Жюлья Кернинон

Высокая кухня

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)





Переводчик: Варвара Латышева

Редактор: Александра Финогенова

Главный редактор: Яна Грецова

Руководитель проекта: Дарья Башкова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайнер: Денис Изотов

Корректоры: Мария Смирнова, Елена Аксенова

Верстальщик: Александр Абрамов

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout^®



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© L’Iconoclaste, 2023

Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates and BAM Literary Agency (Paris)

© Фото на обложке. Westend61 / Getty Images

© Издание на русском языке, перевод, оформление.

ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *



Посвящается Сильви Грасья Разве нет у нас других интересов, других качеств? Разве нет в нас никакой глубины? Люси Эллманн о женщинахв книге Things Are Against Us[1]


Пролог

Утро в Риме. Несколько часов назад я проснулась рядом с Беншем, он поцеловал меня, а потом из спален послышались звонкие голоса детей, и начался день. Я проскользнула в ванную, помыла и высушила волосы, собрала их в пучок. Надела черное платье, колготки, намазалась кремом, накрасила ресницы и губы, нацепила сережки.

Когда я спустилась вниз, все трое уже были за столом: олененок, рубин и симфония – мои дети. Я выпила чашечку горячего кофе, которую протянул мне Бенш, каждого поцеловала, надела сапоги, пальто и вышла на улицу. Быстрым шагом пересекла просыпающийся квартал Сан-Лоренцо и, держась за поручень, вошла в туннель – с закрытыми глазами, чтобы лучше слышать рычание моторов – как делала всегда, всю свою жизнь.

Я дошла до Эсквилино, когда колокола Санта-Мария-Маджоре пробили семь утра. Войдя в ресторан, я сняла пальто, завязала фартук, помыла руки и принялась за работу. Прямо сейчас я режу фенхель, пока радиоведущий рассказывает, какое, должно быть, упорство потребовалось человечеству, чтобы изобретать одни предметы за другими, научиться вырезать из дерева или камня – сначала обтесывая булыжники, чтобы превратить их в инструменты, потом используя эти инструменты, чтобы изготовить из других камней оружие и украшения. Люди начали изображать предметы очень рано, на заре появления живописи, вероятно, потому, что гордились ими или желали ими обладать. Так или иначе, вещам придавали большое значение: все эти могилы, полные добра, нагроможденного, как багаж, вокруг покойника; глаза, закрытые монетами; рты, набитые едой; нефритовые бусы; одни бытовые изделия, нарисованные на других, – быть может, в попытке заговорить ту, что уже тогда казалась слишком быстротечной. Религия на тысячу лет запретила любые изображения предметов, но они появились снова, когда голландцам семнадцатого века захотелось показать свое богатство. Натюрморт и успокаивает, и пугает меня – в этом он похож на желание. Все мои предметы здесь, они висят на стене прямо передо мной: разделочные доски, прямоугольный магнит для ножей и на нем – одно, два, три, четыре, пять лезвий, дальше деревянный стеллаж, двадцать белых мисок, двадцать синих, двадцать мисок с золотой каймой, хрустальные бокалы, подвешенные за ножки, шкафчики со столовыми приборами, стопки тарелок, вазочки для конфет, медные кастрюли, сковородки с антипригарным покрытием, ступка, пестик из грушевого дерева, сита, обвалочный нож, отбивной молоток, толкушка, выемка для теста, машинка для спагетти. Я обвожу ласковым взглядом все эти приспособления – когда-то они принадлежали моему отцу, а теперь стали моими.

Продолжения передачи я не услышала: завибрировал телефон. Пришло сообщение от моей лучшей подруги Антонии; каждый день она отправляет мне по загадочной эсэмэске – свои прозрения или предчувствия. Этим утром она написала: «Опасность опасности в том, что никогда не знаешь, откуда она придет». Поправляя волосы, я поворачиваю голову и вижу Кассио в джинсах и кожаной куртке, он идет с непроницаемым лицом по другой стороне улицы. В руках у него ящик с овощами и зеленью – должно быть, только что с рынка. Я могла бы его окликнуть, но мы, наверное, еще увидимся чуть позже, днем или вечером. Прямо перед тем, как исчезнуть из моего поля зрения, он резко оборачивается, и на долю секунды – пока он мне не улыбнется – я вижу его таким, каким увидела впервые, в винном погребе отца, когда мне было пятнадцать, а ему двадцать, и мы оба, как в янтаре, застыли в том мгновении.

I

Когда я спустилась в отцовский погреб, Кассио сидел там за столом. Он повернулся ко мне, и отец сказал: «Моя дочь Оттавия» – но Кассио даже не поздоровался. Он еще недолго посмотрел на меня, а потом демонстративно развернулся обратно к отцу.

В то время отец держал тратторию «Сельваджо», прослывшую лучшей во всем Эсквилино. Дирижируя у плиты в компании помощника повара и единственного официанта, он исполнял произведения суровой лацианской кухни, чарующей отсутствием фиоритур. Все, кого в городе считали юными и амбициозными шеф-поварами, то и дело захаживали к нам в надежде втереться в доверие к отцу и украсть его секреты. Когда я впервые увидела Кассио Чезаре, то знала, что он, как и все другие, пришел именно за этим – чтобы отец смерил его презрительным взглядом, даже не предложив чего-нибудь выпить в подвале, где полки гнулись под тяжестью бутылок.

Он вынул сигарету изо рта, смахнул пепел и прошептал:

– «Захер».

– Что «Захер»? – отозвался отец.

– У меня есть рецепт.

– Ты работал в отеле «Захер» в Вене?

– Нет, – ответил Кассио, качая головой. – Никогда.

– Твой отец работал в отеле «Захер»? Или мать?

– Я сирота, – сказал Кассио с интонацией голодающего, решившего убедить вас, что вовсе не хочет есть.

Отец вздрогнул, но его властный характер тут же взял верх над смущением. Такой уж он был человек.

– В таком случае, ragazzo[2], у тебя технически не может быть рецепта торта из венского отеля «Захер». Потому что этот рецепт…

– …Держат в тайне с тех пор, как изобрели почти три века назад, и сейчас его знают лишь несколько кондитеров, работавших на кухне «Захера», но и те пообещали хранить молчание, в какой бы точке мира они ни оказались. Я знаю это не хуже вас.

Несколько секунд отец молчал.

– О чем и речь. Выходит, ragazzo, если ты никогда не работал в «Захере» и утверждаешь, что у тебя есть этот рецепт, вариантов может быть только два: либо ты лжец, либо ты лжец.

Кассио закурил новую сигарету.

– А я вам расскажу, не возражаете? Это произошло полтора года назад. В Бухаресте. На вокзале в Бухаресте, если точнее. Была глубокая ночь, и я ждал пересадку на другой поезд. Вы бывали в Бухаресте, синьор Сельваджо?

– Я никогда в жизни не покидал Рима, – с возмущением ответил отец.

– Как я вас понимаю. И все-таки за его пределами иногда происходит кое-что интересное. Побывав на вокзале Бухареста, вы бы узнали, что там есть бар-буфет, который никогда не закрывается. Он работает всю ночь и весь день для невезучих пассажиров вроде меня, которым приходится по несколько часов ждать пересадки. Именно там я и оказался полтора года назад. Я коротал время за бокалом пива, сидя на табурете у барной стойки. Маленький бар в ту ночь был заполнен едва ли наполовину. Путешественники с усталыми глазами, бомжи и я. Во всяком случае я так думал, пока со мной не заговорил сосед за барной стойкой. До этого я и не замечал его: знаете, как это бывает, я просто сидел, ждал своего поезда и ни о чем не думал. Тот человек спросил меня: «Что ты здесь делаешь?» – и я объяснил ему в двух словах. Он спросил, чем я вообще занимаюсь, и я ответил: «Ничем особо». Он парировал: «Тогда я задам вопрос по-другому: если чем-нибудь займешься, то чем?» «Кухней», – сказал я. Это был простой вопрос. «Какой еще кухней?» – удивился сосед. Я пожал плечами и сказал: «Настоящей, высокой кухней». Это казалось мне очевидным. Иначе зачем вообще этим заниматься? Но мужчина вдруг подскочил и сказал: «Ты что, знаешь, кто я?» Я ответил, что не имею ни малейшего понятия. Он прищурился и повторил вопрос: «Ты правда не знаешь, кто я?» Я посмотрел на него внимательнее. Нет. Я его не узнавал. Сколь ни печально. Так я ему и сказал. Он обвел зал взглядом, а потом наклонился ко мне и прошептал: «Я бывший шеф-кондитер отеля ‘‘Захер’’». «Приятно познакомиться», – сказал я. Когда он засмеялся, из его рта пахнуло алкоголем прямо мне в лицо. Он долго смеялся, а потом сказал: «Ты думаешь, я не знаю, зачем ты здесь? Можешь делать все, что угодно. Я не дам тебе рецепт, даже если ты мне отсосешь». Я засмеялся вместе с ним и сказал: «Разумеется. Ведь я даже не знаю, о каком рецепте речь». На этих словах я подозвал официанта и заказал: «Two shots, please»[3].

В этот момент Кассио, будто разыгрывая перед нами эту сцену, протянул руку к бутылке на столе, наполнил бокал, которого ему так и не предложили, наполнил бокал отца – тот уже несколько минут сидел абсолютно неподвижно – и поставил бутылку на место: вот оно, их общее оружие, одно на двоих, словно вращающаяся пушка.

– Хотите услышать продолжение? – спросил Кассио. – Нужно рассказывать дальше?

– Да, – сказал отец. – Расскажи мне, что было дальше.

Отец ждал, затаив дыхание. Кассио снисходительно улыбнулся:

– Восемнадцать шотов. Но мне казалось, что больше. Я не сел ни на свой поезд, ни на следующий.

Его большой и указательный пальцы скользнули в карман рубашки, он вытащил свернутый листок и положил его на середину стола. Отец закусил губу.

– К концу нашего разговора мой собеседник был мертвецки пьян. Но постепенно он начал понимать, что произошло. Во всяком случае какой-то частью сознания. Он прошептал «А я-то думал», и «Да пошли они все в жопу, в конце концов», и «Черт возьми», и «Шоколад с абрикосовым джемом – это все-таки не…», и наконец, когда я помогал ему переместиться с высокого табурета на другое, более подходящее для его состояния сиденье, он опустил свою тяжелую руку мне на плечо и сказал: «Никому и никогда не называй моего имени» – и я ушел, так и не сказав ему, что его имени я и не знал.

Потом воцарилось молчание, но слова будто повисли в воздухе. Бухарест. Вена. Отель «Захер». Торт «Захер». Высокая кухня. И еще несколько простых слов, которые пока никто не осмелился произнести вслух: «мой секрет в обмен на твои». До сих пор, стоит мне закрыть глаза, я вижу их такими, как тогда: локти на столе, ножи заточены – воинственные и счастливые, словно два капитана, что приветствуют друг друга перед матчем, два генерала, что целуют друг друга в щеки перед битвой. Отец и Кассио, полные решимости начать общее дело.

Все это никак меня не касалось. С головой погрузившись в книги, я держалась как можно дальше от дел моего отца. Я даже не помню, зачем именно в тот день спустилась в погреб. Но теперь знаю, что это был один из самых важных моментов в моей жизни, потому что, глядя на них, я вдруг ясно почувствовала: они оба ошибаются. В конце концов, настоящей, высокой кухней этот ловкий, одинокий, амбициозный парень займется со мной.

