Почему он до сих пор жив?

* * *

Теперь я должна рассказать вам, как шестнадцатилетний Себастьян остался в тот день среди больных и старых пленников.

Когда распространилась новость о том, что эсэсовцы собираются вывести выживших из Аушвица, Себастьян принял решение. Он не никуда не пойдёт. Его дед, Лазарь, был ещё жив, он был слаб и не мог ходить, но всё же был жив. Он подхватил вшей, а вши заразили его тифом. От последствий этой болезни его глаза покрылись плёнкой гноя, и он почти ослеп. Его отвезли в лазарет, куда Себастьян таскал вещи, украденные с лагерных складов, чтобы охранники не казнили старика.

– Я не оставлю тебя, дед, – сказал Себастьян в последний их разговор. – Что бы ни случилось. Я останусь.

– Не глупи… – прохрипел Лазарь. – Я скоро умру… Если у тебя будет шанс сбежать, беги.

– Но…

– Не думай обо мне, Себастьян!

– Но, дед…

Лазар потянулся к руке внука и легонько сжал её, не дав мальчику договорить. Если бы он позволил это сделать, Себастьян закончил бы:

– Ты – всё, что у меня осталось.

* * *

В конце концов именно поступок Удо Графа изменил судьбу Себастьяна. К январю 1945 года Аушвиц уже не был тем же эффективным центром убийств, что и раньше. Порядок в лагере развалился. Охранники, боясь быть схваченными, оставляли свои посты. Большая часть территории была погружена в хаос и разруху, поэтому следить за тем, куда направляются заключённые, было непросто.

Когда пришёл приказ об эвакуации заключённых, Себастьян улизнул сразу после утренней переклички, нашёл лопату и кусок трубы и начал кидать снег на деревянный ящик рядом с последним оставшимся крематорием. Поскольку здание больше не использовалось, он решил, что охранники не будут его там искать. И поскольку со стороны казалось, что Себастьян занят делом, в происходящей суматохе ему никто не мешал. План Себастьяна состоял в том, чтобы прятаться в закопанном ящике до тех пор, пока всех не выведут.

Как только ящик оказался спрятан под снегом, Себастьян принялся бить трубой по центру стенки до тех пор, пока не почувствовал, что дерево треснуло. Прихватив лопату, он залез внутрь.

Себастьян даже не подозревал, что этот план спасёт ему жизнь.

Несколько минут спустя в дальней части крематория несколько эсэсовцев по приказу Удо заложили динамит в проделанные в стенах отверстия и взорвали здание. Во все стороны полетели камни и обломки, некоторые из них приземлились рядом с засыпанным снегом ящиком, и больше его уже никто не трогал.

В тот же день десятки тысяч заключённых были выведены из Аушвица и отправлены маршем к немецкой границе.

Себастьян два дня сидел в ящике, дыша через трубу.

Когда он выбрался наружу, приложив все оставшиеся силы, чтобы пробить лопатой стенку ящика, то зажмурился от солнечного света. Лагерь был безлюден. Ветер выл во дворе. Он попытался встать и рухнул в снег – ноги так ослабли, что не выдерживали даже такое тощее тело. Себастьян долго лежал, жадно вдыхая воздух и размышляя о том, что ему делать дальше.

Наконец поднявшись, он, спотыкаясь, поплёлся к заднему входу в лагерь. Там, у ограждения из колючей проволоки, стояла группа заключённых. Ни охранников. Ни собак. Ни объявлений. Ни сирен. Заключённые толпились, словно в ожидании автобуса.

Он протиснулся через толпу и, как и остальные, устремил взгляд вдаль: приближалась Красная Армия. По телу Себастьяна разлилось облегчение, за которым последовали дрожь и тревога.

Дедушка. Где дедушка?

Нико похромал в сторону лазарета, но вдруг его внимание привлёк чей-то силуэт. Из лагеря выходил человек в пальто и шляпе. Даже в таком обличии Себастьян узнал эту походку. Фигуру. Опущенное лицо.

Шуцхафтлагерфюрер.

Казалось, человек просто идёт домой после работы, так что никто не преграждал ему путь. Нет! Нет! Так не должно быть! Горло Себастьяна пересохло и саднило, он не разговаривал несколько дней.

Но всё равно громко закричал.

* * *

– Остановите его! Держите этого человека! Он убийца! Он виновен!

Слова мальчика обличали Удо, только вот Себастьян кричал на сефардском – языке, которого советские солдаты не знали. Удо шёл дальше, чувствуя, как под шляпой катятся капли пота. Не обращай внимания. Они не говорят на языке мальчишки. Ты фермер. У тебя нет причин оборачиваться.

– Остановите его! – Себастьян кричал до хрипа. – Кто-нибудь, ловите!

