Росарио Вильяхос

Физическое воспитание

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)





Переводчик: Екатерина Ряхина

Редактор: Дарья Синицына

Главный редактор: Яна Грецова

Заместитель главного редактора: Дарья Башкова

Руководитель проекта: Елена Холодова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайнер: Денис Изотов

Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Марина Угальская

Верстка: Кирилл Свищёв



Фотография на обложке: Matusciac Alexandru / shutterstock.com.



Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout^®



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© Rosario Villajos, 2023

© Editorial Planeta, S. A., 2023

Seix Barral, un sello editorial de Editorial Planeta, S. A.

© Издание на русском языке, перевод, оформление.

ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *



Девочкам-мотылькам
Polly says her back hurts She’s just as bored as me She caught me off my guard Amazes me the will of instinct[1] NIRVANA. Polly
В таком случае это повествование стало бы рассказом об опасном пути в гавань письма. И в конечном счете – поучительной иллюстрацией: важно не то, что происходит, а то, что делаем с происходящим мы сами. АННИ ЭРНО. Память девушки[2]
Она уже пятую машину подряд говорит себе, что следующая точно остановится, или та, что за ней, или следующая красная, или следующая белая, но с зеркальным номером, или следующая вообще какого угодно цвета, но начиная вот с этого момента. Но и эта, и следующая за ней проезжают мимо, как проходят минуты одна за другой, и тогда она перестает считать и решает поупражняться в саморазрушении. Каталина постигла эту формулу успокоения, когда ей пришлось научиться оставаться одной в больнице. Для нее это нечто вроде маленького жертвоприношения – способ задобрить живущее у нее внутри чудовищное создание, чтобы оно не показывалось наружу. Она знает разные способы утолить его голод: расковыривает заживающие ранки, которые сама же себе нанесла, обгрызает ногти, впивается зубами в подушечки пальцев, пока не появится вкус живой раны; еще она вырывает волоски из бровей, но в этом году собирается бросить, иначе это может перерасти в такую проблему, что скрывать последствия уже не получится. Иногда получается с трудом. Если выдеру сейчас два сразу, то скоро появится машина, которая меня подберет, говорит она себе, а если не появится… а если не появится, тогда еще один волосок – и больше уже не буду. И темное создание слышит ее и позволяет сделать подношение, которое, в сущности, нужно не ему, а ей самой: у нее сейчас нет более верного способа почувствовать себя живой. Металлический вкус крови успокаивает и ободряет ее, заставляет сосредоточиться на этой боли, конкретной и близкой, и не думать о той, другой. Ее молодая кожа отрастает моментально, так что все известные ей возможности ранить себя всегда в ее распоряжении. Мама с папой заметили, но только бурчат, мол, прекращай так делать. Хотела бы она сказать им в ответ, чтобы сами бросали курить, и потом посмотреть, как они ничего не бросят. Так что она старается соблюдать видимость и следит за наносимым ущербом, чтобы ей не мешали предаваться этому занятию, которое по всем правилам считается пороком. Она надеется когда-нибудь бросить или хотя бы научиться контролировать свое пагубное пристрастие, чтобы ни родители и никто другой его не замечали, потому что она убеждена: самое главное – это как ее воспринимают окружающие.

А то, как ее воспринимает он, для нее особенно, даже чересчур важно. Она никогда раньше не замечала, чтобы кто-то относился к ней так серьезно. Он интересовался ее делами: что она читает, что собирается делать после окончания школы. «Будешь поступать в институт, как Сильвия? Еще не решила, что хочешь изучать? Приходи ко мне в любое время, поговорим – может быть, я что-то посоветую». Поэтому зимой, собираясь в гости к подруге коротать вечер, делать уроки или просто бездельничать, она заранее придумывала целый список ответов на случай, если встретится с ним. Она тогда еще не замечала, что тон его вопросов менялся, когда никого больше не было рядом. Например, если Сильвия выходила на кухню за напитками, или в туалет, или поговорить по телефону. Тогда он, пользуясь случаем, заглядывал в комнату. Однажды он сказал: «У такой красивой девочки наверняка уже есть кавалер. Тебе нравится кто-то в классе?» Каталина, залившись краской, ответила, что нет, – а теперь ее мучает чувство вины, потому что она тогда через секунду добавила: «Не в классе». Она запоздало взвешивает те взгляды, которыми они обменивались, все более долгие, вплоть до того, что она, подняв голову, постоянно встречалась с ним глазами или обнаруживала, что он смотрит на ее губы – особенно на губы. Она до сих пор не разобралась, что произошло и насколько далеко это зашло, да и произошло ли что-то вообще. Все это как-то очень быстро, и она не разрешает себе об этом задумываться. Лучше уж впиваться в кожу на кончиках пальцев или в брови.





С некоторых пор машины ей перестали попадаться совсем. Она наконец сообразила, что после шести вечера в воскресенье в августе[3] автобусы уже не ходят. Единственное, что ее теперь волнует, – не опоздать бы домой, хотя, учитывая, сколько сейчас времени, об этом и думать не стоит; во всяком случае, так говорит тиканье часов, обхвативших ее запястье. До десяти, времени ужина, еще долго. Но цикады отстукивают совсем другой ритм, больше похожий на порывистое биение ее сердца. Вечно она куда-то торопится, вечно беспокоится, вечно о чем-то переживает. Как Алисин кролик, говорит она себе и гадает, какое волшебное средство могло бы превратить ее обратно в ту девочку, которой она была еще совсем недавно. Она признает, что из сказочных героинь больше похожа на Алису, чем на мамину любимую Золушку, потому что дома ей надо быть куда раньше полуночи, да и туфлю сорок второго размера просто так не потеряешь.

Морщась от горького привкуса, Каталина вынимает грязные пальцы изо рта. К тому же она боится слишком сильно их прикусить – у нее немножко стучат зубы, она дрожит, несмотря на летний зной, но не из-за того, что произошло, а из-за того, что скоро произойдет, вернее, из-за того, что папа с мамой могут узнать о том, что скоро произойдет. Она не обращает внимания на мелкую дрожь внутри – она слишком озабочена болезненным хрипом собственного дыхания, и тем, чтобы ее не обозвали шлюхой, и тем, чтобы ревностно оберегать те части тела, на которые даже сама не решается смотреть. Ей полагалось бы злиться, кричать, хотя бы плакать из-за того, что случилось всего-то час назад, но она не понимает, или не дает себе труда понять, или предпочитает не понимать. Вместо этого она ищет виноватых. Было бы кого искать, думает она, я же сама и виновата. Хорошо, тогда остается решить только две проблемы: во-первых, успеть домой к ужину, а во-вторых, больше не видеться с Сильвией. Нет, это слишком радикально, кто-нибудь что-нибудь заподозрит. Пока что достаточно не ходить к ней больше в гости. Или не ездить к ней в загородный дом. А если поеду, то не отходить от Сильвии ни на шаг. Во всяком случае, нигде не ходить там одной.

Лишить себя общения с подругой – так она себя наказывает. По-латыни «наказывать» будет castigare (это она выучила в этом году) – образовано от прилагательного castus и глагола agere и буквально означает «делать чистым». Ей нужно себя перекроить, переправить, переделать начисто, чтобы снова стать такой, какой она, кажется, была еще вчера. Стать прежней. Она думает, что на все ее вопросы можно найти ответ в античной культуре, начиная с ее собственного имени. Каталина, как давным-давно объяснял ей папа, – имя греческого происхождения, означает «чистая» и «непорочная». «Каталина, соответствуй своему имени, ведь тебя назвали в честь святой», – говорили ей монахини в католической школе[4]. А правильнее было бы наоборот, говорит она себе сейчас: сначала стань тем, кто ты есть, а потом пусть от твоего имени образуют какое-нибудь слово, как «эротика» от бога Эроса или «арахнид» от ткачихи Арахны. Она все-все знает про Гермеса, Афродиту, Ганимеда и Салмакиду, но ничего не знает о себе самой: например, что у нее появится легкая сыпь на подбородке, если один парень из старшего класса, едва ей знакомый, перестанет с ней разговаривать, или что у нее сведет мышцы, если учитель английского вызовет ее к доске больше чем на две минуты. А еще она не умеет отличать грусть от досады, страх от желания, влюбленность от восхищения. Но не одна она путается в собственных и чужих эмоциях – это она поняла благодаря отцу Сильвии. Единственное, что ей ясно, – это что внутри у нее копится злость, и ее накопилось уже столько, что если преобразовать ее в энергию, то можно было бы обеспечить электричеством всю страну. Каталина еще не знает, что делать с этим чувством и как обратить его себе на пользу (если такое вообще возможно), поэтому глушит его, кормит его собственной кожей, волосами и ногтями, и оно растет себе потихоньку, надувается, как огромный шар, который может лопнуть в любой момент. Каталина даже не могла бы сказать точно, на кого направить эту злость: на тех, кто требует, чтобы она приходила домой не поздно, или на отца своей подруги. Но больше всего, разумеется, она злится на саму себя – за то, что в свое время не сказала того, что, как ей кажется, могла бы сказать. Она хранит в памяти бесконечную библиотеку с тысячами фраз в свою защиту, которые так и не произнесла: каждый раз она делает выбор в пользу молчания, точно зная, что будет, если она промолчит, и старается не думать о том, что могло бы произойти, дай она волю тому, что держит внутри, тому чудовищному созданию, которому она приносит в жертву свои заусенцы. Ее немая ярость состоит из болей в спине, в животе и в горле, из сердцебиений и обмороков, из какого-то древнего страха, который близок ей как друг или по меньшей мере как уже известный враг.





Она снова поднимает взгляд на окружающий пейзаж. Нетвердой рукой выводит название города печатными буквами, со всей силы нажимая на ручку – паста в ней почти кончилась. В иных обстоятельствах Каталина порадовалась бы, что исписала ручку прежде, чем потерять или где-нибудь забыть – значит, хоть что-то довела до конца, – но в эту минуту, вся потная и дрожащая, она предпочла бы, чтобы ручка писала в полную силу. Последние буквы выходят почти бесцветной гравировкой на голубых клеточках. Вырвав лист из тетради, она замечает, что на обороте уже что-то написано. Она всегда пишет в тетрадке начиная с середины – дополнительная предосторожность на случай, если ее кто-то (мама) возьмет без разрешения, как мама берет ее письма, и сможет понять корявый почерк. Каталина нарочно так пишет, из вредности, и даже сама с трудом разбирает написанное. На вырванной странице оказался текст песни группы Nirvana. У Сильвии двоюродная сестра каждое лето ездит в Ирландию учиться по обмену, и иногда они ее просят записать слова песен на английском. Каталина выбрала именно эту, потому что ни Сильвия, ни она сама на слух почти ничего в ней не поняли, хоть у них и пятерки по иностранному. Но и после того как песню удалось перевести, понятнее она не стала. Сколько Каталина ни глядела в словарь, не могла сообразить, к чему в том куплете паяльная лампа. To put out the blow torch[5]. Получается, будто песня про то, как мучают птицу, но этого быть не может – Курт Кобейн ведь на такое не способен. Каталина незнакома с магией художественного повествования от первого лица и не знает, что «я» в тексте еще не означает, что описанные события непременно произошли с лидером группы; но она догадывается, что в этой песне слова важны, – не зря она каждый раз приводит ее в волнение. По крайней мере сейчас песня помогает Каталине отогнать страх. Isn’t me, have a seed. Let me clip your dirty wings. Let me take a ride, cut yourself[6]. Здесь она останавливается, потому что не просто понимает смысл, а чувствует интуитивно. Want some help, please myself[7].

Каталина убирает в рюкзак песню, которая служит ей якорем. Прежде чем закинуть рюкзак на спину, она достает оттуда огромную толстовку с капюшоном, белоснежную, без единого пятнышка, сияющую чистотой. Из рюкзака разлетаются комочки фольги из-под бутербродов, оставшиеся с середины учебного года. Следом показываются провода наушников от плеера, в котором пора менять батарейки, и клочок бумаги – он попал в складки толстовки и никак не решается упасть на землю. Она заталкивает провода поглубже, подбирает и прячет в рюкзак скомканную фольгу и встряхивает толстовку, пока бумажка наконец не выпадает. Каталина рассеянно наблюдает, как та подлетает вверх, а потом плавно опускается на гравий в каком-то метре от ее ног. Она удостоверяется, что ветра нет и бумажку не сдует. «Сейчас подберу», – говорит она вслух. Но сперва толстовка. Каталина, выходя из дома, знала, что толстовка в такую жару не пригодится, но она новая – подарок друзей на день рождения, куда лучший подарок, чем детские часы у нее на левом запястье, купленные мамой, которая отказывается признать, сколько лет ее дочери; наверное, потому, что это заставляет ее вспомнить о собственном возрасте. Часы Каталина носит с самого дня рождения, а вот надеть толстовку еще ни разу не было случая. Ей не терпелось выгулять обновку. Толстовка доходит Каталине почти до колен, так что она не замерзнет – а ей холодно, несмотря на тридцать три градуса жары. В толстовке она чувствует себя более смелой, более подготовленной к тому, что собирается сделать, хоть и не знает пока, справится ли с задуманным и сколько времени на это уйдет. На дороге по-прежнему не видно ни одной машины. Эта неуверенность, это ожидание ужасают ее не меньше, чем само деяние. Нетерпеливо вглядываясь вдаль с обочины, она проникается сочувствием к миру, когда замечает на горизонте лужу. Она знает, что воды там быть не может – это только мираж, оптическая иллюзия, возникающая из-за перегретого асфальта, – но ее завораживает то, что в природе тоже существует обман. Ее утешает мысль о том, что не одна она врет без конца и краю.

