Юрий и Марина Кузьмины

Зорич



Предисловие

Дотошному читателю, который, не желая попасть впросак, начинает знакомство с автором с последней страницы его книги, хочу сказать, если он доберётся до этих строк: не для того, чтобы жизнь нашу, полную череды совсем незаметных, скудных смехом и радостями дней, привычно продолжить, а для того, чтобы смягчить бесконечную скуку их, я и взялся за это, смутно надеясь на удачу.

Едва сознавая в деталях фабулу, перемешав и время, и места событий, я выбрал из вороха в действительности имевших место исторических событий их персонажей, перетасовав с героями, которых вполне могла создать реальность того времени. А для того, чтобы наполнить интересом содержание сочинённого, я позабавил себя, потакая легкомысленному жанру, название которому и не придумать даже, заглянув в таинственные дали галактики. А закончив и перечитав, я — верьте мне — взялся за голову. Почему? Что это? Куда же это я завернул? Проскочил, знать, мимо ворот задуманного! Увели в сторону очень диковинные отношения сыщика Семёна Ивановича со вдовой убиенного золотопромышленника Зотова, и звенящая трагизмом роковая любовь Зорича и Дианы, и вызывающая печаль судьба его жены Аннушки. И всё это в основной канве! А этой лирики и чуть-чуть, едва коснувшись, хватило бы. А получился тесно сплетённый с ними роман какой-то! Я успокоился с трудом, не сразу благой мыслью, пришедшей на ум: ведь всё, что мы творим, да и сама жизнь наша — итог работы сознания нашего, импульсами которого мы и руководствуемся, а хозяином-то которых бог знает кто приходится. Мы говорим лишь на том: «В голову пришло!» Ну и ладно! Вот я и не стал себя утомлять, успокоившись, и мне этой мысли вполне хватило. Вот так-то! Ну а если серьёзно, я дважды перечитал заключительные строки, вытер искреннюю слезу и закрыл страницы обложкою. Слава богу, получилось, а как — это не мне судить.

Глава первая

Выжженная солнцем почти до белизны не то полупустыня, не то степь. Голову лучше не поднимать — радости не прибавится. Небо пустое, белёсое. Тоска смертная! А вокруг кое-где торчат, точно руки грешников, слёзно молящих, какие-то куцые листвой деревца. Всё живое попряталось в норы или в расщелины скал. В нескольких десятках метров от федеральной трассы ангар. Сбоку притулились два грузовика и «Хаммер». Всё обнесено столбами с колючей проволокой. У ворот, в тени козырька, сидит сержант О’Нил с карабином на коленях. Он спит. Напротив и чуть в стороне — тент, порыжелый от времени. Одна сторона его прибита к земле, а другая притянута на метровой высоте верёвкой к столбу ограждения, бывшему когда-то деревом. Под тентом лежит неряшливо одетый господин. Он перелистывает журнал с озорными картинками. Судя по всему, он оптимист и очень доволен жизнью. На его согнутой в колене ноге лежит другая в драном носке. Пара пальцев торчит наружу, должно быть, следуя ходу мысли их счастливого хозяина. В тени ангара в земле лаз с поручнями. Сверху наброшена маскировочная сетка. Под нею вертикальным коридором вход в лифт в несколько десятков метров глубиною. Это пункт управления стратегическими ракетами шахтного базирования. В большом зале, уткнувшись носами в мониторы, люди в униформе. В центре зала в кресле, откинув голову, похрапывает капитан Джонс. В его руке зажата жестянка с пивом. Тишину взрывает по громкой связи истошный вопль сержанта: «Сэр, ради бога, это же летающая тарелка!» Капитан Джонс дёргается, испуганно тараща глаза. К экрану с той стороны прилипло лицо О’Нила с перекошенной физиономией и глазами-пуговицами. Над его головой на высоте десятиэтажного дома висит что-то похожее на такой дом, только закруглённый и в горизонтальном исполнении. Через пару минут капитан стоит рядом с сержантом. Оба смотрят вверх. Счастливый человек из-под тента, отложив картинки в сторону, тоже проявил интерес. Он поменял положение и задрал голову к небу. В металлической махине с треском распахивается что-то похожее на дверь, и появляется человек. Он в трусах, плечист. Снизу видны его усы и татуированная грудь.

— Слава богу, — говорит как бы про себя, обалдев от происшедшего, капитан Джонс, — это не китаец и тем более не русский. Они для этого слишком тупы!

— Сэр! — сложив ладони рупором, орёт капитан Джонс. — Кто вы и какова цель вашего появления здесь?

Человек наверху начинает кричать в ответ.

— Но боже мой, это же не английский! — побелевшими губами шепчет капитан.

Счастливый человек покинул своё логово, стал рядом и вступил в беседу с воздухоплавателем на каком-то тарабарском языке. Авиатор широко разевал рот и яростно жестикулировал. Капитан нахмурил брови, насупился:

— Эй ты! — ткнул в бок соседа-переговорщика. — На каком это он языке и что такое говорит?!

— Я не совсем понимаю его, сэр. Я филолог, я окончил университет, у меня учёная степень, и тем не менее… У него какой-то странный диалект русского языка. А говорит он, сэр, следующее: он поминает нехорошо, сэр, вашу мать, мать президента… Ставит их в неловкие позы и положения и говорит, что сейчас ему надо срочно перебазироваться, но он ещё вернётся и разберётся с Америкой.

— Что?! — взревел Джонс. — Сержант, дай-ка мне автомат!

Берёт его в руки, близоруко рассматривает затвор (очки-то остались внизу), находит отверстие, откуда вылетает пуля. Человек наверху разворачивается, берёт рукой что-то сзади, выпрямляется, изгибаясь, как катапульта, и метает это вниз. Кувыркаясь в воздухе, табуретка находит свою цель. Ошарашенный капитан летит в одну сторону, карабин — в другую. Человек наверху, довольный, хохочет и продолжает никем не прерываемую беседу с филологом. На прощание машет рукой и закрывает за собой дверь, и всё. Нет его, и как не бывало! Его собеседник сгибает руку в локте, поднимает её и кричит:

— Но пасаран!

Сержант обалдело смотрит в небо. Ничего. Нет даже точки. Пришедший в себя капитан Джонс сидит на песке, опираясь на руки, и недоумённо смотрит вокруг, пытаясь понять, где он, что с ним, и вообще, что это такое было, да и было ли.

* * *

Исподволь, в безмятежной сумятице сна, появилось чувство беспокойства и неуверенности, а позже — стойкое ощущение тревоги и холода. И хотя Антон ещё крепко спал, руки его беспокойно заёрзали по постели в поисках утраченного уюта. А тревога меж тем росла. Картинки сна унёс приступ панического страха, и с криком ужаса Антон дёрнулся в постели. Сел, открыл глаза и окончательно проснулся. Ладонью вытер пот со лба и огляделся по сторонам. Лунный свет через небольшое окно освещал косым лучом охотничье зимовье, внушая чувство доверия и неземного покоя. Стол со скамьями, полки с кухонной утварью, ворох одежды, печь из кирпича, поленница рядом. Всё было на месте, привычно и внушало чувство житейской уверенности. И всё же… Одеяло лежало на полу, на котором стоял Ярый. Громадный пёс, помесь таёжного волка и овчарки, стоял неподвижно, но в его груди колыхались звуки далёкого грома.

— Ярый, ты что это?

Антон потянул голову собаки к себе. Почувствовав сопротивление, насторожился. Ярый упорно смотрел в сторону окна. Неприятные ощущения сна колыхнулись в Антоне, он опустил ноги на холодный пол и подошёл к окну. За ним большая поляна с огромными соснами и зарослями черёмухи. Было светло как днём, и перед окном на снегу темнела тень крыши, печной трубы, а рядом на коньке — что-то большое и непонятное. Стараясь не шуметь, Антон, затаив дыхание, сжал зубы и, нащупав рукой, снял с гвоздя карабин, потянул затвор, нашёл стволом щель между досок потолка, мысленно провёл траекторию полёта пули и нажал спусковой крючок. Всё заволокло пылью. Запахло пороховой гарью и мышами. Антон метнулся к двери, плечом распахнул её в сени. На ходу передёрнул затвор, откинул щеколду двери, потянул на себя и, едва не сбитый с ног кинувшимся за ним Ярым, вылетел за порог, в сугроб, нанесённый за ночь. Вокруг никого, пусто. Держа карабин наперевес, тихо, крадучись, вышел за угол дома. В нескольких метрах от стены в глубоком снегу темнела выемка, а за нею цепочка таких же в сторону леса. По ним в том же направлении нёсся Яр, пропадая из виду в занесённых снегом кустарниках. Антон сгоряча метнулся за ним, но пришёл в себя через два десятка шагов. Остановился, перевёл дыхание и повернул назад. Задор пропал. Да и холод дал о себе знать. Закрыв за собой настежь распахнутые двери, Антон вошёл в дом. Подвернувшимся под руку вытер мокрые ступни. Нашёл ватные штаны. Ноги обул в подшитые толстой подошвой сапоги. Натянул на себя свитер. И всё это машинально, не задумываясь. А в голове наперегонки метались мысли: «Кто это? Росомаха? Нет. И не медведь тоже. И не снежный барс. Он же стоял вертикально, на двух конечностях. Вот это загадка!» Антон почесал затылок, взглянул на окно. Стало темнее. Луна ушла к заходу. Через пару часов уже утро. «Пойду по следу», — решил он. Зажёг лампу. Вытянул задвижку печи, присев на корточки, открыл дверцу. Положил туда щепок и поленьев. Сунул завиток бересты. Она ярко вспыхнула от спички, зачадила. Пламя пробежало по щепкам и метнулось в трубу. Пошарив под кроватью, Антон вытащил оттуда всегда собранный вещевой мешок. Не забыть топор и мороженые пельмени, они в сенях. Набил патронташ патронами с пулями и картечью. «Возьму двустволку! — решил Антон. — Так надёжнее». Занятый хлопотами, не сразу уловил какое-то движение за дверью. Затаив дыхание, прислушался. И тут же рассмеялся: «Всё ясно! Ярый вернулся. Проштрафился, вот и молчит». Через несколько минут услышал тихое вежливое «тяв». Выждав паузу подольше, услышал пару «тяв» погромче и пошёл к двери. Ярый, виновато опустив голову, прихрамывает. «Симулирует!» — решил Антон.