Однажды в детстве, когда мне было лет десять, мама отправила меня за отцом, чтобы я наконец привела его домой с работы. Не торопясь, я послушно поднялась по Виа Тибуртина к туннелю на Санта-Бибиана, дошла до Пьяцца Витторио и толкнула дверь ресторана. Мой отец действительно был там, в своей стихии, за столом с какими-то мужчинами, которых я не знала. Он улыбнулся мне. Все они были пьяны. Рассмотрев меня поближе, друзья отца спросили:

– Это твоя старшая или младшая, Этторе?

– Старшая.

– Младшая хорошенькая, – заметил один из них.

– Эта тоже хорошенькая, – смеясь, ответил отец. – На меня похожа.

Вернувшись домой, я пошла посмотреть на себя в зеркало – и увидела там его. Кажется, я никогда не замечала этого раньше, никто мне об этом не говорил. Моя сестра унаследовала сердцевидную форму лица матери, я же действительно походила на отца – просто вылитая копия. Годы спустя, когда я сама стала владелицей ресторана, люди иногда так пристально рассматривали меня через барную стойку, что я научилась предвосхищать их немой вопрос. Поднимая голову, чтобы они полностью видели мое лицо, я выработала рефлекс приветливо говорить: «Да-да, вы не ошиблись, я действительно дочь Сельваджо, старшая». В ответ люди восклицали: «Невероятно! Как поживает ваш отец?» – и, удерживаясь от варианта «Все такой же идиот», я выбирала более дипломатичный: «Отдыхает». После этого посетители расслаблялись и с любопытством спрашивали, почему мой ресторан называется «Бенш», почему меня теперь зовут Оттавия Бенш, если я дочь Сельваджо, да еще и занимаюсь кулинарией, и как я могла так легко отказаться от известной фамилии своего отца. Тогда вместо того, чтобы выставить их вон, как мне хотелось, я принималась как можно подробнее объяснять, что же произошло. Я рассказывала про Кассио, про то, как мы одновременно начали делать карьеру, про свои полгода в Париже, о которых можно было догадаться по французской сервировке блюд, говорила о быстротечности времени, о том, что всегда чему-то учишься, но что-то попутно забываешь, о моем муже Артуро Бенше, бывшем ресторанном критике, моем счастливом билете в жизни, само имя которого мне захотелось увековечить, и именно поэтому я назвала в его честь свой второй ресторан. Рассказывать все это не имело никакого смысла, потому что перевести реальность на язык слов никогда не получалось – может быть, это в принципе было невозможно. И все же люди слушали меня, упивались моим рассказом, и я продолжала. Я говорила о новостях, о кулинарных журналах, о погоде, о своих детях и, ненавидя себя за это, все равно никак не могла остановиться. В нескольких словах, всегда разных и всегда не подходящих, я рассказывала, как познакомилась с Беншем, как наши тела, соединившись в порыве страсти, произвели на свет за десять лет троих детей, и, пока те спят в своих кроватках, я стою тут, перед моими посетителями, как десятки лет стоял мой отец, пусть и в другом ресторане.



О чем-то я рассказывала, о чем-то нет, а правда ютилась где-то посередине. Согласно семейной легенде, моя прабабушка по отцовской линии предательски открыла рецепты мужчинам и нарушила ход истории. Все ее сыновья стали рестораторами, а потом и их сыновья тоже. Они рано уходили и поздно возвращались, рестораны процветали и поглощали их без остатка, а жены сходили с ума от ярости, не в силах простить им столь бесстыдного вторжения на исконно женскую территорию. Хуже всего, на взгляд жен, было то, что мужчины, присвоив себе эту сферу, забыли обо всем остальном. С огромного склада женских умений они унесли только готовку, а заботой, неиссякаемой энергией и состраданием решили пренебречь. Не замечая никого и ничего вокруг себя, они занимались одной лишь кухней, чем приводили в ярость обездоленных жен, у каждой из которых имелся особый способ сообщать мужу о своем негодовании. Годы спустя, когда я сама вышла замуж, проблемы у меня были совсем другие, но рефлексы те же. Однажды я рассказала тете Ассунте, как накануне пересчитала все предметы фарфорового сервиза, решая, могу ли я позволить себе чем-нибудь бросить в Бенша, который как-то меня разозлил. На что она ответила со всей серьезностью:

– Знаешь, тебе необязательно бить посуду, чтобы объясниться с мужем.

– Я знаю, – сказала я и опустила голову, стыдясь своей выходки.

Она продолжила с лукавой улыбкой:

– Нет, Оттавия, послушай: тебе необязательно что-то бить. Можно просто что-нибудь испачкать. Ты можешь взять бутылку оливкового масла, бутылку лимончелло и вылить их содержимое в его ботинки, а он узнает об этом лишь на следующий день, перед выходом из дома.

– Да ты просто Макиавелли, zia[4] Ассунта.

– Я просто дольше тебя замужем, – ответила она с ложной скромностью.

Моя бабушка не разговаривала со своим мужем с девяностых годов, тетки пытались по-всякому подловить своих благоверных, а моя мама просто-напросто отказывалась готовить. К предполагаемому времени возвращения отца она чаще всего сидела и ждала его с книгой в руках, закинув ноги на пустой обеденный стол. Мы с сестрой Матильдой тоже держались подальше от стола: одна садилась на стремянку, а другая у столешницы, погрузившись в чтение.

Хоть я и на три года старше, едва научившись говорить, Матильда заявила мне: «Это ошибка. На самом деле старшая я». Она была рассудительной, восприимчивой и храброй. По природе хитроумной защитницей с твердой верой в справедливость. Мир и его устройство представлялись ей совершенно ясными, она всегда знала, что ей нужно делать, и из любой ситуации выходила с поднятой головой. Однажды в детстве мы так сильно поссорились, что измученный отец запер нас в комнате, бросив вслед: «Ну давайте, деритесь насмерть: та, кто выживет, и станет моей любимицей». Дверь детской захлопнулась, я посмотрела на Матильду, и она уверенно сказала: «Даже. Не. Обсуждается». Я возблагодарила Небеса за то, что она родилась, что она существует, ведь я никогда не поняла бы этого в одиночку, ну или потратила бы целые годы. С того дня мы стали бороться вместе. Все детство мы уважали борьбу нашей матери, думая, что понимаем ее.

Отец упрекал маму, потому что другие мужчины в семье стыдили его за то, что он распустил и жену, и дочерей. «Читать-то они умеют, а вот готовить пасту “Аматричана”…» – бормотал папин отец, когда его пытливый взгляд падал на нас, и я молча думала: «Нет, но, если что, я научусь ее готовить в рекордные сроки, старый хрыч. Я все смогу, если захочу». Мне было одиннадцать лет, когда он умер. Выслушав назидания похоронного агента, даже незнакомого с дедом, по поводу чувств, которые полагалось испытывать, я вместе с другими коснулась гладкого деревянного гроба. Когда же агент спросил, хотим ли мы присутствовать при кремации, тетя Амелия, как самая бойкая, а может, как самая большая реалистка, ответила за всех: «Еще чего».

Хоть мама и не готовила, ей удавалось нас накормить. Когда урчало в животе, она давала нам ломтик хлеба, помидор, немного масла и соли. Тарелку с кусочками сыра и крекерами. Миску маскарпоне, посыпанного сахаром. Все было вкусным, кроме миндаля и сушеных абрикосов, которые грызла она сама: медленные углеводы, необходимое топливо для ее ярости. «Боже мой, Джина, – стонал мой отец, как обычно задержавшись на работе, – ну почему ты не можешь приготовить нормальное блюдо? Чтобы мы могли сесть за стол и все вместе поесть». Опираясь на кухонную раковину, мама поднимала к нему свое красивое лицо, как поднимают не щит, но саблю, даже не утруждая себя ответом. Вот она, сильная дочь свиновода из Фавале, деревни, расположенной чуть выше в горах. Ее отец умер, когда она была еще ребенком. К девятнадцати годам ценой тяжелого физического труда она убедила всех членов своей семьи доверить ей ведение хозяйства. «Я думала о детях, наверное, даже хотела их – но точно не мужа. Я думала, что замужество – плохая идея для женщины. Что у меня просто нет на это времени». Наполовину сирота, она была любимицей своего деда, местного забойщика свиней. Осенью он ходил по фермам, резал скот, а заодно работал негласным сватом: ведь он как никто другой знал, где живут холостяки и холостячки. Он передавал записки, предложения, потом приглашения на свадьбу. Однажды мама ехидно поинтересовалась, кого же он готовит для нее. Сидя рядом с ней на заборе загона, он прищурился на солнце и ответил: «Нет, Джина, замужество не для тебя. Ты слишком хороша для этого. Тебе и так есть чем заняться». «А потом, – говорила она, пожимая плечами, – появился ваш отец». Он приезжал из города покупать поркетту для своего ресторана. А мамина семья славилась производством превосходного мяса. «Я в него влюбилась», – говорила она, как будто, полюбив нашего отца, она оступилась, опозорилась и низко пала. Так оно и было, поскольку скоро стало понятно, что он не собирается открывать ресторан в Фавале, а она не сможет разводить скот в Риме. «Когда я спросила совета у мамы, твоей бабушки, она сказала, что в этом и есть секрет брака: в саму его основу заложен компромисс». Отец увез ее к себе в город и тем самым одержал верх. На ферме чужим, растерянным и слабым оказался бы он – это были ее владения, ее место силы. Последовав за ним в Рим, она потеряла всяческий контакт с животными, и однажды сестра призналась мне, что подозревает в этом одну из причин нашего с ней появления на свет. Когда мама впадала в отчаяние и жизнь казалась ей слишком несправедливой, она поднимала руки к небу и тихо восклицала: «Даже у свиней есть счастье».

Странным образом наш квартет функционировал как трио – кто-то всегда оказывался лишним. С сестрой родители осуждали мою вечную манеру витать в облаках, при мне сожалели о ее так называемом моральном перфекционизме, и каждый из них по отдельности старался убедить нас, что страдает от этого брака больше другого. Спустя годы после их первой встречи они, очевидно, все еще любили друг друга, хотя были у них и моменты взаимной ненависти, когда, лежа в кровати, словно ложечки в буфете, они про себя желали друг другу смерти. Родители любили нас с Матильдой, любили крепко, без снисходительности, и мы все четверо наблюдали друг за другом, как это происходит во всех семьях, – во всяком случае так мне тогда казалось.

II

На следующей неделе после нашего знакомства с Кассио отец, чтобы нанять его на работу, уволил своего помощника, и по пути из школы я встретила на улице их обоих: они шли плечом к плечу, оживленно разговаривая. В надежде увидеть этого юношу, я стала заходить в ресторан все чаще и чаще. Просила налить мне чашечку кофе, он молча подавал ее мне, и я сидела за книгой в пустом зале, пока он работал. Я наблюдала за ним через окошко для подачи блюд: лицо его было непроницаемым, движения четкими, а в глазах вспыхивала зависть каждый раз, когда он украдкой смотрел на моего отца. Я размышляла.

Теперь я читала одни кулинарные книги и, как только выдавалась минутка, спешила на рынок рассматривать прилавки и слушать чужие разговоры. Я собирала информацию. До шестнадцати лет школа была обязательной, так что я с нетерпением считала дни до ее окончания. Утром в мой день рождения я пряталась под одеялом, чтобы отец ушел из дома немного раньше меня. Едва услышав, как за ним закрылась дверь, я вскочила на ноги, умылась, надела холщовые брюки, черную майку с длинными рукавами, собрала волосы в пучок, зашнуровала кроссовки, вышла на улицу и помчалась вперед, как ястреб. Прибыв на место, я, не колеблясь, распахнула дверь ресторана, вошла на кухню и надела чистый фартук. Увидев меня, отец спросил:

– Ну и что ты тут делаешь, Оттавия?