Мимо проехал пятый по счёту автомобиль. «Осталось немного», – подумал Удо. На перекрёстке он свернёт в город и растворится в нём.

А потом по ту сторону колючей проволоки прозвучало одно-единственное слово, которое на всех языках значило одно и то же.

– НАЦИСТ!

Удо вздрогнул. Шагай, не останавливайся. Не реагируй.

– НАЦИСТ! НАЦИСТ! НАЦИСТ!

Внезапно Удо услышал другой голос – кто-то крикнул в его сторону:

– Ты! Стой!

Удо сжал челюсти.

– Эй, ты! А ну, стоять!

Вслед ему из машины кричал советский солдат.

Будь проклят этот еврейский мальчишка. Надо было убить его ещё тогда в поезде.

Если бы Удо остановился и поговорил с солдатом, показал ему свой польский паспорт, непонимающе пожал плечами на вопли подростка, ему бы удалось ускользнуть. Но непрекращающиеся крики Себастьяна прочно засели у Удо в голове. НАЦИСТЫ! НАЦИСТЫ! Грязный Иуда, вопит с таким презрением… Да как он смеет? Да, Удо нацист, и он чрезвычайно гордится этим. А эта еврейская шваль произносит слово так, словно это ругательство!

Удо этого не потерпит. За долю секунды, изменившую всё, он обернулся на забор с колючей проволокой, выхватил свой люгер и выстрелил в Себастьяна, неестественно изогнувшегося от выстрела и упавшего на землю, как тряпичная кукла.

Это было последнее, что увидел Удо, перед тем как получить собственную пулю – прямо над коленом, – повалившую его на землю, после чего два русских набросились на него, прижимая к замёрзшей земле.

У забора остальные выжившие бросились врассыпную, оставив тело подростка, подстреленного ровно в момент своего освобождения. Теперь его кровь окрашивала снег в алый цвет.

Так закончилась война для Удо и для Себастьяна.

В полукилометре от Нико раздались два выстрела

Рядом стоящие солдаты пригнули головы. Автомобиль продолжал свой путь в ряду советской техники, идущей вдоль железнодорожных путей в сторону лагеря. На въезде Нико увидел над воротами железные буквы. Три слова на немецком:



ТРУД ДЕЛАЕТ СВОБОДНЫМ



Вот и Аушвиц.

По коже Нико пробежали мурашки. Спустя семнадцать месяцев погони за поездом, увёзшим его семью, семнадцать месяцев, в которые он менял личности и документы, говорил на разных языках, делал всё ради того, чтобы добраться сюда, Нико, наконец, достиг своей цели. Он по-прежнему был подростком, но от юности в Нико почти не осталось следа – ни во внешности, ни в душе. Война показала ему, что такое жестокость, бесчеловечность и безразличие. Но прежде всего она научила его лгать ради того, чтобы выжить. Ничего – и уж тем более Правда – не могло встать у него на пути.

Новым именем Нико, в соответствии с его «официальными» документами, было Филип Горка – сотрудник польского отделения Красного Креста. Перед этим он был подмастерьем чешского плотника по имени Ярослав Свобода. А до этого – студентом венгерского художественного училища Кристофом Пускасом.

То, каким образом он очутился в советском автомобиле непосредственно в день освобождения Аушвица, – невероятная история, изобилующая обманом и хитростями.

Кратко расскажу вам, какой путь привёл Нико к такому исходу.

* * *

Как вы помните, в Венгрии Нико сказал актрисе Каталин Каради, что нацисты отобрали у неё «не всё». За день до их налёта Нико влез в квартиру и спрятал драгоценности и шубы в два мусорных бака в соседнем переулке. Спустя несколько недель эти предметы роскоши позволят Каталин выторговать жизни еврейских детей, обречённых на казнь на берегу Дуная, и в том числе жизнь Фанни – Нико узнал её и уговорил Каталин спасти её вместе с другими.

Поговорил ли Нико с Фанни?

Ему не представилось такой возможности. Спасённых детей прятали в подвале здания в нескольких километрах от дома, где находилась квартира Каталин. В то же время новость о её смелом поступке разлетелась быстро. Её снова арестовали, на этот раз «Скрещённые стрелы». Нико избежал той же участи, прячась на крыше, пока солдаты не ушли, быстро собрал сумку и инструменты для изготовления документов и побежал на вокзал.

Оттуда Нико отправился в Словакию, две недели снимал комнату у плотника, который за определённую цену согласился довезти Нико на повозке до польской границы, где Нико встретил в кафе польского работника Красного Креста. Мужчина сообщил ему, что Красный Крест набирает людей для присоединения к союзникам, которые отправляются освобождать нацистские лагеря.

– Есть тут один недалеко от Освенцима, – сказал он.

– Называется «Аушвиц»? – спросил Нико.

– Кажется, да.

