Майкл Финкель

Музейный вор. Подлинная история любви и преступной одержимости

Моему отцу Полу Алану Финкелю
Эстетика выше этики. Оскар Уайльд
Michael Finkel

THE ART THIEF: A TRUE STORY OF LOVE, CRIME, AND A DANGEROUS OBSESSION



Copyright © Michael Finkel, 2023

All rights reserved



Подбор иллюстраций Александра Сабурова



© Е. А. Королева, перевод, 2024

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

1

Подходя к музею, Стефан Брайтвизер уже готов к охоте, он берет за руку свою девушку, Анну-Катрин Кляйнклаус, они неторопливо подходят к кассе и здороваются – очень милая пара. Затем они покупают за наличные два билета и входят в музей.

На дворе февраль 1997 года, суматошное воскресенье в бельгийском Антверпене, время обеденное, время для краж. В доме-музее Рубенса пара смешивается с туристами и рассматривает скульптуры и полотна, одобрительно кивая. Анна-Катрин со вкусом одета: «Шанель» и «Диор» из секонд-хенда, на плече большая сумка «Ив Сен-Лоран». На Брайтвизере рубашка с воротничком на пуговках, заправленная в элегантные брюки, поверх нее пиджак, который ему несколько великоват, в кармане складной швейцарский нож.

Дом Рубенса – изысканный музей, устроенный в бывшем доме Питера Пауля Рубенса, величайшего фламандского художника семнадцатого столетия. Парочка неспешно проходит по гостиной, по кухне, столовой, пока Брайтвизер мысленно отмечает, где находится боковой выход, и наблюдает за передвижениями охранников. У него в голове уже наметился план нескольких путей отступления. Предмет, за которым они охотятся, находится в дальней части музея, в галерее нижнего этажа с медной люстрой и высокими окнами, часть из которых закрыта ставнями, чтобы защитить экспонаты от полуденного солнца. Здесь же, на богато украшенном деревянном комоде, стоит небольшая витрина из оргстекла, закрепленная на прочном основании. Внутри витрины заключена статуэтка из слоновой кости, изображающая Адама и Еву.

Брайтвизер заметил эту вещицу и подпал под ее очарование, когда несколькими неделями раньше побывал здесь на разведке один: резная статуэтка четырехсотлетнего возраста до сих пор источает внутренний свет, присущий лишь слоновой кости; она кажется ему подлинным совершенством. После той поездки он все время только и думал о статуэтке, мечтал о ней, и потому теперь вернулся в Дом Рубенса вместе с Анной-Катрин.

В любой системе охраны имеются уязвимые места. Недостаток витрины из оргстекла, как он заметил во время разведки, в том, что ее верхняя часть отделится от основания, если выкрутить всего два шурупа. Шурупы, правда, непростые, и ввинчены с тыльной стороны витрины, куда трудно подобраться, но тем не менее их всего два. Слабое место охраны в том, что охранники – живые люди. Им хочется есть. Большую часть дня, как давно известно Брайтвизеру, в любой галерее за посетителями наблюдают смотрители, сидящие на стуле в каждом из залов. Однако во время обеда, когда часть стульев пустует в ожидании тех сотрудников, кто ушел перекусить, оставшиеся смотрители уже не сидят, а переходят из зала в зал через предсказуемые промежутки времени.

Вот туристы действительно раздражают. Даже в полдень их слишком много, и они никуда не торопятся. Самые популярные залы в музее – те, в которых выставлены полотна самого Рубенса, однако его работы слишком большие, чтобы их можно было безопасно похитить, или же, на вкус Брайтвизера, удручающе религиозные. В галерее «Адама и Евы» выставлены предметы, которые Рубенс лично коллекционировал при жизни, включая мраморные бюсты римских философов, терракотовую статую Геракла и немногочисленные масляные полотна голландских и итальянских мастеров. Статуэтка из слоновой кости, вырезанная немецким художником Георгом Петелем[1], тоже, возможно, была подарена Рубенсу.

Когда мимо проходят туристы, Брайтвизер замирает перед какой-нибудь картиной в позе ценителя искусств: либо со скрещенными на груди руками, либо подбоченившись, либо подперев подбородок ладонью. У него в репертуаре более дюжины поз, и все выражают искреннюю заинтересованность и внимание, даже когда сердце у него заходится от волнения и страха. Анна-Катрин наматывает круги возле входа в галерею, время от времени останавливаясь и присаживаясь на скамеечку, при этом неизменно сохраняя безразличный вид и возможность обозревать подходы к двери. В этой части здания камер видеонаблюдения нет. Их вообще всего несколько штук на целый музей, но Брайтвизер отметил, что к каждой тянутся правильные провода, – случается, в маленьких музеях вместо настоящих камер вешают муляжи.

Вскоре наступает момент, когда, кроме парочки, в помещении больше никого нет. Перемена, происходящая в их поведении, разительна – словно масла плеснули в огонь: забыв о «позе ценителя искусств», Брайтвизер стремительно перемахивает через ленту, преграждающую подступы к комоду. Он выуживает из кармана армейский швейцарский нож, выбирает из многочисленных инструментов отвертку и начинает развинчивать присмотренную витрину.

Четыре поворота на каждый шуруп – может, пять. Лично он считает эту статуэтку шедевром: она всего десяти дюймов в высоту, но как изумительно проработаны детали! Прародители смотрят друг на друга так, словно вот-вот обнимутся, позади вокруг древа познания обвился змий, запретный плод сорван, но еще не надкушен – человечество на грани падения. Услышав негромкое покашливание – это знак от Анны-Катрин, – он отскакивает от комода, легкий, проворный, и вновь переходит в режим созерцателя в тот самый момент, когда появляется смотритель. Швейцарский нож снова покоится в кармане, но теперь с выдвинутой отверткой.

Охранник заходит в помещение и останавливается, затем методично осматривает помещение. Брайтвизер дышит ровно. Музейный работник разворачивается, и едва он успевает выйти за дверь, как процесс похищения возобновляется. Вот так Брайтвизер и движется к цели, рывок-пауза-рывок, скачет по залу, стремительный, словно кузнечик: пара поворотов отвертки, покашливание, еще пара поворотов – и так далее.

Чтобы отвинтить первый шуруп под носом у непрерывно входящих и выходящих туристов и смотрителей, требуется десять минут сосредоточенной работы, даже включая осечки. Брайтвизер не носит перчаток: он готов оставить отпечатки пальцев, лишь бы не жертвовать скоростью и чуткостью прикосновений. Второй шуруп поддается не легче, однако в итоге откручивается и он; когда заявляются новые посетители, в очередной раз вынуждая его отскочить, теперь в его кармане уже два шурупа.

Анна-Катрин перехватывает его взгляд с другого конца зала, и он значительно похлопывает себя по груди, давая знать, что готов к завершающему этапу и вполне обойдется без ее большой сумки. Она направляется к выходу из музея. Смотритель заглядывал сюда уже трижды, и, хотя они с Анной-Катрин оба каждый раз оказывались в разных местах, Брайтвизер переволновался. Когда-то давно он работал музейным охранником – сразу после окончания средней школы – и хорошо осведомлен, что вряд ли кто-нибудь заметит такую мелочь, как исчезнувший или наполовину выкрученный шуруп, однако все толковые охранники обращают внимание на посетителей. Крайне нежелательно на протяжении двух обходов охраны подряд оставаться в одном и том же зале и затем что-нибудь из него украсть. Но три обхода подряд – это уже граничит с безрассудством. Во время четвертого, до которого по его часам осталось чуть больше минуты, его не должно здесь быть. Необходимо действовать – либо уходить немедленно.

Ему мешает группа туристов. Он украдкой поглядывает на них. Все они, с аудиогидами в ушах, столпились у одной картины. Брайтвизер решает, что они достаточно увлечены экскурсией. Момент критический: один взгляд какого-нибудь туриста – и его жизнь, считай, кончена, – и потому он больше не мешкает. Он убежден: вора до тюрьмы доводит не поступок. Сомнение.

Брайтвизер подходит к комоду, снимает короб из оргстекла с основания и аккуратно отставляет в сторону. Он хватает статуэтку из слоновой кости, фалды пиджака взлетают, когда он заталкивает добычу сзади под ремень брюк, затем поправляет просторный пиджак, чтобы спрятать статуэтку от посторонних взглядов. Пиджак слегка топорщится, но заметить это сможет только исключительно внимательный наблюдатель.

Он оставляет витрину из оргстекла там, где она оказалась – ему не хочется терять драгоценные секунды, устанавливая ее на место, – и выходит, шагая целеустремленно, но без явной спешки. Он понимает, что столь откровенное похищение будет замечено моментально и непременно поднимется тревога. Приедет полиция. Музей закроют, всех посетителей обыщут.

И все же он не бежит. Бегают карманники и похитители сумок. Он же спокойно продвигается к выходу из галереи, ныряет в ближайшую дверь, которую приметил заранее, – она предназначена для персонала, однако не заперта и не оснащена сигнализацией – и оказывается во внутреннем дворике музея. Он скользит по светлым камням вдоль увитой виноградом стены, и статуэтка колотит его по спине; добравшись до следующей двери, он ныряет туда и оказывается в музейном холле – прямо у главного входа. Он минует билетершу и оказывается на улицах Антверпена. Полицейские, наверное, уже едут, и Брайтвизер сознательно заставляет себя двигаться непринужденно, пошаркивая начищенными до блеска ботинками, пока не замечает Анну-Катрин; вместе они возвращаются на тихую улочку, где припаркована их машина.

Он открывает багажник маленького «опеля» цвета индиго и кладет туда статуэтку. Оба сдерживают вскипающий пузырьками восторг, пока Брайтвизер садится за руль, а Анна-Катрин устраивается на пассажирском сиденье. Ему хочется запустить мотор и с ревом сорваться с места, но он понимает, что ехать надо неспешно, аккуратно притормаживая на всех светофорах на выезде из города. Только когда они сворачивают на скоростное шоссе и он вжимает педаль газа, настороженность покидает его, и оба превращаются в парочку двадцатипятилетних детей, наслаждающихся свободой и скоростью по пути к дому.

2

Их дом скромный – оштукатуренная бетонная коробка с небольшими окнами и красной черепичной крышей. Две сосны бросают тень на клочок травы на заднем дворе. Дом стоит в ряду таких же однотипных домов на одной из окраинных улиц Мюлуза, города с развитой автомобильной и химической промышленностью, расположенного в индустриальном поясе восточной Франции в одном из наименее привлекательных районов страны, исполненной разнообразных красот.

Почти все жилое пространство дома сосредоточено на первом этаже, однако по узкой лестнице, ведущей наверх, можно подняться под самую крышу, где расположены еще две комнаты, тесные и с низким потолком. Дверь в эти комнаты постоянно заперта, ставни на окнах всегда закрыты. В спальню втиснута великолепная кровать с балдахином на четырех столбиках, ее драпировки золотистого бархата перевязаны бордовыми лентами, а сама кровать застелена простынями из красного атласа и завалена подушками. Именно здесь, среди столь внезапной для этого места роскоши, и спят молодые люди.

Когда на следующий день Брайтвизер открывает глаза, первое, что он видит, – «Адама и Еву». Специально ради этого он и поставил статуэтку на свой прикроватный столик. Время от времени он поглаживает вещицу кончиками пальцев, как будто следуя движению резца самого скульптора: по волнам Евиных волос, по чешуйкам змия, по узловатому стволу дерева. Это одна из самых потрясающих работ, какие ему доводилось видеть; вероятно, она стоит раза в два больше, чем все дома в их квартале, вместе взятые.

На его прикроватном столике стоит еще одна вещица из слоновой кости: фигурка Дианы, римской богини охоты и плодородия, сжимающей в воздетой деснице золотые стрелы. Рядом с ней – третья статуэтка, изображающая раннехристианскую святую Екатерину Александрийскую. И четвертая, кудрявый купидон, попирающий ногой череп, – аллегория Любви, что побеждает Смерть. Можно ли найти более вдохновляющее зрелище для начала дня, чем божественное сияние этой коллекции шедевров из слоновой кости?

Оказывается, можно. Рядом со статуэтками из слоновой кости стоит полированная золотая табакерка с ярко-голубой эмалью, изготовленная по заказу самого Наполеона. Взять ее в руки – все равно, что совершить путешествие во времени. Рядом с табакеркой стоит ваза для цветов в виде изогнутой призмы – творение Эмиля Галле, французского художника-стеклодува, работавшего в конце девятнадцатого века. Далее можно заметить предмет постарше: прекрасный серебряный кубок с выгравированными на нем гирляндами и венками, – Брайтвизер представляет себе, как на протяжении веков из этого кубка пили вино короли. Еще тут есть круглые маленькие табакерки очаровательных форм, несколько бронзовых и фарфоровых статуэток и рядом с ними – кубок из раковины наутилуса. Одного только содержимого этого прикроватного столика хватило бы для какой-нибудь музейной выставки.

А ведь есть еще столик Анны-Катрин с другой стороны кровати. И большой шкаф со стеклянными дверцами. И письменный стол, и комод. Все горизонтальные поверхности в комнате заставлены. Серебряные блюда, серебряные кубки, серебряные вазы, серебряные чаши. Золоченые чайные сервизы и мелочь из сплавов олова. Арбалет, сабля, секира, жезл. Поделки из мрамора, хрусталя и перламутра. Золотые карманные часы, золотой сосуд, золотой флакончик для духов, золотая брошь…

Во второй комнате этого любовного гнездышка сокровищ еще больше. Деревянное надалтарное украшение, медное блюдо, железный ящик для пожертвований, витражное стекло. Аптечные склянки и старинные игральные доски. Еще одна коллекция статуэток из слоновой кости. Скрипка, охотничий рог, флейта, труба.

И другие предметы: они громоздятся в креслах, приставлены к стенам, расставлены на подоконниках, сложены на стопки белья, задвинуты под кровать и заброшены на шкаф. Наручные часы, гобелены, пивные кружки, кремневые пистолеты, переплетенные вручную книги и опять же слоновая кость. Шлем средневекового рыцаря, деревянная статуя Девы Марии, украшенные камнями настольные часы, иллюминированный средневековый молитвослов.

Но все это ерунда по сравнению с подлинным великолепием. Самое грандиозное, самые ценные предметы развешаны по стенам – картины маслом, в основном шестнадцатого и семнадцатого столетий, кисти мастеров позднего Возрождения и раннего барокко, изумительно детализированные и красочные, исполненные движения и жизни. Портреты, сельские и морские пейзажи, натюрморты, аллегории, деревенские сценки и пасторали. Картины покрывают стены в обеих комнатах от пола и до потолка, от края стены и до края, сгруппированные по тематическому либо географическому принципу или просто по прихоти души.

Дюжины из этих работ созданы самыми великими художниками своей эпохи: Кранахом, Брейгелем, Буше, Ватто, ван Гойеном, Дюрером, – и их так много, что комнаты, кажется, кружат в водовороте красок, усиленных сиянием слоновой кости, искрением серебра и блеском золота. Все это великолепие, в будущем оцененное арт-журналистами в два миллиарда долларов, стащено в берлогу в мансарде безликого дома на окраине жалкого городка. Эти молодые люди создали реальность, превосходящую любые фантазии. Они живут внутри сундука с сокровищами.

3

На самом деле Стефан Брайтвизер не музейный вор. Во всяком случае, так он считает, являясь, возможно, самым удачливым и результативным музейным вором за всю историю. Он не отрицает, что украл все эти произведения искусства, спрятанные в его комнатах, по большей части с помощью Анны-Катрин Кляйнклаус. Он прекрасно осознает, что́ совершил, и может в подробностях описать некоторые преступления – вплоть до точного числа ступеней, которые преодолел, чтобы вынести что-то из музея.