В новенькой толстовке она сияет, как большая снежинка, летящая с неба или готовая растаять на асфальте. Под толстовкой на ней старая черная футболка с рисунком и надписью Blood Sugar Sex Magik[8] и хлопковые бермуды цвета хаки. Она с удовольствием носила бы шорты покороче, но мама запрещает ей выставлять все места напоказ. Футболка ей заметно велика – на пару размеров. Каталине нравится так ходить – как будто еще два защитных слоя поверх ее собственной скорлупы. Когда она перед выходом из дома мерила толстовку, мама сказала, что она выглядит нелепо и вообще похожа на те надувные фигуры, которые машут руками на ветру, – такие еще ставят иногда перед торговыми центрами. Зато про черные кеды, которые ей купили еще прошлым летом и которые уже начали протираться, мама ничего не сказала. Поглядев на свою обувь, Каталина снова видит на земле ту бумажку, выпавшую из рюкзака. Она уже успела про нее забыть. Теперь она узнает бланк с водяным знаком – Геракл и два льва. Каталина думала, что убрала его в ящик как сувенир из страны хороших новостей – страны, которая все чаще кажется безотрадной и замученной. Это направление от врача с последнего раза, когда она ходила на обследование. Ей разрешили забрать его на память. С тех пор прошло почти два года, значит, она уже три года ходит с одним и тем же рюкзаком, с которым будет ходить, пока ткань не станет тонкой, как папиросная бумага. К счастью для таких подростков, как Каталина, новое сейчас немодно. Еще несколько лет назад, в начальной школе, она постеснялась бы надеть что-то грязное, рваное или полинялое, но с апреля она, как и еще полкласса, жаждет хоть чем-нибудь походить на Курта Кобейна и убеждена, что он не показался бы на люди с новым рюкзаком – только с таким же грязным и старым, как ее, штопанный-перештопанный мамой. А еще она попросила маму связать ей кардиган как у Сильвии, у той кардиган почти как у Кобейна, в котором он пел на концерте. Каталина хотела, чтобы и цвет был тот же самый, такой светло-коричневатый, но у мамы другие вкусы, так что она ей связала винно-красный и с отложным воротником. Каталина в нем смотрелась как старый дедок, но все равно зимой ходила в кардигане в школу с самым гордым видом. Для нее и кардиган, и поношенный рюкзак, и музыка, которую она слушает, – знаки принадлежности к субкультуре. Ее соплеменники носят прически и одежду, как у Курта Кобейна, чтобы еще хоть немного продлить ему жизнь, хоть мама и говорит, что она похожа на клоуна. Фанатеть от гранж-группы хорошо, потому что мальчишки тоже от них фанатеют, а вот сходить с ума по Алехандро Сансу, которого любят одни девчонки, – это несерьезно. Он и нравится-то им только потому, что ничем особым не выделяется, как бы девчонки ни кричали, ни прыгали и ни изрисовывали сердечками его фото, которыми обклеивают свои папки для тетрадей, неприкрыто демонстрируя, что им знакомо половое влечение. У Каталины на папке Курт Кобейн, и ей не нужно проявлять ни капельки фанатизма, потому что Nirvana из тех групп, которые девочек привлекают почти так же, как мальчиков. Это нейтральная территория – как та местность, где она сейчас находится.

Каталина отрешенно сворачивает в трубочку старое направление из поликлиники, чтобы не тянуть руки в рот. Руки у нее все грязные. Она до сих пор помнит свои ощущения от того визита к врачу, вплоть до табачного запаха, свидетельствовавшего о том, что некоторые доктора по-прежнему курят в перерывах между пациентами, хотя курить на рабочем месте уже несколько лет как запретили. На потолке было желтое пятно ровно над столом, над тем местом, где раньше стояла пепельница. Каталина задумалась, куда он теперь прячет окурки, а доктор тем временем беседовал с ее мамой так, будто самой Каталины нет в комнате, потому что взрослые мужчины обычно не разговаривают с девочками; так уж заведено, что, если они обращаются к девочкам, значит, что-то неладно. Это ей совсем недавно доказал отец Сильвии. Он, наоборот, разговаривал с Каталиной, и смотрел ей прямо в лицо, и даже находил повод спросить ее мнение о своей рубашке, или галстуке, или пиджаке, таком невнятном, что по его поводу ничьего мнения точно не требовалось. Теперь-то она понимает, что он просто искал подтверждения своей физической привлекательности, но в тот момент он заставил Каталину поверить, будто ее мнение что-то значит в его мире, параллельном миру девочек-подростков. Доктор же тогда обращался только к маме, повернувшись к ней всем телом. Организм ее дочери в норме, несмотря на то, что у нее еще не пришли месячные. У одних девочек они начинаются раньше, у других позже. Не нужно так об этом беспокоиться. И в принципе не нужно больше приходить к нему по этому вопросу. С того дня Каталина сто раз «простывала», как выражается мама, – болела гриппом и простудой и температурила; когда у нее температура, это напоминает ей какую-то первобытную лихорадку, затерянную в глубинах памяти: жар, который пробуждает у нее расплывчатые бредовые видения вроде зловещей пены розового цвета, не дающей уснуть, так что, закрывая глаза, она чувствует, как надуваются и синхронно лопаются пузыри, и это бурление не усиливается и не утихает, пока температура не спадет. Это всего лишь галлюцинация, как та иллюзорная лужа на дороге, и поэтому ей не противно. Еще Каталина страдает всякими другими недугами, о которых никто не любит говорить – никто, кроме Nirvana с песнями про cut yourself, – и которые на самом деле никак не связаны с поездками в больницу, составляющими немалую часть ее первых детских воспоминаний.

В конце прошлого года у нее наконец-то начались месячные, хотя Каталина задолго до этого делала вид, что они у нее уже есть; она слышала, как другие девочки обсуждают прокладки с крылышками и без них, и достаточно разобралась в вопросе, чтобы называть месячные в качестве оправдания, когда больше чем на минуту задерживалась в женском туалете в школе, – вместо того, чтобы признаться, что она просто какала. Как же страшно принять, что у нее есть кишки, как у всех остальных! Теперь, когда у нее на самом деле идут месячные, ей стало неловко признаваться и в этом, как девушке из той рекламы тампонов, где она гуляет с собакой и ей надо пройти мимо группы парней. Камера смотрит на нее их глазами и показывает самым крупным планом попу девушки, обтянутую шортами (такими, какие не разрешают носить Каталине), потом на несколько секунд все замедляется, даже гримасы парней, а в конце девушка благополучно справляется с испытанием, набирает «проходной балл» и с торжествующей улыбкой идет дальше. Каталина далеко не один раз попадала в такую же ситуацию, но из-за толщины своих прокладок предпочитала перейти на другую сторону дороги или вообще повернуть назад.

В первый раз месячные у нее пошли ночью; перед сном она корчилась от боли на диване, ожидая, что мама повезет ее в неотложку, как раньше по любому пустяку. Но на этот раз мама только предложила ей ромашковый чай, а Каталина отказалась, потому что вкус напоминал ей о больнице. Наутро на простыне обнаружилось темное пятно, и мама заставила ее застирать трусы руками, прежде чем класть в машинку. Каталина совсем не обрадовалась тому, что такие муки придется испытывать настолько часто. И почему девочки в школе обсуждали только прокладки с тампонами и ничего не говорили про боль? Заговор у них, что ли, чтобы не пугать младших? Каталина гадала, мучаются ли они такой же болью, как она, диареей и коликами и какая у них кровь – красная или коричневая, как у нее. Как они справляются с болью в животе, в груди, в ногах, в спине? Обсуждать все это с мамой было немыслимо, и Каталина приняла как должное, что менструации всегда одинаковые и что у нее каждый раз так будет: пятно на трусах, а перед этим боль в животе, которая за день предупреждает о приходе месячных. Но у нее цикл с самого начала не подчиняется никаким правилам даже по ее собственному календарю: месячные начинаются и кончаются то так, то сяк – не угадаешь, а боль иногда бывает через два дня после того, как пойдет кровь. Каталина не понимает, как при месячных можно жить в обычном ритме с той же энергией, как в другие дни. А особенно ее обескуражило, что мама расхохоталась, стоило ей заикнуться о том, чтобы не идти в школу в таком состоянии.

Просто сходить в душ и смыть засохшую кровь с ног, только при этом постараться не намочить голову, иначе можно остаться дурочкой. Так велела мама, но Каталина не послушалась, потому что предпочла бы с того самого момента остаться дурочкой, а еще потому что мама была родом из деревни, где жили сплошь ведьмы и знахари, а их байки ей нравились, только если слушать их вечерами при свечах.

«Теперь ты стала женщиной», – сказала тогда мама, и Каталина прекрасно поняла, о чем речь, но решила, что фраза все равно дурацкая.

– А что, раньше была мужчиной?

– Раньше ты была девочкой.

Девочкой Каталина никогда себя не чувствовала: ее представление о девочках никак не вязалось с тем бременем, которое она ощущала внутри. Но и женщиной она вдруг себя не почувствовала, потому что не знала, как себя чувствуют женщины, хотя ей представлялось, что это более волнующе, чем быть девочкой. Она даже не чувствовала себя так, как, по ее мнению, должны чувствовать себя подростки, несмотря на то, что скачок роста у нее уже был. Предполагалось, что высокой она не вырастет – и гены, и ее болезнь, и врачи говорили то же самое, – но Каталина вытянулась так, что уже стала на голову выше всех знакомых девочек. Ей приходится горбиться, чтобы поговорить с некоторыми из одноклассников, а две пары клешеных брюк, купленных в начале прошлого учебного года, теперь едва доходят ей до щиколоток. Двигается она неуклюже, как те надувные куклы, о которых говорит мама, и поэтому лето ей нравится больше – можно носить бермуды и не надо ходить в школу.





Она убирает направление от врача в карман рюкзака. Она помнит, как лежала в больнице, но довольно смутно, потому что тогда была совсем маленькой. Каталина не знает точно, сколько времени там провела. Две недели? Или месяц? Ей приходит в голову: а вдруг она долго лежала в коме, как бывает в кино, и такая высокая потому, что на самом деле она на три года старше, чем думает, и тогда в том, что недавно у нее произошло с отцом Сильвии, нет ничего страшного, ведь считается, что как раз такие волнующие вещи и происходят у взрослых женщин. Вот такая вот мелочь решила бы все ее проблемы. Каталина с радостью продолжила бы эту фантазию, в которой случайно оказывается совершеннолетней, но она знает, что это никак не повлияет на ее нынешнее положение: она потерялась в какой-то глуши и понятия не имеет, как вовремя попасть домой к ужину.

На дороге снова появляются машины – не поток, а так, тоненькая струйка, по одной через каждые пару минут. Каталина вытягивает правую руку почти перпендикулярно телу, выпрямляет ее и решительно поднимает большой палец. Она поедет автостопом. Она желает сама себе удачи, как будто возможность благополучно добраться до дома зависит от случая. В левой руке у нее вырванный из тетради листок – вдруг кто-то захочет отгадать, как в игре в виселицу, те буквы, которые она не смогла дописать из-за ручки. Каталина отвлекается размышлениями о том, почему игру назвали именно так – почему не выбрали распятие, или электрический стул, или просто какой-нибудь обратный отсчет, чтобы отмечать истраченные попытки угадать слово; с каких пор повешение стало развлечением и зачем она в школе научилась этой игре со своими и чужими казнями. Смерть ее не развлекает, Каталина на дух не выносит те фильмы, в которых герой рубит головы налево и направо, но ей впечаталось в память лицо Лоры Палмер в обрамлении полиэтиленовой пленки. Ей не разрешают смотреть этот сериал, зато трейлер она уже выучила наизусть. Каталина никогда не видела по телевизору ничего настолько красивого, и, хотя иногда она думает о том, чтобы умереть (но не раньше, чем выполнит хотя бы несколько пунктов из списка, который тщательно составляет), она уверена, что ее труп не будет выглядеть так красиво, как в «Твин Пиксе». Единственный способ самоубийства, который она для себя видит, – это выброситься из окна. Она живет на четвертом этаже, так что если упадет головой вниз, то лицо будет разбито до неузнаваемости. Придется его восстанавливать с помощью грима. Каталина воображает похороны, на которые придет весь класс, и никто не сможет отличить ее от остальных мертвых девушек из ужастиков, которые она так не выносит. Если бы ей хватило смелости прыгнуть из окна, она оставила бы предсмертную записку. Только не о том, почему это сделала, а о своем последнем желании – чтобы ей лицо оставили как есть. Тогда мама еще больше будет недовольна, она ведь старается вдолбить Каталине, что быть красивой очень важно и что это ее обязанность. У Каталины непримечательное лицо: не то чтобы в нем был какой-то изъян, просто черты в сочетании друг с другом ни о чем не говорят, и поэтому мама настаивает, что ей надо чуточку привести себя в порядок. «У тебя хороший рост, и тебе повезло иметь стройную фигуру, – говорит ей мама. – Если перестанешь горбиться и начнешь следить за собой, сможешь пойти в модели – только надо тебе научиться ходить на каблуках и отрастить длинные волосы».

Волосы – это для мамы самое главное. Прошлой зимой она даже купила Каталине щипцы со специальными насадками, чтобы можно было их и завивать, и выпрямлять. Пару лет назад волосы у Каталины начали меняться, и теперь их не расчешешь – приходится лезть с гребешком в душ и распутывать под тонкой струйкой воды. Мама, у которой волосы такие же, научила Каталину, что надо обернуть голову полотенцем и закрутить его набок, немного подождать, потом закрутить на другую сторону, и так пока они не высохнут. Но у Каталины они даже за два часа не высыхали полностью и только начинали пушиться, так что она обычно делала низкий хвостик, а если собиралась сидеть дома, что бывало нередко, то надевала шерстяную шапку, чтобы прижать самые буйные локоны. Щипцами она пользовалась всего пару раз – они волосы сжигают. Шевелюра у нее с каждым днем делается все более кучерявой и непослушной, но ей, разумеется, не хотелось бы умереть с такой короткой стрижкой, как сейчас: вдруг она вернется с того света, а привидение или зомби выглядит куда страшнее, когда у него длинные спутанные волосы. Наверное, поэтому Каталина в последнее время не так часто фантазирует о собственных похоронах; с такими волосами она скорее вызовет жалость, чем страх. Но все-таки она много думает о смерти и о том, чтобы находить красоту в грязном и низменном. Как раз из-за этого она и упустила последний автобус, на котором могла доехать до города.

По пути к остановке она наткнулась на собаку. Та валялась на боку с закрытыми глазами и раскрытой пастью и не двигалась. Каталине не было ни страшно, ни противно, но и слишком близко подходить она не стала. Только подобрала палочку, чтобы потрогать животное и убедиться, что ничем не может ему помочь. Она села на корточки рядом с собакой, подвинула ее палочкой и увидела, как собачий живот в одном месте сдувается, как будто она худеет на глазах. Каталина вспомнила про трех девочек, которых последние месяцы постоянно показывали по телевизору. Эти девочки помогли ей окончательно понять, что смерть – это ужасающий финал всего, что, умирая, – исчезаешь, перестаешь функционировать, перестаешь быть. Однако тут, глядя на собаку и десятки мух, вьющихся около ее морды, она пришла к другому выводу: да, мы перестаем быть в одном смысле, но в другом – нет (как же повезло ее родному испанскому, что в нем два глагола со значением «быть» – ser и estar!), и что собака мертва, но при этом есть, а исчезнет, только когда разложится. Хотя это просто фигура речи, потому что разложиться не значит исчезнуть: разложиться значит разделиться на части. Тело собаки дает кров и пищу другим существам, оно продолжает функционировать и после смерти, продолжает быть если не в одном, то в другом смысле, и, наверное, два глагола «быть» – все-таки не преимущество, а недостаток.