Нико глубоко вдохнул. К концу вечера ему удалось выпросить у мужчины нагрудный знак Красного Креста в обмен на стопку поддельных талонов на питание. Оттуда Нико отправился на север через Татры и нашёл пристанище в польской церкви в горнолыжном городке Закопане. Местный священник отвёл его в ближайшее отделение Красного Креста, где остро не хватало людей и трудились в основном женщины.

Одной из работниц, молодой медсестре по имени Петра, приглянулся симпатичный новоприбывший, а когда Нико рассказал, что хочет помочь еврейским военнопленным, она привела его в дом на тускло освещённой улице и, поднеся палец к губам, повела вниз по лестнице. Внизу она отыскала прислонённый к стене фонарь. Взяла его, вошла в помещение и включила.

На них испуганными глазами глядели десятки детей.

– Все евреи, – прошептала медсестра.

Нико взял фонарь и осветил им юные лица, не выражающие никаких чувств и устало хлопающие глазами. Нико и не заикался о том, что надеется увидеть своих младших сестёр Элизабет и Анну. Узнал бы он их сейчас?

Луч фонаря упал на надпись на стене, и, подойдя ближе, Нико увидел, что надписи были везде. Прячущиеся здесь дети на разных языках писали свои имена, а над ними послания: «Я жива», «Я выжил» или «Скажите родителям, что я уехал в…» – с указанием городов или стран, где родные смогут их отыскать.

У Нико сдавило в груди. Он повернулся к медсестре.

– Как мне добраться до Аушвица?

* * *

Шанс представился три дня спустя, после поспешного отъезда нацистов, оккупировавших Закопане. На следующий день Нико понял почему. По городу ехали советские солдаты в коричневых кожаных шинелях с воротниками из овчины. Польские семьи радостно встречали их с крылец домов. Когда солдаты остановились, чтобы запастись едой и пополнить запасы, Нико воспользовался этой возможностью.

Нико, одетый в форму Красного Креста, помогал грузить в автомобили медицинское оборудование и сообщал всем, кто мог его понять, что говорит на немецком и может оказаться полезным, если они задержат нацистских офицеров.

Один советский капитан согласился. То, что Нико вручил ему украденную из мини-отеля бутылку дорогой водки, только поспособствовало делу.

– Можешь поехать с медиками, – сказал капитан, разглядывая бутылку. – Отправляемся на рассвете.

* * *

Так всё и случилось: в субботу, 27 января 1945 года, этот батальон, направлявшийся в Освенцим, в полутора километрах от города обнаружил комплекс лагерей, и автомобиль Нико подъехал как раз в тот момент, когда советские солдаты винтовками снесли замки на воротах в Аушвиц. Это была противоположная часть лагеря от того места, где Себастьян только что получил пулю от Удо Графа. Но Нико никак не мог этого знать. В свою очередь он наблюдал за тем, как изумлённые выжившие в полосатой форме выходят за ворота, радостно встречая своих освободителей или топчась на замёрзшей земле, не понимая, что им делать с внезапно свалившейся на них свободой.

Зайдя так далеко, Нико уже не мог себя сдерживать. Он выпрыгнул из машины и забежал за ворота, вглядываясь в истощённые лица в поисках родных. Не он. Не она. Не он. Где же они? Солдаты продвигались вперёд с оружием наготове, ожидая сопротивления. Но в потрясении быстро опустили свои винтовки.

В то, что увидели они, что увидел Нико, невозможно было поверить. Посреди дымящихся руин лагеря в снегу, не шевелясь, сидели оголодавшие заключённые и глядели на солдат так, будто их только что подняли из могил. Сотни тел, разбросанные по замёрзшей земле, незахороненные и гниющие. За разрушенным крематорием виднелась гора пепла, который некогда был людьми. Повсюду стоял зловонный запах смерти.

Нико почувствовал, как дрожат ноги. Воздуха не хватало. До этого момента он, как и стоящие рядом солдаты, считал места вроде Аушвица трудовыми лагерями. Безусловно, речь шла о тяжёлом труде. Но не о таком. Не о месте убийств. Нико искренне надеялся, что родные живы и ждут освобождения. Но ложь Волка сбила с толку даже маленького лжеца. Правда открыла ему глаза.

Я – самая суровая из добродетелей.

Извините. Кто-нибудь здесь говорит по-гречески?

Нико шёл по тому, что осталось от лазарета, протискиваясь через толпу дрожащих людей, боящихся выйти на улицу. Здесь не было ни лекарств. Ни таблеток. Ни сывороток. Перед отъездом нацисты вынесли из лазарета всё до последней таблетки аспирина. Повсюду – на дряхлых койках и на грязном полу – стонали тощие до костей пациенты.

– Кто-нибудь здесь говорит по-гречески? – повторил Нико.