Тихонько прошмыгнул на своё место за печью. Начался не впервые уже такой диалог:

— Ну что, бродяга, без спроса никуда? Да?

Ярый издал какой-то звук, означавший, наверное: «Я понимаю», или что-то в этом роде.

— Что, стыдно? — Антон присел на корточки. Ярый положил громадную голову на лапы, прижал уши и закрыл глаза, что означало: «Я больше так не буду». Антону стало жалко пса и весело. Но не засмеялся — воспитание. — Ну да ладно, больше так не делай!

Ярый открыл глаза, осклабился. «Ну и хитрюга!» — подумал Антон, положил руку на загривок Ярого и тут же поднёс ладонь к лицу, она липкая и мокрая. Антон схватил лампу — так и есть, кровь. С тревогой поднёс лампу к голове Яра. Ухо было разорвано чем-то острым.

— Кто это тебя, Ярый? — Антон прощупал голову. Облегчённо вздохнул. Слава богу, голова цела. — Легко ты отделался, приятель! Значит, ты его догнал! Теперь и нам надо его достать. Я хочу спать спокойно! Сейчас я тебе смажу рану дедушкиным бальзамом, позавтракаем — и в путь! Пойдёшь со мной или дезертируешь? Ладно-ладно, я пошутил! — Вытащив из большого котла кусок сваренного накануне мяса, поделил поровну, положив сухарь, налил бульона в миску пса. — Не отставай от меня. В путь!

Рытвины в глубоком снегу вели вниз по склону к реке, параллельно ей. Ярый покружился вокруг, принюхался, пустился вперёд и исчез из виду. Идти было очень тяжело. Лыжи цеплялись за мелкий кустарник, спрятанный глубоким снегом. Приходилось высоко поднимать ноги. Через час уже Антон был весь мокрый. С высоких елей посыпался мелкий снежок. Антон поднял голову. Тяжёлые лапы качнул ветерок, они зашелестели, словно заговорили шёпотом. «Хреново! — подумал Антон. — Знаем мы этот ветерок со стороны Крутой! Надо поторопиться, как бы не пришлось возвращаться в темноте!» Антон воткнул палки в снег: «Заберу на обратном пути». Ружьё снял с плеча и повесил на шею. Полегчало.

Появились снежные бугры. Антон знал эти места. Под снегом большие валуны. Чем ближе к Крутой, тем их больше. Через полчаса Антон с радостью услышал лай Ярого. Он остановился, прислушался: «Что-то не так, лай тревожный!» Он заторопился как мог. Через несколько сотен метров следы круто пошли вниз. Антон остановился, громко свистнул. Ярый ответил жалобным визгом. Идти к нему прямо Антон не мог, знал, что там крутой каменистый обрыв, не удержаться, поползёшь вниз. Между обрывом и каменной стеной справа, высотой метров восемь, есть узкий карниз, но Антону на нём не удержаться. Он сбросил лыжи, положил ружьё, снял со спины рюкзак, достал пару костылей, топорик и верёвку. Цепляясь за камни, поднялся на стену. Лёг на живот и, разгребая перед собой снег, дополз до края. Заглянул вниз и облегчённо засмеялся. Ярый услышал Антона, поднял голову, радостно взлаял и запрыгал на месте. Ему сильно повезло. Он сполз с карниза вниз вместе со снегом и угодил на единственный выступ. И справа, и слева от него отвесная стена глубиной метров в десять. Ему-то повезло, но надо достать его оттуда. Антон отполз чуть назад. Очистил от земли и снега скалу, нашёл небольшую щель. Вбил в неё костыль. Привязал к нему верёвку, затянул на её конце несколько узлов и, стоя, перекинув её через плечо, сбросил вниз к Ярому. Слава богу, длины её хватило. «Зубы!» — крикнул Антон. Повторять не пришлось. Умный пёс воспринял это как привычную с детства игру и вцепился зубами. Поднять Ярого было нелегко, в нём килограммов под семьдесят.

Ярый был рад несказанно! Прыгал вокруг Антона и пытался лизнуть его в лицо. А тот, за кем они шли, лежал на камнях внизу ущелья, повернув голову в сторону — или морду, отсюда далеко, не разглядеть. Одну конечность закрыв телом, остальные разбросав в стороны. И всё-таки что-то было не так, а вот что — Антон не мог понять. Домой они добрались при свете луны, довольные и смертельно усталые.

Глава вторая

Стрельба началась рано утром, когда город ещё спал, у моста через Песчаную, у дороги из губернского центра. После паузы она возобновилась несколькими сотнями метров ближе. Случившемуся далее явился очевидец, это был Ефим Лепешев, приказчик купца Гурова, который накануне вечером засиделся допоздна в трактире грека Латакиса. Изрядно перебрав, с виду тихий и трусоватый Ефим стал шумно выражать недоверие к качеству напитков, нелицеприятно и непечатно высказался по адресу Латакиса. Окончательно разогревшись, стал бить посуду, затеял потасовку с половым и, сильно надоев посетителям трактира, офонаренный на оба глаза, в разорванной рубахе, он был выдворен ими за дверь заведения. Обалдевший от случившегося, вытирая пьяные слёзы грязными кулаками, он побрёл куда ни попадя. Забрёл в какой-то проулок, зацепился за что-то, упал, сделал попытку подняться, передумал и заснул вполне собой довольный. Пробуждение было как продолжение перенесённого кошмара. Где-то за углом, совсем рядом, началось что-то ужасное для сонного провинциального городишки: стрельба, дикие крики, лошадиный топот. И перед вытаращенными от ужаса глазами Ефима на белом дончаке появляется из-за угла бешеным галопом скачущий всадник. Через несколько мгновений оттуда же выскакивают ещё трое на мохнатоногих монголках. Преследуемый, обернувшись, стреляет через плечо. Монголка с грохотом валится набок, высекая подковами искры о булыжники мостовой. Оцепеневший Ефим видит, как дончак останавливается неподалёку от ворот дома на той стороне улицы. Его хозяин, цепляясь руками за повод и гриву, заваливается на бок из седла и медленно сползает на землю. Двое на монголках останавливаются почти напротив затаившегося Ефима. Ближайший наездник перебрасывает ногу через шею лошади, собираясь спрыгнуть вниз, но тут с треском распахивается половина ворот, появляется босая женщина в белой ночной рубашке, в руках у неё ружьё. Делает несколько шагов, останавливаясь рядом с неподвижно лежащим всадником, широко расставляет ноги и поднимает ружьё. Ефим слышит, как ближайший к нему, смачно выругавшись, говорит негромко:

— Всё равно, давай!

Его сообщник поднимает ствол и лязгает затвором. Грохочет выстрел. Ефим видит, как он падает из седла на бок, а женщина бросает дымящееся ружьё и наклоняется над лежащим. Оставшийся в живых поводом чуть не сворачивает шею лошади. Крутнувшись, бьёт плетью лошадь и скачет обратно. К нему бросается третий сообщник, вскакивает на ходу на круп лошади сзади, и оба исчезают за поворотом.

* * *

— Павлуша! — пухлой рукой тронула за плечо своего супруга Марья Ивановна. — Звонят!

Павел Николаевич стянул с лысой головы колпак, сел в постели и, зевая, нащупал ногами мягкие туфли, надел их, накинул на плечи тёплый халат.

Бархатный услужливый голос в трубке:

— Извините за столь раннее беспокойство…

— Да, да, я слушаю! — перебил губернатор.

Звонил начальник полиции Ольберг.

— Что случилось?

— Стрельба в городе, ваше превосходительство!

— Подробности есть?

— Пока нет, выясняем.

— Как только они появятся, звоните сразу! Вы слышите, Бруно Яковлевич? Сразу!

Губернатор положил трубку, потёр ладонью голову, крякнул в сердцах и, прихрамывая, заходил по комнате.

«Боже мой! — тоскливо подумал он. — Только этого не хватало! Мало мне этого разбоя на руднике, так ещё и эта напасть!»

Вздохнув невесело, сел в кресло и стал ждать звонка. Справедливо рассудив, что ложиться смысла нет — вряд ли заснёшь, — сидел, безучастно переводя взгляд с телефона на громадный, до потолка фикус у окна. Через полчаса затренькал звонок. Павел Николаевич, вскочив, метнулся к телефону, схватил трубку:

— Да, да, я слушаю, говорите!

Звонил начальник сыскного отделения Епишев:

— Ваше Превосходительство, нападение на фельдъегерей! Есть убитые. Подробности будут позже.

— Да, да, спасибо, голубчик!

Павел Николаевич положил трубку на стол, задом нащупал кресло и сел. Обхватив голову руками, застыл, как изваяние, успокоившись, набрал управу. «Ах да! — сообразил, не получив ответа. — Ещё спят». Позвонил секретарю на домашний:

— Да, да, срочно, олух ты этакий! — втолковывал сонному Павел Николаевич. — Собрать всех! И пришлите машину сразу же. Я буду ждать.

И положив трубку мимо аппарата, зашлёпал задниками туфель к двери — переодеваться.

В кабинете губернатора высоченные стрельчатые окна до потолка с гипсовыми виньетками, с позолотой. К стене без окон — поперечина громоздкого т-образного стола и кресла с подлокотниками и высокой спинкой из мягкой кожи. За ним на стене в полный рост портрет государя. На столе — письменный набор из уральской яшмы. В кресле — изнывавший от ожидания, невыспавшийся Павел Николаевич. Перед ним у длинного, чуть не до входной двери стола на таких же, как и стол, тяжеловесных стульях сидят и терпеливо ждут, теряясь в догадках, приглашённые. Тут и начальник гарнизона, и шеф жандармов, и начальник полиции, и хозяин рудника, и ломавший голову про себя брандмейстер города: «А я-то тут зачем? Вроде не горели давно, тьфу, не накаркать бы» — и тайком перекрестился.

