Андрей Николаевич Караченцов

Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей

© Николай Караченцов, текст, 2024

© Андрей Караченцов, текст, 2024

© Людмила Поргина, текст, 2024

© Ирина Караченцова, текст, 2024

© Владимир Быстряков, текст, 2024

© Максим Дунаевский, текст, 2024

© Дмитрий Данин, текст, 2024

© Елена Суржикова, текст, 2024

© Максим Федоров, текст, 2024

© Ирина Грибулина, текст, 2024

© Алла Сурикова, текст, 2024

© Андрей Соколов, текст, 2024

© Анна Большова, текст, 2024

© Сергей Мигицко, текст, 2024

© Станислав Житарев, текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024





Предисловие

27 октября 2024 года моему папе исполнилось бы 80 лет. К этой юбилейной дате мне пришла в голову идея, помимо всего прочего, издать книгу в память о моём прекрасном отце, которая раскрывала бы его характер, особенности личности, рассказывала о его талантах и, может быть, объясняла его уникальность, харизму. Папа имел очень широкий круг друзей, знакомых, он работал в театре, в кино, на эстраде, и в этом триединстве заключалась особенность его таланта. Поэтому я посчитал важным и нужным как издать книгу с историями самого Николая Петровича о его друзьях, работе, так и собрать и опубликовать в этой же книге истории членов семьи, папиных друзей, коллег о нём самом, чтобы через призму этих историй попытаться максимально полно раскрыть папину личность, показать, каким он был и в профессиональной, и в семейной жизни. Ядро книги составляют собственные рассказы папы, которые он, как чувствовал, за год до аварии успел наговорить своему другу, журналисту Виталику Мелик-Карамову, после чего вышла в свет книга под названием «Авось!». Позднее на её основе, дополненные мамой, появились книги «Корабль плывёт» и «Я не ушёл…». Для нас папины истории представляют особую ценность, имеют историческое значение. С этих историй, которые намеренно были немного систематизированы и адаптированы под формат книги, и начинается повествование. Далее следуют истории, воспоминания членов семьи, потом друзей, коллег. А так как мой папа был большим любителем анекдотов, постоянно веселил людей, то в завершение мы приправили книгу любимыми анекдотами папы и его друга, художественного руководителя Школы искусств Караченцова (ШИК) Николая Астапова, а также разместили интересные, смешные и редкие фотографии папы с его афоризмами. С годами я стал понимать, насколько мой папа был одарённым от Бога человеком: он смог проявить свой актёрский талант не только на театральной сцене, но и в кино, и даже на эстраде, срывая, можно сказать, такие же восторженные аплодисменты, как это делал Иосиф Давыдович Кобзон. Таких актёров называют универсальными, и их действительно единицы. Помимо этого, папа как в театре, так и в кино мог предстать перед зрителем в разных амплуа. Именно поэтому Марк Анатольевич Захаров говорил, что в его понимании мой папа является синтетическим актёром. И этот серьёзный, уважаемый человек, доверяя его таланту, был готов даже пропрыгать зайцем под папину балалайку на капустниках, во время официальных поздравлений коллег из других театров. Папа перевоплощался в широком диапазоне ролей, от комедийного актёра до трагедийного, от героя-любовника до опустившегося, всё потерявшего в жизни человека. И вот именно такого человека я увидел рядом с Александром Калягиным в спектакле «Чешское фото». В нём не было ни капли моего папы. На самом деле, на протяжении половины действа я не мог поверить своим глазам, что передо мною мой отец. Да он был ещё хорошо загримирован, одет не как обычно в жизни, в каком-то потёртом, с дырками, плаще, передо мной предстал совершенно другой человек, нежели я привык видеть и дома, и на сцене в других ролях, допустим, героем – графом Резановым, или в разных фильмах, когда он играл бандитов или героев-любовников. Когда Николай Петрович заходил в свой родной театр Ленком, в котором он в итоге проработал более 50 лет, имея лишь одну запись в трудовой книжке, и который благодаря Караченцову так и называется – именно он предложил трансформировать название Московский государственный театр имени Ленинского Комсомола в Ленком, он нёс с собою волну позитивной энергии, общаясь на ходу со всеми: и с охраной, и с администратором на вахте, и с уборщицей, и с актёрами, музыкантами, режиссёрами. Он всегда пытался всем поднять настроение, развеселить. Как говорится, вступал в контакт наравне со всеми, независимо от того, кто какую должность занимал, будь то кассир, гардеробщик, уборщица, директор или художественный руководитель театра, либо же первые лица нашей страны, которые приходили в театр. И, надо сказать, наверное, именно благодаря такому подходу к жизни он был частью народа, он любил народ, а народ любил его. Поэтому иногда во время застолья дома, поднимая рюмку за себя, он шутя произносил: «А давайте теперь выпьем за национальное достояние!»



Николай Караченцов с сыном Андреем

Прорвёмся, сдюжим, победим!


Он часто просил меня встретить его на Ленинградском вокзале, потому как он регулярно мотался в Санкт-Петербург и обратно, а будучи человеком творческим и, может быть, где-то даже ребёнком, он никогда не задумывался о том, что, может быть, пора уже ему завести водителя и как-то сделать жизнь более комфортной за счёт того, что на него лично работал бы какой-то персонал. Когда мы встречались на перроне Ленинградского вокзала, то люди, узнавая папу, обступали его и просили дать автограф. И следует отметить, что он никогда никому не отказывал в этом. Хоть папа и торопился, как всегда, но он мог простоять и полчаса на перроне, раздавая всем автографы, чтобы никого не забыть, не обидеть, всем предоставить эту возможность живого общения и создать хорошее настроение. При этом с совершенно незнакомыми людьми, с простым народом он мог заговорить на совершенно разные темы, мог их повеселить либо анекдотом, либо какой-либо интересной историей. Он этого не чурался.



Андрей и Николай Караченцовы



Николай Караченцов и Александр Калягин в спектакле «Чешское фото»



Николай Караченцов с сыном Андреем



Кто-то мог бы его обвинить в том, что он «шут», «клоун», что ему только бы посмешить людей! И только потом я начал понимать, что он так устроен, что он по-другому просто не может жить. И весь парадокс в том, что именно в этом и заключалась его натура. Он так общался с людьми, как я говорил выше, будь то в театре или где-то на улице, на перроне того же Ленинградского вокзала, и за ним распространялась волна смеха, веселья, позитивного настроения. Только потом я начал осознавать, что это, в свою очередь, тоже подпитывало его энергией, давало ему возможность максимально прочувствовать реакцию людей на то, что он рассказывает, прочитать, понять людей и усвоить для себя, в какой форме, как следует преподносить ту или иную историю. И, судя по всему, во многом благодаря этому ему удавалось совершенствовать свой талант, свои способности в актёрском мастерстве.

Куда бы он ни уезжал, он всегда из разных мест привозил свежие анекдоты и рассказывал их нам, членам семьи, своим друзьям, да и всем, кто попадался ему на пути. Он был на самом деле кладезь анекдотов. Я думаю, что он знал не менее 2000 анекдотов и постоянно пополнял свою коллекцию новыми. Поэтому когда мы приходили в Цирк на Цветном бульваре и лично сам Юрий Никулин нас встречал, то он подходил к моему папе и говорил: «Коля, ну ты же всё это уже видел, все наши номера, представления, пойдём ко мне, махнём коньячку!» Они шли в кабинет к Юрию Никулину и начинали наперебой рассказывать друг другу анекдоты. Очередь ни на ком не заканчивалась, в ход шли всё новые и новые анекдоты. Я тогда был ещё детсадовского возраста и после первого отделения бежал к ним и наблюдал за этой картиной. И сейчас я понимаю, что в анекдотах папа мог в какой-то степени составить конкуренцию даже самому Юрию Никулину. Я в своей жизни, пожалуй, ещё один или два раза встречал людей, которые знали так много анекдотов и которые могли так интересно и правильно их преподносить, обладая таким же необыкновенно тонким чувством юмора. Поэтому мы и решили поместить в эту книгу анекдоты, которые папа любил всем рассказывать. Тем самым, мне кажется, я смог бы выполнить задачу, которую перед собою поставил, а именно чтобы с помощью этой книги наши читатели, друзья, знакомые, папины коллеги, поклонники смогли вспомнить папу с улыбкой на лице и окунуться в тот праздник, листая эту книгу. Ведь, как говорится, человек жив, пока его помнят. Я бы ещё добавил: душа человека жива, пока его помнят и о нём молятся. Я очень благодарен тем людям, которые носят в своих сердцах память о моём отце. С папой всегда было интересно и весело!

Андрей Караченцов

Николай Караченцов, актёр театра и кино, народный артист РСФСР

Мама и балет

Мамочка моя была балетмейстером. Когда я находился в юном и глупом возрасте, как поётся в одной из моих песен «Мой поезд ещё не ушёл» композитора Рустама Неврединова на стихи Симона Осиашвили, «туман мне глаза застилал». «Туман» этот назывался балетным искусством. Ничего другого я не знал и знать не хотел. Меня маленького мама таскала за собой на занятия в ГИТИС. Я смотрел с детских лет на упражнения у балетного станка, я изучил все балетные движения, я пересмотрел по нескольку раз все балеты в Большом театре. Я был болен танцем до безумия. Я видел себя только на сцене Большого театра. И считал, что танцовщик – это самое лучшее, чем должен заниматься мужчина.

Конечно, знал, что балетные люди должны быть растянуты и выворотны. И сам себя растягивал. Что, например, означает – выворотные? Читал я запойно, и вот, скажем, уткнулся я в толстый журнал, ложусь на спину, пятки подтягиваю под попку, а колени прижимаю к полу грудой книг, чтобы ноги выворачивало.

Ничего другого, кроме балета, я в своей жизни не представлял. Но мама меня в него не пустила.

Аргумент один: если бы была девочка – пожалуйста, а мальчик – ни за что. Сегодня я ей очень благодарен за это решение, век балетный короток – до сорока, редко-редко до пятидесяти лет. При этом не дай бог что-то с ногой. Тогда вообще кому я сдался. Общее образование крайне низкого уровня, потому что все силы в училище направлены в течение девяти лет только в одно место – ноги.

Артист прибыл!


У меня много балетных друзей самого разного масштаба. Я по-прежнему преклоняюсь перед этим видом искусства и перед его главными представителями – классическими танцовщиками. И тем не менее предположим: вот не приняли меня в Большой театр? Или так: я в него поступил, но не стал солистом? Значит, при советской власти жить от одной заграничной поездки с кордебалетом до другой? Иного варианта нет. В сорок лет на пенсию, через год меня забывают, я даже в этот театр войти со служебного входа не смогу. А если у меня, предположим, нет балетмейстерского дара? Нет педагогических способностей? Предположим ещё, что все хорошие места забиты. Другого варианта, кроме как ездить в Болшево или в Подлипки и там вести балетный кружок, нет. Всё это моя мама очень хорошо понимала. К тому же она наблюдала много сломанных несчастных мужских судеб в балете. Вот отчего она была так категорична.

Где-то в пятнадцать-шестнадцать лет у меня тягу к балету совершенно отбило, хотя я и занимался в народном театре при Дворце культуры завода «Серп и молот». Там балет преподавали довольно серьёзно, давали ежедневно станок, но я ходил туда уже не из преданности делу, а больше за компанию с мальчиками из моего класса.

В принципе, если думать о профессии танцовщика, полагалось поступать в хореографическое училище, когда исполняется девять лет, но этот момент мы с мамой благополучно проскочили, а дальше интерес к танцам стал угасать, и я уже жил и рос как нормальный московский мальчик с Чистых прудов. Мама много ездила, редко меня воспитывала, чаще этим занималась улица.