В углу он услышал кряхтенье. Вытянул шею и увидел тянущего руку пожилого мужчину. Нико поспешил к нему. И, лишь оказавшись в нескольких сантиметрах, разглядел знакомые брыли, нос и рот.

– Деда? – прошептал Нико.

– Кто это? Кто там?

У Нико пересохло горло. Неужели это действительно был его энергичный, весёлый дед с грудью колесом? Его тело уменьшилось в несколько раз. Шею можно было обхватить одной ладонью Нико. Волосы обриты под седую щетину, ресницы тоже тронула седина.

– Поможете мне? – прохрипел старик. – Я ослеп. Но у меня есть внук…

– Да, это…

– Его зовут Себастьян. Он всё, что у меня осталось.

Нико нервно сглотнул. Всё, что у меня осталось? Что это значит? В кармане пальто у Нико лежали новые документы, подделанные им для отца, матери, дедушки с бабушкой, сестёр, брата, дяди и тёти. Он сделал их, чтобы они всей семьёй смогли сбежать из этого места и вернуться домой. Вся ложь, произносимая Нико, служила одной только цели: вернуться в Салоники. В семейный дом. К солнечным субботним утрам, когда они ходили в синагогу, и вечерним прогулкам под звёздами по набережной до Белой башни. Всё, что у меня осталось? Почему он спросил лишь о Себастьяне?

– Сэр, – сказал Нико поставленным взрослым тоном, – где остальные ваши родственники?

Лазарь шумно втянул носом воздух. И отвернулся.

– Мертвы.

Нико прокручивал это слово у себя в голове, не до конца осознавая его значения.

– Мертвы? – прошептал он.

– Их всех убили. Эти ироды. Они всех их убили.

Старик начал плакать без слёз, его лицо скорчилось от боли, словно он хотел сказать что-то ещё, но за молчанием ничего не последовало. Женщина в углу завыла, когда до неё дотронулась медсестра. В другом конце помещения советские солдаты укладывали кричащих пациентов на носилки.

Хотела бы я вам сказать, что в тот момент Нико сбросил маску и рассказал всё любимому дедушке. Что после стольких страданий они наконец воссоединились. Но ничего не закрепляет ложь больше, чем вина. Поэтому тогда, в лазарете, уверившись в том, что отправил любимых людей на смерть – они всех их убили, – Нико Криспис утратил меня навсегда, как космонавт, у которого оборвался страховочный трос.

– Вам надо ехать в больницу, сэр, – сказал Нико, вставая.

– Не знаю, получится ли.

– Получится. Поверьте, и получится.

Старик попытался сморгнуть гной.

– Как вас зовут? – прошептал он.

Нико прокашлялся.

– Меня зовут Филип Горка. Я врач из Красного Креста. Оставайтесь здесь. Я приведу помощь.

Он отвернулся, вытер с глаз слёзы и пошёл прочь.

Так закончилась война для Нико.

Часть III

1946

Правда абсолютна. Мы часто слышим это выражение.

Какая ерунда.

Если бы я действительно была абсолютной, то не было бы разногласий относительно добра и зла, того, кто чего заслуживает или что же такое счастье.

Но есть такие истины, которые проживает каждый, и одна из них – утрата. Пустота в сердце, когда стоишь рядом с могилой. Ком в горле, когда смотришь на свой разрушенный дом. Утрата. Да уж. Утрата абсолютна. Каждый человек в своей жизни сталкивается с ней.

К 1946 году Салоники стали символом бесконечных утрат. Городом призраков. В нём осталось менее двух тысяч евреев. «Везунчиков», которые, как загнанные звери, прятались в близлежащих горах, и тех, кому повезло чуть меньше – те возвращались домой из лагерей, мёртвые, но почему-то живые, в поисках чего-то, но не знающие, чего именно, потерявшие всех, кого любили, и всё, что у них было.

Одним холодным февральским утром Себастьян Криспис, теперь уже совсем высокий, но тощий, стоял перед домом № 3 на улице Клейсурас и стучал в дверь. Он был в пальто, выданном Красным Крестом, брюках и рубашке от службы гуманитарной помощи, и ботинках, которые ему подарил сочувствующий польский торговец обувью. Плечо всё ещё болело из-за пулевого ранения, полученного год назад.

На пороге появился небритый мужчина средних лет в домашней майке. Себастьян выпрямился.

– Добрый день, – сказал он на сефардском. – Меня зовут Себастьян Криспис, я сын Льва и Танны Криспис. Это мой дом.

– Ti? – ответил незнакомец.

– Это мой дом, – повторил Себастьян, в этот раз на греческом.

– Что ты такое говоришь? – спросил мужчина. – Он мой. Я купил его.

– У кого?

– У немца.

– Дом никогда не принадлежал этому немцу. Он его отнял.