– То же, что и вы, – ответила я, и Кассио вздрогнул от звука моего голоса.

Он повернулся ко мне, и в пяти квадратных метрах кухни мы наконец посмотрели друг на друга по-настоящему, впервые с момента сцены в погребе восемь месяцев назад.

– Ты правда этого хочешь? – спросил отец, уперев руки в бока. – Мне казалось, со всеми твоими книгами ты выберешь пойти учиться.

Я подумала: «Но ведь ты никогда не спрашивал, чему именно я хочу учиться. Думаешь, мы вообще с тобой разговариваем? Всегда только ты излагаешь свое мнение. Мы живем вместе с момента моего рождения, но ты так и не задал мне ни одного серьезного вопроса».

Объяснять было слишком долго, поэтому я просто сказала:

– Я хочу учиться этому. Научи меня готовить.

– Ладно, – ответил отец.

С этого момента мы с Кассио стали работать вместе, локоть к локтю у алюминиевой панели в кухне траттории «Сельваджо». В школу я после этого больше не вернулась. Отец неуклонно следовал традициям римской кухни: его меню, судя по документам, не менялось со времен открытия ресторана. В моем возрасте он видел, как все эти блюда готовит в своем ресторане его отец, и продолжил готовить их точно так же. Мало-помалу он присвоил их, слегка изменив на свой вкус. Я знала об этом, поскольку два его брата учились вместе с ним, но каждый из них понял эти рецепты по-своему: обедая то у одних, то у других, я различала их блюда по характерам поваров. Это были почти неуловимые нюансы: веточка розмарина, несколько лишних секунд прожарки, пара ложек сахара, добавленных в тесто, – но очень быстро я научилась узнавать их даже с закрытыми глазами.

До этого ресторан отца существовал в моем воображении прежде всего как повод для упреков, как место, где он не должен был оказаться, как его смертный грех, но, когда мы начали работать вместе, я научилась им восхищаться. Дома, в гинекее, в его отсутствие я часто слышала, как мама говорит с деревенской гордостью: «Твой отец городской человек, ему то холодно, то жарко, та еще принцесса на горошине», и я верила ей, а меж тем это была неправда – на кухне отец проявлял беспримерные стойкость и мастерство. Он знал, что делает, и делал это хорошо. Я все еще слышу его голос, каким никогда не слышала его раньше: «Чтобы снять жировую оболочку, ты делаешь небольшой надрез на одном из концов кишки, пальцами захватываешь кусочек оболочки и выворачиваешь ее, как перчатку, освобождая мясистую часть под ней. Очистив кишки, ты режешь их кусочками примерно по двадцать сантиметров, сгибаешь в колечки и зашиваешь каждый кусочек пищевой нитью, чтобы внутренности не вывалились во время готовки. Это поможет, вот увидишь. Потом в кастрюле с толстым дном ты обжариваешь софрито в вяленом сале и оливковом масле, выкладываешь потроха с острым перцем, помешиваешь деревянной лопаткой, добавляешь соль и свежемолотый перец и тушишь на медленном огне. Ты наливаешь белое вино и, пока оно выпаривается, следишь, чтобы сверху не образовалась корочка. Если она все-таки образуется, то аккуратно убираешь ее вот так, чайной ложечкой. Затем добавляешь томатный соус, убавляешь огонь и оставляешь томиться на очень слабом огне примерно на два часа, проверяя, чтобы ничего не пригорело. Ты варишь ригатони, сливаешь воду и подаешь пасту, добавляя как минимум два кусочка пальяты на тарелку».

Постепенно я понимала, как он мог выдерживать мамину жгучую ярость и день за днем возвращаться в ресторан, несмотря ни на что: когда я видела его там, резал ли он фенхель, растапливал ли пекорино в воде из-под пасты или аккуратно прикалывал листик шалфея на сальтимбокку, он представал во всеоружии, делая то, что никто другой не смог бы делать точно так же, как он, и от чего ему было нелогично отказываться. Думаю, для меня кухня началась с названий и вкусов, но, главное, я открыла для себя работу, про которую с первой секунды поняла: это будет тяжелый наркотик. Отныне я никогда не буду сидеть без дела и никогда не буду одинокой, потому что теперь рядом со мной есть Кассио.

По иерархии и на практике Кассио стоял выше меня. Весь день я не сводила с него глаз, жадно впитывала его слова, терпеливо следила за жестами. День за днем я сосредоточенно стояла с ним у плиты и бессловесно просила: «Научи меня». Талантливый от природы, на кухне он был чистым разбойником, и рядом с ним я походила на мышку или пчелу-трудягу. Его блюда скалили зубы, мои же шуршали и копошились в сене. Мои блюда пищали, его – рычали. У моих была шерстка игривой выдры, унылое оперение, у его – густота шерсти нестриженого барана, меха крупных хищников, что-то едкое и дерзкое, в то время как приготовленное мной мурлыкало, словно кошка перед очагом. Мы толкались под крики и приказы моего отца, параллельно присматриваясь друг к другу. Я смотрела на него, а он на меня. Я не могла забыть, как впервые увидела его в погребе: он был таким свободным, таким нахальным, а я пряталась за ящиком с вином, чтобы меня не отправили спать. Это странно, но не думаю, что я сразу влюбилась в него, скорее отнеслась с любопытством и недоверием.



Как-то вечером отцу надо было уйти до закрытия, чтобы помочь другу перевезти холодильник, и мы с Кассио заканчивали работу вдвоем. Мы прибрались на кухне, изредка перебрасываясь словами, потом надели пальто, и Кассио посмотрел на часы:

– Еще рано. Как насчет мороженого у Фасси? Они вроде должны быть открыты.

Я пошла за ним в кафе-мороженое «Фасси» на улице Принчипе Эудженио. Был сентябрь, воздух казался тяжелым и липким, птицы летали низко, а на проспекте жужжали скутеры. В кафе мы, не сговариваясь, взяли по порции вишневого, coppa di amarena. Мы ели мороженое маленькими ложечками и медленно шли по улице. Мы говорили, говорили и говорили. Я потеряла счет времени. И когда вдруг разразилась гроза, осмотрелась и поняла, что нахожусь за несколько километров от дома. Мы сами не заметили, как далеко ушли. Дождь был воистину муссонный. Кассио сказал:

– Я тут живу недалеко, через пару улиц. Хочешь подняться переждать, пока дождь уймется?

Он снимал квартирку на улице Ливорно, на самом юге Сан-Лоренцо, прямо перед окружной автодорогой. Низкий потолок, белые стены. Двуспальная кровать, ряд пластинок вдоль стены, кофеварка на столешнице. Одежда скомкана, в воздухе плавает запах лаванды и сигарет, но посуда вымыта. Кассио исчез за какой-то дверью и снова появился, протягивая мне махровое полотенце. Он оглядел меня с ног до головы.

– Ты же насквозь промокла, Оттавия. Ты не хочешь… Может, посушишь одежду у меня на батарее? А то, не дай бог, простудишься.

– Ну хорошо.

А позже, лежа с ним в кровати под одним одеялом, я спросила, как именно он оказался на вокзале Бухареста: «Зачем ты туда поехал? Куда шел поезд, которого ты ждал? Как долго ты путешествовал? Откуда уехал? И почему вернулся в Италию? Ради чего?»

Кассио посмотрел на меня:

– Слишком много вопросов для девушки, которая обычно вообще их не задает, ты не находишь? – Он лег лицом ко мне с закрытыми глазами и сказал: – Моя мама умерла, когда мне было десять лет. Отец – когда мне было одиннадцать. Я переехал к дяде, который меня усыновил. Он умер, когда мне было тринадцать. Потом меня усыновила одна пара. Но мы не очень ладили. Я избавлю тебя от подробностей. Наконец мне исполнилось восемнадцать. У меня не осталось ни семьи, ни близких людей. Я получил стипендию для детей-сирот. Я не знал, как мне найти свое место в жизни, смогу ли я вообще его найти, когда до этого лишь терял все, что было мне дорого. Получив деньги, я решил отправиться в путешествие.

– Ты уехал из Рима?

– Нет, в то время я жил не в Риме.

– Но ведь ты тут родился, да?

– Да, но вырос я рядом с Палермо. В Багерии.

– Что за место?

– Такой курортный городок, знаешь, где совершенно нечего делать. Я сел на автобус до Палермо, потом на поезд до Мессины и там сразу же заснул, да так крепко, что не заметил, как поезд заехал на паром, чтобы пересечь море, – я не знал, как это происходит, вообще не задумывался, как мы будем переправляться, никто мне об этом не рассказывал, а сам я с пяти лет не покидал Сицилию. Когда мы уже были на воде, я вдруг проснулся и в ужасе обнаружил, что за окном волны. Но мы выжили. Это было невероятно. Я сел на поезд из Мессины в Неаполь, потом из Неаполя в Рим, из Рима во Флоренцию и так доехал до Триеста, потрясающего города, о существовании которого я даже не подозревал, – и только после этого покинул пределы Италии. На автобусе я проехал по кольцевому маршруту из Хорватии в Венгрию. Несколько дней собирал виноград в Албании. Пил молоко в Афинах. Ел пирожные в Будапеште. Я видел великолепные места, пробовал чудесные блюда, но при этом голодал. И чувствовал себя очень одиноким. Время шло, а я так и не знал, чем займусь по возвращении. Предстоящая жизнь пугала меня. Когда встретил того человека на вокзале Бухареста и он заговорил со мной, я понял, что искал именно этого – вот она, причина моего большого путешествия, даже если изначально я не знал о ней. Потом я помчался в Рим на всех парах. Сначала я мыл посуду. Работал в бакалейной лавке. Продавал овощи на рынке, разгружал ящики в лютый холод. Я жил в небольшой гостинице, где мне разрешали платить за комнату наличными раз в неделю. Я смутно представлял свое будущее, но в этом тумане у меня был маяк: я хотел, чтобы меня пустили на кухню, дали погреться у огня. Хотел, чтобы меня научили всему, чего я не знал. Так прошло семь месяцев, а потом я услышал о твоем отце. Я знал, что у него нет сыновей. Поэтому пришел к нему и разыграл свой главный козырь.

– Но у него есть две дочери, – сказала я.

– Я знаю. Одна из них сейчас в моей постели.

Я внимательно посмотрела на него. В свои шестнадцать я уже знала, что такое желать кого-то, желать безумно, но никто никогда не интересовал меня – во всяком случае так, как Кассио. Мне просто хотелось быть к нему как можно ближе, я не планировала соблазнять его. И вот теперь я чувствовала его тепло, его запах, а главное, я целый день смотрела, как он создает безупречные блюда, отдавая мне распоряжения. Сейчас я понимаю, что у меня просто не было шансов устоять.

Он придвинулся ко мне так близко, что я почувствовала его дыхание на своей щеке. Я спросила:

– И что ты для нее сделаешь?

– Все, что она захочет.

Когда мама узнала, что я бросила школу, чтобы пойти по стопам отца, она не разговаривала со мной три недели, но на ее лице я замечала скорее страх, чем гнев. Она часами шепталась с моими тетками по телефону. Как-то раз она схватила меня за запястье, зажав между дверями, и прошептала:

– Ты ведь знаешь, что могла бы поехать куда угодно, могла бы заняться чем угодно, ты способна на все.

– Спасибо, может, это и так, но я хочу остаться в Риме и заниматься кулинарией, – высвобождаясь, возразила я.