Заметив собаку, Каталина сразу огляделась в поисках следов, ведь след – это тоже часть тела, хоть и отдельная от него, и она тоже меняется и разлагается. Эта мертвая собака, попавшаяся ей на дороге, еще какое-то время пробудет не только на этом маленьком кусочке пространства, но и во всем, что успела съесть, потрогать, облизать, обнюхать с тех пор, как появилась на свет. Каталина не заметила бы ее, если бы мухи, кружившие около, не жужжали так громко. Ей пришло в голову, что так должна звучать смерть – как рой живых существ, как дребезжание гитары с выкрученными на максимум усилителями, как сотни парней и девушек, отрывающихся под «Smells Like Teen Spirit»[9], и сам подростковый дух, который после уроков физвоспитания отдает луком. Вонь совсем иного рода, чем тут, – вонь жизни. Ощутив запах гниения, Каталина тоже унесла с собой, в носу, частичку мертвой собаки. Как легко, оказывается, умирать вот так, зная, что никто никуда не исчезает, что тела просто рассеиваются вокруг, преобразуются и непрестанно смешиваются друг с другом, что смерть – лишь очередной процесс трансформации тела или самый щедрый этап в цикле нашей жизни. «Мы начинаем умирать с самого момента зачатия», – сказала Каталина мертвой собаке, но философского просветления хватило ненадолго. Снова проведя палочкой по собачьей спине, она вспомнила, как мужские руки гладили ее по коротким волосам, как его пальцы спустились от затылка к шее, как ей хотелось позволить отцу подруги обнять ее, вспомнила, как шепнула ему на одном дыхании: «Я насовсем осталась бы тут жить с вами всеми». Услышав «всеми», он мог бы догадаться, что, возможно, неправильно истолковал все эти знаки – то, как она на него смотрела, когда они посадили семена, или как по-детски смеялась над самыми дурацкими его шутками, или как постоянно приходила к ним в гости делать уроки вместе с Сильвией, – но он не пожелал остановиться, а приблизил лицо к лицу Каталины, прижал губы к губам Каталины, взял своей рукой руку Каталины… Нет, хватит. Первое слово, которое она после всего этого выдавила из себя, не открывая рта, было «предательство», хотя кто ее предал, она и сама не знала. В тот момент ей хотелось исчезнуть, испариться, пропасть. Но мертвая собака вернула ее к реальности, заставила вновь почувствовать себя живой.





Если бы Каталине предложили суперсилу, она выбрала бы умение останавливать время – чтобы никогда не опаздывать домой; она одна могла бы двигаться, а все остальные стояли бы на месте; и ничего, что эта способность сократит ей жизнь, – все равно ведь, если останавливать время, ее последний час настанет раньше, чем у остальных. Мысль о смерти ей не чужда: папа с мамой тыкают ее в это носом с тех пор, как ее впервые выписали из больницы. Тем более что она, как любая девочка-подросток, знает, что ее подстерегает куда больше смертельных опасностей, чем мальчика. Однако, невзирая на все усилия родителей, телевизора и вообще всего мира, где надо следить за каждым своим шагом, Каталина так и не разбирается, что или кто конкретно может ей угрожать. Она привыкла действовать импульсивно и потом сбегать из любой ситуации, как совсем недавно, не способная ни настоять на своем, ни даже повысить голос, ни в целом совладать со своим телом. Ей удалось только убежать прочь после нескольких минут ступора, которые сейчас кажутся бесконечно долгими. Поэтому она теперь оказалась одна в ожидании какого-нибудь шанса, который спасет ее шкуру, как уже бывало столько раз, ведь до этого момента весь ее опыт говорил о том, что она понятия не имеет, как предохранить себя от проблем, но, так или иначе, сумеет из них выкрутиться. Ее особый дар – это удача, та самая, которой она себе желает, чтобы поймать машину на дороге; та самая, что помогла ей, когда она в начале прошлого лета залезла на чужой участок.

Каникулы тогда только-только начались. Она гуляла с четырьмя мальчиками, с которыми познакомилась вне школы. Каталина еще не оказалась в одном классе с Сильвией и Гильермо. Мальчики уговорили ее пойти с ними, сказав, что в том доме живет двоюродный брат одного из них. Дом был огромный, белого цвета, и стоял посреди внушительного участка с бассейном. Увидев его вблизи, она еще подумала, что вряд ли может быть знакома с людьми, которые живут в таком красивом доме. Несколько минут они просто ошивались вокруг участка, и только когда мальчики тихо-тихо полезли через забор за домом, Каталина заподозрила, что никакого брата, пожалуй, и нет. Но все-таки полезла следом. Развалившись на лужайке, они достали из рюкзаков пиво. Она глотнула из литрашки, но только разок: пиво она не любила, тем более оно согрелось и горчило. Поначалу они шепотом напоминали друг другу, что нельзя ничего трогать или подходить к дому, а то сработает сигнализация, но потом двое сняли кроссовки, уселись на бортик бассейна и опустили ноги в воду. Еще один мальчик тоже разулся, но остался сидеть рядом с Каталиной. Он как раз ей нравился больше других; они почти не разговаривали, может, поэтому с ним было легко. Мальчики, мочившие ноги в бассейне, что-то со смехом ему крикнули, но Каталина не стала слушать и немедленно выбросила из лобной доли то, что все-таки уловил ее слух, как будто они говорили на другом языке. Тот, что сидел с ней, поднялся и тоже пошел к бассейну, а ее не позвал. Она так и не решилась снять кеды (тогда еще новые, без единого намека на дырку). Наконец повисла полная тишина, как будто на всех вдруг накатила тоска – как будто все они надеялись, что у них в жизни произойдет что-то более интересное, как будто ждали чего-то другого, когда решили забраться на чужой участок. Последний мальчик, единственный, который не разувался, углядел в траве баскетбольный мяч и пошел с ним ближе к дому, туда, где не было газона. Остальные просто наблюдали, как он бросал мяч об землю, а потом изобразил, будто закидывает его в баскетбольную корзину. Каталина, так и не спросившая ни о мнимом брате, ни о том, что они вообще тут забыли, встала и произнесла свое первое слово с того момента, как оказалась на участке: «Пойдемте». Те трое, что были у бассейна, вытащили ноги из воды и стали их сушить, перед тем как обуться. Прислушиваются к моим желаниям, подумала Каталина и почувствовала себя очень важной, но тут один из ребят спустил штаны и принялся мочиться в бассейн. Еще один последовал его примеру. «Пойдемте», – повторила она громче, чтобы мальчик с мячом тоже услышал. Тот глянул на нее, замахнулся мячом в ее сторону, и она неохотно расставила руки, чтобы его поймать. В последний момент мальчик развернулся и со всей силы запустил мяч в самое большое окно дома. Стекло не разбилось, а грохот удара потонул в визге сигнализации. Так разом было покончено со злосчастной тишиной, которую Каталина безуспешно прерывала своими словами. Теперь ребята вскарабкались на трехметровый забор с куда большей поспешностью, чем по пути сюда. Услышав лай нескольких собак, они заподозрили, что в соседних домах, несмотря на сезон отпусков, кто-то мог быть. Там тоже заорала сигнализация, будто шум передавался подобно вирусу, к ней присоединились крики соседей, грозивших вызвать полицию. Их приняли за воров. Взрослых воров. Четверо мальчишек ловко перемахнули через забор, как будто всю жизнь только этим и занимались. Каталине же, которая бегала медленно, через трехметровые заборы до этого не лазила и вообще могла целый день просидеть, не вставая с места, пришлось приложить небывалые усилия, лишь бы убраться оттуда поскорее, и она чуть не сломала лодыжку, неуклюже спрыгнув с такой высоты. Приземлившись по ту сторону забора, она не сразу смогла пошевелиться и только смотрела, мучаясь от боли, вслед убегающим вниз по улице мальчикам, пока они не скрылись из виду.

В то время она считала их своими друзьями и всюду ходила с ними, как в книжках Энид Блайтон, хотя сама не понимала, кто она – Джордж или песик Тим[10]. Каталина познакомилась с ними за несколько месяцев до этого на дополнительных занятиях для отстающих. Она как-то сразу с ними сошлась и начала впутываться в истории, которые ей на самом деле совсем не нравились, вроде того, чтобы скинуться на универсальный пульт для телевизора и ходить по барам, переключая каналы посреди футбольного матча, или воровать чипсы из бакалеи. Мальчишки постоянно находили новые дурацкие затеи. Каталина видела свое участие в этих безумных приключениях как некий обряд посвящения; она жаждала быть частью чего-то большего, стать единым целым с ними – с парнями из другого района, которые писают в чужие бассейны и ходят друг к другу в гости смотреть фильмы, когда родителей нет дома.

Однажды зимой, вскоре после знакомства, мальчики позвали ее посмотреть кино. Она с радостью согласилась, вообразив тихий вечер, когда они никого не будут донимать, а спокойно посидят перед телевизором, греясь у электрокамина. Она была не единственная девочка, которую пригласили: пришла еще соседка, чуть постарше них. Каталина впервые оказалась в доме у мальчика, и это было историческое событие – раньше она дружила только с девочками, впрочем, как и большинство учениц в женских начальных школах. Ее школа была из тех, где полагается ходить в форме и молиться перед началом урока. Там не было ни одного мальчика, но все наперебой старались им подражать, лишь бы заполучить главные роли в школьном театре, так что одна учительница в конце концов решила переделать все пьесы, чтобы там были только женские роли. «Девочка-с-пальчик», «Храбрая портняжка», «Кошка в сапогах».

В гостях у мальчика Каталина с любопытством оглядывала все вокруг, выискивая сходство с собственным домом. Перед ней была гостиная, увешанная разномастными семейными фотографиями. Все остальное, кроме этих фотографий, было бежевое, только разных оттенков: стены – светло-бежевые, кресла – темно-бежевые, стулья того же цвета, что и кресла, шторы – просто бежевые. Два дивана, тоже бежевые, были составлены под прямым углом друг к другу напротив телевизора, поменьше размером, чем дома у Каталины, а между диванами стоял маленький круглый столик с жаровней для обогрева ног, накрытый бежевой бархатной скатертью. Еще один диван, самый большой, стоял вдоль стены, а дальше был проход в коридор, ведущий к спальням. Над ним висели громадные фотографии первого причастия. Это ее не удивило – дом был очень похож на ее собственный, только с тем отличием, что у них фотографии с первого причастия Паблито занимали больше места на стене, чем Каталинины.

Соседка облюбовала себе кресло в сторонке, двое мальчиков сели на один диван, двое на второй, а Каталина устроилась одна на оставшемся. Ребята стали обсуждать, какой фильм посмотреть; все названия напоминали Каталине те переделанные пьесы с женскими ролями, которые придумывала ее учительница в начальной школе. Наконец мальчики, пересмеиваясь, определились с выбором и поставили кассету. Соседка то и дело возмущалась – что за гадость они смотрят.

Каталина не возмущалась, но потихоньку сползала по дивану, пряча из виду груз ответственности – свое тело, – пока за столиком с тяжелой скатертью не скрылось все, кроме головы. Она никогда раньше не видела ничего подобного и понимала не все из того, что происходило на переднем плане; ее зачаровала механика однообразных движений. Одним глазом она смотрела на экран, а другим – на мальчиков на диване под фотографиями с первого причастия. Они заслонились большой подушкой как ширмой, каждый придерживал ее одной рукой, а свободной, похоже, мастурбировал. Каталина задумалась, как это мальчикам удается вот так легко настроиться на разврат и завестись с пол-оборота. Она такой способностью не обладала и даже сомневалась, есть ли у нее вообще либидо; и фильм никакого желания у нее тогда не вызывал – это было бы все равно что возбудиться, наблюдая за работой машины, которая делает сахарную вату. Однако лицо у нее стало как раз такого ярко-розового цвета.

Соседка, заметив, чем заняты мальчики под прикрытием подушки, потребовала, чтобы они прекратили; те игнорировали ее жалобы, пока она не произнесла ключевые слова:

– Вы как педики, дрочите тут все вместе в одной комнате.

Один из них заступился за мужскую честь, отметив, что в комнате и девочки есть, но соседка моментально уколола его в ответ:

– А я сейчас уйду. Меня от вас тошнит, а подружка ваша – вообще мужичка.

Тогда мальчики остановились, застегнули ширинки, выключили телевизор и поспешили направить разговор в такое русло, чтобы не подвергать сомнению свою гетеросексуальность. Например, обратить внимание на пылающее лицо девочки, утонувшей в диване. Кое-кто расхохотался, глядя на нее.

– Это из-за жаровни, – стала оправдываться Каталина.

– Так мы ее не зажигали. – Снова смех. – Ты что, порнушку никогда не видела?

После обличительных речей по поводу ее неопытности все пошли на улицу и больше не возвращались к этой теме, как будто ничего и не было, как будто Каталина не услышала в свой адрес характеристику, которая в тот момент ей показалась полезной: она решила, что про «мужичку», как про девчонку-сорванца Джордж из «Великолепной пятерки», уж точно никто не скажет, что она такая же, как остальные девчонки, и что теперь она выгодно отличается от занудной соседки, которой лишь бы чем оскорбиться. Но, конечно, она ни за что не смогла бы даже пописать при этих мальчиках, не то что мастурбировать. Ей неловко было осознавать, что у нее не такое тело, как у них. Что она будет делать, когда наступит лето и ей придется волей-неволей появиться перед ними в купальнике? Выяснять не пришлось: несколькими месяцами позже, когда они забрались на тот участок с бассейном, мальчики обратили внимание, что в майке заметно, как у нее подросла грудь. Разувшись и расслабившись, они, будто Каталины там не было, стали обсуждать, как у нее тряслись сиськи, когда она лезла через забор. Один из ребят тогда вынес вердикт, что мужичка ничего такая и он бы ей вдул.

После падения с забора Каталина немного посидела на земле, ожидая, не вернется ли за ней кто-то из мальчиков. Потом заставила себя встать и сделать несколько шагов, но поняла, что лодыжка уже распухла и не факт, что она дохромает до дома или хотя бы до автобусной остановки – до ближайшей было идти полчаса. К счастью, ее подвезла пожилая пара из дома неподалеку. Увидев, как она одна ковыляет по району, где пешком никто не ходит, муж с женой забеспокоились и подобрали ее. Каталина назвалась чужим именем, но похожим на свое (Кристина), и рассказала, что ходила навещать больную подругу в частную клинику, что выше по улице, а на обратном пути захотела прогуляться, но вдруг мимо пробежали какие-то мальчишки, толкнули ее, и она подвернула лодыжку. Бедненькая. Каталине казалось, что эта история более правдива, чем случившееся на самом деле. Деточка. Старички, наверное, подумали, что это как раз и были те самые вандалы, которые залезли к соседям. Душенька. Они сразу пожалели ее, будто родную внучку. И им даже не пришло на ум, что девочка четырнадцати лет, того же или почти того же возраста, что и мальчишки-хулиганы, могла сделать то же или почти то же самое, что они.

