да и тот факт, что главное тайное передающее устройство шанхайской группы было спрятано в мансарде без ведома Анны, представлял собой значительную угрозу безопасности. Но Клаузен был непоколебим. После приезда в Шанхай Зорге – что расходилось в дальнейшем с его принципом ставить личную жизнь коллег после нужд аппарата – тоже бросил вызов Центру, встав на защиту своего талантливого радиста. Зорге был знаком с Анной Валлениус, и она ему понравилась, он считал, что ее можно будет расположить к делу революции. Это было за шесть лет до того, как Москва дала Клаузену благословение на официальный брак, и за десять до катастрофического опровержения гипотезы Зорге о том, кому же по-настоящему предана Анна.

Итак, собравшаяся в Кантоне в мае 1930 года агентура представляла собой любопытную группу. Сам Зорге выступал в роли американского журналиста Ричарда Джонсона. Его любовница Агнес Смедли разыгрывала роль независимой журналистки. Клаузен работал под прикрытием как коммерсант, а Анна Валлениус наивно не подозревала о том, что ее любовник является тайным агентом. Сопровождал эту компанию Константин Мишин, белый русский, которого Горин завербовал в качестве второго радиста, а Е(ентр объявил политически ненадежным, однако его все равно взяли с собой в отсутствие другого сотрудника с подходящей подготовкой.

Группа арендовала несколько домов в Кантоне. Клаузен снял два дома у британского консульства в Британской концессии для себя и Зорге, а Смедли нашла за собственный счет квартиру в китайском районе Туншань. Это была небольшая квартира, но места для фотолаборатории было достаточно. Предназначалась она для Зорге, которому такое помещение требовалось, чтобы фотографировать документы, готовить микропленки и установить радиостанцию, что и было основной задачей в этой поездке^[40].

Смедли явно надеялась, что ее квартирка станет своеобразным совместным домом для нее и ее лихого любовника. “Можно подумать, что два стула – это выражение надежды или отражение реальности, – писала она своей подруге Карин Микаэлис. – Что ж, у меня и в мыслях не было спорить с женщиной, разбирающейся в других женщинах так, как ты”^[41]. Она пыталась скрыть свое стремление к более исключительным отношениям за дерзкими заявлениями вроде “ни один мужчина больше не посмеет меня контролировать”.

Но потребность в глубокой неизбывной любви, как она признавалась в письмах к Микаэлис, сохранялась^[42]. (Клаузен всегда был о ней не слишком высокого мнения: “единственное впечатление у меня от [Смедли] – что это истеричная, самодовольная женщина”, – вспоминал он^[43].)

К концу лета Клаузену удалось наладить радиосвязь между Кантоном и Владивостоком – хотя и с помощью намного более мощного, а следовательно, не столь портативного, а значит, и более уязвимого передатчика на 50 Ватт^[44]. Смедли совершала изнуряющие исследовательские поездки во внутренние регионы Китая, посещая деревни обедневших ткачей, чьи пожитки состояли из “глиняной печи, узкой скамейки, стола, считаных кухонных приборов и подносов для коконов”. Она проникновенно писала в Modern Review о грабительских процентах, которые крестьяне платили ростовщикам, вынуждавшим порой семьи продавать своих детей в рабство. Тем временем Зорге умело использовал связи Смедли, чтобы завербовать сеть китайских помощников. Ее секретарь Чэнь Ханыпэн познакомил разведчика с “миссис Этуи”, родом из Квантуна, и другим кантонским товарищем, оба начали снабжать Зорге военными и политическими сводками о ситуации в южном Китае.

Зорге, опытному шпиону с надежным прикрытием, удалось избежать внимания со стороны британской полиции в Кантоне. А вот известной социалистке Смедли сохранить инкогнито было труднее. В июле она узнала, что китайские власти в Шанхае предупредили кантонские власти присматривать за ней, подозревая в участии в коммунистической пропаганде. Один соглядатай был приставлен просматривать ее почту. “Это предупреждение для будущих писем, – инструктировала она свою подругу Флоренс Сангер 19 июля 1930 года. – Джордж и Мэри, – так Смедли обозначала британскую полицию, – снова идут по горячему следу моих писем. О любовниках и революциях и т. п. больше не пиши”. Она отправилась в Генеральное консульство Америки в Кантоне, чтобы продлить американский паспорт и искать защиты у генерального консула Дугласа Дженкинса. Смедли возмущалась слежкой китайской полиции и предупредила ошарашенного Дженкинса (как он доложил в Вашингтон), что “боится выстрела в спину”^[45]. Как только Смедли вышла из его кабинета, Дженкинс направил госсекретарю США телеграмму с просьбой немедленно выяснить, является ли она действительно агентом коммунистов, как заявляли местные власти.