– Ну, как бы он ни заполучил этот дом, он продал его мне. Я отдал деньги. Так что теперь дом мой.

Он склонил голову, изучая одежду Себастьяна.

– Сколько тебе лет? Выглядишь как подросток. Возвращайся к своей семье.

Себастьян почувствовал, как сжимаются его челюсти. Вернуться к семье? Он мучился от головной боли почти целый год, с тех пор как очнулся в краковской больнице с пулей чуть ниже плеча. Врачи не могли её вытащить, потому что пуля застряла слишком близко к аорте. Над раной образовалась киста – постоянное напоминание об ужасах, которые вытворял Удо Граф.

Вернуться к семье? Себастьян неделями лежал на больничной койке, а затем несколько месяцев провёл в лагере для переселенцев, где выжившие передавали друг другу газеты в надежде отыскать своих пропавших родственников. Он постоянно пытался разузнать что-нибудь о дедушке, но, когда прибывший из Аушвица грек сообщил, что Лазарь умер в лазарете, Себастьяну отказали в просьбе отправиться на поиски его тела. Даже здесь с евреями обращались как с заключёнными. Иногда их заставляли жить в одном помещении с пленными нацистами.

Вернуться к семье? Шли месяцы, неравнодушные евреи пытались наладить культурную часть жизни беженцев, приглашая школьных учителей и устраивая спортивные мероприятия. Себастьяна спросили, не хочет ли он принять участие в мюзикле. Мюзикле? Его окружали истощённые жертвы Волка, которых так тяготило пережитое, что каждый день становился для них испытанием. Некоторые из них, пережившие самые страшные голодные времена под гнётом нацистов, умирали от того, что сразу начинали есть слишком много. Этому было дано название «синдром возобновлённого питания» – отдельная форма уничтожения евреев.

Вернуться к семье? Набравшись сил, Себастьян ездил из одного лагеря в другой, вглядываясь в измождённые лица в поисках двух единственных людей, оставшихся в его жизни: Фанни и Нико. Он просил показать списки, но имён было слишком много, а информации – мало. После нескольких месяцев безуспешных поисков Себастьян сдался и обратился за помощью, чтобы вернуться в Грецию. В конце концов его отправили туда поездом через Польшу, Чехословакию, Венгрию и Югославию. Он видел за окном разрушенные города, разбомблённые здания, крестьян, ходящих по разорённым полям, детей, играющих в церквях, от которых остались одни развалины.

Вернуться к семье? Когда Себастьян прибыл в Афины, его отправили в гимнастический зал и дали печенье, сигареты и узо. У него сняли отпечатки пальцев. В конце концов, грузовик отвёз его в Салоники. Когда он добрался туда, уже была ночь и ему некуда было идти. Себастьян задремал, дрожа от холода, на скамейке возле порта, его разбудил шум рыбацких лодок, на которых привозили утренний улов. Он потирал глаза и размышлял о том, была ли жизнь в его родном городе такой каждое утро, пока его отца и деда, как животных, гоняли по двору Аушвица. Как могут рыбаки продолжать как ни в чём не бывало заплывать в порт? Как люди по всему миру могут спокойно есть, когда столько заключённых умерли от голода? Как может всё выглядеть так устрашающе обыденно, когда для Себастьяна не осталось ничего обыденного?

Вернуться к семье?

– Все в моей семье мертвы, – сказал Себастьян.

Мужчина осмотрел его с ног до головы.

– Ты еврей.

– Да.

Мужчина потёр подбородок.

– Они увезли твоих? На тех поездах?

Себастьян кивнул.

– Я слышал всякое. Говорят, там происходили ужасные вещи. Это правда?

– Пожалуйста… – сказал Себастьян. – Ещё раз говорю. Это мой родной дом.

Мужчина отвёл взгляд, как будто задумался. Затем повернулся обратно.

– Послушай. Что бы ни произошло с твоей семьёй, это всё ужасно. Может, правительство сможет помочь тебе. Но теперь это мой дом. – Он почесал грудь через майку. – Тебе лучше уйти.

У Себастьяна выступили слёзы.

– Куда? – проскрипел он.

Мужчина пожал плечами. Себастьян вытер глаза. А потом бросился к мужчине и схватил его за горло.

На следующий день на улицу Эгнатия пришла Фанни

Она не отрывала глаз от здания, в котором прежде располагалась аптека её отца. Теперь это был обувной магазин. Еврейская пекарня стала прачечной. Еврейская пошивочная мастерская – адвокатской конторой. Хотя очертания местности были знакомы Фанни, всё изменилось, и все, кто ходил мимо по улице, тоже казались ей другими. Фанни не видела ни еврейских мужчин с седеющими бородами, ни еврейских женщин в платках. И не слышала, чтобы кто-нибудь говорил на сефардском.