Он не такой, как остальные музейные воры. Они вызывают у него отвращение – буквально все, даже самые успешные. Как, например, те двое, что, переодевшись в полицейскую форму, заявились в бостонский Музей Изабеллы Стюарт Гарднер накануне Дня святого Патрика в 1990 году. Их впустили внутрь двое охранников, которых воры тут же связали, заклеили им глаза и рты скотчем и приковали наручниками к батарее в подвале.

Грубое ночное ограбление оскорбляет чувства Брайтвизера: он уверен, что произведения искусства необходимо похищать среди бела дня, деликатно, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Но вовсе не поэтому он исполнен презрения к грабителям из Музея Гарднер. Причина в том, что произошло после. Воры поднялись наверх и сняли со стены самый примечательный экспонат музея, картину Рембрандта 1633 года «Христос во время шторма на море Галилейском». А потом один из воров воткнул в полотно нож.

Брайтвизеру трудно заставить себя даже помыслить о таком: лезвие ножа распарывает работу по краю, краска крошится и осыпается, нити холста лопаются, и так все девятнадцать футов[2] периметра, до тех пор, пока полотно, освобожденное от подрамника и рамы, не закручивается в трубку в последних конвульсиях, а краска при этом трескается и сыплется еще сильнее. Потом воры перешли к другому Рембрандту и повторили все снова.

Брайтвизер работает не так. Не важно, насколько порочны взгляды преступника, но намеренно кромсать или выламывать живописное полотно безнравственно. Действительно, картина в раме, признает Брайтвизер, слишком громоздкий объект для кражи, поэтому сам он, сняв картину со стены, разворачивает ее оборотной стороной и, чтобы избавиться от рамы, осторожно вынимает скобы или гвозди. Если времени на подобные церемонии нет, он отказывается от похищения, но если время позволяет, он проявляет заботу о состоянии холста, который, словно новорожденный младенец, теперь особенно уязвим, и должен быть оберегаем от царапин, деформаций, заломов и грязи.

Воры из Музея Гарднер, по меркам Брайтвизера, вандалы, они без всяких причин изуродовали работы Рембрандта. Рембрандта! Тонкого ценителя человеческих переживаний и божественного света. Воры скрылись, прихватив тринадцать предметов искусства стоимостью в полмиллиарда долларов, однако, даже если картины в конечном счете найдутся, они уже никогда не станут целыми. Как и большинству музейных воров, этим двоим, разбойничавшим в Музее Гарднер, было на самом деле наплевать на искусство. Все, в чем они преуспели, – сделали мир уродливее прежнего.

Брайтвизер настаивает, что он ворует по одной-единственной причине: желая окружить себя красотой, упиваться ею. Далеко не многие похитители культурных ценностей называют эстетику причиной своих поступков, однако Брайтвизер постоянно подчеркивает это: во всех длительных интервью прессе, не отпираясь от своей вины, он описывает свои преступления и переживания с непосредственной живостью и очевидной скрупулезной точностью. Временами он заходит даже дальше. Чтобы в деталях сохранить в памяти все подробности похищения «Адама и Евы», Брайтвизер наскоро замаскировался – надел очки с простыми стеклами, натянул пониже бейсбольную кепку – и вернулся на место преступления, желая припомнить все решающие моменты: выкручивание шурупов и притворное созерцание для отвода глаз. Он проделывал то же самое и после некоторых других похищений. Сотни полицейских рапортов подтверждают основные изложенные им факты.

Он забирает только те предметы, которые волнуют его чувства, и крайне редко – самые ценные. Никаких угрызений совести он не испытывает, поскольку музеи, по его извращенному мнению, попросту являются тюрьмами для искусства. В них всегда многолюдно и шумно, часы посещений ограниченны, присесть толком не на что, нет ни одного тихого уголка, чтобы поразмышлять или прилечь. Организованные группы с гидами, вооруженные селфи-палками, громыхают по всем залам, словно вереница каторжников, скованных общей цепью. А все, что хочется сделать при виде притягательного предмета искусства, в музее делать запрещено, сетует Брайтвизер. В первую очередь, говорит он, следует расслабиться, прилечь на диван или устроиться в кресле. Пригубить какой-нибудь напиток, если хочется. Закусить. Протянуть руку и приласкать произведение искусства, если возникнет такое желание. И вот тогда вы увидите его по-новому.

Взять хотя бы «Адама и Еву» из слоновой кости. «Эта работа являет собой пример продвинутого символизма, усиливающего и без того очевидную слаженность пропорций и утонченный баланс поз». По крайней мере, так скажет вам музейный экскурсовод, и с каждым последующим словом будет все выше воздвигаться стена, отгораживающая вас от шанса испытать хоть какие-то эмоции.

Ну а если украсть статуэтку, следуя совету Брайтвизера, и взглянуть по-новому: левая рука Адама обхватывает Еву за плечи, тогда как другая рука касается ее тела. Первая на этой земле пара, только-только созданная Богом, выглядит безупречно: оба мускулистые, стройные, здоровые, с густыми волосами, полными губами. Ева кокетливо склонила головку. Оба полностью обнажены, по пенису Адама видно, что он обрезан. Ева правой рукой приобняла Адама за спину, притягивая его к себе, левой рукой со слегка согнутыми пальцами прикрывает себя меж бедер.

Так много великих произведений искусства действуют возбуждающе, что наверняка захочется, уверяет Брайтвизер, поставить рядом с ними кровать с четырьмя столбиками, и удобно расположиться под балдахином со своим партнером, если таковой имеется. Когда Брайтвизер покидает кровать, он совершает обход своих помещений с экспонатами, следя за температурой и влажностью, светом и пылью, подобно преданному дворецкому. Его предметы искусства содержатся в лучших условиях, считает он, чем содержались в музеях. Равнять его со всякими вандалами жестоко и несправедливо. Брайтвизер предпочитает, чтобы его считали не музейным вором, а собирателем искусства, практикующим нестандартный способ приобретения. А еще лучше называть его, с вашего позволения, освободителем искусства.

Что же Анна-Катрин? Определить, что она чувствует, гораздо труднее. Она не горит желанием беседовать с репортерами. Однако те немногие, кто общался с ней, в том числе адвокаты, личные знакомые и детективы, весьма подробно повествовали обо всем. Опубликованы фрагменты психологического освидетельствования, как ее, так и Брайтвизера, а также записи их допросов и показаний. А еще семейные видеозаписи и отрывки из частной переписки. Имеются также записи с музейных камер слежения, газетные статьи и заявления полицейских, работников прокуратуры и некоторых представителей мира искусств.

Каждый документ был изучен для восстановления точной картины похищений, хотя самые интимные подробности романтической связи молодых людей и их преступных деяний стали известны только от Брайтвизера. Конечно, полная версия от Анны-Катрин пролила бы свет на общую картину, однако, отвечая на многочисленные вопросы, ей пришлось бы либо свидетельствовать против себя, что, вероятнее всего, повлекло бы за собой наказание, либо откровенно лгать. В таком свете ее молчание представляется мудрым выбором.

Тем не менее, при всей сдержанности комментариев Анны-Катрин, она точно не назвала бы себя освободительницей искусства. И не стала бы предлагать другие извращенные с моральной точки зрения оправдания. Она в этой парочке более прагматична и рациональна. Она твердо стоит на земле, а вот он витает в облаках. Брайтвизер создает аэростат, который унесет их в полет мечты, тогда как Анна-Катрин держит наготове балласт, способный благополучно вернуть их домой. Анна-Катрин, по словам близких людей, расценивает украденные ими предметы с настороженной неоднозначностью: великолепные, но все равно несомненно запятнанные. Совесть же Брайтвизера чиста. Для него красота – единственная подлинная ценность в мире, неизменно обогащающая, из какого бы источника ни приходила. Человек, обладающий красотой в большей степени, соответственно, богаче. Иногда он считает себя одним из самых богатых в мире людей.

Анна-Катрин точно не стала бы причислять себя к богачам – по очевидной причине. Парочка вечно на мели. Брайтвизер клянется, что не ищет финансовой выгоды, никогда не крадет с намерением что-либо продать, ни единого предмета. И это тоже отличает его почти от всех остальных музейных воров. У Брайтвизера так мало денег, что, даже отправляясь на дело, он избегает платных трасс. Время от времени он устраивается на подработку: расставляет товары на полках, разгружает грузовики, обслуживает посетителей пиццерий, кафе, бистро, – но в основном он существует на пособия и подарки от родных. Анна-Катрин работает на полную ставку санитаркой в больнице, хотя платят ей так себе.

Именно по этой причине тайная галерея молодых людей обустроена в таком неподходящем месте. Брайтвизер не может позволить себе квартплату, поэтому живет в доме матери задаром. Комнаты его матери на первом этаже; по его словам, она уважает его личную жизнь и никогда не поднимается к нему. Матери он говорит, что предметы, принесенные ими с Анной-Катрин в дом, – с блошиного рынка либо дешевые подделки, предназначенные оживить скучную мансарду.

Брайтвизер – безработный нахлебник в доме своей матери. Это он признает. Но подобное положение позволяет ему жить дешево и хранить все незаконно обретенные произведения искусства, не задумываясь о том, чтобы обналичить какой-либо из трофеев. Мерзко красть искусство ради денег, заявляет он. Деньги можно делать с куда меньшим риском. А вот освобождение во имя любви, как он давно уже знает, наполняет восторгом.

4

Его первой любовью были керамические черепки, фрагменты изразцов и наконечники стрел. Он отправлялся в так называемые «экспедиции» – хотя для младшеклассника это и были экспедиции, – изучая развалины средневековой крепости вместе со своим дедом, который, похоже, концом своей трости и положил начало цепочке ограблений на два миллиарда долларов.

У дедушки по материнской линии был наметанный глаз пляжного мародера; и когда он тыкал своей тростью в землю, Брайтвизер знал, что тут надо копать, пусть даже руками. Добытые из земли фрагменты – кусочки глазированных изразцов или обломки лука – казались Брайтвизеру посланиями, адресованными лично ему, столетиями поджидавшими, пока он получит их. Уже тогда он предчувствовал, что забирать их себе, наверное, запрещено, однако дедушка заверял, что можно, и потому он складывал все в синюю пластмассовую коробку, которую прятал в подвале дома. Прокрадываясь в подвал, чтобы открыть синюю коробку, он весь трепетал и обливался слезами. «Предметы, завладевшие моим сердцем», – так описывал Брайтвизер свои заветные находки.

Он родился в Эльзасе в 1971 году, в семье, корни которой так глубоко уходят в историю этой части Франции, что зачастую она сама почитается украденной у них собственностью. Родители нарекли его вполне королевским именем: Стефан Гийом Фредерик Брайтвизер. Он единственный ребенок Роланда Брайтвизера, управляющего сетью универмагов, и Мирей Штенгель, медсестры из детской больницы.

Детство Брайтвизера прошло в роскошном доме, в компании трех такс, в деревне Виттенхейм, на французской стороне границы, отделяющей Францию от Швейцарии и Германии. Его родной язык французский, но он свободно говорит по-немецки, сносно по-английски и немного на эльзасском, местном германском диалекте. Франция с Германией воевали друг с другом за этот регион пять раз за последние сто пятьдесят лет, и многие местные, завидуя более высоким заработкам и более низким ценам по ту сторону границы, считают, что настала очередь Франции расстаться с Эльзасом.

Их дом был обставлен великолепно: комоды начала девятнадцатого века в стиле ампир, кресла начала восемнадцатого века времен Людовика Пятнадцатого, старинное оружие. Брайтвизер помнит, как играл мечами, украдкой, пока родители не видят, доставая их из витрин и вызывая на дуэль воображаемых врагов. Стены сияли живописными полотнами, некоторые из них принадлежали кисти известного эльзасского экспрессиониста Роберта Брайтвизера, в честь которого названа улица в его родном Мюлузе. Художник был не самым близким родственником, братом прадеда Стефана Брайтвизера, однако принимал у себя в гостях всех представителей клана Брайтвизеров. Перед самой своей смертью в 1975 году он написал портрет маленького Стефана.

Долгие годы Брайтвизер рассказывал всем своим знакомым, что он внук Роберта Брайтвизера. С точки зрения Брайтвизера, ложь вполне оправданная, коль скоро прославленный родственник по отцовской линии потрудился его запечатлеть, тогда как ни с кем из родителей его отца связь не поддерживал.

Брайтвизер был сильно привязан к бабушке и дедушке по матери, Алин Филипп и Жозефу Штенгелю (тому самому деду с наметанным глазом пляжного мародера). Лучшие дни юности он провел, говорит Брайтвизер, рядом с ними: воскресные обеды в их перестроенном фермерском доме, встречи Рождества, затягивавшиеся до утра, и, разумеется, «экспедиции» с дедом на холмы над долиной Рейна, холмы, на которых в первом столетии до нашей эры войска Юлия Цезаря возводили крепости.

Когда вкусы Брайтвизера изменились и он подпал под влияние новой страсти, требовавшей финансовых вливаний, его бабушка и дедушка с материнской стороны с готовностью откликнулись. Брайтвизер был их единственный внук, и они, говорит он, и избаловали его до крайности, обычно отправляя домой не иначе как с маленьким белым конвертом. Он влюбился в монеты, марки и старинные открытки и радостно спускал содержимое конвертов на блошиных рынках и распродажах антиквариата. Он влюбился в инструменты каменного века, бронзовые миниатюры и старинные вазы. В греческие, римские и египетские древности.

Постепенно Брайтвизер превратился в угрюмого и склонного к тревожности подростка, стеснительного, зажатого, сторонившегося общества. Он начал выписывать журналы по искусству и археологии, читал книги по средневековой керамике, античной архитектуре и истории Древней Греции. Вызывался добровольным помощником на местных археологических раскопках. «Я находил прибежище в прошлом», – говорит он, старая душа в молодом теле.

Он поражался, глядя на своих ровесников. Их одержимость видеоиграми, вечеринками, спортом отталкивала его. И, повзрослев, он продолжает точно так же относиться к сотовым телефонам, электронной почте и соцсетям. Зачем упрощать людям способ донимать тебя? Родители Брайтвизера предполагали, что он будет отличником в школе, затем станет юристом, однако для него школьный класс стал наихудшим местом для учебы. Он всегда был тщедушным, и в школе его травили. «Я как будто противоположность всем на свете», – говорит он. Депрессия опускалась на него, словно занавес, и могла длиться неделями. Он с подросткового возраста постоянно занимался с психологами, однако подозревает, что его проблема неизлечимо экзистенциальная: он родился не в том веке.

Отец, по словам Брайтвизера, был авторитарным и требовательным, и его обескураживала мягкотелость собственного сына. Как-то летом, когда Брайтвизер был уже в старших классах, отец подыскал ему работу на сборочном конвейере «Пежо», с целью закалить его долгими часами физического труда. Он продержался неделю. «Очевидно, отец подумал, что я стою меньше чем ничего», – говорит он. Мать же бросало из крайности в крайность, она то взрывалась вулканом, то казалась неприступной ледяной глыбой, – впрочем, к нему это отношения не имело. Как будто желая смягчить напряженное противостояние отца и сына, она обычно все разрешала и во всем уступала своему ребенку – возможно, зря. Однажды в старших классах он принес домой двойку по математике, увидев которую мать сказала, что отец будет в ярости. С молчаливого согласия матери Брайтвизер подправил оценку черными чернилами. Она позволяла ему все, говорит он, и быстро его прощала.

Когда Брайтвизер угрюмо замыкался в себе, родители, заметив, что посещение музея помогает сыну восстановить душевное равновесие, непременно отвозили его в какой-нибудь из множества меленьких местных музеев и позволяли бродить там в одиночестве целый день. Он находил укромное местечко, куда не доставали взгляды смотрителей, и водил руками по скульптурам и картинам, ощущая крохотные неправильности и несовершенства. Подобные отметины отсутствуют на фабричных изделиях, они доказывают уникальность творения человека, ведь не бывает двух одинаковых мазков или двух одинаковых ударов резца. К тому времени, когда родители возвращались за ним, Брайтвизер неизменно выглядел куда счастливее.