В тягостной тишине долго ждут, и вот наконец распахивается дверь. Появляется человек. Мелкими шажками, подобострастно раскланиваясь на ходу и что-то бормоча, кладёт на стол губернатора сумку и так же суетливо исчезает за дверью. Губернатор щёлкает застёжками сумки, достаёт пакет, ломает сургучные печати и кладёт на стол несколько листов бумаги. Читает молча. Все, не дыша, ждут. Павел Николаевич дочитывает, обводит каждого глазами, кладёт бумаги на стол. Припечатывает их ладонью и говорит коротко:

— Всё то же! С этим надо кончать! Завтра же сотню казаков на рудник. Всё! Свободны!

* * *

Ранним утром выступили длиной колонной вдоль кромки леса. По двое. Стремя в стремя. Где-то в середине колонны несколько повозок. Параллельно лесом дозорные охотники. Есаул ехал впереди, изредка останавливался, пропускал строй, потом, догоняя рысцой, возвращался на прежнее место. Передалось и казакам. Ехали молча, без обычных шуток, в тишине. Утренний туман развеялся, и дорога, петляя, вывела колонну из влажного леса. Всё посветлело. Лёгкий ветерок принёс запахи степных цветов. В траве мелкие козявки застрекотали дружно разноголосицей, цветные мотыльки запорхали вокруг. Промелькнула стайка пташек. В редкой дымке облаков показалось солнце. Даже лошади оживились, замотали головами, бряцая удилами. Казаки выпрямлялись в сёдлах, потягиваясь. Толкали спящих, подшучивали над ними. Есаул подъехал к повозке. Полог над нею был откинут. Молодая, с виду уверенная в себе девушка сидела на краю повозки, болтая ногами.

— Здравствуйте, Анна Ивановна! — помпезно поклонился есаул. Девушка подняла миловидное личико.

— И Вам не хворать, Евгений Иванович! — и, заслоняясь ладошкой от солнца, посмотрела на есаула. Тёмно-русые волосы, большие серые глаза, резко очерченный подбородок. Под пшеничными усами в лёгкой усмешке ровные зубы. «Господи, как он красив! — безнадёжно подумала девушка. — А вдруг?.. Вот если бы… — и зарделась от собственной нескромности. — Да ведь и конь под стать хозяину!» — присмотрелась Анна. Привезённый когда-то, должно быть, из аравийских пустынь, предки наградили его своими лучшими качествами. Не чувствуя веса рослого всадника, он, мелко перебирая тонкими ногами, шёл боком, игриво изгибая шею, жевал удила, оседал на задние ноги, пытаясь, должно быть, встать на дыбы. Чувствовалось — отпусти его, дай волю — и он умчится, как ветер.

— Евгений Иванович, а как зовут его? — любуясь конём, спросила девушка.

— Кисмет, — погладил гриву коня есаул. — Его зовут Кисмет.

— А что это значит?

— А значит это, Аннушка, — наклонился есаул. — Это значит — судьба!

Смущённая девушка опустила глаза и тут же в крайнем изумлении посмотрела вверх. Что-то огромное, как дом, со свистом и шипением, как паровоз, промелькнуло над степью, тотчас вернулось и зависло над ними. Привычная тишина взорвалась криками людей, конским ржанием. Аня закрыла глаза и уткнулась головой в колени. Усугубляя общую сумятицу, грохнул выстрел. Когда девушка подняла голову, это что-то мелким пятнышком исчезало из виду.

Есаул, ласково поглаживая шею коня, что-то шептал ему на ухо, а тот мелко дрожал всем телом, топтался на месте, удерживаемый рукой хозяина. К повозке подъехал кряжистый седоусый казак.

— Заглобин, тебе что? Это ты стрелял?

— Так это же он! — пролепетал непонятное старый казак.

— Кто он, кто? — наклонился к нему есаул.

— Он же, ей-богу, он — Болдырев! Он же мне дулю показал!

Есаул, откинув голову, блеснув зубами, от души рассмеялся.

— Вот те крест! — рванул воротник, обидевшись, Заглобин.

Есаул сдвинул брови, хотел что-то сказать, но, видно, передумал и сказал другое:

— Иди в строй, Фрол Иванович, потом поговорим. Фрол Иванович! — придержал казака есаул. — А если б попал?

— Да нет! — хитро прищурился Заглобин. — Это же я так, для острастки пульнул, чтоб он чего дурного не придумал. Я же его хорошо знаю!

«Да-а! — тронув коня, подумал есаул. — Интересные вы ребята!»

Казаки — люди бывалые. Но такое! Ехали, шумно переговариваясь. Смеялись друг над другом, вспоминая потешные эпизоды. Иногда громкий хохот перекатывался с одного края колонны до другого. Все были взволнованы, но страха не было. Есаул ехал рядом с Заглобиным.

— Расскажи-ка мне о Болдыреве поподробнее, — попросил он. — Ведь вы же из одной станицы? Я ж хорошо помню его, ведь он же исчез после замирения аула?

— Ну да, Евгений Иванович. Мы с ним рядом, как только на свет появились, и дома наши стоят рядом. Мы с ним «кто кого» тягались, чуть ходить начали, а уж когда на коня сели… Бабулю-то его донцы взяли, когда за Азов ходили. Я помню её, с палкой ходила, за сто лет ей было, а Федька такой же злющий, в неё пошёл, а видом в мать пошёл: такой же чёрный, нос крючком, и злой, не приведи господь! Мы с ним всё тягались и в рубке, и в этой… волто… вольто…

— Вольтижировке! — подсказал есаул.

— Вот-вот… И в джигитовке, и в скачках всегда были первыми, ни в чём уступить не хотели.

— Казак! — обронил есаул.

— Вот-вот, так точно. Так вот, — продолжил Заглобин, — подошли мы тогда к аулу, а там нас ждут со всех сторон. Ну и завязались мы, а они врассыпную стали уходить. Места знают: лощинами, ущельями. Мы вдогон, гонялись дотемна. А когда собрались, стали считать, глянь, а Болдырева-то и нету! А где искать? Темно, легли спать. Так я, Евгений Иванович, полночи не спал. Никак не думал, что он так дорог мне, бес этакий!

Казак замолчал. Долго ехали молча.

— Но а утром-то что, Фрол Иванович? — мягко спросил есаул.

— А что? Своих полёгших нашли, а Болдырева нет. Так и пропал.

Дорога, петляя, шла лесом, сырым, неприветливым, даже птиц не было слышно, кроме цоканья кедровки. Громадные деревья тянулись верста за верстой, почти вплотную к узкой дороге. Всё заросло густой травой и папоротником. Воздух был тяжёлым, спёртым. Казаки ехали молча, лошади плелись не торопясь, цепляясь копытами за корни деревьев. Ближе к вечеру вышли к безымянной речушке. Перешли вброд и стали устраиваться на ночлег. Задымила полевая кухня. Донцы, расседлав лошадей, уложили вьюки на землю, устраивая постели. Дав остыть лошадям, отвели их на водопой. Повязав торбы с овсом на шеи лошадей, стали рубить сухостой, собирать сучья. Запалили костры, а поужинав, уселись вокруг и засудачили о том о сём. Где-то в темноте на краю поляны сильный голос затянул песню, подхватили и тут и там десятки голосов. Есаул сидел на стволе упавшего дерева на берегу ручья. Слушал, задумчиво ворошил прутом угли небольшого костра. Неслышно ступая, как привидение, из темноты появилась Аннушка:

— Добрый вечер, Евгений Иванович!

Есаул встал, протянул руку:

— Присаживайтесь, Аннушка!

Сняв с плеч бешмет, положил на дерево.

— Благодарю Вас, Евгений Иванович! — застенчиво проговорила девушка.

Помолчали, прислушиваясь.

— Знаете, Аннушка, — задумчиво проговорил есаул, — когда я вернулся в родные края из Петербурга, где я жил с детских лет у своего дяди, брата матушки, и когда я соприкоснулся с казачьим бытом, для меня всё было ново, необыкновенно, необычно после лощёного Петербурга. Временами просто диковато. Прошло немного времени, и во мне заговорила кровь моих предков, я осознал, что всё это моё, мои корни. Казаки внешне суровые люди, а узнаешь их — и удивляешься, какие они добрые, простые и чуткие. Не знают, что такое ложь, интрига, лицемерие. Меня не сразу признали своим, хотя я был сыном атамана, а может быть, и поэтому. Но после похода в Персию, когда мы кровью повязались, я стал своим и очень горжусь этим.

Есаул замолк. Между тем наступил вечер. Потух горизонт. Яркие краски дня поменялись на краю неба на унылые лиловые и грязно-голубые. Долго держалось светлое пятно на краю неба, но и оно погасло. Всё вокруг потеряло свет, стало однообразно-серым. Затихли птичьи голоса. Отчётливее стало слышно сонное журчание воды и потрескивание костра. Где-то далеко в лесу послышалось уханье филина. Какая-то ночная птица прошелестела крыльями почти над казачьими головами и исчезла в темноте. В неясном свете гаснувших костров замелькали силуэты людей — казаки укладывались на ночлег. Есаул встал, подкинул в дымящий, затухающий костёр сухие сучья, пламя тут же подхватило их, взметнулось вверх, полетели искры. Евгений Иванович отступил на шаг и засмеялся.

— Вспомнилось, — сказал он, — как на пикнике в Царском Селе ещё ребёнком я, поступив так же, едва не сжёг свои штанишки.

— Евгений Иванович, — проговорила Аннушка, — правда, что вы были в охране государя?

Есаул в молчании сделал несколько шагов и остановился перед девушкой.

— Правда, Аннушка. Всем интересно знать, как, почему я из Петербурга попал на окраину империи. Я был молод, горяч, даже спесив, всё это послужило причиной. Злые языки связали моё имя с именем молодой жены старого сенатора, близкого к императорскому двору. В оскорбившей меня форме он потребовал оправдаться, но я был неразумно горд и ответил пощёчиной. Был большой скандал. Мне грозили тяжкие последствия. Но вмешалась государыня, и я был сослан на Кавказ в действующую армию. Остальное, если вам интересно, Аннушка, я расскажу как-нибудь потом. А сейчас, голубушка, пора спать. Завтра, вероятно, будет трудная дорога, начинаются горы.