Маму я любил патологически. Отношения наши были не просто «мать и сын», а ещё скреплялись настоящей дружбой. Я даже далеко не в детском возрасте ощущал себя не то что маминым сыночком, а просто одним-единственным.

Несмотря на то что я зачастую оставался без контроля родителей, я не совершал плохих поступков, поскольку понимал, что, если мама узнает о моём недостойном поведении, я умру от стыда, не смогу этого пережить, слишком высок был для меня её авторитет.

Жизнь мамина так сложилась, что она из положенных двадцати пяти лет стажа пятнадцать провела за границей. Назвать её творческую судьбу счастливой или несчастливой не берусь. Она возвращалась в свой дом в Москву, она стажировалась в Большом театре у Александра Михайловича Мессерера, её имя профессионалы знали. Но, возможно, она, выражаясь профессионально, пропустила темп. Перед ней сразу после ГИТИСа стоял выбор: или рискнуть и отправиться завоёвывать себе имя в периферийных театрах, или сразу возглавить театр, но в стране, далёкой от балета. Она удачно поставила дипломный спектакль «Шурале» не где-нибудь, а в самой Казани, после чего ей предложили не только стать главным балетмейстером, но и возглавить театр в Улан-Баторе. Она выбрала Улан-Батор. Дальше за этим решением следовало: невероятная ответственность, плюс советская власть, плюс она женщина, плюс она представляет искусство великого государства, а балет – предмет нашей традиционной гордости. Но зато абсолютная власть и возможность полного самостоятельного творчества. Она поставила в Улан-Баторе самые разные спектакли, составила репертуар театра на долгие годы.

Потом мама провела много лет во Вьетнаме. Оттуда она мне привезла обезьянку. У меня в детстве и кличка была – Обезьяний брат. Мама отработала во Вьетнаме положенные пять лет, то есть максимальный срок, определённый советской властью для командированного за рубеж специалиста. Вернулась. Год прожила в Москве. Вьетнамцы стали просить, чтобы маму опять к ним прислали, объясняя, что она должна довести до выпуска единственный курс молодого балетного училища. Поскольку во Вьетнаме вообще не было балета, она сама ездила по сёлам, отбирала для учёбы мальчишек и девчонок. Её детище – первый национальный ансамбль танца Вьетнама. Однажды в СССР проходил фестиваль вьетнамского искусства или ещё что-то в этом роде – в общем, большая делегация из Вьетнама приехала в Москву. Я страшно гордился, когда толпа молодых артистов со слезами и с криками «мама» кинулась к моей маме.

С одной стороны, мама пережила взлёт собственного творчества, но с другой, как я уже говорил, она потеряла темп – её не знала публика на родине. Потом она работала в Сирии, продолжала ездить в южные страны, но работала и в Лондоне.

Я рос, хорошо зная: даже если мамы нет, надо убирать дом. Но как себя заставить? Я брал пепельницу и вываливал её на пол, понимая, что приду вечером и мне будет стыдно на эту грязь смотреть. Так я себя заставлял, чтобы в квартире все было вылизано. Молодой парень живёт один: когда хочу, тогда приду, когда хочу, тогда встану… Когда хочу встану – не получалось, я обязан был по утрам ездить в школу-студию МХАТ. Но тем не менее я существовал совершенно без всякого контроля. И всё же прилично учился.

Когда мама первый раз отправилась во Вьетнам, там не было нашей школы, и я попал в московский интернат, где мы с моим будущим другом Володей Зеленовым (у него родители тоже служили за рубежом, правда, были дипломатами), оказывается, жили в одной комнате, но с разницей в два года, зато учились у одного педагога. Когда мы это выяснили, причём в Нью-Йорке, то оказались просто в шоке.

Папа

Тут трудная история. Папа с мамой разошлись ещё до моего рождения, но мы с отцом много общались.

Родители как-то очень интеллигентно развелись. Без выяснений отношений. Папа к нам приходил, мама легко меня отпускала к нему. Я прекрасно знал свою бабушку, папину маму, знал всех папиных сестёр. Папа был единственным мальчиком у родителей, остальные все девчонки. Всего четыре сестры: Оля, Надя, Нина, Мария. Когда мама уезжала, я нередко прибегал к отцу в мастерскую на Фрунзенскую набережную, чтобы перекусить. Он с удовольствием меня кормил.

Профессия отца, а он был художником, меня почему-то совсем не привлекала. Хотя мне нравилось рисовать, и художественный зуд в моей руке жил довольно долго. Где мои детские рисунки, я не знаю. Мама их сохраняла, но после её смерти я не заходил в её дом. Люда, моя жена, все мамины вещи сложила в чемоданы, может, и рисунки там лежат? Там же, наверное, половина моего «архива», который берегла мама, – это записи лекций, программы первых спектаклей, но рисунков, наверное, больше, нежели записей. Я даже ходил в изобразительный кружок. В девять лет я написал картину «Старик и море». Естественно, про золотую рыбку, никакого отношения мой сюжет к роману Хемингуэя не имел. Моя работа попала на какую-то союзную выставку. Но когда мне исполнилось десять, рисовать перестал. И больше никогда не притрагивался к краскам.

А в мечтах я себя у мольберта не видел никогда.

Не имею представления, откуда взялась фамилия Караченцов, каковы корни её и происхождение? Знаю, что первое упоминание Караченцовых идёт с 1634 года, его нашли в записях донских казаков. Оттуда же герб этого рода. Девиз на гербе: «Бог мне надежда». По идее, если мы из казаков, то тогда все Караченцовы – мои родственники. Если искать в фамилии тюркские корни, то «кара» во всех восточных языках – «чёрный», «чёны» в некоторых из них – «орёл». Может быть, мы из татар, и татарские набеги сделали своё дело и вложили в нашу фамилию свои корни?

Я себя успокаиваю другим: возможно, кто-нибудь из скоморохов прыгал на карачках или карячился, и тогда я точно продолжаю фамильное дело. Хотя Караченцовы в той родословной, что мне показали, прежде всего вояки.

Раз с папой росли четыре сестры, следовательно, я должен иметь немалое число двоюродных братьев и сестёр. У одной из сестёр – Нины – был единственный сын. У другой сестры – Ольги – два сына, и у третьей – Нади – тоже два сына и дочь. У тёти Маруси – дочь. Все старше меня, я самый младший. Родственники обычно встречаются, когда, не дай Бог, несчастье какое-то. Скончалась жена отца, мы все и собрались. Умер отец – мы снова вместе. Но близких отношений не сложилось. Скорее всего оттого, что папа жил в другой семье.

У дочери тёти Маруси росла дочка, моя двоюродная племянница. Она вышла замуж за военного, жила в каком-то провинциальном городе, да и сама сестра отца, моя тётка, жила в Брянске. Однажды на концерте ко мне подошла женщина: «А я ваша племянница, вот, познакомьтесь, мой муж». Было и такое. Познакомились.

Папа прожил большую жизнь, девяносто лет. Общение у меня с отцом было вполне родственное вплоть до его смерти. Точнее, почти до смерти. Так получилось, что к концу жизни папа жил напротив меня на улице Неждановой. И сейчас мои окна смотрят на окна его квартиры. Этот дом – не новая постройка, но дом хороший, кирпичный, кооператив художников. До этого отец жил тоже в кооперативном доме, но у станции метро «Аэропорт». А потом он стал, если не ошибаюсь, председателем нового жилого кооператива Союза художников, построенного в самом центре Москвы. Бывало, мама звонит: «Ты чего это вчера в четыре утра лёг? Мне отец сказал, что у тебя свет только в четыре погас».

Моя жена

Я познакомился с Людой уже в театре. Она младше меня на четыре года, училась, как и я, в школе-студии, но у Массальского и Тарасовой. И о ней Тарасова писала в своей книге, считала её первым появившимся за многие годы редким, причём мхатовским, талантом.

Пока Люда училась в школе-студии МХАТа, она считалась любимой ученицей Аллы Константиновны. И та собиралась, как говорили, передать ей свой репертуар. Амплуа героини, чем славилась Тарасова, как ни странно, очень редкое, а у Люды развитие в этом направлении шло хорошо. Есть документальный фильм о Тарасовой, а в нём фрагмент: урок Аллы Константиновны с ученицей, и эта ученица – Люда. Сюжет о том, как они репетируют одну из любимых ролей великой актрисы. Они часто работали у Тарасовой дома. У Аллы Константиновны муж ходил то ли в адмиралах, то ли в генералах. И вот они репетируют «Гамлета», когда принц датский в сцене с королевой Гертрудой кричит, что здесь «крысы завелись», и через занавес убивает Полония. В результате они дошли до вершин проникновения и полностью окунулись в суть образа, Тарасова у мужа спрашивает: «У тебя есть какая-нибудь шпага, сабля на худой конец, в общем, что-нибудь военное?» Он дал им свой кортик парадный. Потом переспросил: «А бинокль не надо?»

Люда, естественно, после школы-студии получила распределение во МХАТ. И одновременно начала сниматься в кино. По-моему, экранизировали Шекспира, «Много шума из ничего». Мы тогда с ней даже знакомы не были.

В самом начале театральной карьеры её подвёл директор картины, сказав, что он договорился с дирекцией театра, и она может спокойно оставаться на съёмках ещё три дня. Она и осталась, поверив человеку. А он, оказывается, ничего не предпринимал, нигде и ни с кем не договаривался. Получился скандал, молодая актриса не явилась на спектакль. Всё это произошло в те времена, когда Олег Николаевич Ефремов ещё не набрал во МХАТе всей той силы, какую он получил потом. Ему полагалось на подобный проступок дебютантки для острастки остальных реагировать серьёзно, поскольку он пригласил в труппу много молодых ребят, а тут такое ЧП. А ещё живы старики, им тоже требовалось доказать свою принципиальность. Олег Николаевич Люду уволил.

Но поскольку Алла Константиновна дружила с Ольгой Владимировной Гиацинтовой, то рекомендовала ей свою любимицу: есть чудная девочка, посмотри. Ольга Владимировна посмотрела, и Люду взяли в Ленком. И почти сразу же в Ленком пришёл Марк Анатольевич.



Николай Караченцов и Людмила Поргина



Захарова утвердили главным режиссёром, а Люду ввели в спектакль «Музыка на одиннадцатом этаже» в постановке Владимира Багратовича Монахова, где я играл главную роль. На «Одиннадцатом этаже» и начался наш роман, который длился довольно долго и в конце концов 1 августа 1975 года завершился бракосочетанием. А спустя три года, уже в 1978-м, 24 февраля родился Андрей Николаевич, который является нашим отпрыском. С той поры и до Андрюшкиной женитьбы мы жили вместе. Наша семейная история не имеет ничего особенного или неординарного.

Если вспоминать, как я первый раз Люду увидел, как и что во мне загорелось или забилось в сердце, это выглядит слишком сопливо. Но, прежде всего, я считаю всё это настолько лично моим, что не хочу об этом распространяться. Зачем я должен рассказывать о каких-то вещах, дорогих только нашей семье, остальным они не должны быть интересны.

Естественно, я Людмилу Андреевну сразу после свадьбы потащил в Щелыково. Про Щелыково я ей рассказывал взахлёб, Щелыково ведь особая статья в моей жизни. Заставлял Люду ходить по лесам и горам, когда она уже была беременна, а потом и маленького сына туда вывозил. Дальше, поскольку я сам из-за загрузки почти перестал ездить в отпуск, да ещё и каникулы у нас в театре несколько раз выпадали на позднюю осень, а в Щелыкове в это время делать нечего, мы стали ездить в Сочи, в санаторий «Актёр».