В одну из таких вылазок в Археологический музей Страсбурга его пальцы наткнулись на отколовшийся от римского саркофага кусочек металла. Обломок свинца размером с монету упал ему в руку. Он машинально сунул его в карман. Это была бы его первая музейная кража, однако он логически рассудил, что это скорее персональный подарок от античных богов, как те осколки, которые он находил во время своих экспедиций с дедом. Вернувшись домой, он поместил этот сувенир двухтысячелетней давности в свою синюю пластмассовую коробку, так и хранившуюся в подвале, в коробку, где лежали находки из «экспедиций» и приобретенное на средства из маленьких белых конвертов – в коробку с самыми любимыми на свете вещами.

В подростковом возрасте он влюбился в музыкальные инструменты, медицинские инструменты и оловянные кувшины. Он обожал глиняные пивные кружки, шкатулки и масляные лампы. Он обожал мебель, оружие и картины в доме, коллекции часов и статуэток из слоновой кости, принадлежавшие отцу. Он обожал фарфоровых кукол, антикварные книги и инструменты для камина.

Его родители ссорились, поначалу тихо. Потом громко и сердито. Потом с приступами ярости и битьем посуды. В 1991 году – в тот год, когда Брайтвизер окончил среднюю школу, соседей так пугал шум в их доме, что они вызывали полицию, причем не единожды. В тот же год отец съехал, прихватив с собой всю мебель, оружие, картины, часы и статуэтки из слоновой кости. Отец, получивший все эти вещи по наследству, не оставил ни одной, говорит Брайтвизер, даже того портрета, на котором знаменитый родственник запечатлел его ребенком. Брайтвизер, хоть и был уже на пороге взрослости в свои девятнадцать, говорит, что ощутил пронзительную боль брошенного ребенка. Он остался с матерью и полностью отказался от общения с отцом.

Они не могли позволить себе большой дом и переехали в квартиру. «Мать купила мебель в „Икее“, и это меня убило», – говорит он. Освобожденный от строгих требований отца и униженный социальным падением – когда-то у них в семье были катер и «мерседес», а теперь они с матерью жили на пособие – Брайтвизер, похоже, сам освободил себя и от общественных норм. Он воровал в магазинах одежду, книги, коллекционные безделушки – все, что ему хотелось. Даже когда его заметили в одном из магазинов и вызвали полицию, заставив приносить извинения и платить компенсацию, единственный урок, который он вынес, по словам Брайтвизера, – ни в коем случае больше не попадаться.

Бабушка с дедушкой по материнской линии купили ему машину, однако возросшая свобода передвижения превратила его в еще бо́льшего правонарушителя. Однажды Брайтвизер устроил скандал по поводу штрафа за парковку автомобиля в неположенном месте, и его арестовали, в другой раз аналогичная стычка с полицейским окончилась дракой, в ходе которой Брайтвизер повредил представителю закона палец. В результате этих вспышек ярости суд назначил ему две недели в клинике поведенческой терапии.

Еще Брайтвизер страдал от болезненных приступов тоски, а время от времени даже гнал от себя мысли о самоубийстве. Ему выписали антидепрессант «Золофт». «Это лекарство не действует», – говорит он, потому он перестал его принимать. Однако же ему удалось найти работу, как раз накануне своего двадцатого дня рождения, в качестве смотрителя в Историческом музее Мюлуза. Он посмотрел на произведения искусства и посетителей музея глазами охранника – и заодно понял, что ненавидит изнурительный ежедневный труд. Он бросил работу через месяц, унося с собой знания об охранных системах музеев, а еще прихваченную из витрины на верхнем этаже, в которой он все переставил так, будто ничего и не пропадало, идеально сохранившуюся пряжку от ремня, созданную во времена франкской династии Меровингов, примерно в 500 году новой эры.

Синяя пластмассовая коробка переехала вместе с ним из подвала великолепного дома его детства в тесную квартиру, на книжную полку из «Икеи». Пряжка от ремня присоединилась к остальным священным предметам, которые, все без исключения, воплощали для него совершенство: они никогда не выводили его из себя, никогда его не травили, никогда не бросали. Ничего подобного он не мог сказать ни об одном из людей. Какой легкой и безболезненной могла бы быть жизнь, размышлял он, если проводить все время, заполняя синие коробки, одному в своей комнате, не нуждаясь ни в ком. Люди явно лишние.

А потом он влюбился в девушку.

5

Под балдахином на четырех столбиках, в кровати, застеленной простынями цвета красного «феррари», с безмятежной улыбкой на устах, нежится Анна-Катрин, облаченная в пеньюар черного шелка. «Мое королевство», – провозглашает она, театральным жестом раскидывая руки и обводя ими сокровища вокруг. Она шлет воздушный поцелуй своему сердечному другу, который снимает сцену на камеру.

Они в своей берлоге на чердаке, как и обычно, вдвоем, примерно в то время, когда была совершена кража «Адама и Евы». К этому моменту они уже прожили вместе пять лет. Анна-Катрин похожа на эльфа, миниатюрная (пять футов три дюйма), с ямочками на щеках и на подбородке, с короткострижеными и модно растрепанными светлыми волосами. Одна озорная завитушка падает ей на бровь. Он зовет ее Нена, а она его – Стеф, но это только наедине. Когда они на публике, в особенности когда они команда, ему нравится сочетание одной фамилии и одного имени: Брайтвизер и Анна-Катрин, – не по каким-то внятным причинам, прибавляет он, просто такое созвучие ласкает ему слух.

– Сто франков за посещение, – произносит Анна-Катрин, шаловливо глядя в объектив камеры. Ничтожная плата – примерно двадцать долларов США – за право войти в тайное королевство или в куда более соблазнительное место? Она протягивает руку, словно в ожидании денег.

– Слишком дорого, – дразнит ее Брайтвизер из-за камеры. Кадр перемещается, минуя прикроватный столик Анны-Катрин, уставленный сокровищами, на стену рядом с кроватью, где выстроились в шеренгу фламандские пейзажи семнадцатого века.

– Вернись, – воркует она. – Я тебя поцелую по-настоящему.

Она придвигается к объективу камеры. Стиснутое пространство комнаты пронизано чувственностью, и запись обрывается на этом месте, когда он опускает камеру, вероятно, чтобы ответить на поцелуй.

С Анной-Катрин у Брайтвизера с самого начала было все так же, как с произведениями искусства. Когда он видит прекрасное творение, в пальцах у него появляется дрожь, за которой приходят весьма ощутимые вибрации по всей коже. Как будто происходит замыкание в электрической цепи между ним и искусством, настраивая его чувства и встряхивая разум. Ощущения нарастают, завершаясь тем, что Брайтвизер называет coup de cœur – буквально «удар в сердце». И тут уж он точно знает, что преодолеет какие угодно расстояния, чтобы завладеть вожделенным объектом.

В последнем классе средней школы его единственными постоянными компаньонами были несколько парней, тоже помешанные на археологии. На дне рождения одного из них, осенью 1991 года, он познакомился с Анной-Катрин. Оба они были из старинных эльзасских семей, и с разницей в возрасте менее трех месяцев. Девушка показалась ему ошеломляюще прекрасной, и первый раз в жизни он испытал coup de cœur из-за живого человека. До этого у него не было серьезных отношений с девушками. «Я полюбил ее сразу», – говорит он.

Она тоже его полюбила. Все, кто знал Анну-Катрин и захотел о ней рассказать, описывают отношения пары как нездоровые, неадекватные и бесшабашные. Но все сходятся в главном. «Она полюбила его искренне и сильно», – говорит Эрик Браун, один из доверенных адвокатов Анны-Катрин, проведший с ней в беседах множество часов. «Она не из тех, кто делает что-то вполсилы». Когда речь идет о романтических отношениях, говорит Браун, Анна-Катрин либо вся в них, либо нет – никаких полутонов. «Это всегда твердое „да“ либо „нет“», – подчеркивает Браун, и Брайтвизер был безоговорочным «да».

Когда они познакомились, Брайтвизер еще жил с обоими родителями в просторном доме своего детства, «элитном особняке буржуа», как позже описала его Анна-Катрин полицейским. Она происходила из куда более скромной семьи. Отец Анны-Катрин, Жозеф Кляйнклаус, работал поваром, а мать, Жинетт Мюрингер, в детском саду. Анна-Катрин старшая из трех детей. В то время у семейства Брайтвизер еще имелся катер с каютой под палубой, и они совершали на нем многодневные прогулки по Женевскому озеру – озеру в форме полумесяца, окруженному зубчатыми горами, которые разделяют Швейцарию и Францию. Зимой Брайтвизеры катались в Альпах на лыжах. Летом они путешествовали по сельским регионам Эльзаса и обедали в старомодных гостиницах. Брайтвизер брал уроки тенниса и научился плавать с аквалангом (у него даже имеется сертификат). Ничего подобного не было у Анны-Катрин в юности.

Похоже, отношения с Брайтвизером пробудили в ней огромную жажду приключений. До него ее жизнь, по словам Брауна, была «вероятно, чуть скучноватой». Семья Анны-Катрин испытывала финансовые трудности. Какое-то время у них не было автомобиля, и она не научилась водить. «Ей недоставало страсти, – поясняет Браун, – и Брайтвизер обеспечил ее, и даже больше – он подарил ей ощущение полноты жизни».

В то же время она открыла ему глаза на еще большую красоту вокруг них. Брайтвизера всегда очаровывали разнородные предметы и стили, однако Анна-Катрин стала его подлинной музой эстетики, настаивает Брайтвизер, той самой, которая помогла сложиться его нынешним предпочтениям. «У нее был безупречный вкус», – говорит он, и к образчикам высокого искусства, и к популярным изделиям, от одежды до антиквариата и изобразительного искусства. Они частенько вместе отправлялись гулять по нестандартным музеям, как правило, небольших городков, где произведения, достойные королевского дворца, оказывались рядом с предметами, более подходящими для гаражной распродажи. Брайтвизеру и Анне-Катрин было все равно. Они оценивали каждый экспонат по вызываемым им эмоциям и обычно двигались по залам в благоговейном молчании. От одного ее присутствия рядом мир становился ярче. «Мы умели считывать ощущения друг друга, – говорит он, – потому и не было нужды разговаривать».

Когда столь многое в его жизни рухнуло, она осталась рядом и поддержала его. Они встречались уже несколько месяцев, когда его родители расстались и он с матерью переехал из особняка в квартиру, обставленную мебелью из «Икеи». Анна-Катрин, кажется, чувствовала, что их отношения окрепли под гнетом его проблем, они вместе прошли выпавшие ему испытания, и она стала все чаще проводить ночи в его квартире, на узком матрасе, постеленном поверх синей фанерной рамы. Это было еще до того, как они поселились в доме с мансардой. К стенам квартиры были пришпилены плакаты, она запомнила «Человека дождя» с Дастином Хоффманом. Они прекрасно подходили друг другу по темпераменту, считает он. Если у него эмоции зашкаливали, то она, как правило, сохраняла сосредоточенное спокойствие. «Мир мог рушиться вокруг нее, – говорит Брайтвизер, – но она неизменно оставалась безмятежной».

В карьерном плане оба пытались себя реализовать. Анна-Катрин училась на медсестру, Брайтвизер поступил на юриспруденцию в Страсбургский университет. Он бросил спустя семестр, а Анна-Катрин провалила экзамен на медсестру и устроилась работать санитаркой, в чьи обязанности входит выносить судно и убирать мусор.

Как-то поздней весной 1994 года, на выходных, они отправились в эльзасскую деревню под названием Танн, местечко, где немногочисленные покосившиеся от старости домишки столпились вокруг готической церкви со стремительно уносящейся к небу каменной колокольней. Местный музей устроен там в реконструированном амбаре шестнадцатого века. Оказавшись с Анной-Катрин на втором этаже, Брайтвизер ощутил, что его взгляд так и притягивает одна витрина, и по телу прокатилось чувство, будоражащее сердце, – coup de cœur.

В витрине лежал кремневый пистолет начала восемнадцатого века, с рукоятью, отделанной резным орехом, и серебряными узорами на дуле и цевье. Первой мыслью промелькнуло, что пора уже обзавестись чем-нибудь в этом роде. У его отца имелись кремневые пистолеты. Отец знал, что это его любимые экспонаты в семейной коллекции. Но он не видел ни одного из них с того дня, как отец собрал вещи и ушел. Брайтвизер уже пытался возместить некоторые предметы из коллекции отца, хотел купить нечто подобное на местных аукционах, однако его неизменно обходили дельцы с туго набитыми кошельками. А после они же выставляли покупки в своих лавках, десятикратно увеличив цену. «Это просто неприлично», – говорит Брайтвизер.

Он долго глазел на тот пистолет. А потом ему расхотелось на него просто смотреть. Захотелось взять его домой. Этот пистолет, шепнул он Анне-Катрин, старше и красивее тех, что были в коллекции отца. «Это будет окончательное „да пошел ты“ моему папаше». Отношения Анны-Катрин с собственными родителями были теплыми, однако она сопереживала озлобленности Брайтвизера в отношении его отца. Она успела с ним познакомиться, однако они, по словам Брайтвизера, не поладили; его папаша, говорит он, проявил себя снобом, с презрением отнесшись к скромному происхождению Анны-Катрин.

На съемной панели витрины с пистолетом, показал Брайтвизер Анне-Катрин, не было замка. Прошло уже три года с тех пор, как он после окончания школы работал охранником в музее, но глаз продолжал оставаться чувствительным к подобным деталям. Вокруг не было посетителей, не было ни сигнализации, ни камер, ни охраны. Единственный работник музея, студент на каникулах, дежурил на первом этаже. У Брайтвизера в тот день был с собой рюкзак, маленький школьный рюкзачок, однако, как он рассудил, достаточно вместительный.

Ответ Анны-Катрин, говорит Брайтвизер, обозначил точку невозврата. Им обоим было по двадцать два года. На момент знакомства с Анной-Катрин Брайтвизер успел проявить себя как мелкий правонарушитель: магазинные кражи и нападения на полицейских. У Анны-Катрин никогда не было никаких трений с законом, однако это не означает, что его поведение внушало ей сомнения.

«Возможно, ее на самом деле привлекала как раз криминальная сторона его личности», – размышляет доверенное лицо Анны-Катрин, адвокат Браун. И кремневый пистолет оказался неким пропуском в будущие приключения. Анне-Катрин выпала возможность произвести впечатление на юного бунтаря, ощутить себя ближе к нему, возможно, – вызвать в нем еще большую любовь. Она могла потворствовать юношеской фантазии, а потом рассказать кому-нибудь из знакомых, что они были почти как Бонни и Клайд.

– Давай, – сказала Анна-Катрин. – Забери его.

6

Он аккуратно откинул съемную панель витрины, протянул руку и схватил пистолет. И затолкнул его себе в рюкзак. «Я был в ужасе», – признается Брайтвизер. Не думая о том, как их выдает подобное поведение, они с Анной-Катрин выскочили из музея и помчались прочь. Проезжая мимо виноградников и пшеничных полей, они ежеминутно ожидали услышать за собой вой сирены. «Я запаниковал, мне стало дурно», – вспоминает Брайтвизер. Тем не менее к себе на квартиру они вернулись без всяких происшествий.

Брайтвизер смочил мягкую тряпочку лимонным соком и протер пистолет. Он вычитал где-то в журнале, что лимонная кислота усиливает блеск. Сияние добычи озарило комнату, и на какой-то миг даже мебель из «Икеи» показалась не такой уж несуразной.

