Джон Хорган

Психология террориста: Почему люди начинают убивать ради идеи

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)





Переводчик: Валентина Комарова

Редактор: Валерия Башкирова

Главный редактор: Сергей Турко

Руководитель проекта: Анна Деркач

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайн обложки: Алина Лоскутова

Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Мария Смирнова

Верстка: Александр Абрамов



В книге упоминаются социальные сети Instagram и/или Facebook – продукты компании Meta Platforms Inc., деятельность которой по реализации соответствующих продуктов на территории Российской Федерации запрещена как экстремистская.



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© 2024 Columbia University Press This Russian language edition is a complete translation of the U.S. edition, specially authorized by the original publisher, Columbia University Press

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *



Посвящаю тебе, Крис Изучать психологию очень опасно и очень важно. Усама бен Ладен


Предисловие

9 мая 1976 года Ульриха Майнхоф в возрасте 41 года повесилась в своей камере в немецкой тюрьме «Штаммхайм»{1}. Чтобы свести счеты с жизнью, мать девочек-двойняшек, в прошлом журналистка, идейная вдохновительница и интеллектуальный лидер террористической группировки Баадера–Майнхоф использовала полотенце. Спустя год другие члены группировки, впоследствии ставшей известной как «Фракция Красной армии»[1], тоже покончили с собой. Гудрун Энсслин, ее бойфренд Андреас Баадер и их сообщник Ян Карл Распе сделали это через несколько часов после неудачной попытки побега из той же тюрьмы. В 1970-х и 1980-х годах «Фракция Красной армии» боролась с капитализмом в Европе и за ее пределами, вдохновляя радикалов, революционеров и свободолюбивых мечтателей по всему миру. К началу 1990-х, когда активность «Фракции» начала постепенно затухать, на ее счету было множество расстрелов, взрывов и налетов на банки{2}.

Прошли годы, но споры вокруг самоубийства террористов в «Штаммхайме» не утихали. Действительно ли Майнхоф покончила с собой, или ее убили тюремщики? Баадер и его сообщники содержались в разных камерах, и тем не менее им каким-то образом удалось спланировать коллективное самоубийство. Энсслин повесилась, как и Майнхоф, а Баадер и Распе застрелились из пистолетов Heckler & Koch, тайно переданных им в тюрьму. Четвертая участница «Фракции Красной армии», также содержавшаяся в «Штаммхайме», нанесла себе раны хлебным ножом, но выжила, и это породило подозрения, что самоубийствам как минимум не препятствовали{3}. Однако все эти события, несмотря на множество вопросов, отошли на второй план, когда всплыли факты, ставшие причиной новых судебных разбирательств. Спустя почти 25 лет после серии самоубийств в «Штаммхайме» стало известно, что в свое время немецкие власти дали секретное разрешение на использование фрагментов мозга Майнхоф, Энсслин, Баадера и Распе для научных исследований, причем родственникам об этом не сообщили{4}. Только по прошествии десятков лет одна из дочерей Майнхоф, Беттина Рёль, узнала, что фрагменты головного мозга ее матери были переданы двум немецким исследовательским институтам, а третий фрагмент помещен на хранение в раствор формальдегида. Официально сообщалось, что головной мозг Энсслин, Баадера и Распе пропал, но документов, подтверждающих, что он был кремирован или утерян, обнаружено не было{5}. Промелькнула информация, что головной мозг троих террористов некоторое время находился в Тюбингенском институте клинических исследований мозга, но, когда в 2002 году журналисты Der Spiegel начали собственное расследование и прямо спросили об этом руководство института, возглавлявший последний доктор Рихард Мейерманн ответил, что головной мозг в учреждении больше не хранится{6}.

Бернхард Богертс, профессор Магдебургского университета, в котором изучали головной мозг Майнхоф, обнародовал результаты работы своей команды, из которых следовало, что «в ходе исследований были выявлены признаки неврологического расстройства». Нарушения, обнаруженные учеными, возникли после операции по удалению доброкачественной опухоли (эту операцию Майнхоф перенесла, когда ей было 28 лет). Опухоль, как сообщалось, полностью не удалили{7}. Невропатолог, присутствовавший при официальном вскрытии, также доложил о «повреждении мозга в области миндалевидного тела», причиной которого, скорее всего, была не сама опухоль, а хирургическое вмешательство{8}. Дочь Майнхоф, Беттина Рёль, заявила, что ее мать, мозг которой был поврежден в результате операции, вообще не должны были судить{9}. В 2002 году в одном из интервью Беттина Рёль сказала: «Мертвый террорист имеет право на гуманное отношение и должен быть похоронен по-человечески»{10}. Государственный прокурор в Штутгарте заявил немецкой газете Bild: «Если Ульриха Майнхоф не давала своего разрешения на то, чтобы ее тело после смерти использовали для научных исследований, ее головной мозг после вскрытия должен был быть уничтожен»{11}. По указанию прокуратуры Штутгарта мозг Майнхоф был кремирован, урна передана дочери и позже захоронена рядом с могилой Майнхоф на южной окраине Берлина.

Я часто говорю своим студентам, что изучать психологию террористов очень сложно по той простой причине, что мы не можем посмотреть, что творится у них в голове. Однако в некоторых случаях это возможно – в прямом смысле. В среднем мозг взрослого человека весит около 1,5 кг и легко разделяется на части. Сможет ли исследование мозга мертвого террориста пролить свет на причины, по которым этот человек стал террористом? Много лет спустя после упомянутого громкого судебного процесса Богертс в соавторстве с коллегами опубликовал работу, из которой следовало, что «развитие радикальных политических взглядов у [Майнхоф] не объясняется повреждением мозга в результате хирургического вмешательства и причины интереса к радикальным идеям и приверженности радикальным взглядам следует искать в политических и социальных связях». Вместе с тем, указывали авторы статьи, «тот факт, что она стала более агрессивной и жестокой, напрямую связан с повреждением мозга в области миндалевидного тела»{12}. Хотя в случае Майнхоф повреждение мозга отчасти все же обусловило ее участие в террористической деятельности, одного этого было мало.

Как же понять, что движет такими, как Майнхоф, и почему? Попробуем ответить на эти вопросы. Книга, которую вы держите в руках, – результат 20-летних исследований терроризма. В ней показано, как психологическая наука помогает изучать поведение террористов. Впрочем, особо обольщаться не стоит. Предупреждаю (спойлер) – если вы дочитаете книгу до конца, у вас может возникнуть еще один вопрос: «20 лет исследований, а ключ к разгадке так и не найден?» Что делать, так оно и есть. Терроризм – серьезная проблема. Мотивы террористов трудно понять и объяснить. Термин «терроризм» имеет яркую политическую окраску, и говорить на эту тему непросто. Нельзя выделить одну-единственную причину возникновения терроризма, и поэтому не существует одного-единственного решения проблемы. История терроризма, о которой мы, как правило, забываем, уходит корнями в глубокое прошлое. Феномен терроризма – предмет многих научных дисциплин, но вплоть до сегодняшнего дня ни одна гипотеза не доказала своего явного преимущества перед другими, и, несмотря на весь драматизм внешних проявлений терроризма, многое остается за кадром. Те, кого мы называем террористами, действуют, организовывают заговоры и планируют самые неожиданные и жестокие акции, направленные против мирного населения. Действуют они в основном подпольно. Профессор Ноэми Бухана из Университетского колледжа Лондона в 2019 году писала в Twitter: «Пытаться что-то понять без теоретической базы – все равно что собирать огромный пазл без картинки, начиная с середины»{13}. Эта аналогия дает очень ясное представление о процессе изучения терроризма. Мало того что мы не знаем общей картины и у нас нет инструкции по сборке пазла, так еще и некоторые фрагменты пазла не стыкуются друг с другом. А стоит нам возомнить, что мы наконец-то собрали пазл, как выясняется, что остались лишние детали. Покажите такой пазл кому-нибудь, и вам непременно скажут, что с получившейся картиной, мягко говоря, что-то не так. Иными словами, как сокрушается эксперт в области терроризма профессор Алекс Шмид, «предмет исследования ‹…› настолько сложен, насколько это возможно в социальных науках»{14}.

Чтобы понять, что такое терроризм, многие изучают террористов. Этим занимаются и те, кто их ловит, то есть представители органов правопорядка, и академические ученые, такие как автор этой книги. Цель исследователей – попытаться понять логику и поведение террористов, анализируя, что именно они совершают и каким образом. Поиском ответов на эти вопросы в последнее время занимается все больше специалистов. Исследования терроризма как явления (в особенности с точки зрения психологии) приобрели такие масштабы, что досконально изучить все работы в этой области и извлечь из них самое существенное вряд ли возможно. Поэтому моя задача – сфокусироваться на психологии террористов и рассказать читателям, что нам известно о ней на данный момент, то есть кто такие террористы, как они действуют и почему. На этом пути меня вдохновляет цитата из книги Трейси Киддер и Ричарда Тоддса «Хорошая проза» (Good Prose): «Честный писатель, работающий в жанре нон-фикшен, – это фантазер, который умеет держать себя в узде»{15}.

Итак, я представляю вашему вниманию результаты множества исследований психологов (и других специалистов) на эту тему, не затрагивая огромный пласт работ в рамках других научных дисциплин. Вас ждет честный рассказ о том, чем мы руководствуемся, пытаясь понять террориста с точки зрения психологической науки. Уверен, некоторые исследователи наверняка на меня обидятся – не потому, что я неправильно интерпретировал результаты их работы, а потому, что я вообще не упомянул их в этой книге. Но я давно уже не пытаюсь объять необъятное, и, если вы один из тех, на чьи работы я не ссылаюсь, не принимайте этого близко к сердцу.

Изучая терроризм, порой приходится задавать себе не только правильные, но и неудобные вопросы. Правда ли, что при определенных обстоятельствах террористом может стать любой из нас? В том числе и вы? В зависимости от конкретных обстоятельств этот вопрос кажется либо опасным, либо банальным. Может сложиться впечатление, что это своего рода уступка злу: разумеется, подобные вопросы не оправдывают терроризм, но в то же время вынуждают признать, что миром правят несправедливость, насилие и дискриминация. Если вас или того, кто вам дорог, держат под прицелом, пытают, если им угрожают или их домогаются, избивают и мучают, вы непременно захотите нанести ответный удар, и это вполне естественная реакция, не так ли? Одна из самых важных для исследователя задач – постараться не только понять, почему обычный человек вдруг становится террористом, но и разобраться в том, почему лишь немногие вступают на этот путь. В своем эссе о джихадизме журналист Танджил Рашид перечисляет факторы, которые влияют на формирование будущих террористов. «На грандиозном мировом полотне, – пишет он, – мы видим огромные сообщества и страны, которые стали жертвами империализма, оказались в изоляции из-за исламофобии или были индоктринированы с помощью саудовских нефтедолларов. Однако эти силы вовлекают в конфликт огромное количество людей, а радикалами становятся немногие. Возникает вопрос: что же такого особенного в характере этих немногих?»{16} Эти слова Рашида отражают главную мысль этой книги. Не так уж трудно разобраться в том, какие идеалы, принципы и радикальные идеологические течения рождают ветры перемен на локальном, региональном или глобальном уровне. Все эти факторы, порождающие терроризм, ученые называют структурными условиями. Гораздо труднее понять, почему ветер радикализма подхватывает и уносит лишь отдельных людей. На этот вопрос не ответит ни углубленный анализ формирования и распространения идеологии, ни самая полная база статистических данных. Как отмечает специалист по проблеме терроризма Александр Мелеагроу-Хитченс в своей авторитетной работе, посвященной Анвару аль-Авлаки[2], обработка огромных массивов количественных данных «дает не так уж много»{17}.

Я психолог. Мне приходилось расспрашивать террористов из разных стран, почему они вступили на этот путь. Психологи изучают поведение людей – что те делают и как, – а потом пытаются понять причины их поведения. Поскольку все мы в большей или меньшей степени существа социальные, психологи, как правило, изучают поведение отдельных индивидов в группах или организациях. Социологи тоже изучают поведение людей, но в том числе на уровне социальных сдвигов. Изучают поведение людей и антропологи, но в гораздо более широком плане – на уровне рас и культур. Терроризм – социальный феномен, и все же речь идет в первую очередь о конкретных людях. В большинстве случаев будущие террористы добровольно выбирают свой путь, но нередко они делают это, полагая, что действуют от имени сообщества, которое примет их за это с распростертыми объятиями. Им кажется, что на их долю выпала почетная роль – изменить нечто гораздо более значительное, чем они сами, их ближайшее окружение или более широкое сообщество, оказывающее им помощь и поддержку. Кстати, не будем забывать вот о чем: чтобы понять, что движет террористом и что его вдохновляет, необходимо учитывать и реакцию на терроризм отдельных представителей власти и государственных институтов – нередко эта реакция лишь усугубляет проблему.

В своей книге «Экстремизм: философский анализ» (Extremism: A Philosophical Analysis), изданной в 2021 году, Квассим Кассам пишет, что результаты исследования терроризма с точки зрения психологии описывают экстремистское мышление ненамного точнее художественной литературы{18}. Я категорически с этим не согласен и считаю, что для изучения и объяснения терроризма у психологов есть самые разные возможности. И хотя тем из них, кто изучает поведение террористов, предстоит пройти долгий путь, прежде чем они получат ответы на свои вопросы, строгость психологии как науки, опирающейся на испытанные методы, подкрепленные глубокими теоретическими соображениями, уже сейчас позволяет объяснять поведение террористов гораздо лучше, чем раньше. Итак, в этой книге не только рассказывается о том, что нам известно на сегодняшний день и чего мы еще не знаем, но и делается попытка прогнозировать, в каком направлении будут развиваться исследования терроризма в недалеком будущем. Мы нарисуем психологический портрет террориста, а также изучим прошлое, мотивацию и образ мыслей тех, кто при определенных обстоятельствах убил бы вас или меня во имя идей, о которых мы с вами, возможно, и понятия не имеем.

А теперь я снова прошу вас умерить ваши ожидания. Не существует простых ответов на сложные вопросы, не существует и простых решений проблемы терроризма, а главное, эта проблема настолько сложна для изучения и понимания, что приходится буквально заставлять себя не отчаиваться и продолжать работу. Да, я знаю, проще сказать, чем сделать. Много лет назад меня, тогда еще молодого ученого, впервые пригласили прочитать лекцию по психологии в Пентагоне, и мне очень хотелось впечатлить аудиторию своими академическими познаниями. Не прошло и 15 минут после начала лекции, как большинство моих слушателей либо заснули (в буквальном смысле слова), либо откровенно заскучали. Тем не менее я имел возможность убедиться в исключительной вежливости и тактичности сотрудников министерства обороны. Когда я закончил выступление, организатор мероприятия горячо поблагодарил меня за познавательную лекцию. Но, провожая меня к выходу из здания, он вдруг положил руку мне на плечо и сказал: «Позвольте дать вам совет. Говорите проще. Ребятам важно схватить суть». Просить ученого говорить проще – все равно что заставлять его расписаться в собственной никчемности. «Но тема очень сложная», – возразил я. «Не спорю, – согласился организатор, – но вы ведь хотите, чтобы вас поняли, не так ли» Его слова я запомнил на всю жизнь. Хорошо ли я усвоил этот урок, судить вам. Напоследок замечу, что эта книга не предназначена для моих коллег-ученых и специалистов по терроризму. Если вы из их числа, вам, возможно, более полезно будет ознакомиться с первоисточниками (включая и мои работы), указанными в примечаниях. А книга адресована тем читателям, которые почти ничего не знают о психологии террористов, но интересуются ею.

В следующих главах я расскажу о том, что такое терроризм, а также о том, что по определению нельзя считать терроризмом. Вы получите ответ на вопрос, кто вовлекается в террористическую деятельность. Мы с вами рассмотрим социальные, демографические и прочие характеристики, которые в совокупности составляют психологический портрет террориста. Это поможет понять, почему террористы делают то, что они делают. Как у них формируется особый тип мышления и каким образом террористическая деятельность влияет на поведение и умы тех, кто в ней участвует? Получив ответы на эти вопросы, мы поймем, как вступившие на путь терроризма учатся убивать и одновременно оправдывать свои действия перед самими собой и окружающими. Мы также уделим внимание вопросам, которые в последнее время занимают исследователей: как террористы рвут со своим радикальным прошлым и могут ли они вновь стать достойными членами общества, с которым совсем недавно вели непримиримую борьбу? В главе 6 я аргументированно доказываю, что с террористами необходимо говорить. Это один из важнейших посылов книги. Чтобы глубже проникнуть в сознание террористов, следует использовать всесторонний подход к изучению их взглядов и образа мысли, а для этого надо задавать вопросы непосредственно террористам (и внимательно выслушивать их ответы).

Рассуждая на страницах этой книги о мышлении террористов, я намерен одновременно и усложнять, и упрощать проблему терроризма. Проблема эта сложная. Но надо попытаться разложить ее на более простые составляющие – только так мы научимся срывать планы террористов и даже предотвращать террористические атаки. Не берусь утверждать, что мне удалось в достаточной мере упростить задачу в рамках данного рассуждения, но очень надеюсь, что смог обрисовать весь комплекс проблем, связанных с терроризмом, и предложить методы их решения. Неважно, кто вы – специалист по борьбе с терроризмом, политик или простой обыватель, который заинтересовался проблемой терроризма, – приведенные здесь аргументы и выводы дадут вам пищу для размышлений независимо от того, подкрепляют ли они или ставят под сомнение (или даже опровергают) то, что вам уже известно.

Глава 1

Что такое терроризм?

Заснеженная вершина Килиманджаро расположена на высоте 5895 м над уровнем моря. Килиманджаро – самая высокая гора в Африке, но далеко не самая высокая в мире. Эверест выше примерно на 3048 м. Многие любители острых ощущений (особенно те, кому только предстоит совершить восхождение) несколько пренебрежительно отзываются о Килиманджаро как о «горе для прогулок». Тем не менее из года в год по горным тропам бредут усталые туристы, превозмогая сильную головную боль и тошноту – симптомы горной болезни, развивающейся при слишком быстром подъеме. Во время поездки в Африку в 2018 году 24-летняя туристка из Дании Луиза Йесперсен не планировала восхождение на Килиманджаро. Ей хотелось покорить гору Тубкаль в Марокко. С ее удивительной вершины (более 4000 м над уровнем моря) открываются потрясающие виды. Луиза готовилась к восхождению несколько месяцев, тщательно продумывала маршрут. О своих планах она писала в социальных сетях и просила друзей, таких же любителей активного отдыха, делиться советами и опытом{19}. Луиза не мыслила жизни без путешествий и обожала природу. Она исходила вдоль и поперек почти все горные тропы в Южной Америке и мечтала когда-нибудь отправиться в полярную экспедицию. Ранее в том же 2018 году она подала заявку в туристическую компанию Fjällräven, надеясь попасть в число участников ежегодной экспедиции на собачьих упряжках через Арктику{20}. В то время Луиза была студенткой Университета Юго-Восточной Норвегии – именно там она и познакомилась с Марен Уланд, которая, как и Луиза, обожала турпоходы и путешествия. Марен была старше Луизы на четыре года и выросла в Норвегии. Девушки подружились. В их аккаунтах в Facebook и YouTube рассказывалось о многочисленных турпоходах и горных восхождениях и в снег, и в зной, и в дождь. На одном из снимков Марен стоит на покрытой льдом вершине и смеется от радости, понять которую могут только альпинисты. Неудивительно, что обе девушки мечтали стать гидами-проводниками{21}.

9 декабря 2018 года подруги прилетели в Марракеш, чтобы начать восхождение на вершину Тубкаль. Они разбили лагерь в нескольких километрах от горной деревушки Имлиль{22}. Восемь дней спустя тела Марен и Луизы обнаружили двое туристов, следовавших по тому же маршруту. По-видимому, спускаясь с горы, девушки встретили тех, кто, как указано в материалах следствия, «искал уроженцев Запада, чтобы убить их»{23}.

Журналисты, освещавшие ход расследования убийства и судебный процесс, обнародовали имена почти двух десятков мужчин, причастных к этому злодеянию. Трое из них были признаны главными виновными. Зачинщиком был 25-летний Абдессамад Эджуд. Вместе с 27-летним Юнесом Уазиядом он зарезал женщин в их палатке, а третий преступник, 33-летний Рашид Афатти, снял убийство на телефон. Эджуд и Уазияд завязали Луизе глаза, а затем обезглавили ее. После этого обезглавили Марен. В видеоролике продолжительностью 1 минута 16 секунд один из убийц называет женщин «врагами Аллаха» и говорит, что их смерть – это «месть за наших братьев в Дейр-эз-Зоре»{24} (джихадистов, убитых в Сирии). За несколько лет до этого Эджуд был заключен в тюрьму после неудачной попытки отправиться в Сирию, чтобы присоединиться к «Исламскому государству»[3]. В 2015 году он вышел на свободу, а четыре года спустя признался следователю: «Я решил продолжать джихад здесь{25}, – и добавил: – Я сожалею о том, что произошло, и никак не могу осознать то, что сделал». Все трое были приговорены к смертной казни. Четвертый участник нападения, который покинул место преступления до совершения убийства, получил пожизненный срок. Один из адвокатов убийц заявил о намерении защиты подать апелляцию{26}. Основанием для апелляции, по мнению адвоката, служил тот факт, что убийцы «происходили из бедных семей и были необразованны»{27}.

Движение «Исламское государство» проигнорировало это убийство. Тем не менее видео, записанное на мобильный телефон Афатти, набрало 800 000 просмотров всего за месяц. Наряду с ревностными сторонниками «Исламского государства», которые рассылали по соцсетям видео с доказательствами убийств, сторонники крайне правых течений с неменьшим рвением делились видеозаписью в качестве свидетельства «злодеяний приверженцев ислама». Так у видео сформировалась огромная аудитория, включавшая тех, кто проявлял нездоровое любопытство, и тех, кто демонстрировал импульсивное поведение, характерное для пользователей социальных сетей. Даже в Дании многие подростки делились друг с другом этим видео{28}.

Я не был знаком ни с Луизой, ни с Марен. Я никогда не встречался ни с ними, ни с кем-либо из их друзей или родственников. Как и они, я люблю горы и стараюсь выбираться на природу при первой возможности. В течение нескольких дней и недель после убийства девушек я прочитал множество новостей об убийстве и внимательно изучил криминалистическую реконструкцию событий в The New York Times. Я старался узнать о преступлении как можно больше. Почему Луиза решила поехать именно в Атласские горы? Ей понравилась фотография в журнале для альпинистов? Или фотка в Instagram? В течение двух лет после этих трагических событий я все время размышлял, стоит ли мне написать о них. Анализировать такое гнусное злодеяние, чтобы привлечь внимание читателей? Нет, это недопустимо. Превращать историю об убийстве в статью для интеллектуалов? Но это ничуть не лучше, чем публиковать видеозапись преступления в интернете. Психиатр Джеймс Нолл, изучавший психологию массовых убийц, призывал с осторожностью относиться к высказываниям тех, кто «домысливает мотивы». С недопустимой поспешностью такие исследователи высказывают предположения относительно мотивов убийства, почти ничего не зная о событиях, о которых берутся судить. Такой подход к изучению поведения террористов говорит только о моральных качествах исследователя и не способствует пониманию проблемы. Я прочитал немало работ по криминальной документалистике и не хотел бы ничего домысливать – это слишком рискованно. И все же эта трагическая история отпечаталась в моей памяти. Убийство девушек поразило меня не только жестокостью, не только вопиющей несправедливостью, но и бессмысленностью. Убийцы Луизы и Марен хотели привлечь к себе внимание и добиться одобрения «Исламского государства». Они не достигли своей цели. Вместо того чтобы снискать славу настоящих воинов ислама, они рыдали в зале суда, умоляя о пощаде судью, приговорившего их к смертной казни.

Терроризм – чудовищное зло. Для террористов их жертвы – фигуры символические, и убийцы, как правило, не знакомы с ними. Жертвы террористов оказываются в неправильное время в неправильном месте, и их убивают во имя цели, о которой они, вероятно, никогда и не слышали. Их гибель – результат трагического стечения обстоятельств, но преступники и их сторонники торжественно провозглашают убийство невинных людей единственно правильным решением, оправданным и даже необходимым. Для убийц жертвы терроризма – расходный материал. Убитые всего лишь пешки в чужой игре, а эта игра, в свою очередь, является частью более масштабных сценариев, которые почти никогда не приводят игроков к желанной цели. Луиза и Марен отправились в Атласские горы, потому что были очарованы их красотой и хотели покорить очередную вершину. Вместо этого они погибли с завязанными глазами от рук троих мужчин, с которыми никогда ранее не встречались. А террористы, убивая женщин и снимая убийство на камеру, надеялись привлечь к себе внимание и произвести впечатление на людей, с которыми не были знакомы{29}.

Терроризм и террористы

Когда-то мы, психологи, считали, что террористы – просто сумасшедшие. Мы были неправы. С течением времени мы стали воспринимать этих людей как вполне рациональных, целеустремленных мужчин и женщин, совершающих отвратительные преступления во имя своих убеждений. Зверства террористов кажутся совершенно нерациональными. Тем не менее поведение террористов диктуется холодным расчетом, в основе которого лежит тщательно продуманный план. Терроризм оправдывают соответствующей идеологией: теракты якобы совершаются с целью защиты более крупного сообщества (или становятся актом мести). За совершенные преступления террористы надеются получить награду или признание террористической группировки, и это их вдохновляет и мотивирует. Терроризм – это убийства и разрушения, но цели у террористов более масштабные. Своими действиями они стремятся изменить ход событий, что, в свою очередь, часто провоцирует на еще более жестокое насилие. К примеру, серия терактов может быть направлена на то, чтобы привлечь внимание к борьбе оккупированного государства за политическую независимость или защитить сообщество от врага, который якобы посягает на его свободы. Терроризм нередко имеет и более конкретные цели – это может быть и протест против содержания диких животных в неволе, и поддержка движения против абортов. Террористическая стратегия может служить самым разным целям. Рациональность, как говорится, в глазах смотрящего. Для оправдания терроризма его сторонники используют несложное логическое построение: по их мнению, насилие и террор полезны и даже необходимы, поскольку только так можно донести свой протест до равнодушной общественности или бездействующего правительства.

В конце 2007 года я беседовал с бывшим террористом в его лондонской квартире. После окончания «официального» интервью, которое длилось несколько часов, он, сидя перед тарелкой с остывшей пиццей, признался: хотя после того, как он решил порвать с терроризмом, прошло уже 20 лет, ему до сих пор до конца не ясно, зачем он вообще во все это ввязался. Его слова поразили меня. Если сами террористы не понимают, почему совершали теракты, что же говорить о нас, психологах? В работах о терроризме, безусловно, поднимаются серьезные вопросы. Честный ученый либо в начале, либо в конце статьи или книги непременно напишет, что терроризм – это комплекс непростых проблем. Да, предмет наших исследований до такой степени сложен, что это порой повергает в отчаяние, но сложность – это не обязательно плохо. Важно уметь разбираться в хитросплетениях – только так мы перестанем надеяться на легкие и простые ответы и будем относиться к простым решениям, порой предлагаемым политиками и учеными мужами, с долей скепсиса. Однако, когда мы говорим читателям, что осознание сложности проблемы следует рассматривать как очередной шаг к ее пониманию, это несколько рискованно и может иметь серьезные последствия. Переживший холокост Примо Леви[4] писал, что жестокость нацистов «невозможно понять или, скорее, не следует понимать, потому что понять – значит почти оправдать»{30}.

Одно можно сказать наверняка: как бы мы ни относились к терроризму, его нельзя игнорировать. Терроризм постоянно держит нас в напряжении и время от времени выводит из состояния благодушной обывательской самоуспокоенности. Теракты вновь и вновь шокируют и возмущают общество, которое, кажется, смирилось с террористической угрозой (или, по крайней мере, свыклось с ней). Террористы вновь и вновь вселяют в нас ужас, совершая неожиданные масштабные теракты, в результате которых гибнет множество людей, как это было 11 сентября 2001 года. Преступники постоянно меняют стратегию, выбирают, кому жить, а кому умереть, и порой убивают тех, кто до сих пор считался неприкосновенным. В мае 2020 года боевики, предположительно связанные с «Исламским государством», ворвались в родильное отделение больницы в Кабуле и убили 16 женщин и двоих новорожденных. Такая зверская жестокость вызывает глубокое отвращение. Иначе и быть не может. Преднамеренное, обдуманное убийство человека – глубоко противоестественный акт, отрицающий даже намек на рациональность или здравомыслие. Большинство из нас настолько далеки от идей террористов, что вряд ли смогут заставить себя спокойно размышлять о психологии и стратегии негодяев. Реакция обычного человека на трагические события – гнев и отчаяние. Зачем убивать новорожденных? Во имя каких высоких целей было совершено это зверское преступление? Вопиющая жестокость, которая нас так возмущает, еще и абсолютно бессмысленна. Террористам редко удается достичь глобальных целей, однако этот неоспоримый факт не останавливает даже плохо вооруженные группировки: они все равно пытаются оказать давление на общество, публично убивая тех, кто кажется им удобной мишенью. Чаще всего именно фанатичная вера в собственную правоту вдохновляет террористические группировки на борьбу с непреодолимыми трудностями и гораздо более могущественным противником.

Терроризм – стратегия, а тактика террористов – насилие. Они преследуют более серьезные цели, чем убийство ради убийства. В стратегии терроризма масса противоречий: террористы добиваются свободы для одних групп населения, отнимая ее у других. Они используют насилие для достижения своих целей, потому что хотят, чтобы их заметили и услышали, но в то же время насилие восстанавливает против них население – вряд ли преступников захотят слушать после того, что они сделали. Террористы отвечают на это новыми, еще более жестокими терактами. Реакция государства на теракты, как правило, не решает проблему, а лишь усугубляет ее, и ситуация еще сильнее накаляется. Во всем мире государство реагирует на теракты ужесточением репрессий, казнями, убийствами без суда и следствия, похищениями и другими грубыми нарушениями прав человека, причем все это совершается во имя тех же прав и свобод, за которые, по их словам, борются и террористы. Напряжение быстро нарастает, и вот уже первоначальная цель теракта забыта, а террористов, власти и оказавшееся между двух огней перепуганное население швыряет друг в друга буря взаимной ненависти.

Когда пытаются оправдать терроризм, обычно говорят, что теракты носят оборонительный характер, что эта стратегия нацелена на защиту чьих-то рубежей от более сильного (как правило) противника. Такая стратегия так привлекает террористические организации прежде всего потому, что наносит обществу сильнейший психологический удар. Последствия терактов 11 сентября 2001 года, возможно, даже превзошли ожидания главарей «Аль-Каиды»[5], но изначально последние ставили перед собой вполне определенную цель: нанести ущерб США и унизить американцев, а также максимально жестко дать понять, что те уязвимы и почти беззащитны перед гораздо меньшим по численности невидимым противником. При поддержке глобальной коалиции Соединенные Штаты нанесли ответный удар и вторглись в Афганистан и Ирак. Итог вторжения – сотни тысяч убитых и политическая нестабильность в этих регионах. Что же касается «Аль-Каиды», то спустя 20 лет она все еще продолжает существовать.

Небольшим группам радикалов-фанатиков тактика террористов понятна и близка. Локальные акты насилия могут произвести гораздо более серьезный эффект и всколыхнуть общество, если их спланировать и совершить как масштабные теракты. Это дает фанатику определенные психологические бонусы: укрепляет его веру в свою правоту и помогает мгновенно почувствовать удовлетворение от содеянного. Однако с точки зрения стратегии полученные преимущества, как правило, недолговечны. Терроризм эффективен в краткосрочной перспективе – главным образом из-за психологического воздействия. После теракта общество испытывает шок, ужас, чувство унижения и беспомощности, и эти переживания могут проникать очень глубоко. Мы буквально застываем на месте и невольно задаемся вопросом: кто будет следующим? Может быть, мы сами или наши близкие? Мы не в силах оторваться от новостных программ, в которых эксперты гадают, кто именно виноват в содеянном. Кто эти люди, совершившие теракт? Чего они добиваются? Что делали раньше? Могут ли совершить новые теракты? Угрожает ли всем нам опасность? Что делать, как от них защититься? Уже не раз говорилось, что у терроризма много общего с театром, а театральное представление – это коллективный опыт, и сила воздействия спектакля на зрителей напрямую зависит от их вовлеченности в происходящее на сцене.