В ее район они приехали рано, и жена настояла на том, чтобы проводить Каталину до самого дома. Каталину очень тронуло, что та так переживает о совершенно незнакомой девочке, и ей стало стыдно за свой обман. Но тут старушка сказала, что хочет поговорить с ее родителями и потом отвезти ее в больницу. Каталина пошевелила ногой как ни в чем не бывало и, втайне мучаясь от боли, заверила, что в этом нет необходимости. «Уже почти совсем прошло», – убедила она ее. Но на случай, если кто-то из соседок увидит, как она выходит из машины вместе с незнакомой женщиной, и доложит маме, Каталина всю дорогу придумывала, какую историю рассказать дома.

Она уже сама не знает, как быть со всеми накопившимися выдумками, которые позволяют ей безнаказанной выходить из таких ситуаций, какие в любой другой семье показались бы абсурдными и совершенно незначительными. Каталине кажется, что она сама уже состоит не столько из плоти и крови, сколько из вымысла. Наверное, пора начать записывать все, что она говорит родителям, иначе никакой памяти не хватит, чтобы удержать весь этот хлам в голове. Иногда она фантазирует о том, что будет, если мама спросит ее о каком-нибудь прошлогоднем событии. В своем воображении Каталина совершает астральное путешествие в огромное здание, где на каждом из множества этажей стоят ряды шкафов кедрового дерева с ящиками; миновав несколько обширных залов, она попадает в нужный, идет к шкафчику в стиле рококо и выдвигает ящик номер два, на котором значится шифр. Внутри уложено много-много карточек, как в библиотеке: на каждой название, индекс из букв и цифр и дата. Потом Каталина выходит из зала и направляется в другой, еще более обширный, уставленный стеллажами; она взбирается по лестнице к четырнадцатой полке шестого стеллажа слева и достает листок плотной бумаги, скрученный в свиток, как старинный пергамент. На нем этикетка: Кин-Си-3/11. «Ходила в кино с Сильвией». Сказано в субботу, 13 ноября.

Хуже всего, что она уже не помнит, где на самом деле была в тот день, настолько крепко она держится за свои выдумки. В тот день, когда ее подвезли старички, у Каталины сразу сложилась история.

– Я была в гостях у одноклассницы, и ее родители меня подвезли на машине прямо до дома, потому что я подвернула лодыжку. Ее мама хотела зайти поздороваться, но очень спешила.

– Ой, дочка, ну что же ты такая неуклюжая! У тебя ноги как будто пластилиновые. Кто, говоришь, тебя подвез?

– Родители Марии Хосе. – Имена она тоже выдумывает ловко, такие, чтобы маме не запомнились, и сама представляется ненастоящими именами, но похожими на ее настоящее, чтобы легче было замести следы, если понадобится. – Из моего класса.

– Ну и слава Богу, что она не стала заходить, а то наши полы стыдно людям показывать.

Через два дня после этой авантюры Каталина снова встретилась с мальчиками на дополнительных занятиях. Она не стала ждать, пока ее спросят, как она провела эти дни, а сразу пошла в лобовую, изображая себя смелой, сообразительной, самодостаточной: рассказала, как ее отвезли домой на машине незнакомые люди, однако умолчала о лодыжке, уже щедро покрытой противовоспалительной мазью, и нанесла толстый слой еще более действенного средства – забвения – на мысль о том, как остальные убежали, бросив ее одну, беспомощную, будто сломанную игрушку. Так она освобождает место в памяти, выметая прочь то, что произошло на самом деле, и заполняет ее тем, что могло бы произойти. Но такой реакции на свой рассказ она совсем не ожидала:

– Конечно, как тебя не подвезти, с твоими-то сиськами.

С тех пор как Каталина узнала, что у нее трясутся сиськи, что ее грудь существует все более явно, она начала морально готовиться к каждому своему выходу в скверик, где они с ребятами встречались на одной и той же скамейке, как сопрано, ждущая за кулисами окончания увертюры. Точно так же надо было настраиваться, когда ее вызывали к доске или когда предстояло идти мимо какой-нибудь группы мальчиков-подростков, но особенно мимо строителей, шоферов, вообще взрослых мужчин, потому что она знала, что неизбежно услышит комментарии по поводу своего тела, которое доставляло ей столько хлопот. Если Каталина была уверена, что комментарии окажутся чересчур жестокими, она разворачивалась, делала крюк или переходила на другую сторону улицы. Иногда вердикт касался того, как мало выделяется в ее фигуре бюст, казавшийся «судьям» недостаточно большим. «Ты пловчиха, что ли? Плоская что спереди, что сзади!» – говорили ей, когда она подходила на метр. Бывало, что в центре внимания оказывалось отсутствие на ней бюстгальтера, хотя ей почти нечего было туда класть: судя по крикам, мужчин невероятно возбуждали ее соски. «На лицо ты страшная, ну хоть сиськи есть», – заявил ей однажды какой-то тип в военной форме. Каталина приучилась держать себя в руках, по возможности не придавать значения таким словам и делать вид, что ей наплевать, а заодно сутулиться и прятаться в футболках – это было до того, как она открыла для себя гранж, а ее мама признала, что дочери все-таки нужен лифчик.

А с мальчиками из скверика ее ждали новые испытания. Как-то раз она осталась наедине с одним из них – остальные специально так подстроили. И вот они уселись вдвоем на свою обычную скамейку, и мальчик начал что-то бормотать про свои чувства к Каталине. Стоило ей это услышать, у нее тут же начался приступ сухого кашля, достаточно сильный, чтобы положить конец объяснению. Она сложилась пополам, обхватила руками живот и, сославшись на самочувствие, ушла домой, лишь бы не слушать его больше. С тех пор рядом с этим мальчиком ей всегда делалось плохо, и она старалась выглядеть болезненной и скучной: Каталина могла предугадать не только романтические фразы, которые он произнес бы в дальнейшем, но и его реакцию на отказ. Да, он нравился ей больше других, но никакого влечения к нему она не испытывала. Каталина еще ни разу не целовалась и, в отличие от некоторых девочек из ее первой школы, не особенно-то хотела, ей даже не было любопытно попробовать. Она предпочла бы тысячу раз перелезть через двадцать трехметровых заборов, чем приблизиться хоть еще на сантиметр к этому мальчику или любому другому. Ее раздражало, что все остальные ребята были заодно, а ее никто не поддерживал, но она не обижалась – логично, что они приняли его сторону, ведь она не так давно присоединилась к их компании. И она не говорила ни слова, когда некоторые в его интересах пытались донести до нее то, чего она так избегала: жужжание, напоминавшее, как чужое личное пространство расширяется и вторгается в ее собственное, будто розовая пена, которая заполняет ее сознание при температуре. «Ты нравишься такому-то», – говорили ей, но сам Такой-то не замечал, как она старается его избегать с того момента, как поняла, к чему он клонит. В конце концов он с кучей запинок, красный, как небо перед грозой, напрямую объявил ей свои намерения:

– Будешь со мной гулять?

– Мы же и так гуляем, ты о чем? – спросила она, прикинувшись наивной.

И тогда он продолжил объясняться: «Ты не такая, как другие девчонки» – а чем не такая? – «Ты мне нравишься, потому что ты как парень» – а если я ему нравлюсь, потому что я как парень, из этого логически следует, что ему нравятся не девчонки, а парни, так ведь? Замучившись это выслушивать, она не нашла ничего лучше, как сказать, что ей очень жаль, что она с тяжелым сердцем это говорит, но надеется, что он на нее не будет обижаться, и заранее просит прощения сама не зная за что, просто он ей нравится только как друг – очень хороший друг, лучший на свете друг. «Давай останемся друзьями, хорошо?» Мальчик, похоже, не ожидал отказа, и это удивило Каталину еще больше, она ведь всеми способами давала ему понять, что скажет нет. Тишина, необъятная, как заросшее крапивой поле, покончила со слепотой мальчика.

– Ты обиделся? – нарушила молчание Каталина. – Ты же обещал, что не будешь на меня обижаться.

– Ничего я не обещал, – ответил тот, – и ничего я не обиделся. Мне вообще по барабану, я не то чтобы прям серьезно на тебя запал.

Каталина больше ничего не сказала, а мальчик ушел от нее на другую скамейку, где его ждал один из приятелей. Тот похлопал его по плечу. К ней они больше не подходили. Ничего, скоро это у него пройдет, подумала Каталина, жалея мальчика, оправдывая его и гадая, чем таким она вдруг его привлекла, с ее-то длинными руками, огромными ладонями, жирафьей шеей, спутанными волосами и маленькой грудью.

Несколькими днями позже Каталина, придя в скверик, не застала никого из мальчиков на привычном месте, а еще через день там появилась надпись во всю скамейку. Надпись была адресована ей: имя, которым она назвалась несколько месяцев назад на занятиях, не совсем настоящее, но довольно похожее, и еще одно слово. Ката сосет.

Ей стало больно от этой фразы, от подлежащего, от сказуемого. Немного утешало только, что прямое дополнение опустили и оно лишь подразумевалось. Еще ее расстроило, что мальчики так запросто отказались от ее дружбы и наказали ее своей властью, данной им неведомо кем. Навешенный ярлык низводил ее до того, что для мальчиков было оскорблением, а для девочек – оскорблением и проблемой. И все-таки она не заплакала, не обиделась, не пошла с ними разбираться, а только почувствовала стыд из-за того, что кто-то о ней подумает такое, – ведь что написано пером (даже если не пером и вообще на скамейке), не вырубишь и топором.

Каталина нашла прибежище в обществе мамы на все оставшееся лето и кусочек осени: всюду ходила с ней вместе, но ни словом не обмолвилась о случившемся. Мама наверняка догадывалась, что у нее не все ладно, но то ли не знала, как ее расспросить, то ли просто предпочитала молчать, радуясь, что дочь снова рядом, хоть и меланхоличная, разочарованная и еще много других прилагательных, которые она не давала себе труда назвать, – главное, что ребенок вернулся и вновь придал смысл ее существованию. Во всяком случае, больше смысла, чем вечные диеты.

Однажды по пути из магазина они с мамой увидели тех мальчиков. Каталина глянула на них искоса и не поздоровалась, думая о том, как одна надпись навек перечеркнула все, что было прежде. Когда они с мамой прошли мимо и отдалились метра на четыре, мальчики крикнули ей вслед «шлюха» и «динама» и еще «мужичка». Каталина не обернулась, надеясь, что мама не заподозрит, о ком речь. Однако и мама, и другие женщины, шедшие по улице в этот час, начали оборачиваться; правда, Каталина не поняла, возмутились они сквернословию или приняли эти слова на свой счет. В глубине души ей было безразлично, как мальчики ее обзывают, она боялась только, как бы мама не рассердилась на нее за несоответствие родительским пожеланиям, причем независимо от того, исполняет ли Каталина какую-то из этих ролей на самом деле; точно так же она намного больше боится опоздать домой, чем вовсе не вернуться.

У Каталины не осталось друзей, от которых можно было бы научиться вести себя не по-девчачьи, но она ни секунды не дала себе погоревать, поплакать или задуматься, почему так произошло, а решила исправиться как можно скорее. За каникулы она превратилась в прилежную (то есть менее ленивую) ученицу, чтобы никогда больше не ходить на занятия для отстающих. Так ей не придется возвращаться в тот район и видеть кусок своего имени на скамейке, откуда его уже не стереть. Из памяти она его тоже стереть не смогла, но теперь старается видеть то хорошее, что извлекла из всей этой истории: свои оценки.





Гладя подошвой кеда гравий на обочине, Каталина задается вопросом: можно ли извлечь что-то хорошее из всего, что произошло с ней сегодня, помимо того, что она узнала, как ставить сигнализацию. Сигнализация у въезда на участок перестала работать, и отец Сильвии хотел ее наладить, пока не кончился летний сезон. Сильвия и ее мама остались прибираться на кухне, а потом устроили сиесту. Каталина уже давно не спала днем, так что вызвалась помочь хозяину. Ремонт таких устройств был для него привычным делом. Он забрался на стремянку, а она снизу подавала ему инструменты. Закончив, он показал Каталине сломанный механизм в тени фигового дерева. Он все разобрал, показал разные провода, объяснил, какой не работает, и, бросая его на землю, сказал какую-то глупость, над которой Каталина посмеялась. И тогда он шагнул к ней вплотную, а она позволила себя обнять. Он ее долго не отпускал, так что объятия успели стать мутными, а потом безрадостными.

Когда ей наконец удалось от него отстраниться, он, увидев слезы в ее глазах, попросил прощения. «Прости…» – сказал он, но затем добавил несколько слов, которые разрушили все, что до этого казалось ей таким прекрасным. «Прости…» – но Каталина не хочет и не может простить; она желает только забыть. Забыть тот поцелуй, забыть его шутки, забыть то, что она считала его привязанностью к ней в ответ на ее привязанность и восхищение. Вот же я дура, говорит она себе, он ведь просто говорил со мной как с живым человеком. Очевидно, это ласковое обращение было истолковано неправильно. «Прости… – сказал он и добавил: – Но ты сама во всем виновата».