В музее они не делали попыток как-то загримироваться. Они поддались импульсу «хватай и беги», говорит он. Они оставили после себя столько улик, что он был уверен: полиция наверняка придет прямо к их двери. В какой-то момент, будучи вне себя от страха, они подумали было избавиться от пистолета, однако убедили себя подождать. Каждый день на протяжении нескольких недель они просматривали местную прессу, но так и не увидели ни единой заметки об этой краже. Может, полиция и не придет к их двери? Страх ослабел до простого напряжения, а затем наступило облегчение. До сих пор никакой полиции. Вскоре закралась некая гордость, потом их охватило удовольствие.

Пистолет был слишком изысканным, чтобы прятать его в синей пластмассовой коробке. Брайтвизер спал рядом с ним и время от времени, как сам признается, даже испытывал желание его поцеловать. К тому времени, когда он достиг стадии fou de joie – безумного восторга, гнев по отношению к отцу заслонило упоительное торжество обладания. А с Анной-Катрин, чувствовал он, партнером по любви и криминалу и родственной душой, им суждено быть вместе до конца.

Весь водоворот событий вокруг пистолета, заставивший испытать все, от ужаса до восторга, оказался тем опытом, который стоило повторить. Чуть изменить поведение – и они смогут свести риск к минимуму. Черт с ними, с аукционами, думал Брайтвизер, он соберет свою коллекцию иным путем. Как-то холодным февральским днем 1995 года, через девять месяцев после кражи пистолета, они с Анной-Катрин ехали по Эльзасским горам, направляясь к прекрасному замку, укрепленному башнями из красного песчаника и крепостным рвом. Возведенный в двенадцатом веке на спорном пересечении торговых путей, по которым возили пшеницу, вино, соль, серебро замок теперь был превращен в музей средневекового быта. В детстве Брайтвизер бывал здесь неоднократно, это было одно из тех мест, куда его возили родители. Мысленно он ясно видел, что именно хочет украсть.

– Вы такие смелые, – сказала кассирша в окошке.

Она пояснила, что в неотапливаемом замке зимой холодно. Брайтвизер не стал уточнять, что именно потому они и приехали в это время года: здесь холодно и вряд ли будет много туристов. Столь обширный и неупорядоченный музей, как этот замок, с малым количеством туристов, предоставляет, прикинул Брайтвизер, все возможности для воровства, если действовать осмотрительно. У него при себе был тот же самый рюкзак, в котором он вынес украденный пистолет, а у Анны-Катрин на плече висела большая сумка.

В оружейном зале он приметил арбалет из своих детских грез. Во время экспедиций с дедом они откапывали фрагменты арбалетов, но он всегда мечтал однажды найти целый. С потолка на проволоке свисал ореховый со слоновой костью арбалет, украшенный выгравированным орлом и кожаными кисточками. Из воспоминаний Брайтвизера, однако, выпала одна существенная деталь: арбалет был подвешен слишком высоко.

В числе криминальных талантов Брайтвизера и его способность с лету находить простые решения, преодолевая непредвиденные трудности в критический момент, когда на горизонте маячит тюремный срок. Воспользовавшись отсутствием охраны и посетителей, Брайтвизер притащил в оружейный зал стул и поставил его под арбалетом. Анна-Катрин стояла на стреме на случай появления заблудшего туриста или смотрителя. Брайтвизер забрался на стул и отцепил проволоку. Взяв арбалет в руки, он понял, насколько тот большой. «Размах крыльев» лука шириной с раскинутые руки, неразборная конструкция. Такое оружие не унесешь ни в рюкзаке, ни в сумке.

Требовалось еще одно молниеносное решение. Замок почти тысячу лет отражал нападения захватчиков снаружи, но был не особенно хорошо готов, заметил Брайтвизер, к действиям завоевателей изнутри. Несколько окон в зале, высоких и узких, казались, впрочем, достаточно широкими. Их можно открыть, приложив силу, решил он. Он выглянул из окна в оружейном зале: два этажа до скал – не пойдет. Вытянув шею, он разглядел, что рельеф не везде одинаковый. Он перешел с арбалетом в другой зал и дернул раму окна. Здесь также придется высоко падать, зато на кусты. Арбалеты же создавались для боевых действий, они крепкие. Он высунул оружие в окно и отпустил.

Они еще немного поболтались по музею, чтобы не вызывать подозрений охраны, но не слишком долго, опасаясь, что кто-нибудь заметит свисающую с потолка оружейного зала пустую проволоку. После чего Брайтвизер с Анной-Катрин вышли из замка. Она прогревала машину, пока он шагал вдоль стены по слегка заболоченному лесу. Опытный турист, он быстро отыскал нисколько не пострадавшее оружие.

По возвращении домой они сначала умирали от страха, как и после кражи пистолета. На этот раз местная газета, «L’Alsace», все же написала о преступлении. Пропажу арбалета, как он узнал из статьи, обнаружили только спустя несколько дней после их визита, и полиция сообщила, что подозреваемых у них нет. Статья воодушевила его, они с Анной-Катрин даже сохранили ее и вклеили в альбом для вырезок. Они гордились тем, что сделали, говорит Брайтвизер, и после второй кражи путь от тревоги до радости оказался куда короче.

Вскоре после этого развод его родителей состоялся окончательно. Мать Брайтвизера потратила полученные при разводе деньги на покупку дома на окраине и согласилась, чтобы сын со своей подружкой поселились в мансарде. Она даже довольно часто готовила для них. Время от времени его мать испытывала приступы раздражительности, однако по профессии она была детская медсестра. Она быстро брала себя в руки. И никогда особенно не давила на него, говорит Брайтвизер, не выспрашивала, чем он занимается при таком количестве свободного времени. «Если не считать совместных обедов, мы с матерью старались жить каждый сам по себе».

В качестве подарка на новоселье бабушка с дедушкой подарили ему вычурную кровать с балдахином на четырех столбиках, которую они с Анной-Катрин убрали бархатом и шелком. Больше никакой «Икеи», поклялся Брайтвизер, и никаких плакатов с кинозвездами. Они повесили рядом с кроватью пистолет и арбалет, положив начало декору, который, надеялся он, в конечном итоге будет воплощать славу прежних времен, как какой-нибудь зал в Лувре. Проект явно назревал долгосрочный, поскольку, оглядывая свое новое жилище, они видели в основном бесконечно голодные пустые стены.

7

Несколько недель спустя после похищения арбалета Брайтвизер с Анной-Катрин, все еще пребывая в праздничном настроении, едут кататься на лыжах. Эта поездка, состоявшаяся в начале марта 1995 года, оплачена бабушкой и дедушкой Брайтвизера, которые продолжают подкидывать ему на расходы. С лыжным снаряжением в машине, парочка заезжает по дороге в швейцарский замок Грюйер: крепость тринадцатого века, окруженную зазубренными хребтами центральных Альп, ныне превращенную в музей. Они, по своему обыкновению, покупают билеты за наличные и входят.

Заявились ли они сюда с намерением украсть? Нет, скажет Брайтвизер, как в случае с этой кражей, так и любой другой. Они заехали только посмотреть. Правда, он признает, что это всего-навсего уловка для сознания, они таким образом избавлялись от напряжения и не нервничали, что могло бы их выдать. Так что верный ответ – да.

У Брайтвизера давно укоренилась привычка брать музейные буклеты, где бы он их ни увидел. Он пачками сгребает их в экскурсионных бюро и фойе гостиниц. В библиотеках или газетных киосках он хватает все журналы по искусству, какие удается найти. У него есть подписка на французский еженедельный журнал для публичных аукционов «La Gazette Drouot».

Время от времени в этих брошюрах или журналах ему попадаются на глаза интересные фотографии предметов искусства. С дрожью в пальцах он прочитывает сопроводительную статью или подпись, мысленно отмечая, где находится интересующий его предмет. В тех музеях, где он успел побывать, в том числе в детстве, он живо помнит все экспонаты, показавшиеся ему наиболее притягательными. Эти предметы также включены в его мысленный список. Чтобы увидеть что-то из перечисленного в нем, они с Анной-Катрин путешествуют как можно чаще. Когда Анне-Катрин удается отпроситься у себя в больнице на целую неделю, Брайтвизер прокладывает маршрут, и они отправляются в вояж, навещая сразу несколько произведений искусства из списка.

Такой вот у них размах. Ему всего лишь требуется увидеть картинку и узнать место. Остальное происходит более-менее спонтанно: темп их преступлениям задают туристы и охранники, но его руки всегда готовы к работе. Более чем в половине случаев воровать неоправданно опасно – слишком много смотрителей, камер слежения, посетителей, – да и он не видит ничего настолько вдохновляющего, и тогда они уходят несолоно хлебавши. А в случаях, когда они все же крадут что-нибудь, Брайтвизер никогда не знает наверняка, каким маршрутом они будут отступать: ни в самом музее, ни по дороге домой. Он действует интуитивно. Часто во время их поездок они заходят в незнакомые музеи. Если он видит нечто воодушевляющее, он пытается красть спонтанно. Его единственный излюбленный инструмент – швейцарский армейский нож компании «Викторинокс», широкий, снабженный всеми мыслимыми приспособлениями.

Спускаясь по каменной винтовой лестнице в башне замка Грюйер, Брайтвизер видит то самое произведение искусства, которое и послужило причиной их остановки здесь на пути к снежным склонам. Небольшой портрет маслом изображает пожилую женщину с покрытой шалью головой, на ней изысканные украшения, лицо ее исполнено благородства и в то же время меланхоличности. Табличка на стене сообщает, что работа принадлежит кисти немецкого художника-реалиста восемнадцатого века Кристиана Вильгельма Эрнста Дитриха. Портрет выполнен на дереве. Брайтвизер ничего не знает об этом художнике. Он не знает даже, что в ту эпоху картины часто писали на досках, потому что холст был редким и дорогим. Однако перед портретом стоит как завороженный. Он говорит, что способен ощутить текстуру гофрированного воротничка, туго охватывающего шею женщины, и при взгляде ей в глаза – щемящее чувство близости.

Брайтвизер узнал о синдроме Стендаля в основном по книжкам по теории искусств, которые брал в библиотеке. Он всегда запоем читал на волнующую его тему. У Анны-Катрин, весь день занятой в больнице, нет времени для тщательного штудирования литературы. Нет у нее, как утверждают ее знакомые, и особого интереса. Чтение брошюр и исследований она предоставляет Брайтвизеру.

Французский писатель Стендаль в путевых заметках 1817 года под названием «Рим, Неаполь и Флоренция» описал случай, произошедший с ним в базилике Санта-Кроче во Флоренции. В маленькой часовне, сокрытой внутри большой церкви. Стендаль запрокинул голову, чтобы впитать в себя изумительные фрески на потолке. И его захлестнули, как он пишет, «небесные ощущения» «страстной чувственности» и «глубочайшего экстаза». Испугавшись, что у него случится разрыв сердца, Стендаль выбрался из часовни, спотыкаясь, еле передвигая ноги, распростерся на ближайшей скамье и через некоторое время пришел в себя.

В семидесятых годах двадцатого века Грациелла Магерини, возглавлявшая отделение психиатрии в центральном госпитале Флоренции, начала документировать случаи, когда для посетителей созерцание искусства оказывалось ударом. Симптомы включали в себя головокружение, учащенное сердцебиение и потерю памяти. Одна туристка утверждала, что у нее на кончиках пальцев как будто выросли глаза. Одним из самых частых триггеров оказалась прославленная статуя Давида работы Микеланджело. Состояние длилось от нескольких минут до пары часов. Магерини советовала постельный режим и в некоторых случаях выписывала успокоительное. Все пациенты восстанавливались после некоторого периода воздержания от искусства.

Магерини задокументировала более сотни случаев, для равного числа мужчин и женщин, в основном в возрасте от двадцати пяти до сорока лет. Те, кому довелось однажды пережить это ощущение, были предрасположены испытывать его снова перед другими произведениями искусства. Магерини выпустила книжку, посвященную расстройству, которому дала название «синдром Стендаля». С тех пор подобные случаи стали широко освещаться, и, судя по всему, чаще всего наблюдались в Иерусалиме и в Париже. Тем не менее за пределами Флоренции они скорее воспринимались как анекдотичные, а состояние не было официально признано расстройством и не было включено в «Диагностико-статистическое руководство по психическим расстройствам»[3].

Брайтвизер утверждает, что когда узнал о синдроме Стендаля, то испытал потрясение от отождествления с ним. Прямо перед ним, задокументированное врачом, лежало описание его coup de cœur. Он почувствовал признательность за это открытие: ведь он теперь не одинок и не является столь явным изгоем среди людей.

Далеко не всякое произведение искусства способно вызвать подобную реакцию у Брайтвизера – вовсе нет, – однако в момент, когда его «уносит», он реагирует на уровне инстинкта, мгновенно и как будто под гипнозом. «Искусство для меня – это наркотик», – говорит он. В отношении обычных наркотиков он настоящий трезвенник: никакого табака, кофеина или алкоголя, разве что глоток вина из вежливости при случае, и уж точно никакой марихуаны или чего покрепче. Однако от хорошей дозы искусства ему сносит крышу.

Когда у представителей мира искусства или полицейских спрашивают, верят ли они в слова Брайтвизера о наличии у того синдрома Стендаля, о наркотическом воздействии на него искусства, многие отвечают, что он лжет. С тем же успехом, уверяют некоторые, синдромом Стендаля можно назвать синдром смены часовых поясов или синдром теплового удара. А вот от чего Брайтвизер действительно зависим, говорят подобные недоброжелатели, так это от воровства. Доказано, что он магазинный вор, он клептоман.

Брайтвизер с жаром это опровергает. Он настаивает, что вовсе не испытывает удовольствия от краж. Он с трепетом относится только к результату. И одержим коллекционированием, а не воровством. Михель Шмидт, швейцарский психотерапевт, несколько раз посещавший Брайтвизера в 2002 году, составил заключение на тридцать четыре страницы, высказав свое мнение о том, к какому типу воров его можно причислить. Брайтвизер – явная угроза обществу, пишет Шмидт, он занимается самообманом, считая, что его преступления можно как-то оправдать. И в заключении нет ни слова о том, что Брайтвизер патологический лжец или личность с неодолимым пристрастием к воровству.

Клептоманам совершенно наплевать, какие предметы красть, им важно само действие, подчеркивает Шмидт. Кроме того, после совершенной кражи у клептомана наступает упадок сил, сопровождающийся приступом стыда и раскаяния. У Брайтвизера все наоборот. Он избирателен в выборе добычи и ликует, когда преступление удается. «Диагноз клептомания исключен», – пишет Шмидт. Психотерапевт уверен, что Брайтвизер действительно крадет из любви к искусству.

Брайтвизер отказывается видеть, как воспринимают его со стороны другие. Единственная причина, почему его считают обычным вором, а не редкостным явлением, по мнению Брайтвизера, в том, что полицейские, психиатры и большинство представителей мира искусства эстетические импотенты. Они не в состоянии оценить всю силу реакции Стендаля, что до отчаяния досадно. Он-то знает, что чувствует, – но как это доказать?

В башне замка Грюйер, стоя перед портретом работы Дитриха, он чувствует себя «ошеломленным и изумленным». Он глазеет на картину минут десять, не в силах сдвинуться с места. После чего приступает к делу. В башне не установлено камер слежения; Брайтвизера приятно поражает то, насколько плохо защищены провинциальные музеи. Ни охранников, ни посетителей рядом нет. Он отрывает взгляд от портрета и переводит на Анну-Катрин. Она определенно разделяет вкусы Брайтвизера в отношении искусства, однако не до такой степени, чтобы испытывать синдром Стендаля. Ее чувства к молодому человеку все же сильнее. Анна-Катрин отвечает на его взгляд своим, означающим согласие.