Раз уж я не рассказал о нашей с Людой красивой истории любви, могу взамен только вспомнить, что до свадьбы мы с ней отправились в тот же «Актёр». Но её не пускали в мою палату, так в этом санатории называли обычную комнату. Уборщицы жаловались санитаркам, а те – врачам, что у актёра Караченцова постоянно ночует посторонняя женщина. Теперь они себя считают чуть ли не нашими крёстными, мол, они с самого начала так полюбили и Люду, и меня, что теперь ждут нас с самой зимы.

Женились мы без помпы, регистрировали брак не в знаменитом Дворце в Грибоедовском переулке, а на Ленинском проспекте, в обычном загсе. И свадьба была скромная, не в ресторане, а дома. Пришли мои друзья и Людкины подруги, её родители и моя мама. Вот и все гости. Люда не из актёрской семьи. Отец у неё – специалист в издательском деле, он был заместителем директора «Проф-издата». А Надежда Степановна, Людина мама, по инженерной линии, работала на заводе Орджоникидзе в конструкторском бюро, чертила на уже исчезнувших огромных кульманах. Совершенно не богемная семья.

Зато у Люды изначально была одна лишь цель – стать актрисой, и больше ничего. Без родственной привязанности скажу, что она действительно талантливый человек. Сегодня Люда – заслуженная артистка России, но я осознаю, что, будь у неё другой муж, иначе сложилась бы её судьба в нашем деле. Она слишком много отдала семье, дому, мне и сыну. Люда котлетки мне в театр приносила, я же после спектакля бежал на «Красную стрелу», мотался на съёмки в Ленинград, возвращался и снова уезжал. А в 1975 году я ещё не был тем самым известным артистом Караченцовым, всё только начиналось. Мы поехали на медовый месяц в Питер, где я снимался в «Старшем сыне». Евгений Павлович Леонов ходил к директору гостиницы «Ленинград», чтобы нам дали большой номер, тогда на деньги ничего не мерилось, просто всё приличное считалось дефицитом.



Николай Караченцов и Людмила Поргина





Николай Караченцов и Людмила Поргина



Николай Караченцов и Людмила Поргина



Николай Караченцов с Людмилой Поргиной и сыном Андреем



Людмила Поргина, Николай Караченцов с сыном Андреем. 1978 год



Людмила Поргина, Николай Караченцов с сыном Андреем. 1978 год

Сын

Я изначально боялся, что Андрей пойдёт в артисты. Буквально с того дня, как он родился. Не потому, что он талантливый или бездарный, просто я видел много несчастных актёрских судеб, причём детей известных артистов. Хотя в любом правиле есть исключения. Я однажды на эту тему разговаривал с Натаном Шлезингером, он мой большой друг, педагог из Щукинского училища. Натан назвал всего две более или менее счастливые актёрские биографии: Миронов и Райкин. Потом добавил, что объективно их карьера сложилась слабее, чем родительская. И лишь страшный комплекс «сына знаменитости», помноженный к тому же на дикую работоспособность и желание доказать свою правоту, вывели их в элиту актёрской касты. По Косте я до сих пор вижу, как ему нелегко. Но и Андрею слава непросто давалась. Всё то, что со стороны казалось шампанским – игристым, сверкающим, лёгким, всё, что выглядело актёрским фейерверком, всё это имеет свою цену – неимоверный труд. Нелегко такое говорить, потому что Андрей для многих кумир, а Костя – знаменитый артист, и я к нему очень хорошо отношусь. Не дай бог, если мои слова могут восприниматься как обидные.

Любому человеку скажи: «Ты, конечно, хороший парень, но, в общем-то, бездарный, а добился успеха только оттого, что побольше других работаешь. Если всерьёз посмотреть, рядом есть артисты покруче». Такое высказывание, мягко говоря, звучит некрасиво. Существует такая теория, не знаю, насколько она верна, что в принципе бездарных людей нет. Есть те, кто себя угадал, и те, кто не угадал. И вроде те, кто угадали, счастливы. А остальные сидят на работе и смотрят на часы, ожидая, когда же наконец можно будет сбежать на футбол, в сауну, в бильярдную, в кабак, на рыбалку, – тем не повезло. Конечно, повезло, если основное дело жизни совпало с тем призванием, какое Боженька тебе дал.

Говоря высоким слогом, я видел свою задачу в том, чтобы как можно шире показать сыну мир. Что, честно говоря, у меня не очень-то получилось, поскольку актёрские дети – брошенные. Несчастна и родительская судьба: всё время некогда. Родители не только заняты с утра до вечера, но ещё ведь и ночью снимаются, по гастролям мотаются – дети неухоженные. Нередко они, оставаясь без присмотра, начинают хуже учиться, кто с них спросит? Чем обычно всё заканчивается? Сданы экзамены в школе, надо куда-то наследника пристроить. Ни в один институт он поступить не способен, потому что с двойки на тройку перепрыгивал. Ну ладно, в театральный точно пристроим. И пристраивают. Потом, даст Господь, запихивают и в театр. Но папа или мама не вечны. А ребёнок – уже не ребёнок, он взрослый муж. А тут ещё и вторая семья, алименты. В кино не снимают, в театре не дают больших ролей. Плюс ещё постоянно зажимают после ухода знаменитого папы.

Наша профессия ужасна – мы зависимы. Любой человек может обидеть. Тебе не понравилась моя роль, и ты мне, не стесняясь, говоришь: «Ну и погано же ты сыграл». Или: «Зачем в таком дерьме сниматься?» Инженеру, компьютерщику, кому угодно никто, кроме узкого круга коллег, такого не скажет. Кто знает, чем они там занимаются? Наша же профессия открыта всем, а главное, все в ней понимают, наша профессия – чтобы нас обсуждали, чтобы на нас показывали пальцем. Прилюдно. И все те, кто на нас смотрит, естественно, имеют свое мнение. Обратите внимание, что в актёрских рейтингах побеждают те, кто больше нравится. А профессионализм – дело вкусовое. А если ты своими профессиональными качествами не производишь впечатления на главного режиссёра? Может, он и неправ, но ты «не в его концепции», и он не будет тебе давать роли. «Не вижу» – это выражение никто не отменял. И тогда – несчастная судьба. Обозлённые, спившиеся, да к тому же не забывшие, что они – дети знаменитого родителя! Пока описывал эту жуть, вспомнил противоположный пример. Мне нравится Саша Лазарев, он – особый парень, исключение, всё у него хорошо. И о Саше Захаровой не забыл. Она – прекрасная характерная актриса. Мудрый Марк Анатольевич долго держал её в чёрном теле. У него, похоже, тоже развился комплекс, но наоборот, что он не должен своих тянуть. Вероятно, по этой же причине его супруга, отличная актриса, никогда не работала в нашем театре. Потом неожиданно всё разом перевернулось. И отец стал давать дочери роли, которые не всегда в её амплуа. Люди же понимают, что у Марка Анатольевича, как у отца, комок в горле.



Николай Караченцов с сыном Андреем и супругой Людмилой Поргиной



Николай Караченцов с сыном Андреем



Людмила Поргина, Андрей и Николай Караченцовы



Трудно преодолеть внутреннюю тягу и смотреть на собственного ребёнка отстранённым взглядом. Но, наверное, он правильно поступает, никто из нас не вечен, и в «чёрном теле» можно передержать. Мы говорили с ней на эту тему, она всё сама понимает, потому что умница, но человек она сложный, далеко не пустышка. Что мне в ней нравится: как она себя ведёт в театре. У неё непростое в нём положение. А она мудро, точно и тактично держит себя в коллективе.

После всего высказанного понятно, что мне такой судьбы своему сыну совершенно не хотелось. Андрей окончил МГИМО, стал юристом, адвокатом. Думаю, сработало его ощущение общности, если не сказать стадности. Просто все его друзья пошли в институты по специальностям, связанным с различными системами управления.

Маленький, он сидел рядом со мной в машине, ко мне бегут какие-то люди и просят автограф. Я подписываю. Андрей спрашивает, что я делаю. Я объясняю: люди видели меня в кино, и им приятно будет иметь открыточку с моей подписью. Для них она – память, что тот самый артист, который им понравился, подписал свою фотографию, поскольку многие любят собирать автографы знаменитых людей. Прежде всего артистов и спортсменов, а я – актёр. Естественная реакция ребёнка: «Я тоже хочу быть актёром». Я ему: «Представь себе, ты на Северном полюсе, рядом на соседней станции заболел человек, у него аппендицит, и надо срочно сделать ему операцию. Ты – хирург, тебя сажают в самолет, ты летишь и спасаешь жизнь человека!» Он тогда: «Нет, я хочу быть хирургом». Как легко всё объяснять маленьким детям.



Людмила Поргина, Андрей и Николай Караченцовы



Андрей – Рыбы по гороскопу. Дотошный и спокойный. Копит информацию, скажем так, в себе. Медлителен. Но медлителен не оттого, что реакция плохая, а оттого, что ему надо сперва всё разложить по полочкам. Он будет делать что поручено, долго и нудно. К тому же от меня ему досталось не лучшее качество – везде опаздывать. Мне кажется, что он не понимает: опаздывать, прямо скажем, нехорошо. У меня дикая занятость, хотя это не оправдание, я набираю дел больше, чем их можно переварить. Но, допустим, я знаю, что быстро заучу текст. Другому на это положено, предположим, четыре часа. А я сделаю за два с половиной. Поэтому втискиваю в расписание ещё одно дело. Я на него успеваю, но, как правило, опаздываю. Затем – цепная реакция, опаздываю на следующую встречу. Ненадолго. Но зато я сделал и то, и это, да ещё зацепил что-то. Но я панически боюсь опоздать на спектакль. Это – инфаркт. Я даже не знаю, что делать, если подобное случится. А у сына таких переживаний я не наблюдаю. Правда, повзрослев, он всё же потихонечку начинает выправляться. Надеюсь на окончательное выздоровление.

Любовь – это понятие, которое не поддаётся времени


Короче, я удержал его, не пустил в наше дело. Да и он, по-моему, на этот счёт не очень переживал, что единственный сын двух артистов – и не артист. Только один раз он вдруг поднял эту тему: правильно ли мы его направляли? А учился он тогда уже курсе на втором. Правильно ли мы поступили, настояв на МГИМО? Видимо, что-то его подразочаровало в тот момент в институте. Хотя, я думаю, дело не в институте, а во времени. Он вдруг не почувствовал той заботы и того внимания к себе, каких он ожидал. Вероятно, он думал, что с ним будут возиться, цацкаться, тащить. Значит, другое интересует преподавателей МГИМО, а не настроение Андрея Караченцова. Мы с ним вели долгие разговоры насчёт его профессии. Обсуждали уровень цинизма, который допустим. А может, вообще это не цинизм, а профессиональный расчёт? Дело в том, что как адвокат он обязан защищать убийцу. И будет счастлив, если его спасёт, рассыпав доказательства обвинения, сумеет убедить суд дать обвиняемому «условное» наказание? Но клиент же убийца! Он убил!

Я не очень люблю распространяться о своём доме. По многим соображениям. Скажем, два из них такие: первое – боюсь сглазить, второе – мой дом – это исключительно моё. Я не хочу выносить на весь мир и обсуждать прилюдно свои домашние проблемы. Я могу рассказать лишь о том, как происходило воспитание сына и как складывался его характер.

А характер у Андрея довольно цельный, если судить даже по тому, как он женился. Со своей Ирой он много лет встречался, познакомились они в метро. Девочка не из его института, из медицинского. Причём она никогда и никому не давала своего номера телефона, а ему записала. Но и он никогда ни у кого не просил телефон. Правильнее сказать, не то что никогда не спрашивал, но и ни к кому не подходил с такой просьбой, а здесь набрался наглости. Они встречались три с половиной года. Не просто так: схватил, и на тебе, давай жениться, а она уже, не дай бог, беременна.