Терроризм сегодня

В последние годы террористический театр стал более камерным. Мы хорошо знаем методы террористов – лучше, чем когда-либо. Раньше считалось, что террористические группировки всегда пытаются привлечь наше внимание с помощью масштабных операций. Но такие теракты требуют тщательной подготовки и колоссальных расходов. Планирование подобных акций занимает немало времени, для их совершения требуется определенный уровень подготовки и особое стратегическое чутье, позволяющее выгодно использовать ситуацию, сложившуюся после теракта. Временная Ирландская республиканская армия обычно выбирала время для терактов таким образом, чтобы репортажи о взрывах заполонили все вечерние новостные передачи. Но так было раньше. За последние 30 лет в области взаимодействия человека с технологиями произошли фундаментальные изменения – сейчас мы все чаще становимся виртуальными псевдоучастниками террористического насилия. Так, 27 октября 2018 года в праворадикальной социальной сети Gab было опубликовано следующее сообщение: «Смотрите внимательно. Я вхожу в здание». Несколько мгновений спустя 46-летний Роберт Бауэрс с полуавтоматической винтовкой в руках вошел в синагогу «Древо жизни» в квартале Сквиррел-Хилл в Питтсбурге, штат Пенсильвания, и застрелил 11 человек, а 7 ранил. Для еврейской общины Соединенных Штатов это вооруженное нападение стало самым смертоносным по числу жертв. Высказывались мнения, что убийства в синагоге – результат роста антисемитских настроений за несколько месяцев до описываемых событий: почти за год до этого неонацисты и другие ультраправые группировки собрались в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, чтобы попытаться объединить возрождающееся, хотя и раздробленное, белое националистическое движение в США. Это событие вызвало осуждение широкой общественности, но с тех пор антисемитские акции и преступления на почве расовой ненависти начали происходить все чаще.

Спустя полгода после событий в Питтсбурге произошло еще одно вооруженное нападение, на этот раз в Крайстчерче, в Новой Зеландии. Жертвами 28-летнего Брентона Тарранта во время пятничной молитвы в двух мечетях стали мужчины, женщины и дети – всего 51 человек. Таррант, известный белый расист, транслировал убийства в прямом эфире на своей странице в Facebook. Через несколько месяцев в Эль-Пасо, штат Техас, в местном супермаркете Walmart были убиты 23 человека. Убийца – 21-летний стрелок Патрик Крузиус – незадолго до вооруженного нападения опубликовал антииммигрантский манифест на скандально известном анонимном имиджборде 8chan. Крузиус заявил, что на убийства его вдохновили действия Тарранта в Новой Зеландии. Сегодняшние террористы выбирают своих жертв не только по национальному или религиозному признаку. Критериями отбора могут стать этническая принадлежность, пол, раса и сексуальная ориентация. При этом терроризм произрастает в мире, который с каждым годом сужается, – во всяком случае, складывается такое впечатление. Раньше мы различали внутренний и международный терроризм. Сегодня теракт в Новой Зеландии вдохновляет террориста в Техасе, а бойня в Калифорнии может спровоцировать убийства в Торонто. Становится очевидно: расстояния не играют никакой роли. Значимость фактора удаленности фактически стремится к нулю, когда речь идет о террористах и о том, что на них влияет и побуждает совершать теракты.

Современные технологии кардинально изменили терроризм и продолжают усиливать его психологическое воздействие такими способами, о которых раньше мы и помыслить не могли. Когда теракты транслируются в режиме реального времени на платформах социальных сетей, мы словно становимся их непосредственными свидетелями, и это ощущение вовлеченности завораживает. Мы понимаем, что не должны смотреть трансляцию теракта, но искушение велико. Мы ищем оправданий: смотреть надо, чтобы понять, что именно движет террористами. Но даже если мы правы, просмотр трансляции теракта вряд ли поможет понять преступников и их мотивацию. Зачастую террористы подробно объясняют свои действия и цели, но зрители все равно ловят себя на мысли: «Ничего не понимаю!» Еще один пример: 23 апреля 2018 года в центре Торонто небольшой грузовик выехал на тротуар. Десять пешеходов, в том числе восемь женщин, погибли на месте. Еще 16 человек (тоже в основном женщины) получили ранения, а одна из пострадавших скончалась от полученных травм через три года после теракта. Водитель, 25-летний Алек Минасян, сдался полиции и был арестован. На допросе он заявил следователю, что он инцел[6], и добавил: «Я сделал это от имени всех обозленных инцелов, которые, как и я, никак не могут ни с кем переспать»{31}. Причина вынужденного воздержания, утверждают инцелы, – длинноногие «Стейси» (так инцелы называют симпатичных девушек, которые отказывают им в сексе). Некоторые инцелы считают, что решить проблему вынужденного воздержания можно только с помощью насилия. Минасян пояснил: «Я знаю нескольких парней в соцсетях, которые чувствуют то же самое. ‹…› [Но они] слишком трусливы и боятся выступить открыто. ‹…› Пришло время действовать, а не просто сидеть в углу и предаваться унынию. ‹…› Я решил вдохновить своих будущих сторонников на то, чтобы последовать моему примеру и поднять восстание». Напоследок он заявил: «Я чувствую, что выполнил свою задачу». Канадские власти назвали убийства, совершенные Минасяном, «отдельными проявлениями насилия», а его самого – «волком-одиночкой» и заверили общественность, что этот инцидент не угрожает национальной безопасности.

Однако анализ действий Минасяна перед терактом свидетельствует об обратном. В нескольких постах в социальных сетях он признавался, что его вдохновил 22-летний Эллиот Роджер из Исла-Виста, штат Калифорния. За четыре года до теракта, совершенного Минасяном, 23 мая 2014 года, Роджер устроил бойню возле кампуса Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Убив двоих соседей по комнате и их друга, Роджер отправился в женское общежитие, где убил двух девушек. Он попытался скрыться с места преступления на автомобиле, без разбора стреляя во всех, кто попадался ему на пути, убил еще одного человека и сбил нескольких пешеходов и велосипедистов. Роджер не сдался полиции и застрелился в машине. В нескольких видеороликах, в том числе в снятом за день до вооруженного нападения, он говорил, что скоро настанет «день возмездия»{32}. Вот его слова: «С тех пор как восемь лет назад я достиг половой зрелости, я мучился от одиночества и нереализованных желаний и чувствовал себя отверженным, – а все потому, что никогда не нравился девушкам. Девушки дарили секс и любовь другим парням, а мне – никогда. ‹…› Мне 22 года, а я все еще девственник. ‹…› Это меня мучает». Затем тон Роджера внезапно меняется.

Вам, девчонки, я никогда не нравился. Не понимаю, почему это так, но я всех вас накажу за это. Отвергать меня – несправедливо и жестоко. Не понимаю, что именно вам во мне не нравится. Я идеальный парень, а вы выбираете этих мерзких уродов, а не меня, истинного джентльмена. Я всех вас за это накажу. ‹…› В день возмездия я войду в женское общежитие Калифорнийского университета и убью любую избалованную, заносчивую белокурую шлюху, которая попадется мне на глаза. Убью всех девчонок, которых так сильно желал. Когда я пытался предложить им секс, они отвергали меня и смотрели на меня свысока, как на ничтожество, а сами вешались на шею этим мерзким скотам. Я с огромным удовольствием всех вас перережу{33}.


В своем манифесте «Мой извращенный мир: история Эллиота Роджера» (107 000 слов) он пишет: «Я жертва обстоятельств. Я хороший парень»{34}.

Говоря о террористах, мы, как правило, не имеем в виду инцелов. Они производят впечатление унылых, беспомощных, отвергнутых одиночек. Многие инцелы попадают в замкнутый круг отчаяния и ненависти к себе. Им стыдно, поскольку они считают себя неудачниками. Некоторые винят в своих бедах представительниц слабого пола и, соответственно, дегуманизируют и виктимизируют женщин, отказавших им в близости. Инцелов обычно считают замкнутыми, одинокими лузерами, неспособными на нормальные отношения и живущими в виртуальном мире, где они могут давать волю своим фантазиям и мечтам об отмщении. Сообщество инцелов гораздо шире, оно более разнообразно, чем мы думаем, и очень немногие его представители переносят женоненавистничество из виртуального мира в реальный и совершают зверские убийства. Тем не менее действия Минасяна, а до него и Роджера в точности соответствуют определению терроризма – это преступления против мирных граждан, совершаемые во имя определенной идеологической цели. Жертвы Минасяна и Роджера были случайными людьми, которых убийцы не знали лично, но эти жертвы олицетворяли то, что ненавидели инцелы. По словам Минасяна, посредством терактов предполагалось поднять восстание инцелов – об этом подробно говорится в заявлениях и манифестах самого Минасяна и его единомышленников. Цель убийцы может быть довольно туманной, а идеология странной, но все это не имеет значения, когда возникает вопрос о том, можно ли считать конкретное преступление терактом.

Преступления инцелов наглядно показывают, что, несмотря на пространные и запутанные объяснения мотивов и попытки оправданий, объяснить их действия с точки зрения здравого смысла очень трудно, не говоря уже о том, чтобы однозначно квалифицировать совершенные ими действия как теракты. Идеология – это, если кратко, набор упорядоченных убеждений. Она вдохновляет своих приверженцев на определенные действия, руководит их поступками и придает им смысл, а также помогает ответить на вопрос, может ли то или иное преступление считаться терактом. Крузиус, который убил 23 человека в Эль-Пасо, следуя примеру убийцы в Крайстчерче, сослался на «теорию великого замещения» – бело-националистическую ультраправую теорию, согласно которой массовый приток цветных мигрантов неизбежно разрушит социальную структуру и традиционную культуру белого населения Европы, что приведет, по мнению сторонников этой теории, к «геноциду белых». Эта идеология стала причиной одного из самых громких терактов за последние годы. В 2011 году норвежский ультраправый экстремист Андерс Брейвик убил восемь человек, взорвав микроавтобус в Осло. Несколько часов спустя он застрелил еще 69 человек на острове Утойя, где располагался летний лагерь, организованный представителями молодежного крыла социал-демократической Рабочей партии Норвегии.

Что считать терроризмом?

Квалифицировать публичные насильственные действия как теракты не всегда бывает легко и просто. После вооруженного нападения наступает сложный период – общество ждет разъяснений. В Соединенных Штатах после массовых расстрелов нередко звучат призывы «называть вещи своими именами – это теракт». Многие считают, что не использовать термин «терроризм» в отношении массовых убийств – значит оскорблять память погибших, и чаще всего граждане призывают считать преступление терактом именно в знак солидарности с жертвами. Пример такой путаницы в понятиях иллюстрируют трагические события осени 2017 года. Вечером 1 октября на фестиваль под открытым небом Route 91 Harvest в Лас-Вегасе собрались более 20 000 любителей кантри-музыки. Один из них, 64-летний Стивен Пэддок, забронировал в отеле Mandalay Bay номер с видом на город. Из соседних номеров 32-134 и 32-135 Пэддок выпустил более тысячи патронов в кричащую от ужаса толпу зрителей. Ему удалось пронести в гостиничный номер 24 единицы оружия, причем один револьверный патрон 38 Special был предназначен для конкретной цели – Пэддок застрелился, прежде чем его успели схватить полицейские. Чтобы беспрепятственно осуществить свой замысел, преступник использовал две небольшие камеры наблюдения, с помощью которых следил за действиями служб экстренного реагирования. Одну камеру он установил на дверной глазок – она передавала изображение коридора в реальном времени на портативный компьютер в комнате гостиничного номера, а другую прикрепил к гостиничной тележке, стоявшей в коридоре рядом с дверью его номера, – с этой камеры изображение транслировалось на монитор компьютера, установленный на барной стойке. Прежде чем покончить с собой, Стивен Пэддок в течение 11 минут застрелил 58 человек. Еще почти 900 человек были ранены в результате стрельбы или получили травмы в последовавшей давке. Двое раненых скончались через несколько дней. Более 400 зрителей получили огнестрельные и осколочные ранения. Кроме того, Пэддок обстрелял топливные баки в расположенном неподалеку международном аэропорту Маккарран. Несколько раз он промазал, а от пуль, попавших в контейнеры, топливо не воспламенилось. Через 41 минуту после того, как Пэддок прекратил стрелять, сотрудники спецслужб ворвались в его номер и обнаружили его мертвым на полу{35}.

Специальная следственная группа центрального департамента полиции Лас-Вегаса почти год расследовала обстоятельства дела и в итоге представила отчет объемом 187 страниц, содержавший подробности биографии Пэддока и его тщательно подготовленного вооруженного нападения. В ходе расследования допросили родственников преступника, его подругу, бывшую жену, врача, знакомых и партнеров по азартным играм, но не обнаружили никаких доказательств того, что убийца придерживался какой-либо идеологии{36}. На публичном брифинге шериф округа Кларк Джо Ломбардо и вовсе назвал Пэддока «самым обычным человеком». Следователи изучили материалы 2000 версий расследователей, просмотрели 22 000 часов видеозаписей и 252 000 изображений, но так и не смогли понять, зачем Пэддок совершил все эти убийства. В ходе расследования отделение ФБР в Лас-Вегасе обратилось в отдел поведенческого анализа ФБР и запросило результаты анализа преступления в надежде, что последние прольют свет на мотивы преступника. В отделе была организована команда специалистов всех профилей – психологов, психиатров и других, которым было поручено проанализировать данные о поведении Пэддока. Все специалисты вошли в состав экспертной группы, работавшей в Лас-Вегасе. Через год группа представила свое заключение{37}. Краткий отчет на трех страницах резко контрастировал с пространным отчетом полиции Вегаса. Первым в списке из десяти ключевых пунктов значился вывод, который мало кто хотел услышать: не было «никаких доказательств того, что причиной вооруженного нападения Пэддока стали идеологические или политические убеждения преступника. ‹…› Никакие идеологически мотивированные лица или группы не направляли, не вдохновляли и не поддерживали действия Пэддока. Более того, Пэддок не собирался при помощи вооруженного нападения пропагандировать какие-либо религиозные, социальные или политические идеи»{38}. Эксперты пришли к выводу, что Пэддок делал все возможное, чтобы «сохранять свои замыслы, в том числе и план массового расстрела, в тайне». Они утверждали, что Пэддок намеревался покончить жизнь самоубийством, – возможно, это было связано с заметным «ухудшением его физического и психического здоровья» в сочетании с «неспособностью или нежеланием искать другой выход из создавшейся ситуации». Специалисты заключили, что Пэддок хотел не только покончить с собой, но и «снискать дурную славу». Анализ взаимоотношений Пэддока с окружающими показал, что он был «не способен на эмпатию» и «с помощью манипуляций и лицемерия ловко использовал близких». Опрошенные в ходе полицейского расследования пришли к такому же выводу – Пэддок «думал только о себе»{39}.

Жесткие и краткие формулировки экспертов многих разочаровали. Хотя, как выяснилось, Пэддок действовал не из чувства мести и не по идеологическим соображениям, шериф Ломбардо продолжал утверждать обратное: «Лично я назвал бы это преступление терактом. Действия преступника были направлены на группу лиц с целью причинения им вреда»{40}. Судебное решение отражало реакцию граждан в первые минуты после бойни. Почти сразу после стрельбы, 2 октября 2017 года, Леди Гага написала в Twitter: «Все просто и понятно – это терроризм». Поп-звезда Ариана Гранде, на концерте которой в мае 2017 года в Манчестере террористы устроили взрыв, призывала: «Подумайте хорошенько и назовите это правильно, поскольку это самый настоящий терроризм». Неясно, имели ли звезды в виду именно терроризм в его классическом понимании, но их высказывания приобрели определенную популярность. После волны массовых убийств, прокатившейся по всей территории Соединенных Штатов в 2019 году, общественность в едином порыве тоже требовала «назвать это правильно» – терроризмом. Конечно, между массовыми расстрелами мирных граждан и терактами есть несомненное сходство. Массовые убийства были актами преднамеренного, целенаправленного насилия, носили публичный характер, привлекли внимание широкой общественности, напугали людей. И все же эти массовые расстрелы терактами не были. Хотя Пэддок устроил крупнейшую массовую стрельбу в истории США, его действия тоже нельзя квалифицировать как терроризм{41}. Да, он устроил зверскую бойню, но им двигали личные, глубоко скрытые мотивы. Чтобы преступление считалось терактом, его цель должна быть провозглашена открыто, во всеуслышание.

Вы можете не согласиться со мной. В самом деле, почему бы не называть массовые убийства актами терроризма? А вот почему: если признать, что вооруженное нападение идеологически мотивировано, это будет иметь серьезные, далекоидущие последствия. Поясню: на основе данных, предоставляемых центром START при Мэрилендском университете, некоммерческая организация Институт экономики и мира ежегодно публикует так называемый Глобальный индекс терроризма[7]. Центр START, финансируемый министерством внутренней безопасности США, пользуется всеобщим (и заслуженным) уважением. В докладе «Глобальный индекс терроризма» за 2018 год представлены основные тенденции в сравнении с предыдущим годом{42}. Один из главных выводов таков: количество терактов в мире продолжает снижаться. Если точнее, в докладе говорится о снижении с 2016 по 2017 год количества смертей в результате терактов почти на 30 %{43}. В то же время подчеркивается, что в Северной Америке наблюдается противоположная тенденция: в Соединенных Штатах «количество смертей возросло с 64 до 86»{44}. В чем же причина? А вот в чем: в базу данных о терактах была включена бойня в Лас-Вегасе. Если бы этот расстрел не попал в отчет, эксперты сообщили бы о значительном снижении количества терактов в США за рассматриваемый период. В центре START классифицировали стрельбу в Лас-Вегасе как вооруженное нападение, совершенное «антиправительственными экстремистами»{45}. Эта формулировка противоречит отчетам полиции Лас-Вегаса и экспертной группы ФБР, содержащим один и тот же вывод: Пэддок действовал в одиночку, и нет никаких доказательств того, что в его действиях присутствовал идеологический подтекст. Кроме того, Пэддок не оставил никаких сообщений с призывами последовать его примеру и, в отличие от Минасяна, не утверждал, что решил действовать потому, что его единомышленники струсили или просто не захотели его поддержать.

Вопрос не исчерпан, это очевидно. Порой мы фокусируемся на конкретных особенностях преступления, которые, как нам кажется, позволяют квалифицировать его как теракт. Действия Пэддока на первый взгляд можно с уверенностью назвать актом терроризма. Пэддок устроил массовый расстрел мирных граждан, его преступление посеяло страх в обществе. Но терроризм предполагает нечто большее. Это стратегия, открытая для тех, кто готов ее использовать и кого не останавливает иллюзорность ее эффективности. Часто спорят о том, работает ли терроризм, но решение начать участвовать в террористической деятельности редко зависит от ответа на этот вопрос. Движение «Исламское государство» никогда не добьется всемирного халифата, а озлобившиеся инцелы никогда не заставят женщин вступать с ними в интимные отношения. Массовая стрельба, сеющая ужас и вызывающая панику, – это акт терроризма? Если СМИ не навешивают на преступление ярлык «теракт», оно не является актом терроризма? Если преступник совершает убийство и открыто пропагандирует какие-либо идеи или идеологию, но при этом его не обвиняют в совершении теракта (или он не осужден за террористическую деятельность), террорист он или нет?

Помимо проблемы классификации, при изучении терроризма возникают и другие проблемы, в числе которых стоит отметить непоследовательность и лицемерие. Термин «терроризм» во многих отношениях можно рассматривать как слово-триггер. Использование термина, по мнению некоторых, сразу выдает приверженность определенным политическим взглядам. Каждый раз, когда в своих лекциях я говорю о негосударственных акторах, использующих стратегию терроризма, по крайней мере один из присутствующих непременно спросит: «А как насчет государственного терроризма?» В целом терроризм ассоциируется скорее со «слабыми» акторами, использующими тактику террора, чтобы привлечь к себе внимание{46}. Так уж сложилось, что понятие «терроризм» связывают с негосударственными акторами, цель которых – свергнуть или каким-либо образом дестабилизировать более могущественного противника, к примеру правящую партию или правительство. Но на самом деле государственные акторы тоже используют терроризм для достижения своих целей. Разговоры о терроризме вызывают справедливое негодование общественности: многим кажется, что ученые, изучающие терроризм, не замечают, что государства и правительства тоже «терроризируют» население (по иронии судьбы, это чаще всего происходит, когда государство начинает бороться с терроризмом). Поскольку терроризм является особой формой насилия, то решение не называть не менее жестокое, чем теракт, преступление терроризмом диктуется не нежеланием называть вещи своими именами, а стремлением к точности и корректности классификации. Стрельбу в Лас-Вегасе многие поспешили назвать терактом не только из солидарности с жертвами бойни. В первую очередь позиция этих людей свидетельствует о том, что уже давно не является секретом: использование ярлыка «терроризм» зачастую является проявлением лицемерия. Менее чем через месяц после стрельбы в Лас-Вегасе Мэтью Долливер и Эрин Кернс опросили более тысячи американцев, чтобы выяснить, в каком случае они бы назвали преступление терактом{47}. Опрос показал: если преступник – мусульманин, респонденты склонны считать совершаемые им акты насилия терроризмом. Ученые пришли к выводу, что медиапотребление – один из наиболее важных факторов, влияющих на общественное мнение о подобных преступлениях. В другом исследовании Кернс и ее коллеги показали, что вооруженные нападения с участием преступников-мусульман освещаются в СМИ на 357 % чаще, чем другие преступления{48}.

Другой пример непоследовательности в отношении к терроризму – противоречивая правоприменительная практика в рассматриваемой категории преступлений. Так, 17 июля 2015 года Дилан Руф, которому на то время исполнился 21 год, вошел в историческое здание Африканской церкви в Чарльстоне, штат Южная Каролина, открыл стрельбу и убил девятерых афроамериканцев. Руф, открыто признававший себя сторонником превосходства белой расы и неонацистом, находился под влиянием идеи расовой сегрегации. Он жаловался приятелю, что «черные захватывают мир», и говорил, что «кто-то должен выступить в защиту белой расы»{49}. Но Руф был осужден не за терроризм, а за федеральное правонарушение, совершенное на почве ненависти. Общественность недоумевала: почему за аналогичные преступления (в данном случае целенаправленное насилие в отношении определенной группы людей с целью пропаганды идеологии ненависти) предъявляются обвинения и выносится обвинительный приговор на основании других законов? Причина заключается в том, что в США нет федерального закона о внутреннем терроризме. Поэтому все зависит от того, актом какого терроризма сочли преступление: внутреннего или международного{50}. К тому же, как пишут журналисты Рави Саткалми и Джон Миллер, преступникам, связанным (даже предположительно) с такими организациями, как «Аль-Каида» или «Исламское государство» (то есть с международными террористическими организациями), неизменно выносятся «более суровые приговоры», чем преступникам, убивающим мирных граждан из-за «внутренних проблем»{51}. Несмотря на отсутствие федерального закона о внутреннем терроризме, такой подход все чаще воспринимается как некорректный. Белый расизм – глобальная проблема, и не только в переносном смысле. Как мы видели из приведенных выше примеров, сегодня вооруженные нападения и совершающие их преступники всего мира тесно связаны между собой. Хотя между внутренним и международным терроризмом и раньше не наблюдалось особых различий, сегодня подобное разграничение и вовсе утратило смысл (возможно, сохранив его лишь в правоприменительной практике, где еще может играть определенную роль). Саткалми и Миллер иллюстрируют эту мысль на примере дела Девона Артурса. Прежде чем принять ислам, Артурс входил в подразделение международной неонацистской группировки «Атомваффен»[8]. Став мусульманином, он присоединился к «Исламскому государству». Журналисты отмечали: «С того времени, как мистер Артурс перешел из „Атомваффен“ в „Исламское государство“, его действия подпадают под действие федеральных законов, которые ранее были к этим действиям неприменимы»{52}.

В результате изучения 100 судебных дел, в которых рассматривались связанные с использованием интернета террористические преступления, совершенные в Великобритании с 2015 по 2019 год, было установлено, что члены ультраправых экстремистских группировок получают гораздо более мягкие приговоры по сравнению с представителями исламистских движений. Правонарушителей, связанных с исламистами, приговаривали в среднем к 73 месяцам (более чем к четырем годам) лишения свободы, а преступников правого толка – к двум годам. Авторы работы предполагают, что различия в сроках наказания отчасти связаны с тем, что правоэкстремистские группировки не считаются террористическими, а значит, ультраправые группировки подпадают под действие законов о преступлениях, совершаемых на почве ненависти{53}.

Такой подход к вынесению приговоров воспринимается широкой общественностью как сигнал о том, что одни виды терроризма можно считать более опасными, чем другие. Поэтому важно четко и последовательно определить, какие именно преступления следует считать актами терроризма. Это необходимо для того, чтобы иметь возможность предупреждать население об опасности новых угроз. Исследование, проведенное в 2012 году Ари Перлигером, показало, что во многих странах политика государства в области борьбы с терроризмом в большей степени зависит от того, насколько серьезной представляется террористическая угроза, и в меньшей степени – от количества терактов по стране. В Соединенных Штатах с 2011 по 2016 год крайне правыми было совершено втрое больше терактов, чем джихадистами{54}. В начале 2020 года директор ФБР Кристофер Рэй признал, что в 2019 году наблюдалась самая высокая активность «внутренних преступников-экстремистов» со времен взрыва в Оклахома-Сити в 1995 году, который устроили антиправительственные экстремисты Тимоти Маквей и Терри Николс. На слушаниях в Юридическом комитете палаты представителей конгресса США Рэй отметил, что в начале 2020 года ФБР провело более 1000 «расследований актов внутреннего терроризма, совершенных во всех 50 штатах»{55}. В то же время он высказал сомнения в целесообразности использования термина «внутренний экстремизм» и, в частности, заметил: «Подобные преступления могут совершаться не только на территории Соединенных Штатов. С помощью террористических интернет-сообществ единомышленников их организовывают и в других странах»{56}. Согласно исследованию, проведенному Южным центром правовой защиты бедноты[9], рост количества дел о внутреннем терроризме, заведенных ФБР, связан с появлением все новых и новых «групп ненависти». В отчете Центра сообщалось о рекордном количестве «групп ненависти» в 2019 году – более 1000 активных группировок, включая организации сторонников превосходства белой расы, неонацистов, ку-клукс-клан и многочисленные объединения чернокожих националистов{57}.

Как известно, определений терроризма великое множество{58}. Но, хотя их насчитывается несколько сот, по мнению исследователя Николо Скремина, многие из них мало чем отличаются друг от друга{59}. Скремин уверен, что академические исследования только выиграют, если будет принято одно общее определение терроризма, поскольку это позволит ученым систематически собирать надежные сопоставимые данные{60}. Это утверждение не лишено смысла. Психолог и исследователь Войцех Качковски и его коллеги из Университета штата Джорджия ознакомились с несколькими базами данных, созданных для оценки количества терактов{61}. В ходе исследования были выявлены серьезные расхождения в цифрах. Ученые сообщили, что с 2002 по 2016 год в США было зафиксировано около 200 терактов, совершенных в Западной Европе. Однако в глобальной базе данных по терроризму, созданной в Мэрилендском университете, за тот же период их было зафиксировано более 1000{62}. Причина расхождения – использование разных критериев отбора данных. В базы данных поступает информация из разных источников, и, соответственно, при отборе преступлений, которые можно классифицировать как теракты, используются разные критерии. Качковски и его коллеги отмечают, что, в частности, Госдепартамент США редко обращает внимание на деятельность этнонационалистических террористических группировок, таких как группировки в Северной Ирландии, отколовшиеся от Ирландской республиканской армии, основное внимание уделяя прежде всего примерно 50 джихадистским группировкам, входящим в составленный Госдепом список иностранных террористических организаций{63}.

Единое определение терроризма и надежные источники данных имеют большое значение по целому ряду причин. От строгости классификации зависит, к примеру, эффективность координации работы различных ведомств, распределение ресурсов и расстановка приоритетов. Стратегическая программа противодействия терроризму и целевому насилию на 2019 год, разработанная министерством внутренней безопасности США, направлена, как следует из названия, на борьбу с терроризмом и насилием в отношении конкретных групп населения{64}. В предисловии к документу Кевин Макалинан, который в то время возглавлял министерство, пояснял, что задача программы – не только показать, что терроризм и насилие следует рассматривать как разные, но взаимосвязанные явления, но и, учитывая их тесную взаимосвязь, напомнить о необходимости согласованного подхода к разработке превентивных мер и распределению ресурсов{65}. Дискуссии о точном определении понятия «терроризм» нельзя считать пустой болтовней – они перекликаются с дебатами по поводу более общих определений. Философ Даг Уолтон в своей работе, посвященной проблеме строгости дефиниций, высказывает следующую мысль: зачастую новое определение формулируется не для более внятного объяснения явления, но скорее для большей убедительности аргументации{66}. Как бы то ни было, количество определений терроризма растет. Этот термин остается крайне политизированным, и политики продолжают им злоупотреблять. Так, 31 мая 2020 года Дональд Трамп написал в Twitter: «Соединенные Штаты Америки объявят движение антифа террористическим»{67}. Хотя исследователи терроризма Джейсон Блазакис и Колин Кларк утверждают, что это движение нельзя считать организацией, а его приверженцев террористами, Белый дом, по-видимому, решил связать акты насилия, имевшие место во время протестов после убийства Джорджа Флойда полицейским в Миннеаполисе, штат Миннесота, с «крайне левыми экстремистскими группировками»{68}.

Учитывая тонкости определений терроризма и последствия, к которым приводит путаница в классификации терактов, следует признать, что все, о чем я писал выше, – всего лишь верхушка айсберга. Но это не значит, что все эти проблемы нельзя решить. Дело в том, что единственно правильного решения не существует и любой план действий имеет свои плюсы и минусы. На мой взгляд, было бы более целесообразно просто понять, каковы они, и в дальнейшем всегда учитывать их в ходе исследований. Справедливости ради стоит заметить, что, если бы у нас вдруг появилось четкое определение терроризма, мы бы все равно вряд ли использовали его правильно и последовательно. Преимущества универсального научного определения почти всегда преувеличены. В своем классическом эссе «О некоторой слепоте у людей» философ и психолог Уильям Джеймс писал: «Наши суждения о большем или меньшем достоинстве вещей зависят от чувств, которые они в нас вызывают»{69}. Это ключ к осознанию того, что именно мы хотим и готовы считать терроризмом. Ведь терроризм можно рассматривать и как психологическую войну, и как стратегию, которую применяют различные индивиды, организации и даже государства. Большинство определений терроризма включает в себя несколько основных положений, одно из которых звучит так: терроризм – это форма политического насилия, обычно применяемого негосударственными акторами и направленного против мирных граждан. В некоторых определениях упор делается на политический характер насилия. Но, как мы видели, террористические группировки, применяющие насилие против гражданских лиц, не стремятся изменить политику в общепринятом смысле. Вместо этого они выдвигают на первый план социальные, религиозные или иные идеологические требования. Наличие множества определений терроризма, лишь незначительно отличающихся друг от друга, не тормозит исследования и не мешает прогрессу. Напротив, споры вокруг определений полезны. Они помогают осознать, насколько сложен терроризм как явление и насколько непоследовательной и лицемерной бывает наша реакция на него. Признать сложность терроризма как явления – значит вооружиться своего рода научной скромностью, которая поможет лучше его изучить.

Выводы

В настоящее время терроризм ассоциируется с различными акторами и организациями, придерживающимися самых разных идеологических установок (а иногда и нескольких установок одновременно). Крайне правые и крайне левые, религиозные и светские, проправительственные и антиправительственные группировки, а также отдельные гражданские активисты, защитники животных и природы – всех не перечислить. Но разнообразие проявлений терроризма связано не только с идеологией. Террористическая деятельность когда-то была прерогативой почти исключительно мужчин, но сегодня террористы вербуют в свои ряды женщин и даже детей. Терроризм, как ни странно это звучит, фактически стал своего рода предприятием, предоставляющим всем «работникам» равные возможности. Используя для вербовки популярность, доступность и удобство социальных сетей, он набирает больше новых сторонников, чем когда-либо прежде. «Аль-Каида», «Исламское государство» и их филиалы известны мировой общественности с 2001 года, а в настоящее время «новой нормой» грозит стать возрождающаяся глобальная волна правого экстремизма. Многие еще не до конца осознали эту угрозу, а те, кто вовремя ее заметил, стали свидетелями того, как быстро сторонники превосходства белой расы вышли на мировую террористическую арену, опять-таки стирая различия между так называемым внутренним и международным терроризмом. В начале января 2020 года ФБР арестовало нескольких мужчин, подозреваемых в принадлежности к международной неонацистской организации The Base. В числе арестованных был и Патрик Мэтьюз – вербовщик группировки. Ранее Мэтьюз нелегально прибыл в Соединенные Штаты из Канады после того, как его выгнали из канадской армии за пропаганду белого расизма{70}. Мэтьюз использовал свой армейский опыт, который включал «начальные навыки обращения с взрывчатыми веществами», для обучения других членов The Base, стремившихся развязать расовую войну{71}. Конечно, тенденции приходят и уходят, а некоторые события можно рассматривать как закономерный результат игнорирования проблем, копившихся на протяжении десятилетий. Митинг под лозунгом «Объединим правых», проходивший в мае 2017 года в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, стал поворотным моментом в общественной жизни Соединенных Штатов{72}. Насилие на расовой почве существует столько же, сколько и сами Соединенные Штаты, но мероприятие в Шарлотсвилле показало, как согласованно действовали различные группы, организуя митинг и объединяя митингующих. Используя платформы социальных сетей и твердо веря в то, что они становятся общественно-политической силой, с которой государству следует считаться, сторонники белого расизма смогли провести митинг, объединивший и мобилизовавший разрозненные группы и представивший общественности новое (и гораздо более молодое) лицо сторонников превосходства белой расы.