Дорога следующего дня, вопреки ожиданиям, оказалась не такой уж и трудной. Пришлось преодолеть несколько не очень крутых, скорее затяжных подъёмов и спусков и одно довольно глубокое ущелье с бурной речкой. Но всё обошлось без сложностей. Аннушке подобрали кроткую кобылу из обозных, подтянули стремена и усадили в седло учиться мастерству наездников. Ко всеобщему одобрению казаков, девушка, заметно было, слегка робела, потом попросила плеть и стала поторапливать ею свою покорную лошадь, чтобы не отставать от остальных. Казаки переглядывались меж собой, добродушно посмеивались в усы, но молча, боясь задеть самолюбие есаула. Всю дорогу над колонной кружили орлы. Поднимались спиралью, становились едва видимой точкой и, раскинув крылья, парили над степью, выслеживая добычу. Спугнули пару волков. Они уходили сначала поспешными скачками, выставив хвосты, а отбежав дальше, не торопясь, изредка оглядывались. По сторонам дороги сидели, посвистывая, какие-то зверьки. Стоило подъехать ближе — они молниеносно ныряли в норы. День был тёплый, нежаркий. Временами налетит лёгкий ветерок, взволнует ковыль, обдаст прохладою лица казаков и исчезнет, будто его и не было.

Казаки, покачиваясь в сёдлах, повесив головы, дремали. А Аннушка и есаул ехали впереди колонны, чуть поодаль. Аннушка, попав впервые из города в дикую степь, не скрывала своего восторга. Всё было ей в диковину: и множество галдящих порхающих птиц, бабочек, стрекоз, и стрекотание кузнечиков. Всё удивляло и радовало её.

— Что это за птица, с хохолком на голове? — тормошила она есаула.

— Это удод, Аннушка, — степенно разъяснял он.

Но встал в тупик, увидев довольно крупную синюю птицу.

— Вот уж тут я не могу Вам помочь, уважаемая Анна Ивановна!

И оба расхохотались. Так и ехали, разнообразя дорогу задушевными разговорами. Есаул узнал, что Аннушка из семьи педагогов. Отец преподавал историю в университете, а матушка учила игре на фортепиано в музыкальном училище недалеко от их дома. У Аннушки сестра младше её и брат много старше, служит в каком-то секретном ведомстве в столице. С каждым часом Евгений Иванович находил Аннушку всё более привлекательной. И её прямой открытый взгляд, манера говорить, лишённая какого-либо кокетства или желания понравиться, убеждали его в том, что перед ним не лишённая милых женских слабостей, цельная, волевая натура. Между тем где-то после полудня вдали показались горы, а через пару часов отряд оказался перед пологим спуском в котловину глубиной в несколько сот саженей. Внизу было видно множество домов и каких-то строений. Вокруг густые леса, ими заросли горы, а горы громоздились одна над другой и заслоняли собой полнеба. Отряд был замечен в посёлке. Не успели казаки достичь первых домов, как навстречу им появилась группа людей. Подъехав ближе, Евгений Иванович спешился, помог сойти с лошади Аннушке и доложил о себе управляющему рудника Петру Сидоровичу Нежину. Это был высокий седовласый мужчина. За ним представился командир расквартированного здесь небольшого отряда и несколько нижних чинов. Обменявшись рукопожатием с есаулом, управляющий поспешил к Аннушке. Схватил двумя руками маленькую ручку смутившейся Анны Ивановны и с жаром облобызал её, а та быстро выхватила руку и спрятала её за спину, отвернув голову в сторону, не дав закончить приветственную оду на словах: «…когда такая красота скрасит наше скучное существование…» Тут, сообразив, что что-то не то, управляющий, который был явно навеселе, закончил буднично: «Очень рады, очень рады!» — и вовремя, так как глаза Евгения Ивановича уже метали молнии. На том официальная часть встречи была закончена. Фрол Иванович, получив указания есаула, в сопровождении унтер-офицера повёл казаков в казармы.

А есаул и Анна раскланялись с управляющим, пригласившим их отужинать в узком семейном кругу, и поблагодарили его очень вежливо, и молодой чиновник повёл их дальше по деревянному тротуару вглубь посёлка. Евгению Ивановичу и Аннушке предоставили по комнате в ряду нескольких в длинном коридоре небольшого дома, вероятно, постоялого двора. К назначенному часу за ними явилась молодая женщина. Аннушка надела простенькое платье, которое очень шло ей, украсила его затейливой брошью. Поправила причёску и была настолько привлекательной, что обычно сдержанный Евгений Иванович не мог сдержать довольной улыбки.

Управляющий с супругой Софьей Андреевной ждали их на пороге дома, очень большого. Управляющий двумя пальцами поднёс руку Аннушки к лицу и слегка коснулся губами, пожал руку Евгению Ивановичу, пригласил к столу. Гостиная — большая квадратная комната, в центре её большой круглый стол. Подоконник окна напротив входной двери был полностью заставлен цветочными горшками. В правом от входа углу несколько больших кадок с диковинными растениями до потолка. В левом — большой диван, два кресла и небольшой ломберный столик. У Евгения Ивановича что-то шевельнулось в памяти, пробудив далёкое, из детства, воспоминание — каникулы на Дону в доме прадеда. Всё то же, обилие тех же цветов, даже запахи те же. Боже мой, как давно это было! Хозяин подвёл за руку Аннушку к столу, усадил её, сделал знак рукой есаулу, мол, усаживайся, уселся сам, широко развёл руки, шлёпнул ладонями, хитро подмигнул и, указав пальцем в центр стола, патетически произнёс:

— А это всё заслуга моей обожаемой жёнушки!

Есаул не сдержал улыбки. Ещё бы, в центре стола стояло с десяток штофов, бутылей и бутылочек.

— А ознаменуем мы наше знакомство, — продолжил хозяин, — нашу встречу вот этой чудесной наливочкой!

И осторожно подтянул к себе бутыль из чёрного стекла с фигурной серебряной пробкой.

— Здесь столько трав, столько ягод, каких-то корешков, цветов и соцветий, сам чёрт ногу сломит. Все эти рецепты — большой секрет Софьи Андреевны. За наше знакомство, господа!

Напиток был действительно великолепен, с резким приятным запахом. Крепость не ощущалась, а вот ноги, почувствовал Евгений Иванович, слегка отяжелели. Анна чуть пригубила, и, не жеманясь, выпила рюмку до дна, и посмотрела на Евгения Ивановича, тот улыбнулся в ответ. Анна покраснела и уткнулась в тарелку. Хозяин оказался убеждённым монархистом, и следующий тост из штофа зелёного стекла, он предложил выпить стоя за императорскую чету. Пришлось подняться и поддержать тост, а когда сели и завязалась оживлённая беседа, Пётр Сидорович наполнил рюмку и, уже сидя, не приглашая Евгения Ивановича в компанию, выпил и её. И потекла беседа неспешная. Нежин получил знания по горному делу в столице. Нашлось у них с Евгением Ивановичем несколько общих знакомых. Стол был богатым, без изысков, но сытным и вкусным. Аппетит у всех был завидный. Иногда Пётр Сидорович предлагал дамам и дорогому гостю, с тостом и без тостов, наполнить бокалы, иногда забывал делать это и напивался молча. Софья Андреевна оказалась женщиной словоохотливой, и Аннушке не пришлось скучать с такой соседкой. Нечасто, подумала Анна, сюда заезжают новые люди, отсюда и отношение такое радушное. А завершением ужина явилось желание хозяина порадовать гостей прослушиванием пластинок с песнями испанских цыган. Уверенно встав, Пётр Сидорович, держась за спинку стула, сделал пару шагов, его качнуло и понесло куда-то в сторону. Спас диван, он плюхнулся на него, сдвинул брови и попытался что-то сказать. Не получилось. Пётр Сидорович откинул голову назад, пожевал губами и захрапел не очень назойливо.

— Вы уж простите его, ради бога! — сказала радушная хозяйка. — Есть у него такая слабость.

Женщины обнялись, пожелали друг другу покойной ночи. Софья Андреевна чмокнула по-матерински и Евгения Ивановича в щёку, и гости побрели к дому. Есаул рассмеялся очень громко и весело и сказал:

— Он хорош, Пётр Сидорович, просто великолепен!

Идя по коридору к комнатам, есаул заметил напряжённость и беспокойство в движении и на лице Аннушки. Причина была очевидной.

— Не бойтесь меня, Аннушка, я не кусаюсь и не причиню вам зла!

На следующий день начальник гарнизона Рыгин Иван Павлович обстоятельно и скрупулёзно разъяснил есаулу обязанности и зону ответственности по охране рудника. На огромном столе стоял рельефный макет всего участка, но с множеством белых пятен.

— Там мы вообще не были, — сказал полковник местным промысловикам. — Туда добраться непросто, особенно в район Крутой высотою в полторы версты.

Периметр ответственности был, по прикидкам есаула, в несколько сотен вёрст. В центре его и была Крутая.

Прямо напротив той дороги, которой добирались сюда казаки. Где-то там скрывалась крупная организованная банда, нападавшая на рудник и прииски. Именно этот район, размышлял есаул, надо хорошо изучить и попытаться добраться туда. Если подняться к вершине Крутой, запоминал он, вот до этой седловины, то оттуда можно держать под контролем три четверти горизонта. С одной стороны подошва горы сползает к реке крутым обрывом. С противоположной — уступы с заросшими кустарником лощинами, которые внизу смыкаются с кедровым лесом, далее Крутая продолжается грядой каменистых вершин, которые чем дальше, тем шире, веером расходятся по сторонам в сплошные таёжные буреломы.

— Должен вам сказать, лучше это услышать от меня, — прервал размышления есаула, подойдя и взяв его за локоть, полковник. — Ходят слухи, будто охотники видели в лесах какие-то летающие машины.

Евгений Иванович поперхнулся, закашлялся.

— Я не склонен верить в эти байки, но как знать, как знать… — полковник покачал головой и отошёл в сторону. — Мало того, — добавил он, повернув голову, — промысловики видели в лесах каких-то монстров, а они, должен вам сказать, люди серьёзные. Словом, есаул, скучать Вам не придётся! Советую Вам быть в постоянном контакте с руководителем секретного отделения Сошиным. Он здесь давно и знает больше, чем все остальные вместе взятые.