…Когда мы, наконец, дошли до свадьбы, то понимали: многое зависит от того, кто организует праздник. Свадьба – самое тяжёлое мероприятие для ведущего: слишком много разных людей. Собираются родители, друзья родителей. Но у одних родителей – одни друзья, у других – другие. Собираются молодые. Но и молодые тоже не общая компания, если не на одном курсе учатся. Или не из одного класса. Обычно сходятся совершенно разные группы. Как это всё объединить одной темой? К тому же по нашей доброй свадебной традиции гости быстро напиваются. Сразу подняли за молодых, «совет да любовь», «горько!» «горько!», а потом разделяются на кучки по интересам, у одних – танцы, у других – что-то иное. Но надо сделать так, чтобы основная тема, ради чего собрались, не терялась. Ведущего свадьбы даже тамадой нельзя назвать, тут что-то иное. У Андрея и Иры оказался классный ведущий, нам повезло. Вроде с шуточками массовика-затейника, но они, с одной стороны, трогательные, а с другой – все по теме. Вот пример. Берёт он две половинки кочана капусты и говорит: когда рождаются дети, то мальчиков одевают в голубенькое, а девочек – в розовенькое. Кого вы хотите? Мальчика или девочку? Сын: «Я мальчика хочу». – «А ты, Ирочка?» – «Я, пожалуй, тоже мальчика. Хотя мне всё равно, я буду счастлива, если и девочка родится…» А теперь, говорит ведущий, в одной половинке капусты – розовая пуговичка, в другой – голубенькая. Кто первый какую достанет, тот у вас и родится. Вгрызаются в капусту непонятно чем, ногтями, что ли. Надо же расковырять, найти. Азарт, болельщики, тут ведущий говорит: «Вы действительно думаете, что дети появляются из капусты?» Вроде бы простые вещи, но к месту, а это всегда здорово!

Человек, что вёл свадьбу Андрея, профессиональный актёр. Долго и серьёзно готовился к этому дню. Выспрашивал про всех родственников, про пап и мам. И в конце концов на свадьбе стал своим. Всё мог рассказать про каждого гостя. Я столько о семье не знал. А он выучил всю историю взаимоотношений.

Давайте, говорит, разыграем, будто вы поругались. Вам ничего не надо делать, только повторяйте за мной слова. Они стали друг против друга. Он ей что-то шепнул, она говорит Андрею: «Почему ты так поздно пришёл?» Сын отвечает: «Ты спрашиваешь, почему я поздно пришёл? Я, по-моему, ясно сказал, что много работаю. Что, вообще, за вопросы? Ты что, мне не доверяешь?» Слово за словом. А у ведущего очень точно по психологии построены реплики. И как только дело дошло до: «Правильно мне моя мама говорила», то есть «скандал» достиг апогея, кто-то из них, по-моему, Андрей, первый сказал: «Что же я делаю? Сейчас всё разрушится. Я же её люблю». Ира заплакала. У всех гостей – шок. Но здорово сделано!

Я желаю, чтобы жизнь у ребят сложилась счастливо и надолго. Но я боюсь ранних браков, когда обсуждается: догулял, не догулял… и насколько он «не догулял». Не это важно, а готов ли он взять на себя ответственность. Я не о материальной части говорю, хотя и она крайне важна. А о моральном долге: ты – хозяин дома, хозяин семьи, ты – отец и муж. За семью отвечаешь ты, и ты тащишь их за собой. Дом должен быть тем единственным местом, куда тебя тянет каждую секунду. Но боюсь, боюсь – а вдруг он ещё не готов? Я единственный, кто сто раз повторял, что против брака. И думаю, что у них всё непросто происходит. Но, надеюсь, всё образуется, потому что она девочка замечательная, я бы сказал – уникальная.



Людмила Поргина с Николаем Караченцовым и сыном Андреем



Ира побеждала везде, где надо и не надо. Она – отличница до противности. По всей стране пишутся две тысячи рефератов. Её работа занимает первое место. Именно ей какой-то английский академик вручает приз. У неё всё расписано по полочкам. Подъём в 06:00. В 06:05 полагается чистить зубы, а в 06:15 – завтрак. Зарядку я пропустил… И так каждый день без продыху. Андрей же – всё наоборот. Может пойти в свою юридическую консультацию, может не пойти, зная, что сегодня есть возможность проманкировать. Может спать до одиннадцати. «Ты сказал, что встанешь в половине девятого». – «Пап, я решил, что мне можно не вставать в это время». Я ему: «Ты не решил, ты спать хочешь».

Марк Захаров и театр Ленком

Начало моего настоящего театра – Захаров. Первая постановка Марка Анатольевича в Ленкоме – спектакль, который назывался «Автоград-21». Пьеса Юры Визбора. Главную роль играл Олег Янковский, которого Марк привёз из Саратова. Уже известный в кино по роли Остапа Бендера Арчил Гомиашвили получил в «Автограде» одну из главных ролей. А мы изображали хор и пели зонги. Стилистика у спектакля оказалась новая, непривычная.

Но, скорее всего, Захаров отдавал дань названию театра и решению органа, назначившего его на этот пост. Впервые у нас в театре появилась рок-группа «Аракс». И следующий спектакль, который произвёл в Москве эффект разорвавшейся бомбы, – «Тиль». После него Захарова, безусловно, признали как одного из лучших режиссёров страны.

Владимир Багратович Монахов руководил Ленкомом года три-четыре, и за это время зритель окончательно покинул театр. Начались разговоры о том, что надо срочно спасать Ленком. Потом Юрий Мочалов поставил у нас спектакль «Колонисты», на который публика ходила. Действительно, хороший получился спектакль. Моя роль в этой постановке – Карабанов.

Владимиру Багратовичу я всегда благодарен за то, что он мне дал возможность проверить себя большой ролью. Такое доверие много значит для молодого актёра. Неожиданно ты понимаешь, что без тебя у всех, кто на сцене, ничего не получится. Артисты могут хорошо играть разные роли в одном спектакле, но тащишь его на своих плечах ты, с начала и до конца. Вероятно, далеко не лучшей постановкой оказалась та, что называлась «Музыка на одиннадцатом этаже», но в ней мне впервые доверили главную роль. О чём был спектакль «Музыка…»? О молодёжи семидесятых годов.

Наша группа недавних студентов поначалу вошла в спектакли, которые остались от Эфроса. Они доигрывались и потихонечку снимались. Я выходил на сцену и в «Мольере…», и в «Дне свадьбы», и в «Снимается кино» – замечательном недооценённом спектакле Эфроса. Но Монахову полагалось пополнять и обновлять репертуар. И прежде всего выполнять решения по части пропаганды комсомола. Владимир Багратович поставил пьесу Софронова «Коммунар без времени». Степень её успеха у публики не рискну даже обозначить.

Когда у человека есть мечта, её не надо трепать, и тогда есть надежда, что она сбудется


В театре, конечно, понимали, к чему идёт дело, и попутно с участием в работах Монахова называли самые разные кандидатуры на роль главного режиссёра. Назывался и Захаров. Правда, утверждали, что театр ему не дадут. Дело в том, что он в «Сатире», будучи очередным режиссёром, поставил не только «Проснись и пой» – милую музыкальную комедию, но и скандальное «Доходное место». Боюсь соврать, но вроде прошёл этот спектакль всего лишь тринадцать раз, после чего его сняли с репертуара. Но я его успел посмотреть. И меня в нём поразили не столько игра актёров или приёмы постановщика, сколько смелость и острота. В чём они заключались? Каждое слово в пьесе Островского звучало словно про сегодняшнюю власть. В середине спектакля – смех до икоты, эзопов язык принял размеры невероятного масштаба, совершенно глобальные.

Потом мы узнали, что Захаров вступил в партию и ему теперь, возможно, дадут Ленком. Марка Анатольевича я раньше встречал в санатории то ли в Сочи, то ли в Ялте, видел, как проходит по пляжу режиссёр Захаров, но мы с ним не дружили, и нас никто не знакомил. Пару раз мы оказывались в общей компании, мне говорили: «Вон там сидит Захаров». «Ну и хорошо», – отвечал я.

Я пришёл после отпуска в Ленком, вышел в фойе, пустой театр, и наткнулся на нового главного режиссёра, который разглядывал физиономии артистов – фотографии всей труппы, что у нас, как в любом театре, вывешены в фойе. Он резко повернулся в мою сторону: что за человек? Резкий такой поворот. Не так чтобы легко: ой, здрасьте, приятно встретиться. Нет.

Резко. Молча.



Николай Петрович напротив театра «Ленком»



Николай Караченцов в спектакле «Тиль»



Николай Караченцов в спектакле «Тиль»



Марк Захаров и Николай Караченцов



Николай Караченцов и Павел Смеян



Елена Шанина и Николай Караченцов дают интервью после спектакля «Юнона и Авось»





Николай Караченцов и Марк Захаров во время съёмок телеверсии спектакля «Юнона и Авось» (2001 год)



Алексей Рыбников, Марк Захаров, Андрей Вознесенский и Николай Караченцов (20-летие спектакля «Юнона и Авось», 2001 год)



Потом на собрании труппы нам представили нового главного режиссёра. Наша актриса Лидия Николаевна Рюмина преподнесла ему хлеб-соль, он рассказал собранию, как предполагает жить и строить репертуар театра. Что меня тогда поразило: он выучил имена и отчества всех работников Ленкома. И со всеми разговаривал только на «вы» и только по имени и отчеству. В нашем театре, как и во всех театрах страны, подобное не распространено, мы все без отчества до смерти. И вдруг из Ванек, Колек мы стали Николаями Петровичами, Олегами Ивановичами, Александрами Гавриловичами. Он ввёл систему уважительного доверия, но тем не менее определённую дистанцию между собой и даже премьерами держал. И те люди, нынешние артисты Ленкома, с которыми он вместе когда-то работал, поскольку прошёл помимо «Сатиры» ещё и Театр миниатюр, – Володя Ширяев, Володя Корецкий, – сразу же ощутили это расстояние. Единственный, с кем Захаров был дружен, – Всеволод Ларионов. Конечно, он со старыми коллегами говорил на «ты», но те всё равно: «Марк Анатольевич». И только вне репетиций, в узкой компании, потому что они знают друг друга чуть ли не со школьной скамьи, позволялось фамильярное обращение.

Бога за бороду дёргать нельзя


Началась иная жизнь. Марк с композитором Геной Гладковым выискали где-то рок-группу «Аракс». В театре появились патлатые юноши и их предводитель Юра Шахназаров. Загремела громкая музыка, страшно сказать – рок. Все эти новации вывалились на сцену в «Автограде». Для музыкантов была придумана специальная конструкция в декорации.

А после «Автограда» вышел спектакль «Тиль». С этого дня начался мой настоящий театр. Марк рассказывал, что на следующий день после премьеры «Тиля» он пришёл в фойе и не увидел портрета артиста Караченцова. Значит, какие-то поклонницы-девочки его спёрли. Он говорит: «Я понял – Николай Петрович стал знаменитым». Он описал этот эпизод в своей книжке.

Народ пошёл в Ленком прежде всего на Захарова, его помнили как «левого» и смелого, всем было интересно, что теперь в Ленкоме будет. Понятно, ведь лицо театра определяет лидер. Марк стал сколачивать мощную актёрскую команду. К нам пришли Вера Марковна Орлова, Евгений Павлович Леонов, Инна Чурикова, Олег Янковский, все они – его выбор. А из выпускников институтов – Саша Абдулов, Таня Догилева, сегодняшние звёзды – Таня Кравченко, Витя Проскурин.