Перед нами стоят серьезные задачи. Как разобраться в описанных выше событиях и противоречиях? Как изучать отличающийся растущим разнообразием феномен терроризма в быстро меняющемся мире, не говоря уже о том, чтобы понять психологию тех, кто в него вовлечен, если мы даже не можем договориться о том, что именно следует называть терроризмом? Слово «терроризм» имеет ярко выраженную негативную окраску – возможно, было бы проще нажать кнопку перезагрузки и придумать какое-то более нейтральное наименование рассматриваемого явления. «Политическое насилие» или «насильственный экстремизм» – вот, к примеру, два термина, которые можно трактовать в более широком смысле. Анализируя серийные убийства, массовые расстрелы, перестрелки в школах и теракты, совершенные отдельными лицами, судебный психолог профессор Клэр Аллели использует термин «крайняя форма насилия»{73}. Как бы то ни было, хорошее определение терроризма – это определение, позволяющее без труда установить, какие преступления нельзя классифицировать как теракты. Каждый ученый, занимающийся исследованием терроризма, должен досконально разобраться в том, что именно входит в это понятие. Если говорить точнее, существуют сотни различных определений терроризма, но это не значит, что у нас отсутствует общее представление об этом феномене. Хотя все определения различаются формулировками, акцентами и количеством слов, большинство из них схожи в главном: они указывают, что терроризм – это угроза насилия или применение насилия в отношении гражданских лиц (или нонкомбатантов) во имя какой-либо глобальной, масштабной цели. Если мы придем к согласию хотя бы по поводу этого общего определения (и будем правильно и к месту его использовать), то в изучении терроризма наметится существенный прогресс.

Возможно, главный принцип, к соблюдению которого следует стремиться в ближайшей перспективе, таков: необходимо убедить аналитиков и ученых четко указывать, какое определение терроризма они используют в своих исследованиях, а читатели пусть решают, чего не хватает в каждом конкретном определении и что из него следует (если вообще что-то следует). Я предлагаю такое определение: терроризм – это целенаправленное применение или угроза применения публичного насилия против гражданских лиц негосударственными акторами, преследующими какую-либо социальную, политическую, религиозную или иную идеологическую цель. У разных террористов и террористических группировок эти цели разные. Одни преследуют чисто политические цели (например, добиться независимости от государства), другие – чисто религиозные (например, вернуть исламское право в систему государственного управления), третьи борются за решение конкретных проблем, связанных с абортами, правами животных, защитой окружающей среды, технологиями и т. д. Люди, совершающие теракты, могут быть членами группировок или действовать в одиночку от имени групп, с которыми не контактируют напрямую. Чтобы преступление можно было с уверенностью назвать актом терроризма, главным компонентом мотивации преступника должна быть идеология. Конечно, это утверждение можно оспорить, и в любом случае оно не означает, что личные фантазии и мотивы не играют роли в психологии террориста. Как будет показано в следующих главах, они, безусловно, играют определенную роль. Но действия террориста в известном смысле диктуются и ограничиваются логикой и набором правил, от которых зависит, что, как, где, когда и почему он делает то, что делает. Учитывая эти соображения, давайте перейдем к тому, кто находится в центре нашего внимания, – к террористам и попытаемся понять, кто вовлекается в террористическую деятельность.

Глава 2

Потенциальные террористы

Ошибка в описании приводит к ошибке в толковании. Бенуа Мандельброт{74}
Полувековые исследования терроризма позволяют утверждать, что подавляющее большинство террористов – молодые мужчины. Террористические группировки регулярно вербуют женщин и детей, но терроризм по-прежнему остается прерогативой взрослых мужчин. Кроме того, террористические организации принимают в свои ряды далеко не всех. Понять, кто может стать террористом, – значит не просто определить, кто стремится вступить в террористическую группировку, но и выяснить, кому в любое время и в любом месте будет позволено присоединиться к террористическому сообществу.

В этой главе мы попытаемся ответить на следующий вопрос: кто эти люди, которые становятся террористами? Чтобы понять, что движет объектами нашего исследования, надо больше узнать о них. Подходить к решению задачи можно с разных сторон. Для начала рассмотрим некоторые наиболее известные террористические движения. Потом попытаемся выяснить, почему одни террористы действуют в одиночку, а другие только в составе группы. Таков их выбор? Или все зависит от наличия (или отсутствия) возможностей? Можно подойти к решению задачи и с точки зрения идеологии: почему те или иные люди скорее присоединятся к правым экстремистским группам, чем к левым? Логично предположить, что в этом случае нам удастся выявить некоторые различия и закономерности, – согласитесь, вряд ли в неонацистскую группировку могут входить несколько десятков новообращенных мусульман. Однако, если смотреть на проблему шире, становится понятно, что существуют определенные причины, по которым люди объединяются друг с другом и стремятся войти в то или иное сообщество. Наш вопрос можно сформулировать и более конкретно: кто присоединяется вот к этой группе, а кто выбирает вон ту, другую? Впрочем, если речь идет об «Исламском государстве», можно забыть обо всех уточняющих вопросах, поскольку этому движению в свое время удавалось вербовать любого, кто выражал хотя бы малейшее желание участвовать в деятельности этой террористической организации. Но на карту поставлено слишком много, и соответствующие вопросы быстро выходят за рамки научных дискуссий.

Порой ответ на вопрос, кто становится террористом, зависит от того, что именно мы подразумеваем под этим словом. В данном случае речь идет не о проблеме дефиниции. Поясним на примере. Допустим, некто участвовал в терактах, но его обвиняют в другом и осуждают за преступления, не имеющие террористической направленности. Будем ли мы называть такого преступника террористом? Как мы уже писали в главе 1, Дилан Руф не был обвинен в преступлениях террористического характера, но вряд ли кто-либо откажется считать его террористом. Тем не менее, несмотря на решение суда, может быть, имеет смысл включать в базы данных о террористах сведения о таких преступниках, как Руф, и учитывать их при оценке угрозы национальной безопасности? В этой связи возникает еще один вопрос: можно ли применять понятие «террорист» к определенному классу правонарушителей? Есть ли разница между преступником, которого судили за то, что он устроил взрыв, и человеком, перечисляющим крупные суммы террористическим группировкам, ведущим «священную войну» за океаном? И то и другое действие – преступления, связанные с терроризмом, и, скорее всего, будут рассматриваться в суде именно в этом качестве, но, если бы нас спросили, кого на самом деле можно считать террористом, что бы мы ответили? Человека, который устроил взрыв? Как я уже писал, ни на один из этих вопросов нельзя дать простой и однозначный ответ, и любое наше решение будет иметь серьезные последствия.

Кто такие террористы?

В марте 2020 года, когда всем уже было очевидно, что пандемия COVID-19 представляет серьезную опасность для человечества, новостные заголовки в США запестрели сообщениями о серии акций, которые тоже чуть не стали вирусными – правда, в другом смысле. В штате Миссури арестовали мужчину, который облизал несколько дезодорантов в магазине. Он хотел подшутить над теми, кто боялся нового вируса, и записать видео{75}. Затем в штате Пенсильвания арестовали женщину – она нарочно кашляла на продукты в супермаркете. В местном сообществе эту женщину давно окрестили городской сумасшедшей, но проблемы с психикой не избавили ее от обвинения в «уголовном преступлении, включающем создание террористической угрозы, угрозу использования „биологического агента“ и преступное хулиганство»{76}. Любителя дезодорантов из Миссури тоже обвинили в «создании террористической угрозы». Все эти шаги были сделаны после выпущенной в том же месяце служебной записки, в которой заместитель генерального прокурора министерства юстиции США инструктировал сотрудников правоохранительных органов по поводу «умышленных действий, нацеленных на заражение людей COVID-19». В служебной записке было указано: «Поскольку в соответствии со статьей 18 (§ 178 [1]) Кодекса США коронавирус подпадает под определение „биологического агента“, к лицам, совершающим подобные действия, могут применяться законы, связанные с терроризмом»{77}.

Описанные случаи значительно расширили область применения антитеррористических законов, и это еще мягко сказано{78}. Действия федеральных властей критиковали за нерациональное использование бюджетных средств, поскольку к указанным лицам за правонарушения вполне могли применяться законы штатов. Как бы то ни было, приведенные примеры совершенно не соответствуют сложившимся представлениям о том, что такое терроризм. Однако, поскольку с правовой точки зрения террористом считается тот, кто обвиняется (или осужден) за преступление, связанное с терроризмом, шутника и сумасшедшую из супермаркета приходится называть террористами. Тот факт, что понятие «терроризм» расширяется и сужается, как гармошка, усложняет то, что должно, по идее, казаться простым и очевидным. С этим связана и еще одна проблема: не все террористы слеплены из одного теста. В качестве очередного примера рассмотрим дело Пейтона Прюитта, 18-летнего юноши из штата Алабама. ФБР утверждало, что Прюитт «оказывал поддержку исполнителям терактов» – отправлял инструкции по изготовлению бомб кому-то в интернете, будучи уверенным, что его адресат связан с «Исламским государством». Журналистка Джессика Пишко представила подробное жизнеописание Прюитта. Оказывается, в свое время молодой человек увлекся идеями «Исламского государства» и начал «общаться в онлайн-чатах с теми, кто уверял, что поддерживает ИГИЛ или связан с этим движением»{79}. Следствие утверждало, что Прюитт собирался поступить в Тунисский университет, а затем «пересечь границу с Ливией и присоединиться к террористической группировке»{80}. Было также установлено, что уровень развития когнитивных функций Прюитта соответствует уровню «восьмилетнего ребенка», у него нарушена «координация движений, и он не может даже самостоятельно застегнуть рубашку или подпоясаться ремнем. ‹…› Говорит он медленно, с запинками, раскачивается на стуле, когда нервничает, и расхаживает по комнате, когда взволнован»{81}. Пишко также сообщила, что специалист в области возрастной психологии диагностировал у Прюитта «когнитивное расстройство и синдром дефицита внимания»{82}. Адвокат Прюитта заявил, что его клиент «недостаточно здоров, чтобы предстать перед судом, не говоря уже о том, чтобы сознательно оказывать поддержку тем, кого он считал террористами»{83}. Судебный психолог, который оценивал психическое состояние Прюитта, пришел к следующему выводу: «Подсудимый рассказал об обстоятельствах, связанных с преступлением, которые свидетельствуют о том, что он страдает психическим расстройством ‹…› поэтому он не в состоянии оценить свои действия и признать их неправомерность»{84}. В заключение Пишко писала, что в октябре 2016 года суд признал Прюитта «невиновным по причине психического расстройства» и он был освобожден и передан на поруки своему отцу{85}. А теперь вопрос: стоит ли рассматривать этот случай в рамках психологического исследования, на основании которого мы рисуем портрет типичного террориста, или же эта история – всего лишь пример не в меру усердной попытки вынести обвинительный приговор за террористическую деятельность? Но, каким бы ни был наш ответ, нельзя игнорировать и другой вопрос: чем такое движение, как «Исламское государство», привлекло молодого человека с нарушением когнитивных функций, живущего в сельской глубинке в штате Алабама?

В остальных случаях все понятно и однозначно. Безусловно, стоит исключить из нашего исследования тех, кто участвует в террористической деятельности против воли. К этой категории относятся и так называемые террористы поневоле Временной Ирландской республиканской армии, которых считают коллаборационистами. Террористы заставляли их на грузовиках подвозить взрывчатку к контрольно-пропускным пунктам британской армии, а их семьи в это время держали под прицелом{86}. Мы не будем рассматривать и двух женщин, которые в 2017 году в аэропорту Куала-Лумпура в Малайзии подошли к мужчине и набросили ему на лицо ткань, пропитанную VХ – отравляющим веществом нервно-паралитического действия. Через несколько мгновений мужчина, оказавшийся сводным братом северокорейского лидера Ким Чен Ына, рухнул на пол и скончался, прежде чем его успели доставить в больницу. Женщины признались полицейским, что их обманули – предложили поучаствовать в обычном телевизионном розыгрыше – и что они вовсе не наемные убийцы, спонсируемые государством{87}. Исследователи Шафи Мостофа и Натали Дойл в своей работе проанализировали психологические профили бангладешских боевиков, присоединившихся к «Аль-Каиде» и «Исламскому государству». Однако ученые сделали оговорку, что объекты их исследования «рассматриваются как „предполагаемые“ боевики»{88}, поскольку информацию собирали только о людях, совершавших акты насилия и уничтоженных бангладешскими силовиками. По мнению международных организаций, в Бангладеш в целях обеспечения безопасности и борьбы с терроризмом силовики сами постоянно нарушают права человека{89}.

Наконец, существует еще одна серьезная проблема, которую молчаливо признают многие аналитики, изучающие терроризм. Если рассматривать только тех, кто уже стал террористом, и не пытаться понять, почему множество других людей в схожей ситуации не становятся террористами, мы не узнаем, почему террористами становятся именно те немногие, которых мы изучаем (у нас может даже возникнуть сомнение в том, что мы правильно определили, кто эти люди). В идеале, если мы рассматриваем группу лиц, которые стали террористами, мы должны изучать и представителей той же возрастной группы, живущих там же и в таких же условиях, но не собирающихся совершать теракты или, возможно, предпочитающих просто игнорировать терроризм. Рассматривая только тех, кто вступил в ряды террористов, мы упускаем из виду тех, кто этого не сделал, и наши выводы носят в лучшем случае спекулятивный характер. Говоря научным языком, это пример зависимой выборки. Для ученых, пытающихся понять, почему люди становятся террористами, изложенное выше представляет собой дополнительную серьезную проблему, но я решил написать об этом сейчас, прежде чем мы приступим к рассмотрению результатов демографических исследований, количество которых в последнее время неуклонно растет. К счастью, преодолеть указанные ограничения позволяют несколько стратегий. Сначала предлагаю ознакомиться с исследованиями, содержащими информацию о людях, которые вовлекаются в террористическую деятельность.

Кто может стать террористом?

Возраст

Демографических исследований, посвященных проблеме терроризма, великое множество. В них содержатся данные о возрасте, половой принадлежности, национальности, уровне образования и семейном положении объектов исследования, а также огромный объем другой информации. Хорошая новость: как правило, это конкретные данные, не зависящие от предвзятой интерпретации (в отличие, скажем, от данных о мотивации). Как мы уже писали выше, можно с уверенностью утверждать, что большинство террористов – молодые мужчины. Это доказывают и многочисленные исследования. В рамках Программы по борьбе с экстремизмом Университета Джорджа Вашингтона были проанализированы данные 71 человека, в 2014 и 2015 годах обвиненного в деятельности, связанной с «Исламским государством». Выяснилось, что почти 90 % были мужчинами, средний возраст которых составлял 26 лет{90}. Исследователи пришли к заключению: «Демографические профили лиц, вовлеченных в деятельность ИГИЛ в Соединенных Штатах, значительно различаются по расовой принадлежности, возрасту, социальному статусу, образованию и происхождению. Их мотивы не менее разнообразны, и анализировать их непросто»{91}. В отчете по Программе за 2018 год речь шла уже о 170 испытуемых, обвиняемых в преступлениях, связанных с ИГИЛ, при этом упоминалось о незначительном увеличении среднего возраста – до 28 лет{92}. Отчет за 2020 год (количество испытуемых увеличилось уже до 208 человек) окончательно очертил демографическую группу террористов: 90 % мужчин, средний возраст – 28 лет{93}. Другие работы в основном подтверждают результаты этих исследований. Социолог Лорн Доусон проанализировал 34 отчета и других научных работ, посвященных уроженцам Запада обоих полов, которые стали иностранными боевиками, и обнаружил, что средний возраст мужчин составляет 26 лет, а женщин – 21 год{94}.

Аналогичную динамику выявили и исследования в других странах мира. Мы с психологом Джоном Моррисоном изучили деятельность группы, отколовшейся от Ирландской республиканской армии, с 1997 по 2010 год{95}. Нам удалось собрать данные о 641 террористе, принимавшем участие как в легальной, так и в нелегальной деятельности группы, и выяснилось, что большинство из них – мужчины чуть старше 30 лет. При более внимательном рассмотрении мы разделили испытуемых на две категории: более опытные старшие по возрасту руководители и завербованные ими неопытные молодые люди. Иными словами, тот, кто был членом группы в возрасте старше 30 лет, как правило, вступал в нее в возрасте чуть старше 20 лет{96}. Изучая данные более 600 террористов за период с 1970 по 1990 год, испанский эксперт в области терроризма Фернандо Рейнарес обнаружил, что в сепаратистском движении басков ЭТА («Страна басков и свобода»)[10] принимали участие в основном неженатые молодые мужчины, присоединившиеся к движению в возрасте от 18 (поздний подростковый возраст) до 20 с небольшим лет{97}. Рассматривая истории 572 итальянских неофашистов, арестованных за подготовку или совершение терактов с 1970 по 1984 год, специалисты по проблеме терроризма Леонард Вайнберг и Уильям Юбэнк пришли к следующим выводам: 93 % – мужчины, причем большинство жители крупных городов{98}. На момент ареста возраст не менее 30 % мужчин составлял от 20 до 24 лет, а более 70 % были не старше 29 лет{99}. В Колумбии Маурисио Флорес-Моррис опросил бывших членов нескольких террористических группировок{100}. На период вступления в группировку средний возраст его собеседников составлял от 19 до 20 лет. Международная неонацистская организация «Атомваффен», базирующаяся в США, вербовала в свои ряды в основном белых мужчин в возрасте от 16 до 30 лет{101}.

Аналогичные тенденции были выявлены в ходе исследования группировок исламистов. Почти 90 % джихадистов, арестованных или убитых в Испании с 2013 по 2018 год, были мужчинами, возраст большинства из них составлял от 18 до 38 лет{102}. В 2013 году Робин Симкокс и Эмили Дайер проанализировали данные 171 террориста из «Аль-Каиды» и обнаружили, что на момент совершения теракта большинство было моложе 30 лет{103}. В 2004 году психиатр и исследователь терроризма Марк Сейджман изучил данные 172 джихадистов и пришел к выводу, что средний возраст «присоединения к джихаду» составлял 25 лет{104}. С 2014 по 2017 год сторонниками «Исламского государства» был совершен 51 теракт в Европе и Северной Америке, при этом средний возраст террористов составлял 27 лет и за исключением двоих все они были мужчинами{105}. Вернувшись в Испанию, Фернандо Рейнарес проанализировал джихадистскую сеть, которая устроила взрывы поездов в Мадриде в 2004 году, и разбил 27 террористов на четыре группы{106}. Возраст большинства составлял от 23 до 33 лет. Среди них были и холостые, и женатые; одни получили образование в учебном заведении и имели постоянную работу, а другие были безработными без образования{107}. Всестороннее исследование данных 120 террористов-одиночек (их еще называют «волками-одиночками»), действовавших на территории стран Евросоюза с 2000 по 2014 год, показало, что средний возраст преступников на время совершения теракта или ареста составлял 29,7 года{108}. В 2016 году специалисты из Центра по борьбе с терроризмом при Военной академии США в Вест-Пойнте проанализировали личные дела более 4000 участников движения «Исламское государство». По мнению одного из исследователей, Брайана Додвелла, возраст недавно завербованных сторонников ИГИЛ составлял в среднем «около 26–27 лет, но в целом разброс по возрасту был довольно широк – от подростков до мужчин старше 60 лет»{109}.

«Стал террористом в возрасте…» В каком?

На эту тему опубликованы десятки работ, и просто невозможно их полностью здесь перечислить. Но, за исключением отдельных случаев, о которых мы еще будем говорить, все исследователи согласны в одном: терроризм – дело молодых. Однако чем больше демографических исследований мы изучаем, тем чаще возникает вопрос: как узнать, сколько лет было человеку, когда он принял решение вступить в ряды террористов? Задача только кажется сложной. Бо́льшую часть информации о возрасте мы получаем в результате анализа данных о захваченных, сдавшихся в плен или убитых террористах. Но авторы работ, в которых рассматриваются возрастные категории, далеко не всегда поясняют, о какой из указанных категорий идет речь. Рассматриваться может возраст террориста на дату ареста, гибели в результате теракта, сдачи в плен, обвинения в террористической деятельности или вынесения приговора. В некоторых случаях после ареста и тем более после вступления в ряды террористов могли пройти годы. Чтобы определить возраст вступления в террористическую группировку или начала участия в террористической деятельности и не путать этот возраст с возрастом на день ареста или ликвидации, мы должны изучать личные дела террористов гораздо более детально.

Несколько лет назад мы с ирландским ученым Полом Гиллом создали базу данных, в которую вошли сведения о 1240 участвовавших в деятельности Временной Ирландской республиканской армии, действовавших с 1970 по 1998 год{110}. Мы рассматривали 39 показателей, включая возраст на дату вступления в террористическую организацию, возраст на дату гибели и вид деятельности, в которую был вовлечен террорист. Мы собрали данные из нескольких источников, включая публичные заявления ИРА, сообщения о смерти (по информации независимых источников) и многочисленные газетные архивы. В информационных материалах ИРА обычно содержатся сведения о дате вступления ее сторонников в организацию, но в нашем случае это далеко не всегда означало, что новобранец сразу примет участие в вооруженном насилии или совершит теракт. Это и есть главная проблема, с которой мы сталкиваемся при попытке определить, сколько времени проходит после вступления в ряды боевиков до первого теракта, совершенного новобранцем. Мы пришли к выводу, что средний возраст вступления в ИРА составлял 25 лет. Но, поскольку мы изучали данные за 30 лет, нам удалось выявить еще одну закономерность: со временем возрастной профиль ИРА изменился в сторону увеличения среднего возраста ее членов. Очень важно рассматривать террористическую группировку в течение длительного времени: так мы сможем лучше понять, что стоит за динамикой таких демографических показателей, как возраст. Причину изменения возрастного профиля ИРА мы увидели, когда узнали, что за рассматриваемый период в организационной структуре и стратегии ИРА имели место масштабные изменения. Поначалу при вербовке в ИРА почти не использовались ограничения, что привело к негативным последствиям для движения – в ИРА проникли шпионы. В последующие годы ИРА провела ряд реорганизационных мероприятий, ужесточила дисциплину, почистила свои ряды и стала вербовать более зрелых новобранцев – чуть постарше. В то же время исследования, посвященные движению ЭТА, проведенные Рейнаресом, выявили противоположную тенденцию: с 1980 по 1990 год движение баскских сепаратистов «принимало в свои ряды всех подряд, независимо от возраста»{111}.

Не бывает правил без исключений. Исследование экстремистского христианского движения «Армия Бога», объединяющего яростных противников абортов, не выявило ярко выраженных закономерностей, – возраст участников движения варьировался от 20 до 60 лет{112}. Бывший сотрудник ЦРУ Айла Шбли за девять лет опросил 250 участников этого движения и пришел к выводу, что борцы с абортами старшего возраста занимались в основном тем, что «демонстрировали свои религиозные убеждения, пользуясь свободой слова, – как правило, стояли с табличкой или баннером у храма или клиники, выступающей за легализацию абортов»{113}. В ходе опроса женщин-расисток в США социолог Кэтлин Бли взяла интервью у 80-летней дамы – активной участницы движения скинхедов, – старушка редактировала информационные бюллетени движения{114}. Продолжив изучать результаты опроса противников абортов, Шбли обнаружил, что в терактах со взрывами и перестрелками участвовали в основном мужчины в возрасте от 21 до 43 лет{115}. К похожему выводу пришли и профессор Ютте Клаузен с коллегами из Университета Брэндайса, изучающие данные исламских террористов, действующих в США: молодой человек с большей вероятностью будет участвовать в терактах, чем в ненасильственных акциях{116}. Все эти исследования показывают, что возраст (а в некоторых случаях и половая принадлежность) редко становится препятствием для вступления в террористическую организацию – скорее он помогает сказать, какую именно роль будет играть в ней новобранец.

Это вовсе не означает, что люди старшего возраста не совершают теракты. Халиду Масуду, новообращенному мусульманину и стороннику «Исламского государства», было 52 года, когда в 2017 году он на своем автомобиле въехал в группу пешеходов в Лондоне{117}. В Восточной Африке 60-летний гражданин Сомали, наполовину норвежец по происхождению, входивший в группировку «Аш-Шабааб»[11], стал самым пожилым террористом-смертником в истории{118}. В 2006 году 64-летняя террористка-смертница попыталась взорвать израильских солдат в Газе{119}. Челси Деймон и ее коллеги заметили, что с конца 2016 по начало 2017 года движение «Исламское государство» в качестве террористов-смертников начало использовать пожилых людей{120}. К началу 2017 года в своих воззваниях и пропагандистских роликах ИГИЛ превозносило доблесть и мужество по меньшей мере 27 человек старшего возраста (60 лет и старше). «Седовласых старцев», принесших себя в жертву, восхваляли не просто так – скорее всего, руководители движения хотели таким образом пристыдить молодых людей, которые не спешили становиться смертниками{121}. Возможно, «Исламское государство» видело в пожилых мужчинах дополнительный, не задействованный до сих пор источник новобранцев и считало, что, если их хорошо подготовить и направить, они смогут осуществлять серьезные акции, которые можно будет использовать в пропагандистских целях. Возможно также и то, что у «Исламского государства», по крайней мере в некоторых районах, погибли все террористы-смертники. За несколько месяцев до того, как организация начала вербовать в свои ряды мужчин старшего возраста, она понесла серьезные боевые потери{122}.

Маятник качнулся и в другую сторону – впрочем, дети по-прежнему гораздо чаще становятся жертвами терроризма, чем боевиками. В 2014 году пакистанские талибы убили 132 школьника в Пешаваре и после этого кровавого злодеяния заявили: «Мы напали на школу ‹…› потому что [пакистанские] военные убивают наши семьи. Мы хотим, чтобы они почувствовали нашу боль»{123}. Команда ученых из Оксфорда сообщила, что в ходе гражданской войны в Сирии к 2013 году были убиты более 11 000 детей. Только в Алеппо погибло более 2000 детей, из них почти 400 – от снайперского огня (что можно считать преднамеренным и целенаправленным убийством) военных, верных Башару Асаду. С 2015 по 2019 год в 93 странах произошло более 11 000 вооруженных нападений на школы{124}. Но некоторые террористические группировки занимаются и вербовкой детей в свои ряды. Эффективные террористические организации научились преодолевать возрастные ограничения, изобретая новые виды деятельности и роли для новобранцев. Брендан Хьюз, член ИРА, как-то заявил, что террористические движения рассматривают подростков как потенциальных новобранцев, а для начала привлекают их к «разведывательной работе, выполняемой, например, ‹…› по дороге в школу»{125}. По данным ЮНИСЕФ, группы боевиков в Южном Судане и Центральной Африканской Республике в 2014 году завербовали более 24 000 детей{126}. Сколько детей завербовало «Исламское государство», оценить точно невозможно. Исследования показывают, что только в 2015 и 2016 годах ИГИЛ привлекло и обучило около 2000 детей-боевиков{127}. Эта оценка, вероятно, сильно занижена. Что мы знаем наверняка, так это то, что «Исламское государство» узаконило официальную программу подготовки, специализации и использования детей-боевиков – их «достижения» отмечались в ряде пропагандистских СМИ. В многочисленных видеоматериалах представлены дети-боевики, охраняющие, пытающие и казнящие заключенных и оскверняющие трупы. С 2010 по 2014 год одна неправительственная организация из долины Сват вернула в местные общины более 150 детей из тренировочных лагерей пакистанских талибов. Исследуя деятельность 135 мальчиков-боевиков из Свата, психиатр Фериха Перача и ее коллеги обнаружили, что детям-террористам было от 12 до 18 лет (в среднем 15,5 года){128}. Около половины мальчиков были похищены, а остальные, по их словам, вступили в ряды талибов добровольно. Это были в основном дети из бедных семей – две трети юных террористов росли без отцов, и поэтому, по мнению ученых, их некому было защитить от вербовки в местные террористические группировки{129}. Большинство детей не принимали участия в терактах – их использовали как шпионов и дозорных, а также заставляли заниматься уборкой и приготовлением пищи в тренировочных лагерях{130}.

В последнее время дети все чаще принимают участие в террористических акциях – порой в самом неожиданном качестве. Интернет сделал возможным многое. В 2020 году Антидиффамационная лига[12] назвала организацию Feuerkrieg Division («Дивизия пожарной охраны») «небольшой международной неонацистской группировкой, призывающей к расовой войне»{131}. АДЛ считает, что группировка вдохновляется идеями Гитлера и американского серийного убийцы Чарльза Мэнсона и распространяет в интернете «агрессивную расистскую пропаганду», чтобы ускорить неизбежный, по ее мнению, крах современного общества. Feuerkrieg Division участвовала в подготовке нескольких терактов в США, включая нападение на синагогу в Лас-Вегасе и взрыв заминированного автомобиля возле здания телекомпании CNN{132}. Власти Эстонии провели расследование, в результате которого выяснилось, что основателем группировки был, предположительно, 13-летний мальчик. Удалось также установить, что он контактировал с другим подростком из Великобритании, которому в 2021 году было предъявлено обвинение в распространении террористической пропаганды. Юный британец, в свою очередь, стал самым молодым человеком в своей стране, обвиненным в терроризме{133}.

Половая принадлежность

Признавая, что среди террористов преобладают мужчины, мы не всегда можем объяснить, как и почему в террористические группировки вступают (или не вступают) женщины. Женщины-террористки – это вовсе не новость, хотя популярные СМИ и пытаются убедить нас в обратном. На самом деле участие женщин в террористической деятельности изучено гораздо лучше, чем может показаться, но результаты исследований не всегда можно найти в общедоступной литературе{134}. Кроме того, если тема женщин и терроризма и затрагивается, то зачастую поверхностно, с оттенком снисходительности. В своей книге «Родом из США: ИГИЛ в Америке» (Homegrown: ISIS in America) исследователи из Университета Джорджа Вашингтона Александр Мелеагроу-Хитченс, Шеймус Хьюз и Беннет Клиффорд отмечают, что ко всем женщинам-иностранкам, которые стремились присоединиться к «Исламскому государству», почти мгновенно приклеивался ярлык «невеста джихадиста»{135}. По мнению авторов книги, следствием такого подхода стало полное отрицание способности женщин делать выбор самостоятельно.

В одном из своих ранних исследований Вайнберг и Юбэнк выявили несколько особенностей первой волны итальянских неофашистов и левых террористов{136}. В неофашистских боевых группировках мужчин было большинство, в то время как в левых террористических группировках доля женщин достигала почти 25 %. Ученые утверждали, что эти различия были связаны с особенностями процесса вербовки. Они предположили, что преобладание мужчин в неофашистских группировках было следствием прочных родственных связей – иными словами, братья вербовали братьев{137}.

Даже в тех террористических группировках, в состав которых входили известные женщины-боевики, именно мужчины определяли характер и степень вовлеченности женщин в терроризм. Социолог Кэтлин Бли рассматривала деятельность правых расистских группировок в США и обнаружила, по ее собственному выражению, отчетливо выраженный гендерный феномен: женщины-расистки «прятались за спинами мужей и бойфрендов»{138}. Именно поэтому многие исследователи недооценивали степень вовлеченности женщин в расистские движения и их приверженность правым расистским взглядам, что, в свою очередь, в течение многих лет искажало результаты исследований в области гендерного равенства{139}. Однако в 1990-х годах Бли отметила, что существовавшие на тот период расистские организации (неонацисты, ку-клукс-клан и последователи христианской идентичности) на 25 % состояли из женщин (в некоторых организациях доля женщин в общем количестве новобранцев составляла почти 50 %){140}. В своем исследовании Бли цитирует лидера ку-клукс-клана, который объясняет, почему надо более активно вербовать женщин: «Мужчины последуют за женщинами. Если жена против участия мужа в террористической деятельности, вы потеряете в его лице еще одного сторонника. ‹…› Но если жена вступит в нашу организацию, она потянет за собой и мужа. Мне приходилось наблюдать это много раз, и этот факт нельзя игнорировать. Именно поэтому женщинам сейчас не мешают продвигаться по службе и подниматься по карьерной лестнице»{141}.