Она раздраженно пожала плечами:

– Как твой отец.

– Между прочим, я и его дочь тоже, – ответила я сгоряча.

Мне хотелось добавить «И ты меня этого чуть не лишила», но я промолчала. В дальнейшем мне иногда казалось, что она меня недооценивает, а иногда я спрашивала себя: «Что я вообще об этом знаю?» Она была образцовой партизанкой, посредственной революционеркой и никудышной реформисткой, и, кажется, мне так и не удалось донести до нее, что я просто вновь присваивала то, что когда-то у нас забрали.

Так прошло три года. Мама злилась и упрямилась, Матильда росла, отец был на вершине своей карьеры, а мы с Кассио обжигали пальцы на шумной кухне. Antipasti, primi piatti, secondi piatti, dolci[5]. Артишоки по-римски, паста «Аматричана», паста «Карбонара», запеченная голова ягненка, паста с сыром и перцем, рагу из бычьих хвостов, пирог с рикоттой по-лациански, молочный ягненок по-римски, салат из пунтарелле с анчоусами. Опьяненные работой, мы словно исповедовали общий культ. Голубое пламя газовых конфорок. Крики. Бесконечные недели. Пляж Остии в хорошую погоду, прохладное вино, разгоряченные тела. Моя вечная беготня между рестораном, домом родителей и квартирой Кассио. Как-то летом мы вдвоем ездили в отпуск на Сицилию. Мы объехали весь остров на машине. Останавливались переночевать у дальних родственников Кассио, с которым их примиряли его кулинарные способности и, возможно, мое присутствие. При них мы были воистину очаровательной, счастливой парой, но наедине кричали друг на друга среди безмолвных долин. В последующие годы мы точно так же ссорились в Сан-Марино, Позитано, Помпеях. Иногда мы спали в одной кровати, иногда кто-то из нас всю ночь дулся на другого, лежа на ковре. И между тем каждый раз, возвращаясь домой, мы распаковывали чемоданы плечом к плечу и продолжали жить как ни в чем не бывало.

Когда мне было девятнадцать, Кассио открыл свой первый ресторан, и я последовала за ним, даже не потрудившись сменить фартук. Кассио назвал его «Роза Сарона», в честь несчастной героини «Гроздьев гнева»[6]: эту книгу подарила ему я, но он лишь бегло пролистал ее. Освободившись от влияния моего отца, он стал готовить очень своеобразно, что моментально разожгло всеобщее любопытство. Вот уже несколько десятилетий наша национальная кухня разливалась по миру как поток лавы. Люди бросали горстку макарон в кипящую соленую воду вечером воскресенья, грызли невзрачную пиццу и фокаччу в аэропорту или, слушая оперу в ожидании гостей, чередовали на тарелках из майолики кусочки моцареллы с дольками зимних помидоров. В Риме в угоду туристам во всех ресторанах подавали тирамису, хотя это даже не итальянское, а итало-американское блюдо. Кассио шел в обратном направлении: «Они нас пародируют, думают, что наша кухня – это легко, что она каждому под силу. Ну, я им покажу!» Кассата, гранита с красным апельсином, говядина с корицей – в этих блюдах отражалось его упорство и все, что он видел, пока путешествовал, его несчастливое детство и его самолюбие. В отличие от моего отца он не кичился тем, что продолжает традиции настоящей итальянской кухни, это его больше не волновало – он целился с учетом другой баллистической траектории. Когда мой отец навещал его, они подолгу оставались вдвоем и разговаривали, и до меня доносилось: «Разумеется, я все нарушаю, Этторе. Послушных и так хватает, насколько мне известно».

Я молчала о том, что он не только готовил, но и жил с надрывом. Что его было не остановить, что вечерами он оставался в ресторане и пил бокал за бокалом. Все чаще пропадал, стал принимать наркотики. По ночам я либо ходила за ним по пятам, либо искала его повсюду. А днем мы вкалывали как никогда раньше. Мне было двадцать, ему двадцать пять, вместе мы составляли необыкновенные блюда и пробовали их с закрытыми глазами, не веря, что эти восхитительные сочетания изобрели мы – такие живые, такие свободные. Отработав смену, мы сидели у столешницы, стукаясь коленями, и с нежностью улыбались друг другу: измотанные, насмешливые, разбитые усталостью, но вместе несмотря ни на что. Я отказывалась видеть, что он теряет почву под ногами. Я говорила себе: «Лучшего не пожелаешь. Кассио Чезаре. Высокая кухня. Молодость. Превратности судьбы».

Так трудно теперь представить себе тогдашнюю жизнь. Кем я была? Теперь уже и не вспомнить. Некоторые события, к счастью, остались в моей памяти, хотя их причины и исчезли без следа. Я вставала в шесть утра в квартире на Виа деи Кампани, которую снимала с Антонией: мы были знакомы с начальной школы, в том году она как раз поступила в университет. Кассио никогда не предлагал мне жить вместе, да я и не просила его об этом. Мы с Антонией нашли трехкомнатную квартиру c ванной и двумя спальнями. По утрам я пила кофе, стоя на нашей маленькой белой кухне, умывалась, собиралась, надевала туфли и платье и шла до «Розы Сарона» пешком, вдыхая ароматный воздух. Поворачивала ключ в замке, он немного заедал, я входила, клала пальто на свой любимый табурет, включала радио, мыла руки и все утро резала овощи – прямо как сегодня. Местные торговцы и мои подруги заходили чмокнуть меня у барной стойки. Антония садилась на стул по-турецки и рассказывала, как кто-то недавно произнес: «Это – не “на время”, это – наша жизнь», что казалось ей невероятным, если задуматься. После нее приходила Матильда и пила кофе с молоком: она окончила школу и решила пойти учиться на юриста. Когда я спросила ее почему, она ответила:

– Чтобы защитить тебя, когда придет время.

– Защитить меня? Это что за преступление я должна буду совершить?

– Пока не знаю. Но скоро мы это выясним.

Она откладывала ложку, спрыгивала с табурета, и за ней, преодолев похмелье, сходив на рынок и созвонившись с поставщиками, появлялся Кассио; тогда мы принимались за работу уже по-настоящему. Около одиннадцати приходили официанты, Джанфранко и Батти, мы вместе перекусывали до первых посетителей – к нам почти всегда присоединялись друзья по цеху, так что за пастой собиралась целая команда, обмениваясь сплетнями, прежде чем вернуться к работе.

В один из таких дней в компанию привели незнакомого парня. Я вышла из кухни, неся что-то в руках, и увидела его – так, как не видела никого и никогда в своей жизни. Я поставила миски на стол, не понимая, что со мной происходит. Даже Кассио в погребе я не видела с такой ясностью. Что именно я увидела? Простого парня в белой футболке, с вытянутым лицом, волосатыми руками и карими глазами с золотистым отливом. Медленные, изящные движения. Говорил он мало.

– Кто это? – спросила я вполголоса.

– Это Клем. Он учился в международном лицее вместе с Джанфранко. Теперь он изучает искусство во Франции, но время от времени возвращается сюда, – ответили мне.

Я смотрела, как он держит бокал, то кладет ногу на ногу, то убирает, кашляет, улыбается. Весь обед я не могла есть, сидела с непроницаемым лицом и молча курила. Он тоже поглядывал на меня украдкой, но я не понимала, что именно это значит. Все знали, что мы с Кассио вместе, так что, возможно, он смотрел на меня как на девушку, которая уже занята. Дела у ресторана шли хорошо, и люди приходили к Кассио, как когда-то к моему отцу; нередко я чувствовала на себе их взгляды, не зная, что именно они подразумевают. Может быть, я просто значилась в списке вещей, которые были им известны о Кассио: интерьер ресторана, пыл и бескомпромиссность его хозяина в вопросах кулинарии, яркий стиль и наряду с этим – его избранница, дочь Сельваджо – для тех, кто в курсе. Обычно все думали, что я обслуживаю посетителей, потому что именно так распределяли обязанности большинство пар в нашем деле: мужчины на кухне, женщины в зале, так что, когда я пробиралась между столами, чтобы выйти покурить после запары, меня хватали за рукав, прося принести воды, принять заказ или передать Кассио хвалебную записку. Я осторожно высвобождалась из их рук, не произнося ни слова, потому что знала, кто я; во всяком случае в этом ресторане, даже если, кроме меня, об этом не знал никто. Ни о чем не думая, я стояла на тротуаре и курила, потом пересекала зал с высоко поднятой головой, вновь занимала свое место рядом с Кассио, и наши движения соединялись в палящем зное кухни – мы играли партитуру в четыре руки. В тот день, когда компания разошлась, мы занялись тем же самым: стали готовить со всей страстью, исполняя симфонию его ярости.

После вечерней смены мы с Кассио отправились к Джанфранко на Монте-Тестаччо: он устраивал большую вечеринку на вилле своих родителей, дантистов. Там мы прилюдно поссорились, обсуждая кухню – в сущности, мы всегда говорили только о ней, остальная же наша жизнь утопала во мраке безмолвия. Кухня была сквош-кортом нашей любви, ее главной территорией: любовь мячом отскакивала от столешницы, меди кастрюль для варенья, японских ножей, она отражалась в матовой поверхности соусов, ютилась в спагетти, пряталась в тонких ракушках теллин, наша любовь жила на кончике языка, в движении наших рук, нашем молчании и адреналине. Кухня ставила нас друг против друга на огненном ринге, но она же объединяла нас, словно родителей, смиренно склоняющих головы над колыбелью, и именно поэтому мы, как и они, в конечном итоге всегда мирились, особо не раздумывая.

В тот вечер мы спорили всю дорогу.

– Ты вообще не выносишь критики.

– Неправда.

– Вот видишь!

– Однажды я все-таки убью тебя.

Когда мы пришли к Джанфранко, спор был в самом разгаре: одинаково вспыльчивые, мы продолжали кричать друг на друга, снимая пальто, бросая их в общую кучу, потом наливая себе выпить, ища что пожевать, – но мало-помалу наш гнев отступил перед всеобщим весельем, и мы, как всегда, заключили перемирие с той же легкостью, что начали войну. Мы стояли в обнимку, и я прижималась щекой к его лицу, когда какой-то незнакомец подмигнул нам и сказал: «Любовь – это работа, да?» Я до сих пор слышу, как Кассио отвечает ему с искреннем удивлением, почти что с недовольством: «Нет, нет, ты путаешь. Работа – это любовь», и я до сих пор чувствую, как все его тело натянулось струной под моими пальцами.

Он пулей выскочил на кухню освежить бокал, надеясь застать там одного из своих дилеров, а я вышла в сад посидеть на свежем воздухе. Я чувствовала себя очень уставшей. Еще несколько человек разбрелись среди цветов, курили кто сигареты, кто косяки. Одна беременная девушка включила хит «Just a Lil Bit»[7] рэпера 50 Cent. Свечи от комаров, качели, фонарики. По вспышке света на лужайке я поняла, что кто-то открыл дверь, потом услышала тихие шаги по влажной траве и узнала того парня с обеда.

Он вышел пописать между двумя кустами. Сердце стучало у меня в ушах. Оттуда, где я сидела, его было видно только мне, и, зная это, я подглядывала, пока он стоял лицом к гибискусу. Он обернулся без предупреждения, и мы застыли, глядя друг другу в глаза. Он застегнул ширинку, развернулся и ушел в дом.

Я закурила. Ночь пахла цветами жасмина и бензином от газонокосилки. Рядом со мной разговаривали две незнакомые мне девушки. В темноте я различала их с трудом, но слышала хорошо. Одна сказала:

– Честно говоря, Кассио, конечно, не худший вариант в Риме, но тоже не фонтан.