Мы не шушукались, увидев нового режиссёра, а искренне радовались, потому что сильно изголодались по интересной работе, соскучились по настоящей форме. Мы привыкли, чтобы при знакомстве с материалом происходил разбор: задача, сверхзадача, а тут ничего похожего. Человек без лишних слов лепит спектакль, причём очень точно и легко. Всё сам показывает. Однако показ не привычный режиссёрский, Захаров обозначал направление. Его подсказки давали волю фантазии, и обычно казалось: то, что хочет сделать режиссёр, очень даже просто. Конечно, был не показ, а скорее подсказка, что нужно Марку Анатольевичу. Возникал миллион ассоциаций, но все они ложились в точно выверенное русло.

У Захарова есть определение, что означает актёрская свобода – она представляет собой некий коридор, но коридор выстроен режиссёром. И за его стенки артист не имеет права вывалиться. Но внутри него он должен быть свободен и творить.

Когда появился «Автоград» – громкий, неожиданный по форме и довольно смелый, в театр повалил народ. Надо же, модный Захаров не добил до конца театр! Что же он первым делом поставил?

Пьесу Визбора! «Автоград-21».

У меня позже сложились добрые отношения с Юрием Визбором. Мы оказались заняты с ним в одной картине и во время съёмок подружились. Он меня сынком называл. Визбор подарил мне песню, которую я до сих пор в концертах исполняю. С неё обычно и начинаю. «Манеж» называется.

Когда закончился сезон удачи.И ветер, как афиши, рвётПоследние листы надежды,Когда случилось так, а не иначе,То время грим снимать и пересматривать одежды.Просто жизнь моя – манеж… белый круг, со всехсторон освещённый…

Совершенно актёрская песня. Юра написал её на Чегете. Он играл в фильме главного тренера нашей горнолыжной сборной. А я получил роль режиссёра, который снимает фильм про горы. Мы жили в одном номере, он много мне пел. Я тогда получил своего барда – Юрия Визбора.

Я знал о его дружбе с Марком. «Автоград» он написал специально для театра Захарова. Музыку к «Автограду» сочинил Гена Гладков. Вместе с ним Марк Анатольевич и обнаружил где-то в Подмосковье «Аракс». Притащили их в театр. Нас пригласили их послушать и познакомиться с новыми коллегами. В фойе они выставили аппаратуру и продемонстрировали свои оглушительные, в прямом смысле слова, возможности. У рокеров принята миграция: одни уходят, другие возвращаются, группы подчас полностью меняют состав. Так было и у нас. В 1980 году ансамбль покинул театр и ушёл на вольные хлеба. Остался только Саша Садо. Он был знаком с Крисом Кельми и предложил ему собрать коллектив рок-музыкантов, которые заменили бы в театре ушедших ребят из «Аракса». Кельми привёл с собой Пашу Смеяна, Борю Оппенгейма, Юру Титова, Серёжу Берёзкина, которые полноправно вошли в нашу труппу, стали музыкантами театра. Марк Анатольевич предложил им назваться ансамблем «Рок-Ателье». Надо сказать, артистам и музыкантам вначале было непросто притереться друг к другу. Одни плохо представляли себе, как надо исполнять роль на сцене, другие не владели искусством вокала. Не обходилось без взаимных претензий. Музыканты упрекали нас в том, что мы не так поём, а мы их в том, что они не так играют на сцене. И именно благодаря упорной совместной работе мы с рок-музыкантами сблизились, поняли друг друга. Благодаря Марку Захарову Паша Смеян предстал на сцене актёром! Захаров увидел в нём что-то необычное, нашёл какой-то его нерв… Марк Захаров – экспериментатор. В его спектаклях музыканты могли что-нибудь сказать или, допустим, пройтись по сцене во время действа… В общем, он всегда придумывал что-нибудь оригинальное и неожиданное. Вот и в «Юноне и Авось» он увидел образ Главного Сочинителя, роль которого стал играть Смеян. Паша обладал мощной энергетикой!

Коллектив «Рок-Ателье» продержался в театре, увы, всего несколько лет. Сначала из-за интриг Кельми вынужден был уйти Юра Титов. На его место взяли Анатолия Абрамова. Потом убрали Сергея Берёзкина, Камиля Чалаева. Ещё раньше ушёл Паша Смеян. Его роль Сочинителя стали исполнять другие. Потом взяли Сашу Барыкина. Но он тоже долго не продержался – не устраивал Захарова. Осенью 1984 года вернули в театр Сергея Рудницкого из «Аракса», который заменил собой Борю Оппенгейма. А в 1987 году, когда Крис Кельми со своим коллективом «Рок-Ателье» принял решение уйти из Ленкома, музыканты «Аракса» снова пришли работать в театр, «Аракс» был реанимирован. С годами группа стабилизировалась, и уже много лет в ней играют Серёжа Рудницкий, Саша Садо, чуть меньше – Коля Парфенюк и Толя Абрамов, один из лучших ударников страны. Но посчитать, сколько народа прошло через «Аракс», невозможно. После почти десятилетнего перерыва в театр вернулся Паша Смеян, но в «Юноне и Авось» свою прежнюю роль играл по очереди с Геной Трофимовым. Неизменным все эти годы оставался лишь Саша Садо, уже много лет он исполняет одни из главных вокальных партий спектакля «Юнона и Авось» («Белый шиповник» и «Арию Поющей Маски»), ни разу этот спектакль не был сыгран без его участия.

Он постарается!


Однажды Марк Анатольевич подошёл ко мне и спросил, читал ли я книгу Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Я честно ответил: «Читал». Я действительно её читал. Тогда Захаров мне посоветовал: «Перечитайте ещё раз, скоро начнем работать, и работать будем быстро». Произошёл некий феномен, мы приступили к репетициям, когда автор пьесы Григорий Горин написал всего три картины. Даже законченного первого действия не существовало. Музыку сочинил, конечно, Гладков, но спектакль строился не как музыкальный. Однако если раньше музыка являлась в драматическом спектакле аккомпанементом, то в «Тиле» она стала одним из компонентов. Когда человек уже не может говорить, не может кричать, не может орать, он начинает петь. Музыка – эмоциональный катарсис.

Меня тогда многое смущало на репетициях Захарова, он предлагал делать не совсем то, чему меня учили в школе-студии МХАТа. Захаров нередко, вроде бы шутя, говорил, что самое противное для него – когда актёр спрашивает: «Что я здесь делаю?» Потому что «делать» на нашем языке означает действовать. «Что я делаю с партнёром, что со мной происходит?»

Сегодняшний Захаров далеко не тот Захаров, который к нам пришёл осенью 1973-го. Тогда он был куда более жёстким, куда более ориентирован на форму как постановщик. Если сегодня посмотреть текст моей роли – у меня сохранились выданные мне литчастью машинописные страницы, – то его замечаниями исписано всё свободное от текста поле. Я приходил домой и расшифровывал Захарова. Я придумывал для себя действия, задачи, делил роль на куски. Замечания Марка Анатольевича всегда были точные, иногда жестокие. Самое страшное – когда заканчивался спектакль и по трансляции помреж объявлял, что Захаров просит не переодеваться, а собраться всем в репетиционном зале на замечания. Это означало, что спектакль, с его точки зрения, прошёл плохо и все получат по первое число. Закончился «Тиль»: зрительный зал вопит, цветы, победа, восторг, приём, аплодисменты, овации, а дальше – по первое число. Сидишь потный и думаешь: «За что?» Марк Анатольевич сам переживал, но и замечания делал суровые, бил больно. Почему я уверен, что Захарову эти разборы тоже стоили здоровья? Я помню, как однажды шёл по улице, Марк Анатольевич мимо в машине ехал, остановился, выскочил: «Нормально я вас ругал, не травмировал?»

Начинал Марк Захаров далеко не так, как действует сегодня. Он вынужден был подстраиваться под обстоятельства, потому что власть в стране существовала иная, следовательно, и «игры» выходили другими. «Тиль» просуществовал семнадцать лет, спектакль видоизменялся, спектакль рос. Если раньше в первые годы я в спектакль – как в омут с головой, то потом я научился каждый раз себя распределять. Надеюсь, что входил в него глубже, объёмнее, выглядел мудрее. У меня уже были главные роли, но их, казалось, никто не видел, а здесь на меня смотрела вся Москва. Многое, очень многое из того, что Захаров говорил мне, сравнительно молодому, четверть века назад, в душе до сих пор. Как сконцентрировать внимание людей, какие для этого требуются приспособления, как недокормить зрителя, никогда не показывать «потолок», никогда не выкладываться до конца. Со стороны кажется, что я всегда работаю на пределе, но, если произойдёт совсем «на пределе», вряд ли такое будет выглядеть приятно. Всё равно должна оставаться лёгкость. Работа с Захаровым – это высшая школа.

«Юнона и Авось»

Восьмого июля 1981 года вышел спектакль «Юнона и Авось». Он произвёл в столице в некоторой степени фурор. Да чего скрывать, впечатление было такое, будто бомба разорвалась.

Двери в театр ломали.

Утром в день сдачи Захаров с Андреем Вознесенским поехали в храм, освятили три иконки, что тогда выглядело вызывающим поступком, и поставили их на столик в гримёрной Лене Шаниной – она играла Кончиту, поставили на столик моей жене Людмиле Поргиной – Люда играла Богоматерь, в программке эта роль была завуалирована как Женщина с младенцем. Боялись, что иначе не пропустят. Восемьдесят первый год, ещё Брежнев был жив, глухие советские времена. Третью иконку режиссёр и автор принесли ко мне в гримёрную.

Как и всё непривычное для советского идеологического чиновника, «Юнона и Авось» всячески тормозилась, и путь к зрителю был нелёгок. Как я узнал об идее «Юноны»? Ленком на гастролях в Таллине. В вестибюле гостиницы «Олимпия» я встречаю выходящую из лифта критика Зою Богуславскую, жену поэта Андрея Вознесенского: «Андрей пишет на тебя роль». Потом уже Вознесенский мне принёс изучать разные книжки с историей графа Резанова, что, конечно, было познавательно и интересно. Так началась работа.

В принципе, успех был предопределён, потому что Ленком к тому времени стал модным театром, притом с каждым сезоном набирающим силу. Уже состоялся «Тиль», уже ломились на «Звезду и Смерть Хоакина Мурьеты», уже захаровский Ленком начал говорить о себе во весь голос. Естественно, к театру – пристальный интерес.

Захаров долго думал, кто будет ставить пластику, танцы. Я предложил Владимира Васильева. В первую очередь потому, что он мой друг, а во вторую – я знал, что Володя уже пробовал свои силы, и довольно успешно, как балетмейстер. В Большом театре он поставил «Икара» на музыку Слонимского. Мне казалось, что Володе интересно будет заняться «Юноной». Захарова смущало, что Васильев чистой воды классик: его главные партии – это «Дон Кихот», «Спартак», тот же «Икар». Но, с другой стороны, Большой театр, лучший танцовщик мира, народный артист Советского Союза, все звания и награды, какие есть в мире, – всё у Васильева.