Поблагодарив полковника за информацию, Евгений Иванович вышел в полутёмный коридор, раздумывая, какие задачи надо, не откладывая, решить сегодня. Его внимание привлекла полоса света из приоткрытой двери и приглушённый разговор оттуда. Подойдя ближе, он разглядел промелькнувшее бородатое лицо и глаза, на долю секунды встретившиеся с его зрачками. Есаул отвёл глаза и прошёл мимо. Выйдя во двор, он остановился: «Это лицо… похоже, я его где-то видел. Ведь точно видел…»

* * *

Распахнув дверь, на широком крыльце в две ступени появился Иван Заглобин. Высокий плечистый щеголеватый казак лет за двадцать. На лице его был ясно виден его дерзкий, буйный, неудержимый характер. Взгляд тёмных глаз навыкате под высокими бровями — быстрый, пристальный, как взгляд степного хищника. На узком кожаном ремне с серебряными украшениями шашка — гурда, в ножнах, обшитых зелёным сафьяном, с накладками из серебра с чернью — добыча в одной из вылазок за Терек. Почти не касаясь ступенек, Иван слетел на землю и широко зашагал к коновязи. За ним, не торопясь, вразвалку седоусый Фрол Иванович, его дядя. Ширококостный, угловатый. В нём чувствовалась большая физическая мощь. На лице — безмятежное спокойствие, граничащее с леностью. Давний шрам, разрубив щеку и ухо пополам, заметен светлой полосой сквозь небритую щетину. Иван, вынув из кармана плисовых шаровар кусочек сахара, на ладони протянул вороному, в белых чулках, молодому жеребцу. Отвязал поводья, закинул их за голову коня. Подтянул подпругу, положил руки на луку седла на секунду, как бы раздумывая, и одним прыжком оказался в седле. Жеребец осел на задние ноги. Дядя Фрол захохотал, любуясь племянником. Иван носками сапог из хорошей кожи с начищенными до блеска голенищами поймал широкие, турецкой работы стремена и вдел их, сдвинул тонкорунную папаху назад и набок, подбоченился и тронул коня с места. За ним, не спеша, на крупной ярко-рыжей кобыле — Фрол Иванович. Маршрут был известен: две версты по дороге, поворот направо, и тропой вверх в горы. До обеда туда, потом обратно.

Казаков было слишком мало, чтобы охватить весь периметр, и есаул принял решение: охранение до зимы вести радиальными маршрутами, не привлекая внимания. Иван насвистывал что-то, потом замолк. Двигались в полной тишине. Лишь лошади иногда фыркали да изредка стучали копытами, задевая иногда торчащие кое-где корни деревьев. Тропа узкой лентой извивалась меж высоких деревьев. Внизу сплошь ели, чем выше, тем больше кряжистых сосен и кедров. Временами выезжали на поляны, сплошь заросшие цветами и кустарником. День был солнечным, жарким. В чаще воздух был душным, спёртым. На полянах лёгкий ветерок, пахнущий сосновой смолой и цветами, приносил разомлевшим казакам некоторое облегчение. На одной из полян, сплошь заросшей малинником, решили сделать привал, пообедать и повернуть назад. Так и сделали: расседлали лошадей, плотно поели и, подложив сёдла под голову, задремали. Первым проснулся Иван:

— Дядя Фрол, вставай, а то не успеем до вечера!

Беспокойный Иван уже скрылся на вороном в чаще леса, а Фрол Иванович, придержав коня, не торопясь отправлял ладонью в щербатый рот пригоршни ягод, когда тишину леса разорвал вдруг лошадиный визг, храп, болезненный вскрик с матерком Ивана и глухой рык зверя. Подскакавшему Фролу, видавшему всякое, представилась страшная картина. Спину Ивана оседлал какой-то крупный жёлто-серый зверь, вцепившийся клыками в левое плечо племянника. Вороной кружился на месте, дико визжал, вскидывал задние ноги, пытаясь избавиться от напасти. Иван не потерял самообладания: пытавшемуся свалить его со спины коня зверю он правой рукой ножом наносил удары. Подскочивший Фрол, выбрав момент, ткнул клинком зверя под лопатку, чем и решил дело. Хищник с глухим стуком рухнул на землю и забился в конвульсиях. Фрол занёс шашку для удара, но услышал слабый голос Ивана:

— Не надо, не порти, я из неё чепрак сделаю.

Несмотря на трагизм сцены, Фрол облегчённо рассмеялся:

— Ну ты и чертяка, племянничек!

Зверь затихал, дёргая толстыми лапами и оскалив клыкастую пасть. Иван сполз осторожно с коня и, прикрывая рану ладонью, подошёл к зверю.

— Дядя, это же рысь! Но смотри, какая здоровенная!

Фрол, держа за повод дрожащего вороного, подошёл ближе:

— Да, Ваня, если бы ты не удержал повод, он бы тебя понёс, худо бы дело кончилось! Ты посмотри, как он коняке спину разодрал!

Иван поднял с травы нож и засунул его за голенище. Перевязав раны крест-накрест под мышками, предварительно смазав их какой-то пахучей мазью из седельной сумки, тронулись в обратный путь. Рысь Фрол взвалил на спину своей спокойной, как сам, рыжей кобылы, привязав её к седлу, лошадь только фыркнула. И тронулись в обратный путь. Дорога вниз заняла намного меньше времени, и в посёлок они успели вернуться засветло.

Глава третья

Пока есаул, выйдя во двор, натужно соображал, где же он его видел, ноги сами привели на хоздвор. Под большим навесом стояли параллельно два длинных стола. На одном молодые девки рубили капусту для засолки в большие кадки. На другом — перебирали груды сваленных грибов и ягод. Среди женских платков кое-где были видны и казачьи папахи. Чтобы не смущать своим внезапным появлением, Евгений Иванович обошёл работающих стороной. Начальник хоздвора под большим орехом распекал стоящую напротив худенькую девушку. Увидев есаула, он встал и что-то сказал, взмахнув рукою. Девушка повернулась и пробежала мимо Евгения Ивановича, зыркнув глазами.

— Добрый день! Я Зорич Евгений Иванович, а вы, насколько понимаю, Аркадий Алексеевич, начальник хозяйства?

— Да, да, вы правы! — и двумя руками доверительно придержал руку Евгения Ивановича. — Очень рад, очень рад! Чем обязан?

Аркадий Алексеевич смотрел сквозь очки добрыми близорукими глазами.

— Видите ли, Аркадий Алексеевич, я здесь человек новый, а цель моего прибытия сюда обязывает меня быть в курсе всего, что меня окружает…

— Да, да, дорогой Евгений Иванович, — перебил начхоз. — Я понимаю, понимаю, но что я могу? Моё хозяйство… — и он развёл руками.

— Вот-вот, Аркадий Алексеевич, это меня и беспокоит. Со мною прибыло сюда более ста человек. Я хотел бы быть уверенным, что такое количество едаков не окажется непосильной нагрузкой на продовольственную базу рудника.

— Ах, это? Это совершенно пустое, можете быть совершенно, абсолютно спокойны на этот счёт. — Начхоз взял есаула под руку. — Пойдёмте в дом. За чаем я вас совершенно успокою!

Евгений Иванович не мог скрыть довольной улыбки, его позабавила такая безмятежная уверенность Аркадия Алексеевича. Небольшой дом был полон уюта и дышал пирогами. Радушная хозяйка, сложив руки на животе, с улыбкой на круглом лице соблазняла податливого Евгения Ивановича то тарелочкой наваристого борща, то румяными котлетками. Давно он не чувствовал себя таким раскованным в чужом доме. Обед завершился чаем с вареньем и пирожками с луком и яйцом, со смородиной и ещё бог знает чем. Расслабленный бутылочкой наливки, потерявший свой обычный строгий вид, Евгений Иванович растрогал хозяйку, заявив, что так мило и хорошо ему было только в детстве у бабушки. Он бы наговорил ещё много хорошего, но хозяин дома увлёк его в соседнюю комнату.

— А теперь, уважаемый Евгений Иванович, я расскажу Вам о состоянии дел в доверенном мне хозяйстве, — и поднял указательный палец к потолку, — но продолжать не стал, а крикнул: — Ксюшенька, принеси нам чего-нибудь!

Важный разговор продолжался довольно долго. Свой пространный доклад с выкладками и комментариями Аркадий Алексеевич закончил, привалившись щекой к плечу и тихонько посвистывая носом. Есаул, как представитель куда как более ответственного ведомства, не прогнулся, проявив лишь минутную слабость — распахнув бешмет и ослабив на дырочку поясной ремень. Но тут же встряхнулся, набычился, опустил голову вниз и сидел так молча, как статуя. Хозяйка долго ждала, подсматривая в щёлочку портьер, не дождалась и позвала на помощь двух девиц переместить мужчин и уложить в постель в спальной комнате.

* * *

Повязка, грудь, живот, верх шаровар — всё было в крови. Иван сидел в седле, низко согнувшись. Временами его голова начинала мотаться безвольно из стороны в сторону. Похоже, он временами терял сознание. Фрол, придерживая рукой туловище племянника, с тоской поглядывал вперёд: «Скорее бы». Наконец, за очередным поворотом тропы, среди верхушек елей, показались крыши домов. Кони, почувствовав близость жилья, прибавили шагу. Впереди на каком-то пеньке сидел человек. Похоже, их ждали. Фрол пригляделся — девушка. Увидев всадников, она вскочила, кинулась вперёд, остановилась, прижав руку ко рту. Резко развернулась и кинулась бежать, только ноги замелькали. «Ай да Ванюшка!» — заулыбался Фрол. Первыми успели казаки. Бережно сняли Ивана с коня, осторожно уложили на носилки, зашагали к медпункту, там собралась группа людей. Среди них Анна и Евгений Иванович. Фрол взял лошадь под уздцы и побрёл к ним, разминая затёкшие ноги. Предупреждая вопросы, снял со зверя рубаху Ивана, развязал узлы. Хищник тяжело шлёпнулся о землю.