– Да, прямо скажем, не самая яркая лампочка на люстре.

Они засмеялись. Обе были пьяны. Я затушила сигарету о декоративный фонарик. Если бы не кухня, возможно, у нас было бы время смотреть друг на друга, видеть и любить друг друга, быть нежными, но нас с головой поглотили осьминоги, кукурузная мука, деревянная посуда, отборное молоко, крики, обещания, ожоги, липкие от крови руки, свечной воск, спелые фрукты, проблемы с графиком, проблемы с поставщиками, поломки, амбиции, воспаленные мозоли, бессонные ночи, вишня в сахаре, записки, нацарапанные шариковой ручкой на газетной бумаге, заточенные ножи. Нам было не выбраться. Какое будущее нас ожидало?

В этот момент входная дверь снова открылась. Послышались те же шаги по мокрой траве, и передо мной, слегка запыхавшись, опять возник парень с обеда. Наклонившись, он спросил меня глухим голосом: «Ты бываешь в Париже?»

Я покачала головой под мерцающими фонариками, не совсем понимая, к чему он клонит. Я работала в ресторане. У меня не было времени ни на какие поездки, кроме рыбного рынка и скотобойни. Иногда в понедельник днем я ездила в Остию посмотреть на море. О чем он вообще? В ответ на мое продолжительное молчание он шепотом повторил: «Париж. Я живу в Париже. Будешь там – заходи ко мне».

Он сунул мне клочок бумаги и, явно нервничая, быстро зашагал обратно. Я не сводила с него глаз, пока он не исчез, не вполне понимая, что это было. Когда я развернула бумажку, на ней оказался парижский адрес и номер телефона.

Потом я встретила знакомых у стола для пинг-понга, мы поговорили, сходили в дом за выпивкой, снова поставили ту же песню: «Можем зайти ко мне на немножко, покажу тебе, как я живу, немножко, хочу расстегнуть твои штаны совсем немножко». Кто-то сделал погромче, и мы немного потанцевали. К трем часам ночи за мной, шатаясь, пришел Кассио – пьяный, лоб ледяной, и мы ушли с вечеринки. Дома, неуклюже раздеваясь, он сказал мне:

– Меня посетило озарение. Мне не надо завязывать с веществами, я могу это делать just a lil’bit.

– Нет, не можешь, – сказала я, накрывая его одеялом.

Он тут же заснул. Я легла рядом прямо в одежде. Уткнулась головой ему в плечо и крепко обняла. Лежа с ним в постели, я думала лишь о бумажке в кармане моего пальто.

III

Солнце и вода. Сверкающие купола вдали. Стеклянные крыши на берегу Сены. Гран-Пале, Пти-Пале, музей Оранжери. Туристические кораблики бато-муш. Такси. Широкие песчаные дорожки Люксембургского сада. Пруд с корабликами. Платаны, каштаны, липы. Магические слова: «площадь Побед», «крем-кофе», «Тюильри», «улица Аббатис», «крок-месье», «Бато-Лавуар», «Пер-Лашез», «шоссон с яблоком», «Всемирная выставка», «гильотина». Слоеное тесто. Бумажные салфетки. Яркая помада. Париж. Марк Шагал. Эйфелева башня. Зеркальная галерея Версаля. Конные коляски. Париж. Баррикады. Мария-Антуанетта. «Пусть едят пирожные»[8]. Лукавый взгляд Джоконды. Макарон из «Ладюре». София Коппола. «И восходит солнце»[9]. Виктор Гюго. Коко Шанель. Форум де Аль. Вот что приходило мне на ум, когда я думала о Париже, а думала я о нем все чаще и чаще.

Ситуация c Кассио становилась невыносимой. Он швырял мне под ноги раскаленные противни, вилки, улиток. В жаркой, наполненной паром кухне он высыпал на меня голубику, бил хрустальные бокалы, а я стояла перед ним под резким светом неоновых ламп и кричала, кричала, как отец кричал на маму, или молчала, как она, всегда уверенная в своей правоте. Мы теряли время – драгоценное время. Кассио разговаривал со мной очень грубо. Когда мы познакомились, он был просто язвительным, но теперь стал жестоким. Он говорил обо мне гадости за спиной. Критиковал мои блюда, безупречные блюда. Лгал. Ревновал. Изменял. Тайком от меня употреблял вещества все чаще и чаще. И уверял, что не все так плохо.

Несмотря ни на что, я его прощала. В то время я прощала ему все. Уже потом, много лет спустя, я спросила его:

– Как я, такая молодая, могла прощать тебе все это?

И он, не глядя на меня, пожал плечами.

– Знание – сила, но ведь и незнание тоже, Оттавия. В юности ты не понимала, что все это не шутки.

– То, что ты делал?

– Нет. То, что делала ты. Прощала меня.

Это было, наверное, самое дождливое лето за всю историю Рима, город стоял умытый, и вначале я гадала, не отмоет ли этот дождь и нас тоже. С тех пор все мои мысли были заняты отъездом. Мне казалось, что, если я отдалюсь, географически или символически, между нами все наладится. Что, если я буду твердо стоять на своем, Кассио это заметит. Ничто никогда не происходит по одной-единственной причине, их всегда у нас целый клубок. Я прикидывала, чем могла бы заняться во Франции, размышляла о кулинарном искусстве, которому там можно научиться, думала о Сене, о великих шеф-поварах со звездами Мишлен, а еще о том парне, что подошел ко мне в саду и вложил в ладони мысль о Париже. Было любопытно, что же он так срочно хотел мне сообщить.

Однажды в свой выходной я зашла к маме выпить кофе и стала говорить о Париже. Я еще ни с кем это не обсуждала, даже с Антонией и Матильдой. Мама тут же сказала, что, если я захочу уехать, она даст мне денег на билеты с небольшим запасом, но не больше – это все, что у нее есть. Мне придется найти там работу. «Но я слышала, – добавила она после паузы, – что в мире французской кухни происходит много интересного. Вот и поезжай – осенью, например». Я подумала, что мама никогда не перестанет меня удивлять. Откуда она возьмет такие деньги? Когда я спросила, почему она делает мне столь щедрый подарок, немного поразмыслив, она ответила, что поддержит практически любой план, лишь бы я уехала подальше от Кассио. «Не могу я любить человека, который так обращается с моей дочерью. С моей необыкновенной дочерью!» Еще несколько лет назад она сказала мне, что Кассио – настоящий тиран, а когда я возразила, что на самом деле у него тонкая натура, она ответила со всей серьезностью: «Знаешь, Оттавия, а ведь сорбет изобрел Нерон. Кто знает, сколько рабов он заморил, чтобы получился снег с медом». Мне казалось, я понимала, о чем она говорит, но в то же время какая-то часть меня нашептывала: «Может, если бы она не была столь строга ко мне в детстве, я бы теперь не позволяла Кассио так с собой обращаться». Но я не умела выразить своих мыслей, не могла произнести таких слов, поэтому просто уехала. Еще раз поблагодарила маму за щедрость, в аэропорту поцеловала Кассио в губы и улетела в Париж.

Как только самолет приземлился в Шарль де Голль, я почувствовала, что приняла правильное решение. Такси уже везло меня по городу, я смотрела на него из окна – высокие фасады османовских домов, фонтаны, платаны, грязь – и сразу же его полюбила. Так хорошо, так далеко, так непохоже на Рим. Париж, Париж. Неделю назад я написала тому парню – сообщила, что собираюсь приехать. Он ответил: «Позвони, когда будешь на месте». Мама помогла мне снять комнату на полгода: восьмой этаж, двадцатый округ Парижа. Забравшись наверх по черной лестнице, я отдышалась, распаковала вещи, выпила стакан воды и позвонила ему. В трубке слышался перезвон колоколов Сен-Сюльпис. Я сказала, что приехала. Он назначил мне встречу у метро тем же вечером.

Когда я поднялась, он уже был на месте – ждал меня у эскалатора наверху. Мы пошли к нему домой. Он снимал квартиру с окнами во двор на втором этаже современного здания. Одна прямоугольная комната, кухня в углу, отдельная ванная. На полу лежал матрас, а на стене висели открытки. Было тепло, и мы сели с бокалами у него на балконе. Он улыбнулся мне.

– Итак, что привело тебя сюда?

– Кулинария.

Ты.

– Какие планы на завтра?

– Пока не знаю.

Никаких. Какие захочешь.

Я немного нервничала.

– А что у тебя там за открытки?

– Мои любимые картины.

– Покажешь?

Он показал мне открытки, потом мы перекусили, и он предложил куда-нибудь сходить. Мы дошли до кафе, в котором после пары бокалов он перегнулся через круглый мраморный стол и поцеловал меня. Потом он спросил:

– А если Кассио узнает?

– Да черт с ним, – ответила я.

– Нет, а все-таки, что тогда будет?

– Думаю, он захочет тебя убить.

– Отлично. Люблю подраться, – спокойно подытожил он.

На выходе из кафе он обнял меня за плечи, и мы шли немного петляя, стараясь не разделяться. Придя к нему, мы сели на кровать, чтобы снять обувь, а потом он накрыл мою руку своей, наши пальцы переплелись, он повернулся и поцеловал меня, я задержала дыхание, он прошептал «Мне нравится, как ты дышишь», и я накрыла его уши ладонями. Ритм ускорился. Мы избавились от оставшейся одежды, и он вошел в меня осторожно, как грабитель, который точно знает, что он хочет найти, – вдруг все стало решительно другим, мир перевернулся и наконец обрел равновесие. Когда в темноте мы встретились взглядами, мне показалось, что он тоже это чувствует. Прежде чем заснуть, я подумала, что счастливее, чем здесь, в Париже, в его объятиях, я не чувствовала себя еще никогда.

На следующий день он был очень мил, но вел себя сдержанно, проводил в ванную, предложил мне помыть голову. Когда я привела себя в порядок, он повел меня завтракать в кафе. Мы сели прямо напротив друг друга, но улица была с уклоном, его стул покачнулся, наши колени соприкоснулись, и он извинился, как будто несколько часов назад между нами совсем ничего не было. Потом мы макали наши абрикосовые слойки в кофе и болтали о всякой ерунде. Вся вчерашняя магия словно испарилась, как будто он смывал ее шлангом прямо у меня на глазах, не давая возможности понять почему. Выходя из бара, он поцеловал меня в щеку, сказал «До встречи, Оттавия», и я вернулась к себе в квартиру.

Я ждала его звонка, но больше он так и не появился. Я вспоминала, как на меня кричал отец, как Кассио без конца говорил, что я ничего не знаю, ничего не понимаю, ничего не стою, что я далеко не красавица, что я бестолковая, что я никакая в постели. Я предположила, что просто опять оплошала. В очередной раз совершила ошибку. Ну конечно, такой хороший парень не захотел бы иметь со мной ничего общего, ну разумеется, я не вызывала никаких особенных чувств у людей, с которыми знакомилась. В конце концов, мне и самой в себе нравилось только одно: то, как я готовлю.

После этого я с головой окунулась в парижскую жизнь. Работала одновременно в нескольких заведениях: хотела расширить свой репертуар и соглашалась на все предложения. Я начала с работы в итальянском ресторане, где нужно было временно кого-то заменить, – меня взяли, потому что я понимала поваров; мало-помалу я стала разбирать французскую речь, и одно за другим слова все отчетливее проступали из общей неразберихи. Когда эта подработка закончилась, я уже достаточно освоилась, чтобы устроиться официанткой в традиционную пивную у вокзала Сен-Лазар.