За последние минуты мимо промчалось всего четыре машины, причем две из них не в ту сторону. Солнце печет ей спину. «Ради всего святого, сними ты уже толстовку, если тебе в ней душно», – говорит она вслух, как будто несет внутри себя кого-то еще. Весь мир варится на медленном огне, думает она. В новостях постоянно говорят об озоновой дыре, но мама по-прежнему вовсю пользуется лаком для волос, хоть и знает, насколько вредны такие аэрозоли. Она даже накупила флаконов про запас и выставила их строем на шкафу, потому что в новостях сказали, что с января такие снимут с продажи. Каталина ее этим не попрекает, веря, что проблему еще удастся решить. Она думает, что у молодого поколения, к которому она принадлежит, впереди еще полно времени, чтобы исправить все ошибки родителей и сделать мир лучше, а пока ее единственный вклад в экологию – это не бросать жвачки на землю. Несколько лет назад, до перехода в среднюю школу, Каталина вносила еще одну лепту: собирала окурки, которые взрослые, как ее папа с мамой, бросают без разбора на тротуарах и в парках. Когда она при родителях говорит что-нибудь об экологии или окружающей среде, по их лицам понятно, что этот аспект будущего ни капельки их не волнует. В том виде, как его представляет Каталина, будущее для них не существует. Они по-прежнему тащат на себе прошлое с отголосками послевоенной поры, в котором были лишены даже возможности улыбаться, и теперь единственным известным им способом обеспечивают выживание своего вида, путая убийственную серьезность с хорошим воспитанием. Как раз в такой серьезности находят прибежище невежды. Ладно еще, что у них в семье заведена строгая экономия, но она сопровождается такой беспросветной скупостью, что Каталине то же самое растворимое какао, кусочек хлеба или простая яичница кажутся гораздо вкуснее в гостях у Сильвии или Гильермо, чем дома, и эта скупость в конечном счете порождает больше мрака и чудовищ, чем полная нищета. Папа с мамой стараются копить и экономить на всем подряд: никаких дней рождения, никаких праздников, никаких фотоальбомов, где заранее запечатлено трупное окоченение, – лишь бы в будущем, когда им самим уже ничего не будет нужно, потому что они к тому времени окочурятся, их дети ни в чем не нуждались. Так что Паблито с Каталиной смогут, как положено брату с сестрой, передраться из-за прав на квартиру (которую оба ненавидят всей душой). А до тех пор мама так и будет называть сливочным маслом маргарин, масло из выжимок – оливковым и покупать самые безвкусные помидоры. Папа тоже будет вносить свой вклад в экономию, призывая всех летом мыться холодной водой, потому что так полезнее для иммунитета (и потому что так медленнее расходуется газ в баллоне). Сам он, разумеется, круглый год моется под горячим душем.

Но не все же только копить; ценой немалой нагрузки на семейный бюджет они каждый год в августе арендуют квартиру на ближайшем побережье, там же, где проводят отпуск соседи, и первую половину месяца они смотрят на одни и те же лица, повторяют одни и те же бессмысленные фразы о том, как вода не прогрелась, а песок раскалился, и делают то, что полагается делать на море, хотя никому из четверых членов этой биологической семьи совершенно не нравится пляжный отдых. А сейчас Каталина что угодно отдала бы, лишь бы оказаться на том пляже.

Шоссе пышет жаром, хотя через пару часов уже начнет смеркаться. Движение здесь не очень оживленное, и наконец Каталина немного расслабляет руку, опускает локоть и комкает пропитанный по́том тетрадный листок, чтобы убрать его в рюкзак. Незачем драматизировать: тут ехать всего минут двадцать, и она не в первый раз ловит машину. Главное, добраться до города, а там она дойдет пешком или сядет на автобус до дома.

В конце концов она снимает толстовку, но не прячет в рюкзак, а крепко сжимает в руке, словно амулет. Каталина снова приподнимает большой палец и смотрит на свою длинную тень на обочине; сначала ей приходит в голову, что с такой прической она могла бы сойти за мальчика в стиле гранж; потом она поворачивается боком и замечает, как линию ее торса нарушает небольшая выпуклость груди, и воображение тут же приносит ей картины разных ужасов, которые с ней никогда не происходили. Это кадры не из «Твин Пикса», а из новостей. Каталина прекрасно знает, что география мира для нее не такова, как для Паблито, но все равно думает, что самое страшное – это прийти домой позже назначенного времени. Папа с мамой сами не задумывались о последствиях, когда внушали ей этот страх перед опозданиями, и Каталина, даже понимая, какие опасности могут подстерегать ее на шоссе и на улицах, на пустырях и в темных подъездах, считает, что риск оправдан, когда надо успеть домой вовремя. Вариантов у нее немного. Такси ей вряд ли здесь попадется. Тем более она помнит, чем в прошлый раз закончилась для нее поездка на такси. Увидев, что цифры на таксометре вот-вот превзойдут ее скромный бюджет, она сообщила об этом водителю. Тот сразу ударил по тормозам и велел ей вылезать из машины – даром что остановился около огромного пустыря, превращенного в свалку, чуть ли не в километре от ее дома. «Крохобор сраный!» – хотела Каталина крикнуть ему вслед, но не стала, потому что в этот час вокруг никого не было и никто бы ее не услышал. Но это как раз был хороший знак. Каталина давно усвоила, что в одиночестве нет ничего плохого, когда оно полное и добровольное. По крайней мере, до дома было не так уж далеко. Если бы такси ее сюда не довезло, то она потратила бы на дорогу туда и обратно пешком или на автобусе больше времени, чем провела в пабах с одноклассниками. Она могла бы добираться на велосипеде, но мама считала, что это сомнительное транспортное средство, подходящее только каким-нибудь хиппи или китайцам. Каталина, в общем-то, не настаивала: она не знала ни одной девочки во всем районе, которая ездила бы на велосипеде. Поэтому, учитывая обстоятельства, то, что таксист высадил ее на пустыре, – еще не самый плохой вариант.

Есть еще одна причина, по которой ей хочется ходить через пустырь в темноте, – чувство триумфа, которое она испытывает потом, без происшествий добравшись до пункта назначения; осознание, что она смогла выйти за пределы границ, которые ей поставили. Чем она хуже какого-нибудь странствующего рыцаря? Или индейца из племени шайеннов, который уходит ночевать в лес, а потом, обретя свой особый дар, возвращается в поселение уже с новым именем, отражающим его суть? И это имя – выбранное по своей воле, а не отягощенное чужим эмоциональным багажом, которому еще изволь соответствовать. Пересечь пустырь – это самое близкое к тому, что переживают герои вестернов и приключенческих романов, которыми Каталина зачитывалась несколько лет назад; только Джон Сильвер и юный Джим ищут сокровища на острове, а Каталина просто хочет добраться до дома вовремя и чтобы ее по дороге не изнасиловали.

Один раз ей так пришлось идти среди зимы, и когда она дошла до подъезда, то вся дрожала, но не от холода, а оттого, что услышала какой-то шум за спиной и подумала, что кто-то ее преследует. Это, объяснили ей, наследственный страх, статистический, антропологический, эпигенетический, обоснованный. Каталина никогда не носит каблуки, потому что вдруг придется убегать (и потому что на каблуках она чувствует себя пауком в сапогах). По пути она успела придумать десять тысяч способов, как будет обороняться и куда первым делом ткнет невидимому преследователю отверткой, которую все время носит в рюкзаке. Поэтому она и дрожала – потому что была уверена, что сможет ею воспользоваться. Тень дорого заплатила бы за всё. К тому же Каталина считает, что отвертка – оригинальное оружие, которого дома не хватятся, поскольку редко что-то чинят. Если бы мама стала рыться у нее в рюкзаке и нашла отвертку, она сказала бы, что брала ее для школьного проекта и забыла положить на место. Нормальные люди ходят с ключами в руке: вот Сильвия, например, зажимает их между пальцами так, чтобы бородки торчали наружу, как когти у Росомахи из комиксов «Марвел». А Каталине папа с мамой не разрешают брать ключи с собой на гулянки, потому что уверены, что она их обязательно потеряет. Паблито уже раз шесть терял ключи, но вот ему мама просто делает новые. Только скажет: «Какой же ты рассеянный, сынок», – и всё. Паблито имеет право витать в облаках, сколько ему заблагорассудится. А у Каталины нет права даже хранить молчание. Ей даже ни разу не дали возможности потерять ключи. При мысли об этом у нее закипает кровь, и еще несколько семян злости оказывается посеяно в сердце ее внутреннего чудовища. Она уже знает, что все эти правила, ограничения, время отбоя и запреты преследуют одну-единственную цель: отбить у нее желание выходить из дома. Конечно, кроме как в школу или еще куда-нибудь, где есть образовательный контроль; как будто в таких местах никогда ничего не случается. Но с тех пор, как были найдены тела тех трех девочек, родители стали еще больше настаивать, чтобы Каталина никуда не ходила. Они не устают повторять, что это ради ее же блага, только не вдаются в подробности насчет того, какое кому благо от ее сидения в четырех стенах. По мнению папы и мамы, место дочери – при матери. По единоличному мнению папы, «девочкам не нужно столько социализации, потому что у женщин все равно не бывает друзей и быть не может». Каждый раз, когда Каталина, его дочь, слышит эти слова, она воспринимает их не как констатацию факта, а как приговор, навеки обрекающий ее оставаться не на той стороне жизни, на безжалостной стороне, которая не дает ей забыть о том, как все обернулось с мальчиками – осквернителями бассейнов. Но все-таки она убеждена, что родители неправы, – это одна из суперсил, которыми наделяет ее подростковый возраст: сопротивляться мнению взрослых и стоять на своем. Каталине настолько необходимо выбираться из дома, что она готова пересекать тот пустырь столько раз, сколько придется, хотя бы только затем, чтобы на какой-то час поверить: пусть она и возвращается домой одна, но ей удается быть такой же, как ребята и девчонки, с которыми она познакомилась за последний год, – маленькой компанией, которая ходит тусоваться. Они ей нравятся, ей с ними интересно, и иногда она совершенно уверена, что это взаимно – что за пределами семьи она кому-то приятна больше, чем дома, или хотя бы достаточно приятна; как минимум она замечает, что иногда над ее шутками смеются. У Каталины мрачный и даже садистский юмор, и обычно она его ревностно оберегает от посторонних глаз, но время от времени дает волю этому таланту, насмехаясь над самыми красивыми мальчиками в классе. Она веселит тех, кто не замечает темных истоков ее шуток: досаду, зависть, беспомощное чувство, что она умрет, так и не узнав, каково это – иметь столько возможностей, сколько дано мальчикам. Порой она сама себя выгораживает: им-то не понять, каково ей ходить в темноте через пустырь, да еще запертой в таком теле, как у нее. В остальное время она занята наблюдениями за тем, как ведут себя другие, вместо того чтобы лучше разобраться в самой себе, и попытками оправдать тех, кто ее обидел, даже того таксиста, который высадил ее в чистом поле: бедный, ему ведь надо на жизнь зарабатывать, он не может себе позволить тратить время на соплячку, которая нагулялась по кабакам и едет одна домой, – так она себя убеждала, пока брела в тот вечер до своей улицы. С того раза, как ей не хватило денег на такси, она раз двадцать ходила через пустырь, даже пьяная.

Несколько месяцев назад она впервые попробовала текилу и водку. Папа с мамой уехали в другой город на похороны, а за старшего оставили Паблито, любителя терять ключи. Брат с сестрой не виделись все выходные, за исключением воскресенья, когда они разогрели в микроволновке пиццу (единственное, на что их хватило) и потом, укрывшись пледом, но каждый в своем кресле, сели смотреть «Крестного отца». Важный фильм. Взрослый. Самый жестокий из всех, что Каталина видела до тех пор. Она не могла оторвать взгляд от экрана, даже когда расстреливали Сонни, и подумала, что, может, из-за этого ее мутило и так болела голова. Она не связала плохое самочувствие с алкоголем, выпитым накануне. Она и выпила-то всего две стопки, шутила смешнее, чем когда-либо, и насладилась первой в жизни минутой славы, когда заметила, что некоторые мальчики ею заинтересовались, как будто привлеченные ее новообретенным блеском; Каталина еще подумала – наверное, это и есть вкус зависимости. Она отрывалась под Soundgarden, под Pixies, под Nirvana, даже под Guns N’ Roses, которые ей не особенно нравились, но тут показались классными. Поставили пару групп, которые она не знала. Она подпевала прилипчивым строкам из песни Бека, которую до этого слышала всего два раза. Soy un perdedor, I’m a loser baby, so why don’t you kill me?[11] – а под конец Гильермо прокричал ей в ухо, что запишет для нее целую кассету таких же новых песен, как эта. Музыка для Каталины в этот момент была всем. Ей казалось, это единственное, что по-настоящему связывает ее с другими людьми. Даже мелькнула мысль, не научиться ли ей играть на каком-нибудь инструменте. Сильвия ненадолго ее оставила, чтобы подкатить к Шустеру из предуниверситетского класса, а Каталина тем временем познакомилась с Хуаном, который достал из кармана записную книжку, вырвал листочек и написал свой телефон; она решила, что свой номер давать ему пока не стоит, но обещала позвонить. Возвращаясь домой вместе с Сильвией и Гильермо, ее лучшими друзьями почти с самого начала учебного года, Каталина чувствовала, что ноги идут сами собой и что она видит ровно столько, сколько ей нужно видеть – расплывчатую массу зданий, оранжевых и черных в свете фонарей. Когда они добрались до своего района, Сильвия, как обычно, вооружилась ключами, и они остановились на углу около аптеки, прежде чем разойтись каждый в свою сторону. Раздалось двенадцать прощальных поцелуев. Каталина никогда еще не гуляла так допоздна, и это исключительное обстоятельство заставляло ее чувствовать себя нормальной. В отличие от нее Сильвия и Гильермо, привычные к такому распорядку выходных, казались усталыми, как будто возвращались из офиса. В те десять минут, что она шла до дома, ей казалось, что она отделилась от собственного тела. Ощущение ей понравилось, она летела как на крыльях, даже когда поняла, что ужасно хочет писать. До дома оставалось еще полпути, и она даже подумывала, не облегчиться ли прямо в штаны – все равно же тело от нее как бы отдельно. К счастью, дверь дома показалась раньше, чем она ожидала. Каталина поднялась в квартиру, сама не осознавая как, – задачу взяла на себя вся эта телесная организация, которую она так старательно игнорировала и которая управляла дыханием без всяких усилий с ее стороны. Дома она первым делом сбегала в туалет, потом разделась и улеглась спать совершенно счастливая и пьяная, настроенная как можно скорее повторить этот опыт.

Но едва она залезла под одеяло и закрыла глаза, как кровать и потолок завертелись вокруг нее; теперь она была не вне своего тела, а вращалась в самой его глубине. Каталина испугалась: она не понимала, как совладать с этим ощущением, а потом на нее накатило всепоглощающее чувство вины. Она подвела папу с мамой, которые, вообще-то, не разрешали ей уходить гулять в их отсутствие, а она тайком сделала копию ключей Паблито. И вела она себя не серьезно и благовоспитанно, как хотят родители, а совсем наоборот. Кажется, она сама уже запуталась в собственных хитростях. Что, если друзья на самом деле смеются над ней, а она и не догадывается? Каталина вспомнила, как мальчики с дополнительных занятий лезли тогда через стену, вспомнила скамейку с обидной характеристикой, вспомнила Амалию, подружку из начальной школы, которую старательно избегала и с которой уже почти год как не разговаривала. Точнее, Амалия ей за это время звонила трижды, а Каталина перезвонила только первые два раза. Той ночью Каталина плакала ни о чем и обо всем – о том самом всем, которым можно оправдать применение отвертки, так и лежащей у нее в рюкзаке, и которое иногда хочется как-нибудь выразить словами.