Фернандо Рейнарес установил, что вступление женщин в ЭТА нередко было обусловлено социальными связями с мужчинами, уже вовлеченными в движение{142}. Возможно, эти женщины и раньше разделяли взгляды и убеждения сторонников ЭТА, но активными участницами движения в большинстве своем стали только после того, как мужчины поручились за них или привели своих подруг в организацию, в которую вступили ранее{143}. Женщинам, которые присоединились к ЭТА, впоследствии редко поручали ответственные роли «жестоких боевиков» или «лидеров»{144}. Джули Чернов Хван с 2010 по 2016 год взяла в Индонезии более 100 интервью у 35 джихадистов и пришла к выводу, что теракты совершали мужчины, а женщинам полагалось заботиться о детях и заниматься семейным бюджетом{145}. В американских правых расистских группировках, по мнению социолога Кэтлин Бли, наблюдалась та же картина. Женщины редко занимали ответственные руководящие посты. Некоторые группировки, отмечает Бли, отводили женщинам «откровенно вторичную, подчиненную или вспомогательную роль помощниц мужчин и воспитательниц подрастающего поколения»{146}.

Такое пренебрежительное отношение к женщинам со стороны членов некоторых группировок вовсе не говорит о неэффективности женщин-боевиков{147}. Эксперт по джихадизму Аарон Зелин считает, что тунисские женщины сыграли ключевую роль в становлении «Исламского государства», помогая вербовать новобранцев как внутри страны, так и за ее пределами{148}. Но даже в тех случаях, когда женщины играют заметную роль в террористической организации, мужчины нередко стремятся ограничить их влияние – даже в ущерб интересам движения. Британская джихадистка Сафийя Шейх вела канал GreenB1rds в Telegram, где призывала сторонников ИГИЛ по всему миру взяться за оружие, а тех, кто жил на территории Великобритании, – атаковать британские объекты. Расследование, проведенное полицейскими под прикрытием, показало, что Шейх была главным администратором канала и руководила двумя десятками администраторов как на указанном канале, так и на других. Когда мужчины – сторонники «Исламского государства» узнали, что канал ведет женщина, они возмутились. Один из них даже с горечью заметил, что братья по оружию не должны были «позволять нашим драгоценным жемчужинам заниматься такой ответственной работой»{149}.

Террористические группировки, не пренебрегающие гендерным разнообразием, поступают так по тактическим и стратегическим причинам. Это подтверждает сравнительный анализ группировок, на первый взгляд опирающихся на одну и ту же идеологию и преследующих одни и те же цели. Приведем пример: Джейсон Уорнер и Хилари Матфесс изучили профили 434 террористов-смертников, завербованных нигерийским крылом исламистской террористической организации «Боко Харам»{150}. Оказалось, что, в отличие от других организаций, более половины террористов-смертников «Боко Харам» составляли женщины и почти пятую часть – дети, в том числе младше семи лет{151}. В то же время большинство террористов-смертников «Аш-Шабааб» в Сомали составляли мужчины и только чуть менее 5 % – женщины; к такому выводу пришли Уорнер и его коллега Эллен Чапин, проанализировав профили 216 террористов-смертников из сомалийской террористической группировки за 11 лет{152}. Дети-смертники из «Боко Харам» оказались самыми «смертоносными», и поэтому потери среди них значительно превышали потери среди взрослых террористов-смертников{153}. Исследователи объясняют, чем руководствуется группировка, «готовая нарушить общепринятые нормы» в отношении женщин и детей: «Их часто воспринимают как безобидных или не представляющих угрозы, и поэтому они вызывают меньше подозрений, чем мужчины»{154}. Чтобы это проверить, в 2015 и 2016 годах группа «Боко Харам» использовала террористов-смертников, одетых в женскую одежду{155}.

Образование и другие характеристики

Традиционно считается, что большинство террористов – люди образованные. Одна из первых серьезных попыток нарисовать портрет среднестатистического террориста была предпринята в совместной работе Чарльза Рассела и Боумена Миллера, опубликованной в 1977 году{156}. Согласно результатам исследования, среднестатистический террорист – «холостой мужчина 22–24 лет, с неполным (как минимум) университетским образованием, преимущественно гуманитарным»{157}. Это, скорее всего, выходец «из богатой семьи, принадлежащей к среднему или высшему классу и пользующейся влиянием в обществе»{158}. Подобные социологические исследования имеют смысл только в контексте определенного времени и места. К примеру, в первой половине 1970-х годов американская студенческая молодежь довольно часто попадала под влияние радикальной идеологии. Боевая левоэкстремистская группировка Симбионистская армия освобождения[13] сегодня известна в первую очередь в связи с историей Патти Херст – богатой наследницы газетного магната. Боевики САО похитили Патти и держали ее в плену в качестве заложницы, но впоследствии девушка добровольно (как считали) участвовала в террористических операциях организации. Сформировавшаяся на волне протестных настроений, вызванных войной во Вьетнаме, САО объединяла «нескольких молодых, эгоцентричных, страдающих комплексом вины, эмоционально и психологически травмированных белых женщин»{159}. САО вербовала новых сторонниц в школах и университетах, а также в местах заключения{160}. Другой известной американской террористической организацией 1970-х годов была молодежная фракция «Погода в подполье»[14], во главе которой стояли белые лидеры. Членами группировки были выпускники университетов{161}.

Результаты, полученные Расселом и Миллером в 1977 году, в дальнейшем подтвердил и бывший специальный агент ФБР Томас Штренц, который утверждал, что в 1960-х и 1970-х годах в большинство террористических группировок в Соединенных Штатах и других странах «входили мужчины и женщины, которых можно было охарактеризовать так: хорошая способность к адаптации, высшее образование, высокая квалификация, горожане, полиглоты, культурные представители среднего класса»{162}. Штренц сравнил этот профиль с так называемым ближневосточным профилем 1980-х годов и отметил, что борцы с западными ценностями, «как правило, плохо образованны или неграмотны, выросли в многодетных семьях и не имеют ни профессии, ни работы; это выходцы из сельской местности, недисциплинированные и плохо обученные беженцы-мужчины. Они молоды – им от 17 до 23 лет»{163}. Вайнберг и Юбэнк, рассматривая профили 572 итальянских неофашистов, установили, что более 25 % получили в свое время престижную профессию юриста, врача или архитектора, а еще 25 % были представителями итальянского малого бизнеса{164}.

А как насчет современных террористов? В своей книге «Путь странников» (The Way of the Strangers), вышедшей в 2016 году, журналист Грэм Вуд утверждает, что психологический профиль современных западных джихадистов «чаще всего весьма определенный» – это люди «в большинстве своем левополушарные, с аналитическим складом ума»{165}. Вуд ссылается на исследование, результаты которого показывают, что «порядка 60 % западных джихадистов имеют инженерное образование»{166}. Это одно из самых известных исследований терроризма – с ним следует обязательно ознакомиться всем, кто изучает насильственный экстремизм. Работа, проведенная социологами Диего Гамбеттой и Штеффеном Хертогом, была опубликована в 2016 году{167}. Ученые пришли к простому и неожиданному выводу: в джихадистских группировках много инженеров. Но чем это объясняется? Авторы работы заметили, что гуманитарии в большинстве своем тяготеют к левым взглядам, а инженеры – к правым, и предположили, что «предпочтения в науке становятся отражением личностных характеристик»{168}. Хертог предложил варианты объяснения этой тенденции{169}. Может быть, террористические группировки специально вербовали инженеров, чтобы приобрести необходимые навыки и знания (к примеру, в области изготовления взрывных устройств)? А может быть, участие инженеров в террористической деятельности объясняется «зависимостью от пути» – один инженер вербует другого инженера, тот – третьего и т. д., то есть действует так, как проще и более привычно (это и понятно: многочисленные исследования показывают, что вербовка – процесс социальный и важна не столько квалификация, сколько круг знакомых). В 2016 году Роберт Лейкен и Стивен Брук проанализировали данные 373 террористов, обвиненных, осужденных или убитых в Северной Америке и Западной Европе, и обнаружили, что, «вопреки распространенному мнению, ‹…› при отборе [новобранцев] учитываются вовсе не их знания, которые могут пригодиться в определенной области террористической деятельности (к примеру, навыки в области изготовления поддельных документов или взрывчатых веществ, вождения автомобиля и т. д.), а скорее их социальные характеристики – семья, национальность, регион или деревня, где они живут, и круг друзей и знакомых»{170}.

Как еще можно объяснить «инженерную теорию»? Может быть, дело в психологической уязвимости? Поясним: определенные личностные качества, присущие (возможно) большинству инженеров, влияют на политические взгляды последних, что, в свою очередь, делает технарей восприимчивыми к некоторым идеям и видам деятельности{171}. Исследователи полагают, что инженеры имеют склонность к так называемому экстремистскому мышлению, – иными словами, человек с техническим складом ума вполне может вступить на путь терроризма. Для формирования такого типа мышления, по мнению авторов исследования, достаточно обладать качеством, которое они определили как «потребность в когнитивной закрытости», то есть стремление устранить неопределенность в отношении жизненных ситуаций и проблем. Подобная интерпретация представляется чисто умозрительной. Кроме того, следует иметь в виду, что экстремистский тип мышления может сформироваться и в результате участия в террористической деятельности{172}. Тем не менее исследователи предлагают несколько любопытных гипотез. Их выводы обоснованны и вызывают интерес{173}, но при этом одни объяснения кажутся более приемлемыми, чем другие. При внимательном рассмотрении гипотеза о личностных качествах инженеров выглядит наименее правдоподобной: если предположить, что инженеры выбирают терроризм из-за склонности к определенному, четко спланированному поведению, в котором почти нет места ошибкам, то повседневная жизнь и деятельность террористических группировок наверняка заставит их задуматься о правильности своего выбора. И пусть зависимость от пути (инженер вербует коллегу, такого же инженера и т. д.) теоретически объясняет преобладание инженеров среди террористов, на самом деле причина может быть и другой. Более того, когда об отрицательном опыте террористической деятельности становится известно одному инженеру, то, согласно данной теории, об этом узнает и другой, его знакомый, от него – третий и т. д. Если теория верна, в итоге количество завербованных инженеров со временем будет неуклонно снижаться, что вполне объяснимо. Хертога заинтересовала еще одна проблема. Участие инженеров в деятельности джихадистских группировок может отражать масштабные, стремительные социально-экономические изменения в государствах, переживающих смену политического курса{174}. В 2009 году на презентации книги, организованной в Вашингтоне аналитическим центром «Фонд Карнеги за международный мир», Хертог признал: «Об этом довольно часто говорят. ‹…› В развивающихся странах все изучают инженерное дело»{175}. Хертог также отмечает, что быть инженером в исламском мире – значит состоять в элитном клубе, поскольку эта профессия считается маркером высокого социального статуса. Возможно, именно поэтому инженерами так интересуются террористические организации и вербовщики. Может быть, это и так, а может быть, и нет. Тем не менее все эти гипотезы довольно любопытны и не лишены оснований.

Хотя Гамбетта и Хертог представили впечатляющие результаты, сделать на основе их данных обобщающие выводы пока невозможно. Этому препятствует одна фундаментальная проблема. Да, в их выборке инженеры преобладали. И все же, чтобы с уверенностью утверждать, что инженеры преобладают среди террористов в целом, необходимо устранить два серьезных ограничения. Во-первых, количество людей, вовлеченных в терроризм, мало, а любой сколько-нибудь заметный эффект должен быть подтвержден данными по очень большой выборке. Во-вторых, при сравнении малых выборок с более крупными такие эффекты обычно проявляются не так заметно. Например, если рассмотреть террористов «Исламского государства», то окажется, что доля террористов-инженеров меньше доли террористов, не имеющих инженерного образования. Исследование одной из группировок «Исламского государства»{176} показало, что из 784 немцев, присоединившихся к этой террористической организации, почти две трети были «хорошо известны полиции – они и раньше обвинялись в насилии, имущественных или политических преступлениях»{177}.

Мы могли бы еще глубже погрузиться в эту тему, но давайте ненадолго остановимся и поразмыслим. Анализ результатов, полученных Гамбеттой и Хертогом, приводит к ожидаемому выводу: вряд ли даже самые обширные демографические исследования помогут понять, кто может стать террористом. Если принимать во внимание только личностные качества новобранцев, ответить на глубокие и серьезные вопросы, связанные с изучением выявленных тенденций, не удастся, да и на вопрос о вербовке тоже. Необходимо более внимательно присмотреться к террористическим организациям и вербовщикам и постараться определить, какие качества они ищут в потенциальных исполнителях терактов и какие демографические, психологические и прочие личностные характеристики новобранцев стремятся выявить на этапе вербовки (если это входит в их обязанности). Не секрет, что некоторые террористические группировки действуют именно так. Пример – Black Liberation Army («Черная освободительная армия»)[15], которая редко упоминается в литературе о терроризме. BLA действовала в 1970-х годах и просуществовала недолго. Целью BLA была черная националистическая революция в Соединенных Штатах, на ее счету – более 20 убийств{178}. По мнению эксперта по терроризму Уильяма Розенау, BLA вербовала в основном обычных преступников, чтобы «использовать их энергию, направить ее в нужное русло и сделать преступников пламенными ‹…› революционерами»{179}. Разумно предположить, что вербовка новобранцев, с более высокой квалификацией, также осуществляется в соответствии с определенными принципами. Следует помнить еще вот о чем: какими бы ни были искомые качества новобранцев, критерии отбора или его особенности, они могут меняться в зависимости от конкретных обстоятельств. Террористические группировки нередко отбирают новых боевиков, исходя из определенных задач или из соображений удобства, а иногда и того и другого.

Роль получит каждый

Движение «Исламское государство» во многом отличается от террористических движений прошлого и требует поиска новых подходов к изучению терроризма. Одна из характерных особенностей «Исламского государства», которую сразу отметили исследователи, – разнообразие состава участников движения. Грэм Вуд писал: «Привлекательность идей „Исламского государства“» шокирует, равно как и широта их распространения. Три поколения консервативных мусульман с окраин Лондона, холостяк из Южной Австралии, не пропускающий ни одной юбки, и десятки тысяч других людей черпали вдохновение из одного и того же источника»{180}. Привлекательность движения – результат активной пропаганды его идей среди широких масс и сообществ. В 2015 году СМИ «Исламского государства» выпустили видео, адресованное англоговорящим гражданам стран Запада. В ролике «Избранные из разных стран» молодой канадец Андре Пулен убеждал своих соотечественников и граждан других государств присоединиться к движению. Шестью годами ранее Пулен принял ислам. В своем ролике он рассказывал о себе так:

Я был обычным канадцем – смотрел хоккей, ездил летом за город, любил порыбачить и поохотиться. Мне нравилось бывать на природе, заниматься спортом. У меня были деньги, семья, хорошие друзья, коллеги. Работал я дворником и в месяц зарабатывал более $2000. ‹…› Я не был ни маргиналом, ни анархистом и вовсе не хотел уничтожить мир и всех убить. Нет, я был обычным человеком.


Тем не менее, как утверждают канадские власти, этот человек несколько лет собирал в интернете информацию по изготовлению бомб{181}. Его призыв вступить в ряды ИГИЛ был простым по форме и в то же время очень продуманным:

Каждый может сыграть свою роль в общем деле и внести вклад в «Исламское государство». ‹…› Не можешь сражаться – дай денег. Нет денег – помоги с техническим оснащением. Не разбираешься в технике – предложи помочь в чем-то другом. Да хотя бы приезжай сюда и помоги здесь все восстановить. Если умеешь строить дороги или дома, твоя помощь пригодится, а о тебе позаботятся. Кроме того, ты обеспечишь себе высокое положение ‹…› в следующей жизни, если пожертвуешь всего лишь малой частью жизни земной.


Этот призыв, как и подобные ему, не остался без ответа. Мобилизация в ряды «Исламского государства» достигла ошеломляющего размаха. К 2017 году к «Исламскому государству» присоединились более 7000 западных боевиков, не считая 35 человек не менее чем из 120 других стран{182}. Приходится признать, что «Исламское государство» во многом скорее исключение из правил: даже если взять для сравнения только широту распространения, по этому показателю ИГИЛ превосходит большинство террористических группировок – как современных, так и уже ставших историей. До недавнего времени террористам удавалось выживать отчасти потому, что они действовали в тени. Полуподпольная активность помогала им сохранить жизнь и одновременно усиливала привлекательность терроризма для новобранцев. «Исламское государство», по словам Вуда, захватило и удерживало (по крайней мере, какое-то время) обширную территорию, открыто документируя и рекламируя все аспекты повседневной жизни в так называемом халифате с «централизованной бюрократической системой управления ‹…› [где] бюрократия была разделена на гражданскую и военную, а территория – на провинции»{183}. Одни члены ИГИЛ стали боевиками, другие перешли на административную и гражданскую службу, а «обширная сеть „фанатов“» обменивалась в интернете видео с обезглавленными жертвами и высмеивала врагов{184}.

В отдельных случаях террористические группировки не только документируют теракты и политические лозунги, но и ведут учет новобранцев. Эти материалы показывают, насколько разнообразна группировка по составу, а также позволяют проследить, какие принципы лежат в основе вербовки. В крупнейшем, по мнению исследователей из Центра по борьбе с терроризмом при Вест-Пойнте, хранилище документов «Исламского государства», доступном широкой общественности, содержатся 4600 уникальных личных дел террористов, и дела эти свидетельствуют об «удивительном разнообразии состава новобранцев ‹…› присоединившихся к движению и имеющих различные навыки и опыт»{185}. На период создания картотеки средний возраст будущих боевиков составлял от 26 до 27 лет{186}. Почти две трети были холостяками, а треть, соответственно, состояла в браке. Большинство новобранцев также указали в анкете, что получили по меньшей мере среднее образование, а четверть сообщили об университетском или другом высшем образовании. В отличие от Гамбетты и Хертога с их «инженерной теорией» директор Центра Брайан Додвелл и его коллеги, изучив профессиональный опыт террористов, обнаружили, что среди новобранцев «Исламского государства» преобладают специалисты с низкой квалификацией{187}.

Независимо от того, каким образом человек вступает на путь терроризма, исследователям не следует фокусироваться только на «стороне предложения» (потенциальных новобранцах) и уделять меньше внимания «стороне спроса» (то есть процессу вербовки, в результате которой в группировку попадают именно эти люди, а не другие). Изучая закономерности вербовки в ИРА, мы с коллегой Полом Гиллом отметили, что «молодых людей, которые также жили в Северной Ирландии и участвовали в политической жизни, но не вступили в организацию, гораздо больше, чем тех, кто в нее вступил»{188}. В ходе этого исследования мы пришли к выводу, что в ирландском контексте желание вступить в террористическую организацию не играло никакой роли, если по каким-либо причинам сделать это было невозможно{189}. В случае ИРА главную роль в процессе вербовки и вовлечения в террористическую деятельность чаще всего играют социальные и семейные связи.

Разнообразие – новая черта терроризма?

Демографические данные, представленные во всех указанных выше исследованиях (и еще нескольких десятках других, о которых я не упомянул), имеют большое значение для ученых. Данные о возрасте, половой принадлежности и других подробностях биографии (при условии их точности и достоверности) можно считать корректными. Но интерпретировать эти данные следует с осторожностью. Анализируя личные дела австралийских джихадистов, исследователь терроризма Роджер Шанахан обнаружил, что в выборке, в которую входили одни мужчины, почти половина террористов были женаты{190}. По мнению Шанахана, это подтверждает следующую мысль: наличие семьи далеко не всегда удерживает человека от участия в террористической деятельности. Это важная деталь, и она, безусловно, имеет большое значение, когда речь идет о том, как помешать вовлечению людей в терроризм. Но далее Шанахан пишет, что среднестатистический австралийский джихадист «состоит в браке или был женат», хотя такие террористы составляют лишь около половины его выборки – следовательно, можно также сказать, что среднестатистический австралийский джихадист не женат, и это тоже будет справедливо. Очень важно учитывать контекст и рассматривать все доступные интерпретации – только так можно правильно оценить и значимость, и ограничения полученных результатов и выводов. Различия между террористическими группировками могут свидетельствовать о том, что разные идеи привлекают разных людей и что некоторые идеи способны привлечь совершенно разных сторонников. В 1980-х годах было проведено несколько исследований, которые показали, что левые террористические группировки, как правило, привлекали «более образованных и обеспеченных» новобранцев – в отличие от движений крайне правого толка{191}. Впрочем, в сообществе крайне правых можно наблюдать еще большее разнообразие. В отличие от предыдущих исследователей Кэтлин Бли обнаружила, что большинство ее собеседников в Соединенных Штатах из числа крайне правых были хорошо образованны, причем, опять же, «большинство [занимали] должности представителей среднего класса ‹…› специалистов по трудотерапии, медсестер, учителей и библиотекарей»{192}. Однако треть опрошенных «жили в тяжелых условиях и работали официантами, прислуживали в небольших храмах, не относящихся к определенным конфессиям, или учили детей в маргинальных частных школах»{193}.

Различия между террористическими группировками говорят о том, что особенности процесса вербовки, по сути, зависят от конкретного времени и места, то есть в основном от локального контекста. Разнообразие внутри группировок также может быть обусловлено рядом причин. Ранее мы имели возможность убедиться в том, что существует тесная взаимосвязь между возрастом террориста и его ролью в группировке. Анализ американского внутреннего терроризма 1960-х и 1970-х годов, проведенный Томасом Штренцем, показал, что террористам-новобранцам было в среднем от 20 до 25 лет, в то время как возраст лидеров варьировался от 25 до 40 лет{194}. Лидеры, по словам Штренца, обладали более ярко выраженными вербальными навыками и демонстрировали качества так называемых сильных личностей{195}. Но исследователь выделил еще одну категорию участников террористических движений: это те, кто «многие годы занимался преступной деятельностью» и кого, возможно, «завербовали еще в тюрьме», – для них «политика играла второстепенную роль»{196}. Штренц настаивал, что соответствующие террористические группировки следует считать очень разнообразными по составу. Мотивы членов этих группировок редко совпадают{197}. Как и в случае с «Исламским государством», для некоторых воинствующих экстремистских группировок подобное разнообразие характерно, и причины его кроются в активной работе по привлечению новых сторонников или просто в широкой популярности группировки. Вспоминая свой опыт изучения американского движения за власть белых, историк Чикагского университета Кэтлин Белью отмечала: «Движение за власть белых в целом невероятно разнообразно по составу входящих в него активистов. ‹…› Его сторонники представляют самые разные слои американского общества: богатые, бедные и представители среднего класса; религиозные лидеры и преступники; мужчины, женщины и дети; жители городов, пригородов и сельской местности»{198}. Штренц высказывался о праворадикальном терроризме более жестко и определенно: «Подобные группировки обычно появляются во времена экономических и социальных перемен. У них всегда наготове быстрые решения серьезных проблем, и эти решения предлагаются людям, которыми легко манипулировать. Их самопровозглашенный „мессия“, который обычно весьма неглуп и владеет даром красноречия, знает ответы на все вопросы». Типичные правые воинствующие экстремисты, по мнению Штренца, – это «плохо образованные граждане ‹…› потерпевшие неудачу в социальной или экономической сфере. Возрастной состав радикалов варьируется от подростков до людей старшего возраста»{199}.

Чтобы правильно расшифровать демографические данные, необходимо рассматривать их в соответствующем контексте, иначе подобное разнообразие «создаст множество проблем» – и это еще мягко сказано{200}. Что означают эти различия на самом деле? С одной стороны, ответ прост. Разные террористические группировки используют разные идеи и лозунги, с помощью которых привлекают разных людей или людей с разными ожиданиями от вступления в организацию. Исследуя колумбийские военизированные группировки, Франсиско Гутьеррес-Санин пытается понять, может ли тактика группировки быть по-разному привлекательной для новых сторонников. В качестве примера он приводит Революционные вооруженные силы Колумбии (исп. Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia, FARC), которая в большей степени нацелена на борьбу, чем Объединенные силы самообороны Колумбии (исп. Autodefensas Unidas de Colombia, AUC); на ее счету гораздо больше похищений людей и гораздо меньше массовых убийств{201}. Вместе с тем все зависит от широты охвата. Некоторые группировки предлагают своим сторонникам конкретную программу для решения узкого спектра задач и тем самым значительно ограничивают приток новобранцев. Другие понимают, насколько важно вербовать разнообразный контингент, и, напротив, расширяют круг задач. Таким образом, попытка представить некий универсальный профиль террориста и использовать его в качестве руководства по изучению будущих направлений развития терроризма представляется бессмысленной. Можно быть более или менее уверенным только в одном: среднестатистический террорист – это, скорее всего, молодой человек лет двадцати. Вот, пожалуй, и все. Этот факт в очередной раз подтверждает, что по крайней мере возрастной показатель профиля террориста, составленного исследователями Чарльзом Расселом и Боуменом Миллером в 1977 году, пока остается неизменной. Что касается прочих характеристик, то они зависят от времени, места и множества других особенностей контекста. При этом следует учитывать еще один момент: если опираться только на тот факт, что терроризм разнообразен и привлекает самых разных людей, можно упустить из виду, что за разнообразием, возможно, скрываются более тонкие тенденции как на внутригрупповом уровне, так и в терроризме в целом. Эти тенденции зависят не столько от личностных характеристик террориста, сколько от того, каким образом он делает то, что делает.

Слагаемые разнообразия

Ориентироваться в огромном море исследовательских работ, посвященных проблеме терроризма, непросто, особенно когда пытаешься ответить на центральный вопрос, поставленный в этой главе. Для решения этой задачи полезно будет воспользоваться методом дезагрегирования – разделения конкретного феномена на составляющие{202}. Рассмотрим пример. Работа Пола Гилла и его коллег, в которой рассматриваются террористы-одиночки, показала, что разнообразие данных и появление определенных закономерностей не стоит считать взаимоисключающими тенденциями{203}. Бо́льшую часть выборки Гилла по-прежнему составляли мужчины, но в ходе анализа профилей 119 террористов-одиночек удалось выделить три подгруппы: террористы с крайне правыми взглядами; террористы – борцы с одной проблемой (к примеру, те, кто пытается методами террора решить узкоспециальные, конкретные проблемы в области экологии, защиты прав животных или борьбы с абортами) и террористы, связанные с «Аль-Каидой». При дезагрегировании по признаку идеологии выявились интересные различия. Террористы-одиночки из «Аль-Каиды» чаще всего оказывались студентами, почти ни у кого из них не было криминального прошлого, и они, как правило, были в среднем на 10 лет моложе террористов из других подгрупп. Все они жили вдали от дома, а экстремистские убеждения начали формироваться у них в процессе онлайн-общения{204}. Террористы – борцы с одной проблемой в основном были семейными людьми, имели детей и участвовали в тренировочных операциях, отрабатывая будущие теракты. Более чем у половины террористов – борцов с одной проблемой в анамнезе были психические заболевания{205}.

Тот факт, что у террористов из этой подгруппы обнаружились психические заболевания, был несколько неожиданным, и многие ученые пытались его объяснить. Голландские исследователи Жанин де Рой ван Зейдевейн и Эдвин Баккер установили, что у 35 % из 120 террористов-одиночек в изучаемой выборке наблюдались признаки какого-либо психического расстройства{206}. Отметив, что, согласно статистике Всемирной организации здравоохранения, примерно четверть взрослого населения Европейского союза и соседних стран в предшествующем году страдали по крайней мере одним психическим расстройством, исследователи сделали вывод, что обнаружение этой тенденции у террористов-одиночек не стоит считать чем-то из ряда вон выходящим. Напротив, этого как раз следовало ожидать, учитывая распространенность психических заболеваний среди населения в целом{207}. Исследователи также сделали важное уточнение, которое подтверждается сотнями психологических исследований: из-за стигматизации, связанной с психическими заболеваниями и психотерапией, в реальности процент людей с психическими отклонениями, скорее всего, гораздо выше{208}.

Давайте рассмотрим эти вопросы более подробно. Чрезвычайно важно понимать, что указанные различия проявляются в довольно узкой группе (или в группе определенного типа). Исследователи предупреждают, что террористы (даже в отдельных ячейках) не похожи друг на друга, и напоминают о присущем терроризму и террористам разнообразии. Более того, с помощью систематических исследований эти различия можно было бы проверить на достоверность и в случае ее подтверждения использовать полученные знания в следственной практике; в долгосрочной перспективе они пригодились бы при разработке превентивных мер. Меня и моих коллег из Массачусетского университета в Лоуэлле заинтересовали возможности, которые открывает дезагрегирование выборок террористов по указанному принципу, и в 2014 и 2015 годах мы решили более детально изучить, кто именно состоял в джихадистских террористических группировках в Соединенных Штатах и кого из граждан США завербовали джихадисты. Призвав на помощь 35 студентов-практикантов и вооружившись кодовой книгой для расшифровки статистических кодов для 121 показателя, мы собрали судебные материалы, новостные репортажи в открытом доступе и информацию из тысяч других общедоступных источников. В итоге мы отобрали 183 дела террористов, осужденных в Соединенных Штатах с 1995 по 2012 год за деятельность, связанную с «Аль-Каидой» или ее филиалами за пределами США. В 2016 году наше исследование было опубликовано в Journal of Forensic Sciences{209}.

Выборка состояла в основном из мужчин. В этом как раз не было ничего удивительного. Почти у всех были семьи, дети и гражданство США. Различия выявились, когда мы стали изучать преступления, в которых их обвиняли и за которые судили. Большинству были предъявлены обвинения в среднем по 14 пунктам, а осудили их впоследствии на основании 5 пунктов. Обвинение, по которому были осуждены большинство из них, звучало так: оказание материальной поддержки террористической организации. Из этого можно сделать вывод, что по крайней мере в рамках нашего исследования большинство осужденных за терроризм не совершали (или не пытались совершать) насильственных действий. Мы также обнаружили, что семейное положение помогает с довольно высокой точностью предсказать, действовал ли террорист в составе ячейки или в одиночку. Террористы-одиночки также гораздо чаще вступали в филиалы «Аль-Каиды» – в отличие от террористов, связанных с ячейками и стремившихся к прямому контакту с этой организацией (или уверенных в том, что контактируют непосредственно с головной организацией).

Полученные результаты нас заинтриговали. Мы видели, что необходимо более тщательно все проанализировать и постараться не только понять, кто может стать террористом, но и разобраться в том, в какие виды террористической деятельности вовлекают новобранцев (или какие роли новобранцы выбирают). В следующей совместной работе с коллегами из Лоуэлла Нилом Шортлендом и Сюзетт Аббашиано мы еще более тщательно изучили нашу группу джихадистов{210}. Нам хотелось выяснить, наблюдаются ли в нашей выборке заметные вариации, как в исследованиях Гилла, посвященных террористам-одиночкам. Результаты исследований позволили предположить, что в выборке можно было выделить три основные поведенческие группы, которым мы присвоили следующие наименования: акторы, помощники и фасилитаторы{211}.

● Акторы непосредственно участвуют в теракте (или пытаются его совершить). Они изготавливают, устанавливают или взрывают бомбы. Кроме того, они ищут конкретные инструкции по совершению всех этих действий. Как правило, при слове «террорист» мы представляем себе именно входящих в эту группу. Однако в нашей выборке доля акторов составила всего лишь около 9 %.

● Помощники выполняют вспомогательную работу, в основном используя мошеннические схемы и различные правонарушения, а также уголовщину в широком смысле. Помощники отвечают за изготовление или хранение поддельных документов и незаконные финансовые операции в интересах террористической организации. Помощники оказались самой многочисленной группой – их доля в нашей выборке составила почти 33 %.

● Фасилитаторы, как следует из названия, поддерживают тех, кто стремится участвовать в терактах. Они предоставляют им необходимые ресурсы – денежные средства, информацию и связи. Доля фасилитаторов составила почти 16 %.

Мы выделили и четвертую группу, гибридную. Эта группа, по общему признанию, оказалась наименее упорядоченной. Мы отнесли к ней тех, чью деятельность не удалось классифицировать однозначно и чью роль в организации мы так и не смогли четко определить. Однако собранные нами данные позволили дополнительно выделить еще четыре подгруппы: актор-помощник, помощник-фасилитатор, актор-фасилитатор и актор-помощник-фасилитатор. Последняя подгруппа оказалась довольно необычной: почти 2 % нашей выборки составляли те, кого, по сути, можно было бы назвать «мастерами на все руки» в области терроризма – они выполняли все функции в террористической группировке.