Он снимает картину со стены и выдергивает с тыльной стороны четыре тонких гвоздика, удерживающие раму. Для этого он использует ключи от своей машины – второй неформальный инструмент в дополнение к его швейцарскому ножику. Раму он относит на верхний этаж башни, а этикетку со стены прячет в карман. Только вот нечем замаскировать отпечатавшееся на стене пустое пятно размером с коробку для пиццы.

Из замка Брайтвизер с Анной-Катрин выходят вместе, со скрытой под его пиджаком картиной, – это их третья совместная кража и первая живопись. Они проделывают долгий путь до парковки через всю старинную деревеньку Грюйер. Укладывают портрет в чемодан и отъезжают, чтобы позже достать его и еще больше восхититься. И только после отправляются на лыжные трассы.

8

Украсть экспонаты из трех музеев за год – задача сама по себе неподъемная. Большинство воров соблазняются на музейные кражи всего раз в жизни. Даже если не поймают – ради успешной кражи придется изрядно потрудиться.

Человек, похитивший «Джоконду», сначала восемь месяцев прослужил в Лувре разнорабочим. В августе 1911 года, в понедельник, в семь утра, Винченцо Перуджа в своей униформе вошел в музей вместе с остальными служащими, музей в тот день был закрыт для посетителей на уборку, и у большинства охранников был выходной. В обязанности Перуджи входила в том числе усиленная охрана особо ценных экспонатов, поэтому он точно знал, каким образом размонтировать четыре вкрученных в стену крюка, чтобы снять «Джоконду» со стены. Совершив это, Перуджа поспешил на винтовую лестницу, где снял раму с тонкой доски из тополя (Леонардо писал на дереве), завернул экспонат в тряпку и вынес единственное украденное им произведение искусства на улицы Парижа.

В 1975 году семнадцать человек – смотрители, водители, люди с оружием, громилы, воры – совершили сложнейший налет на Бостонский музей изящных искусств с целью похитить Рембрандта. Похищение организовал преступный гений из Новой Англии Майлз Коннор Младший, член общества Менса, гитарист, как-то участвовавший в гастролях «Бич Бойз», и головорез, ранивший из пистолета полицейского в одном из своих ограблений.

В 1985 году двое громил в Мехико пятьдесят раз в течение полугода приходили в Национальный музей антропологии, вникая во все тонкости планировки здания и особенности обеспечения безопасности. В рождественское утро, еще до рассвета, они прокрались в музей через воздуховод системы кондиционирования, набили холщовую сумку экспонатами из залов майя и ацтеков и выбрались тем же путем, каким явились. Они не потревожили сигнализацию и не натолкнулись на охрану.

Нападение на Национальный музей Швеции в 2000 году, совершенное международной бандой, в которую входили шведы, иракцы и представители Гамбии, началось с одновременных взрывов двух машин, что вызвало панику в центре Стокгольма и заблокировало подходы к музею. Уже находящиеся там грабители, держа под прицелом работников и посетителей, забрали двух Ренуаров и одного Рембрандта. К тому времени, когда полиция пробралась через завалы, воры удрали из города на скоростном катере и пересекли залив Сальтшён. Там они бросили катер, переложили добычу в автомобиль и укатили.

Впрочем, для большинства музейных воров настоящие проблемы кроются за пределами подготовительных работ и логистики. Дело в том, что после того, как вы отключили системы безопасности, вывели из строя мониторы, обвели вокруг пальца охрану и вынесли добычу, ваша головная боль только начинается. Уникальный и заметный экспонат, изображение которого наверняка появится во всех новостях, нельзя никому показать. Он как камень на шее. Выставлять краденые картины опасно, а пытаться продать – еще опаснее.

Перуджа, похититель «Джоконды», спрятал картину в своей парижской квартире, завернув в красный шелк и уложив на дно сундука под плотницкие инструменты. Его, наряду со всеми работниками Лувра, допрашивала французская полиция, и его спокойное достоинство, а также готовность сотрудничать заставили полицейских, по их собственному признанию, исключить его из списка подозреваемых. Перуджа выждал два с половиной года. Затем он решил продать это полотно – одно из самых известных живописных произведений – одному итальянскому галеристу, писавшему в объявлении, что покупает «любые произведения искусства». Перуджа был арестован в момент. «Джоконда» вернулась в Лувр неповрежденная.

Банда из семнадцати человек, отступление через воздуховод кондиционера и взорванные автомобили – это все хорошо для кинематографа, однако в реальности почти все похищенные в этих случаях предметы были найдены. Воры, соответственно, отправились в тюрьму. Для подавляющего большинства бандитов их музейные кражи так и остались единственными в жизни. Уникальное и заметное исключение представляет Майлз Коннор Младший, член общества Менса, собравший команду из семнадцати человек для налета на Бостонский музей.

Коннор, отец которого был сержантом полиции, а мать – художницей, ограбил по меньшей мере дюжину музеев в Новой Англии в 1960-е – 1970-е годы. Коннор провел более десяти лет в федеральных тюрьмах, но все равно вошел в историю в числе великих. Он достоин быть запечатленным на горе Рашмор как похититель произведений искусства. За триста лет существования публичных музеев лишь немногим людям (либо бандам) удалось провернуть дюжину или более ограблений.

В апреле 1995 года, через месяц после ограбления замка Грюйер, Брайтвизер с Анной-Катрин вернулись в Швейцарию. Великолепие местной природы и памятников искусства отвечают представлениям Брайтвизера о рае: внутри и вне стен музеев сплошная красота. В музее изящных искусств Золотурна, городка, живописно расположенного на берегу реки, Брайтвизер прохаживается по тщательно охраняемым залам и вдруг наносит молниеносный удар – «времени было ровно столько, чтобы взмахнуть рукой», – умыкнув религиозное произведение шестнадцатого столетия. Это часть надалтарного украшения, икона, изображающая святого Иеронима, раннехристианского богослова, известного своими нравственными проповедями. Красть произведения искусства, писал святой Иероним, нечестиво, а религиозного содержания – вдвойне.

Пропажа святого Иеронима замечена, хотя и недостаточно быстро. Парочка уже успела покинуть музей. По убеждению Брайтвизера, их аристократичный криминальный стиль, в костюмах «Хьюго Босс» и юбках «Шанель» вместо бомб и автоматов «узи», сводит на нет шанс, что их опознают свидетели. Преступление лучше всего удается, говорит он, когда никто не знает о том, что оно совершилось. Самого себя он видит в музее охотником, в элегантном костюме вместо камуфляжа. Если в музее, полном туристов, никто не может описать похитителей, либо каждый тычет пальцем в соседа, тогда под подозрением оказываются практически все. В газетных статьях, посвященных похищению святого Иеронима, говорится, что власти не могут установить, сколько было преступников и как они выглядели.

Брайтвизер с Анной-Катрин стараются собирать все заметки о своих преступлениях. Это их основной источник информации о том, насколько близки органы правопорядка к их поимке. До сих пор, после четырех случаев – пистолет и арбалет во Франции, картина и икона святого Иеронима в Швейцарии, – ни один следователь, насколько может судить Брайтвизер из газет, не объединил эти преступления, не выразил опасения, что, возможно, орудует серийный преступник. Статьи добавлены в альбом с вырезками, который парочка хранит на балдахине над кроватью с четырьмя столбиками. Брайтвизер часто снимает альбом, чтобы перечитать заметки и порадоваться. Он представляет себе, как некий полицейский, изучая эти преступления, признает их с Анной-Катрин аристократичными и благородными ворами.

Чтобы так наряжаться и путешествовать, парочке приходится экономить. Одежда в основном куплена в магазинах «Emmaüs», французском аналоге магазинов Армии спасения. За большинство нарядов он платит, в пересчете на доллары, десятку или даже меньше. Кроме сумм, полученных от бабушки с дедушкой – они частенько подкидывают больше тысячи долларов в месяц, – он получает деньги от матери, заодно с бесплатным проживанием и питанием. Но в основном он живет на пособие по безработице, и Анна-Катрин приносит домой около полутора тысяч долларов в месяц. Этого достаточно для жизни.

Все их совместные ограбления из-за работы Анны-Катрин приходятся на выходные. Она гораздо менее склонна к риску, нежели он. Несколько раз в музее, когда Брайтвизер уже был готов к краже, она говорила «нет». Она с большей опаской относится к охранникам, туристам и камерам слежения, говорит Брайтвизер, хотя и не показывает этого; она довольно часто нервничает, находясь в музее; кроме того, у нее определенные требования к размеру предметов – не важно, насколько плоха охрана и насколько сильно желание Брайтвизера. Картины должны быть, без рамы, максимум полтора на полтора фута – и чтобы не выпирали у него из-за спины. Скульптура должна быть меньше кирпича, чтобы не топорщить ткань пиджака, рюкзак или сумку.

Лучшие воровские навыки Анны-Катрин, похоже, противоположны его собственным. Если у Брайтвизера сверхъестественная способность высматривать слабые стороны в системе охраны, то Анна-Катрин нутром чует сильные. Она чаще замечает людей, которые, как кажется, с подозрением наблюдают за ними. Он сфокусирован с точностью лазера, она же наблюдает картину в целом. Это сочетание инь и ян обеспечивает их «профессиональный» успех. Брайтвизер всегда отказывается от кражи, когда она того требует, почти не споря. «Я доверяю ее интуиции», – скажет он не раз в своих интервью. Однако, если избранный предмет не выходит у него из головы, Брайтвизер иногда возвращается в музей один, пока она на работе. Он рассказывает ей об этом, или же она сама замечает в их мансарде новый экспонат. Анна-Катрин терпит подобные вылазки, говорит Брайтвизер, хотя относится к ним без восторга.

С одной такой одиночной экскурсии он притаскивает большого деревянного льва, облапившего ягненка, – аллегория жертвы во искупление греха. Резная работа изумительная, но у него под пиджаком она как бетонный блок. Он несет ее перед собой, выпирающую, словно пузо, и вразвалочку выходит из музея. Брайтвизер чувствует, что способен делаться в музеях почти невидимкой. Он ниже среднего роста, едва лишь пять футов и девять дюймов, пружинистый и гибкий, словно ивовая ветка, с бледной кожей, темно-каштановыми волосами и по-детски щекастым лицом. Он сливается с помещением, движется по стенам. Он способен красть, когда рядом люди, даже охранники.

«Самое поразительное в Стефане Брайтвизере, – говорит Михель Шмидт, швейцарский психотерапевт, – его заурядность, благодаря которой он остается незамеченным». Только глаза у него поразительные – большие, пронзительные, синие, как сапфир, подчеркнутые густыми ресницами. При всей его хитроумной скрытности, глаза Брайтвизера, в которых так легко читать, выдают все – они не только окна его души, но заодно и парадная дверь; они широко распахиваются от нескончаемого изумления при виде красоты и быстро (и надо сказать, довольно часто) наполняются слезами радости или скорби.

Анне-Катрин никогда не приходило в голову красть, если Брайтвизера нет рядом. Выражение ее глаз трудно прочесть. Она редко прикасается к предметам искусства до того, как они покинут музей. Он использует ее сумку, может быть, для одной кражи из десяти. Она не вполне воровка, однако она и не не-воровка. Она что-то вроде ассистентки фокусника, маячит на заднем плане во время исполнения номера, деликатно отвлекая внимание не в меру любопытных. Она также остужает, когда необходимо, чрезмерный пыл своего сердечного друга и время от времени помогает ему.

Как-то раз, паркуя машину рядом с каким-то музеем во Франции, Брайтвизер объявил Анне-Катрин, что хочет сделать перерыв на день и ничего не красть, и он оставляет свой швейцарский армейский нож в машине. Но уже скоро теряет голову от восхитительного рисунка углем, изображающего апостола. Тот экспонируется на столе, под прямоугольником оргстекла, который прикручен по углам. Анна-Катрин, покопавшись в сумочке, протягивает ему кусачки для ногтей. С помощью кусачек Брайтвизеру удается открутить два шурупа. Он поддевает стекло, но его пальцы не пролезают в щель. Пальцы Анны-Катрин тоньше, и она вытаскивает рисунок. Ее друг выносит его.

Брайтвизер сознает, что совершать преступления в компании Анны-Катрин безопаснее, нежели устраивать одиночные вылазки, и если он хочет практиковать это подольше, лучше дожидаться выходных. Что он и делает в основном. Весной и летом 1995 года, всего год спустя с их первой совместной кражи из музея, Брайтвизер и Анна-Катрин входят в невероятный ритм. Они крадут с такой скоростью, с какой не происходили никакие серийные кражи предметов искусства, если не считать военных времен. Они стремительно перемещаются между Францией и Швейцарией, стараясь, чтобы места их налетов были хотя бы в часе езды друг от друга, а лучше в двух или трех. Даже если требуется навестить пару мест, музеи в Европе найдутся повсюду. И примерно в три из четырех уик-эндов они совершают удачные кражи: батальная картина маслом семнадцатого столетия, гравированный боевой топор, декоративная секира, еще один арбалет. Портрет шестнадцатого века с изображением бородатого мужчины. Сервировочное блюдо с цветочным узором. Медные аптекарские весы с набором маленьких медных же гирек.

Всего на счету Брайтвизера дюжина краж. Но его вдохновляет вовсе не почетное место в иерархии похитителей предметов искусства, хотя он осознает его. Он желает обладать лучшей коллекцией, чем его отец, и даже более того. Украсить стены мансарды великолепием, видеть еще больше сокровищ, развлекаясь в кровати с Анной-Катрин. И еще он надеется заткнуть некую дыру внутри себя, хотя, сколько бы он ни крал, эта пустота никогда не заполняется.

9

В понедельник, после кражи выходного дня, Анна-Катрин отправляется на работу, а Брайтвизер – в библиотеку. Он посещает библиотеку Мюлуза, затем музейную библиотеку в Страсбурге, а также собрание книг по истории искусств Университета Базеля в Швейцарии. Обычно в течение недели он посещает все три читальных зала.

Работу в библиотеке он начинает с основ – местность, эпоха, стиль, художник; он заглатывает пачками статьи из «Словаря художников Бенези», этого необъятного дара Франции пытливым ценителям искусства: двадцать тысяч страниц в четырнадцати пухлых томах. Затем Брайтвизер скрупулезно изучает систематический каталог отдельно взятого художника и аннотированный список всех известных его работ. Он выясняет провенанс какой-нибудь из картин, узнает о ее прежних владельцах. Он читает на немецком, английском и французском. Он занимается этим целый день, когда нет никакой подработки и краж.

У каждого украденного предмета есть своя папочка, которая хранится в картотечном шкафу в мансарде. В папках содержатся подписанные его ученическим почерком каталожные карточки, зарисовки предметов с указанием размеров и деталей и фотокопии статей из справочников. Его личная библиотека по истории искусств, собранная на средства бабушки с дедушкой, насчитывает в итоге пятьсот томов и тоже хранится в мансарде. Он читает научные публикации о резчиках по слоновой кости, эмальерах, серебряных дел мастерах и кузнецах. Он исследует иконографию, символы и аллегории. Он целенаправленно изучает все, что только известно об арбалетах. Он запоем читает книги по истории. На одном только эльзасском, по его собственным словам, он прочел более пяти тысяч страниц.

После кражи «Адама и Евы» Брайтвизер днями подряд изучает материалы о создателе статуэтки. Георг Петель, сирота, вырос в Баварии, рано начал развивать свой особый дар – из твердых материалов вырезать скульптуру, невероятно пластичную, с гладкой шелковистой поверхностью. Талант Петеля произвел такое впечатление на немецкую королевскую семью, что ему предложили место придворного художника, легкий путь по карьерной лестнице. Однако Петель отказался, предпочтя вместо этого пользоваться своим временем неограниченно и вольным образом путешествовать. В Антверпене он познакомился с Питером Паулем Рубенсом. Тот, будучи старше его на целое поколение, помог ему наставничеством и советом, и Петель в знак благодарности подарил ему скульптуру Адама и Евы. Петелю, однако, не суждено было раскрыть всю глубину своего таланта. В 1635 году, в возрасте тридцати четырех лет, он умер от чумы.