Фанни многое пережила, пока добиралась до дома. Она пряталась в горах на севере Венгрии и лишь спустя месяцы осмелилась признать своё истинное происхождение. В конце концов её, как и Себастьяна, отправили в лагерь для переселенцев – в Австрию, страну, из которой она сбежала в тот самый снежный день. Фанни спала на койке и довольно скудно питалась. Днями ждала приёма у врача. Она постоянно отбивалась от непрошенных ухаживаний мужчин – работников лагеря, которые считали, что она должна быть благодарна за помощь, и пытались обнять её за талию или поцеловать в шею.

После долгих месяцев бумажной волокиты Фанни наконец посадили на поезд до Афин, где она провела свой шестнадцатый день рождения, ночуя на раскладушке на складе. В феврале 1946 года, более чем через год после побега из Будапешта, она вернулась в Салоники с молодой женщиной по имени Ребекка, которая смогла выжить в лагерях, занимаясь шитьём формы для нацистов. У Ребекки был шрам под левым ухом, она носила шерстяную юбку, сшитую из лагерного одеяла. Её взгляд почти всегда был устремлён прямо перед собой.

Когда они прибыли в Салоники, их разместили в одной из двух оставшихся в городе синагог вместе с несколькими десятками евреев, прятавшихся в горах. Была пятница. В тот вечер Фанни впервые за много лет присутствовала на субботней службе. Несколько выживших тихо молились при тусклом свете. Фанни молчала. После службы все ели суп и небольшие порции курицы.

Ночью, когда многие уже спали на полу, мужчины, состоящие в греческом сопротивлении, собрались вокруг двух новоприбывших.

– Что это у тебя на запястье? – спросил один из них у Ребекки.

– Мой номер.

– Зачем?

– У каждого заключённого была татуировка с номером.

– Почему вас так мало?

– Многие умерли, как только попали туда.

– Умерли?

– Их убили.

– Как?

– Газом, – ответила Ребекка.

– А что случилось с телами?

– Их сожгли немцы.

Повисла тишина.

– Правда?

– Разумеется, правда.

Мужчины переглянулись. Один из них, усатый и широкоплечий, подался вперёд и ткнул в неё пальцем.

– Тогда почему ты здесь?

Ребекка моргнула.

– В смысле?

– Они не сожгли тебя. Почему?

– Я… Смогла выжить.

– Как?

– У меня была работа…

– Что ещё за работа? С кем ты сотрудничала? И с кем работаешь сейчас?

Фанни не могла поверить своим ушам. Однако большинство людей были неспособны принять правду о лагерях смерти. Ложь о сотрудничестве с нацистами воспринималась легче.

– А ты? – спросил мужчина, повернувшись к Фанни.

Второй мужчина попытался его остановить.

– Она ведь просто подросток…

– Где номер на твоём запястье?

– Я не была в лагере, – ответила Фанни.

– Почему? С кем сотрудничала?

– Ни с кем. Я…

– Кого ты сдала, чтобы выжить?

– Хватит!

– КОГО?

– Оставь её в покое! – закричала Ребекка. – Тебе мало того, что мы жили в этом кошмаре? Хочешь, чтобы мы этого ещё и стыдились?

Мужчина бросил гневный взгляд на остальных. Он откашлялся и сплюнул в носовой платок.

– Держитесь от меня подальше, – сказал он.

В ту ночь Фанни не сомкнула глаз, опасаясь мужчин, громко храпевших на своих кроватях. На следующее утро, когда взошло солнце, она вышла из синагоги и направилась к морю.

Гавань была завалена корпусами кораблей, уничтоженных во время войны. Многие кафе были закрыты. В Салониках не хватало не только еврейской общины, но и радости жизни по утрам, шумных рынков, слияния культур. После войны в городе царили голод и разруха, а его жители ополчились друг на друга.

Фанни шла по старой набережной вдоль трамвайных рельсов. Девочка направлялась на восток к Белой башне, но, когда увидела её вдалеке, сердце сжалось. Немцы раскрасили башню в камуфляжные цвета, чтобы в неё не попали бомбардировщики. Вместо белого цвета появились беспорядочные блекло-зелёные и коричневые разводы. Отчего-то это зрелище разрывало сердце Фанни на части.

Приближаясь к постройке, девочка вспомнила, как они вместе с мальчиками Криспис поднялись на самую её вершину стараниями их дедушки. В тот день небо казалось бескрайним, а на вершинах гор на другом берегу лежал только выпавший снег. Мир тогда казался таким волнующим, таким многообещающим.

А сейчас Фанни не хотела иметь с ним ничего общего. Хотелось лишь сесть и не двигаться. Хозяин одного из магазинов выплеснул грязную воду из ведра на брусчатку и с резким скрипящим звуком разогнал её метлой. Куда теперь идти? Что делать? Она так долго пряталась, что свобода стала казаться её личной тюрьмой.