Какими бы разными ни были кухни, их все объединяло одно: насилие. Повара прижимали меня к холодильникам, скалили свои зубы, испорченные грильяжем. Стоя передо мной – огромные, воняющие потом, с острыми ножами в обеих руках, они обзывали меня шлюхой, потому что я не хотела встречаться с ними после работы. Я боялась их, но, не попадись они мне, я бы, возможно, так и не поняла, что кухне по определению свойственно насилие. Раньше я не была в этом полностью уверена. Я привыкла, что на меня кричали Кассио и отец, поэтому с некоторым облегчением обнаружила, что это отнюдь не только моя участь, а просто один из тех жутких обычаев, которые устанавливают между собой мужчины, если слишком долго оставлять их одних в накаленной обстановке. Это было в равной степени пугающе и знакомо, но, когда все заходило слишком далеко, я меняла место работы.

В одном кафе-бистро в квартале Бельвиль я встретила итальянскую официантку по имени Марина. Она приехала в Париж из Неаполя: поучиться в городе, где изобрели рестораны. Мы подружились и вместе ходили обедать – везде, где могли себе это позволить. Марина хотела стать сомелье и водила меня по разным местечкам пить чудесные вина, мы болтали ночи напролет, она учила меня различать винные послевкусия – конский пот, мокрый цемент, слива, опилки, яблочные огрызки. Возвращаясь домой, я спала как убитая и просыпалась, когда утреннее солнце начинало светить мне прямо в лицо. Я варила кофе, читая Брийя-Саварена[10], делала тосты, принимала душ, надевала наушники и шла гулять по городу. По вечерам меня ждали кукурузный суп, суп с ракушками, лобстер-ролл, соус винегрет, тушеный эндивий, земляника. «Бресская курица», равиоли с тыквой, лимонный пирог с меренгой, торт «Париж–Брест». Оставшуюся энергию я тратила на то, чтобы стараться не думать о Клеме, не ломать себе голову над тем, что произошло, – искать его при этом я не прекращала. Учеба на факультете искусств и открытки, висевшие в его комнате, были единственными зацепками, так что я стала ходить по картинным галереям в надежде случайно столкнуться с ним, хоть как-то приблизиться к нему, а еще на то, что, встретившись со мной, он поймет, что и я ничуть не хуже всех этих картин. Гран-Пале, Пти-Пале, Оранжери, галерея Же-де-Пом. Сезанн. Валлотон. Кусама. Клайн, Дерен, Пикассо. В перерывах между сменами я сидела в пивной на плетеном стуле, сложив ноги по-турецки, и строчила письма Кассио, стараясь, чтобы он ощущал дистанцию между нами, слегка завидовал моему грандиозному путешествию и чувствовал мое отсутствие так же, как я – его. Я отдала бы все что угодно, чтобы он, обезумев от ярости, появился в этой, совсем другой, парижской жизни и устроил мне сцену, как бывало у нас на кухне, – ведь тогда я еще не понимала, что постоянно путаю любовь с яростью.

Времена года сменяли друг друга. Заканчивалась бесконечная парижская зима, начиналась весна, и я знакомилась с самой собой – девушкой по имени Оттавия. Я выгуливала платья по бульварам, плавящимся от жары, за бокалом-другим сидела с Мариной на террасе до двух часов ночи, листала художественные альбомы, устроившись на ступеньках во дворе ресторана, в вагоне метро или утром за круассаном. Я старалась больше не думать о Клеме. Что бы я к нему ни чувствовала, он отверг меня настолько откровенно, что теперь я изо всех сил старалась его забыть. Я работала. Писала Кассио: «Я знаю, что ты спишь, но вот бы я могла позвонить тебе и позвать на завтрак. Я никогда не думала, что смогу жить с мужчиной каждый день. Ты мой максимум. Остальное – невыносимо. Я так скучаю по тебе, любимый». И правда в это верила. Дни тянулись медленно. Приближалась дата моего отъезда: я уехала в конце лета, когда осень была уже на пороге. Я научилась всему, что нужно. Незадолго до возвращения я написала Кассио в своем последнем письме: «Я годами хотела, чтобы между нами возникла прочная связь, и только сейчас поняла, что об этом позаботилось само время – прошли годы, и мы стали неотделимы друг от друга, что бы с нами ни происходило. Sono tornata[11], Кассио Чезаре».

IV

Кассио взял у кого-то машину, чтобы встретить меня во Фьюмичино. Когда я увидела его в аэропорту – черная футболка, белые брюки, очень короткая стрижка, по телу пробежала дрожь. Он сложил мои вещи в багажник, отвез к себе, мы занялись любовью, покурили, послушали музыку, а потом, не говоря ни слова, надели рабочую форму и отправились в ресторан на вечернюю смену, подчиняясь инстинкту возвращения, будто лососи или перелетные птицы.

Я не видела его полгода. За это время изменилась не я одна. Кассио был истощен. Жалкий и озлобленный, он пил водку двойными стопками и в разговоре избегал смотреть мне в глаза. В его блюдах сквозила агрессия: красные омары, чернила каракатиц, ассорти из грусти и злобы, недоваренные овощи, какие-то немыслимые специи.

И все же я вернулась к нему. Мы снова готовили вдвоем, у нас бывали прекрасные и особенные моменты. Три месяца я работала в безграничном удовольствии готовить вместе, как раньше: его такое знакомое, почти неподвижное от напряжения тело, простые и точные движения рук, пощелкивания языком, его запах. Я смотрела, как он чистит яблоки, зачеркивает свои небрежные записи, с закрытыми глазами взвешивает рыбу на руке – именно в такие моменты я любила Кассио сильнее всего. Я в точности знала пределы его терпения и нетерпения. Я познакомилась с ним еще подростком, и это меня оправдывало. Конечно же, я полюбила его за мастерство. Полюбила за все его способности, одному ему присущие качества – большего и не надо было. «Захер». В конечном счете я любила его за этот торт. Любила за идеальный баланс двух коржей генуэзского бисквита, за шоколадную глазурь, за абрикосовый джем. И до сих пор считаю это не худшим основанием для любви.

В том году мы провели свои лучшие совместные недели на кухне. Голубь в виноградном соку. Зимняя капоната. Пасмурные фетучини. Пиратский «Захер». Вечером мы заходили в «Фасси» за мороженым и шли слушать музыку у Кассио. Но вскоре старые проблемы вернулись. Слишком уж часто он подолгу исчезал в туалете, разбивал бокалы, нарывался на драки, так что к концу осени я решила пойти работать в ресторан конкурентов по другую сторону парка. Это была крошечная остерия, рядом с кинотеатром «Аполлон», и там я впервые стала готовить сама. Со мной работала помощница, но никто не давал мне указаний – это было необычно.

И вот одним осенним днем я вдруг поняла, что тоже могу очаровать Кассио своими блюдами: отныне я обладала над ним той же властью, какую он так долго имел надо мной. Я вышла из своей остерии и пересекла парк на Пьяцца Витторио с мисочкой, накрытой фарфоровым блюдцем. Двадцати двух или трех лет от роду, в одном из моих длинных шелковых платьев, в босоножках, с пучком на голове и в солнечных очках я надвигалась на Кассио по залитой светом улице, чтобы запихнуть ему в рот ложку приготовленного мной яства. В тот день я словно увидела себя со стороны, идущей вперед по скверу мимо пальм, – помню, тогда я сказала себе: «Я именно та девушка, которой мечтала быть, и я оказалась именно там, где раньше лишь мечтала оказаться. Это все, чего я хотела. Любовь – это работа. Работа – это любовь».

Я вошла в ресторан Кассио, он взял у меня ложку, отправил ее в рот и расплылся в улыбке. Он сказал: «Это невероятно, Оттавия. Невероятно. Что это такое?» На мгновение повисла пауза, и все показалось ужасно простым. Я увидела нас вдвоем, как мы продолжаем в том же духе, с нашими двумя квартирами, привычками, убеждениями, воспоминаниями, я подумала о наших последних днях, о том, как я скучала по нему в Париже, обо всем, что знал обо мне он один, обо всем, что знала о нем я одна, и мне показалось, что у нас есть будущее. Но в следующую секунду я услышала, как мой собственный голос громко произнес: «Это вся моя злость на тебя, Кассио. На этот раз все кончено».

Так все и закончилось. Конечно, я все еще любила его, но ничего не изменилось за время моего отсутствия, и меня вдруг захлестнула ярость. Я больше не понимала его. Больше не хотела находиться в постоянном напряжении. Больше не хотела жить в его тени. Больше не хотела быть его половинкой. Что-то во мне отчаянно сопротивлялось перспективе такого несчастья. Я хотела жить и готовить в мире. Столько лет мы делили все на двоих, но, произнеся эту фразу, я вышла из ресторана и исчезла из его жизни, а он не пытался меня удержать. Две недели спустя я узнала от общих друзей, что он уехал на Сицилию, и после этого мы не разговаривали больше трех лет. До того дня, когда, вернувшись, он окликнул меня на Эсквилино.

Но я слишком тороплюсь: на следующей неделе после отъезда Кассио мне позвонил отец и попросил навестить его. Когда я пришла, он сказал мне:

– Оттавия, я отдаю тебе ресторан.

– Какой ресторан? – спросила я.

– Свой, – ответил он.

Стоя напротив отца, я вдруг поняла, что стою с ним вровень. Это было немыслимо, потому что я знала, что он выше меня на пятнадцать сантиметров, – и все же факт оставался фактом: мы стояли лицом к лицу и я смотрела ему прямо в глаза. В тот момент я поняла, что действительно хочу ресторан – но не его, а свой собственный.

Я навела справки и нашла помещение на Эсквилино, которое сдавалось в аренду. Подписав договор, я позвонила Марине в Париж и сказала: «Я открываю ресторан, хочешь со мной?» «Ты шутишь? Конечно, хочу!» – ответила она и через неделю была уже тут как тут. Было приятно увидеть ее снова. Я познакомила ее с Антонией – той осенью она была беременна первым ребенком, и они сразу поладили. Марина поселилась у меня: Антония тогда как раз съехалась с Лео. Все мы знали, что он не тот, кто ей нужен, но не осмеливались этого сказать, а ведь в итоге оказалось, что нужен именно он, Антония не ошиблась. Мы покрасили стены и нашли подержанную мебель. Выбрали тарелки. Марина заполнила погреб бутылками: она избороздила все укромные уголки Италии в поисках редких вин. Вооружившись карандашом, я терпеливо набрасывала свое меню в маленьком блокноте в клеточку.

Когда я захотела всерьез заняться кулинарией, я поняла одну вещь, которую вообще-то знала с самого начала: я не смогу готовить как мама, поскольку моя мама никогда не готовила. Кухня означала для нее не тарелки и готовые блюда, она представлялась ей скорее театром военных действий, пространством для мятежа. Конечно, у меня иногда возникало ощущение, что я предала ее, пойдя по стопам отца, поскольку знала: мама считает, что, избрав его путь, я заключила сделку с врагом. Готовить как отец я тоже не могла, и вдруг однажды мне стало ясно, в каком направлении я должна двигаться. Я поняла, что хочу готовить не блюда родом из детства, а те, что могли бы рассказать о нем. Что хочу вложить в них неудавшийся бунт моей матери, ее горделивую немилость, демонстративные отказы, ее вспышки гнева, ее иссиня-черные, как изюм в вечернем свете, глаза, горечь ее сожалений. Я знала, что для этого мне понадобятся годы, но мне хотелось изобрести блюда, которые расскажут о сотнях книг, прочитанных просто назло, о ногах, демонстративно закинутых на стол, о пустых тарелках, о тысяче уловок, я хотела передать этот исполненный достоинства, громогласный отказ обслуживать, категорический отказ всех женщин в моей семье подчиняться кому бы то ни было.