Чем больше Брайтвизер читает, тем больше жаждет. Они с Анной-Катрин продолжают воровать достаточно бодрым темпом, подчас даже ускоряясь. В августе 1995 года в замке Шпиц, на берегу одного швейцарского озера, за выходные они крадут сразу два экспоната: рыцарский шлем шестнадцатого столетия, комфортно поместившийся в рюкзаке, и песочные часы ручной работы, пристроившиеся в шлеме. В дальнейшем они крадут даже дважды в день из двух разных музеев: раз с утра, раз после обеда.

Они прирожденные воры, невероятно хладнокровные, готовые рисковать. Справедливости ради, однако, стоит признать, что иными своими успехами они обязаны самим провинциальным музеям, которые по части безопасности до странности полагаются на честность посетителей. Идея усиленной защиты музеев от краж кажется чем-то парадоксальным, поскольку их миссия не в том, чтобы прятать ценности, но делиться ими со всеми, кто хочет ощутить себя как можно ближе к предмету, без всяких ограничений со стороны охранных систем. Положить конец всем музейным кражам раз и навсегда можно запросто: взять и запереть все ценности в подвалах и приставить к ним вооруженную охрану. Разумеется, музеям тогда придет конец. Их отныне придется именовать банками.

Всякий раз, находясь в музее, Брайтвизер замечает, что музеи изо всех сил стараются обеспечить душевный контакт с искусством. Можно, конечно, добавить охраны, кордонов безопасности, бронированных витрин, стеклянных заграждений перед картинами и электрических систем наблюдения, но вряд ли это поможет восприятию искусства. И если создается впечатление, что многие музеи из ограбленных Брайтвизером опасно не защищены, – то так оно и есть.

Директора малобюджетных музеев не любят говорить на тему безопасности, ведь, когда распределяется финансирование и речь, например, заходит о современных мерах против хищения, таких как сигнализация толщиной в нитку, которая вшивается в холст картины, подобным затратам почти всегда предпочтут закупку новых экспонатов. Публику ведь привлекут новые произведения искусства, а вовсе не усовершенствованная система охраны.

В провинциальных музеях зачастую действует некий негласный уговор. Музей позволяет близко подходить к бесценным предметам, охраняемым весьма условно. Публика же, в свою очередь, обязуется не трогать эти предметы, уважая то, что все они являются общим наследием, которое зачастую наполнено духовным смыслом и пронизано аурой места – оно должно быть открыто и доступно каждому. Брайтвизер при поддержке Анны-Катрин просто какая-то раковая опухоль на этом общественном достоянии. Обогащая себя, он обездоливает остальных.

Но даже если музей все делает правильно, выделяет финансирование и прилагает усилия для обеспечения безопасности, Брайтвизера все равно не остановить. В сентябре 1995 года они с Анной-Катрин посещают музей в университетском городке Базеля, который находится неподалеку от его любимой швейцарской библиотеки по истории искусств. Его цель – выставленная в музее и описанная в брошюре эксцентричная картина маслом кисти голландского мастера золотого века Виллема ван Мириса, изображающая аптекаря с помощниками за процессом изготовления лекарства. Живопись экспрессивная, реалистичная, с примесью нелепицы: в виде помощников аптекаря здесь представлены дитя, два ангела, попугай и обезьянка. Взглянув на полотно, Брайтвизер вспыхивает от радости. Он не в силах сдержать улыбку.

Камера слежения направлена прямиком на ценный экспонат. Брайтвизер с Анной-Катрин могут смотреть на картину, не попадая в зону действия камеры, но самого наличия видеонаблюдения обычно достаточно, чтобы отказаться от кражи. Однако Брайтвизер замечает пустой стул: он поднимет их шансы. Поведав о нем Анне-Катрин, он прикидывает, достаточно ли этого, чтобы она поступилась своими правилами. Он, конечно, заметил реакцию Анны-Катрин на портрет аптекаря. Стоический вид, какой она обычно напускает на себя в момент кражи, на этот раз кажется неубедительным. Картина на обоих, похоже, оказала веселящее воздействие – настоящее эстетическое шампанское. Наверняка ей доставит такое же удовольствие, как и ему, созерцать это произведение, нежась в теплой кровати. Анна-Катрин позволяет ему осуществить намеченный план.

Развернувшись к объективу камеры спиной, глядя прямо перед собой и не поворачивая голову ни на дюйм, Брайтвизер с опаской приближается к полотну. Он входит в зону обзора камеры, намеренно позволяя себя заснять. Одной рукой прижимая картину к стене, он подсовывает другую под изображение аптекаря и осторожно снимает проволоку с крючка.

Не меняя своего положения спиной к камере, он делает несколько скользящих шагов влево, волоча картину за собой по стене, пока наконец не покидает поля зрения камеры. Затем он извлекает картину из рамы. Три соединенных между собой деревянных доски, на которых выполнена работа, немного больше по размеру, чем он ожидал, и не помещаются целиком ни под его пиджак, ни в сумку Анны-Катрин. У той, однако, с собой большой бумажный пакет от недавней покупки, и Брайтвизер, за неимением другого выбора, запихивает в него картину, почти не пряча. Взяв пакет в руку, он с Анной-Катрин устремляется к выходу, пробыв в музее едва ли четверть часа.

В большинстве музеев мониторы видеонаблюдения находятся в закрытой для посетителей зоне за стойкой при входе. Когда покупаешь билеты, можно заглянуть туда. Входя в музей Базельского университета, Брайтвизер увидел ряд небольших экранов, передающих живое изображение, в том числе и один, демонстрирующий картину с аптекарем. Со времен службы музейным охранником ему известно, что всего несколько человек из штата обучены пользоваться системой камер. Иногда это всего один человек в смене. И даже когда у него нет напарника, ему все равно позволяется перекусить и отдохнуть за пределами той зоны, где размещаются мониторы.

Брайтвизер уже замечал подобное в музеях и раньше, только не мог придумать, какую выгоду извлечь из этого знания. Когда они с Анной-Катрин оказались в музее Базельского университета вскоре после полудня, напротив экранов стояли два пустующих стула. И на этот раз они подали ему идею.

Он хотел попасть на камеру, пока никто не следит. Он должен был убедиться, что ни его, ни ее лицо не заснято какой-нибудь другой камерой. А музей им нужно покинуть до окончания обеденного перерыва, пока ответственный за мониторы не заметил, что камера, обращенная к картине с аптекарем, показывает пустую стену, и не поднял бы тревогу. Идея Брайтвизера сработала. Кража обнаруживается только после того, как эти двое ушли. Анна-Катрин с Брайтвизером благополучно миновали все камеры, кроме одной. Когда с последней просматривают видео, там видно спину мужчины чуть ниже среднего роста, со стрижеными каштановыми волосами, в простом летнем пиджаке серого цвета. Мистер Заурядность, не поддающийся идентификации.

10

Воскресным утром 1 октября 1995 года, в свой двадцать четвертый день рождения, Брайтвизер отправляется в путешествие. В своем маленьком синем «опеле» он везет Анну-Катрин, свою мать и одну из ее такс через германскую границу. Они прогуливаются по Шварцвальду, засыпанному конфетти палых листьев, затем едут мимо водных лечебниц Баден-Бадена в сторону монументального Нового замка, возведенного на вершине холма; он называется новым, но это же Европа. Замку шесть сотен лет.

Они пешком переходят подъемный мост и оказываются на территории Нового замка. Аукционный дом «Сотби» выставил во всех ста шести залах замка предметы для грядущей масштабной распродажи, чтобы публика могла ознакомиться. Брайтвизер заранее заказал по почте каталог аукциона, и одно изображение пленило его сердце. Он может сделать себе подарок ко дню рождения, такую статую, которая возведет его мансарду на совершенно новый уровень великолепия. Вот только с ними едет мать.

Брайтвизер настойчиво заверяет, что они с матерью едва общаются. Но это лишь по сравнению с временами его юности, когда они были неразлейвода: мать с сыном, объединившиеся против сурового отца. Они все равно живут под одной крышей. Поскольку в мансарде нет ванной комнаты, они с Анной-Катрин часто спускаются. Они ужинают все вместе чуть ли не каждый вечер, а раз в неделю втроем навещают дедушку с бабушкой. И в эту поездку по случаю дня рождения он также берет мать. Значит, если верить Брайтвизеру, много часов подряд тема хищения предметов искусства – главное дело его жизни – ни разу не затрагивается. Не иначе время они проводят в неловком молчании.

Он клянется, что это вовсе не так. Брайтвизер говорит, что умеет ловко скрывать свою криминальную деятельность. А мать, Мирей Штенгель, не рассказывает о своих подозрениях (если таковые имеются). Штенгель, как и Анна-Катрин, не соглашается ни на какие интервью, так что подробности жизни в ее доме, если не считать тех фрагментов, которые Брайтвизер запечатлел на видео, в основном покрыты тайной. Впрочем, имеется несколько пространных заявлений Штенгель представителям правоохранительных органов, и эти записи с ее слов доступны.

Собственно, в Новый замок вместе с ними мать не идет. Туда не пускают собак. Штенгель прогуливается со своей таксой по саду, пока Брайтвизер с Анной-Катрин спешат зайти внутрь музея. Они проходят по залам с оленьими головами на стенах, мебелью черного дерева и часами с кукушкой в галерею третьего этажа, где помещен лот 1118. Наконец-то он видит вживую тот предмет, изображение которого захватило его мысли: портрет принцессы шестнадцатого столетия, «Сибилла Клевская» кисти Лукаса Кранаха Младшего. Кранах и его отец, Лукас Кранах Старший, входят в число величайших немецких художников эпохи Возрождения.

Брайтвизер загипнотизирован, по его словам, проработкой деталей на картине. «Я вижу нити, из которых соткано ее платье и голубую кровь в ее венах». Написанная на дереве, без рамы, маленькая, размером с книжку в твердой обложке, картина Кранаха идеально сохранилась – и стоит, должно быть, миллионы. «Сотби», занимающийся ценными предметами с 1744 года, не поскупился на охрану. Армия охранников оккупировала замок, минимум по одному на каждую галерею. Кругом толпы воскресных зевак. «Сибилла Клевская» выставлена на настольном мольберте, яркая, словно солнце, в центре комнаты, защищенная куполом из оргстекла. Это не просто трудно, это равносильно самоубийству. «Не будь идиотом», – бурчит Анна-Катрин.

Он согласен, что по ощущениям похоже на «миссию камикадзе». Он понимает, как это ни огорчительно, что иногда не стоит трогать предмет, если хочешь обеспечить себе долгую воровскую карьеру. Похищение настолько заметной работы вызовет переполох, полиция усилит бдительность. Наша парочка пока еще уверена, следя за газетными статьями, что они на несколько шагов опережают правоохранительные органы. Но кража, подобная этой, заставит полицию ускорить поиски. Невозможность умыкнуть Кранаха – это хорошо. Может быть, дар сдержанности и есть настоящий подарок на его день рождения. Они оставляют потрет нетронутым.

Брайтвизер бредет по остальным залам, однако мысленно он там, в галерее. Выписанные изумительно точно драгоценные нити платья Сибиллы мерцают перед ним, словно звезды. В нижней части картины извивается крылатая змея, фамильная эмблема Кранахов. Купол из оргстекла, покрывающий картину, покоится на столе, ничем не закрепленный. Нужно всего-то поднять его. Теоретически, если он устроит засаду рядом с картиной, то сумеет совершить молниеносный бросок, беззвучный и незаметный, а затем спуститься через два этажа к выходу, миновав охрану. Каждая отдельная задача представляется выполнимой, и ему кажется: он сумеет справиться с обеими. А день рождения – как нельзя более подходящий момент, чтобы испытать свои возможности.

Заставлять мать и дальше ждать за воротами уже неприлично, однако Анна-Катрин поддается на его уговоры вернуться, на минуточку, к «Сибилле Клевской». День клонится к закату, толпы туристов поредели. Бдительность охранников ослабла. Тот, кому предписано стеречь комнату с Кранахом, стоит в дверном проеме, болтая с коллегой. Вот уже наклевывается шанс. В маленьком помещении с туристами и охранниками легко наблюдать, кто где находится. Брайтвизер старается мысленно представить, где вскоре окажется каждый; и когда он замечает, что народ разошелся – а ведь это всего на несколько секунд, – он переводит взгляд на Анну-Катрин. Она все это время наблюдала за охранниками и теперь кивает, – значит, на горизонте чисто, и он совершает бросок.

Он поднимает купол, забирает Кранаха и запихивает его между страницами аукционного каталога. Затем, опуская купол на место, он сбивает маленький мольбертик, на котором стояла картина – грубая ошибка. Пластиковая подставка падает на стол из твердого дерева с громовым, как ему кажется, грохотом. Все, что он способен сделать в этот момент, – это завершить начатое им действие, и потому он ставит купол поверх опрокинутого мольберта и разворачивается, готовый к последствиям.

В зале, по счастью, стоит гул голосов. Никто вроде бы ничего не заметил. Они с Анной-Катрин тут же удаляются и спускаются по лестнице к выходу. У дверей стоят охранники в пиджаках и галстуках, в наушниках, соединенных с рацией. Может, им уже сообщили о преступлении. Брайтвизер не ускоряет шага и не меняет направления, точно так же как и Анна-Катрин. Риск, который они принимают на себя, ставит их в положение «все или ничего», свобода или тюрьма. Никто их не хватает, и они выходят наружу.

Мать с собакой нетерпеливо дожидается их, и они спешно пересекают подъемный мост, направляясь к машине. Брайтвизер открывает багажник и кладет туда аукционный каталог со спрятанным в нем портретом. Все усаживаются в машину. Похоже, мать не замечает ничего неладного. У него в голове звенит, кружась: «Мне двадцать четыре, а у меня есть Кранах, двадцать четыре – и Кранах!» – пока он едет к дому бабушки с дедушкой, где их ждет праздничный ужин.

11

В чем же проблема Брайтвизера?

Он не клептоман. Даже если бы синдром Стендаля был официально признанным расстройством, его преступления не стали бы понятнее: во всех случаях, описанных итальянской исследовательницей, давшей название синдрому, никто не крал предметов искусства. Впечатление такое, будто у Брайтвизера серьезное психическое заболевание, какое-то расстройство с криминальным уклоном. Они с Анной-Катрин на протяжении полугода крали по три раза в месяц и вели подсчеты, что само по себе говорит о безумии; по уверениям Брайтвизера, подобный темп естественный и правильный, что еще безумнее. Может быть, его можно лечить и вылечить?

Нельзя, считает психотерапевт Шмидт, не бывает никаких криминальных психозов, которые можно лечить и вылечить. Остальные врачи соглашаются с ним. Брайтвизер беседовал со Шмидтом не по доброй воле, как и с другими психиатрами, чьи отчеты были опубликованы. Его заставила пройти обследование юридическая система, и все врачи знали о его преступлениях. «Психиатры относились ко мне как к диковинке, которую им не терпится изучить, – говорит Брайтвизер. – Все они просто большие говнюки».

В 2002 году Шмидт провел с Брайтвизером несколько стандартных сеансов и подверг ряду психологических тестов, включавших Миннесотский многоаспектный опросник тестирования личности, опрос по шкале тревожности Спилберга и прогрессивные матрицы Равена. Шмидт утверждает, что Брайтвизер – нарцисс, похититель культурных ценностей, считающий себя чуть ли не ясновидящим, одним из немногих избранных, кто способен воспринимать подлинную красоту вещей; этим он, собственно, и оправдывает все свои желания, будь они легальные или нет. Брайтвизер ни во что не ставит цивилизованность и закон, прибавляет Шмидт, его не волнуют другие люди, он не испытывает угрызений совести. И поскольку Брайтвизер никогда не крадет из частных домов и не прибегает к насилию, он считает свои преступления безвредными.