Конечно, подобные исследования всегда имеют определенные ограничения. Предлагаемая классификация вовсе не претендует на то, чтобы считаться единственно правильной. Мы знаем, как легко увлечься процентными долями и общими категориями. Тот факт, что треть входящих в нашу выборку относятся к категории помощников, еще не означает, что полученные результаты отражают реальную картину террористической деятельности в Соединенных Штатах. Эти данные свидетельствуют только о том, что террористы, отнесенные к этой категории, с наиболее высокой вероятностью (по тем или иным причинам) будут арестованы и, следовательно, их доля в выборке будет выше, чем в действительности. Кроме того, стоит учитывать, что терроризм все-таки довольно редкое явление, и поэтому дезагрегирование, которое и мы, и другие ученые проводили в ходе подобных исследований, может существенно повлиять на модели и данные, а значит, следует соблюдать осторожность и не слишком полагаться на четко определенные типы или наименования. Мы предостерегаем от этого и в нашей работе{212}. Но (и это на самом деле самый важный вывод, который можно сделать на основе нашего исследования), если мы будем изучать терроризм именно так, то есть двигаясь к пониманию феномена снизу вверх (от частного к общему), а не сверху вниз (от общего к частному), мы сможем оценить не причины разнообразия террористов, а только роли последних в террористической организации. Рассматривать поведение террористов именно в таком разрезе – значит признавать, что мы предпочитаем искать тех, кто изготавливает бомбы, а не тех, кто вербует новобранцев, совершает теракты или проворачивает финансовые операции для террористической сети.

Несмотря на все предосторожности, о которых мы упомянули, такой подход к исследованию разнообразия терроризма все чаще встречается в современных научных работах. Робин Симкокс и Эмили Дайер выделили пять ролей террористов из «Аль-Каиды», осужденных в Соединенных Штатах: активные акторы, кандидаты в исполнители терактов, фасилитаторы, обученные кандидаты в исполнители терактов и идеологи{213}. Эксперт по терроризму Одри Александер в работе, посвященной американским джихадисткам, выделила три основных группы террористок{214}: заговорщицы либо планируют, либо осуществляют теракты на территории США; помощницы добывают материалы или распространяют пропаганду; путешественницы выезжают или пытаются выехать за границу, чтобы принять непосредственное участие в движении{215}. Как уже говорилось в нашем исследовании 183 джихадистов, осужденных в Соединенных Штатах, типология полезна только в том случае, если она подтверждается надежными данными. Разумеется, указанные особенности и различия заставляют нас искать ответы на гораздо более серьезные вопросы. Можно ли с уверенностью утверждать, что у того, кто изготавливает и взрывает бомбу в общественном месте, такая же (или схожая) мотивация, что и у того, кто отправляет (или не отправляет) $20 на благотворительный счет, связанный с террористической группировкой? Возможно, вопрос поставлен недостаточно корректно. Понять, почему фасилитатор не устанавливает бомбу, не такая уж сложная задача. Гораздо сложнее выяснить, что мешает ему заниматься другой деятельностью. Мотивация «делать что-либо» может быть общей для всех. А вот различия в действиях террористов, возможно, связаны с конкретными обстоятельствами, психологическими стимулами и потенциальными возможностями. Но не стоит заблуждаться: изучение и использование таких всеобъемлющих категорий, как «террорист», «религиозный террорист», «правый террорист» и «левый террорист», гораздо менее информативны и полезны, чем размышления о том, на что конкретно способны люди во имя выбранной ими цели, идеологии или движения{216}. Слово «террорист», как и слово «преступник», удобно для краткого обозначения изучаемых нами людей, но у него есть очевидные ограничения. В ходе нашего типологического исследования выяснилось как минимум следующее: хотя мы еще не способны отличить террористов от обычных граждан, подобные научные исследования по крайней мере помогут нам различать типы террористов{217}.

И наконец, утверждения типа «Террористы – это в основном молодые мужчины» и «Террористы очень разные» на первый взгляд противоречат друг другу. Представленные в этой главе результаты демографического анализа подтверждают давно известный вывод, сделанный в ходе многочисленных исследований терроризма: террористы в каком-то смысле совершенно не похожи друг на друга. Но важно понять, чем обусловлены эти различия и почему на индивидуальном уровне профили (даже агрегированные) могут со временем меняться. Что означает это относительное разнообразие? С одной стороны, оно означает, что на данный момент лучше избегать широких обобщений в рамках террористических группировок, типов групп или когорт. Обратите внимание: из этого не следует, что нам не удастся обнаружить никаких закономерностей.

Новые исследования, освещающие роли участвующих в деятельности террористических организаций и типы их вовлеченности в эту деятельность, показывают, что даже внутри, на первый взгляд, узких типов террористов, таких как террористы-одиночки или джихадисты-боевики из Соединенных Штатов, по-прежнему наблюдается разнообразие по демографическим характеристикам, семейному положению, образованию, состоянию психического здоровья и поведению перед терактом. По-видимому, дезагрегирование даже самых маленьких выборок поможет нам еще многое узнать и понять.

Выводы

Вот уже несколько десятилетий психологи, психиатры, криминологи и многие другие специалисты трудятся над созданием профиля террориста. Попытки составить психологический портрет террориста были предприняты еще в 1970-х годах, когда терроризм как феномен всерьез заинтересовал ученых. Те первые исследования были далеко не идеальными. Впрочем, то же самое можно сказать обо всех исследованиях в этой области, несмотря на то что качество данных с годами растет, а методы исследования становятся все более надежными. Главная ценность первых исследований состояла в том, что с них началось систематическое осмысление проблемы терроризма. Любой профиль террориста должен давать подробные и осмысленные ответы хотя бы на два вопроса: кто становится террористом и почему? Как мы уже писали выше, ответ на вопрос «Кто?» – первый шаг к ответу на вопрос «Почему?». Можно читать отчеты террористов об их деятельности или брать у них интервью, чтобы задать им эти вопросы лично, а можно сделать очень простую вещь – найти, собрать и проанализировать данные о половой принадлежности, возрасте, семейном происхождении и родственных связях (например, узнать, есть ли у террориста родные братья и сестры, каков порядок рождения детей в его семье и был ли кто-либо из его братьев и сестер также вовлечен в террористическую деятельность), об образовании, о трудовой деятельности и правонарушениях до вступления в террористическую организацию. Эту информацию можно получить без особых усилий, а главное – она понятна и доступна для изучения. Такие данные, как правило, гораздо меньше зависят от субъективной интерпретации, чем, к примеру, сведения о психологических травмах, психических заболеваниях, целях или взглядах, которые в совокупности влияют на мотивацию, – это более сложные вещи, которые мы будем рассматривать в следующих двух главах. И все же, несмотря на то что демографические данные становятся все более доступными, интерпретировать их не так просто, как кажется на первый взгляд. Все зависит от контекста. Проводя совместные исследования с сотрудниками правоохранительных органов, я всегда старался донести до коллег основополагающую идею, касающуюся экстремистской психологии: терроризм разнообразен. Совершенно не похожие друг на друга люди из разных социальных слоев становятся террористами по самым разным (по крайней мере, на первый взгляд) причинам. Ситуация осложняется тем, что мы обнаруживаем это разнообразие даже внутри самой маленькой террористической группы, не говоря уже о терроризме в целом. Какой из этого следует вывод? Раньше я вечно твердил, что профиля террориста попросту не существует. Сегодня, оглядываясь назад, я признаю, что это было не совсем корректное утверждение. С технической точки зрения профили террористов существуют. Просто они не очень стабильны, их почти невозможно прогнозировать, и, вне всякого сомнения, они скорее запутывают исследователей, чем направляют их на верный путь. Вы скажете, что я придираюсь к мелочам? Возможно, но конкретика очень важна. Томас Штренц пишет о том, как следует рассматривать профиль террориста в историческом контексте: «Терроризм сегодняшний отличается от вчерашнего, и, как и любой динамично развивающийся феномен, завтра он снова изменится»{218}. В 1991 году, размышляя об изучении террористов, израильский психолог Ариэль Мерари заявил, что разнообразие терроризма не позволяет делать обобщения{219}. Перефразируя невролога и эксперта по терроризму Джеффа Виктороффа, можно сказать, что демографический маятник раскачивается из стороны в сторону{220}. Можно в таком случае представить профиль террориста, не учитывающий изменчивость и разнообразие?

Существуют сотни исследований террористических группировок и конкретных террористов. Мы могли бы просто пренебречь результатами анализа и составить общий для всех среднестатистический профиль. Это может понравиться правоохранительным органам и тем, кто надеется получить быстрые результаты. Но описание террориста получится настолько упрощенным и расплывчатым, что дискредитирует саму идею профиля, что, скорее всего, не так уж и плохо. Обобщенный профиль террористов в настоящее время, скорее всего, будет выглядеть примерно так: «Террористы – это в основном молодые мужчины, которые приходят в терроризм разными путями и, вероятно, вследствие целого ряда различных причин». Профиль может быть одновременно и точным, и совершенно бесполезным.

Мы могли бы также систематизировать результаты по различным идеологическим установкам или по типам группировок. Возможно, это помогло бы понять, существуют ли какие-либо различия между, скажем, теми, кто вступает в националистические или крайне правые группировки, и теми, кто выбирает экологический терроризм. Но такой подход тоже может скорее запутать, чем направить по верному пути, особенно если мы не примем во внимание, что даже в рамках отдельно взятых группировок определенные демографические показатели соответствуют разным ролям или функциям участников. Кроме того, не стоит забывать, что со временем все эти данные могут меняться внутри одной и той же группировки. Возможно, сравнивать такие группировки вообще нецелесообразно. Действительно, как провести черту между Временной ИРА 1972 года и Временной ИРА 1994 года или «Аль-Каидой» 1999 года и «Аль-Каидой» 2023 года? И можно ли проводить осмысленное сравнение джихадистов, которые стекались в Афганистан в 1990-х годах, с теми, кто переехал на территорию «Исламского государства» в 2010-х годах? Или, чтобы еще больше сузить фокус внимания, можно ли осмысленно рассматривать (или игнорировать) различия между городскими и сельскими боевиками в рамках одного и того же движения? Мерари подверг жесткой критике исследование Рассела и Миллера, посвященное профилям террористов. Он отмечает, что, хотя работы этих авторов претендуют на универсальность, террористы из их выборки нерепрезентативны как внутри своих группировок, так и для террористических группировок в целом, а кроме того, исследование страдает систематической ошибкой отбора{221}. Мерари поясняет, что изучаемые террористы в большинстве своем были либо арестованы, либо рассекречены{222}. Критика вполне обоснованна, и напрашивается довольно неприятный вывод: даже самые амбициозные и благонамеренные исследования терроризма могут поддерживать «распространенные заблуждения в этой области»{223}. В то же время из-за подобных недостатков и ошибок легко упустить из виду тот вклад, который первые исследования внесли в изучение терроризма. В работе Рассела и Миллера не упоминается о том, что тенденции меняются в зависимости от текущих потребностей. Изменчивый и непостоянный демографический профиль террориста зависит в том числе и от того, как террористические группировки и движения предлагают различные роли и функции совершенно не похожим друг на друга людям.

Ответить на вопрос, кто становится террористом, непросто даже в рамках конкретной террористической группировки. Далеко не все группировки существуют довольно долго. Как правило, группировки-долгожители время от времени кардинально меняют демографические показатели своего состава, если это необходимо для продолжения террористической деятельности. Бессмысленно пытаться отыскать общие черты у десятков различных террористических группировок (фактически разных типов группировок), каждая из которых вербует новобранцев из определенных кругов и находится на определенном этапе развития. Полученные результаты будут настолько противоречивы, что сама мысль о том, чтобы сравнивать различные террористические группировки, покажется бессмысленной.

Прежде чем перейти к следующей главе, рассмотрим еще одну проблему, связанную с очевидной особенностью большинства современных исследований: мы изучаем только тех, кто в итоге стал террористом. Если мы поддадимся искушению и все-таки попытаемся выяснить, что общего у этих людей, нам, возможно, удастся получить важные результаты, но, как мы уже видели, все эти потенциальные открытия могут с тем же успехом легко ввести нас в заблуждение. В любом случае наличие общих черт у террористов не объясняет, чем они отличаются от тех, кто не стал террористом. Как напоминает Барт Шурман, вступление в террористическую организацию – «маловероятный итог процессов радикализации»{224}. Известно, что очень немногие из тех, кто подвергся радикализации, участвуют в насильственных действиях. Чтобы отличать радикалов, которые становятся террористами, от радикалов, которые террористами не становятся, следует разобраться, что представляют собой те, кто оказался в условиях, вынуждающих вступить на путь терроризма, но предпочел не участвовать в террористической деятельности. Эта задача на первый взгляд кажется невыполнимой. Судите сами: если бы вы захотели участвовать в террористической деятельности, но, поразмыслив, решили отказаться от этой затеи, разве стали бы рассказывать о своих намерениях? Что бы подумали о вас окружающие, узнав, что вы «чуть не стали» террористом? В связи с этим у читателей невольно может возникнуть и другой вопрос: насколько достоверны результаты исследований, приведенные в этой главе? Такие сомнения могут показаться обидными, но мы, по крайней мере, должны помнить об ограничениях в области интерпретации доступных нам данных.

Получить ценную информацию по этой проблеме можно, анализируя данные о тех, кто, предположительно, находится на пути к насильственному экстремизму, но сознательно уклоняется от него. В Великобритании работает программа «Предотвращение» (Prevent) – межведомственная инициатива, направленная на поддержку граждан, которые, по мнению экспертов, рискуют быть вовлеченными в насильственный экстремизм. Цель программы как инициативы раннего вмешательства – выявить наиболее уязвимых, входящих в группу риска, а также определить, «можно ли считать индивидуальный пакет поддержки необходимым и достаточным условием устранения факторов уязвимости»{225}. С 2018 по 2019 год программой были охвачены почти 6000 человек. Этим гражданам в дальнейшем в рамках раннего вмешательства была предоставлена помощь в области образования и здравоохранения, поддержки семей и т. д. Однако стоит отметить, что почти 90 % охваченных программой были мужчинами, причем большинство не старше 20 лет. Схожая тенденция наблюдалась среди кандидатов на участие в программу независимо от их идеологических предпочтений (в том числе среди приверженцев таких опасных идеологических течений, как исламизм, правый экстремизм и так называемая смешанная, меняющаяся или неясная идеология){226}. Дела некоторых потенциальных участников программы подлежали дальнейшему рассмотрению, были классифицированы как «пограничные случаи». Для таких участников проводилась оптимизация конкретного вмешательства, направленного на устранение факторов уязвимости, предположительно связанных с риском вовлечения в насильственный экстремизм. К указанным факторам относятся воздействие определенной среды (включая интернет), группы, сообщения или влиятельной фигуры. Фигурантами большинства дел, требующих вмешательства, тоже были мужчины. Конечно, сказать наверняка, сколько человек, включенных в программу, стали бы террористами, если бы не инициатива раннего вмешательства, невозможно. Но, рассматривая подобные случаи, мы получаем дополнительную информацию для сравнения и продолжаем двигаться по пути изучения проблемы терроризма. С учетом всего вышеизложенного давайте попытаемся найти ответ на вопрос «Почему?». Что движет террористами?

Глава 3

Мотивация террористов

Ничто в жизни не дает такого ощущения свободы, как борьба за дело, которое важнее тебя самого. Джон Маккейн{227}
В августе 2019 года Патрик Крузиус опубликовал на имиджборде 8chan следующее сообщение.

Я в целом поддерживаю стрелка из Крайстчерча и его манифест. Этот теракт – ответ на латиноамериканское вторжение в Техас. Они первые начали – не я. А я просто защищаю свою страну от культурного и этнического замещения, вызванного этим вторжением. Некоторые решат, что мое заявление отдает лицемерием – ведь наши европейские предки почти полностью уничтожили коренные народы Америки и их культуру, – но это только подтверждает мою правоту. Аборигены не восприняли вторжение европейцев всерьез, и теперь их история и культура – лишь бледная тень того, что было раньше. Совершить теракт меня побудили вовсе не личные мотивы.


После этого Крузиус убил 23 человека в супермаркете Walmart в Эль-Пасо, штат Техас. Зачем он это сделал? Существует ли простой ответ, который всех удовлетворит? И удастся ли найти не только простой, но и правильный ответ? Не нужно читать манифест до конца, чтобы понять, что именно убийца считает самым важным для себя (или, по крайней мере, пытается убедить нас, что именно это для него важнее всего). Он объявляет себя союзником Брентона Тарранта, убийцы из Крайстчерча, называет конкретного врага и предъявляет претензии к латиноамериканцам. Крузиус признаёт, что совершил убийство, и в то же время подчеркивает, что винить его за это нельзя, – он берет на себя ответственность за теракт, не чувствуя себя виноватым в содеянном. Он называет свои действия необходимой обороной и подчеркивает, что их следовало совершить как можно скорее. Он убежден: если ничего не предпринимать, страну ждет катастрофа. С его точки зрения, у него достаточно причин, чтобы совершить то, что он сделал. Но посмотрим на его поступок с нашей точки зрения. Можно ли свести его мотивацию к желанию решить одну конкретную проблему? Есть ли у его преступления главная или определяющая причина? Опять же, не читая его манифест полностью, можно ли сказать, что все дело только в расизме и ни в чем другом? Скорее всего, нет – расистских взглядов придерживаются многие, но лишь единицы совершают массовые убийства. Складывается впечатление, что Крузиус находится под влиянием идеологии, которая представляет собой своего рода форму самозащиты от агрессора, а сам он (как ему кажется) действует в интересах оскорбленной общественности. Сложившуюся ситуацию, к которой он старается привлечь внимание сограждан, можно охарактеризовать его же термином «вторжение», и это вторжение, по его мнению, уже началось. И все же возникает вопрос: о чем свидетельствует ссылка на Тарранта как на пример для подражания? О том, что главный мотив преступления Крузиуса – идеологический, или о том, что Крузиус пытался удовлетворить личные амбиции и хотел, чтобы все знали, что на него оказал влияние новозеландский убийца? Кстати, эти версии не следует считать взаимоисключающими. Мотивация сегодняшних террористов обычно представляет собой совокупность многоуровневых, переплетающихся и противоречивых мотивов, которые так же трудно отделить друг от друга, как и осмыслить теракт{228}. Сегодняшние террористы в большинстве своем не слишком разборчивы с точки зрения идеологии: они нащупывают и подхватывают любые идеи, находя их повсюду, – лишь бы эти идеи отражали их личные обиды и претензии. Мы часто поспешно навешиваем ярлыки на террористов и их действия, но это говорит скорее о нашей потребности в когнитивной закрытости, чем проясняет мотивацию убийцы. Наконец, как и многие другие террористы, Крузиус чувствует, что обязан как-то оправдать свои действия. Зачем совершать теракт? Чтобы напугать латиноамериканское сообщество? Чтобы вдохновить других на подобные преступления? Чтобы люди тебя наконец услышали? Что побудило Крузиуса написать манифест, в точности неизвестно, но все три предположения могут оказаться верными.

Интерпретация мотивов

В докладе объемом 116 страниц, посвященном деятельности американских джихадистов в Сирии и Ираке, специалисты, работающие в рамках Программы по борьбе с экстремизмом Университета Джорджа Вашингтона, посвятили мотивам террористов чуть меньше одной страницы{229}. Будем справедливы к педантичным исследователям и отметим, что сегодня мы знаем гораздо больше о том, что не объясняет мотивацию террористов, чем о том, что ее объясняет. Люди вовлекаются в террористическую деятельность по многим причинам, и дело не в том, что мы не знаем, каковы эти причины, а в том, что нам трудно понять, почему и в каком случае некоторые из этих причин перевешивают все прочие соображения. Вот еще одна проблема: хотя многие живут в условиях, которые, как принято считать, могут подтолкнуть человека к террористической деятельности, совершенно непонятно, почему на путь терроризма вступают лишь единицы. Чем эти последние отличаются от большинства? Понятно, что от других людей их отличает именно участие в террористической деятельности. Но почему их так мало? В предисловии 2008 года к книге «Снежный барс» (The Snow Leopard), впервые изданной в 1978 году и представляющей собой мемуары путешественника, писатель Пико Айер размышляет о том, почему некоторые добровольно оставляют свой дом и семью, чтобы отправиться на поиски приключений в Гималаях.

Путешественник становится заложником потребностей экспедиции, требования группы он ставит выше собственных, и поэтому ему приходится отсутствовать дольше, чем предполагалось. ‹…› Большинство путешественников можно обвинить в своего рода вероломстве – они покидают свои дома, близких и повседневную жизнь, чтобы отправиться в долгое и опасное путешествие, и почти все они ‹…› предпочитают не упоминать в своих записях не столь героический, приземленный компромисс. Нам нравится представлять себя героями-завоевателями или волками-одиночками, бросающими вызов враждебному миру, и мы стараемся использовать любые доступные нам литературные приемы, чтобы не допустить в свои путевые записки тех, кто ждет нас дома, и не сказать правду о всем известном непростом компромиссе{230}.


Сравнение альпинистов с иностранными боевиками-террористами кому-то может показаться банальным, но в обоих случаях имеет место проблема интерпретации мотивов. Айер, в свою очередь, заключает, что любой вдумчивый анализ может выставить героя-завоевателя «в крайне неприглядном свете»{231}.

Теперь, когда мы имеем представление о том, кто становится террористом, попытаемся выяснить, почему террористы делают то, что они делают. Итак, с чего начнем? Возможно, для начала имеет смысл проанализировать то, что сами террористы говорят о себе и других. Можно начать со знакомства с их аккаунтами в соцсетях, заявлениями и манифестами. Можно также, в отдельных случаях, напрямую спросить у террористов, почему они совершают теракты. Можно сделать и то и другое, если позволяют обстоятельства. Ответ на эти вопросы будет зависеть от нескольких факторов: выражает ли террорист свою личную точку зрения или говорит от имени группы; состоит ли он в группировке или покинул ее; раскаивается ли он в содеянном или сохраняет свои убеждения даже после того, как порвал с терроризмом. Если бывший террорист открыт для общения и готов ответить на все наши вопросы, как узнать, говорит ли он правду о том, что сделал и почему? Даже если он говорит правду или искренне верит в это, могут ли его слова считаться достоверным источником информации о причине, побудившей его совершить теракт? Как узнать, была ли эта причина истинной? А главное, как двигаться вперед, не задыхаясь под очередной лавиной вопросов?

Думаю, в этом нам поможет разграничение отдельных этапов пути террориста. В 2005 году я предложил новый подход к изучению процесса вовлечения в терроризм. В его основе лежит следующая идея: первоначальное приобщение к террористической деятельности и процесс подготовки и совершения терактов – это два отдельных этапа. Это утверждение базируется на концептуальном разграничении, впервые проведенном психологом и экспертом по терроризму Максом Тейлором в 1980-х годах{232}. В 2014 году я развил его идею и предложил модель поведения террористов, которую назвал IED (от англ. involvement, engagement, disengagement – «вовлечение, задействование и дистанцирование»){233}. Чтобы прояснить эти понятия, определим, что именно рассматривается на соответствующих этапах.

● На этапе вовлечения рассматривается механизм формирования вовлеченности в террористическую деятельность, то есть мотивация для участия в этой деятельности и совершения конкретных действий.

● На этапе задействования рассматриваются причины, по которым теракт становится возможным.

● На этапе дистанцирования рассматриваются мотивы, заставляющие человека вовремя остановиться.

Понять, каким образом происходит вовлечение человека в террористическую деятельность, – это и значит разгадать его мотивацию. На стадии задействования следует анализировать менталитет террориста, его образ мыслей. Этим мы займемся в следующей главе, а пока ограничимся кратким пояснением. Менталитетом воинствующих экстремистов психолог Жерар Сосье и его коллеги называют модель мышления, формирующую поведение этих воинствующих экстремистов{234}. Я буду использовать это понятие в основном в таком же значении, но с некоторыми оговорками. Я покажу, что террористическое мышление может быть как эмерджентным свойством[16] вовлеченности в терроризм, так и предвестником этой вовлеченности или, как считает Сосье, «диспозиционным компонентом»[17]; кроме того, по моему мнению, террористическое мышление с таким же успехом можно считать результатом приверженности определенным моделям поведения (совершению действий), укрепляющим приверженность определенным взглядам, – в отличие от радикализации как таковой (то есть размышления о действиях).

Но вернемся к вопросу о мотивации. По мере нашего продвижения вперед различия между вовлечением, задействованием и дистанцированием будут становиться все более четкими и детализированными, а сейчас важно понять, что с точки зрения теории эти этапы следует рассматривать как разные. Знание мотивов, побуждающих индивида к участию в террористической деятельности, не всегда помогает понять, почему происходит конкретный теракт, как террорист учится убивать или почему он совершает насильственные действия. Аналогично вряд ли знания о рассматриваемых этапах помогут понять, что именно заставляет террориста покончить с террористической деятельностью, то есть перейти к третьему этапу – дистанцированию. Теоретически это возможно, но в этом случае мы должны рассматривать их как отдельные этапы вовлечения в терроризм. В свое время, предлагая эту исходную структуру, я отмечал, что этапов по меньшей мере три. В модель можно было бы добавить этап дерадикализации, ведь если можно проникнуться радикальными убеждениями, то можно и изменить модель мышления и отказаться от экстремистских взглядов. Но стоит заметить: хотя каждый конкретный террорист в какой-то период проходит этап дистанцирования от террористической деятельности (для некоторых он совпадает с физической смертью), далеко не все террористы в обязательном порядке дерадикализируются. Иными словами, если человек перестает выполнять какие-либо действия, это вовсе не означает, что он изменил мнение о том, что делал ранее. Многие порывают с терроризмом, сохраняя глубокую приверженность радикальным взглядам и идеалам, подтолкнувшим их к террористической деятельности (или которые они начали разделять, когда вступили на путь терроризма). Важность этих различий была признана также психологом и известным экспертом по терроризму Рэнди Борумом в обзоре научной литературы в 2011 году – притом что мы с ним используем разную терминологию. Борум писал, что «важно уметь различать идеологическую радикализацию и вовлеченность в террористическую деятельность»{235}. Он подчеркивал, что необходимо изучить варианты действий (он также называл их сценариями), позволяющие проявиться террористическому поведению{236}. Как мы видим, и в этом случае необходимо отличать вовлечение от задействования, или радикализацию от действий.

Радикализация

Причины, побуждающие к насильственному экстремизму, на первый взгляд кажутся весьма разнообразными. Рассматривая когорту американских боевиков «Исламского государства», исследователь Александр Мелеагроу-Хитченс и его коллеги отмечают: «Было бы ошибкой предполагать, что все эти „туристы“ отправились в Сирию по одним и тем же причинам»{237}. Авторы исследования обнаружили лишь слабую корреляцию (или не обнаружили ее вовсе) между «командировками» джихадистов и такими факторами, как экономические условия, разобщенность или кажущаяся «маргинализация»{238}. Такое разнообразие мотивов может отражать разнообразие участников – «Исламское государство» привлекало и тех, кого писатель и журналист Грэм Вуд называл «психопатами и искателями приключений», и «горячих приверженцев ислама»{239}. Как предполагают исследователи Гэвин Бейли и Фил Эдвардс, причина кроется (по крайней мере, теоретически) в «потенциально бесконечном диапазоне мотивов, включающем все политические взгляды и относящемся к индивидам, группам, сообществам и государствам»{240}.

Один из важнейших вариантов интерпретации мотивации таков: террориста может побуждать к действию сочетание социальных и личных причин. Социальные причины, как правило, отражают ситуацию в целом, и их легко обнаружить в заявлениях террористов, когда они рассказывают о своих обидах, целях и идеологических предпочтениях. Из этих манифестов мы можем узнать, почему они пытаются объяснить и оправдать свои действия перед самими собой и перед нами. Патрик Крузиус в своем сообщении хочет выразить недовольство и сделать так, чтобы все узнали, что он берет пример с Брентона Тарранта и вдохновляется его идеями; оба экстремиста стараются вписать свои действия в более широкий идеологический контекст и, опять же, хотят, чтобы мы поверили, будто они защищают образ жизни, который неминуемо будет разрушен, если немедленно не принять меры. Как уже отмечалось в главе 1, идеология – это, по сути, организованная система убеждений, нацеленных на управление поведением. Они помогают человеку придавать смысл своим действиям и оправдывать их перед собой и окружающими. Рассказы террористов об их деятельности почти всегда дышат праведным гневом, который и побуждает борцов за «правое дело» к насильственным действиям. Коллин Лароуз – американка, известная также под именем Джихад Джейн, рассказывала об этом так:

Я смотрела видео на YouTube. ‹…› Меня поразила жестокость по отношению к мусульманам. Я пришла в ужас. Кровь, трупы, страдающие дети! В тот день я смотрела, как сионисты бомбят палестинцев, и слышала крики и плач детей, женщин и братьев по вере. А в это же время у меня за окном было слышно, как на улице дети играют и смеются. И я подумала: «Никто не знает, что происходит»{241}.


Отголоски этой темы встречаются в признаниях террористов по всему миру. Профессор социальной психологии Маурисио Флорес-Моррис брал интервью у многих бывших воинствующих экстремистов в Колумбии{242}. На вопрос «Что побудило вас присоединиться к партизанскому движению?» один из его собеседников ответил: «Я всегда принимал близко к сердцу социальные вопросы. Мне было жалко беспризорников, нищих и попрошаек. Я спрашивал себя – почему так получилось? Почему все эти люди оказались в такой ситуации? И когда я узнал, что могу что-то сделать для них, я это сделал»{243}. В Италии писательница Элисон Джеймисон несколько лет изучала деятельность крайне левой террористической группировки «Красные бригады»{244}. Типичного представителя «Бригад» она описывает так: «Его тщательно проработанные идеи – результат серьезного анализа и размышлений, он на все смотрит с точки зрения политики и, самое главное, „готов на все“».

Подобные откровения невольно наводят на мысль, что выбор в пользу терроризма изначально тщательно продуман и спланирован. Борьба с несправедливостью и стремление улучшить жизнь обездоленных – извечные цели всех революций{245}. Те же самые темы всплывают и в рассказах террористов: они видят, что мир несправедлив, испытывают гнев и хотят что-то сделать, чтобы изменить окружающую действительность. Именно «сделать», а не просто поговорить о том, что надо что-то сделать, – это ключевой момент. Молодой финский парень, принявший ислам и ставший пропагандистом «Исламского государства», объяснял свой поступок так: «Я реально что-то делал, вел разъяснительную работу, и это привлекло меня в их ряды. Распространяя пропаганду, я чувствую, что выполняю важную миссию»{246}.

Столкновение с несправедливостью происходит по-разному. Режиссер Киаран Кэссиди, снявший документальный фильм «Эхо-камера: история Джихад Джейн» (The Echo Chamber: The Story of Jihad Jane), изучил историю печально известной новообращенной мусульманки и пришел к выводу, что роль религии в становлении будущих террористов сильно преувеличена, – по крайней мере, это можно сказать о героине его фильма. По мнению Кэссиди, главная причина ее вступления в ряды экстремистов кроется в том, что «люди ‹…› стали проводить за компьютером по восемь-девять часов в день»{247}. Сегодня растущая роль интернета в распространении радикальных идей признана повсеместно. В ходе исследования преступлений, совершенных экстремистами в Великобритании с 2005 по 2017 год, отмечалось усилившееся за это время влияние интернета на процесс радикализации. Как и следовало ожидать, это было следствием более активного использования интернета в целом{248}. Справедливости ради стоит заметить, что исследователи терроризма почти никогда не говорят об интернете как таковом. Гораздо чаще они обсуждают, почему определенные интернет-платформы привлекают экстремистов всех мастей и как террористы потом используют эти ресурсы. В конце 2021 года Киаран О\'Коннор из британского Института стратегического диалога[18] опубликовал работу, в которой, в частности, отмечал, что социальная сеть TikTok широко использовалась для «продвижения теорий заговора сторонников превосходства белой расы, распространения инструкций по производству оружия, восхваления экстремистов, террористов, фашистов и диктаторов, целенаправленной травли различных меньшинств, а также производства контента, отрицающего, что такие преступления, как геноцид, когда-либо имели место»{249}. Начиная с 2014 года «Исламское государство» сняло на видео целый ряд жестоких показательных казней своих пленников. Боевики перед камерой обезглавливали заключенных поодиночке и по несколько человек одновременно; сбрасывали с крыш зданий гомосексуалистов и снимали, как те разбиваются насмерть; фиксировали на видео, как дети убивают пленных. В январе 2015 года над территорией, контролируемой «Исламским государством», был сбит иорданский истребитель, и летчик попал в плен. Вскоре после этого боевики устроили опрос среди своих интернет-сторонников и предложили им придумать, как казнить пленного. Идея отдать на краудсорсинг выбор способа казни привела к тому, что летчик был сожжен заживо.