В итоге она провела полночи в обнимку с унитазом. С тех пор к алкоголю она не притрагивается, потому что у нее в памяти все еще жив привкус той бессонной ночи, не только из-за рвоты, но и оттого, что ей пришлось оттирать со стульчака брызги, чтобы ни мама с папой, ни Паблито ни о чем не догадались. Но все-таки она считает те выходные лучшими в своей жизни: отсутствие родителей, гуляние допоздна и захватывающие фильмы на магнитофоне, который ей так редко доводилось включать, чтобы посмотреть то, что хочется.





Она все так же держит большой палец на изготовку, и смотрит на тень своей груди на асфальте, и не знает, как отвлечься от мыслей о том, что произошло с теми девочками, которые втроем ехали тусоваться, как сама Каталина в тот вечер. Из-за того что она столько видела их по телевизору, у нее в голове все смешивалось в такие дикие образы, от которых она не спала ночами и дрожала всем телом, зная, что на следующий день будет клевать носом на уроках. Неудивительно, что в тот год отметки у нее были хуже некуда. В полубреду от усталости и при этом не в силах сомкнуть глаз, она дошла до того, что спрашивала себя, а не может ли быть, чтобы ей самой когда-то пришлось пережить такие пытки, – слишком реальными и мучительными были картины в ее воображении. Сейчас, глядя на расстилающийся перед ней угрюмый пустынный пейзаж, Каталина понимает, что это никак не могли быть ее собственные воспоминания, и не только потому, что она жива, но и потому, что ей кажется невозможным пережить такое и не потерять память. «Давай-ка скорее подумаем о чем-нибудь красивом», – говорит она вслух. Кватроченто и «Благовещение» Фра Анджелико, чинквеченто и «Сад земных наслаждений» Босха, барокко… она еще не определилась, насколько ей нравится барокко, но ее притягивают картины Рубенса с героинями из плоти и крови, больше из плоти, чем из крови. Похищение дочерей Левкиппа, похищение Прозерпины, похищение сабинянок, похищение Европы. Похищение. Каталина начинает размышлять об этом слове – если не считать маленьких мальчиков (вроде Ганимеда), в мифах и на картинах похищают только девочек и женщин независимо от возраста, и это свидетельствует о том, что они считаются чьей-то собственностью, могут стать объектом разрушения или вторжения. Девочки не возвращаются с особыми дарами или новыми именами, как юные шайенны; они возвращаются расчлененные, исторгнутые трехчасовыми новостями, нисколько не похожие на прекрасную Лору Палмер, обращенные в орудие пропаганды, в источник ненависти к телу, неизвестно кому принадлежащему. Еще Каталине вспоминается девушка, которая в прошлом году пропала во время пробежки, но ей кажется, что это совсем другая история, – дело было в районе с богатыми частными домами, а не на окраине маленького городка вроде того, где живет сама Каталина, и, хотя девушку так и не нашли, эксперты полагают, что ее судьба будет похожа на отвергнутый сценарий братьев Коэнов. В общем, история искусства тоже не помогает Каталине отвлечься от ужаса, вызванного тем, что она родилась девочкой. Каталина гадает, начнут ли в будущем писать для восторженной публики картины об этих новых похищениях и какими художественными средствами изобразят девочку, которая этим летом несколько дней была в центре внимания новостей и жила совсем рядом с тем местом, где Каталина с семьей отдыхает на море.

«Девушка, пропавшая в Михасе в прошлые выходные, уже вернулась к бабушке и матери. Оказалось, что двенадцатилетняя Такая-то сбежала из дома со своим двадцатипятилетним парнем», сообщили в новостях.

Девушка.

Двенадцатилетняя.

Сбежала из дома.

Со своим двадцатипятилетним парнем.

Всего пару месяцев назад, как раз когда родители Каталины были встревожены тем, в каком состоянии нашли тела тех трех девочек, очередной министр выступил по телевизору, чтобы успокоить население. Он рассказывал, что в этом году количество пропавших девушек – или девочек, если угодно, – не изменилось по сравнению с предыдущими периодами, поэтому оснований для тревоги нет. И что за прошлый год, к примеру, пропало сто двадцать восемь девушек и восемьдесят семь юношей, и что исчезновение девушек всегда вызывает большую обеспокоенность, поскольку шесть процентов из них так и не находят либо находят по частям в мусорных контейнерах. Остальные же, как правило, возвращаются домой. В конце концов, ей же двенадцать лет, и она просто сбежала со своим двадцатипятилетним парнем.

Министр ничего не говорил о причинах, по которым могли убежать из дома сто двадцать восемь девочек. Ведь все и без того должны понимать, что есть такие девочки, которые убегают из дома. Все должны знать, что есть такие девочки, которые хотят сбежать, потому что несчастливы или из-за насилия или домогательств соседей, учителей, опекунов и духовников, отцов и отчимов, дедушек, дядьев, братьев… Все должны знать, потому что даже Каталина знает. Знает она и о том, что иногда в таких случаях доходит до манипуляции: девочку могут уверить, будто она сама виновата, что ее поведение неправильно истолковали, – а если Каталина еще не додумалась до этого, то, возможно, когда она в следующий раз подумает об отце Сильвии, это как минимум придет ей в голову.

В новостях не рассказывали, был ли у той двенадцатилетней девочки отец или дедушка, потому что все опять же знают, что это обычное дело, когда взрослый мужчина исчезает из жизни женщины и своего ребенка, только в таких случаях никто не высчитывает количество и проценты и не задается вопросами об этих пропавших.

Дома Каталине твердят с самого ее появления на свет: не разговаривай с незнакомцами, а главное, не доверяй мужчинам – им всем нужно только одно, то самое. Но при этом учат, что папу надо уважать, и Паблито тоже, и жениха или мужа, который у нее непременно появится – а как иначе. Поэтому Каталина ненавидит всех мужчин скопом и почти постоянно, а то непонятно, чего от нее хотят: вот как в тот раз, когда ей было девять лет и она пришла к маме рассказать, что один сосед приставал к ней и зазывал к себе домой, а мама только похвалила ее за то, что не пошла с ним. Молодец. Хорошая девочка. Держи сахарную косточку. Мама осталась довольна: воспитание не прошло даром. А Каталина теперь считает, что так и надо: быть начеку и, если что, убегать. Главное, не протестовать.

Ей уже не девять и не двенадцать лет, ей недавно исполнилось шестнадцать, но кто знает – вдруг папа с мамой думают, что их дочь способна сбежать с двадцатипятилетним мужчиной. Или, хуже того, что этот мужчина может затолкать в багажник юное тело Каталины против ее воли (и против воли ее родителей), и она исчезнет, как кролик в шляпе фокусника. Когда она представляет себя связанной по рукам и ногам, с мешком на голове, то сразу слышит в воображении мамин голос: «Это тебе наказание за глупость». Но лучше уж такой кошмар, чем предположить, что подумают родители, если узнают хотя бы только о том, как протиснулся ей в рот влажный язык отца ее подруги. Вот бы я была каким-нибудь бесплотным существом, говорит она себе, не замечая противоречия, не задумываясь о том, что избавиться от плоти значит отказаться от существования, что без тела нет вообще ничего, что все то, что она не переставая чувствует, принимает и фиксирует в памяти, так или иначе соматизируется и получает выход сквозь поры ее кожи. На долю секунды она готова примириться с тем, что в худшем случае это тело – ее тело – окажется на земле и послужит домом другим существам, точь-в-точь как мертвая собака, на которую она наткнулась по пути к остановке. Каталина слишком забавлялась дорогой, словно Красная Шапочка, и теперь чувство вины подсказывает ей, что уже только поэтому ей уготована встреча с волком.

Не стоит быть такой пессимисткой, думает она. К тому же в первый и единственный раз, когда она ловила попутку, все обернулось не так уж плохо: ее подобрал дядька примерно одних лет с ее папой, ехавший с полевых работ. У него были грязные очки, черные ногти и пятна влажной земли на рубашке. Вся машина источала тот же запах пота, земли и овощей, что и машина отца Сильвии, в которой она столько раз ездила. Вплоть до недавнего времени Каталина, когда не могла совладать с напряжением или ее не оставляли в покое в родном доме, старалась вспомнить этот пронзительный аромат засеянной земли. Если беспокойство никак не отпускало, она начинала представлять, как из земли на полной скорости вырывается росток обычной или перечной мяты (она их все время путала). Эта часть фантазии вызывала у нее странное томление по будущему: ей тоже хотелось бы прорасти, чтобы из ее тела вышло другое тело. Часто она задается вопросом, не по этой ли причине люди заводят детей – чтобы из одного существования перейти в другое, специально для этого созданное и отличное от того, в котором родились сами; а может быть, для того, чтобы воскресить в памяти свое детство и понять его, узнать наконец-то, как они в свое время научились говорить, ходить, понимать окружающую их часть мира; с тем чтобы в конечном счете увидеть себя растущим заново в другом теле, которое считают своим по тому праву, что дали ему жизнь, и неосознанно стремятся подчинить его себе, насколько получится, а тело же в итоге наверняка наделает тех же самых ошибок, из-за которых они были несчастливы и жаждали начать все с нуля в новом теле.

С сегодняшнего дня Каталина больше не будет воображать никакие ростки, и каждый раз, когда она чувствует запах влажной почвы на своей слизистой, у нее по непонятной причине что-то сжимается в животе.

Дядька сельскохозяйственного вида, который довез ее в тот первый раз до города, всю дорогу с ней разговаривал и беспокоился. Она что, не слышала о трех девочках, которые пропали на шоссе?

– Я автостопщиков никогда не беру, а тут тебя увидел и думаю – надо подобрать, а то еще сядешь в машину неизвестно к кому. Понимаешь? Ты почему попутку ловишь? Куда тебе нужно? Как тебя зовут? В средней школе учишься? Неужели тебе не страшно?

Каталина объяснила, что автобус сломался по дороге в город, что она была в гостях на участке у знакомых – как и сейчас – и просто возвращалась домой. Она назвалась именем, похожим на ее настоящее, но не настоящим (на этот раз Каролина), и сказала, в какую школу ходит, – тут она сказала правду, потому что раз уж вынуждена была врать, она предпочитала ложь частичную, как проявление искренней заботы о собеседнике. Каталина ненавидит, когда приходится кому-то врать вне дома. Отсутствие необходимости лгать для нее синоним свободы. Она хотела бы быть как Джон Уэйн[12] и иметь возможность в любой момент говорить что пожелает, но жизнь шестнадцатилетней девушки больше напоминает ей не вестерн, а греческую трагедию наподобие тех, что они проходят в школе. Вот о чем она старательно умолчала в тот день – так это о том, в каком классе учится; она знала, что ростом она заметно выше большинства ровесников и может выглядеть старше своих лет – а то и сойдет за мальчика, если перестанет мазать волоски над верхней губой обесцвечивающим средством. Не стала Каталина и объяснять, почему предпочла обратиться за помощью к незнакомому человеку, а не позвонить кому-нибудь или вернуться в загородный дом Сильвии и спросить, не отвезет ли ее домой отец подруги. Она села в чужую машину несмотря на то, что мама тысячу раз ей говорила: ни в коем случае не оставаться наедине ни с каким мужчиной.

– Ни с каким? Даже с папой?

– Ну с папой, конечно, можно.

– А с Паблито?

– И с Паблито можно, разумеется.

– А с учителем?

– С какой стати тебе оставаться наедине с учителем?

– На индивидуальное занятие, или спросить что-нибудь по программе, или чтобы он у меня спросил что-нибудь по контрольной…

Мама не хотела, чтобы Каталина оставалась с мужчинами наедине, прежде всего потому, что и сама не умела отличать, с какими из них можно ничего не опасаться, однако Каталина, со своей стороны, решила, что если уж приходится испытывать неловкость рядом с мужчиной, то пусть лучше это будет совсем посторонний. Еще она не привыкла, чтобы ей делали одолжения, и не придумала бы, как попросить отца Сильвии отвезти ее домой; она боялась, что случится что-то такое, после чего ее больше никогда не пригласят провести день за городом или поесть этой чудесной сочной мушмулы, которая растет на дереве на краю их сада. Она не хотела утратить спокойствие, которое ей тогда дарило это место, но больше всего не хотела каким-то неосторожным поступком запятнать дружбу с Сильвией. Подсознательно Каталина понимала, что отец подруги отвез бы ее. Он не задумываясь отвечал согласием почти на все просьбы дочери: сходить с ними в кино на фильм, куда не допускаются дети до восемнадцати без сопровождения взрослых, или отвезти в аквапарк рано утром и забрать поздно вечером. Его нисколько не затрудняло выполнять обязанности шофера, даже наоборот, он охотнее шел навстречу дочери, когда присутствовала еще и ее подруга. Каталина замечала (хотя старалась не задумываться о причинах), что Сильвия обязательно занимала в машине переднее сиденье, а в кино садилась между ней и отцом, так что они никогда не соприкасались так, чтобы это выходило за рамки ее представлений о норме. За исключением того дня, когда ей пришлось впервые ловить попутку. Пока Сильвия ныряла в бассейн, Каталина спросила у матери подруги, можно ли от них позвонить. Ей надо было как можно скорее оттуда выбраться – так подсказывала инстинктивная тревога из-за той странной ласки. Каталина сделала вид, что звонит домой, но последнюю цифру набрала другую, двойку вместо шестерки, и после второго гудка трубку взяла какая-то дама.

– Алло.

– Привет, пап, это я. Слушай, можешь приехать забрать меня с участка родителей Сильвии?

– Извините, кто это? Кому вы звоните?

– Хорошо, через двадцать минут на остановке у въезда в поселок. Да, где автобус C16 ходит. Пока!

У папы уже два года как даже машины нет, но она и не подумала позвонить ему по-настоящему или предупредить, где она, потому что привыкла, что дома в любом случае отругают и найдут к чему придраться, даже если она все сделает как надо. Привыкла слышать от взрослых «нет». Даже от Паблито, который уже совершеннолетний. Каждый раз, как Каталина что-нибудь у него просит, Паблито, хоть и вырос в том же доме, говорит ей «нет», потому что, сколько себя помнят, слово «нет» они слышали чаще всего. Так что Каталина ничего не просит у родителей, только в самом крайнем случае, а добраться домой – это не крайний случай, потому что, как говорит мама, чисто не там, где метут, а там, где не сорят, в том смысле, что если не уходить далеко от дома, то и возвращаться недолго.

Водители, которые едут мимо на своих машинах и не останавливаются, тоже как бы говорят ей «нет», но ей все равно – она их знать не знает, не живет с ними под одной крышей, ей на них не смотреть изо дня в день, и они не заставят ее почувствовать себя униженной, как она – того мальчика с дополнительных занятий, когда сказала ему свое «нет». И вообще она совершенно уверена, что если машины не останавливаются, то потому, что едут не в город.