«Он ни на миг не задумывается о том, что случится с обществом, если все станут вести себя так, как он», – говорит Шмидт.

Генри Бруннер, психолог из Страсбурга, осматривавший Брайтвизера в 2004 году, засвидетельствовал, что «он грубый, критично настроенный, требовательный, раздражительный, иными словами – незрелая личность». Фабрис Дюваль, психиатр, наблюдавший Брайтвизера в 1999 году, отметил, что тот «демонстрирует импульсивность, не принимая в расчет последствия».

Избалованный матерью, потакавшей всем его прихотям, он «не научился справляться с разочарованиями, которые несет реальный мир», – говорит Шмидт. Иными словами, он засранец. И в его личности едва ли что-то изменится, говорит Шмидт, если только он не начнет уважать власть, создавать социальные связи, не прекратит воровать и не согласится по доброй воле на интенсивную терапию. Однако, по мнению Шмидта, это крайне маловероятно.

Анна-Катрин проходила собеседование с французским психологом Сезаром Редондо в 2002-м, также по требованию суда. Редондо зафиксировал, что Анна-Катрин обладает «удовлетворительными интеллектуальными способностями» (шаблонная фразочка психологов, звучащая, пусть и непреднамеренно, оскорбительно), а также назвал ее «хрупкой личностью», предрасположенной поддаваться контролю. Редондо предполагает, что Анна-Катрин подвергалась манипулированию со стороны Брайтвизера, под давлением которого она поддалась извращенному пристрастию к воровству предметов искусства, поскольку «у нее просто недоставало сил сказать нет». Серьезных психологических нарушений у Анны-Катрин не выявлено, сама по себе она не несет криминальной угрозы, утверждает Редондо, хотя он посоветовал бы ей незамедлительно пройти курс психотерапии.

Специалисты в один голос заявляют, что сознание Брайтвизера не оторвано от реальности. Он знает, что хорошо, что плохо. Его интеллектуальные способности в удовлетворительном состоянии. Ни приступы депрессии, ни перепады настроения, говорит Шмидт, не достигают у него уровня клинической недееспособности. Он не является подлинным социофобом, ведь он в состоянии работать официантом, пусть и эпизодически. Бруннер, психолог из Страсбурга, говорит, что Брайтвизер не демонстрирует ни психологической, ни неврологической аномалии, которая могла бы изменить здравость его суждений. Брайтвизер полностью контролирует свои поступки, и воровство само по себе, уточняет Бруннер, не является симптомом его болезни. И у психологов весьма слабые основания утверждать, будто Брайтвизер страдает от какой-то там криминальной психопатии.

По наблюдению Шмидта, в Брайтвизере сочетаются признаки нарциссического с диссоциальным расстройством личности. Оба вида расстройства типичны для уголовников, однако никак не объясняют корней преступной деятельности Брайтвизера. Бруннер выдвигает предположение, что Брайтвизер, по неким психологическим причинам, не в силах противостоять соблазну украсть. Любой в музее, возможно, думает то же самое: как было бы здорово повесить это себе на стену, – но только Брайтвизер неспособен отмахнуться от нерациональной идеи; что для нас песчинка, для него – каменная глыба.

Первоначальная причина, которую выдвигал Брайтвизер – месть отцу, – уже давно потеряла актуальность. Его коллекция превосходит коллекцию отца, причем многократно. Содержимым мансарды можно запросто заполнить зал в Лувре. Анна-Катрин, точно так же иногда охваченная жаждой риска в придачу к желанию порадовать сердечного друга, охотно присоединяется к нему в этом рекордном марафоне краж, хотя она никогда не жаловалась, будто в мансарде чего-то не хватает и хорошо бы украсить ее произведениями искусства. А Брайтвизер наперекор доводам разума продолжает красть с тем же, если не с большим, воодушевлением.

Брайтвизер настаивает, что у него имеются причины. В библиотеках, углубляясь в историю искусств, он зачастую наталкивается на следы преступлений. Квадрига на крыше собора Святого Марка не то творение, какое он смог бы когда-нибудь украсть, говорит он, зато ее история объясняет причину, по которой он крадет. Лошади, четверка бронзовых жеребцов почти в натуральную величину, передающая эффект возрастающего движения, как считается, создана в Греции прославленным скульптором Лисиппом в четвертом веке до новой эры, хотя специалисты не могут сказать ничего более определенного о ранней истории скульптуры. Спустя четыреста лет после их создания бронзовые кони были украдены армией Нерона и установлены в Риме.

Три века спустя после Нерона Константин Великий захватил квадригу и выставил над ипподромом Константинополя, где проходили конные ристалища. Там кони задержались на девятьсот лет – на полпути. Захваченные в качестве трофея в 1202 году в ходе жестокого Четвертого крестового похода, они были помещены над фасадом базилики Святого Марка в Венеции, откуда шесть столетий надзирали за главной площадью города. Затем Наполеон, во время своей Итальянской кампании 1797 года, украл их и перевез на открытой повозке в Париж, где водрузил на триумфальной арке перед Лувром. После битвы при Ватерлоо британские войска конфисковали коней и решили вернуть их туда, откуда они происходили. Выбирать можно было между Грецией, Турцией или Римом. Их вернули в Венецию.

История искусств, считает Брайтвизер, – это история воровства. В египетских папирусах, созданных на заре письменной эпохи, порицаются расхитители гробниц. Вавилонский царь Навуходоносор Второй в 586 году до н. э. умыкнул из Иерусалима ковчег Завета. Персы грабили вавилонян, греки совершали набеги на персов, римляне обносили греков. Вандалы покушались на богатства Рима. Франсиско Писарро и Эрнан Кортес в начале шестнадцатого столетия опустошили земли инков и ацтеков. Королева Кристина Шведская вывезла тысячи живописных полотен из Праги в 1648 году и платила своим генералам жалованье произведениями искусства.

Наполеон крал, чтобы передать награбленное Лувру, а Сталин – Эрмитажу. Гитлер, честолюбивый акварелист, дважды отвергнутый Академией изобразительных искусств Вены, собирался открыть музей в своем родном Линце в Австрии, где хранились бы все значительные произведения мира. Самые выдающиеся экспонаты Британского музея, первой национальной галереи, открытой в 1759 году в эпоху Просвещения, включая бронзу Бенинского царства, вывезены из Нигерии, Розеттский камень украден из Египта, а мраморные барельефы Элгина выдраны им из Парфенона в Греции.

Торговцы предметами искусства и аукционные дома, говорит Брайтвизер, наихудшие из всех: они все по уши в грязи. Историк первого века Плиний Старший описал бесчестные приемы торговцев искусством в императорском Риме, а в сентябре 2000-го аукционы «Кристи» и «Сотби» в итоге заплатили штраф в пятьсот двенадцать миллионов долларов за надувательство покупателей и продавцов посредством ценового сговора. Сомнительные личности торгуют яркими красками вот уже две тысячи лет подряд.

Каждая похищенная работа дает ему новый повод, чтобы украсть самому, говорит Брайтвизер, и каждый в мире искусства в некотором смысле вор. Если он не ухватит то, чего ему хочется, это, считает он, сделают другие. Кто-то крадет, называя галеристу сумму по телефону, он же приобретает экспонаты с помощью швейцарского армейского ножа. По самым скромным меркам, он жулик громадного масштаба в вечно злачном месте мира искусств. Возможно, мечтает Брайтвизер, когда все будет сказано и сделано, он будет вписан в историю искусств как герой.

12

После похищения Кранаха на аукционе «Сотби» и праздничного ужина в доме бабушки с дедушкой Брайтвизер с Анной-Катрин и матерью возвращаются домой. Уже поздно, и мать уходит к себе в комнату, а наша парочка поднимается наверх, прихватив с собой аукционный каталог. Они отпирают дверь и закрывают ее за собой на засов. Затем падают на кровать и вынимают «Сибиллу Клевскую» из каталога, вдали от посторонних глаз трепетно держат в ладонях, без рамы, без стекла, без толпы, без охранников.

Они рассматривают и тыльную сторону, всю в неровностях от восковых печатей с гербами семей, владевших картиной: остановки на пути длиной в четыреста пятьдесят лет, от Кранаха к ним в руки. Держа этот единственный и неповторимый экземпляр, Брайтвизер пылает от счастья, говорит он, освобождается от стресса после кражи и наконец-то в состоянии в полной мере насладиться подарком, который они намерены скрывать от всего остального мира.

Никому и никогда не разрешается входить в их комнаты в мансарде, не исключая родственников или ремонтных рабочих. Если что-то ломается, то так и остается сломанным, либо они чинят сами. «Тайная жизнь, – говорит Брайтвизер, – это идеальная жизнь». Он недурной мастер на все руки, этому он научился от матери, у которой имеется огромный набор инструментов и которая так ловко шпаклюет стены, что Брайтвизер называет ее «королевой шпаклевки».

Роль хранителя украденного искусства избавляет Брайтвизера от лишних занятий, которые он вынужденно терпел, когда все еще думал приспособиться к миру: тусоваться, пить пиво, сплетничать, предаваться мелким радостям жизни, которые он, по сути, считает абсурдными. «Искусство заняло для него место общества», – поясняет психотерапевт Шмидт. Большинство людей, обнаруживает Брайтвизер, неинтересны либо не заслуживают доверия (а подчас и все вместе).

«Я по природе одиночка», – говорит он. По его убеждению, он, Анна-Катрин и искусство образуют равносторонний треугольник – все сбалансировано, ничего более не требуется. Его мечта – сбежать со своей девушкой и всем награбленным и поселиться на острове, подобно Робинзону Крузо.

Анна-Катрин выбирается из дома несколько чаще. Она общается со своими коллегами в больнице, у нее имеется пара друзей, с которыми она и Брайтвизер время от времени встречаются, хотя никогда не приглашают домой, даже на первый этаж. Один случайный взгляд – и всему конец. Обычно они выходят куда-нибудь попить лимонада. Но так или иначе, Анна-Катрин и Брайтвизер не могут честно говорить о том, кто они и чем занимаются, то есть не могут быть самими собой, что отравляет саму суть искренней дружбы.

«Мы двое, – говорит Брайтвизер, – существуем в замкнутой вселенной». За исключением музейных новостей и заметок об их кражах, он едва обращает внимание на мир снаружи. Читает тома по истории, а не сводки текущих событий. Парочка, кажется, по большей части герметично заперта в мансарде, их жизнь залита красками и пронизана волнениями, однако все равно монохромна. Анна-Катрин находит это по временам утомительным, говорят люди, которые с ней знакомы. Чтобы жить вне закона, требуется дисциплина.

В их вселенной имеется третий обитатель, вынужденно вовлеченный в орбиту их взаимодействия: его мать Мирей Штенгель. Она как раз экстраверт, ее регулярно навещают друзья. На Рождество 1995 года, через три месяца после похищения «Сибиллы Клевской», Брайтвизер снимает на видео свою мать в гостиной. На ней красная блузка и черные легинсы, пшенично-светлые волосы собраны в пучок, и она зажигает высокие свечи в узорчатых серебряных подсвечниках, готовясь к приходу гостей.

Из колонок звучит рождественская музыка, в стеклянных вазах цветы, елка мигает огнями. На застеленном скатертью столе теснятся сырные тарелки и пироги. Анна-Катрин тоже здесь, в черном блейзере поверх черного топа без бретелей, в ушах золотые сережки-кольца. Ямочки играют на ее щеках, когда она отнимает видеокамеру у своего друга и наводит на него.

– Так скажи мне, – произносит Анна-Катрин, уточняя цели на новый год, – что собираешься сделать хорошего?

Брайтвизер, в застегнутой на все пуговицы серой рубашке с воротничком на пуговках, с зачесанными назад по прямому пробору волосами, сплетает пальцы и важно поджимает губы, напуская на себя официальный вид, полный величия.

– Почеши мне нос, – говорит он. Брайтвизер, может, и замирает от восторга перед искусством и крадет не хуже профессионала, но на самом деле он до сих пор ребенок. – Вот так. А что еще мне сделать? – Он поднимет руку и делает вид, будто ковыряет в носу. – Сделаю еще что-нибудь – и отправлюсь в тюрьму.

Он смотрит в объектив по-детски наивным взглядом, пока его лицо не расплывается в широкой улыбке, и притворство заканчивается. Анна-Катрин продолжает снимать. Брайтвизер на время умолкает, подпирая голову правой рукой. Затем он удивленно вскидывает брови и объявляет:

– Буду пытаться воровать, если получится.

Анна-Катрин по другую сторону объектива подзуживает его сказать больше.

– Живопись, оружие. – Он беззаботно взмахивает левой рукой. – Антиквариат. – Он планирует кражи на миллионы: долларов, евро, франков – не важно. Миллионы и миллионы. Если не получится, он «будет плакать». – Буду ощущать себя не в своей тарелке, – говорит он.

Гостиная маленькая, сам дом невелик, мать по-прежнему находится рядом. А тайнам необходимо пространство. Его мать позже признается, что замечала, как он что-то носит наверх. На этом все, скажет потом под присягой Штенгель, возвращаясь домой из поездок, ее сын всегда быстро уносит вещи в мансарду и запирает дверь.

Но даже если молодая пара неизменно запирает дверь на засов, все равно все комнаты в доме отпираются одним и тем же ключом. И такой есть на кольце для ключей у его матери. Не исключено, Штенгель из принципа не заходит в комнату сына. Вероятно, она считает, что парочка покупает все свои вещи в антикварных лавках. Вряд ли она успевает толком разглядеть какой-либо из этих предметов, чтобы заподозрить правду. Брайтвизер говорит, что, если глаз не наметан (а иногда даже если наметан), бывает трудно распознать, что перед тобой: бесценное произведение искусства или же подделка. Он говорит, его матери, в отличие от него самого и отца, несвойственно коллекционировать или хотя бы приобретать новые вещи. Она всю жизнь проносила одни и те же часы, говорит он. Однако же из домашнего видео ясно: его мать имеет представление о том, что происходит.

Брайтвизер забирает камеру у Анны-Катрин и наводит на мать, которая скользит по комнате, с высоко поднятым подбородком и прямой спиной – воплощенная элегантность и самообладание.

– Ты слышала мою речь? – спрашивает он напрямик, имея в виду свое намерение красть произведения искусства стоимостью в миллионы. Он знает, что она слышала.

Штенгель ничего не отвечает. Она проходит мимо сына и широким шагом направляется к проигрывателю, минуя кресла, обтянутые броской тканью в красно-белую полоску Она наклоняется и увеличивает громкость. Брайтвизер вызывающе окликает ее:

– Ты что, мам, только ручки поворачиваешь?

Мышцы ее лица напрягаются. Она отступает подальше от камеры, оборачивается к сыну. Она безрадостно улыбается и издает короткий дребезжащий смешок, даже скорее хихиканье, вымученное и нарочитое.

Он прекращает снимать. Сообщничество его матери, говорит он, нивелируется ее сознательным неведением. «Она знает, и она не знает. Прячет голову в песок». Один знакомый его матери, издатель из Парижа, описывает Штенгель как хорошо образованную и культурную женщину. «Она прощает своему сыну любые глупости, – говорит издатель, – потому что любит его, несмотря на все дикие поступки, и хочет его защитить».

Брайтвизер осознает, что повязал мать вынужденным выбором между сыном и законом. Она не кажется способной порвать со своим единственным ребенком. Она не хочет выставлять его из дома, не говоря уже о шагах посерьезнее. «А что ей остается, – вопрошает Брайтвизер, – сдать меня в полицию?»