— Ну и кот! Ну здоров! Пуда три, наверное! — присели на корточки, тормошили, разглядывая зверя, казаки. Фрола потянули за рукав. Оглянулся — девушка.

— Дядя Фрол, дай рубашку, я постираю, заштопаю… — стрельнув глазами, опустила их, зардевшись.

— Возьми, милая, дай бог тебе здоровья, — потеплел душою Фрол Иванович. Девушка схватила рубашку, повернулась и юркнула в толпу.

— Ай да девка! Огонь! Вот бы Ваньке такую жену, — подошёл станичник. — Дай коней, Фрол, отведу.

Фрол дал поводья. Показал в сторону рыси:

— Возьми и его, надо выделать. Племяш хочет сделать чепрак. Будет как Александр Македонский!

Фрол выбрал, где трава погуще, сел по-турецки. Устал, ноги не держали. Прикрыл глаза. Через час его растормошил Зорич.

— Как с ним, Евгений Иванович? — встрепенулся Фрол.

— Всё хорошо, Фрол Иванович, слава богу, обошлось. Много крови потерял. Анна зашила его, заштопала. Полежит с недельку — и в строй. Иди в казарму, отдохни, а вечером приди ко мне домой. Вспомнил я кое-что, хочу тебя порасспросить. Не забудь. До вечера!

Комнатушка небольшая, и обстановка самая простая, всё самое необходимое. Кровать с никелированными шарами, шкаф, стол да четыре стула вокруг, обои какие-то с цветочками и зеркало. Окно во двор. Заходящее светило красноватым цветом обозначило скудный цветник и жалкие кустики, да куриц несколько ходят клюют что-то, тоска зелёная. Есаул безнадёжным взглядом упёрся в окно. И мысли в голове отрывками такие же невесёлые. Комната Аннушки через две напротив. Городишко небольшой, языки злые. Зорич уже слышал очень робкие, туманные, из боязни перейти красную черту намёки на его холостяцкое положение. Пока сдерживался. Но он знал свой нрав: «Не дай бог, сорвусь. Надо съезжать. Сниму комнату. Завтра же!» Есаул хлопнул ладонью о стол, повеселел даже. Но тут же мысль: «А Аннушку-то буду редко видеть, тут хоть сталкиваемся иногда, перебрасываемся парой слов, а съеду — и что? Боже мой, что же делать?» Евгений Иванович заметался по комнате. У окна остановился и решил: «Нет, всё равно съеду! Не дай бог, сплетни пойдут, опозорю такую славную девушку». Спас его от очередного приступа тоски робкий стук в дверь и голос:

— Позвольте войти, ваше благородие?

— Да, да, заходи, Фрол Иванович, присаживайся.

Фрол осторожно присел на краешек стула, поставив между колен шашку, с которой он не расставался, разве что когда спал, как шутили казаки.

— Вот о чём я хочу тебя спросить: ты обозных знаешь хорошо?

— Как?! — взволновался Фрол Иванович. — Знаю всех!

— Вот и расскажи мне, они все казаки?

— Никак нет! Шестерых перед самым отходом прислали из гарнизона.

— Фрол Иванович, а вот среди них такой невысокий, худенький, с каштановой, ну, с коричневой бородкой?

— Ну да, знаю, конечно! Это Исидор Игнатьевич Корф. Он не казак. Да и вообще не рабочий человек. Руки у него девичьи.

— Так, так, понятно, так я и думал!

Что думал есаул, для навострившего уши казака осталось тайной, потому что, точно сразу, раздался уверенный стук в дверь, и после «Войдите!» перед пораженными собеседниками предстал Корф собственной персоной.

— Добрый вечер, есаул! Я к Вам по делу! — с порога заявил Корф и выразительно покосился на Заглобина.

Тот быстренько встал, не теряя достоинства, вышел вон, оглянувшись через плечо, и закрыл за собой дверь.

— Присаживайтесь!

Корф подошёл к столу, поставил перед собой небольшой портфель. Щёлкнул застёжками, извлёк засургученный пакет, положил на стол. Молча одним пальцем передвинул его Зоричу и тогда сел.

Беседа затянулась до полуночи и когда закончилась, Корф встал, протянул руку и сказал:

— Вся ответственность на вас, есаул. Всё под вашим контролем. Мелочей не должно быть!

Евгений Иванович выслушал молча, кивнул головой и предложил проводить Корфа:

— Ночь, мало ли что…

Корф усмехнулся уголком рта, хлопнул рукой по оттопыренному боковому карману, сказал:

— Итак, до послезавтра!

И удалился.

Через неделю небольшой отряд до восхода солнца покидал город. Евгений Иванович на лохматой монголке пропускал мимо себя строй. Девять казаков, восемь нагруженных вьюками лошадей, десять повозок, он сам и Заглобины.

— Иван, не отставай! — крикнул Зорич и тронул лошадь. Заглобин наклонился в седле, двумя руками привлёк к себе девушку, что-то долго говорил ей, выпрямился в седле, сбил папаху назад и набок и поскакал вдогонку отряду.

Первый день прошёл без хлопот. Привыкшие к походной жизни казаки с радостью покинули город с его теснотой, служебной тягомотиной и казарменной скученностью. Повеселел и есаул. Далёкими казались так волновавшие его накануне личные обстоятельства. «Приеду — и всё улажу!» — решил он. Отсюда, издалека, всё казалось простым, доступным, в общении с казаками появилась та лёгкая, почти дружеская непринуждённость, которую он считал своею заслугой и которой, про себя, гордился очень. Чуткие донцы понимали это, подыгрывали ему и никогда не позволяли себе перейти границу, зная, что напускное панибратство оскорбит уважаемого ими есаула. А на другой день стряслась беда. Буланая кобыла Кандыбы лягнула в сердцах наскучившего ей своими заигрываниями рыжего мосластого жеребца. Лягнула с такой пылкостью, что отскочивший кавалер подтолкнул казака Петра Сороку. И случилось это в полдень на живописной, сплошь заросшей густой травой большой поляне, которая одной своей стороной нависала над едва слышной, текущей внизу рекою. На её кромке и стоял неосторожно казак Сорока, который, чувствуя своё родство с природой, обострённое только что съеденной гречневой кашей с тушенкой, любовался красотами высокого берега той стороны. Громадные сосны с позолоченными солнцем стволами, которые, казалось, забрались так высоко, что упёрлись иголками в голубое небо с развешенными тут и там барашками-облаками. Опрокинутый мощным тычком Сорока шмякнулся оземь, на широкой спине перемахнул ту самую кромку и низринулся вниз, и только пятки сверкнули. Всю эту трагедию с её завершающей частью видел друг Сороки казак Сиротин. Способность мыслить, двигаться и издавать звуки вернулась к нему почти сразу после увиденного. С воплем он кинулся к злополучному месту, рухнул на колени и заглянул в бездну. А там — скалы с двух сторон реки и саженях в десяти внизу быстро текущая река. И никаких следов друга Петьки. Первым пришёл в себя есаул. Приказал седлать лошадей. Двух верховых послал вперёд вниз по течению. Если есть возможность, ближе к воде, кричать, звать. Обозу — догонять казаков. Как оказалось, в двухстах саженях от падения Сороки шумел порог. Дальше — буруны и камни. Сиротин и Кандыба поскакали вперёд в надежде найти спуск к воде. Сиротин рассказал, что Сорока — отменный пловец. Он у Азова с лёгкостью переплывал Дон туда и обратно. И если он не разбился при падении, он обязательно жив. Но время шло, отряд подвигался вперёд, а новостей не было. Наконец вернулись дозорные. В ответ на молчаливые вопросы друзей отрицательно покачали головой и поехали во главе отряда. Евгений Иванович не задал им ни одного вопроса. Он знал — они сделали всё, что надо было. Всё пошло своим чередом. Казаки ехали в полной тишине. Были слышны лишь тяжёлые шлепки лошадиных копыт о землю. Дорога стала ровнее, скальные выступы стали реже и реже. Впереди меж деревьев мелькнул просвет. Похоже, поляна. Сиротин и Кандыба, не сговариваясь, тронули лошадей и ленивой рысцой двинулись вперёд. Саженях в ста на кустах орешника лёгкий ветерок теребил какие-то тряпки. Переглянувшись, казаки дали шпоры, добавили плетьми, и онемевший отряд не сразу сообразил, что это за дикие вопли откуда-то спереди. А сообразили — и что тут началось! С таким исступлением казаки ходили в атаку, когда ничто не могло остановить их. На краю большой поляны Сиротин и Кандыба сидели в сёдлах, то хохоча, то выкрикивая что-то, разводя руки в стороны, а то награждая тычками друг друга. В нескольких саженях от них на окаёмке успокоившейся реки лежал, раскинув руки, на горячем песке в чём мать родила живой Сорока. Продрогшего Сороку отогревали всем миром. Закутали с головой в два одеяла. На голову напялили лохматую папаху. В обозе взяли приготовленные на зиму меховые сапоги с толстой войлочной подошвой. Сорока сидел на земле в позе Будды, из-под папахи были видны нос да постоянно жующий рот. В одной руке была зажата кружка, в которую сразу подливали из стоявшей рядом бутыли с мутной жидкостью. Другой рукой Сорока отправлял в рот то кусок сала, то луковицу, откусывая от ломтя посыпанного солью ржаного хлеба, которым потчевал его сидевший рядом друг Сиротин. В промежутках между приёмами пищи, чем дольше длилась трапеза, тем с большим трудом выговаривая слова, он тем не менее не подвёл друзей и справился со своим рассказом:

— Когда я полетел вниз, испуга не было, — бойко начал он, — некогда было. Я не понял только, что это со мной делается и зачем. Оно мне надо?! А потом и думать было не надо. Мама родная! Я так грохнулся спиной о воду, что от удара у меня мураши забегали по телу. Это так показалось мне вначале. Это так же верно, как вот я тут сижу с вами. А потом меня так стало крутить-вертеть, что ни встречный камень — то мой! То боком, то мордой! Вы гляньте на мои руки, это что?! Оно мне надо?! В одном месте что-то как зацепило за мои шаровары, думаю, всё, приплыл! Можно было бы, конешно, шнурок развязать, да ведь жалко — вещь-то новая! Нет, думаю, помру, но не уступлю. Куда я без шаровар? Но господь помог! Крутнулся я как-то, и меня дальше понесло. Рукой щупаю: на месте. Ну, думаю, раз так, пусть меня теперь хоть до моря несёт. Не впервой, сдюжаю!