Тот, что подвозил ее в тот раз, показался неплохим человеком, хотя Каталина не на шутку встревожилась, когда выяснилось, что у него дочка не просто ее ровесница, а еще и ходит в ту же школу. Ей показалось необыкновенным, что в городе из трехсот тысяч жителей ее подобрал на шоссе рядом с поселком человек, которому надо в тот же район, что и ей. Он рассказал, что его дочь зовут Елена – не Элена, а Елена, уточнил он, Елена Сорни, – и спросил, не знакомы ли они. Она помолчала несколько секунд, отвлекшись на «Елену-не-Элену», потому что на слух не замечала большой разницы между этими именами. На самом деле Каталина была с ней знакома, только не знала, как пишется ее имя. Поглядев на водителя, она теперь заметила фамильное сходство. Елена была лучшей подругой Сильвии, они жили в одном доме, но иногда ссорились, и Каталина пользовалась этими краткими периодами, чтобы закрепиться на первой линии дружбы с Сильвией, и, хотя они с Еленой почти не гуляли вместе (потому что Каталина вообще редко гуляет), ей казалось, что они просто соперничают за одну и ту же близкую подругу. Она решила в ответ сказать другую полуправду: что у них в школе несколько девочек по имени Элена, но она (до этого момента) не знала ни одной, чтобы была именно Еленой. Как-то раз они с этой Еленой ходили в кино вместе с общей компанией, но Каталина не рискнула об этом упомянуть – вдруг он подумает, что она плохо влияет на его дочку, раз ездит автостопом, или, хуже того, вообразит, что Елена тоже так делает. Ведь ловить попутку – это страшный порок для юной девушки, это значит сознательно подвергать себя опасности, давать карт-бланш насильникам и убийцам, класть телячью вырезку в миску доберману и потом просить, чтобы он ее не ел. Назвав свою школу, Каталина уже не могла соврать, что живет в другом районе, и в итоге попросила ее высадить около муниципальной библиотеки – она достаточно далеко от ее дома и в этот час могла быть открыта, несмотря на Страстной понедельник. Прежде чем вылезти из машины, она даже подумала, не дать ли ему денег, все, сколько есть с собой, в благодарность за то, что он ее не тронул. Его дружелюбный голос не позволил ей совершить такой бесстыдный поступок.





И вот через какие-то несколько месяцев Каталина опять оказывается в такой же ситуации: с вытянутым пальцем, вся на виду на обочине шоссе. Она снова думает про похищения на картинах и спрашивает себя: среди всех этих пропавших или похищенных девушек, включая мифологических героинь на греческих вазах, которые она так любит рассматривать, – была ли среди них хоть одна, которая действительно сбежала из дома или покинула родные края совершенно одна и по своей воле, без всяких двадцатипятилетних женихов и мужчин вдвое старше нее? Худшим случаем, самым беспросветным, ей кажется миф о Персефоне: сначала ее похищает бог подземного царства, а в итоге она должна полгода проводить со своим похитителем, а другие полгода – с матерью. Каталина вдруг понимает, что, даже когда побег самый что ни на есть настоящий, как у Париса и Елены (Елены-не-Элены, Елены Троянской), его все равно называют похищением. Женское тело представляется как повод к началу войны, как украденный товар – как нечто принадлежащее кому угодно, только не самой Елене. В мифах говорится, что Елену уже похищали до этого, когда она была еще девочкой, Тесей и его друг Пирифой. По пути они бросили жребий, кто будет насиловать ее первым; победил Тесей, тот самый герой картин, росписей, скульптур и фильмов, одолевший Минотавра и Критского быка. Женщины и быки – главные трофеи античной культуры, думает она. Елену потом освободили – точнее, снова похитили – ее родные братья, которые хотели поскорее выдать ее замуж за Менелая. А от него она позже сбежала с Парисом. Но в книгах всегда говорится, что женщину похитили, а если она возлегла с мужчиной сама, то оказывается, что ее побудило к этому чье-то колдовство. Каталина приходит к выводу, что так было принято в то время, в античной литературе: женщина не наделена чувствами, если только она не богиня, – остальные никогда не проявляют инициативы и не испытывают никаких желаний. Каталина тоже не чувствует ни к кому сексуального влечения, но считает, что должна его испытывать, как мальчики, и гадает: это она как бы кастрирована или просто у нее такой способ выжить?

Она не помнит, чтобы по телевизору говорили о похищении, когда случилась та история с тремя девочками, впрочем, папа не разрешал дома смотреть бесчисленные программы, в которых обсуждали исключительно это происшествие. Но благодаря новостям, тому, что несколько месяцев в школе оно было главной темой для обсуждения, и беспрестанным маминым разговорам с соседками Каталина и так оказалась в курсе всех самых непристойных подробностей. Иногда ей кажется, что это бесконечная негласная война, троянский конь, полный канцерогенной информации, предназначенной только для одной группы населения, – ни в классических сказках, ни в истории искусства, ни в общедоступных зрелищах нет таких сюжетов, где не подчеркивалось бы, что они – девочки и женщины – находились не дома, а в темном лесу, или купались в реке, или шли по шоссе, и что самое страшное не случилось бы, если бы они избегали этих мест, в то время как мужчины там ходят совершенно спокойно. Каталина пытается найти хоть одно исключение и вспоминает только про нимфу Дафну, ей удалось ускользнуть от Аполлона, но пришлось для этого обернуться деревом. Может быть, изменить облик своего тела, добавить или убавить ему плоти – единственный способ защититься в этой жизни. Каталина спрашивает себя, не это ли пытается сделать мама.

Она хотела бы прокричать на весь мир, как ей ненавистно, что родилась с таким телом, которое не дает ей права ничего сделать. Возможно, она молчит, потому что боится, что никому это не интересно, или что ее не поймут, или что никто не будет ее любить со всеми ее странностями. Она думает, что лучше считаться паршивой овцой, чем белой вороной. А белой вороной ее могут счесть, потому что ее душевные состояния, желания или порывы недопустимы, как и у смертных женщин в античной мифологии.

Этот эмоциональный корсет жмет ей так же, как пояс-бандаж, который мама заставляла ее носить, когда она пошла в школу. Каталина отделалась от него в восьмом классе благодаря своей подруге Амалии. Однажды Каталина попросила ее посторожить у сломанной двери кабинки в туалете, потому что ужасно стеснялась – вдруг дверь откроется и кто-нибудь увидит какую-то часть ее тела выше колен. Амалия спросила ее, что она там так долго делает, и Каталина, словно это было в порядке вещей, ответила просто: бандаж. Удивленная подружка приоткрыла дверь, заглянула к ней и увидела, как Каталина подтягивает этот невыносимый предмет одежды, который так муторно надевать и снимать.

– А зачем ты носишь бандаж?

– Не знаю. А ты разве не носишь?

– Нет. Такое только старушки носят, и то не все. Даже моя бабушка не носит бандаж. Он же уродский и к тому же наверняка страшно неудобный.

Каталина залилась краской, как будто внезапно вскрылся обман, в который ее вводили годами. С минуту она поколебалась: то ли все-таки подтянуть бандаж, как учила мама, то ли снять и швырнуть в огонь (и маму заодно). В конце концов она заставила себя его надеть под хохот Амалии, которая уже готова была забыть об этой мелочи и переключилась на их излюбленную психомагическую игру с номерами машин.

– Клянусь тебе, я вчера видела номер с четырьмя нулями. А ноль – это джокер, значит, сбудется мое желание.

Каталина не спешила верить ей на слово, но порадовалась, что они перестали говорить про бандаж, а тут еще и увидели машину с номером, который кончался на 7070, так что она загадала желание. То же, что и всегда.

Ей нравилась эта игра, но гораздо больше она любила играть в «или – или».

– Если тебя собираются насиловать, – начала Амалия, – ты притворишься мертвой или обкакаешься?

– И то, и другое, – ответила Каталина, – потому что иногда после смерти кишечник расслабляется. Мама рассказывала, так с моим дедушкой было.

– А если какать не хочется?

– Тогда блевану. Главное – вызвать отвращение. Говорят, это самое верное.

– Ну а если блювануть не хочется?

– Так это же устроить можно, Амалия. У меня мама иногда так делает. Сует пальцы в рот и блюет, вот так вот просто.

– Фу, гадость. Ладно, твоя очередь.

– Хорошо. Ты кем лучше стала бы после смерти: зомби или привидением?

– Привидением, они красивее. Белые, светятся и к тому же плывут по воздуху, потому что у них ног нет. А ты?

– Тоже привидением. Хотя у зомби свои преимущества, они больше вызывают страх и отвращение.

– Ну Ката, чего ты у всех подряд хочешь вызывать отвращение? – спросила Амалия.

– Не у всех подряд, а у тех, кто нас достает.

– Я хотела бы вызывать страх и отвращение только у отца…

Эта фраза, казалось, готова была разбередить глубокую рану. Каталина помолчала на случай, если Амалия продолжит, но посмотрела на ее поникшую голову и предложила другой выход.

– Что выберешь: огонь или воду? Сгореть или утонуть? Я все время мерзну, – Каталина все время мерзнет, – так что лучше бы умерла в огне.

– А я жару терпеть не могу. Я лучше утону, это точно быстрее будет. Моя очередь. Слепота или глухота?

– Смотря как, – ответила Каталина. – С рождения?

– Хм-м. Хороший вопрос… Допустим, вот сейчас, на днях, либо ослепнешь, либо оглохнешь.

– Тогда слепота, без вариантов.

– А почему без вариантов?

– Потому что у нас одна соседка стала глухая, и когда она хочет что-то тебе сказать, то все время орет, а когда ты ей что-то говоришь, она переспрашивает: «Чего?» Ты повторяешь, а она опять: «Чего?» – и так всю дорогу чевокает. И уже не хочется ни спрашивать у нее ничего, ни разговаривать. Готова поспорить, она уже всех бесит. А вот если ослепнуть, не придется никого просить, чтобы подошли поближе, если тебе не видно, понимаешь? И можно нормально разговаривать с людьми, и никто не будет злиться, что ты зря тратишь их время, потому что тебе все надо повторять по несколько раз. А еще музыку слушать можно. Представь, никогда больше не услышать «Que me parta un rayo»[13] – я бы лучше умерла! И в автобусе, когда увидят тебя с белой тростью, будут уступать место, а глухим не уступают, потому что думают, что тело без глаз устает больше, чем без ушей.

– Ты же одеваться будешь, как светофор дальтоника! Правда, учитывая твой бандаж телесного цвета… Ха-ха-ха!

– Дура! Ха-ха-ха!

Цвет на самом деле называется «желто-красный неаполитанский», подумала тогда Каталина, смеясь над собой с помощью подруги. И все же она почти неделю собиралась с силами, чтобы сказать маме, что в жизни больше не наденет бандаж. Случай представился, когда они с мамой вдвоем складывали белье, снятое с веревки. «Мам, мои бандажи не складывай». (Мама как раз держала в руках свой, побольше размером.) «Я больше не буду их носить, никто из девочек их не носит, они мне жмут, я больше не хочу их надевать». Спросить, почему их носит мама, Каталина не решилась. Она боялась, что мама разозлится или ударит ее по лицу, но ничего такого не случилось, мама просто ответила: «Делай что хочешь». В ее голосе был какой-то новый оттенок, сухой и непонятный.

– Но ты все-таки положи их в шкаф, – добавила она, – еще сама захочешь носить, когда разжиреешь, как я.

Каталина оглядела маму с головы до ног.

– Ничего ты не жирная, мам, – возразила она.

– Еще какая жирная. Смотри! Нет, ты посмотри!!! – воскликнула мама, щупая себя за бока и бедра. Каталине в этот момент показалось, что мамина жизнь по своей сути напоминает тряпку, которую выжимают в раковину. Как же ей ухитриться не стать такой, как мама?

Маме согревало душу ходить взвешиваться в аптеку на углу, потому что она утверждала, будто весы дома в ванной прибавляют лишние килограммы. Амалии согревало душу играть в автомобильные номера и в «или – или». Сильвии и Гильермо согревали душу лето и хорошие отметки. А Каталине согревало душу совсем другое, прежде всего мечты и витание в облаках. Когда ей было шесть лет, она узнала, что ее троюродный брат осиротел и теперь ему приходится жить у дедушки с бабушкой, а они его, похоже, страшно балуют. С тех пор Каталина перед сном фантазировала о том, что папа с мамой (и иногда Паблито вместе с ними) тоже вдруг погибают в автокатастрофе. В отличие от того троюродного брата она почти ничего не знала о своих дедушках и бабушках, но на всякий случай понемногу заполняла воображаемый автомобиль родственниками, чтобы ей не пришлось жить ни с кем из них. В итоге машина превратилась в автобус, куда поместились все-все.

В одиннадцать лет Каталина перестала мечтать о том, чтобы остаться круглой сиротой, и начала фантазировать в духе фильмов и книг, которые ей тогда нравились: например, что она встречает существо с другой планеты, дружелюбное, но без какого-то конкретного физического облика, возможно, со сверхъестественными способностями, как И-Ти из «Инопланетянина» – ей не особенно интересно тут было выдумывать что-то свое, – только более изящное, не такое неуклюжее и с волшебными силами, и вот она сбегает с этим существом и живет на лоне природы в доме, как в американских фильмах. Она помнит до сих пор, каким представляла это место: деревья, озеро, водопад, гора вдалеке. Там ее окружали бы разные зверюшки: кролики, барсуки, лисички, белочки, всевозможные птицы. Людей там не было, ни взрослых, ни детей ее возраста; когда фантазия достигла своего предела, пропало даже сверхъестественное существо, с которым она убегала. В нем не было необходимости. Она отбросила его, как одежду, потому что там ходила совершенно голая либо в ее распоряжении были совсем другие наряды. Например, трусы, которые не врезаются в попу, удобные штаны (а не такие, как те узкие в бедрах джинсы, в которых она в последнее время ходила в школу) и никаких колготок по пятницам, от которых пережимает кровоток на уровне пояса. У носков там не было резинок, впивающихся в икры, а обувь, боже, обувь… Каталина не помнит, чтобы за шестнадцать лет на этом свете у нее была хоть одна пара по-настоящему удобной обуви; ей нормально только в кроссовках, но мама покупает ей не фирменные, как у Сильвии, а какие-то страшные, и они к тому же воняют горелой пластмассой, так что Каталина надевает их исключительно на физкультуру. Наконец, в этом изводе ее фантазии не существует поясов-бандажей никакого вида и цвета и вообще ничего похожего на одежду, которую она носит зимой. Лето – другое дело, там она дорвалась до бермудов и свободных футболок, которые дают ей передышку. Жутко подумать, что Каталина, невзирая на все муки, на самом деле была бы только рада, если бы могла каждый день носить чулки с юбками, каблуки, облегающие блузки и приталенные платья, как другие девушки, но она однажды вышла так на улицу и вернулась настолько рано, что даже мама спросила, не случилось ли чего. Каталине так неудобно, когда она втиснута в эту одежду, что находиться на людях в таком виде, пусть даже с друзьями, для нее сущая пытка. А еще в подобном наряде у нее нет сил думать ни о чем, кроме своей внешности. Не слишком вызывающе она выглядит? А не подумают, что она вырядилась как шлюха? А что, если чулки уже поехали? А трусы не просвечивают? Вдруг кто-то еще догадается, что она просто маскируется под кого-то, кем не является? Еще вопрос, кем тогда является Каталина.