В ответ на мой отказ отец через несколько месяцев продал свой ресторан какому-то незнакомцу. Подолгу стоять у плиты теперь не получалось, у него болели ноги, а деньги, которые он выручил с продажи помещения и торговой марки, должны были обеспечить ему безбедную старость. Иногда я спрашивала себя: не мы ли с Кассио сломали его, нагрянув в его королевство, а потом сбежав без оглядки? Всю свою жизнь отец готовил страстно, великолепно, но после нашего ухода будто почувствовал себя настолько одиноким, что больше не хотел продолжать. Отдыхать, к несчастью, у него тоже не получалось, он топтался на месте, как большая неповоротливая муха. Слонялся по дому, путался под ногами у матери и постоянно заходил посмотреть, что творится у меня в ресторане: подперев голову руками, он сидел у барной стойки и вздыхал над моими еретическими блюдами. Когда у меня было время, я навещала его и сама, обычно с кем-нибудь из моих тогдашних парней. На следующий год после отъезда Кассио я регулярно приводила к отцу мужчин, как кошки приносят мертвых птиц под дверь своих хозяев. Одного за другим я брала их за руку, тащила по лестнице, усаживала напротив него в бархатное кресло и отдавала на страшный суд. Я хотела, чтобы отец их увидел, но еще больше – чтобы они увидели отца и могли противостоять ему, как всю жизнь приходилось делать мне. Я хотела, чтобы они понимали, что задолго до того, как стать их девушкой, я была – и всегда буду – дочерью этого человека, что жить со мной – это всегда жить с ним, живой он или мертвый. Под его взглядом я и сама впервые видела их со всей ясностью. С каждым из них что-нибудь обязательно было не так, но, только когда отец оглядывал их с головы до ног, я понимала, что именно. Я представляла ему все новых и новых юношей: они были моей добычей, осторожно принесенной ему в зубах. Эти визиты протянули между нами прочную нить, стали нашим алиби, поводом, чтобы проводить время вместе. И все-таки однажды у меня возникли сомнения в правильности нашей стратегии, и я неловко спросила:

– А как все было, когда ты познакомился с мамой?

Отец внимательно посмотрел на меня. Потом поднял брови и сказал:

– Твоя мать была родом из крестьянской, но уважаемой семьи. Сейчас от их почтенной репутации почти ничего не осталось, но тогда плохой партией был именно я – какой-то городской поваришка. Мой дед был поваром, мой отец был поваром, все мои братья были поварами, но мы тогда еще не отличались ничем особенным. А у нее было свое хозяйство. Ее знала вся округа, она была лучшей в своем деле, люди нуждались в ней там, в Фавале. Мне повезло, что она согласилась поехать со мной.

– Вы никогда мне об этом не рассказывали.

– А ты никогда и не спрашивала. Видимо, дети вообще редко задают родителям правильные вопросы. Им не приходит в голову спросить у родителей, через что они прошли, как оказались в этой точке своей жизни. Вы принимаете нас как данность. Ведете себя так, как будто мы всесильные, но это же неправда. Я делал все, что мог, для твоей матери, для вас с сестрой, но это было нелегко и далеко не всегда получалось. Знаешь, когда ты родилась – мой первый ребенок, моя первая дочь, – через несколько часов после родов я вышел из больницы и сел на скамейку. В каком-то смысле я все еще там сижу. Я не идеален, знаю. Даже допускаю, что так и не смог взяться за ум. Но никто не учил меня быть отцом или мужем. Я шел на ощупь. Мне скоро шестьдесят, а я до сих пор не знаю, как по-другому, как правильно. Ты видела, как я готовлю, и знаешь, на что я способен. Но теперь это в прошлом. Ты выросла. Все кончено. Ты больше не мой ребенок, не моя маленькая девочка. Ты даже не захотела забрать мой ресторан.

Он вдруг разрыдался. Мне захотелось сказать, что он все-таки был хорошим отцом, но потом я вспомнила, что и сама была хорошей дочерью. Что я выросла, потому что так устроена жизнь. Что я имею право делать все, что захочу. Я поцеловала его, сказала, что люблю, и направилась к двери. Выйдя на улицу, я вытерла слезы и почувствовала, что мои руки пахнут так, будто я скребла землю ногтями.

Как-то вечером к нам в ресторан зашел один посетитель. Было довольно рано, и мы с Мариной посадили его у окна, но он захотел пересесть за столик поближе к кухне. Его выбор блюд меня удивил, но я не придала этому значения. Я присела у бара попить воды перед второй сменой, а он подошел оплатить счет и представился мне как Бенш. Первое слово, которое он произнес, запомнилось мне настолько, что десять лет спустя я все еще звала его по фамилии – даже после того, как ее стали носить наши дети.

Назвав свою фамилию, он сказал:

– Я ресторанный критик.

– И?.. – спросила я.

– И, – ответил Бенш, – я напишу статью о вашем ресторане. Пока не скажу, что точно в ней будет. Но я хотел бы пригласить вас на ужин, чтобы поговорить об этом.

– Хорошо.

Через неделю мы пошли ужинать в крошечный, неизвестный мне вьетнамский ресторан в районе Трастевере. Он взял соевые блинчики с креветками и бо лук лак с чашей белого риса, а я – амок с лососем и жареную лапшу. Он улыбнулся и сказал мне:

– Прежде чем начать, я должен задать вам три вопроса, которые дополнят ваш портрет.

– Не знала, что вы делаете мой портрет.

– Честно говоря, я тоже сначала не знал. Но в процессе написания это стало очевидно. – Он посмотрел мне в глаза и снова уткнулся в исписанный листок, который держал в руке. – Итак, вопросы. Ваш любимый рецепт. Ваша любимая песня. И, конечно, ваш любимый ресторан в Риме.

– Я не могу ответить на первый вопрос. Что до второго, то пусть будет «How?»[12] Джона Леннона. Мой любимый ресторан еще полгода назад принадлежал Кассио Чезаре.

– Но он же закрылся или?.. – спросил Бенш.

– Да.

– В смысле исчез. Его даже на карте больше нет.

– И тем не менее это мой любимый ресторан.

– Это невозможно, – вежливо ответил он. – Но я запишу.

Весь оставшийся вечер Бенш говорил и говорил, но при кажущейся многословности он не прекращал задавать мне вопросы. Мы встретили нескольких его знакомых: казалось, они были искренне рады его видеть. Я отлично провела время, хотя и не очень понимала, как себя вести.

Несколько дней спустя он снова пригласил меня в одно очень модное место: бывшая обувная фабрика, кухня в стиле пуантилизм, жареный кунжут, юдзу, свежевыловленная рыба. В этот раз Бенш рассказывал мне, чем он занимается помимо критики. На самом деле он преподает литературу, но ему понадобилась подработка, а один из его друзей работает в журнале – так он и получил это место. Ему нравится есть и писать, к тому же это возможность проветриться после того, как целый день просидишь над книгами. Когда я спросила у него, почему из всех возможных предметов он выбрал литературу, он улыбнулся и ответил:

– Мои родители оба преподавали английский. Дома они часто говорили на нем между собой. Я до сих пор не знаю некоторых слов на итальянском, потому что мои родители никогда их не использовали. Например, ворс, скапливающийся в барабане стиральной машины, – родители называли его lint, и, хотя я уже не раз слышал, как это будет по-итальянски, это слово всегда вертится у меня на языке, но никогда не всплывает. Или brass[13] – этот цветной металл, из которого делают краны или маленькие декоративные предметы, понимаешь, да? Не знаю, как сказать по-итальянски.

– Rame.

– Вот, точно. Rame.

– И pelucchi[14].

– Спасибо. Вот видишь, не то чтобы это были какие-то полезные или необходимые слова, наверное, можно вполне обойтись и без них, но я просто не знаю их на итальянском, а это как минимум странно. Я выучил английский еще совсем юным, возможно, в первую очередь потому, что это был язык, на котором говорили мои родители, чтобы я их не понимал: естественно, я изо всех сил пытался проникнуть в его тайну. Некоторые дети предпочитают держаться от родителей на расстоянии, другие, наоборот, стараются быть как можно ближе, и я определенно относился ко второй категории. Я стал специалистом по английской литературе, и парадоксальным образом это был мой бунт, поскольку мои родители, будучи лингвистами, подходили к языку с максимальной научной строгостью, я же решил примкнуть к тем, кто изгибал, разрушал, переизобретал его по своему желанию. «Я не хочу знать, откуда слова пришли, я хочу знать, куда они идут».

Я нервно сглотнула. Много лет спустя он даст мне почитать свою статью для L’Unità, где напишет:

«Кажется, все забыли об одном фундаментальном законе: в литературе издавна ценилась форма, а не сама история. Все уже давно сказано, все. Мы примерно знаем, что такое жизнь, потому что мы ее проживаем. Мы ищем и должны искать в литературе не то, что уже знаем, а то, что нам неизвестно. Важна именно непривычность – смена обстановки. Мы не обращаемся к литературе, чтобы чувствовать себя там как дома: напротив, хотим быть чужаками. Мы приходим послушать историю и ждем, что слова будут расположены в каком-то новом порядке. Сюжетов нам хватает всегда – ну или не хватает никогда, это лишь вопрос угла зрения. Но литература складывается из букв и их порядка, синтаксиса, грамматики, композиции. Вот в чем суть, и мне не хотелось бы, чтобы об этом забывали. В литературе нет ничего прозаичного. Слова терпеливо выстраиваются друг за другом в поисках истины».

Мне нравилось, как он говорит о книгах, о кулинарии, нравились его волосы цвета скорлупы фундука, нравилась его одежда, грубая ткань штанов, его плащ, нравился звук его голоса, когда он говорил мне «Привет» или возражал: «Оттавия, ради всего святого», мне нравилось, как, закрыв глаза, он кладет пальцы на веки и бесшумно смеется, как от смеха подпрыгивают его плечи, мне нравилась его внешняя простота, его общительность, легкость, с которой ему доверяли знакомые. Мне нравилась его способность держать дистанцию, никогда не вторгаться на мою территорию, не пересекать границ, но в то же время излучать такое количество тепла: он был как костер с потрескивающими дровами, капучино, веранда под дождем.

На нашем третьем свидании он рассказал мне, как проводит дни. Как и я, он встает в пять утра. Сидя в кресле, смотрит на небо из окна в своем доме на Пьяцца делла Република и, пока я бегу в ресторан с корзинкой под мышкой, читает. Когда колокола Санта-Мария-Маджоре бьют девять утра, он принимает душ, выходит за кофе с пирожным, читает газету у барной стойки; я обслуживаю первых посетителей – он прогуливается вдоль Тибра, потом возвращается к себе и пишет рецензию или делает заметки для своей исследовательской работы. Я подаю кофе и дижестивы – он отвечает на почту. Я убираю со столов – он оплачивает счета онлайн, потом готовит себе салат, еще два или три часа читает, лежа в постели, – я раскладываю чистые приборы. Он подчеркивает карандашом целые пассажи в подержанных книгах – я выкуриваю сигарету во дворе, бью копытом, как шальной жеребенок. И пока я справляюсь с запарой, Бенш надевает куртку, берет конверт с деньгами – гонорар от журнала, выбирает ресторан и идет ужинать в одиночестве. «Днем, – сказал он мне на четвертый день, – работает ум, по вечерам – язык», и неожиданно для себя я подумала: «А что еще умеет делать твой язык?» Я все еще не очень понимала, кто он, но мне нравились его истории, его сомнения и убеждения, точность его речи, и вот теперь я начинала понимать, что меня интересует и его тело, мне было любопытно, что оно умеет. Я внимательно слушала его. В тот вечер после ужина он рассказал мне еще кое-что о себе.