Нередко будущие экстремисты вступают на путь терроризма под воздействием террористической пропаганды. Австралийский ученый Роджер Шанахан обнаружил, что 179 австралийских джихадистов из его выборки «были зарегистрированы в огромном количестве социальных сетей, посвященных австралийским и иностранным проповедникам, исламу и джихадистской пропаганде, распространяемой \"Исламским государством\" и другими джихадистскими группировками»{250}. Важно понять, что конкретно ищут и потребляют во Всемирной паутине будущие террористы. Эксперт по терроризму Дональд Холбрук изучил материалы, обнаруженные в ходе полицейских расследований деятельности исламистских террористов, чтобы убедить своих коллег переключить внимание на то, чего хотят потенциальные новобранцы, и перестать полагаться на информацию, полученную от третьих лиц в процессе расшифровки мотивации террористов. Выборка Холбрука была примечательна еще и тем, что включала террористов, которые, как считалось, находились на финальной стадии подготовки теракта или уже совершили насильственные действия. Он обнаружил, что в качестве источников информации эти террористы использовали широкий спектр идеологических материалов, при этом ни одна группировка или организация не доминировала в соответствующем контенте. В частности, Холбруку удалось установить, что пропагандистские материалы носили скорее эмоциональный, чем стратегический характер{251}. Стратегические посылы, которые, как считалось ранее, сильнее воздействуют на новобранцев, в представленных материалах полностью отсутствовали. Холбрук отмечает, что отсутствие стратегических материалов вовсе не означает, что они не играют серьезной роли. Оно говорит только о том, что предпочтения потенциальных новобранцев отличаются от предпочтений лидеров группировок, уделяющих основное внимание именно разработке стратегии{252}.

Специалисты, изучающие работы, посвященные джихаду, могут бесконечно спорить о едва заметных идеологических разногласиях между исламскими теоретиками. Возможно, теологические дискуссии и полезны, но подобные исследования почти ничего не говорят о влиянии материалов такого рода на потенциальных кандидатов в боевики или новобранцев. Чтобы понять мотивацию последних, необходимо выяснить, каковы их предпочтения и в чем состоит уникальная привлекательность для них определенных идеологов или исторических личностей. Норвежский эксперт Томас Хегхаммер в своей работе размышляет о том, как и почему идеологу джихада (и духовному наставнику Усамы бен Ладена) Абдалле Аззаму (чье влияние на террористов из выборки Дональда Холбрука очевидно) удалось завоевать такую широкую популярность у джихадистов всего мира. Хегхаммер утверждает, что «послание [Аззама] содержало идеи, которые стали своего рода общим знаменателем для группировок, преследующих разные цели. В своих обращениях Аззам говорит о вещах, имеющих серьезное значение для многих воинствующих группировок. Ценности, о которых он рассуждает, включают и борьбу за правое дело, и мученичество во имя высокой цели. При этом проповедник весьма туманно высказывается о переводе своих лозунгов в практическую плоскость»{253}. Упоминая о непреходящем влиянии наследия Аззама, Хегхаммер делает вывод: «Именно сочетание актуальности и неопределенности в лозунгах Аззама и делает их такими привлекательными для многих и при этом почти никого не оскорбляет»{254}.

Брентон Таррант совершил массовые убийства в мечетях Крайстчерча под влиянием «теории великого замещения», призывающей своих сторонников уверовать в то, что белое население находится на грани вымирания. Как отмечают британские исследователи Джейкоб Дэйви и Джулия Эбнер, подобные взгляды не отличаются новизной, но в последнее время стали намного более популярными, в результате чего маргинальная теория проникла в массовое сознание. По мнению исследователей, теория стала «идеологическим клеем, связывающим ультраправых по всему миру, – они становятся все более сплоченными и объединяются в единую транснациональную сеть»{255}. Идеологии разрабатываются и совершенствуются, чтобы завоевывать популярность среди широких слоев населения. И все же нам гораздо больше известно об идеологических лозунгах, чем о том, как именно они влияют на умы. Впрочем, несмотря на популярность теорий заговора, восприимчивость к ним у всех разная. И дело не столько в том, кто из нас подвержен влиянию теорий заговора или идеологий. Главный вопрос таков: когда мы с наибольшей вероятностью попадем в их сети? Связь между личностными факторами и восприимчивостью к теориям заговора пока еще не изучена досконально, но последние научные труды в этой области свидетельствуют о том, что главным фактором риска, под воздействием которого мы делаемся более открытыми для восприятия подобных взглядов, может стать психологический стресс{256}. Восприимчивость повышается, если человек испытывает тревогу, чувствует себя для всех чужим и становится пассивным и нелюбопытным – все это может привести к тому, что он примет «ложные, но убедительные по форме причинно-следственные нарративы, объясняющие, почему он так страдает и в чем корень всех его бед и обид»{257}.

Но восприимчивость к идеологиям, идеям и мнениям все-таки не объясняет, почему люди совершают насильственные действия. Если бы причины, которые террористы указывают в качестве мотивирующих факторов, существовали в реальности, то количество людей, участвующих в насильственных экстремистских действиях, росло бы в геометрической прогрессии. Психологи Кларк Макколи и София Москаленко иллюстрируют это на следующем примере. Согласно опросам, около 5 % мусульман в Соединенных Штатах и Великобритании оправдывают практику терактов против мирных граждан, совершенных террористами-смертниками «в защиту ислама», но, по мнению исследователей, «обвинения в запланированных преступлениях или попытках насильственных действий в обеих странах были предъявлены всего нескольким сотням мусульман»{258}. Следовательно, заключают ученые, большинство мусульман с радикальными взглядами никогда не совершат насильственных действий.

Вот и все, что касается попытки найти ясные и убедительные ответы на основе анализа социальных причин. Нарисовать более полную картину поможет выявление причин личных. Выяснить последние по определению несколько сложнее, в том числе потому, что террористы редко откровенничают на эту тему. Конечно, каждый мечтает о том, чтобы при оценке его действий использовались возвышенные фразы – праведный гнев, возмущение несправедливостью, борьба за идеалы. Так террорист чувствует себя более значительной фигурой, а его борьба в его глазах выглядит благородно – ведь ради высокой цели можно пожертвовать и чужими жизнями. Личные причины, как правило, включают в себя желание признания или славы, стремление стать частью чего-то важного, порвать с прошлым, возвыситься в собственных глазах, найти цель жизни и новых товарищей, почувствовать азарт и получить определенный статус, связанный с новообретенным ощущением собственной избранности. Все эти понятия редко всплывают в признаниях террористов. Может быть, потому, что приятные ощущения от террористической деятельности отчасти умаляют ее мнимое благородство? Восхищался ли Патрик Крузиус Брентоном Таррантом? Хотел ли Крузиус, чтобы Таррант узнал о своем влиянии на него? Правда ли, что Крузиус вдохновился кровавой бойней, которую устроил Таррант, или действия Тарранта просто ускорили осуществление планов самого Крузиуса? Крузиус хочет, чтобы мы признали, что в основе его мотивации – глобальные «политические и экономические причины», а «вовсе не личные мотивы». Он пытается представить свои действия так, будто для него это тяжелое бремя, долг перед обществом, который нужно исполнить, несмотря ни на что. Похожие объяснения мы находим в размышлениях журналиста Грэма Вуда о тех, кто присоединился к «Исламскому государству»: «Они убеждены, что участвуют в борьбе, которая гораздо важнее их собственной жизни, и что сражаться за справедливость – это привилегия и радость, особенно если это еще и тяжелое бремя»{259}.

От радикального мышления к насильственным действиям

Как мысль о совершении насилия превращается в насильственные действия? Неизвестно. Намного легче составить длинный список факторов на основе чьей-то биографии, чем выяснить, как некоторые из этих факторов или все они вместе взятые влияют на человека каждую секунду, пока он движется по лабиринту собственных мыслей к насильственному экстремизму. По мнению Рэнди Борума, когда мы пытаемся понять, почему люди становятся террористами, приходится признать, что «разные пути и механизмы по-разному действуют на разных людей в разное время и, возможно, в разных условиях»{260}. Иначе говоря, все это очень сложно. Конечно, если выделить какой-то один фактор (например, идеологию, религию, личную обиду или праведный гнев), может создаться впечатление, что прочие факторы не имеют большого значения или вообще неважны. По поводу того, как следует рассматривать эту проблему, существуют серьезные разногласия, и, соответственно, каждые несколько лет звучат призывы к «переосмыслению» понятия радикализации. При этом ученые даже не успевают проверить, есть ли реальные перспективы у предыдущей старой модели или теории{261}. Даже самые точные и хорошо подобранные слова имеют несколько значений, из-за чего могут восприниматься неправильно. Читая о том, как люди вступают на путь терроризма, мы часто встречаем понятие «уязвимость», что в данном контексте означает восприимчивость или склонность к радикализации. Но криминологи Ноэми Бухана и Пер-Улоф Викстрём предлагают два разных подхода к осмыслению этого термина – восприимчивость с точки зрения «моральной и когнитивной уязвимости» и подверженность влиянию «радикализирующих условий»{262}. Иными словами, речь не только о том, к чему вы можете быть восприимчивы (и почему), но и о том, когда и где можете подвергнуться риску оказаться вовлеченным в террористическую деятельность.

Для тех, кого всерьез заинтересовала эта проблема, замечу, что у исследователей нет недостатка в интересных, на первый взгляд привлекательных теориях, которые могли бы все это прояснить. Останавливаться на каждой из них подробно было бы нецелесообразно – в итоге получилась бы совсем другая книга. А выделить только одну было бы несправедливо. Все они, в большей или меньшей степени, полезны. Я всегда говорю студентам, что даже «не очень хорошие» теории имеют значение для науки, если они заставляют задавать правильные вопросы. Некоторые теории очень тщательно выстроены и, как следствие, несколько запутанны. Они настолько подробно описывают сложность феномена терроризма, что отпугивают читателей. Есть и более компактные теории, но они, возможно, слишком упрощают описание процесса, механизмы и особенности которого мы, признаться, понимаем не до конца. Одни теории похожи скорее на модели или общие описания, в то время как другие строятся на аналогиях и метафорах. Фатали Мохаддам из Джорджтаунского университета сравнил радикализацию с подъемом по лестнице, где каждый шаг приближает человека к принятию и поддержке терактов{263}. Макколи и Москаленко разработали аналогичную модель, используя в качестве пояснительной схемы не лестницу, а пирамиду{264}. Они описали несколько важнейших понятий, необходимых для понимания процесса радикализации. В последующих работах исследователи ввели понятия радикализации действий и радикализации взглядов и предложили новую модель – уже с двумя пирамидами{265}. Так всегда бывает при попытке объяснить поведение человека – теории либо проливают свет на предмет, либо скорее запутывают читателя, чем проясняют проблему. Главный вывод из всего вышесказанного таков: как считает Борум, необходимо иметь в виду, что, «опираясь на теории, относящиеся к области гуманитарных наук, исследователи смогут задавать более точные и целенаправленные вопросы»{266}. Будем же помнить об этом, размышляя о различных моделях радикализации.

Итальянский писатель и исследователь терроризма Алессандро Орсини в своем подробном обзоре литературы рекомендовал рассматривать радикализацию как своего рода ресоциализацию{267}. Его идея заключается в следующем: некоторые люди при определенных условиях стремятся найти социальную группу конкретного типа. Почему так происходит? Социальный психолог Майкл Хогг дает ответ на этот вопрос{268}. Он считает, что неуверенность в себе побуждает нас искать группы, в которых мы становимся более решительными, – это, к примеру, группы с ярко выраженной идентичностью и дающие четкие указания о том, что и когда делать. Неуверенность в себе – некомфортное ощущение, и мы готовы сделать все возможное, чтобы от него избавиться. Важно отметить, добавляет Хогг, что не все группы одинаково хорошо умеют излечивать своих последователей от неуверенности в себе и нерешительности{269}. Группы, которые в этом преуспели, «ассоциируются с характерными, однозначными, четко определенными и тесно связанными прототипами»{270}. Именно поэтому, утверждает Хогг, если мы испытываем неуверенность в себе, то стремимся к тому, что придает нам, напротив, уверенность{271}. Теорию Хогга подтверждают многочисленные исследования. Принцип, на котором строится его теория, находит убедительное подтверждение в строго контролируемых экспериментальных условиях{272}, а также в крупномасштабных исследованиях{273}. Конечно, желание побороть неуверенность в себе не обязательно приведет к совершению терактов, но оно, безусловно, поможет понять, почему некоторые попадают под влияние насильственных экстремистских идеологий и соответствующих группировок.

Наиболее полные обзоры работ по радикализации были подготовлены неврологом Джеффом Виктороффом и Рэнди Борумом, которые много лет изучали поведение террористов{274}. Викторофф, однако, признает, что надежные психологические данные, как правило, раздобыть гораздо труднее, чем социально-экономические, которые собрать (и проверить) значительно легче{275}. В результате, по его мнению, у нас складывается весьма смутное представление о том, кто такие террористы и что ими движет. Как ни странно, считает Викторофф, это отчасти объясняется тем, что лучшие современные психологические исследования на эту тему «бросают серьезный вызов некоторым психологическим теориям терроризма, допуская существование среди экстремистов представителей гетерогенных психологических категорий»{276}. Иными словами, у нас нет четкого представления о жизни террористов, поскольку большинство теорий, объясняющих поведение террористов, не учитывает всю сложность реальности, или, иначе говоря, реальное положение дел в повседневной жизни экстремистов.

Обзор Виктороффа обязателен к прочтению для всех исследователей терроризма. Викторофф систематически анализировал широкий спектр психологических и социологических теорий как на индивидуальном, так и на групповом уровне, попутно выясняя, насколько они применимы к исследованию проблемы терроризма. Все эти теории, утверждал Викторофф, интуитивно понятны и обоснованны. Они побуждают обращать более пристальное внимание на отдельные аспекты террористического поведения. Тем не менее, как ни парадоксально, любую теорию нетрудно оспорить, указав на другие аспекты поведения или характерные черты жизни террористов. К примеру, теории, рассматривающие террористов как психопатов, на первый взгляд имеют смысл – в конце концов, террористы часто совершают жестокое физическое насилие, не страдая при этом угрызениями совести. В 2015 году в парижском супермаркете французский джихадист Амеди Кулибали убил четырех заложников-евреев. Ранее он подвергался обследованию у психолога, который охарактеризовал его как «незрелую личность с психопатическими чертами»{277}. Подобное впечатление нередко складывается при изучении некоторых судебных дел, и наши выводы интуитивно понятны, но при этом мы забываем об опасности, которая подстерегает ученых, выделяющих отдельные личностные черты и считающих, что последние могут быть связаны с более общей характеристикой личности. Наличие у индивида психопатических черт, на первый взгляд, вполне можно считать одной из предпосылок, необходимых для формирования будущего террориста. В то же время, чтобы быть эффективным террористом и вдохновлять своим примером других, нужно жертвовать собой во имя высокой цели или ради своих товарищей, а это нехарактерно для психопатического поведения.

Существует множество проблем, связанных с вдумчивым изучением процесса радикализации, но, пожалуй, лучше всего их можно описать с помощью двух технических концепций – эквифинальности и мультифинальности. Эти идеи в 1987 году сформулировали исследователи детского развития Кэндис Фейринг и Майкл Льюис{278}. Эквифинальность означает, что к конкретному результату или выводу можно прийти, выбирая различные возможные пути, а мультифинальность – что «схожие начальные условия» могут привести к разным результатам или выводам{279}. Рэнди Борум, а также Эмили Корнер вместе с коллегами использовали эти идеи при изучении терроризма{280}. Проиллюстрируем это на следующем примере. К терроризму ведет множество разных путей (эквифинальность), но в то же время одни и те же условия, которые, как нам кажется, повышают вероятность вовлечения в террористическую деятельность, в действительности приводят к очень разным результатам (мультифинальность). Иными словами, лишь очень немногие участвуют в терактах.

Вопросы методологии

В этих сложных вопросах легко увязнуть и упустить из виду главное: как прийти к конкретному результату. Итак, давайте ненадолго вернемся к обсуждению некоторых ключевых моментов. При изучении мотивации террористов необходимо для начала определить, что у всех экстремистов общего. Следующая задача – выяснить, можно ли по этим характеристикам, общим темам или путям, приводящим к терроризму, отличить террористов от нетеррористов. По мнению большинства ученых, террористов от нетеррористов мало что отличает. Но это, строго говоря, только гипотеза. Чтобы доказать обратное и выйти за рамки субъективных выводов, надо исследовать эти вопросы на больших выборках, используя контрольные группы. Задача выполнимая, но для ее решения нужно беседовать с людьми и иметь доступ к документам (все это мы более подробно рассмотрим далее). До сих пор почти никому из исследователей это не удавалось.

Исследуя терроризм в Северной Ирландии, психиатры Х. А. Лайонс и Хелен Харбинсон изучили дела 106 человек, обвиненных в убийстве в период между 1974 и 1984 годами{281}. Из них 47 человек убивали своих жертв от имени террористической группировки, а 59 человек – по причинам, не связанным с идеологией{282}. Главное различие между двумя выборками заключалось в психологической устойчивости. Исследователи обнаружили, что среднестатистический террорист не только более хладнокровен, но и гораздо реже, чем обычные убийцы, находится под воздействием алкоголя или наркотиков. Кроме того, у него отсутствуют признаки психических или психологических расстройств. У обычных убийц все было наоборот. В большинстве случаев убийцы-террористы не знали своих жертв лично, а вот нетеррористы знали тех, кого убивали. Были и другие различия. В группе исполнителей политических убийств исследователи выделили особую подгруппу. Они отметили, что эти люди не были постоянными участниками деятельности террористической группировки, а «действовали на периферии ‹…› [и] не отличались дисциплинированностью. Они совершали зверские убийства, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения. Эта небольшая подгруппа была не похожа на основную группу»{283}. Трое террористов, также входившие в эту подгруппу, в качестве орудия убийства использовали ножи, что совсем не характерно для совершающих политические теракты{284}. Расстрелы и взрывы в случае политических убийств применяются Временной ИРА гораздо чаще.

Как и во всех исследовательских выборках, в данной выборке имели место и систематические критерии отбора. Входящие в нее убийцы были уже арестованы, и поэтому, строго говоря, данные этих террористов и нетеррористов не могли считаться репрезентативными. Но исследователи также отмечают, что эти субъекты привлекли их внимание только потому, что их направили к ним на психиатрическую экспертизу; те, кого не направили на освидетельствование, вероятно, были более психологически устойчивыми. В исследовании Лайонса и Харбинсон особенно ценно то, что в него включены только те преступники, которые открыто участвовали в насильственных действиях, и не рассматриваются те, кто был признан виновным, например, в вождении автомобиля, который использовался для бегства с места преступления{285}.

Использование корректной группы сравнения – очень важный момент. При правильном подходе исследователям, возможно, удастся выявить ключевые отличительные черты преступников-террористов. Такие черты, если они и в самом деле существуют, помогут провести границу между преступниками-террористами и прочими правонарушителями. Возможно, ученые смогут также установить, существует ли связь между определенным типом личности и конкретным видом террористической деятельности и играют ли в этих процессах заметную (или какую-нибудь) роль психологические расстройства. Криминолог и исследователь терроризма Джошуа Фрайлих и его коллеги изучали убийц-одиночек, действовавших от имени крайне правых группировок{286}. Они сравнили их с представителями ультраправых группировок, которые также совершали убийства. Выяснилось, что «у ультраправых террористов-одиночек гораздо чаще, чем у экстремистов, связанных с террористическими группировками, в анамнезе были психические заболевания»{287}. Это важное исследование показало, что подобные различия могут быть выявлены и подтверждены только с помощью строгих научных методов.

Эмили Корнер и ее коллеги представили систематический обзор литературы, посвященной взаимосвязи между психопатией, расстройствами личности и терроризмом, и пришли к следующему выводу: мысль о том, что психопатия вызывает склонность к террористической деятельности, находит поддержку лишь у очень немногих исследователей{288}. В другом систематическом обзоре, выполненном Полом Гиллом и его коллегами и опубликованном примерно в то же время, что и обзор Корнер, отмечается, что в исследованиях, в которых используется информация из файлов правоохранительных органов или рассматриваются другие конфиденциальные данные, обычно представлено больше доказательств диагноза психического расстройства у террористов, чем в исследованиях, основанных исключительно на информации из открытых источников{289}. Следующее высказывание, утверждают ученые, можно считать ключевым дифференцирующим фактором: обнаружить проблемы с психическим здоровьем у воинствующих экстремистов гораздо легче, когда «исследователи находятся в непосредственном контакте с испытуемыми, используют стандартные критерии и/или имеют доступ к конфиденциальным источникам информации»{290}.

Однако применение строгих научных методов всегда требует от ученых постановки правильных, продуманных вопросов. Канадский социолог Лорн Доусон предупреждает: чтобы больше узнать о связи между психическими расстройствами и склонностью к террористическим действиям, «необходимо проводить регулярные, методологически точные и активные сравнительные исследования»{291}. Шона Боуза из Университета Эмори отмечает: «Тесты для определения типа личности не очень хорошее подспорье, когда требуется объяснить то, что мы не очень хорошо понимаем»{292}. Тот же принцип просматривается во всех исследованиях, посвященных терроризму, – плохо сформулированные вопросы могут завести нас в тупик. В качестве примера приведем вопрос психиатра Марка Сейджмана: «Что заставляет человека вступить на путь политического насилия?» Эксперт по терроризму Алекс Шмид утверждает, что «с такой общей формулировкой ‹…› [этот вопрос] остается без ответа, как и вопрос „Что заставляет человека совершать преступления?“». Шмид продолжает: «Существует множество видов преступлений (например, преступления, совершенные из-за нужды, из жадности, в состоянии аффекта и т. д.), и в отношении одних видов криминологи ближе к ответу, чем в отношении других»{293}. Социолог Кэтлин Бли, проводившая опросы американских правых расистов, писала, что «в типичных интервью и анкетах информация преподносится таким образом, что причину невозможно отделить от следствия»{294}. Она приводит следующий пример: «Активные расистки нередко признаются, что их партнеры или мужья также участвуют в расистском движении, и порой складывается впечатление, что женщины в основном попадают в расистские группировки в качестве подруг или жен мужчин-активистов. Но этому есть и другое объяснение: интимные отношения между расистскими активистами – женщинами и мужчинами – формируются уже внутри расистского движения. Это означает, что женщины вступают в связь с теми мужчинами, чьи убеждения и идеи совпадают с их собственными»{295}.

Вербовщики

Как было показано в предыдущей главе, большое значение имеют роли, которые террористы играют в своей группировке. В этой главе мы рассмотрим эти роли и постараемся понять, как конкретная роль и связанные с ней ожидания могут одного новобранца мотивировать, а другого, наоборот, лишить мотивации. Роли важны еще и потому, что привлекают внимание к следующему вопросу: какую функцию играет движение или его ключевые участники – вербовщики – в переходе от этапа радикализации (то есть от взглядов, мыслей и убеждений) к этапу террористической деятельности (то есть к действию)? Недавно стало известно, что при вступлении в движение «Исламское государство» у новобранцев спрашивали, какие роли они предпочитают, по крайней мере, из трех перечисленных – боевика, террориста-смертника или боевика-смертника (в этом случае у новобранцев не было никаких надежд на возвращение живыми после задания, в отличие от случаев, когда он доставляет взрывное устройство к цели и взрывает его с безопасного расстояния){296}. Эта система опросов не гарантировала, что новобранец в обязательном порядке получит выбранную роль или сам выберет определенную роль. Бывшие боевики «Исламского государства» признаются: несмотря на то что они прямо заявляли о своих предпочтениях, все решали их руководители – именно они в итоге определяли, что будут делать боевики{297}. Но вот что важно: чтобы получить более полную картину вовлечения людей в террористическую деятельность, надо смотреть на проблему шире и изучать не только людей. Мы должны также рассматривать процессы и механизмы, создающие условия для вербовки. С одной стороны, это нужно для того, чтобы разобраться в том, как идеология формирует поведение, а с другой стороны, чтобы изучить роль тех, кто помогает новобранцам понять, к чему им готовиться. Такие исследования проливают свет на важнейшие организационные функции членов террористических группировок и участников террористических движений. Особенно это касается роли вербовщика, которую часто недооценивают. Такой подход годится и для решения нашей непосредственной задачи – он поможет выявить различия между радикализацией и мобилизацией, между вступлением в террористическую группировку и активным участием в терактах, или, как говорят специалисты Канадской службы разведки и безопасности, позволит проследить, как «болтуны» превращаются в «активных боевиков»{298}.

Нейт Розенблатт во время работы над докторской диссертацией изучал центры вербовки «Исламского государства» в Тунисе{299}. Он обнаружил, что самый короткий путь в ряды террористов лежал через сети межличностных контактов, включающих контакты с друзьями и родственниками. Такие сети привлекали и удерживали новобранцев «до тех пор, пока те не проходили идеологическую обработку»{300}. У вербовщиков была конкретная задача: они «незаметно меняли сеть контактов [новобранцев], чтобы окружить их единомышленниками из группировки, укрепляя их убеждения и ужесточая поступки до такой степени, что радикализация казалась естественной и происходила как бы сама собой»{301}. Розенблатт установил: эти манипуляции были настолько эффективными, что всего около 30 вербовщиков привлекли в ряды «Исламского государства» почти 3000 тунисских боевиков{302}. В этом смысле то, что принято считать восприимчивостью к вербовке, для некоторых означает появление в нужном месте в нужное время (с точки зрения вербовщика), поскольку речь идет о склонности к моральным изменениям (качество, выявленное криминологами Ноэми Буханой и Пер-Улофом Викстрёмом) и активизации процесса радикализации{303}.

Вербовщики, как правило, используют целенаправленные, тщательно обдуманные стратегии, которые применяют с терпением и упорством. В отчете голландской разведки за 2002 год описывается, как местные вербовщики пытались завлечь молодых людей в джихадистские группировки с помощью аналогичных локализованных стратегий, действующих по принципу «снизу вверх»: «Вербовка – длительный процесс, который начинается с установления и укрепления контакта, при этом отношения между вступившими в контакт начинают все больше и больше напоминать отношения вербовщика и новобранца»{304}. В Тунисе вербовщики «Исламского государства» использовали стратегию, снова и снова доказывающую свою эффективность. Нейт Розенблатт поясняет: «Вербовщик выбирает цель, собирает информацию о ней и вступает в контакт, когда его объект особенно уязвим. Вступив в контакт, вербовщик ведет обработку таким образом, чтобы его доводы идеально соответствовали интересам объекта вербовки, и делает все, чтобы перед его призывами было невозможно устоять»{305}. В Тунисе, как и в Нидерландах, вербовщики нередко применяли настолько банальные уловки и приемы, что те могли подействовать только на молодых скучающих бездельников: «Им некуда было идти и нечего делать, кроме как слушать вербовщиков. В будние дни местные кафе были заполнены молодыми людьми, у которых почти нет шансов найти работу»{306}.

Собеседники Маурисио Флорес-Морриса считают, что в Колумбии дела обстоят точно так же. Один из новобранцев признается: «Я понятия не имел, что меня вербуют в М-19[19], но чувствовал, что рядом со мной люди, которые горят желанием что-то сделать»{307}. Исследование Бли иллюстрирует, как изучение вербовки выявляет несколько возможных путей в террористическую группировку в пределах всего лишь одной когорты. Из 34 женщин-расисток из ее выборки 13 «были завербованы ‹…› друзьями или знакомыми (например, приятелями-байкерами); еще 10 убедили вступить в группировку родители, братья и сестры, двоюродные братья и сестры или собственные дети. 3 были завербованы мужьями или бойфрендами. И только 8 (менее четверти) женщин сами искали контакты с расистскими группировками по идеологическим соображениям»{308}.

Гендерный вопрос долгое время был главным при вербовке, хотя, как следует из предыдущей главы, «общественное мнение о роли женщин почти не принималось во внимание или полностью игнорировалось»{309}. Описания мотивации различаются не только из-за традиционного пренебрежения гендерным вопросом, но также из-за зависимости методов вербовки от половой принадлежности. Британские психологи Карен Джейкс и Пол Тейлор сравнили биографии 30 террористов-смертников и 30 террористок-смертниц из рассматриваемых ими палестинских группировок{310}. Обнаружилось, что в биографиях мужчин ключевую роль играет идеология, в то время как для женских биографий более характерны личные мотивы, включая желание личной мести. Террористок-смертниц чаще, чем террористов-мужчин, вербовали путем эксплуатации и под влиянием сверстников. Иллюстрируя эти закономерности, Джейкс и Тейлор не только показали, что мотивация создается различными способами, но и отметили, что представление о террористках как о покорных игрушках террористов-мужчин выглядит слишком упрощенным и приводит к неверным умозаключениям. Исследователи делают вывод: «Это свидетельствует либо о том, что различные методы вербовки вызывают определенную мотивацию у тех, на кого эти методы направлены, либо о том, что вербовщики хорошо чувствуют мотивационную уязвимость тех, кого стремятся завербовать, и соответствующим образом адаптируют методы вербовки»{311}.

В настоящее время мало что известно о качествах, которые ценятся в потенциальных новобранцах, но есть основания полагать, что вербовщики интуитивно чувствуют, из кого получится настоящий боевик. Эксперт по терроризму Айла Шбли вспоминает случай с вербовщиком ХАМАС Абул Насером Иссой, о котором рассказывалось в документальном фильме, посвященном террористам-смертникам и показанном по американскому каналу MSNBC. Когда Исса уже сидел в тюрьме, его спросили: «Как вы определяли, кто может стать шахидом [мусульманским героем-мучеником, или, в данном контексте, террористом-смертником]?» Тот ответил: «У шахида должна быть мотивация, чтобы стать мучеником, и должна быть вера. Это и идеологическая, и религиозная, и патриотическая мотивация, потому что такая деятельность требует силы воли и упорства»{312}. Шбли также сообщает, что в «Хезболле» были специальные комитеты (куда даже входили психологи), которые рассматривали каждого отдельного кандидата в рамках процесса отбора{313}. В Северной Ирландии один из старших командиров рассказал мне примерно то же самое о выборе исполнителей конкретных типов терактов: «Это ощущается на интуитивном уровне ‹…› Это видно по глазам парня. Вы чувствуете, что это есть в его сердце»{314}. Томас Хегхаммер выяснил, что вербовщики «Аль-Каиды» в Саудовской Аравии для выявления подходящих новобранцев применяли особые критерии – одного благочестия было недостаточно, потому что это качество присуще многим религиозным саудовцам, к тому же благочестие легко симулировать{315}. Вместо этого вербовщики старались выяснить, был ли у потенциального кандидата какой-либо опыт поездок за границу во имя джихада.

Советуя американцам, как «создать вооруженный отряд и руководить им», веб-сайт Militia News предупреждает: «Набирайте хороших людей. Никто не хочет общаться с эгоистичными, эгоцентричными, нечестными, незрелыми, ленивыми или бестактными людьми. Если у вас или у кого-то из вашего отряда есть одна или несколько из этих черт, вы должны решить проблему, иначе такого человека придется исключить из отряда»{316}. Вербовщики выполняют важную функцию, но не следует думать, что они обманывают новобранцев или промывают им мозги. Конечно, велик соблазн поверить, что вербовщики заманивают наивных последователей всевозможными обещаниями. Но эффективный вербовщик чаще всего просто помогает усилить мотивацию новобранца, предоставляя ему различные возможности, важные контакты, информацию о том, как быстро замести следы, или просто подталкивая в нужном направлении в нужный момент. К началу вербовки у новобранцев уже есть представление о том, что влечет за собой участие в террористической деятельности, и эти представления не зависят от того, что им уже удалось узнать о террористической организации и какими учебными или пропагандистскими материалами их снабжали вербовщики. Хотя все понимают, что террористическая деятельность сопряжена с серьезным риском, некоторые новобранцы склонны рисковать жизнью гораздо чаще, чем другие. Изучая новобранцев «Исламского государства», Тайлер Эванс и его коллеги пришли к выводу: «И все же возможность довольно быстро воплотить эту фантазию в жизнь могла показаться им весьма заманчивой – особенно западным новобранцам, стремящимся избежать мнимого притеснения и маргинализации в родной стране»{317}. Нередко новобранцы обнаруживают, что террористическая деятельность дает гораздо больше преимуществ, чем они думали, и этот факт тоже не стоит упускать из виду. Террористическая деятельность – это в некотором смысле «бесспорно захватывающее» приключение, как отмечает Викторофф{318}. Фантазии новобранцев и реальность порой совпадают. Американец Джон Уокер Линд, присоединившийся к афганским талибам, откровенно признался: «Именно так я это себе и представлял»{319}. Рассказывая о времени, проведенном в сионистской антибританской экстремистской палестинской группировке «Банда Штерна», Ицхак Шамир сказал: «Подпольная борьба – лучшее, что было в моей жизни»{320}. Когда пропагандист «Исламского государства» Яхья Абу Хассан (известный также как Джон Георгелас) отослал свою семью, чтобы «осуществить свои мечты, не обременяя себя женой и детьми», он, как говорят, почувствовал себя «свободным» – и это тоже был «лучший день в его жизни»{321}. Анна Морган-Ллойд, принимавшая участие в нападении на здание Капитолия США 6 января 2021 года, сказала друзьям, присоединившимся к ней на демонстрации: «Это был самый яркий день в моей жизни»{322}. Лидер Proud Boys[20] Итан Нордин описывает похожие ощущения: «Насилие – это не очень-то здорово ‹…› но оправданное насилие – это потрясающе»{323}.