Хоть Фанни и пообещала себе, что никогда не будет плакать, если однажды вернётся домой, на её глазах выступили слёзы. И в тот самый момент, когда девочка почувствовала себя такой одинокой, какой не чувствовала за всю свою жизнь, она услышала позади себя шаги, и мужской голос произнёс:

– Фанни, выходи за меня.

Она повернулась и увидела Себастьяна: лицо его было взрослым, с бакенбардами, лоб – в царапинах от ран и засохшей крови, как будто он только что с кем-то подрался.

– Боже, – воскликнула Фанни. – Себастьян? Неужели это правда ты?

Она бросилась в его объятия, не в силах поверить, что перед ней стоит человек из прошлого – живой. Фанни жалась к его сильным узким плечам и чувствовала, как его коротко стриженные волосы касаются её висков.

– Я повсюду искал тебя, – прошептал Себастьян.

Эти слова и то, какие чувства они вызвали в Фанни, – что кто-то по-прежнему считает, что её жизнь стоит поисков, – пробудили в ней чувство, которое дремало с того самого поцелуя с Нико. Они с Себастьяном сидели в тени Белой башни и разговаривали, задавали друг другу вопросы, качали головами, задавали новые вопросы, плакали. Себастьян выпалил то, что надеялся сказать целых три года. «Прости, что подтолкнул тебя к окну поезда». Фанни ответила, что всё понимает и что, учитывая всё, что происходило в лагерях, это, наверное, было даже к лучшему. Они избегали кошмарных подробностей, никто не хотел об этом вспоминать. В какие-то моменты просто молчали и держались за руки. Когда полуденное солнце окрасило залив в сапфирово-синий цвет, Себастьян предложил пройтись.

Они шли через весь город, потрясённые тем, как всё изменилось. Отправились на север вдоль береговой линии, смотрели на особняки на проспекте Эксохон, которые когда-то принадлежали богатым еврейским семьям, но были украдены немцами и переоборудованы греками. Они шли на запад, пока не добрались до старого квартала барона Хирша, где их держали до депортации, и увидели, что весь район разрушен до основания.

К тому времени, когда на город опустились сумерки и фонари осветили перекрёстки, Фанни с Себастьяном пришли к выводу: Салоники больше им не принадлежали. Слово «дом» было уничтожено буква за буквой.

Город призраков не место для молодой пары. Поэтому, когда под лунным светом у залива Себастьян взял Фанни за руки и повторил: «Выходи за меня», Фанни кивнула и ответила: «Выйду».

В то же время в одном итальянском монастыре…

Мужчина вошёл в исповедальню. Он обратился к человеку, чьё лицо было скрыто темнотой.

– Документы готовы?

– Да.

– Долго же пришлось ждать.

– Для таких дел нужно время.

– Они дали мне разрешение на выезд?

– Да.

Глубокий вдох.

– Ну наконец-то.

– У вас хватает денег?

– Потихоньку копил. Сейчас, думаю, уже достаточно.

– Слава Господу.

– Господь не отправлял мне денег, отец.

– Всё происходит волей Господа.

– Как скажете.

– Лишь через Бога можно заработать отпущение грехов.

– Воля ваша.

– Могу я спросить, куда вы теперь направитесь?

Удо Граф прислонился спиной к стене. Куда он направится? За прошедший год он побывал во многих местах. Сначала сбежал из Польши – лишь благодаря советским солдатам, которые оказались достаточно глупы, чтобы вместо тюрьмы отправить его в больницу. Один из санитаров связался со знакомыми Удо в Кракове, после чего среди ночи пришли двое мужчин и вызволили немца. Он получил серьёзное ранение в ногу от выстрела того солдата, поэтому до машины его несли на руках, что жутко задевало его гордость.

Ехали до утра. По приезде в Австрию Удо стал прятаться у одной состоятельной семьи, по-прежнему придерживающейся нацистской идеологии. Спал в гостевом доме на заднем дворе и иногда приходил с ними ужинать, однако от любых обсуждений своих действий в Аушвице воздерживался, называя себя офицером среднего ранга и уверяя, что просто следовал приказам. По ночам он курил в своей комнате и слушал немецкую музыку на виктроле[6].

Как только Удо встал на ноги, его провели через горы в Италию, в один из монастырей, где ему дали приют. Подобные пути отхода немцы называли rattenlinien, то есть «крысиными тропами», предназначенными для побега. В этих рискованных переходах им в значительной мере помогали католические священники в Италии и Испании. Наверное, вы спросите, почему люди в церковных облачениях, которые, казалось бы, должны служить Господу, добровольно помогали виновным в смертях стольких невинных людей. Однако священнослужители при желании способны искажать меня так же просто, как и все остальные.