Казаки облегчённо вздохнули, переведя дух, заулыбались. Евгений Иванович с тихой радостью смотрел на них.

«Боже мой, ведь они, как дети, искренние, доверчивые. Рассказать бы это столичным шаркунам. Да разве поймут они?..»

— Ну а дальше что? — продолжил с большими паузами и с трудом выговаривая слова. — Смотрю и думаю: надо приземляться. А где? Стало шире, камней меньше, до берега — скалы, не добраться. Ну вот, плыл и плыл, плыл и плыл, плыл и…

Тут Сорока медленно, как бы вдумчиво, опустил голову на грудь, потом резво поднял её, тут же его покачнуло, понесло вбок, и он воткнулся папахой в песок. А кружку из руки так и не выпустил!

* * *

С каждым днём дорога становилась всё хуже. Заросшая травой, она местами была перегорожена стволами упавших или сваленных ветрами деревьев. Видно было — дорогой не пользовались много лет. Ветви разросшихся деревьев цеплялись за колёса повозок. Попадались участки, целиком заросшие кустарниками. Приходилось вырубать их. А стволы перегородивших дорогу деревьев — спиливать… Люди и лошади выбивались из сил. Настоящей бедой были полчища гудящих комаров и мошек. У казаков опухли от их укусов лица и руки. Единственным спасением был дёготь, взятый в дорогу для смазки колёсных осей. Казаки мазались этой чёрной густой жидкостью, глядя на неприглядные физиономии друг друга. Наконец, на четвёртый день пути, ситуация поменялась к лучшему. Стало суше. Заросшую травой глинистую землю сменил песок. Кустарника стало меньше. Поредели деревья. Вместо влаголюбивых елей, осин и берёз появились сосны. Подул сухой, пахнущий цветами ветерок. Исчез гнус. Люди повеселели. Лошади — и те пошли быстрее. К полудню вышли к широко разлившейся мелководной реке. Вода была хрустально чистой. В омутах у берега солнечные лучи освещали дно до мелкого камешка. Сновало множество рыб. Казаки, перебивая, говорили один другому:

— Смотри-ка, линьки, хариусы, знатная будет рыбалка!

Расседлали лошадей, сняли вьюки. Есаул объявил день отдыха и большой стирки. Через пару часов все нижние ветви деревьев и кустарники были увешаны казачьей амуницией. Лошадей выскребли, вымыли. Помылись и сами. Поев, уселись вокруг костра. Но не надолго, усталость от трудной дороги дала о себе знать. Казаки уложились спать задолго до захода солнца и спали мёртвым сном, не шевелясь, не двигаясь, до первых солнечных лучей следующего дня.

У костра дольше других засиделись Корф и Евгений Иванович.

— Ну что, — задумчиво проговорил Корф, — последний переход. У Крутой будем завтра. К осени мы должны отстроить базу. Работы будет много. К снегу у нас должна быть крыша над головой. Я знаю, в общем-то, казаки умеют делать всё. В обоз я подбирал людей по тому же принципу. Я отыскал даже двух братьев, мастеров по устройству колодцев. Хорошо, что взяли с собой двери и окна, оборудование для печей и бани. Мне кажется, я учёл всё.

Евгений Иванович слушал вполуха, думая о своём. Никогда ему не приходилось заниматься тем, чем придётся заняться теперь. Вся надежда на опытных казаков и Фрола. Это успокаивало. Мелькала мысль и об Аннушке. Утешало то, что там не будет повода для сплетен. Очнулся от слов Корфа. Тот, стоя, тряс его за плечо и говорил:

— Пойдём спать… А то и меня сморило.

На следующий день дорога была лёгкой. Собственно, это была не дорога, а направление. Крутая была хорошо видна. Левая сторона среди скальных вершин, правая — сплошь заросшая лесом. Евгений Иванович, ориентируясь, вспоминал ландшафтный макет. А Корф говорил ему:

— Смотри… Нам надо выйти вон к тому месту, похожему на лежащий носком кверху валенок.

Есаул рассмеялся:

— А ведь и верно, действительно, похоже!

Подъехал Фрол Иванович:

— Казаки гутарят: уже добрались? Скоро будем там?

— Скоро, Фрол Иванович. Как там Сорока?

— Да шо ему будет?! Даже не чихнул, здоров, как бугай!

— А лошади?

— Сейчас нормально. Поел их гнус, конешно. Глаза гноились. Промыли, всё в норме. У двоих расковались, да потерпят, не по камням идём. А с лошадьми-то как будем? Кормить-то чем будем?

— Не волнуйся, Фрол Иванович, отстроимся только!

Вскоре пошли давние гари, сплошь заросшие малинником. Свечками торчали редкие обгорелые стволы. Повозки стали. Казаки спешились, разошлись в разные стороны. Погода стояла великолепная. Голубизна без единого облачка, только ласточки кувыркались тут и там. Безмятежную тишину разорвали два рыка — медвежий и хриплый бас казака:

— Робя, ведмедь! Тащи карабин!

Да где там! Медведь, напуганный казаком, с рёвом пустился напролом, напутствуемый воплями казака:

— Ату его! От-т, твою мать!

Посмеялись. Тем всё и кончилось.

— Лучшего места не найти. Речушка зимой наверняка замёрзнет, но сейчас вода есть, а к зиме сделаем колодец. Лес рядом, доставить стволы сюда не составит труда — волоком. Гора защитит зимой от северных ветров. Земля здесь хорошая, не песок, можно разбить огородик, охотиться будем внизу, там зверья должно быть много, места здесь дикие, — так говорил Корф вечером следующего дня.

Они стояли у края пустыря, который ступенями, заросшими кустарником, а дальше — и редкими высоченными елями, поднимался к Крутой. Заходящее солнце, оставляя в тени ложбины, контрастно обозначило каждый выступ каменной громады. Левая сторона горы заслоняла собой небо, а правая, опускаясь к горизонту, таяла в фиолетовом сумраке. Там же, в массиве лесов, отсюда, сверху, редко, штрихами была заметна более тёмная полоса — ложе реки Песчаной. Утомлённые дневной суетой Корф и Евгений Иванович молча стояли, любуясь окружающей их красотой. Ночная темнота уже царила внизу, у подножия Крутой. Поднимаясь наверх, обдавало холодом, окутывая полумраком всё вокруг и очаровывая тишиной и покоем. Синь неба, сгущённая внизу темнотой ночи, поднимаясь к зениту, наливалась голубизной, а за вершиной Крутой редела, таяла белёсым пятном. Где-то там, невидимый отсюда, маячил, должно быть, рогалик месяца. И тут-то некая тёмная масса, появившись снизу, за массивом горы, и медленно-медленно поднимаясь и обретая предметные очертания, предстала перед глазами оцепеневших, потерявших способность что-либо осознавать двух невольных зрителей. Повисела в небе мгновение и тут же растаяла, будто её и не было. И всё это в полной тишине. Лишь через некоторое время появился как бы ниоткуда неясный звук, похожий на ленивое фырканье сытого кота, у которого отобрали недоеденный кусок спёртого им мяса. Понятно, что Евгений Иванович был поражён значительно меньше своего друга, он был ошеломлён скорее новизной происшедшего, а всё в целом было дежавю. А что касается Корфа, то в эту эпоху людьми делались робкие попытки подняться в воздух, постигая через, так сказать, муки и стенания азы воздухоплавания, а тут вдруг такое, так много и сразу, так что стоит ли удивляться тому, что волевой, битый жизнью Корф на разом ослабевших ногах сделал пару робких шагов куда-то в сторону и сел куда придётся. Не стоит удивляться и тому, что последующая ночь была полностью лишена сна. Потерявший себя Корф метался по палатке, натыкался в темноте на раскладушку Евгения Ивановича, извинялся каждый раз и, не переставая, всё время что-то говорил то есаулу, то самому себе. То обращался к отсутствующей аудитории со всякого рода необоснованными химерами. Зорич из осторожности, как бы не проговориться, не включаясь в диалог, отделывался редкими репликами и лежал, сдвинув брови и всё чётче осознавая: «Это — есть, оно рядом, и мимо не пройти!» Но как бы то ни было, а ночь прошла своим чередом. И поутру невыспавшийся мятый Корф и выбритый, пахнувший одеколоном, уверенный в себе есаул приступили к решению задач наступившего дня. После завтрака перед построившимися казаками появился есаул, рядом — Корф.

— Казаки! — начал привычно есаул. — Мы начинаем строительство пограничного кордона. Строительством будет руководить Корф Исидор Игнатьевич, он опытный человек и знает дело, но будет с благодарностью прислушиваться и к вашим советам. Старостой назначаю Фрола Ивановича. По всем вопросам обращаться к нему. Он же назначит десятников. Вопросы есть?

— Нет!

— Разойдись!

Казаки дружно отправились в лес, а через час вернулся Корф — и к Зоричу:

— Иван Заглобин отказывается перетаскивать брёвна!

У есаула брови изумлённо поползли вверх. Отказывается? Как это? Дело небывалое.

— Отправить за Иваном!

— Да вот он едет, — ткнув в сторону леса, Корф дипломатично отъехал в сторону и отвернулся.

С ходу, ещё не подъехав, Иван обиженным, не своим голосом заголосил громко:

— Ваше благородие, да что же это такое?! Монголкам — им что: хоть землю пахать, хоть брёвна таскать, а это Воронок, Воронок! За что же ему такой позор?! Да я его лучше пристрелю! Ей-богу!

Казак с маху шмякнул папаху о землю. Есаул дёрнулся, заиграл желваками, но тут же одумался: «А ведь прав Иван». Окинул взглядом коня… «Стать-то какая, как будто родня моему Кисмету». Помолчал, но виду не подал: субординация, дисциплина и всё такое. Секунду помедлил, подозвал Корфа и извиняющимся тоном попросил его:

— Исидор Игнатьевич, в самом деле, это же форс-мажор какой-то! Вы только посмотрите на этого скакуна!