Мотивация имеет значение?

В своем блестящем обзоре психологической литературы о террористах Викторофф признает, что террористы могут быть «очень разнообразны в психологическом отношении. Какими бы ни были заявленные цели и группа идентичности террориста, его, как и каждого из нас, мотивирует комплекс личных психосоциальных переживаний и характерных черт»{324}. Викторофф полагает, что террористов отличают четыре черты.

● Высокая аффективная валентность[21] (способность к восприятию чего-либо как хорошего или плохого) в отношении идеологии.

● Личная заинтересованность – например, острое переживание угнетения, унижения или преследования; ярко выраженная потребность в идентичности; желание славы или мести или стремление к выражению внутренней агрессии (в отличие от подавляющего большинства тех, кого отличает ярко выраженная аффективная валентность).

● Пониженная когнитивная гибкость, пониженная терпимость к двусмысленности и повышенная склонность к ошибкам атрибуции (предвзятости мышления, когда, к примеру, для объяснения собственного поведения используют одни критерии, а для поведения окружающих – другие).

● Способность подавлять как врожденные, так и усвоенные моральные ограничения, направленные против причинения вреда невинным жертвам, под воздействием врожденных или приобретенных факторов, индивидуальных или групповых сил – возможно, под влиянием вышеуказанных черт{325}.

Викторофф рассматривает эти черты в качестве возможного предмета будущих исследований. В свою очередь, Рэнди Борум обобщил несколько теоретических подходов в контексте имеющихся данных о терроризме и пришел к выводу, что большинство моделей насильственного экстремизма складываются под влиянием трех факторов:

● развитие антипатии по отношению к целевой группе;

● поиск оправданий и наделение себя правом на совершение насильственных действий;

● устранение социальных и психологических барьеров, которые могли бы препятствовать насильственным действиям{326}.

Важно уметь идентифицировать эти факторы. Порой бывает трудно понять, как они связаны друг с другом, но это уже другая задача. Викторофф тщательно подбирает слова – и правильно делает. Если мы говорим о том, что вышеперечисленные черты характеризуют террориста, это еще не значит, что мы можем точно определить, присущи ли они потенциальным новобранцам изначально, или же их следует считать продуктом приобретенного опыта. Для понимания мотивации, сложившегося к настоящему времени, это означает следующее. С одной стороны, наших знаний еще недостаточно, чтобы сформулировать удовлетворительные ответы на актуальные вопросы, и в ближайшем будущем ситуация вряд ли изменится. С другой стороны, возникает вопрос: если бы у нас были более точные данные, удалось ли бы нам лучше объяснить неясные и запутанные процессы, связанные с мотивацией? Возможно. Мы просто не можем каждый раз, сталкиваясь с очередной проблемой, прикрываться фразой: «Необходимы дополнительные исследования».

И все же даже самому ревностному исследователю терроризма непросто предложить всеобъемлющий обзор работ на тему мотивации. Самые серьезные обзоры по-прежнему страдают тем, что Корнер и ее коллеги называют предвзятостью и неполнотой{327}. Возможно, было бы лучше рассмотреть другие вопросы, на которые мы могли бы ответить, продолжая наше долгое исследовательское путешествие. Впрочем, это можно рассматривать как очередную отговорку. Нельзя постоянно твердить, что все очень сложно, и ждать, что читатели воспримут это без возражений. На определенном уровне мотивация, конечно, имеет значение: важно идентифицировать различные факторы, стимулирующие радикализацию, а затем превращающие ее в действие. Выявляя эти факторы, мы начинаем осознавать, какую роль во всем этом играют обиды. Мы обращаем внимание на то, как эти обиды возникают и культивируются. Необходимо понять, почему и как определенные группировки привлекают потенциальных новобранцев, поскольку это имеет большое значение для профилактических мероприятий. Эти знания могут быть использованы для снижения привлекательности терроризма и информирования общества о стратегиях, используемых террористическими группировками для радикализации и вербовки. Таким образом, понимание мотивации имеет значение в самом прямом смысле. Бьорн Илер, норвежский борец за мир, выживший во время массового расстрела, устроенного Андерсом Брейвиком в 2011 году, говорит об этом так: «Хотя это в принципе иррационально и понять нечто настолько бессмысленное просто невозможно, все равно важно разобраться в том, почему преступник сделал то, что он сделал, и оправдал преступление перед самим собой, даже если я знаю, что для большинства это не имеет никакого значения»{328}. Эти факторы играют важную роль в политическом контексте, имеющем отношение к постановке стратегических целей и распределению ресурсов. Они пригодятся в контексте судебного расследования для решения таких вопросов, как ликвидация террористической сети, планирование и проведение допросов, а также обнуление или снижение привлекательности террористической деятельности. Например, социологическое исследование Бли, посвященное воинствующим правым расистам, выявило некоторые интересные различия между входящими в группировку мужчинами и женщинами. В отличие от «самолюбования», которое присутствует в рассказах мужчин о своей деятельности, женщины описывают участие в последней «как тяжкое бремя, ответственный шаг, вынужденное обязательство»{329}. Некоторые члены группировки признавались, что именно обременительная ответственность стала главной причиной, по которой они не призывали других присоединиться к движению (что резко контрастирует с рассказами некоторых джихадистов, приведенных в предыдущих главах){330}. Информация о подобных проблемах и их влиянии на радикализацию и вербовку способна, как только что было показано, несколько умерить энтузиазм у тех, кто поначалу стремился вступить в ряды террористов. Мы можем как минимум согласиться с тем, что расшифровка мотивации (по крайней мере, как представляется в настоящее время) напрямую зависит от ее интерпретации. В данном случае уместно воспользоваться советом Стивена Кинга и не тратить время на «чтение между строк и поиски сквозной линии. Здесь нет линий – только фотоснимки, и большинство из них размыты»{331}. Исследования терроризма с позиций психологии ведутся уже полвека, но до сих пор даже самые подробные работы на эту тему позволяют понять мотивацию террористов лишь отчасти. Общие дескрипторы мотивации (например, используемые для описания идеологически мотивированного действия), как ни странно, гораздо лучше подходят для этой цели, чем более сложные или тщательно продуманные описания, которые почти не имеют отношения к реальности и не приносят никакой пользы.

Но существует и более радикальный вариант действий. Мы могли бы полностью отказаться от изучения мотивации или, по крайней мере, уделять ему меньше внимания. Этот вариант может показаться весьма сомнительным, если не безответственным, поэтому в качестве информации к размышлению я открою вам неприятную правду. Даже если бы мы пришли к единому мнению относительно того, что конкретно мотивирует отдельно взятого террориста (в том числе если речь идет о громких судебных делах, в материалах которых можно черпать информацию), понимание мотивации вовсе не означает, что нам удастся предсказать, кто будет вовлечен в террористическую деятельность (или, если выражаться точнее, почему на этот путь вступают очень немногие). То, что сами террористы говорят о мотивации, и наше мнение как наблюдателей о том, что их мотивирует, – все это выходит за рамки их или наших представлений, и именно поэтому озабоченность так называемыми структурными факторами (внешними условиями), порождающими терроризм, не помогает решить проблемы, которые мы здесь рассматриваем. Праведный гнев, вызванный несправедливостью, притеснением, внешней политикой, – широко распространенная и абсолютно оправданная реакция на несовершенство этого мира. В этом смысле радикализация – действительно нормальная, здоровая и справедливая реакция на несправедливость и неравенство. На самом деле это рациональное и правильное стремление – захотеть что-то сделать, почувствовать необходимость действовать, а не просто болтать о проблемах. Тем не менее мысли и эмоции – далеко не то же самое, что попытки защищать ущемляемое сообщество с оружием в руках, не говоря уже об убийстве невинных людей во имя высокой цели. Предсказать, кто конкретно будет вовлечен в террористическую деятельность, – задача невыполнимая. Мы не сможем ее решить. Наверное, следует сказать, что эта задача не имеет решения. Мы, ученые, можем спорить о едва уловимых различиях между, скажем, более полными или неполными описаниями процессов, но, чтобы получить реальные результаты, лучше было бы признать, что наши возможности ограниченны, а не ходить вокруг да около в поисках ответов, которых, возможно, мы никогда не получим.

Более того, изучая мотивацию, мы можем в итоге найти объяснение, которое удовлетворит нас на какое-то непродолжительное время, – в отличие от глубокого понимания, основанного на доказательствах. Но все сказанное еще не означает, что исследование мотивации террористов – бессмысленное занятие. Изучение мотивации возможно только в том случае, если мы задаем более правильные, более точные вопросы. Предсказать, кто будет вовлечен в терроризм, скорее всего, невозможно, но можно узнать, как к нему приходят, какие пути приводят к экстремизму, как работают вербовщики, как террористы совершают теракты и что они при этом испытывают. Эти вопросы, если мы ответим на них правильно, позволят получить ценные практические знания. В долгосрочной перспективе эти знания будут иметь большое значение для политики и практики борьбы с терроризмом{332}. Судебные психиатры Джеймс Нолл и Рональд Пайс, в частности, утверждают, что выявление мотива важно только в конкретном контексте. Критикуя реакцию властей на массовые расстрелы, они осуждают так называемую «ритуальную охоту за ‹…› мотивами».

[Эти] упражнения не более чем бесплодные спекуляции, пустая трата ресурсов. Когда поиски мотивов ведут СМИ, им почти всегда не хватает данных, чтобы получить осмысленный результат. Более того, в ходе этих упражнений редко удается отыскать какую-либо полезную или действительно важную информацию, которая помогла бы снизить вероятность массовых расстрелов в будущем. В итоге мы почти всегда узнаём немногим больше того, что и так знаем уже много лет: преступники, совершающие массовые убийства, – это, как правило (хотя и не всегда), злобные, чем-то или кем-то обиженные, эмоционально нестабильные или социально изолированные люди, желающие отплатить за свои обиды или отомстить за предполагаемое оскорбление, отказ или унижение{333}.


Профиль массового убийцы, представленный судебными психиатрами, напоминает профиль террориста – на первый взгляд подробный и универсальный, но на самом деле недостаточно конкретный, чтобы преступника можно было отличить от законопослушного гражданина. Понятие «мотив» для Нолла и Пайса имеет гораздо большее значение в контексте уголовного права. Они считают, что лучше сосредоточить внимание на определенных предупреждающих знаках и придумать, как уведомлять о них соответствующие органы{334}. Авторы опираются на отчеты ФБР о массовых убийцах, рекомендующие отмечать подозрительное поведение, предшествующее нападению, – такое, как, например, угрозы. Если эти сведения вовремя передать в соответствующие инстанции, можно предупредить общественность об опасности. Кроме того, впоследствии о таком поведении будет сообщено властям. Возможно, в этом есть смысл. Национальный центр оценки угроз при Секретной службе США проанализировал 41 случай насилия в школах за период с 2008 по 2017 год{335}. Общий профиль нападавших школьников составить не удалось. Не был сформирован и более или менее достоверный профиль, с помощью которого можно было бы предсказать, в какой именно школе может произойти нападение на учащихся. Однако, в отличие от упоминавшейся выше работы Пола Гилла о террористах-одиночках, в ходе анализа экспертам удалось обнаружить в поведении школьников до нападения определенные закономерности, которые можно использовать для выявления потенциальных преступников и предотвращения подобных случаев. Нападавшие школьники, как правило, были обижены на одноклассников или школьный персонал, дома у них было огнестрельное оружие и свободный доступ к нему, а в анамнезе значились психологические или поведенческие проблемы. В личных делах нападавших были зафиксированы неоднократные дисциплинарные взыскания, к тому же они были зациклены на насилии и экстремизме, и причины таких предпочтений были неясны{336}. Специалисты из Национального центра оценки угроз также отметили, что незадолго до нападения поведение каждого из этих школьников вызывало беспокойство, и большинство из них так или иначе давали знать окружающим о своих намерениях{337}. Вооружившись этими знаниями, мы сможем вовремя информировать людей и научим их выявлять потенциальных экстремистов в нормальных, повседневных условиях. Психологи Рэнди Борум и Терри Паттерсон подчеркивают, что внимательные наблюдатели способны в итоге предотвратить нападение{338}. Кроме того, как и Гилл, получивший поразительные результаты, аспирантка Айка Алтей и ее коллеги из Ратгерского университета, анализируя судебные дела террористов-одиночек, обнаружили, что «большинство террористов раскрывают свои намерения, когда подготовка к теракту близится к завершению»{339}.

Выводы

Неспособность составить четкий и внятный профиль террориста не следует считать свидетельством безрезультатности всей проделанной исследовательской работы. Эта неудача, по сути, и есть результат. Аналогично неспособность прийти к согласию по поводу точного «химического состава» мотивации террористов не означает, что последняя не играет никакой роли и все наши усилия, направленные на ее изучение и объяснение, бессмысленны. Однако поиск мотивации террориста подчиняется той же логике, что и создание профиля террориста. Даже если мы получим то, что, как полагаем, нам нужно (например, более качественные данные), все равно наши возможности будут ограниченны, пока мы не научимся задавать более конкретные и целенаправленные вопросы. Только в этом случае мы сможем приблизиться к конечной цели наших исследований – научиться предотвращать и пресекать теракты, вместо того чтобы вести дискуссии общего характера о мотивации – по общему признанию, весьма туманной. Я не предлагаю отказаться от поиска мотивов террористов, но мне бы хотелось, чтобы мы более ясно представляли себе, что делаем и какое значение имеют наши действия.

Вот уже много лет исследователи пытаются разграничивать различные виды терроризма путем их категоризации. Это помогает выяснить, чего хотят разные группировки, то есть понять их мотивацию. ФБР, например, относит теракты, совершаемые противниками абортов и защитниками окружающей среды, насилие на расовой и этнической почве, а также «анархизм и антиправительственный экстремизм» к категории внутреннего терроризма{340}. Изучение террористов в рамках этой категории поможет получить информацию о целях группировки, но вряд ли прояснит индивидуальную мотивацию одного отдельно взятого террориста. Даже если мы назовем террористическую группировку «джихадистской», то все равно не получим ответа на вопрос, почему молодые люди хлынули в Сирию или Афганистан; выражение «совершить джихад» ничего не объясняет. Можно предположить, что каждый из этих «туристов» разделяет по крайней мере некоторые ценности определенной террористической группировки и что он мечтает о том, чтобы строго соблюдались законы шариата; но это ничего не говорит о том, почему этот человек покинул свой дом и присоединился к группировке, о которой он, возможно, мало что знает. Типология не всегда хорошо работает на индивидуальном уровне и, к несчастью для ученых, не слишком информативна. Мы должны понять, как террористы формируют представление о собственной мотивации, то есть что они говорят о своих действиях и стратегиях, чтобы нормализовать их и рационально объяснить себе и окружающим, почему делают то, что делают или уже сделали.

Итак, почему они это делают? Ответить на этот вопрос трудно. Но сделать это очень важно: получив ответ и осмыслив его, мы сможем понять, в каком направлении двигаться в поисках решения проблемы. Как ни странно, террористы не делают тайны из мотивации. Они не стесняясь рассказывают, почему делают то, что делают. Мы можем проверить, подтвердить и вычислить все названные ими причины их выбора. Имеет место сочетание факторов, важных и не очень: человек видит, что вокруг царит несправедливость, – и в его стране, и в других странах, и в его собственной жизни, и в жизни угнетенных, обездоленных и бесправных. Сталкиваясь с несправедливостью, мы либо боремся с ней, либо нет. Те, кто выбирает терроризм, чувствуют, что обязаны не только говорить, но и действовать. Они рассматривают насилие как оправданную реакцию на действия угнетателей. Они обнаруживают, что и другие разделяют их взгляды (или помогают рационализировать последние). Одни новобранцы впервые открывают в себе склонность к терроризму, когда знакомятся с идеологией, не только помогающей понять окружающий мир, но и заставляющей почувствовать, что их эмоции, праведный гнев и возмущение вопиющей несправедливостью, которую они видят повсюду, дают им право сделать еще один шаг вперед. Другие попадают под влияние идеологии, уже вступив в ряды террористов по своей воле или под влиянием вербовщиков, – в этом случае идеология становится клеем, связывающим новобранцев с их группировкой, миссией и новообретенной целью. Кроме того, есть много личных причин, о которых большинство террористов предпочитают не говорить. Новобранцы оправдывают свое участие в террористической деятельности тем, что служат делу, которое важнее их собственной жизни, и исполняют долг, которым гордятся и к исполнению которого стремятся. По большому счету новобранцы вступают на путь терроризма, потому что верят, что их ждет лучшая жизнь. Они верят, что новая роль поможет им достичь большего, а в группировке они найдут единомышленников, с которыми можно будет воплотить мечты в жизнь.

Специалист по джихадизму Аарон Зелин в своем блестящем исследовании тунисских иностранных боевиков предупреждает, что «комментатора, который пытается показать, что мобилизация джихадистов вызвана только одной конкретной причиной, не следует принимать всерьез»{341}. Несмотря на множество факторов, играющих в этих процессах немаловажную роль, радикализация и мобилизация на действие – этапы личного пути. Мы придаем большое значение тому, насколько широко может распространяться влияние этих факторов, поскольку знаем о событиях и эмоциях, которые этим влиянием управляют, – сталкиваясь с несправедливостью, мы нередко думаем и чувствуем то же, что и террористы. Но вербовка может основываться на глубоко личных причинах, и некоторые террористические группировки достигли больших успехов в вербовке, потому что признают ценность индивидуального подхода к каждому новобранцу. Главная ошибка, которую мы совершаем при изучении радикализации, заключается в том, что мы зацикливаемся на качествах новобранцев вместо того, чтобы рассматривать процессы, которые привели их в группировку, или каналы, по которым осуществлялась вербовка. Вербовщики, как правило, имеют в своем арсенале множество инструментов. Они будут использовать все: от романтики приключений до самопожертвования во имя благородной цели или личного искупления. Перед всеми вербовщиками стоит одна и та же задача: сподвигнуть кандидата в террористы на определенные действия. И они делают для этого все возможное – даже если приходится убеждать новобранцев, что они сами заинтересованы в том, чтобы совершить требуемые действия.

Как мы узнали из этой и предыдущей глав, новобранцы (если рассматривать, к примеру, только «Исламское государство») очень разные. Одни религиозны, другие нет. Одни готовы ехать в Сирию или Ирак, чтобы принять участие в боевых действиях, другие предпочитают жить в уединении и спокойствии. Среди новобранцев есть и женщины, и мужчины. Большинство из них молоды, впечатлительны и жаждут острых ощущений любого рода. Им, как правило, чуть больше 20 лет (хотя некоторым на момент ареста исполнилось 34 года). У них разное происхождение. Многие из них чувствуют себя дома не в своей тарелке. Они находятся на том этапе, когда человек пытается найти свое место в мире. Они признаются, что испытывают внутренний конфликт и пытаются с ним бороться – к примеру, стараются примирить внутри себя ценности Запада и мусульманского Востока. Мы не знаем, действительно ли они так себя ощущают или просто научились так мыслить под воздействием пропаганды «Исламского государства».

Что вербовщики ищут в потенциальных кандидатах в террористы? Набожность, благочестие? Готовность пожертвовать собой ради высокой цели? Определенные навыки? Вряд ли новобранцев выбирают только за их убеждения и принципы. Бытует мнение, что в экстремистских организациях полно параноиков. Члены группировок опасаются, что в их ряды проникнут шпионы, к тому же дает о себе знать усталость от каждодневной рутины – у вербовщиков просто нет ни времени, ни желания возиться с теми, кто, несмотря на благие намерения, может оказаться, мягко говоря, неподходящим кандидатом. Кроме того, не стоит забывать, что в большинстве группировок имеет место и мелкое соперничество, и зависть, и нерешительность, и недоверие. Научиться говорить красивые слова сможет любой новобранец, но выйдет ли из него эффективный террорист? Об этом вербовщик может только гадать, если у него недостаточно опыта в подборе кандидатов. Писатель и бывший специальный агент ФБР Томас Штренц изучил множество громких терактов (а также попыток терактов), совершавшихся в 1980-х годах, главным образом в аэропортах. Он был удивлен плохой подготовкой исполнителей: «У меня сложилось впечатление, что командиры думали, что посылали на задания команды настоящих террористов-смертников, – по крайней мере, им казалось, что исполнители терактов достаточно хорошо подготовлены для выполнения поставленных перед ними задач. Но перед лицом смертельной опасности все боевые качества членов группировки, включая специальные навыки, дисциплину и самоотверженность, рассеивались как дым»{342}. О характере, масштабах деятельности и эффективности вербовщиков известно совсем немного, и поэтому наши знания о том, как на самом деле происходит вербовка, довольно ограниченны. Информация, полученная из конфискованных личных дел участников движения «Исламское государство», позволяет с уверенностью утверждать, что вербовщики группировки использовали эту картотеку для своеобразного «поиска талантов», – по сути, они выявляли новобранцев, имеющих определенные навыки, которые можно было бы применить для решения конкретных задач{343}. Однако в разных когортах это почти всегда приводит к разным результатам. Изучая дела о терактах в Великобритании, исследователь Дональд Холбрук обнаружил, что новобранцы, которые все больше вовлекались в террористическую деятельность и в связи с этим собирали экстремистские материалы, «приступали к этапу планирования теракта без предварительного поиска специального контента по изготовлению бомб, огнестрельного оружия или других инструкций или рекомендаций, имеющих отношение к участию в террористической деятельности»{344}.

Как мы уже писали в главе 1, терроризм отличается от других форм насилия тем, что у него есть идеологическое измерение. Но это не значит, что так называемые личные мотивы не имеют значения. Речь идет о том, что за террористической деятельностью всегда стоит нечто большее. Мы нередко преувеличиваем роль идеологии и полагаем, что она поможет разгадать мотивацию террористов. Порой так и происходит, но чаще всего идеология не проясняет мотивацию, а просто маскирует те факторы, которые в реальности способствуют вовлечению новобранцев в террористическую деятельность. Террористы рационализируют, реабилитируют и узаконивают свою деятельность различными способами. Они считают, что их жестокость необходима, поскольку это единственный способ добиться долгожданных перемен. Имеет место и оборонительная позиция – террористам кажется, что они действуют во имя всеобщего блага. Важна и срочность – они считают, что надо действовать, и действовать как можно скорее, иначе враг станет таким могущественным, что его уже не удастся победить. Главный вопрос, связанный с радикализацией, заключается в следующем: приводит ли (и как именно приводит, когда и где) радикальное мышление к радикальным действиям? Мы должны как минимум отличать радикализацию от мобилизации (то есть образ мыслей от образа действия), потому что большинство радикалов никогда в жизни не будут совершать теракты.

Изучая мотивацию террористов и анализируя использование идеологии для оправдания отвратительных актов насилия, мы невольно представляем себе солдат с промытыми мозгами, которые фанатично служат какой-либо цели и готовы во имя нее взяться за оружие. Но истинные причины, вынуждающие человека вступить на этот путь, не всегда удается выудить из малопонятных идеологических манифестов. Иногда эти причины можно обнаружить, просто посмотрев вечерние новости. Исследование радикализации, несмотря на определенные ограничения, подтверждает существование общих факторов. Предполагается, что ее исследование поможет понять, как именно все эти факторы взаимодействуют друг с другом, превращая обычных людей в террористов. Выявив общие причины, не так-то просто обнаружить факторы риска, – иными словами, если нам известны ингредиенты, это не значит, что мы сможем с точностью предсказать, что из них получится. Выявление общих факторов не позволяет точно предсказывать, кто вероятнее всего будет вовлечен в террористическую деятельность. Такой подход нельзя назвать научным. По крайней мере, в настоящее время понимание мотивации террористов зависит в основном от интерпретации.

Глава 4

Как мыслят террористы?

Скорее всего, между ‹…› [исламистами] и христианскими фанатиками-экстремистами нет существенной разницы. Айла Шбли{345}
Под конец 2020 года уставшая и разобщенная Америка столкнулась с неоднозначными результатами президентских выборов. По-прежнему всюду сеял хаос COVID-19. Американцы задавались вопросом: почему многие их сограждане отказываются носить маски в общественных местах? В качестве возможных причин такого поведения называли и принадлежность к определенным политическим партиям, и трайбализм, и теории заговора, расплодившиеся в интернете, и безразличие к тем, кто потерял близких, и апатию перед лицом серьезной угрозы общественной безопасности. Почему люди не обращали внимания на то, что число жертв страшной болезни растет? В качестве ответа психолог Пол Словик предложил точную и одновременно пугающую формулировку: «Чем больше людей умирает, тем меньше мы переживаем по этому поводу»{346}. По его мнению, это связано с тем, что смерть по природе своей безлична и нам сложно понять и осознать ее.

Одно из проявлений противоречивости терроризма как явления заключается в том, что его последствия носят как глубоко личный, так и обезличенный характер. Экспрессивное, преувеличенно драматичное освещение теракта в СМИ усиливает в нас чувство личной незащищенности перед лицом очень маловероятного события, а исполнителям теракта и их сторонникам он представляется обезличенным актом насилия. В сентябре 2021 года Салах Абдеслам предстал перед судом Франции. Его обвиняли в организации терактов в Париже в 2015 году, в которых от рук джихадистов погибли 130 человек. Абдеслам так сказал о терактах: «Мы объявили войну Франции, мы напали на Францию, нашей целью было гражданское население. В наших действиях против этих людей не было ничего личного»{347}. Исследователь Джулия Эбнер отмечает, что многие экстремисты наблюдали онлайн за нападением Брентона Тарранта в Новой Зеландии так, как будто это была компьютерная игра{348}. Первый комментарий интернет-пользователей, смотревших прямую трансляцию нападения Тарранта, был такой: «Даешь рекорд!» В более широком смысле «геймификация» терактов и террористов уже стала устойчивой тенденцией в восприятии терроризма XXI века. Анализируя случай Патрика Крузиуса, Грэм Маклин поясняет: «По-видимому, высокий персональный статус, приобретаемый в онлайн-среде после попадания в „таблицу лидеров“, стимулирует своеобразную конкуренцию между некоторыми пользователями; каждый следующий теракт подпитывает жестокий спектакль, прославляющий отвратительные акты насилия, героизирующий преступников и дегуманизирующий их жертвы»{349}.

Эбнер, со своей стороны, пытается ответить на вопрос: правда ли, что онлайн-аудитория Тарранта не догадывалась, что на самом деле происходит? Неужели интернет-пользователи до конца не осознавали, что он делает? Реакция пользователей на онлайн-трансляцию Тарранта напоминает реакцию на Джохара Царнаева, совершившего теракт в Бостоне, – после ареста у него появилась «целая толпа обожательниц», некоторые даже развернули кампанию в его поддержку. Одна из фанаток заявила: «Он такой же, как и все мы. ‹…› Другие убийцы-психопаты, которых мы видим по телевизору, и выглядят в точности как психопаты и убийцы, но [Джохар] совсем другой»{350}. Через два года после взрыва в Бостоне группа в Facebook «Джохар Царнаев невиновен» насчитывала более 14 000 подписчиков{351}. Среди легионов его последователей популярна фраза: «Слишком красив, чтобы быть виновным»{352}.

Допустим, мы осознали, что все эти события происходят в реальности, и что из этого следует? Если мы признаём рост смертности от COVID-19, значит ли это, что нас волнуют пострадавшие от этой страшной болезни? Пробудит ли это эмпатию и заставит ли носить маски в общественных местах? А терроризм? Если мы уясним себе, что террористическое насилие – это реальность, откажемся ли мы в нем участвовать или поддерживать его? Одно вытекает из другого, и, если мы сочувствуем жертвам терроризма, логично предположить, что мы вряд ли будем поддерживать тех, кто совершает насилие, – или все-таки будем? В предыдущих главах мы писали о том, кто и по каким причинам вовлекается в терроризм. Но даже детальное изучение мотивации террористов не объяснит нам, как и почему один человек по собственной воле убивает другого. Чтобы понять, почему происходит убийство и каким образом развивается способность к нему, по-видимому, потребуется совершенно другой подход. В предыдущей главе мы назвали несколько веских причин, по которым следует различать, пользуясь терминологией психолога Макса Тейлора, широкие факторы вовлечения в террористическую деятельность и более узкие факторы, приводящие к задействованию, то есть к участию в терактах{353}. Полученные знания, возможно, помогут разгадать загадку коллективных действий террористов (то есть понять, почему среди тех, кто готов действовать, так мало тех, кто на самом деле действует), но это не значит, что с их помощью нам удастся ответить на вопрос, как человек учится (или его учат) убивать снова и снова. Скажем проще: одно дело – испытывать возмущение, стремиться помочь угнетенным и мечтать о героической борьбе и подвигах, но совсем другое – заставить себя убить человека, используя пистолет, нож, пилу или бомбу. Никакие теории и знания о радикализации не приблизят нас к пониманию того, как человек учится отнимать жизнь у другого человека. Будем надеяться, что данная глава поможет в этом разобраться. Только изучение менталитета террористов – моделей мышления, связанных с участием в террористическом поведении, – позволит понять, как террористы совершают акты насильственного экстремизма.

Дегуманизация противника

Давайте для начала рассмотрим вопрос, поднятый Маклином в ходе анализа действий стрелка из Эль-Пасо, а именно вопрос дегуманизации. Считается, что террористы учатся дегуманизировать своих жертв, чтобы было морально легче планировать, совершать и оправдывать убийства. Террористическая пропаганда и учебные пособия дают множество рекомендаций для будущих новобранцев – в частности, относительно того, как следует относиться к противнику, на которого снова и снова наклеивают незамысловатый ярлык и называют «врагом» или «изменником»{354}. Движение «Исламское государство» регулярно размещало в сети публикации на английском и арабском языках, в которых противника демонизировали, подробно описывая военные преступления вражеских государственных деятелей и восхищаясь показательными казнями захваченных врагов. Такого рода материалы решают множество задач, в том числе привлекают потенциальных новобранцев из читательской аудитории. Но это, образно говоря, обоюдоострый меч. С одной стороны, такой материал может понравиться широкому кругу сторонников движения, которые не прочь так или иначе, прямо или косвенно поучаствовать в террористической деятельности. С другой стороны, подобные публикации могут быть адресованы и более узкой группе кандидатов, которые намерены примкнуть к террористическому движению именно потому, что хотят убивать людей. Можно ли сказать, что террористические группировки таким образом выявляют тех, кого привлекает убийство как таковое? Или их публикации воздействуют на читателей как-то иначе? Независимо от того, как воспринимает послание террористов широкая аудитория, основополагающий принцип рассматриваемого движения – уделять пристальное внимание тому, как именно преподносится убийство. При описании убийства террористические группировки довольно часто делают упор на лишениях и жертвах, которые потребуются от новобранца. Так потенциальным кандидатам в террористы дают понять, что убийство само по себе отвратительно, и тем самым убеждают их в том, что они не садисты. Новобранцы могут утешать себя тем, что «жертва», которую они приносят, становясь добровольными убийцами, будет воспринята как свидетельство их преданности общему делу. Некоторые группировки прямо указывают, какова цена вступления в их ряды. В учебном пособии «Аль-Каиды» подчеркивается, что участники этого движения «должны решать свои задачи», и в то же время потенциальных новобранцев предупреждают о необходимости адаптироваться к различным «психологическим травмам, вызванным кровопролитием, арестом [и] тюремным заключением»{355}. Но следует помнить, что именно эти трудности и испытания и привлекают будущих террористов.

Впрочем, одно дело – пропаганда, и совсем другое – реальность. Руководства и манифесты террористов могут показаться не более чем абстрактной фантазией, особенно если читать их просто из любопытства, в качестве весьма своеобразного личного хобби. А вот ужасные, изощренно жестокие способы, которыми террористы «Исламского государства» расправлялись со своими жертвами, свидетельствуют о том, что у палачей не было проблем с адаптацией к требованиям, связанным с поставленной перед ними задачей. Можно предположить, что вербовщики обеспечивали постоянный приток в «Исламское государство» кровожадных новобранцев, или свою роль сыграло что-то еще, и если мы узнаем, что именно, то поймем, как террористы учатся убивать. Психиатр Х. Х. А. Купер в работе 1977 года, посвященной психологии террористов, утверждает, что террористы должны усердно работать над собой, чтобы, как говорят психологи, полностью реализовать свой потенциал{356}. «Серьезный терроризм ‹…› – занятие не для любителей», – добавляет ученый{357}. Вне соответствующего контекста то, что на первый взгляд кажется похвалой в адрес новобранцев, готовящих себя к психологически тяжелой работе, одновременно представляет собой ответ на вопрос, как террорист должен работать над собой, чтобы делать то, что он делает. Не обязательно рассматривать эти вопросы как взаимоисключающие – они заставляют нас изучать способы, с помощью которых террористы рационализируют и оправдывают перед собой (и перед нами) свои действия.