Я пришёл к Володе домой, крутил ему какие-то записи, где композитор Алексей Рыбников сам что-то напевал, звучали какие-то хоры, кусочки из той будущей пластинки, записанной Алёшей на всякий случай. Наступила ночь. Уже ходит рядом, как немой укор, Володина тёща. Собака Лика откровенно демонстрирует, что хочется гулять. Я говорю: «Пусть сделает лужу, но, покуда ты не согласишься, я не уйду отсюда». Находим компромисс. Идём вместе с Ликой гулять. Володя задумчиво спрашивает: «Так что это, про любовь спектакль?» Я возмущаюсь: «Ты как был, так и остался балетным чудаком». В конце концов он сломался: «Можно, я приду на репетицию?» Я с облегчением, не меньшим, чем у Лики: «Ради этого ответа я полночи у тебя сижу. Пока от тебя больше ничего не требуется».

Володя Васильев пришёл на репетицию «Юноны». Артисты напряглись: сам Васильев, популярность чумовая. Мы ему проиграли кое-как слепленный на живую нитку будущий спектакль. Без движения, без танцев. Васильев сказал, что из того, что сейчас идёт на мировой сцене, это лучшее, что ему довелось видеть. После чего Захаров так флегматично: «А теперь ставьте». Васильев: «Как? Сейчас?» Захаров: «А что тут особенного?» Васильев: «Согласен, но мне надо какое-то время на прослушивание музыки». Захаров: «Не будем откладывать, вы же сейчас слышали какие-то куски. Вот и сделайте нам танец «В море соли и так до чёрта…». Васильев говорит: «Ну что ж, давайте».

Полетела по залу его одежда, а он весь был в коже – кожаных штанах, кожаной куртке. В одну сторону отшвырнул куртку, в другую – портки, ему наша костюмерша принесла тренировочный костюм за три рубля – тот, что с пузырями на коленках. Переоделся и на сцену полез показывать. Дошло до того, что потом на одной из репетиций Володя по телефону кому-то из начальников кричал: «Какая Бельгия? Я репетирую новый спектакль!»

Для тех, кто забыл: в те советские времена это означало отказ от суммы, сопоставимой сейчас с парой сотен тысяч долларов. А тогда, в первый визит, Васильев сказал труппе: «Если вы хотите, чтобы у вас спектакль получился, вы должны ходить каждый день на балетный класс. В течение всей работы над спектаклем я не буду ходить на класс в Большой театр, а буду ходить на класс к вам».

А потом наступило 8 июля 1981 года, день сдачи. Я не присутствовал на обсуждении, не знаю, кто из чиновников на него пришёл. Комиссия втекла в кабинет директора обсуждать новый спектакль, и тут же вслед за ними вошёл Эльдар Александрович Рязанов, который никакого отношения к этой комиссии не имел, его Марк Анатольевич по дружбе пригласил на просмотр. А оказался он в кабинете потому, что был уже легендарным Рязановым. Кто-то из чиновников говорит: «Ну, давайте обсуждать, что думаете о новом спектакле?» Рязанов сказал: «Что обсуждать? Всё, что мы видели, – божественно. Счастье, что есть такой спектакль». Благодаря вескому слову мэтра спектакль был принят комиссией без каких-либо оговорок.





Николай Караченцов в роли графа Резанова в спектакле «Юнона и Авось»



«Я умираю от простой хворобы…». Николай Караченцов исполняет финальную арию в спектакле «Юнона и Авось»



А осенью 1983 года «Юнону и Авось» пригласил на гастроли в Париж миллиардер Пьер Карден. Пришли богатые люди (билеты стоили очень дорого) в театр к Пьеру Кардену посмотреть на русскую экзотику. Как говорится, меха и бриллианты. Сидят через стул. Стул, где меха с бриллиантами, стул, где меха без бриллиантов. Мы играли в Париже «Юнону» полтора месяца. В конце каждого спектакля весь зал вставал. Пресса Парижа никогда не писала так много и так позитивно о зарубежном театре. Вроде вышло около семидесяти рецензий.

Конечно, гастроли проходили напряжённо, даже случился момент, когда нас попросили сыграть дополнительный спектакль для наших коллег, французских артистов. После него ко мне в гримёрную стояла очередь из французских актёров. Кто-то ко мне наклоняется и говорит: «Коля, там Сильвия Вартан в очереди стоит. Неудобно, она звезда. Выйди к ней». Сильвия Вартан – суперзвезда французской эстрады. Она стала говорить мне добрые слова, на что я ответил: «Спасибо, приятно слышать от профессионала». Тут её продюсер вмешался: «Какие они профессионалы? Вот вы профессионалы – это точно». Потом подходит малюсенькая Мирей Матье: «Николя, я тебя люблю. Вот тебе мой поцелуй, милый». Целует накрашенными губами бумагу, ничего, тоже автограф.

Кого в зале только не было: и царственная Жаклин Кеннеди, и Кристиан Диор, какой-то принц, выводок князей. Но эта очередь из французских артистов в коридоре дорогого стоила. Все они выражали свои эмоции лёгкими пошлёпываниями по плечу, по щеке. Один из артистов спрашивает: «А вы так каждый день играете?» Я не понял, переспросил: «Что вы имеете в виду?»

Тот: «Ну, так кишки рвёте на сцене? Просто у нас никто так не играет. Вы принимаете какой-то наркотик перед спектаклем?» Я говорю: «Что значит каждый день? Мы всегда так играем». Он долго смотрит на меня и говорит: «Да, так только русские могут».

Им бы знать, как играется, когда ещё и Захаров в кулисах стоит, упаси Господь.

Пьер Карден опекал нас невероятно. Он нам показал массу всего интересного. Каждый спектакль заканчивался тем, что Карден вёз меня, мою жену Люду, Сашу Абдулова, Иру Алфёрову и Марка Анатольевича Захарова куда-нибудь в ресторан. Все жили на суточные, за исключением меня, я получал гонорар. Один из представителей карденовского королевства случайно узнал, сколько на самом деле я получаю. То есть истинную сумму, поскольку почти все заработанные деньги сдавались в советское посольство. Его чуть удар не хватил. Пьер Карден пригласил нас к себе домой и каждому с широкого плеча преподнёс неожиданно дорогие подарки.

Мне всегда хотелось считать себя универсальным артистом. Во всяком случае, одна из моих задач – постоянное расширение диапазона. После фильма «Старший сын» мне все роли предлагали в этом направлении – «социально-психологическом». После «Собаки на сене» пошла другая ветвь – комедийно-гротесково-музыкальная. Да, в спектакле «Юнона и Авось» моя роль, казалось бы, роль героя-любовника. Но в ней есть ещё и роль первопроходца, каким, собственно, и был граф Резанов. Роль человека, который не мог спокойно жить. Все вокруг живут и живут, а он нет. Необыкновенный человек! Масштабы его авантюризма, они за гранью. Можно быть игроком, можно рисковать, на чём-то заводиться, куда-то заноситься, но здесь уже непостижимый размах. Графа можно отнести к тем единицам, которые двигают прогресс человечества. Вознесенский написал красивые слова: «Он мечтал, закусив удила, свесть Америку и Россию. Авантюра не удалась. За попытку – спасибо». Мне Андрей Андреевич давал разные книги, напечатанные в разных странах, которые в какой-то степени касались графа Резанова и его времени. Конечно, и в поэме, и в спектакле есть то, что называется художественным вымыслом, хотя история эта была. Была и история с Кончитой, девочкой, фактически правящей в Сан-Франциско в начале прошлого века. Она сама пришла к Резанову на корабль, благодаря ей были подписаны первые контракты. То, что у меня с Резановым совпали имена и отчества, Вознесенский считал фатальным.

Граф был одним из богатейших людей в России. Шесть домов в Петербурге. Он был любимцем императора Александра. В спектакле есть и такой социальный заряд. Граф рвётся снова в Америку, а царь его не пускает. Он пишет прошения Румянцеву, ещё кому-то, его не пускают. Но в конце концов он прорывается. В жизни было не совсем так. После смерти 22-летней жены при родах 40-летний Резанов был в страшной хандре, но не пропускал собраний в знаменитой туалетной комнате, где решались пути империи. Именно там обсуждался вопрос о связях с Америкой. Так что царская охранка его никак не гноила. Но что делать – спектакль «Юнона и Авось» был выпущен в советские времена.

Если продолжить настоящую историю графа, то он был образованный человек, свободно владел испанским, и, похоже, именно поэтому, а также чтобы отвлечь его от тоски, царь распорядился сделать его начальником экспедиции из русской тогда Аляски в испанскую тогда Калифорнию, знаменитый Крузенштерн оказался под началом Резанова. И отношение к графу моряков было неоднозначным, похожим на отношение мидовцев к новому послу, который до этого был секретарем обкома. Но Резанов был человеком очень сильным и широким…

Помогает ли сделать роль точное знание биографии героя – палка о двух концах. Лично я – дотошный. Но иногда не надо знать слишком много. Это может артиста ограничить, подавить собственную фантазию. Надо искать золотую середину. Конечно, не стоит быть совершенным кретином, белым листом, мол, как понесёт, так и понесёт… Но можно знать всё про Датское королевство, погрузиться в Средние века, а Гамлета не сыграть. Возможно, Резанов был не таким, каким его увидел Вознесенский, но удаль и бесшабашность графа для меня есть и в вымышленном, и в реальном образе. Он строил в Петербурге дом, влюбился в проститутку, бросил наполовину недостроенный дом, уехал в Сибирь. Русский человек. Только русский. И это даёт больше поводов для фантазии, чем всё, что я мог прочесть в исторических справочниках.

«…Sorry»

В 1992 году Глеб Панфилов, по договорённости с Марком Анатольевичем Захаровым, поставил на сцене нашего театра спектакль «…Sorry». Это трагикомедия Александра Галина об ушедшей эпохе и двух любящих друг друга людях, сердца которых навсегда разрезал железный занавес. Инесса Рассадина (Инна Чурикова) провела в морге ночь со своим однокурсником Юркой Звонаревым (эта роль досталась мне). Они не виделись двадцать лет. Она пишет стихи и регистрирует покойников. Он живёт в Израиле и носит фамилию Давидович. У них всего одна ночь, чтобы всё изменить или ничего не менять. Спектакль рассказывает о трагической судьбе русских интеллигентов, которые оказались в эмиграции. Он – в реальной, уехав на Землю Обетованную. Она – в духовной, отгородившись от мира кафельными стенами морга. Две искалеченные человеческие судьбы уже никогда не возродятся к новой жизни, и он и она уже никогда не будут счастливы. Он не может остаться, она не может уехать. Оба не могут быть вместе. Им остаётся только помнить друг друга и, прощаясь, прошептать: «Прости…»

Глеб требовал к этой работе полного внимания, как тишины на затаившейся подлодке. К генеральному прогону спектакля роль у артистов должна отскакивать от зубов. Хотя Евгений Павлович Леонов в своё время мне говорил: «Коля, никогда не учи текст, никогда не учи текст». Казалось, как это? Пусть у тебя огромный опыт, но ты же на сцене можешь забыть слова. Такое, конечно, не должно произойти, но несчастье может случиться с любым артистом. Заклинило, и всё. Нет ни одного человека, кто бы, выходя на сцену, не испытал подобного. И со мной бывало, и не раз… Самое страшное: перед глазами вдруг белый лист! Суфлёра же в театре сейчас нет. Как я выходил из этой ситуации? Всё же в памяти остаётся общая линия, про что спектакль, а я всегда найду, что сказать своими словами. Выеду. Хуже, когда музыкальный спектакль. Музыка идёт, пауз в ней нет, тут уж никак ничего забывать нельзя.

И ночами мне, пусть нечасто, но регулярно, снился этот ужас, как снится он всем артистам. Типичные актёрские кошмарные сны: ты не успеваешь одеться, а уже три звонка, твой выход на сцену, бежишь сломя голову, декорации падают, наконец ты на сцене, но не помнишь ни строчки текста. У меня подобное в жизни бывало редко, но оттого, наверное, и редко снится. Никто, ни один артист от подобного не застрахован. У актёров память, как правило, никакая не особая, например, как у шахматистов. Никто не работает, чтобы специально развивать память. При большом количестве спектаклей, следовательно, заученных текстов, естественно, нарабатываются определенные навыки.



Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле «…Sorry»



Мы с Инной перед премьерой «…Sorry» безумно волновались. Сгорел мужской склад нашей костюмерной. Сгорели перед самой сдачей спектакля все мои костюмы: пальто, смокинг. Театр не встал, но некоторые спектакли были временно сняты с репертуара: во что артистов одевать? Так, кстати, «Тиль» ушёл с афиши и не вернулся обратно. Все театры Москвы дали Ленкому что-то из подбора, из того, что у них хранилось в запасниках, в гардеробах. А мы – на пороге выпуска «…Sorry». Но наш гениальный модельер Слава Зайцев, уже будучи несравненным Славой Зайцевым, очень быстро для меня всё заново пошил у себя в Доме моды и подарил костюмы театру. А ведь у него же пошить обычный костюмчик стоит сумасшедших денег. Зайцев сделал подарок не только театру, но и нашей с ним дружбе.

Мы репетировали долго. Чуть ли не год. Захаров ближе к сдаче, естественно, к нам приходил. Давал советы, делал замечания, но старался не вмешиваться. И что бы потом ни писали, Марк Анатольевич всегда и везде доброжелательно отзывался о спектакле. Когда мы сдавали спектакль, в зал пришли все, не только худсовет, но и ребята, коллеги. Помню, Саша Збруев меня оттащил в сторону. Даже какую-то мою знакомую отогнал. Говорит: «Коля, ты нашёл какую-то новую форму существования. Она очень непривычная, но получилось очень здорово, надо её развивать». На следующий день, когда мы репетировали, подошёл Олег Янковский: «Коля, мы вчера на вас смотрели, как на пособие по актёрскому мастерству».

Мы с Инной «…Sorry» бережём. Этот спектакль играется прежде всего на нашей родной сцене, тем не менее мы его довольно много возим. Меня раз спросили: «Почему вы его никому не отдаёте? Почему никто, помимо вас, его не играет в других театрах?» К нам этот упрек не относится: отдаёте или не отдаёте. Это уже дело Александра Михайловича Галина. Любому автору хотелось бы, чтобы его пьеса шла во всех театрах страны и мира. Вместе с нами начинали репетировать «…Sorry» в театре у Додина в Петербурге. По-моему, Игорёк Скляр и Лика Неволина. Мы с Ликой вместе снимались, и она рассказывала, как идут у них репетиции. Но, видимо, они так и не доехали до премьеры. Что-то у них застопорилось. Додинцы, когда приезжали в Москву, приходили, смотрели «…Sorry» у нас. Мы вывозили спектакль за границу, обычно играли его перед русскоязычной публикой. С этим спектаклем Инна Чурикова и я не раз бывали в Америке, в Израиле, ездили с ним в Германию. Гастроли в Америке проходили дважды, впрочем, как и в Германии. Везде собирались полные залы, везде хорошо принимали. В Нью-Йорке «…Sorry» попал даже на Бродвей.

«…Sorry» – начало настоящего продюсерства у нас в стране. Спектакль вышел чуть раньше «Игроков» во МХАТе, поставленных на аналогичных финансовых условиях. Спектакль, где играли Юрский, Невинный, Гена Хазанов, Евстигнеев… Ставил пьесу, если не ошибаюсь, Юрский. Когда умер Евстигнеев, его роль он взял себе. По-моему, Давид Смелянский, ныне самый знаменитый в России театральный продюсер, с «…Sorry» и «Игроков» и начинал. Наверное, Давид Яковлевич продюсировал уже десятки, если не сотни постановок, но всё же начинал он с «…Sorry». С первого дня знакомства у нас установились очень добрые отношения. На гастролях мы со Смелянским не расставались, встречались на вечер, а получалось – на всю ночь. Давид Яковлевич приходил ко мне в номер, и мы чуть ли не до рассвета сидели и разговаривали. Это даже стало традицией. Спектакль сыгран, всё спокойно, расходимся, но я спрашиваю: «Давид, а традиции?» Он в ответ: «Коля, иду». Мы сидели до первых венесуэльских петухов. Он рассказывал мне о своей жизни, и я с ним делился своими радостями и горестями. Для меня Давид не просто продюсер нашего спектакля, не просто человек, который вкладывает деньги и даёт зарабатывать артистам. Прежде всего он друг, что особенно приятно.

Я понимаю, что и этот спектакль, как любой другой, не вечен. Смешно сказать, но нам с Инной Михайловной Чуриковой кажется, что спектакль растёт в качестве. Мы не устали его играть. Нет ни одного выхода, который получился бы похожим на другие. Иметь партнёром такую актрису, как Чурикова, уже чудо. Я не говорю о том, что она органически не позволяет себе сыграть вполноги хотя бы маленький кусочек. Нет, она всегда на пределе сил, до самого конца. И настолько разнообразна у Чуриковой актёрская палитра, что даже в течение маленькой сцены представления, сыгранного сотни раз, могут родиться совершенно неожиданные повороты, интонации, импровизационные ходы. Она мне в любой момент может задать маленькую задачку, на которую я должен в полсекунды дать ответ. Иногда, когда мы оба находимся в идеальном актёрском режиме, могут выискиваться какие-то удивительные, очень тонкие, сумасшедшие ходы, которые уносят нас куда-то в выси неоглядные. Это и есть то самое, очень редкое состояние, что можно назвать актёрским счастьем, хотя я не знаю, что означает слово «счастье» в русском языке. Оно для меня необыкновенно объёмное и очень неконкретное. Но если поставить его в каких-то скобках, но не в кавычках, нет, – это, наверное, то самое, ради чего стоит заниматься нашей профессией. Объяснить подобное состояние можно только приземлённо, например через мой любимый теннис. Мой организм испытывает восторг, если я идеально попаду по мячу. Такой восторг, что мне может даже ночью присниться, как я слева соперника обвёл. Здесь, конечно, в сто раз серьёзнее, здесь восторг от моей профессии, а она моя боль, моя жизнь. И когда выискиваются в старом спектакле какие-то новые необыкновенные вещи, я бесконечно благодарен Иннусику за то, что она может мне такое удовольствие подарить.

Мне в жизни повезло с партнёрами. Но на первом месте из тех, с кем я выходил на сцену, всегда будет стоять Инна Чурикова.

Тарковский и «Гамлет»

Андрей Арсеньевич Тарковский поставил в Ленкоме у Захарова спектакль «Гамлет». Конец семидесятых, ещё не родилась «Юнона», но уже состоялся «Тиль». Артист Анатолий Солоницын играл Гамлета. Артистка Маргарита Терехова – Гертруду. Артист Караченцов – в роли Лаэрта. А артистка Чурикова – Офелия. Вероятно, неплохой получился расклад, что ни имя – мастер. А спектакль не сложился. Кто его знает, отчего? Может, потому что Тарковский не театральный режиссёр, а возможно, оттого что Толя Солоницын, царство ему небесное, выдающийся, но не театральный актёр? Киноактёр. Тем не менее, когда спектакль вышел, двери в театр ломали. С ума сойти: в модном театре, у Захарова, ставит Андрей Тарковский! Да ещё с Солоницыным и Тереховой. Ладно, чёрт с ним, с Караченцовым вместе с Чуриковой. Фильм «Зеркало», скрипя зубами, показали, и у интеллектуальной Москвы пара Солоницын – Терехова вызывала экстаз. Тарковский, насколько мне известно, и в «Ностальгии» хотел снимать Солоницына. Но выяснилось, что Толя неизлечимо болен, и он пригласил Янковского.

В общем, ажиотаж поначалу получился страшный, а спектакль незаметно-незаметно сошёл. Хотя во время репетиции меня не покидало ощущение, что я работаю с гением. Я хорошо понимал, что со мной репетирует сам Тарковский. Я с интересом слушал всё, что он говорит. У него было задумано лихое решение спектакля. Но он не нашёл правильных и доступных путей для воплощения своей идеи. Тогда я с не меньшим потрясением обнаружил, что Тарковский не совсем подходит к театральной режиссуре. Скажу честно: Андрей Арсеньевич оказался абсолютно нетеатральным человеком. В чём гений кинорежиссёра? Крупно – глаза ребёнка. Потом – чёрная шаль, потом – женщина, которая выкрикнула: «Сынок!» – и поле, поле, поле… У меня уже комок в горле! Как это сложить, чтобы получился комок в горле, Тарковский знал. Знал, как никто. Единицы режиссёров чувствуют меру. В кино такой дар – уникальный. Я не понимал, как можно так долго смотреть на предмет, что показывает объектив. Но на второй минуте у меня неожиданно начинали возникать какие-то ассоциации и что-то принималось безумно дёргать внутри. Но на сцене такого не сделаешь: поле-поле-поле, а потом, крупно, глаза. Здесь живые люди должны действовать в течение трёх с половиной часов. На худой конец, режиссёр на съёмке как вмажет по девушке крапивой, у неё слёзы брызнут, морда пятнами пойдёт. Потом заорёт: «Мотор! Камера!» – и начнёт быстро снимать. После слова «стоп» она кинется, чтобы дать ему по башке. А он же ей преподнесёт цветы, станет целовать руки, шептать в ушко: «Ты гениально сыграла. Прости, я не знал, что делать. Не смог объяснить». А потом сложить кадры «крапивы» с «полем-полем», и люди скажут: «Какая великая актриса!» Но вот «великая» пошла на сцену, и «сделай нам три часа», как Чурикова! Сможешь? Не можешь – свободна. В кино таких сотни, в кино они вполне приличные артисты. Хотя приличных тоже не сотни. Тут тоже не очень обманешь! Разочек «с крапивой» ещё можно проскочить, ну второй. А на третий сразу видно – этот мастер, а этот так себе. Кусочек ещё может где-то урвать по гамбургскому счёту. А с детьми как работают? «У тебя мама умерла». Он: «А-а-а!» Потом: «Я пошутил, съешь конфету». Убивать таких режиссёров мало.

Как мне один «режиссёр» сказал: «Слушай, что-то не жестковато получается». Драка. Мы один дубль отыграли. «Ну-ка, врежь ему по-настоящему, чтобы он валялся». Я отвечаю, что такого совета не понимаю вовсе. Или мы артисты, или куски мяса, которыми ты распоряжаешься. Я в работе никогда не ударю человека. Никогда, даже ради самого гениального кадра. Я буду бить в нужную зону, но бить не по-настоящему. Я и в жизни с трудом могу подраться. Меня надо сильно довести. Но то в быту, а здесь моя работа. И я не могу сознательно заниматься членовредительством.

Возвращаюсь к истории постановки «Гамлета». Работая над спектаклем, мы не сдружились, что само по себе странно. Мы расходились по разным компаниям, вечерами Андрей Арсеньевич на чай к себе не приглашал (нет, это не он попросил меня дать партнёру по лицу). С Тарковским я в кино не работал.



Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле Андрея Тарковского «Гамлет»



Олег Янковский и Николай Караченцов. 1985 год



В «Гамлете» в финале, где бой, тот самый, когда Гамлет дерётся с Лаэртом на шпагах, Толя Солоницын старался, но не выполнял то, что просил Андрей Арсеньевич. Обычно у режиссёра на столике во время репетиции стоит стакан с карандашами, белые листы бумаги, пепельницы. Стандартный набор. И микрофон, в который он делает замечания. Я стою за кулисами, режиссёр что-то в микрофон говорит, но я слышу, не вода на столике в стакане булькает, меня не обманешь! Они там винцо попивают! Другая манера жизни. Кино в театре.