Корф из-под насупленных бровей покосился на Воронка и молниеносно оценил ситуацию, понял — вариантов нет, надо идти на уступки.

— А знаете, Евгений Иванович, я думаю, казак прав, это моя недоработка. Я снимаю свои претензии.

Сказал — и почувствовал облегчение. Слава богу, затушил. А то бог знает, казаки — народ лютый. Вон рожа-то какая зверская! И уступающе осклабился Заглобину, а тот с быстротой кошки, не слезая с коня, подхватил папаху, перекрестился и, лицом не дрогнув, помолчав, проронил:

— Спасибо, ваше благородие!

— Вот и славно. А тебе, казак, будет другое задание, и вот какое: надо объехать ту сторону Крутой. Соберись, выезжай сразу. Сегодня вернуться наверняка не успеешь. Переночуешь в дороге. Карабин возьми обязательно. И будь осторожен. С той стороны каменная осыпь, поползёт — не выберешься. Давай, Иван, счастливо!

Разошлись, довольные друг другом.

Глава четвёртая

Работа кипела. Казакам работать не привыкать. До работы охочие. Привычные с детства к пиле и топору, они к обеду проделали в густом ельнике большущую просеку, обрубив сучья, впрягали в лямки коренастых монголок, а те волокли стволы к месту закладки домов. После обеда сделали большой помост — козлы — и начали пилить брёвна на доски. Присмотрел Евгений Иванович и место для будущей бани. Далековато от домов, зато озерко рядом. Начали копать ямы под ледник и хранилище для будущих урожаев. Да и привезённые с собой семенные материалы надо сохранить до посева.

Плотно пообедав и накормив Воронка, Иван в тороки положил кусок сала, пару луковиц и сухарей, сунул туда же флягу воды и мешочек овса — для Воронка. Выехал сразу. Надо дальше проехать засветло. За ориентир взял громадную лиственницу, которая исполином возвышалась над остальным лесом. «До неё, — прикинул Иван, — вёрст пятнадцать, до вечера доберусь». По прямой, точно за нею, какая-то безлесая вершина.

«Вот и ладно, не собьёмся, не заплутаемся. Так ведь, Воронок?» Пока поле было ровное, ехал рысью, когда появились кустарники, перешёл на шаг. Спешить некуда. В дороге хорошо думалось, вспомнилась станица, вспомнил мать, двух сестриц-близняшек. Вспомнил деда, старого рубаку. Вспомнил с усмешкой его крепкие пальцы, которыми он цепко держал за ухо, а другой рукой добавлял ума по заднице. Да и было за что. Вспомнилась станица в разные времена года. Рыбалки с друзьями, ночное. Где-то они сейчас? Подумал о Гале. Настоящий бесёнок, но чувствовал: сильная и верная. «Увезу её с собой, а нет — так отправлю её с кем-нибудь к матери».

До лиственницы добрались дотемна. Перекусили и завалились спать. Обогнули Крутую где-то к полудню, определил по солнцу. Ориентир оказался на той стороне реки. Ехали по скудному песчаному, пересыпанному мелкими камнями бездорожью. Так прошёл ещё час. Иван подумал — пора назад. И тут из расщелины слева с треском вырвалась и стрелой взмыла ввысь какая-то крупная птица. Иван поднял голову вослед ей и не сразу понял, что произошло. Рыкнул Воронок, и Иван ощутил, что он падает, падает спиной вниз. Конь грохнулся на щебень, клубом поднялась пыль. Иван успел, ухватившись рукой за луку седла, выбросить правую ногу назад и в сторону, из-под лошади, упал на её тёплый бок, ободрав щеку о пряжку подпруги. Воронок дёрнулся в сторону, сдвинув щебёнку, камни поползли вниз. Мелькнула мысль: «Есаул накаркал!» — раньше, чем проговорил каким-то чужим голосом:

— Лежи, Воронок, тихо!

Строевой конь, услышав команду, привычно затих, прижал ухо, оскалив зубы, косил глазом, налитым кровью.

— Молодец, Воронок, молодец! — прошептал Иван. Левой свободной рукой снял папаху, вытер залитое потом грязное лицо и отбросил её дальше, в сторону. В голове пульсировала мысль: «Что делать? Можно оттолкнуться от Воронка — и в сторону. Нет! Вдвоём так вдвоём!» Перевёл дух, успокоился. Посмотрел по сторонам. Вниз, к Песчаной, несколько десятков саженей мелкого камня, под уклон — осыпь. Там — смерть. «Неужели всё? Нет, поборемся! Как обидно, не в бою даже!» Ошибки он не сделал, он ехал по кромке осыпи, и если бы не птица, всё было бы хорошо. А вокруг такая безмятежная тишина, только хриплое дыхание Воронка да голубое небо, и точками, кругами парили высоко-высоко орлы. Посмотрел налево, вбок. Кажется, где-то там деревцо. Точно. Невысокое, кряжистое. В камнях у них мощные корни. «Верёвку бы… Господи, неужели я её не взял?!» Попытался расстегнуть пряжку седельной сумки — не получилось. Достал засапожник, перерезал ремень, сунул руку — и, слава богу, сразу же, на конце, узел верёвки. Передохнул, смахнул пот с лица, вытащил верёвку и привязал её к поводьям. Другой — к концу на рукояти ножа. Передохнул. Прочёл молитву: «Помоги, господи!» И назад, через голову, метнул нож к дереву. Подумал: «Если запутается в ветвях — выберемся». Дрожащими пальцами тихо потянул верёвку к себе. Шла легко. И вдруг Иван почувствовал сопротивление. Закрыл глаза, вздохнул и потянул крепче. «Держится, зацепилась, теперь резко, изо всех сил — к дереву! Если успею, Воронок не поползёт вниз. Нет, надо передохнуть». Но нетерпение было слишком велико, да и не в характере Ивана ждать. Метнулся на четвереньках вверх, цепляясь руками за камни, как вдруг сзади они покатились вниз, постукивая. Поскользнулся, больно упал на колено, выпрямился. Кинулся с хрипом к дереву. Ухватился одной рукой за верёвку, другой — за корявый ствол, подумал: «Неужели всё? Сдохну, но удержу!» Лихорадочно сделал несколько витков верёвкой вокруг ствола — и упал: ноги не держали. Передохнув, встал. Верёвку перекинул через плечо, упёрся ногами в камни, всем телом — в ствол дерева, сказал негромко:

— Воронок, встань. Тихо, тихо.

Конь осторожно подогнул передние ноги под себя. Поднял, выпрямил голову.

— Давай, Воронок, давай, только тихо.

Верёвка натянулась, резанула плечо. Воронок чуть выпрямил передние ноги, подтянул под себя задние. Круп лошади поднялся. Посыпались камни, полетели вниз, перегоняя друг друга. Иван налёг на верёвку, с трудом прохрипел:

— Давай ещё, Воронок, давай!

Воронок резко встал. Казак метнулся влево, вбок от дерева и чуть вниз, натянув верёвку о ствол. Умный конь задом, не оборачиваясь, двинулся вбок и назад. Иван натягивал верёвку до тех пор, пока она, ослабнув, не упала на землю, а он почувствовал тёплое дыхание коня на своей шее.

* * *

Два больших дома для жилья и поменьше для административных функций стояли на краю поляны до наступления первых утренних заморозков. Подальше, у леса, под большой шапкой земли, глубоко внизу — будущий ледник. Неподалеку — тоже в земле, но не так глубоко — большой погреб — овощехранилище. У озерка сделали баню с большим чугунным котлом, который привезли с собой. Стены домов из еловых брёвен со стёсанной корой и крыши из не успевших потемнеть досок радовали глаза казаков, которые, гордясь своей работой, стыдились выставлять это напоказ. В каждом доме по два окна и по две двери, тоже привезённые с собой, внутренняя и наружная. Мебель — столы, табуретки, кровати — сделали приехавшие в обозе опытные мастера. Корф, гордясь тем, что всё сделано с умом и к сроку, покраснел, как девушка, когда есаул сказал ему это, поблагодарив, крепко пожав руку, перед строем казаков.

В ознаменование окончания работ сделали праздничный стол, выпили немало самогона и съели пару кабанов, подстрелив их в дубовой роще. Кабаны были непуганые, на земле было много натоптанных ими следов, а по ночам слышны были взвизги и хрюканье, слышали и трубный рёв сохатых-лосей. Остающиеся казаки были уверены — с мясом проблем не будет. По окончании обеда Евгений Иванович объявил: два дня на отдых — и в обратный путь. Верховых лошадей забрать с собой: здесь кормить их нечем. Иван Заглобин, который сидел неподалёку, напротив, то краснел, то бледнел, слушая это, и всё порывался сказать что-то. И его рот растянулся в широкой улыбке, когда есаул добавил, посмотрев на него:

— Старшим назначен Иван Заглобин. Два дня на сборы. Баня, подковать лошадей — и в путь.

Фрол ткнул ногой ногу Ивана:

— Бутыль с тебя, племянничек!

Иван оторопело уставился на дядю:

— Есаулу?! Дак как это?! Я не посмею!

— Тю! Мне, недоношенный, мне! Понял?!

Фрол покрутил пальцем у виска. До Ивана дошло, и он стал так бурно выражать свою радость, что, кинувшись к нему, свалил соседа под стол, а с дядей, уронив скамью, упали на пол.

Едва последние повозки скрылись за деревьями и смолкли прощальные крики казаков, есаул подозвал к себе Фрола Ивановича:

— Парами на маршрут. Тихо и осторожно. Понятно, Фрол?

— Так точно, ваше благородие! — вытянулся в струнку понятливый казак, а построив донцов, кашлянув, для солидности свёл брови, расправил усы, прошёлся вдоль строя казаков, скрывавших за напускной готовностью явную насмешку, сделал паузу и проговорил: — Значит, так, хлопцы! Берём все по карабину и ружьё с мелкой дробью. Набьём рябков. Вон их сколько! Чуть не стаей латают, пересвистываются. Значит, так, Егорка, ты со мной. Час на сборы! — явно копируя есаула, проговорил Фрол и добавил: — Разойдись!