Спустя три дня, когда полиция в Кантоне принимала все более жесткие меры в ожидании масштабного коммунистического восстания, Смедли снова появилась в кабинете Дженкинса, доложив, что вооруженные полицейские, ворвавшись к ней в квартиру, конфисковали ее бумаги. Она настаивала, чтобы Дженкинс сопроводил ее домой. Обнаружив на месте двоих полицейских, дипломат приказал им покинуть квартиру. В результате обыска не было найдено ничего более компрометирующего, чем посылка с последним номером “Журнала Лиги левых писательниц”. Смедли официально не была членом агентуры, и – к счастью для Зорге – в ее квартире не хранилось никаких конфиденциальных материалов. Тем не менее, даже не учитывая личных соображений, любовница Зорге была слишком ценным активом и знала слишком много, чтобы он позволил славившейся своей жестокостью китайской полиции арестовать и допрашивать Смедли.

Решение Зорге было гениальным и свидетельствовало как об эффективности кантонской радиосвязи, так и об уважении, которым пользовался в Москве агент Рамзай. 7 августа по просьбе Зорге в официальной партийной газете “Известия” появилась статья ни много ни мало руководителя Бюро международной информации ЦК ВКП(б) Карла Радека. В ней он поносил Смедли как “буржуазную корреспондентку империалистической газеты”, критикуя ее за распространение лжи о бесчинствах китайских красных армий по отношению к беднякам с целью “вызвать сочувствие к землевладельцам, узурпаторам, торговцам и чиновникам”^[46]. Обвинения имели мало отношения к действительности. Но умышленная клевета помогла Смедли дистанцироваться от каких-либо связей с Москвой.

Накануне появления статьи в “Известиях” Смедли подписала в американском консульстве заявление, что не является ни коммунисткой (что было явной ложью), ни членом коммунистической или какой-либо иной партии (что было правдой). Она также поклялась, что не имеет никакого отношения к Коммунистическому Интернационалу, отрицая какое-либо участие в коммунистической агитации, большевистской пропаганде и любой подрывной деятельности против нанкинских властей, что опять же было ложью^[47]. Как следует из корреспонденции Дальневосточного бюро Коминтерна, Смедли еще 20 марта заявляла своему начальнику Игнатию Рыльскому, что ее “журналистская аккредитация являлась просто прикрытием и на самом деле она состоит в лиге борьбы с империализмом и располагает деньгами, чтобы заплатить китайским коммунистам за эту работу”^[48]. Единственной удивительным образом идеально правдивой частью заявления Смедли было признание, что за ее усилия ни СССР, ни Коминтерн не заплатили ей ни цента^[49].

Несмотря на это неудобство, кантонская миссия Зорге продолжала приносить впечатляющие плоды. При помощи друзей Смедли Зорге доложил в Москву о передвижениях войск, военных маневрах, структуре командования, создании внушительных военно-воздушных сил националистов из восьми самолетов в Кантоне, местонахождении немецких инструкторов и прогрессе крестьянского восстания под руководством коммунистов. 1 августа 1930 года лидер коммунистов Ли Лисань наконец захватил крупный город – Чанша в провинции Хунань (к чему его и призывала Москва), – учредив там советское правительство. Как и предрекал Мао, это оказалось роковой ошибкой. В пределах двух недель канонерские лодки националистов при поддержке Британии и Америки уничтожили силы “красных”, казнив в общей сложности свыше двух тысяч коммунистов. Зорге доложил об этом в Москву; Смедли написала во Frankfurter Zeitung. Каждый был в своей стихии. Смедли, по крайней мере, была счастлива.

“Никогда не знала я столь хорошего времени, никогда не знала столь здоровой жизни – умственно, физически, душевно, – писала Смедли подруге. – Я знаю, что это кончится, и когда всему придет конец, я погружусь в одиночество, несопоставимое с тем, что возникает, когда видишь любовные истории в журналах”^[50]. Но кантонской романтической идиллии “Сорги” и Смедли скоро придет конец – как она и предсказывала, – всего через несколько недель после того душераздирающего письма. 3 сентября Зорге срочно вызвали в Шанхай. Прикрытие Улановского было скомпрометировано. Шеф бюро спасался бегством.

Глава 5

Маньчжурский инцидент

Я была в восторге от этой гонки, кричала, чтобы он ехал быстрее. Урсула Кучински (известная также как Рут Вернер)
Удача не сопутствовала Улановскому в самом начале его службы в новой должности руководителя шанхайской резидентуры, когда добродушные англичане – попутчики на корабле из Марселя, перед которыми он хвастался своей операцией по поставкам оружия, – оказались британскими полицейскими. Но на самом деле операция была обречена задолго до того, как он ступил на борт того судна.

Под карьерой Улановского в Китае уже была заложена бомба замедленного действия. Заложена она была еще в 1927 году, когда Улановский в составе официальной советской делегации Тихоокеанского секретариата Профинтерна прибыл в китайский порт Ханькоу. Улановский не слишком старался держаться в тени. Представляясь собственным именем, он болтал со многими советскими и китайскими коллегами, вместе с секретарем Профинтерна Соломоном Лозовским выступил с речью перед полным залом на конференции в Ухане. Поэтому то, что какой-нибудь старый знакомый из Ханькоу случайно столкнется на улицах Шанхая с человеком, выдающим себя за гражданина Чехии “Киршнера”, и узнает в нем советского чиновника, было лишь вопросом времени.