Тарковский был чрезвычайно нервным человеком. Его наш ассистент режиссёра Володя Седов привёл на спектакль. «Колонисты» или «Тиль». Он посмотрел из-за портьеры где-то минут пять. Не смог долго смотреть, объяснил, что ему на нервы это плохо действует. Вышел и сказал Седову: «Этот актёр может играть Гамлета». Про меня сказал. Но Гамлета я так и не сыграл. Есть уже роли, которые я не сыграл и не сыграю. Можно не переживать по поводу «Чука и Гека» и «Тимура и его команды». А по поводу чего-то можно переживать. Но зато я, и никто другой, был признан Тилем. Я, и никто другой, на отечественной сцене – граф Резанов. Можно сыграть одного Резанова, и ничего больше не надо делать. А мне всё так же, как много лет назад, хочется новых работ.



«Шут Балакирев»

В момент очередного спора Григорий Горин сказал: «Марк, у нас такие отношения, что я тебе всё разрешаю. Раз ты считаешь, что надо так, – пиши, как надо».

И некоторые репризы и реплики в пьесе придуманы не только автором Гориным, но и Марком Анатольевичем. То, что слышат зрители, это не совсем то, что напечатано в сборнике, где есть пьеса Григория Горина «Шут Балакирев». Вероятно, после такого разговора Захаров посчитал, что Горин ему и после своей смерти позволяет править пьесу. А кому ещё? Причём на Захарова, как я считаю, ещё и сильно действовало: надо создать памятник Горину, не только замечательному писателю, но и ближайшему другу. Он не имел права на ошибку. Театр не имел права на плохой спектакль. «Шут Балакирев» – последняя пьеса человека, который писал её для своего театра и который во многом нынешний Ленком и создал. Гришу и хоронили из Ленкома, а не из Дома литераторов или Дома кино. Я уже не говорю о том, что Горин для Захарова был больше, чем даже очень близкий друг. Я и не знаю, кто сегодня у Марка остался, кто мог бы сказать ему правду в глаза, не боясь, что это как-то отразится на собственной судьбе.

На самом деле трудно жить, когда кругом все тебе поют: что ты ни гнёшь, всё гениально. Как надо себя осаживать, как надо делить себя на шестнадцать, на двадцать восемь, не знаю, на сколько, чтобы правильно вырулить, чтобы быть объективным. Мы же вообще так устроены, что всегда себя завышаем. А в подушку ночью – так просто все гении. И когда ещё по любому поводу: «О-ой, ну это просто улёт!» И тут уже начинаешь дёргаться. Тем более что большинство этих людей – профессионалы, искренне любящие наш театр, любящие Марка Захарова, относящиеся с почтением к его творчеству. Плюс что ни рецензия – песня. А как в этом существовать? Марка Анатольевича спасают две нерасторжимые вещи: чувство юмора и самоирония.

Почему так долго репетировался «Шут»? Именно в силу несовершенства пьесы. Утыкались лбом в стенку. Вероятно, Захаров решил в какой-то момент не гнать, не спешить, не зарекаться, чтобы через три месяца обязательно двадцать восьмого пьесу сдать! В напряженном режиме мы жили только последние месяца два-три, когда уже знали, что у нас хочешь не хочешь, но пятнадцатого будет премьера. Захаров даже тринадцатого хотел её сделать. В результате она всё-таки сдвинулась на два дня, но и тринадцатого, по-моему, проходила сдача, назовем её генеральной репетицией.

Я уже сталкивался на «Юноне и Авось» с такой же сложной сценографией, что была сделана на «Шуте». Впрочем, трудно определить, где круче. И первая, и вторая – травмоопасны. На «Юноне» не раз случались травмы, артисты ломали руки-ноги, падая со станков-горок в дырки между ними и боками сцены. С одной стороны, да, артисту должно быть удобно, но с другой – Олег Шейнцис, художник-постановщик, настолько талантлив, что ему можно простить наши кульбиты.



Григорий Горин, Алексей Рыбников, Марк Захаров и Николай Караченцов



Как выглядела премьера «Шута»? Собственно говоря, любая премьера проходит приблизительно одинаково. Всегда сумасшедший мандраж. Я помню, скажем, лет двадцать назад, репетирую, то есть занимаюсь своим привычным делом, и тут наступает премьера. Одна актриса ко мне подходит и спрашивает:

– Коль, ты что, вообще не волнуешься?

– Почему? Волнуюсь. Нормально.

– Но незаметно. Ну ты молодец!

А на первом спектакле у меня коленка правой ноги виляет, как хвост собачий, причём абсолютно неуправляема. Любая премьера – такой же мандраж.

Я выхожу в «Шуте» первым, Олег Янковский мне говорит:

– Коля, ты – вроде камертона. Как ты начнёшь, так спектакль и пойдёт.

Я начинаю, выхожу в образе светлейшего князя Меншикова, ибо деваться некуда, и думаю: «Идиот, господи, сучья у тебя профессия». Но пошёл, пошёл мандраж страшный, лицо каменное, аплодируют, надо партнёра заявлять, а он на тебя ещё и свой мандраж повесил. Всё-таки Пётр I, царь, значит, полагается так сыграть, чтобы все тут же убедились: да, царь. Надо, чтобы приняли, поверили и полюбили.



Николай Караченцов в роли князя Меншикова в спектакле «Шут Балакирев»



Сколько задач на мне бедном висит, ого-го!

Пару лет прошло, ни слова критики по поводу этого спектакля я не видел, то есть отрицательных рецензий нет. Так, где-то по чуть-чуть покусывают. Наиболее отрицательный отзыв – что Захаров создаёт действо, которое вроде к драматическому репертуарному театру не имеет отношения. Что-то очень площадное, хотя и в хорошем театральном стиле, но это… Дальше автор статьи, как и многие рецензенты, пишет не про спектакль, а про себя: «Это не мой театр, я его не люблю. Но не могу этого спектакля не принять, потому что он убеждает».

Что означает эта рецензия? А то, что Захаров разрушает законы и стереотипы.

Так нельзя, а он делает. Хорошо, что он побеждает.

О том, почему песня становится родной

Называть пением то, что я делаю, – несерьёзно! Поёт Паваротти. И если я буду соревноваться с ним в том, как я беру ноты и как у меня звучат купол и резонаторы, это будет дурь полная! Не имею права. Для меня задача не столько спеть песню, сколько её сыграть. Когда у нас в театре появились спектакли «Тиль» и «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», а потом и «Юнона и Авось», то появились педагоги по вокалу. В Школе-студии МХАТа у нас был предмет вокал, но это могло дальше и не иметь развития. А здесь снова появились педагоги-вокалисты, которые учили обращаться с микрофоном, правильно брать дыхание. Вся молодёжь была обязана ходить на эти занятия. И ещё мне повезло, потому что трудно придумать более требовательных музыкантов, чем Алексей Рыбников и Геннадий Гладков.

Началось всё со спектакля «Тиль». А затем я снялся в картине «Собака на сене», музыку к которой писал тоже Гена Гладков. И он предложил мне самому спеть серенаду маркиза Рикардо. По моим понятиям, серенада – это обязательно тенор, душная влажная ночь, стрекочут цикады, она – в пеньюаре на балконе, он – на коленях с мандолиной внизу, и соловьём… Я говорю: «Я только провопить это могу», на что Гена сказал, что для этой роли именно это и нужно. Тогда было принято, что все музыкальные спектакли, фильмы-оперы записывались профессиональными певцами, а драматические актёры играли роли, изображали пение, пытаясь попасть в артикуляцию. Но играли! И когда я это сказал Гене, он ответил: «У нас Миша Боярский сам поёт». И я тоже попробовал, и вроде получилось. Пожалуй, этот момент был первым толчком. Потом появился Марк Минков и другие молодые композиторы, потом надо было ещё в какой-то картине записать песню, и пошло-поехало. Сейчас с гордостью могу сказать, что, наверное, уже нет ни одного нашего композитора-песенника, с которым бы я не работал.



В студии звукозаписи. 1984 год



Андрей Павлович Петров – фантастика, какой музыкант! Та же Александра Николаевна Пахмутова, Ян Френкель, Оскар Фельцман – мастера, профи! Я горжусь общением с такими людьми, и мне это очень интересно.

Как-то раз, ещё в конце восьмидесятых годов, я ехал в Подмосковье на концерт в воинскую часть. Пригласила меня и организовала эту встречу жена капитана, культмассовый работник, которая отвечала за культуру в этой части. По дороге вдруг она сказала: «Вы знаете, самая моя любимая ваша песня – «Что тебе подарить?». Она тогда была модной, шлягер, как теперь говорят, хит. Композитор Рома Майоров, царствие ему небесное, год уговаривал меня спеть эту песню. Он предложил – я сразу отказался, считая, что довольно примитивные слова, блатноватый припевчик. Проходит год. Пару его песен я записал, он приносит мне ряд новых и опять подсовывает «Что тебе подарить?». Я ему говорю: «Мужик, мы с тобой уже на эту тему говорили. Это должен петь лирический тенор». Посоветовал ему тогда Евгения Мартынова, у него был чистый прозрачный голос. «Я могу только пробасить», – говорю, он отвечает: «Мне это и надо».



На гастролях в Минске 7 сентября 1983 года



С поклонницами после концерта



Записал я эту песню в дуэте с певицей Ириной Уваровой, пою себе, мне нравится. И я спрашиваю эту женщину: «Почему она у вас любимая-то самая? Интересно, объясните, почему?» Она говорит: «Не только моя, наша с мужем любимая. Когда он предложил мне выйти за него замуж, он потомственный офицер, он хотел сделать красиво, как в старинные времена. Он принёс цветы, встал на колено, стал просить руки и сердца. Мы оба понимали значимость момента для него и для меня, понимали, что это на всю жизнь, что сейчас самая главная минута в нашей с ним жизни. Мы так волновались, что он выговорить ничего не мог, и вдруг он говорит: «Давай я сейчас включу радио, и что там прозвучит – это и будет мой тебе подарок». Включает радио, а там: «Что тебе подарить, человек мой дорогой? Как судьбу благодарить, что свела меня с тобой?» И мы оба заревели». И тогда я понял, что эта песня для всех, что она действительно «попадает». И сейчас в концертах, как только я начинаю петь свои старые песни «Кленовый лист», «Что тебе подарить?», люди сразу начинают аплодировать. Это то самое попадание, за которое можно любить песню.

Есть какой-то ответ в душе, который вызывает миллион ассоциаций, почему песня становится родной.

«Леди Гамильтон»

Когда-то много лет назад я познакомился с киевским композитором Владимиром Быстряковым, работая над мультфильмом «Алиса в Зазеркалье». В этой сказке я играл белого рыцаря. Композитор Быстряков тогда работал чуть ли не со всеми ведущими эстрадными певцами и работал лихо. Скажем грубо, его творческая лаборатория выглядела так – он распределял: «Эти две песни – точно для Леонтьева, а эту должна взять Пугачёва, тут вроде не её материал, хорошо бы, чтобы пел мужчина…» Так мы записали с ним первую песню. «Смейся, паяц!», так она называлась. С Быстряковым много работал Валера Леонтьев, «Куда уехал цирк?» – это Володина работа. И он приблизительно в той же тематике написал песню «Смейся, паяц!». Хорошая песня, её забытый теперь перестроечный «Взгляд» несколько раз крутил в моём исполнении.

Не может быть настоящий актёр с холодным носом


Володя от певцов требует именно того, что напридумал, причём очень жёстко. Известный певец Саша Малинин записал его новую песню.