– Какое-то время я учился в Англии, в Йоркшире. Я не сразу понял, что говорю по-английски с итальянским акцентом, раскатывая звук «р». С момента моего рождения родители ни разу не были в англоговорящих странах. Грамматика у них была поставлена безупречно, а вот акцент оказался настоящей катастрофой, которую я и унаследовал. Помню, как на каникулах я взял машину, чтобы поехать за город, и обнаружил, что у овец в этой стране очень короткие ноги – так я думал, пока фермер, к которому я обратился с этим вопросом, не объяснил мне, что он просто давно не подстригал траву. «Приезжай через недельку, – сказал он, смеясь, – и ноги станут подлиннее. Смекаешь?» Мне было девятнадцать лет. И я вообще ничего не понимал в жизни.

– А сейчас?

– Сейчас, вот совсем недавно, кажется, стал кое-что понимать, – ответил он, задумчиво глядя мне в глаза.

Мы доели сорбет, а потом он спросил:

– Знаешь стихотворение, где есть строчка «Я хочу сотворить с тобой то, что весна сотворяет с дикой вишней»[15]?

– Нет, – ответила я, потому что так и было, но про себя подумала: «Я хотела бы заниматься с тобой любовью так же, как высыпаю муку на столешницу, делаю в ней углубление, выливаю туда яичный желток и размешиваю голой рукой, пока они не станут единым целым, я хочу сотворить с тобой то, что желток сотворяет с мукой, что мука сотворяет с желтком, я хочу сотворить с тобой черный перец на языке, шкварчание сала на сковородке со всеми его брызгами, хочу сотворить с тобой крошечные орекьетте, удивительно трогательные, когда кладешь их в рот, я хочу сотворить с тобой молоко, обжигающий кофе, твердую карамель, прилипающую к меди так, что приходится отмывать, не жалея рук, я хочу сотворить с тобой то, что весна сотворяет с дикой вишней, да, конечно, но главное – я хочу готовить тебе в понедельник вечером и в конце месяца, хочу держать тебя в руке, как тесто для пиццы, медленно вращающееся на моем указательном пальце, мягкое и влажное, хочу выливать литры соуса на твою голову, чтобы ты проглотил меня, как морского ежа, без раздумий высосал губами из панциря».

Бенш сидел напротив меня и молчал. Он смотрел на меня так, словно мог читать мои мысли. Под столом я терлась своей голой ступней о его ногу.

Что произошло между тем моментом и последующими годами нашей совместной жизни? Иногда у меня всплывают какие-то воспоминания, но чаще всего кажется, что они испарились в шелковистом мерцании дней. Бенш продолжал приглашать меня на ужины. По понедельникам, когда мой ресторан был закрыт, я ездила с ним в другие кафе по всему городу. Он не рассказал мне об этом сразу, но его гастрономическая колонка пользовалась успехом у читателей, и, когда вышла статья, у меня случился приток клиентов, среди которых оказалось еще несколько критиков. Чтобы отпраздновать это событие, я несколько раз приглашала его выпить вина и поесть кулателло у меня в ресторане, опустевшем после закрытия. Чем чаще мы виделись, тем больше мне нравилось находиться в его обществе, нравилась его манера речи, то, как он рассказывает истории, все время подбирая точные слова и вспоминая интересные детали, нравилось, как он спокойно сидит за столом и как торопливо шагает по улице. Мне нравились его уверенность, ум, спокойствие, способность решать проблемы и устранять препятствия, возникающие у него на пути. Я не боялась, что он меня осудит, и доверяла ему в постели, мне нравилась его способность выражать свои желания, нравилась сила этих желаний и многоликость его прямоты. Мне нравился его рюкзак, нравилось чувствовать его тяжесть, когда перед уходом из ресторана случалось передавать его через стол, нравилось знать, что это тяжесть книг. Мне нравился его полуанглийский итальянский, его космополитизм, его любовь к оливкам, лимону, всяким простым вещам. Когда настал его черед знакомиться с моим отцом, тот задержал меня у двери и прошептал мне на ухо:

– Вот какой парень тебе нужен. Ты должна быть с кем-то таким, Оттавия. Я не понимаю ничего из того, что он говорит, зато мне кажется, что понимаешь ты.

Когда Бенш оставался у меня, он садился работать прямо в спальне. Однажды, вернувшись домой, я услышала, как он говорит за закрытой дверью:

– Да дело же не в верности! Верность вообще не имеет значения. Главное – не терять смысла. Стараться, чтобы не стало хуже, чем было.

Я распахнула дверь, Бенш повернулся ко мне – он разговаривал по телефону, и я спросила его:

– О чем это ты говоришь?

Он расхохотался.

– О переводе, – сказал он. – Я говорю о переводе со своим коллегой Адамом. Он считает, что надо переводить слово в слово. А я доказываю ему, что это глупо.

Я тихонько закрыла дверь. Другая история тех первых месяцев произошла, когда у него ночевала я: однажды утром, уходя в университет на какую-то встречу, он запер меня в квартире. Когда я позвала на помощь, он тут же вернулся и открыл мне дверь со смущенной улыбкой.

– Ты сейчас решишь, что я не хочу тебя отпускать.

– А что, правда? – спросила я.

– Вообще-то да, – ответил он.

Через полгода Бенш переехал в квартиру на Виа Мерулана с окнами на площадь Данте. Потом был год, когда он перестал работать в журнале и защитил диссертацию. Год, когда отец завещал мне свои ножи, свои инструменты, а потом очень быстро появились дети.

Беременная Анной, я стояла у дома своих родителей, и мой живот выдавался вперед, как гордое знамя, как приглашение на встречу из роддома. Дверь открыл отец: он осмотрел меня с головы до ног восхищенно-испуганно и с улыбкой впустил в дом. Я села рядом с ним на диван, совсем не зная, что сказать. Он налил нам по бокалу граппы, и я выпила, презрев все медицинские рекомендации. Прежде чем опустошить свой бокал, он улыбнулся мне и сказал:

– Ну вот ты и определилась, Оттавия. Потому что ребенок – это навсегда.

По пути домой я сделала крюк и дошла до Большого цирка: арена, где умерло столько рабов, казалась правильным местом, чтобы почувствовать уязвимость, которая меня ожидала. Я работала почти до самых родов. Появление на свет моей дочери длилось двенадцать часов – невообразимая боль, которую я не могла себе представить даже в худших кошмарах. Когда я посмотрела на дочь после родов, у меня закружилась голова. Есть фотография, где неделю спустя я лежу на нашем диване и, зажав телефон между плечом и ухом, кормлю ее грудью. Когда она родилась, моя мама улыбнулась, словно говоря мне: «Видишь, не так уж это и просто». Через два года у нас появился второй ребенок, сардинка Ливия. Я мыла зеленые помидоры, как вдруг начались схватки, причем довольно сильные, на три недели раньше срока. Я позвонила Беншу, и он примчался к ресторану на машине. На пассажирском сиденье у меня отошли воды, боль взметнулась во мне, как хищный зверь, я кусала ремень безопасности, чтобы не потерять сознание, и, прибыв в больницу, родила, как только легла и сняла штаны. Две дочери, два красивых, древних имени. Обеих назвали в честь каких-то прапратеток в надежде на их небесное покровительство. Молоко, пеленки, беспокойные ночи, деревянные игрушки, а потом все сначала. Анне было шесть, а Ливии четыре, когда нам с Беншем впервые удалось выбраться куда-то вдвоем на выходные. Бенш забронировал нам номер в гостинице на берегу Лаго-Маджоре. Вечером, напившись и наевшись в ресторане отеля, мы повалились на кровать, словно дикие звери, и, когда Бенш спросил меня «Хочешь?», я ответила «Да», и он вошел в меня с глухим рычанием, пока в зале ресторана духовой оркестр с горнами играл хит «Your Song»[16] Элтона Джона – так и появился Сильвио, наш последний ребенок с таинственным синим отливом в темных волосах. Бенш рассказал мне, что корень, от которого происходит это имя, – silve, «лес», – тот же самый, что звучит в моей девичьей фамилии: selva-ggio, «дикий». Через два месяца после родов я вернулась в ресторан и много работала – я всегда много работала, и это, казалось, никогда не беспокоило Бенша. Защитив диссертацию, он начал преподавать английскую литературу в Ла Сапиенце с нагрузкой около пятнадцати часов в неделю. В оставшееся время он писал статьи и занимался детьми.

Так мы и жили: мой Бенш с кучей бумаг в кабинете и моя любовь к нему. Мне нравилось видеть его там, нравилось размышлять, что нового эта комната может сообщить мне о его внутреннем мире. Иногда я заходила туда в его отсутствие, просто чтобы посмотреть на его вещи и заметки. Над письменным столом он прикрепил листок с цитатой Джима Харрисона: «Нордстром был не очень хорошим танцором, но, когда танцуешь один, кому какое дело?»[17] – я могла бы полюбить его уже за одно это. Когда наши взгляды пересекались, я чувствовала, что там, за ссорами и обидами долгой совместной жизни, между нами все еще есть эта связь. Думаю, что, как он и написал в своей статье, я в первую очередь нуждалась в непривычности, не только в книгах, но и в постели, а именно это мне и давал Бенш. Он освобождал меня от самой себя, что, казалось, доставляло ему бесконечное удовольствие. Иногда, если не могла понять его чувства, я занималась с ним любовью в попытке объясниться, используя свое тело как средство для самовыражения, и мы совокуплялись, чтобы поговорить друг с другом, – медленно, обстоятельно, непристойно, и в эти моменты что-то во мне мимолетно понимало что-то в нем.

В первые дни после родов, намыливаясь в душе, я каждый раз проводила рукой между ног и, содрогаясь, чувствовала там пустоту, чувствовала, как потом она постепенно сужается. Три года назад, после рождения Сильвио, я всерьез думала, что умру, но быстро восстановилась и снова встала на ноги, словно миска из ударопрочного стекла, отскочившая от пола; мое тело вернулось ко мне, я могла ходить в ресторан каждый день и делать то, что умею делать, уклоняясь от того, что не умею. Это был мой новый ресторан: еще в начале беременности я услышала, что неподалеку сдается помещение, и сходила посмотреть – оно было просторнее и красивее, чем наше, поэтому я подписала договор, и мы с Мариной переехали. Этот ресторан я и назвала в честь Бенша.

Там я была свободна. Когда я вспоминала, что мой младший ребенок сейчас не со мной, блузка намокала от молока, мне было больно, но в глубине души я знала, что здесь, в ресторане, я на своем месте, здесь моя жизнь. Я принимала решения, изобретала рецепты, смеялась с клиентами у барной стойки, я работала на износ. Вечером я падала к Беншу в постель, шепча: «Спасибо за детей», – и однажды, улыбаясь, он спросил меня:

– За то, что сделал их, или за то, что воспитываю?

– За всё, – прошептала я, закусив губу.

Утром по дороге в ресторан я читала сообщения от Антонии: ближе к тридцати годам она ушла с работы, чтобы заниматься детьми, и я представляла, как, загружая стиральную машину и собирая игрушки с пола, она лихорадочно печатает: «Говорят, что люди не меняются, но это неправда: просто они меняются так медленно, что за это время меняемся и мы сами, именно поэтому совпасть никогда не получается – это порочный круг».