Именно это со всей трагикомичной непосредственностью и произошло во время одного из первых знакомств Утановского с ночной жизнью Шанхая спустя пару недель после его прибытия. В ночном клубе “Аркадия” злополучный резидент наткнулся на немецкого торговца, который прекрасно его помнил^[1]. Шансов возразить, будто немец обознался, у Улановского не было, ведь в 1927 году они провели целую неделю в одном купе в поезде Москва – Владивосток. Коммерсант даже посетил его выступление в Ханькоу. Улановский робко доложил в Центр, что эта неудачная встреча скомпрометировала его чешскую “крышу”. В качестве меры предосторожности он предполагал держаться подальше от германского сообщества. Однако именно оно было основным источником информации Улановского, как ни печально это было для его карьеры. Теперь ему оставалось выискивать информацию, лишь штудируя независимые китайские газеты, например левую Жэньминъ жибао. Но он лишился даже этого скудного ресурса, когда в начале лета 1930 года почти всю неофициальную прессу захлестнула новая волна цензуры. Иностранцы тоже оказались под пристальным вниманием полиции, рапортовал Улановский Центру; вся почта просматривалась, а массовые обыски и аресты невероятно затрудняли шпионскую деятельность. В то время как Зорге заводил дружбу с немецкими офицерами и главными китайскими коммунистами, Улановский почти с самого начала командировки стал слабым звеном.

Но худшее было еще впереди. При очередном опрометчивом выходе в город Улановского немедленно заметил еще один старый знакомый по Ханькоу, человек, называвший себя теперь капитаном Евгением Пиком. В городе, кишевшем беспринципными авантюристами, Пик, известный также по меньшей мере под десятком других имен – урожденный Евгений Кожевников, – уже провернул не одну жульническую постановку в стиле оперы-буфф.

Сын астраханского купца, в Первую мировую войну Кожевников попал в германский плен, а вернувшись в Россию в 1918 году, вступил в Красную армию. После этого он проделал необычный профессиональный путь, учась в школе тайной полиции ГПУ и параллельно под псевдонимом Хованский посещая московскую театральную школу. В качестве только что произведенного офицера ОГПУ он служил в Туркестане, после чего охранял границу между Украиной, Польшей и Румынией, где все наживались на контрабанде и коррупции. Отслужив в особой советской миссии в Турции и Афганистане, в 1925 году Кожевников прибыл в Китай с советской делегацией на высшем уровне, возглавляемой генералом Василием Блюхером и высокопоставленным чиновником Коминтерна Михаилом Бородиным, у которой была запланирована встреча с правительством Сунь Ятсена.

Международным двойным агентом и macher ом – ловким дельцом – Кожевников стал в Китае, выкрав дневник и документы Бородина и продав их французскому консулу в Ханькоу. С помощью британской полиции он сбежал в Шанхай, где под псевдонимом Евгений Пик опубликовал ряд сенсационных статей о проникновении коммунистов в Китай. Он отправил полиции шанхайского Международного сеттльмента анонимное письмо – позже было установлено, что автором был именно он, – разоблачавшее шестьдесят двух предполагаемых агентов Коминтерна в городе. При этом неутомимый Кожевников находил время и для актерской карьеры, став популярным характерным актером и театральным режиссером и принимая участие в русскоязычных постановках в шанхайских мюзик-холлах. На рекламной фотографии того времени Кожевников позирует в татарской тюбетейке и с фальшивым шрамом на хитром лисьем лице.

Осознав, что ни одно из освоенных ремесел не позволит ему добиться желаемого образа жизни, Кожевников/Пик прибегнул к вымогательству. В 1928 году, объединив силы с двумя другими актерами, он стал вымогать деньги у богатого китайца, владевшего казино. Пик представлялся начальником уголовного отдела Шанхайской муниципальной полиции (ни много ни мало), а его сообщники играли роль сотрудников американского консульства. Этот рэкет принес ему 15 тысяч фунтов, с которыми он бежал на север страны в город Мукден. На следующий год, едва деньги закончились, он вернулся в Шанхай, где вскоре был арестован за вымогательство и подделку американских и британских консульских документов. Отсидев несколько месяцев в тюрьме, Пик быстро вернул себе расположение британской и французской полиции, а также китайского правительства, став вербовщиком агентов и осведомителей среди белоэмигрантов. Как позже выяснилось, завербованные Пиком агенты числились во всех трех службах.

Параллельно он восстановил свою прежнюю актерскую банду, задумав провернуть новую мошенническую схему. На этот раз Пик и его сообщники, выступая в роли немецких офицеров “капитана Курта Клюге” и “майора Левитца”, приступили к переговорам о приобретении контрабандного оружия для китайского правительства на два миллиона долларов – по иронии судьбы, именно эту игру должен был вести Улановский, если бы изначально его планы не раскрыла британская полиция. Афера усложнялась за счет откатов, которые мошенники вымогали у продажных торговцев оружием в качестве гарантий несуществующего контракта. Пику удалось вытянуть около 70 тысяч долларов у китайского коммерсанта, пока афера не вскрылась и он снова не оказался на какое-то время за решеткой.