13

Каждый раз, принося в мансарду новую картину – Кранах у него шестой за шесть месяцев, – Брайтвизер сознает, что без рамы даже самая блистательная работа теряет часть достоинства, словно раздетая. Он собирается дать им новые рамы, но только такие, которые не уронят честь искусства. Слоняясь в свободный день по мощеным улицам старого Мюлуза, не так уж далеко от собственного дома, Брайтвизер обнаруживает магазинчик на углу, которого не замечал раньше: багетная мастерская под скромной серой вывеской, с витриной, полной картин и образцов багета. Он входит. Из недр великолепного беспорядка ему говорит «bonjour» Кристиан Михлер, человек с необузданной копной черных кудрей, хозяин и единственный работник мастерской.

Заинтригованный, Брайтвизер представляется. Услышав его фамилию, Михлер указывает на эффектную живописную работу Роберта Брайтвизера, выставленную на продажу среди других картин, и связь между ними установлена. Брайтвизер не легко заводит друзей, он вообще их не заводит, однако Михлер исключение, подтверждающее правило. Багетный мастер на шесть лет старше Брайтвизера и так же помешан на искусстве. «Великие полотна, – говорит Михлер, согласившийся дать продолжительное интервью, – переносят тебя в место, полное света и воспоминаний. Внутри картины я обретаю свой второй дом».

Михлер, наверное, единственный человек, не входящий в обособленный квартет – Анна-Катрин, его мать, бабушка с дедушкой, – который близко знаком с музейным вором. «Он чувствительная натура, – говорит Михлер, – сентиментальный, восприимчивый, умеющий видеть – настоящий коллекционер». И Михлер не одинок в своем убеждении. Даже психиатр Шмидт, чьи суждения о Брайтвизере зачастую суровы, признает в своем отчете, что Брайтвизер «исключительный эстет» и «в какой-то степени вызывающий сочувствие, с большим сердцем и искренней любовью к красивым вещам».

Психолог из Франции, Люсьен Шнайдер, встречалась с Брайтвизером в 2004 году по предписанию суда и признала его самовлюбленным и одержимым, неспособным должным образом справляться с разочарованием, но в то же время особенно чувствительным и уязвимым. Когда у тебя душа нараспашку, она открыта всем стихиям. Нездоровая атмосфера, сложившаяся во время расставания его родителей, пишет в своем отчете Шнайдер, «произвела фиксацию в точке психологического конфликта», и он переключился на искусство, чтобы обрести утешение и покой. «Все его проступки, – считает Шнайдер, – вызваны душевными страданиями, вытекающими из его чрезмерной приверженности к искусству». Это единственный нормальный психолог, говорит Брайтвизер, из целой толпы засранцев.

Тот же стиль в искусстве, что так увлекает Брайтвизера, очаровал и Михлера: роскошная европейская живопись, знаменующая конец Возрождения и зарю барокко, «полотна, в которых сконцентрирована мечта и поэзия», – так характеризует их багетный мастер. В начале их дружбы, говорит Михлер, Брайтвизер был спокойным и сдержанным. «Он мало говорит. Но когда он все-таки раскрывается, то заражает своим энтузиазмом. Крайне редко люди его возраста ценят искусство за красоту, а не за стоимость. Он знаток. Он рассуждает об искусстве в такой манере, которая сознательно взращена и осмыслена. И полна искренности».

Брайтвизер первым делом выдает Михлеру ложь, ту самую, к которой уже прибегал раньше: он внук художника Роберта Брайтвизера, хотя на самом деле он куда более далекий от него двоюродный правнук. Еще Брайтвизер лжет о происхождении своей коллекции. Он говорит Михлеру, что покупает все на аукционах. В остальном, уверяет Брайтвизер, он с Михлером такой, какой есть, откровеннее, чем с кем-либо еще, за исключением Анны-Катрин. Багетных дел мастера не подвергают клиентов допросу с пристрастием. И частенько придерживают уникальные произведения для именитых семей. Их девиз – осмотрительность. Брайтвизер носит ту же фамилию, что и выдающийся художник, вероятно, у него водятся деньги. Некоторые рамы, которые он отбирает, стоят больше тысячи долларов, и Брайтвизер соглашается на эту цену, хотя финансы нашей пары поют романсы. Анна-Катрин знает об этих сумасбродствах, иногда она приходит в мастерскую вместе с ним, рассказывает Михлер, и дает советы по выбору рам.

Первая картина, которую Михлер обрамляет для него, первая же из украденных: портрет пожилой дамы, прихваченный им вместе с Анной-Катрин по пути на лыжный курорт. Результат великолепен. Однако когда Брайтвизер приходит в мастерскую, чтобы забрать вторую обрамленную картину – икону святого Иеронима, – она, в красивой черной с золотом раме с завитками, красуется в витрине на радость прохожим. Она простояла там несколько дней.

Именно так и попадаются, стоит ослабить бдительность. Заводить друзей – глупейшее проявление недисциплинированности. Брайтвизер потрясен, однако не хочет обрывать дружеские связи. За последние недели он провел столько времени в мастерской Михлера, что успел сделаться неофициальным подмастерьем. Он научился забивать и извлекать все известные мастеру виды штифтов. После инцидента со святым Иеронимом Брайтвизер сохраняет дружбу, придумав новую ложь. Он говорит, что слишком опасается повредить предметам из коллекции, перевозя их туда-сюда, поэтому больше не станет выносить их из дома. Он будет просто описывать работу Михлеру и давать размеры. А когда рама будет готова, Брайтвизер сам смонтирует ее на штифты.

Несмотря на столь необычные меры предосторожности со стороны клиента, Михлер, похоже, не догадывается, что свел знакомство с самым крупным музейным вором в истории. Багетный мастер почти узнает себя в этом щуплом, нервном юноше, который одержим прошлым. Михлер использует прекрасное французское слово «intemporel», «вневременное», чтобы лучше описать их знакомство. Они могут общаться часами, не замечая, как летит время. «Мы учимся друг у друга, – говорит Михлер. – Мы изучаем аукционные каталоги. Мечтаем вслух о предметах искусства, какие хотели бы иметь».

Не подозревая об истинном занятии своего друга, Михлер чувствует в Брайтвизере некую обреченность. «Искусство – духовная пища», – поясняет багетный мастер, а фанатичное желание обладать им уже обжорство. «Его страсть к искусству выходит за пределы разумного, это мучительная любовь, как у Тристана и Изольды, которая не несет удовлетворения и не утихает».

14

– Держи вора!

Этот окрик – пронзительный визг, – который ни один вор никогда не захочет услышать у себя за спиной, прорезает гул толпы, собравшейся покупать предметы искусства на Европейской ярмарке изобразительных искусств в Маастрихте, городе на юге Голландии.

– Держи вора!

Хотя Брайтвизер в данный момент ничего не крадет, он дергается, не успев понять, что крики относятся не к нему. Он наблюдает, как дежурные охранники с топотом бегут по ковровой дорожке между павильонами. Головы в выставочном зале поворачиваются им вслед.

Металлический грохот и приглушенные удары заставляют даже продавцов выглянуть из салонных павильонов. Бессменный владелец лучшего из них, образцовый лондонский галерист, Ричард Грин, наблюдает с сигарой в зубах, как вора обезвреживают и уводят прочь, отняв украденное. Представление окончено, и Грин возвращается за свой прилавок, где на подставках расставлены масляные полотна эпохи Возрождения, по цене от миллиона долларов за штуку. И вот на месте одного из них галерист обнаруживает зияющую пустоту.

Когда спустя несколько минут Брайтвизер с Анной-Катрин выезжают со стоянки, его посещает головокружительная мысль, что сейчас его машина стоит больше вон той «ламборгини», если учесть сувенир, который покоится в багажнике. Причем рама на месте, вопреки его правилам, – но у внештатных ситуаций свои собственные правила.

Бабочки, порхающие над букетом цветов, привлекли внимание Брайтвизера с Анной-Катрин еще издалека, когда они только шли по проходу в сторону павильона Грина. Картину, новаторский, далеко не мертвый nature-morte, Ян ван Кессель Старший написал в 1676 году. Краски ослепительные – Брайтвизер никогда не видел ничего подобного. Работа заманила их в павильон миражом мерцающих оттенков, которые казались просто невозможными, пока они не поняли, подойдя ближе, что картина выполнена на тонкой медной пластине.

Ричарда Грина, с его ценами на пейзажи семнадцатого столетия они встречали и раньше, на другой художественной выставке-ярмарке. Если верить Брайтвизеру, галерист выставил их из своего павильона без лишних церемоний, вероятно составив определенное мнение о молодой паре, слегка перестаравшейся со своими «Армани» и «Эрме» из секонд-хенда.

«Черт бы побрал Ричарда Грина, – досадует Брайтвизер. – Заодно с его „Ролексами“ и сигарами „Монтекристо“».

Европейская ярмарка изобразительных искусств – хорошее место, чтобы приглядеться к экспонатам, даже если не красть. Охранники здесь профессиональные, в том числе и в штатском, как подозревает Брайтвизер. А еще посетителей часто досматривают на выходе и требуют документы, подтверждающие покупку, что потенциально отвращает Брайтвизера от дела. Картина на меди взывает к нему, однако заслуженная кара от Грина кажется неминуемой, да и пытаться красть при нулевых почти шансах на успех просто-напросто занятие для дурака.

И чудесным образом дурак появляется, как по заказу. Два пронзительных вопля – и вся ярмарка приходит в движение. Павильоны почти опустели, народ вокруг вытягивает шеи от любопытства. Брайтвизер удивлен не меньше остальных. Однако в поднявшемся переполохе он погружается в некое подобие воровского транса и способен увидеть всю сцену как будто бы сверху. Охранники у выхода, нутром чует он, оставят свой пост, чтобы оказать помощь при аресте грабителя. Тому наверняка светит срок.

Брайтвизер шепнул что-то Анне-Катрин, и она тут же заторопилась к единственному оставшемуся в павильоне служащему Ричарда Грина и о чем-то спросила, встав так, чтобы закрыть ему обзор. Больше ничего не требуется. Картина мгновенно исчезает с подставки, но вот рама, видит Брайтвизер, прикреплена слишком большим количеством гвоздей, ее так быстро не снять. Однако парочка все равно направляется прямиком к выходу, даже не спрятав толком картину, и догадки Брайтвизера насчет охраны подтверждаются, когда они выскакивают наружу, незамеченные.

Преступление, чувствует Брайтвизер, не доведено до конца, пока граница не останется позади. Даже внутри Европейского союза имеются официальные пункты пропуска, где машину могут досмотреть. На въезде во Францию, как и на любой другой границе, они изображают юную светскую пару, путешествующую ради развлечения. Пограничник машет им, чтобы проезжали. Наконец они останавливают машину на короткой подъездной дорожке перед домом его матери, поднимаются по лестнице с натюрмортом на медной пластине в руках и переступают порог своего чердака.

Незадолго до этого он завел традицию: добавлять свою личную маркировку к маркировке на тыльной стороне добытых предметов, такой, как музейные этикетки, фамильные гербы, восковые печати и выведенные по трафарету инвентарные номера. На полоске бумаги он пишет: «Ради любви к искусству и Анне-Катрин, двум моим страстям». Он ставит подпись и приклеивает бумажку обрывком изоленты.

Картина на меди восхитительна, а вот способ, которым он украл ее, – нет. Совсем наоборот. Он коллекционирует искусство, а не приключения; оптимальное преступление, по Брайтвизеру, должно быть как можно скучнее. Если вы находите захватывающими сцены краж, в которых воры влезают в слуховые окна и преодолевают инфракрасные датчики, вам лучше посмотреть кино. Если же вы хотите завладеть предметом искусства, стоит поучиться у Брайтвизера работать с силиконом.

Музейные витрины, изготовленные из закаленного стекла или полиметилакрилата (оргстекла или пластика), обычно скреплены по стыку силиконовым клеем. Если по шву нанести хирургически точный надрез острым лезвием швейцарского армейского ножа, начиная от угла и далее по вертикали и горизонтали, панели расходятся. У полиметилакрилата в большой степени сохраняется гибкость, и даже оргстекло обычно слегка изгибается, достаточно, чтобы просунуть внутрь руку.

В музее на западном побережье Франции, в штате которого всего один сотрудник, Брайтвизер рассекает кубический защитный футляр и вынимает зараз три фигурки из слоновой кости и табакерку. Оставшиеся предметы он равномерно распределяет по поверхности, подталкивая авторучкой. А затем отпускает панели, и они распрямляются, придавая витрине первоначальный вид. Конечный итог каждой работы с силиконом – витрина выглядит неповрежденной. Замо́к витрины при таком способе ограбления остается запертым.

В одном немецком за́мке на Рейне он таким способом «отпускает на свободу» трофей из золота и серебра 1689 года, прославляющий сопротивление этого региона французским войскам, предмет такой непреходящей культурной ценности, что изображение украденного трофея мгновенно появляется в полицейских листовках под заголовком «Разыскивается». Брайтвизер замечает одну из таких листовок на таможенной будке, когда спустя несколько часов пересекает германскую границу, направляясь обратно домой с трофеем в машине. Его не останавливают.

В мае 1996 года, при посещении швейцарского замка, он пытается стянуть бронзовый охотничий нож, и узнает, что бывает, когда стекло гнется слишком сильно: панель трескается, и звук похож на ружейный выстрел. Осколки вонзаются ему в руки, кровь брызжет, и Брайтвизер неожиданно теряет выдержку. Бросив нож, он бежит вместе с Анной-Катрин, оставляя за собой окровавленное разбитое стекло, словно после дорожной аварии. Однако спустя минуту его обычное самообладание начинает возвращаться к нему. Замок просторный, охраняется кое-как, и скоро становится ясно, что больше никто не слышал треска стекла, так что Брайтвизер поворачивает обратно и извлекает нож из кучи осколков.

После такой эскапады, слишком уж нескучной, Брайтвизер с Анной-Катрин склоняются к тому, чтобы завершить выходные спокойно, отменив все прочие кражи. Они лучше отправятся на природу или погуляют по городу, глазея на витрины и любуясь архитектурой, или сходят в музей на экскурсию. Во время которой, разумеется, не станут красть: их же сопровождает сотрудник музея, и их лица запомнят.

У Брайтвизера случаются инсайты по части краж, когда спонтанность встречается с простотой. «Не усложняй» – это его лозунг. «Инструмент не поможет, пока ты не научишься контролировать свои жесты, интонации голоса, рефлексы и страх. И нужно принимать то, что будут моменты громадного напряжения, когда все зависит от едва заметного движения, и ты никак не можешь быть уверен, чем все обернется».

На экскурсии по замку восемнадцатого века, Брайтвизер высматривает терракотовый аптекарский сосуд, который называется альбарелло; чувственно изогнутый, словно бутылка для колы, он выставлен на высокой полке, один и без защиты. И тут наступает озарение. То, чего нормальный вор никогда не стал бы делать, – это именно то, что ему стоило бы сделать. Брайтвизер немного медлит в ожидании, пока экскурсовод и вся группа вместе с Анной-Катрин развернутся, чтобы пройти в следующий зал, где их внимание переключится на другие музейные ценности. Камер слежения и охранников в замке немного. И его даже не просили сдать рюкзак в камеру хранения.

И у видеокамер и людей одни и те же недостатки, и в обоих случаях Брайтвизер может их указать: поле обзора объектива, пределы человеческой наблюдательности. Отсутствие альбарелло не создает никакого дисбаланса в зале или ощущения зияющей дыры. Он уверен, что пропажу заметят не раньше чем через несколько часов. Он прячет альбарелло в рюкзак. Обычно, украв что-нибудь из музея, Брайтвизер с Анной-Катрин неотвратимо, хоть и неспешно, движутся к выходу. Вор никогда не задерживается в музее с украденным добром и уж точно не вступает в беседы с сотрудниками во время незаметного отступления.