«Это была несправедливая война».

«Его преступления преувеличены».

«Лучше раскаиваться на свободе, чем гнить в тюремной камере».

Удо прятался в задней комнате кафедрального собора в Мерано, Италии, неподалёку от альпийской коммуны Сарентино, и по утрам часто вглядывался в заснеженные горные вершины, размышляя о том, как развалился гениальный план Волка. Через несколько месяцев он переехал в Рим, где ему сделали паспорт на другое имя. После этого, вооружившись своей новой личностью, Удо пришёл в церковь рядом с портовым городом Генуей, где его ожидала приличная сумма денег и необходимые для выезда за границу документы. В глубине души ему казалось унизительным доверять своё спасение католикам, в то время как сам никак не относился к их вере и не уважал их помпезные ритуалы. Но зато у них было много вина. Этим Удо пользовался.

Куда он направится? Очевидным вариантом была Южная Америка. Несколько государств на этом континенте ясно намекнули, что готовы закрыть глаза на въезжающих нацистских офицеров в случае, если те решат искать у них пристанища.

– В Аргентину, – ответил он священнику. – Поеду в Аргентину.

– Да присмотрит за вами Господь.

– Как пожелаете.

Но Удо лгал. Слишком многих его знакомых офицеров СС уже перегнали в Южную Америку. Будучи стратегом, он рассудил, что, если кого-то из них выследят, не составит труда выйти и на остальных.

Нет, Удо был намерен продолжать борьбу, закончить начатое Волком, а для этого необходимо было узнать врага изнутри. Священнику он сказал об Аргентине, но это был лишь временный вариант. Про себя он уже определился с убежищем получше.

Он поедет в Штаты.

Часть IV

Что происходило дальше

Если бы наша история была декоративным снежным шаром, то текущие события можно было бы представить как момент, когда шар хорошенько встряхивают и хлопья снега плавно кружатся, танцуя, прежде чем опуститься на новое место.

Прошли десятилетия. Места действия сменились. Кто-то нашёл работу. У кого-то родились дети. Но, даже разделяемые океанами, Нико, Себастьян, Фанни и Удо по-прежнему влияли на жизни друг друга, сплетённые правдой и ложью каждого.

Шар встряхнули, и вот где, спустя двадцать два года после нашей последней встречи с ними, приземлился каждый из героев.

Нико стал богат.

Себастьян стал одержим.

Фанни стала матерью.

А Удо стал шпионом.

А теперь, с вашего позволения, поподробнее.

Начнём с истории Нико

Моё драгоценное дитя, всегда говорящее только правду, после Аушвица навсегда ускользнуло из моих рук. Увидев собственными глазами, как Волк убивает его народ и превращает тела в пепел, – и осознав, что непреднамеренно этому поспособствовал, – честный мальчик стал жить в мире, где меня не существует.

Психологи называют это «патологической ложью». Это ложь, которая не служит никакой цели и ничем не полезна лгущему. Просто череда выборов, спровоцированных каким-либо нарушением, психическим заболеванием или, в случае Нико, травмой от правды настолько ослепительной, что она навсегда обожгла его глаза.

Нико, которому ложь помогла достичь практически невозможного – пробраться в Аушвиц, – начал лгать о простейших вещах. О том, какие книги любит. Что ест на завтрак. Где покупает одежду. Он ничего не мог с этим поделать. Каждая прямая линия становилась кривой.

* * *

Я упомянула, что Нико разбогател. Этому поспособствовала ложь.

К 1946 году он вернулся в Венгрию, надеясь снова встретиться с Каталин Каради. По-прежнему носил с собой инструменты для подделки документов, а вот деньги из сумки Удо почти закончились. Нико нужны были средства к существованию.

В поезде по пути в Будапешт спящего Нико растолкала проводница и попросила показать билет и документы. Спросонья Нико потянулся к сумке и начал доставать оттуда немецкий паспорт, но, осознав свою ошибку, быстро заменил его венгерским. Проводница не заметила этого. А вот сидящий рядом пассажир заметил. На вид ему было около тридцати, на левой руке виднелся шрам. Он сверлил Нико взглядом до тех пор, пока проводница не ушла. А потом наклонился и заговорил на немецком.

– Можешь достать мне такой?

– Кого? – спросил Нико.

– Венгерский паспорт.

– Не понял.

– Всё ты понял. Я видел у тебя немецкий паспорт. Не пытайся меня надуть. В наши дни человек с двумя паспортами может достать и третий.

– Я не понимаю, о чём вы говорите.

– Да брось. Не просто так ты говоришь по-немецки. Достань мне венгерский паспорт, а я тебя не обижу. – Он протянул руку. – Гюнтер. Из Гамбурга.

Нико на секунду задумался.

– Ларс, – сказал он.