Рассмотрим это более подробно на конкретном примере. В апреле 2015 года на пропагандистских каналах «Исламского государства» были опубликованы несколько фотографий, сделанных крупным планом, которые, как и ожидалось, сразу привлекли внимание западных СМИ. Фотографии были сделаны в Сирии, в районе Хомса, находившемся в то время под контролем ИГ. На одном из снимков двоих мужчин с завязанными глазами – пленников ИГ – ведут на казнь. Вокруг собралась толпа любопытных, чтобы посмотреть, как этих несчастных, обвиненных в мужеложестве, публично забросают камнями. Ранее в качестве наказания террористы сбрасывали геев с крыш зданий. На этот раз четверо боевиков ИГ намеревались забить этих людей камнями до смерти{358}. С одной стороны, фотографии напоминают бесчисленное множество других предсмертных изображений, которые распространяли в сетях сторонники ИГ по всему миру{359}. Пленники выглядят неестественно спокойными – вероятно, боевики давали им транквилизаторы, чтобы они достойно вели себя перед казнью. Но на этих снимках запечатлен еще один момент, который невольно привлекает внимание. Один из боевиков положил руку на плечо пленника, пока они шли к месту казни. Перед тем как сбить несчастных с ног, террористы, приводившие приговор в исполнение, обнялись со своими пленниками. При этом жертвам было сказано, что их грехи прощены{360}.

Была ли это всего лишь жестокая игра, вселяющая в несчастных ложную надежду? Может быть, боевики таким образом пытались внушить пленникам, что их ждет благородная смерть? Одна из версий гласит, что сторонники ИГ использовали снимки как доказательство того, что террористам не чуждо сострадание. Обнимая казнимых, боевики стремились показать, что они не бессердечные убийцы и глубоко сочувствуют несчастным в последние минуты их жизни. Учитывая то, что произошло потом, а также деятельность ИГ в целом, в это трудно поверить. Если принять происходящее за чистую монету, можно сделать вывод, что такое поведение как-то не вяжется с дегуманизацией в общепринятом смысле. Дегуманизация по определению означает, что преступникам нет до их жертв никакого дела{361}. Дегуманизация, как считалось ранее, подразумевает, что у преступника отсутствуют нравственные ограничения и поэтому он способен совершить насилие. Согласно этой логике, преступники должны проделать большую внутреннюю работу и научиться смотреть на свои жертвы как на людей, не имеющих абсолютно никакого значения{362}. На интуитивном уровне это понятно. Люди часто дегуманизируют других, чтобы оправдать свое негативное отношение к ним и соответствующее поведение. По мнению исследователей Нура Ктейли и Эмиля Бруно, если представители одной группы чувствуют, что другая группа их дегуманизирует, они начинают вести себя по отношению к ней агрессивно{363}. Кроме того, чем меньше мы знаем о других людях, тем легче их дегуманизировать (об этом же говорит и Пол Словик). Чтобы остановить дегуманизацию, надо всего лишь лучше узнать тех, кто не похож на нас, – это самый простой и эффективный способ{364}. К чему ведет дегуманизация, хорошо известно. Это одна из главных причин массовых убийств, зверств и, в более широком смысле, коллективного насилия{365}.

Но исследователь геноцида и психолог Йоханнес Лэнг призывает нас ознакомиться и с другой точкой зрения на этот вопрос. Привычное для нас понимание дегуманизации, по его мнению, может исказить восприятие коллективного насилия. По мнению Лэнга, «процесс морального оправдания меняет у преступников восприятие насилия как такового. Такие оправдания нередко основаны на утверждениях о характере и намерениях целевой группы, которые не имеют смысла, если мы говорим о дегуманизации»{366}. Иными словами, популярные определения дегуманизации, заключает Лэнг, приводят к неверным выводам. Смысл насилия для преступника заключается в том, чтобы обладать властью над объектом насилия{367}. Что это означает применительно к нашему примеру с ИГ? Если принимать репортаж о казни за чистую монету, то поведение террористов выглядит не как отрицание человечности, а скорее как ее утверждение. Палачи, с одной стороны, охотно исполняют приговор, а с другой – проявляют к потенциальным жертвам искреннее сострадание в последние минуты их жизни. Вместо того чтобы дегуманизировать свои жертвы, боевики открыто демонстрируют человеческое отношение к ним. Такие преступления не похожи на традиционный теракт со взрывом заминированного автомобиля, когда террористы могут и не видеть ущерба, причиненного их действиями. Казни ИГ, подобные той, о которой мы рассказали, напротив, далеко не безличны – они носят интимный характер. Именно этот человеческий аспект, полагает Лэнг, и делает насилие насилием{368}.

Существуют и другие интерпретации этого примера. Возможно, подобное отношение к жертвам не имеет ничего общего с состраданием и связано прежде всего с тем, что пленники в данном случае – ценный «сценический реквизит, задействованный в спектакле»{369}. Казни, проводимые ИГ, напоминают хорошо подготовленные постановки – боевики уделяют огромное внимание режиссуре, монтажу и работе оператора. Они стремятся не ударить в грязь лицом – критически настроенная аудитория должна видеть, что они хорошо делают свое дело. Однако такая тщательная подготовка «спектакля» характерна не только для террористов. Альберт Пирпойнт казнил несколько сот заключенных, пока в 1965 году в Великобритании не отменили смертную казнь через повешение. Поговаривали, что вечером накануне казни Пирпойнт внимательно изучал «размеры и телосложение обреченного „клиента“ через глазок в двери камеры и старался прикинуть, какой длины должна быть веревка, чтобы осужденный мучился не слишком долго. ‹…› Если веревка будет слишком короткой, жертва будет задыхаться в агонии»{370}. Можно ли считать подобную педантичность проявлением сострадания к заключенным-смертникам? Или Пирпойнт заботился только о том, чтобы хорошо делать свою работу?

Мы можем задать еще несколько вопросов. В литературе, посвященной терроризму, довольно часто высказывается предположение, что террористы не чувствуют себя виноватыми в том, что делают со своими жертвами{371}. На первый взгляд это кажется вполне логичным – зачем террористам делать то, что они делают, если они при этом будут чувствовать себя виноватыми? Но на самом деле они чувствуют себя виноватыми. Тема вины постоянно звучит в воспоминаниях террористов. В качестве примера приведем мемуары Шона О\'Каллагана. В книге «Осведомитель» (The Informer), изданной в 1999 году, он рассказывает о своем участии в деятельности Временной Ирландской республиканской армии и последующем решении выступить против этого движения{372}. Важный вопрос: как террористам удается чувствовать себя менее виноватыми? В своей работе о дегуманизации Лэнг пишет, что в современных исследованиях на эту тему сместились акценты: ученые стараются понять, какие аргументы приводят преступники и как логически обосновывают свои действия{373}. Чтобы разобраться в том, как преступники воспринимают насилие как таковое и какие шаги предпринимают, чтобы постепенно обрести внутреннюю решимость, надо найти другой (и потенциально более точный) метод изучения акта убийства, отмечает Лэнг. Рассматривая в качестве примера психологию офицеров СС, служивших в нацистских концлагерях, Лэнг делает вывод, что причины их внутренней готовности к убийствам гораздо более тревожны и серьезны, чем те, которые предлагаются в рамках различных теорий дегуманизации. Лэнг считает, что массовые убийства действительно могли казаться нацистским преступникам чем-то обыденным и нормальным, но связано это было с привыканием и десенсибилизацией преступников, а вовсе не с тем, что они стремились непременно дегуманизировать своих жертв{374}. Ланг иллюстрирует эту мысль словами Франца Штангля – коменданта нацистских лагерей смерти в Собиборе и Треблинке. Когда биограф спросил его, видел ли он в своих жертвах хоть что-то человеческое, Штангль рассказал, как научился бороться с внутренним дискомфортом. В отличие от палачей ИГ Штангль признался: «Я старался никогда не разговаривать с теми, кто должен был умереть. Это было выше моих сил»{375}.

Психолог Герберт Кельман утверждает, что попытки понять такие действия с точки зрения врожденных качеств преступников не приведут к желаемым результатам. Анализируя психологию массового насилия, Кельман искал ответ на следующий вопрос: можно ли считать, что нацисты, совершавшие массовые убийства, были склонны к садизму? Эту версию он считает совершенно неубедительной и добавляет: «Конечно, некоторых комендантов и охранников концентрационных лагерей можно назвать настоящими садистами, но тогда как объяснить сам факт создания концлагерей, в которых эти изверги могли давать волю своим садистским фантазиям?»{376}

Всегда существует опасность слишком увлечься изучением психологии преступников. Казни, совершенные палачами ИГ, и их изощренная по жестокости режиссура имели одну очевидную особенность: боевики ИГ совершали убийства на открытом воздухе, поскольку им требовалась определенная свобода действий. Этот сценарий открывал преступникам больше возможностей, а жертвы, вероятно, чувствовали себя еще более беспомощными. То же самое происходило и в нацистских концлагерях – это следует из сохранившихся отчетов. Лэнг пишет: «Испуганные и растерянные люди, осужденные на смерть, быстрее подчинялись приказам. Их повиновение, в свою очередь, вызывало отвращение у охранников, и морально им было гораздо легче убивать своих жертв»{377}. Мы не должны по умолчанию приписывать эти качества всем без исключения преступникам. Но не стоит считать, что насильственный экстремизм по определению подразумевает, что террорист не должен видеть в своих жертвах ничего человеческого. Обретение контроля над ситуацией и действиями окружающих – идет ли речь о нацистских концлагерях, Альберте Пирпойнте или «Исламском государстве» – связано главным образом с идеей рутинизации, которая, по мнению Кельмана, выполняет две важнейшие функции. Рутинизация избавляет человека от необходимости принимать решения, и ему «гораздо легче избежать возможных последствий для психики, поскольку он сосредоточивается на деталях своей работы и не задумывается о том, что делает»{378}. Как же развивается десенсибилизация? Вряд ли ей способствует потребление идеологического контента, каким бы убедительным и заманчивым он ни казался. Ответить на этот вопрос можно так: необходимо учитывать не только то, чему учат новобранцев, но и то, как именно их учат действовать в рамках террористического движения. Следует обратить внимание на роль практики в формировании «спирали приверженности» (согласно определению Тейлора) в террористических группировках, которое имело место на протяжении всей истории терроризма{379}.

Практика, практика и еще раз практика

Тем, кто вступает в ряды террористов, приходится преодолевать множество трудностей. Если новобранец отправился в другую страну, чтобы присоединиться к движению, последствия его действий очевидны. Его ждут суровые испытания – возможная разлука с семьей, напряженные тренировки и необходимость подчиняться приказам и делать то, на что он изначально не давал согласия. С трудностями новоиспеченные террористы справляются по-разному. Одни с головой погружаются в идеологию, другие начинают злоупотреблять алкоголем или наркотиками – там, где это возможно. В Пакистане, как мне удалось узнать, многим детям и подросткам, завербованным талибами, давали марихуану, чтобы успокоить их нервы перед терактом. Если человеку предстоит участвовать в жестоком насилии, он нередко прибегает к помощи алкоголя или наркотиков как до, так и после совершения злодеяния. Такое поведение наблюдается и в террористических, и в преступных группировках. Но относиться к убийству как к чему-то несерьезному, совершаемому под воздействием химических веществ – значит игнорировать сам процесс убийства и жестокую реальность происходящего. Американский журналист Тео Паднос призывает исследователей посетить страны, где свирепствует терроризм, отмечая, что действительность быстро заставит их отбросить подобные теории: «Если провести несколько дней в [Сирии], станет ясно ‹…› что ни одна из враждующих сторон не нуждается в наркотиках или даже в деньгах, чтобы истреблять врагов»{380}. Изучая поведение заключенных-террористов в Северной Ирландии, психиатры Х. А. Лайонс и Хелен Харбинсон обнаружили, что только около 10 % террористов из выборки при совершении убийства находились в состоянии алкогольного опьянения – в отличие от обычных преступников, больше половины которых убивали своих жертв под воздействием алкоголя{381}. В работе, посвященной анализу деятельности «Исламского государства», журналисты Майкл Вайс и Хассан Хассан исследовали актуальность книги «Управление жестокостью» (The Management of Savagery), изданной в 2004 году и имеющей огромное стратегическое значение для джихадистов всего мира. Они указывают, что автор, Абу Бакр Наджи, предупреждает читателей: одно дело – учиться разбираться в вопросах веры, читая тексты, и совсем другое – изучать их на практике. Вайс и Хассан поясняют: «В какой-то момент Наджи начинает поучать читателя – по его мнению, „книжное“ обучение ведению джихада приводит к тому, что молодым моджахедам трудно бывает постичь истинное значение этого понятия». Исследователи приводят цитату из книги: «Тот, кто участвовал в джихаде, знает, что это насилие, жестокость, терроризм, запугивание [людей] и массовые убийства. Я говорю о джихаде и вооруженной борьбе, а не об исламе, и не следует путать эти вещи»{382}.

К терроризму приходят те, кто делает упор на действии (надо что-то делать, а не заниматься болтовней). Отыгрывание (выражение эмоций через действие) – это то, что отличает террориста от обычного радикала. Авторитет террористических группировок отчасти строится на том, что они готовы участвовать в реальных действиях, имеющих реальные последствия. С точки зрения верующего, акцент на действии – чаще всего просто вопрос практики. Выражение «сообщество практиков» может показаться странным термином, научным жаргонизмом, но в нем содержится ключ к пониманию того, как террористы учатся убивать и как в процессе обучения меняют (или особым образом настраивают) свое мышление. Этот термин относится не только к терроризму. В более общем случае «сообщество практиков» – это дефиниция группы людей, которые «разделяют интерес или страсть к тому, что делают, и, регулярно взаимодействуя, учатся делать это как можно лучше»{383}. В качестве примера можно привести «группу художников, ищущих новые формы самовыражения; команду инженеров, работающих над решением общих задач; компанию учащихся, утверждающих свою идентичность в школе; сообщество хирургов, изучающих новые методы работы»{384}. Стоит подчеркнуть, что обучение в приведенных примерах происходит через сотрудничество, и это критически важно. Это социальная деятельность, которая выходит за рамки формальных, структурированных способов обучения (то есть традиционного одностороннего обучения и образования), с помощью которых люди обычно приобретают знания.

Норвежский антрополог Карстен Хундейде{385} развил эту идею и предположил, что в прежних моделях сообщества практиков не учитывались качества, необходимые для того, чтобы стать глубоко преданным «инсайдером». Рассматривая в качестве примера детей, участвующих в боевых действиях (так называемых детей-солдат), Хундейде предложил метод, который помогает понять, как происходит превращение новобранцев в опытных бойцов и какие психологические качества проявляются (и достигают высшего проявления) в процессе этого превращения, – иными словами, как развивается связанное с этим процессом мировоззрение или модель мышления. Хундейде выделяет несколько этапов. Первые шаги, которые делают новички, включают в себя регулярный позитивный контакт с другими членами группировки. Потенциальный новобранец делает несколько шагов в правильном направлении и вознаграждается поддержкой и одобрением. Группировка старается положительно подкреплять каждый шаг новичка – новобранцу дают понять, что он часть сообщества, что его присутствие для всех очень важно, что его ценят и даже любят. Новобранец должен доказать делом свою лояльность к группировке – таким образом он дает понять, что готов учиться, и одновременно делает встречные шаги в ответ на поощрение со стороны более опытных членов группировки. Новичок должен постоянно сигнализировать последним, что теперь он тоже входит в сообщество, а для этого ему необходимо перенять определенный стиль поведения и маркеры идентичности, указывающие на его преданность группировке. Это могут быть изменения в стиле одежды (например, ношение униформы) и использование сленга, принятого в группировке. По мере того как новобранцы из разряда сторонников группировки переходят в разряд участвующих в ее деятельности, они овладевают терминологией из «словаря насилия» и «словаря мотивов»{386}. Эти изменения иллюстрирует разговор писательницы Сейвард Дарби с бывшей сторонницей превосходства белой расы. Говоря о своей собеседнице, Дарби отмечает: «Ей не очень нравилось использовать выражения, принятые у расистов, но она все равно делала это, потому что хотела вписаться в сообщество. Слово „черномазый“ не сходило у всех с языка»{387}.

Самое важное при знакомстве с новым мировоззрением, по мнению Хундейде, – переопределение прошлого. Оно помогает новобранцу быстрее усвоить ценности группировки. К примеру, в группировках боевиков новобранцам прямо говорят, кого они должны считать врагами и почему. В своей диссертации 1973 года, посвященной насилию без моральных ограничений, Кельман пишет об этом так: «Если сначала причислить группу людей к определенной категории, а затем исключить эту категорию из человеческого сообщества, то преодолеть моральные ограничения, препятствующие убийству этих людей, будет гораздо легче»{388}.

Переосмысление прошлого может включать в себя и принятие теорий заговора. Психолог Анни Стерниско и ее коллеги отмечают, что некоторых людей теории заговора привлекают из-за содержания, а другие, как ни странно, находят в них своеобразное утешение{389}. Проиллюстрируем эту точку зрения: содержание конкретной теории заговора (например, «большая ложь» о том, что демократы украли у Дональда Трампа победу в президентских выборах 2020 года) может найти отклик у определенной группы (в данном случае – сторонников Трампа), поскольку благодаря этой группе данное сообщество может продолжать верить в собственное влияние в обществе, значимость и силу и одновременно вырабатывать негативный взгляд на группу противников (в данном случае это демократы). Кроме того, как предполагают Стерниско и ее коллеги, некоторые тяготеют к теориям заговора и по другой причине: когда окружающий мир кажется враждебным и мы не уверены в себе и не находим своего места в жизни, теории заговора помогают чувствовать себя в безопасности и якобы лучше контролировать ситуацию и лучше понимать происходящее в мире{390}.

Те, кто верит в теории заговора, как правило, враждебно настроены к противникам таких теорий{391}. Социальный психолог Майкл Хогг говорит о прототипах категорий – атрибутах, которые подчеркивают и усиливают как сходство людей внутри определенной категории, так и «различия между людьми, принадлежащими к разным категориям». Прототипы категорий, по мнению Хогга, определяют, как должны вести себя люди, относящиеся к данной категории. Проще говоря, «мы соглашаемся с тем, что „мы“ – такие, а „они“ – этакие»{392}. Какой именно мотивационный путь ведет к теориям заговора, не имеет значения – последствия всегда одни и те же и сводятся к следующему: «выявление враждебных неподконтрольных нам сил; поиск врагов, на которых можно излить свою ненависть; отмежевание группы сторонников от остальных и иногда легитимизация насилия»{393}. Писатели Джейми Бартлетт и Карл Миллер уточняют, что далеко не все теории заговора связаны с пропагандой насилия, а те, которые можно считать таковыми, не могут сами по себе привести своих сторонников к насильственным действиям. Однако теории заговора наносят вред не только отдельным людям. Они сеют недоверие у членов той или иной группы и их сторонников к правительству, и наоборот, что, в свою очередь, значительно облегчает задачу вербовщиков террористов{394}.

Чтобы взращивать в себе преданность группировке, террористы-новобранцы должны не просто копировать выражения и стиль поведения более опытных ее членов. Новичкам надо проявить себя, а жертвы и трудности – важные маркеры, доказывающие, что процесс идет успешно. Они могут включать в себя и постепенное отдаление от друзей и семьи, и разрыв всех прежних связей. Этот шаг демонстрирует лояльность и показывает группировке, что новичок серьезно относится к своим обязательствам. В дальнейшем лояльность подтверждается не только значимыми, серьезными шагами, но и тем, что Хундейде называет ежедневными коллективными практиками, ритуалами, простыми повседневными делами, которые со временем становятся рутиной. Внутренняя дисциплина способствует погружению в эту новую жизнь, и некоторых новобранцев вскоре может ждать серьезное испытание: чтобы проверить их на лояльность, им могут предложить совершить экстремальный поступок – например, казнить пленного врага. Новобранца, доказавшего свою преданность делу, ждет повышение статуса и уважение товарищей. Во многих случаях, отмечает Хундейде, на каждом этапе потенциальными новобранцами руководят харизматичные авторитетные фигуры, которые постепенно продвигают их от периферии к центру группировки.

Процесс превращения новобранца в преданного участника деятельности группировки – это, по сути, наглядная демонстрация социального обучения на основе тесного сотрудничества в сообществе практиков. В 2007 году эксперт по терроризму и организованной преступности Майкл Кенни объяснил, почему концепция сообщества практиков помогает лучше понять террористов. Он, в частности, отмечает: «Недостаточно, по примеру многих, просто констатировать тот факт, что ‹…› террористы учатся»{395}. Если мы сделаем это, считает он, то не уделим должного внимания процессу, который, собственно, и меняет поведение. Террористическое мышление не возникает просто так, из ничего. По мнению ученого, необходимо внимательно изучать «неформальное обучение, тренировки „на рабочем месте“ ‹…› и выполнение боевых заданий»{396}. Кенни пишет, что члены британской экстремистской группировки «Аль-Мухаджирун» знакомили новобранцев со своими «нормами и практиками путем неоднократного взаимодействия новичков с более опытными боевиками»{397}. В таких условиях новобранец быстро учится, копируя поведение более опытного товарища. Гэвин Макиннес, основатель движения Proud Boys, в интервью 2017 года пояснял, что вступление в группировку (по крайней мере, на начальном этапе) было многоступенчатым процессом. Новички подвергались необходимым испытаниям и поднимались на следующую ступень. Подъем на одну из ступеней предполагал участие в довольно странном обряде инициации: новобранца избивали до тех пор, пока он был способен перечислить «пять вариантов сухих завтраков». Для достижения более высоких ступеней требовалось, чтобы новобранец «был арестован или вступил в жестокую схватку за правое дело»{398}.

В работе 2016 года мы с Максом Тейлором применили модель Хундейде, пытаясь разобраться в том, как «Исламскому государству» удалось превратить тысячи детей из пассивных сторонних наблюдателей в активных боевиков, глубоко преданных своему делу. Мы изучили опыт этих детей и предложили собственную шестиступенчатую модель процесса их вовлечения в терроризм:

1. Совращение. Дети проявляли любопытство и попадали под влияние пропаганды ИГ. Они могли присутствовать на публичных мероприятиях ИГ, во время которых их «вознаграждали» – им могли позволить, например, поучаствовать в церемонии поднятия флага или занять лучшие зрительские места для просмотра казней или видеозаписей последних.

2. Школьное воспитание. ИГ фактически взяло под контроль местные школы, и дети не только получали знания в соответствии с программой, но и подвергались воздействию пропаганды ИГ и вербовщиков, стремящихся выявить детей, склонных к выполнению определенных заданий или участию в деятельности группировки.

3. Отбор. ИГ отбирало некоторых детей и предоставляло им в качестве «привилегии» возможность посещать специальные лагеря, где их обучали различным приемам ведения военных действий, причем на этом этапе детей нередко изолировали от семьи.

4. Подчинение. В процессе активной военной подготовки дети подчинялись суровой дисциплине, а также подвергались все более жесткой ресоциализации; в новобранцах воспитывали психологическую стойкость, а также наказывали их за слабость или ссоры друг с другом.

5. Специализация. Дети, демонстрирующие склонность к выполнению определенных заданий (к примеру, к вербовке других детей или боевым действиям), проходили дополнительную специальную подготовку.

6. Перевод в боевые подразделения. После окончания учебы в лагерях дети становились полноправными членами группировки и выполняли боевые задания вместе с другими детьми или взрослыми боевиками. Эти задания нередко включали в себя экстремальные действия – пытки, изнасилование или убийство пленных, которые нередко записывались на видео и использовались в качестве пропаганды{399}.

В отличие от вербовки взрослых новобранцев постепенное вовлечение в группировку детей и воспитание в них преданности ИГ осуществлялось регулярно и продуманно. Конечно, истории вступления в группировку у всех разные, и используемые методы не всегда хороши для новобранца. В 2017 году трое британских джихадистов въехали на автомобиле на Лондонский мост и сбили двух пешеходов, которые в результате погибли. Затем нападавшие зарезали еще нескольких прохожих. Было установлено, что один из нападавших, Хурам Батт, регулярно просматривал в интернете экстремистские публикации – от фотографий актов насилия до проповедей радикальных религиозных деятелей{400}. В докладе главного коронера Соединенного Королевства указано: «Можно ли сделать из просмотра этих материалов какой-то вывод о его мышлении и намерениях – вопрос спорный»{401}. В заключение главный коронер рекомендовал министру внутренних дел Великобритании серьезно рассмотреть вопрос о признании незаконными «наиболее откровенных материалов, прославляющих или поощряющих терроризм»{402}.

Рассматривая в предыдущей главе мотивацию террористов, мы убедились, что в приведенных примерах вовлечения в террористическую деятельность проявляются определенные качества, присущие всем террористам. Несправедливость, которую террорист наблюдает по отношению к угнетенной группе, подпитывает его праведный гнев. Эта интенсивная эмоциональная реакция, в свою очередь, пробуждает желание действовать, отвечать на несправедливость насилием, которое представляется как справедливая оборонительная реакция. Террорист осознаёт, что участие в террористической деятельности сопряжено с серьезным риском, возможно, даже с гибелью, но такая деятельность дает ему и некоторые преимущества, которые можно получить в качестве награды. Выявление факторов, способствующих радикализации, также заставляет признать, что одно дело – придерживаться радикальных взглядов, и совсем другое – действовать. Непонятно, почему лишь немногие из радикалов выбирают экстремизм, но мы знаем, что одни сами упорно ищут возможность присоединиться к группировке, а другие всего лишь оказываются в нужном месте в нужное время. Однако развитие террористического мышления – это кульминация огромной работы, которая требует усилий и реальных действий, а не только разговоров. Некоторые меняют свой образ мыслей под влиянием сообщества практиков.

Чтобы лучше понять это, можно опереться на знания из других областей. Психолог Рэнди Борум утверждает, что пролить свет на процесс «обращения» новобранца помогут социологические и психологические исследования процесса перехода в другую религию{403}. Он особо выделяет семиступенчатую модель обращения в другую веру, разработанную Льюисом Рэем Рэмбо. Автор модели делает акцент на том, как «отношения, ритуалы, риторика и роли взаимодействуют и усиливают друг друга»{404}. Психолог и колумбийский эксперт по терроризму Маурисио Флорес-Моррис выделил еще несколько факторов, способствующих привлечению потенциальных новобранцев. Некоторые из них связаны с самой группировкой – например, ее ценностями, этикой и принципами. Флорес-Моррис показывает, как по мере вовлечения в террористическую деятельность новобранцы обнаруживают преимущества пребывания в группировке. Знакомство с престижными ролевыми моделями помогает новичкам связать определенные личностные черты или качества с членством в группировке. Эти качества включают в себя ответственное поведение, хорошую физическую форму и способность сопереживать обездоленным{405}. Члены группировки также признаю́т ценность и привлекательность «братства и самопожертвования ради общего блага и проявляют интерес к социальным проблемам»{406}. Это можно сказать, в частности, об участниках американского движения The Base. В августе 2019 года несколько участников движения в выходные собрались в Силвер-Крик, штат Джорджия. Там проводились коллективные мероприятия, на которых собравшиеся учились обращаться с огнестрельным оружием, работать с веревкой и оказывать первую помощь. Кроме всего прочего, по неясным до сих пор причинам участникам движения продемонстрировали «языческий ритуал принесения в жертву козла»{407}.

Все начинается с мелочей

Как и в случае бесед с членами многих других террористических группировок, беседа Маурисио Флорес-Морриса с бывшими колумбийскими партизанами показала, что вовлечение новых участников происходило постепенно. Новобранцам сначала предлагали выполнить несложные задания и только после этого привлекали их к решению более серьезных задач. Первые тестовые задания включали кражи различных товаров ради общего дела, распространение пропагандистских материалов или рисование граффити. В сомалийской группировке «Аш-Шабааб» желающие стать террористами-смертниками должны были не только пройти серьезную подготовку и обучение, но и записаться в лист ожидания{408}. Изоляция потенциального новобранца от семьи для воспитания у него психической стойкости – практика, характерная не только для «Исламского государства». Колумбийские группировки приказывали новобранцам прибыть на службу в другое место либо заставляли их поверить, что их семьям грозит опасность, если новобранцы не покинут родной дом{409}. Флорес-Моррис обнаружил, что колумбийские вербовщики регулярно проверяют потенциальных кандидатов. Он подробно описывает этот процесс:

Сначала человека приглашают вступить в группировку, а после этого предлагают ему (или ей) выполнить несколько тестовых заданий – например, рано утром встретиться с незнакомцем в укромном месте – так, чтобы домашние ничего не заподозрили. Встреча обычно планируется под мостом, и у посыльного надо взять сверток, в котором нередко можно обнаружить ручную гранату. В момент передачи свертка на сцене неожиданно появляется еще одно действующее лицо – как правило, это тоже член группировки. Чтобы спрятать оружие и не вызвать подозрений у прохожего, новобранцу приходится реагировать быстро. Партизан внимательно следит за реакцией новобранца, чтобы понять, способен ли тот правильно вести себя в подобной ситуации{410}.


Террористические группировки по определению должны действовать тайно. Нелегальное положение обрекает их на полуподпольное существование. Исследователи уделяли пристальное внимание процессу адаптации террористических организаций к таким условиям на протяжении десятилетий. Принятие руководящих решений, основанных на имеющихся разведданных, сбор денег, поиск других ресурсов и защита от проникновения в группировку шпионов – все это создает проблемы, которые обостряются, если кроме всего перечисленного еще и пытаться внушить потенциальным новобранцам, что участие в деятельности группировки даст им массу преимуществ. Место действия тоже имеет огромное значение. Террористические движения, будь то подпольная организация типа ИРА, которая действует на улицах Белфаста, или масштабное «благочестивое сообщество» «Исламского государства» с его многоуровневыми структурами гражданского управления, предполагают существование в экстремальной среде{411}. Британские исследователи Натан Смит и Эмма Барретт в течение многих лет изучали психологию поведения в экстремальных ситуациях. В статье 2019 года они подчеркивают, что специалистам по борьбе с терроризмом нередко приходится работать в очень опасных условиях. Авторы статьи отмечают, что антитеррористическая операция конкретного типа сопряжена с определенными проблемами. Например, во время проведения разведывательных операций люди «испытывают нехватку жизненно важных ресурсов, страдают от отсутствия элементарных удобств и находятся в ограниченном личном пространстве и/или подвергаются воздействию физических факторов стресса, таких как экстремальная температура или большая высота»{412}. Слежка – это наблюдение за кем-то или чем-то в течение длительного времени, и в целом это очень утомительная работа{413}. В своем обзоре литературы в The Journal of Forensic Psychiatry and Psychology Дэниел Келер указывает, что участие в террористической организации – очень опасная штука, вызывающая стресс и почти со стопроцентной вероятностью приводящая к смертельной конфронтации{414}. Для начинающего террориста жизненно важно уметь избегать травм (как физических, так и психологических). Мы знаем, что террористические движения используют пропаганду в социальных сетях, фильмах, онлайн-журналах и т. д. Но каждый террорист занимается еще и «перекладыванием вины» – так британский эксперт по конфликтам Морис Тагвелл называет прием, помогающий преступнику переключить внимание на действия противника и таким образом оправдать собственные действия{415}. Этот прием, по мнению Тагвелла, позволяет террористу превратить «психологическую ответственность в ценный ресурс»{416}. Профессор Пол Уилкинсон, один из основоположников исследований терроризма, однажды сказал о террористах, что те «говорят на другом языке»{417}. Как преступники рационализируют и нормализуют отвратительные поступки, можно объяснить с помощью процесса нейтрализации. Нейтрализация часто применяется теми, кто нарушает закон. Этот процесс меняет мышление таким образом, что преступник начинает чувствовать себя более комфортно, готовясь совершить противозаконное действие{418}. В своей новаторской ранней работе американские криминологи Грешем Сайкс и Дэвид Маца описали пять приемов нейтрализации:

● отказ от ответственности («У меня не было другого выбора, я должен был сделать то, что сделал»);

● отрицание нанесенного ущерба («Своими действиями я не причинил вреда, о котором вы говорите»);