Она не понимает, почему одноклассницам удобно в такой одежде, а ей – нет. Или, может быть, им тоже неудобно, но они не хотят это признавать. Она убеждена, что у всех остальных, худеньких и полненьких, высоких и низеньких, тело лучше, чем у нее, или хотя бы функционирует как положено: что ноги у других девочек не болят в такой обуви, как у нее, что брюки им не жмут, а трусы не врезаются в попу. Каталина не выдерживает в бюстгальтере дольше пары часов и не выносит обтягивающую одежду, а стоит ей надеть блузку, как она начинает потеть и под мышками образуется мокрое пятно. Пятно, которое выдает, что она жива. Каталина даже думать не хочет о запахе, который исходит у нее из промежности, об аромате, от которого всеми силами жаждет отречься. А еще она чувствует, что ее организм постоянно меняется, и стоит ей только увериться, что она знает саму себя и начинает понимать, кто она, как тело снова превращает ее в незнакомку. Каталина не хочет признать, что это не тело мучает ее и портит ей весь праздник, когда она не может ходить на каблуках, не уродуя себе ноги, а наоборот, она сама мучает свое тело, когда пытается это делать вопреки боли. Она стесняется даже тех частей тела, которые втайне считает у себя самыми красивыми, как будто красота не имеет значения или не стоит внимания только потому, что получена от природы даром. Если поглядеть вокруг, то кажется, что восхищения больше заслуживает красота, обеспеченная литрами косметики, бюстгальтерами с эффектом пуш-ап, часами аэробики и голоданием. Каталине хотелось бы, чтобы было побольше сенсорных ощущений, которые считаются красивыми. Только свой особый запах она иметь не желает – ей кажется, что даже после тщательного мытья у нее между ног пахнет как от скотины. Зато, может быть, у нее кожа приятная на ощупь, или кому-то нравится слушать ее голос, или она, сама того не зная, обладает скрытым талантом видеть или слышать что-то, прежде чем оно появится на свет, ведь иначе никак не создать из ничего скульптуру, не сочинить музыку или не написать историю. Ошибка Каталины в том, что она хочет отделить физиологическое и телесное от интеллектуального и духовного, физические ощущения от эмоций и притворяется, будто чувствует нечто большее, чем холод, усталость, голод, удовольствие или что-либо еще, связанное с этими переменчивыми изгибами, из которых состоит ее внешний облик. Однако именно то, что происходит в теле, и является самой главной истиной, как бы ни настаивал на обратном философский антропоцентризм, которому учат в школе. Она задается вопросом, а не может ли быть такое, что чувствовать удовольствие или вообще чувствовать – это внутреннее богатство, которым человеку невыносимо делиться даже с избранными представителями своего же вида. Поэтому, когда ей случается растрогаться, погладив птичку, или увидев, как аист низко летит к своему гнезду, или наблюдая за бабочкой, порхающей рядом, у нее теплится надежда когда-нибудь так же легко принять себя, как это делают животные, или как минимум признать, что ей не нужно носить пояс-бандаж. Она до сих пор вспоминает эту сцену. Мама – тоже тело, отделенное от самого себя, – слышит, как тело ее дочери произносит, что больше не будет надевать вещь, которая так его притесняет. Возможно, ей потребовалось больше времени, чтобы это понять, но факт остается фактом: Каталина сейчас понимает, что уже несколько месяцев не видела на бельевой веревке никаких бандажей. Тело – 1, мама – 0.





Наконец вдали показывается машина. Каталина немного отступает от края дороги и как следует вытягивает руку. Поднимает палец, чтобы ее видели. Машина чуть замедляется, приблизившись к ней, но только для того, чтобы несколько парней высунулись в окно и крикнули: «ШЛЮХА!» Они смотрят на нее и ржут, машина опять набирает скорость и снова превращается в карликовую точку на шоссе. Каталина опускает руку и застывает статуей. Неужели они догадались о том, что у нее недавно произошло с отцом Сильвии? Нет, у нее паранойя, это ведь даже не первый раз, когда группа мальчишек ни с того ни с сего ее так обозвала. Это обычное дело, когда они стадом идут по улице, а она им навстречу одна или только с Сильвией, что в пятницу вечером, что в понедельник с утра. Каталина никогда не останавливалась, чтобы выяснить, а что будет, если девушка им ответит. Лучше не знать; если они себя так ведут, когда она снаружи машины, то что ей могут сделать, если она окажется внутри? Она снова вспоминает о трех девочках, которые ловили попутку.

Первые несколько дней после того, как узнала об их исчезновении, Каталина верила, что они убежали из дома. Вероятность такого развития событий вызывала у нее восхищение перед этими девочками вплоть до того момента, как она узнала, что их нашли завернутыми в ковролин. Не повезло им, подумала она, и еще подумала, что подобного не случилось бы с такой умной, наблюдательной и внимательной девушкой, как она. Но потом, когда по телевизору стали рассказывать в подробностях, как они страдали, прежде чем лишились жизни, Каталина была так подавлена, будто это ее кожу подвергали терзаниям. На время, чтобы отогнать кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, она перестала разглядывать себя в зеркале голую. Ее соски исчезали в ду́ше – она прикрывала их мыльной пеной, чтобы не видеть, и не касалась мочалкой, лишь бы не чувствовать эти места, на которых другие выместили свою ненависть. С тех пор изменения, которые претерпевало ее растущее тело, вызывали у нее уже не любопытство, а настоящую панику. И хотя папа запретил дома говорить о тех девочках, Амалия держала ее в курсе всего, что рассказывали в новостях, включая слухи (например, что их якобы держат в сексуальном рабстве в Марокко), и роняла фразы о доме, которые как будто были взяты из «Волшебника страны Оз» и намекали, как опасно уходить из дома и из-под покровительства родителей. Звучало это все апокалиптически, особенно если вспомнить, какие отношения были у Амалии с собственной семьей. В то время подруга уже стала пропускать уроки, так что они виделись, только когда Каталина заходила к ней после школы передать задания. Каталина сидела у нее, пока Амалия вешала выстиранные вещи, кормила сестренку, тогда еще совсем маленькую, гладила белье, короче говоря, занималась тем же, чем мама. Казалось, у нее и манера речи стала мамина. Амалия вдруг превратилась во взрослую женщину, снедаемую страхом перед самим страхом. Когда она сказала, что в школу больше ходить не будет, визиты стали реже – сначала раз в неделю, потом каждые две недели, каждые три, пока совсем не прекратились.

Каталина простилась с надеждой на школьную поездку, ради которой столько копила, и на другие поездки тоже. Мама ничего не сказала – предоставила решать папе. А папа объяснил запрет не страхом, что дочь пропадет, а опасением, что она «принесет в подоле», и это поставило крест на их взаимоотношениях. Каталина не слишком расстроилась, что не сможет никуда поехать; в глубине души она тоже боялась. С того момента она уверилась, что единственный способ когда-нибудь покинуть дом – это под руку с мужчиной, который будет ее защищать. Так и быть, пусть отец передаст ее с рук на руки жениху, лишь бы только он оказался лучше, чем тот, кого выбрала себе мама, и не обращался с ней как с маленькой девочкой, которая сама не знает, чего хочет, и которой надо все объяснять. А то мама – как клубок ниток, уменьшается по мере того, как разматывается нитка.

Было в мысли о том, чтобы завести себе парня, выйти замуж и поскорее уехать из дома, что-то такое, что казалось Каталине противоречивым и даже гнетущим, и нередко это заставляло ее сразу оборвать воображаемый сюжет. А вдруг ей достанется жених не лучше, чем маме? На фоне таких сомнений она предпочла бы замыслить побег в одиночку, потому что покинуть дом вместе с парнем подразумевало бы, помимо всего, согласиться на то, чтобы он к ней прикасался. А ей, несмотря на пубертатный период, даже не приходило в голову, что она, быть может, сама захочет прикасаться к парню. Ей тогда казалось, что соглашаться – то же самое, что испытывать влечение. Она уже свыклась с тем, что ее ждет такая же безрадостная половая жизнь, как у мамы: Каталина ни разу не видела, чтобы та целовала папу. И не видела, чтобы папа был с ней ласковым, хоть мама и повторяла, что так у них стало только после свадьбы. По мнению Каталины, мама могла бы рассчитывать на что-нибудь получше.

Сколько раз она слышала, как некоторые девочки в школе говорили, что им больше нравится мутить с парнями, которые не слишком привлекательны или хотя бы не привлекательнее их самих. Только ни одна не объясняла, как эта привлекательность определяется. Глядя вокруг, Каталина часто замечала молоденьких девушек, которых сама признала бы сногсшибательными, с парнями постарше, которых она назвала бы не иначе как чучелами. Зачем далеко ходить: ее папа храпит и на десять лет старше мамы. Одноклассницы оправдывали свой выбор либо зрелостью (хотя кто еще разберет, в чем она выражается), либо внутренней красотой этих парней, обделенных внешними данными, и Каталина думала, что это мило, как в сказке. Красавицы и чудовища. Но потом она задалась вопросом, почему не бывает наоборот. У девушек что, нет внутренней красоты? В чем вообще такая красота заключается? Каталина не сомневалась, что у нее она тоже есть, но вместо того, чтобы понять, что внутренняя красота не есть удел исключительно мужского пола, полагала, что она не такая, как другие девушки (как говорил тот мальчик, когда признавался ей). Проще было думать, что она неправильная девушка, чем примириться с тем, что мужчины не желают признавать ни за животными право на душу, ни за женщинами – право на эту внутреннюю красоту. Раздумывая, такая же она особенная, как мужчины, или нет, Каталина пришла к выводу, что она, как и многие девушки, тоже выбрала бы себе парня, чья внешность не сильно ее привлекает или вообще настолько же ей противна, как ее собственная. Это представлялось проще всего по двум причинам: во-первых, если он ее бросит, особо не по чему будет тосковать. Во-вторых, она к тому времени презирала свое тело, свою фигуру, свой запах, даже то, какова ее кожа на ощупь, настолько, что считала, будто любой немедленно проникнется к ней отвращением, а мужчина, который окажется ее спутником жизни, возможно, будет вынужден довольствоваться тем, что видит перед собой. Как и она.

Эти планы обзавестись парнем казались Каталине немногим более осуществимыми, чем встретить летающего инопланетянина или даже остаться сиротой, учитывая, что в семье уже два года как нет машины, на которой они могли бы попасть в автокатастрофу. Машина была очень старая, но папа все говорил, что скоро приведет ее в порядок. Она месяцами стояла припаркованная у бордюра и ржавела. Соседи стали жаловаться, что его развалюха занимает место и портит впечатление от всего квартала своим неказистым видом. Тогда папа сказал, что в самом деле не так уж много он ездит на машине, и в конце концов отвез ее на свалку, ту самую, через которую Каталина иногда ходит по вечерам и где время от времени паркуются посетители торгового центра неподалеку от ее дома. Прежде чем бросить машину, папа поспешил открутить номера – самое главное, чтобы не пришлось тратиться на эвакуатор и штраф. Проходя мимо, Каталина каждый раз отмечает, что от машины остается все меньше. Сначала пропали зеркала, потом ветровое стекло, заднее стекло, рукоятки, чтобы открывать и закрывать окна. Днем мальчишки съезжали с крыши как с горки, а вскоре после того, как нашли тех трех девочек-автостопщиц, Каталина увидела, что другие три девочки, лет шести–восьми, играют, притворяясь мертвыми в багажнике. Проходя мимо, она услышала, как они спорят, кто будет той, что с самым красивым именем, кто – той, что с челочкой, а кто – той, что была с кошкой на руках на фотографии, которую все время крутили по телевизору. Может быть, они своей игрой переписывали прошлое.

Вид девочек, развлекающихся таким образом в багажнике, ужаснул бы Каталину, если бы она сама в детстве не играла, будто умирает. Ей было настолько скучно в больнице, что иногда она не отзывалась, когда медсестра заходила в палату покормить ее завтраком. Она обнаруживала Каталину лежащей на койке и свесившей голову на плечо, с раскрытым ртом и прилипшей к подбородку ниточкой слюны. Через несколько недель, уже дома, Каталина часто ложилась на пол с открытыми глазами, не шевелясь и даже не моргая, и ждала, пока мимо пойдет мама, папа или Паблито, но они не ходили или не обращали на нее внимания. Она видела, как они устали столько времени думать, что она умрет, и ей даже хотелось умереть по-настоящему, чтобы оправдать их ожидания.





Сейчас, на дороге, дожидаясь, пока ее кто-нибудь подберет, и после тех слов, что ей крикнули незнакомые парни, она снова обдумывает свою преждевременную смерть. Рассуждает сама с собой: а что, если это обычный исход для девушки, которая ловит попутку? Раз уж папа с мамой ожидают, что с ней случится именно это, почему бы и не умереть подобным образом. Такое развитие событий ей представить легче, чем то, что родители спокойно разрешат ей жить самостоятельно без участия какого-либо мужчины; в них вмонтирован этот страх, и отключать они его не собираются, как древний холодильник со сломанным регулятором температуры, который замораживает все, что в него попадает, и, хотя он портит большую часть продуктов, они считают, что он по-прежнему выполняет свою функцию.

Одно время она думала уехать вместе с Амалией. Подруга тоже не любила свой дом, иногда даже говорила, что ненавидит, хотя днем там никого не было, кроме нее и маленькой сестренки, за которой больше некому было присматривать. Мать почти все время пропадала на работе, а отец почти все время пропадал в баре.

Амалия была ее первой подругой, но они не виделись вот уже больше года. После того раза, как Каталина ей не перезвонила, они, случайно столкнувшись на улице, разве что поздороваются и поболтают с полминуты. «Как дела, Амалия?» – «Ой, ты знаешь, да все как обычно». Но Каталина знает только, что Амалия больше не ходит в школу, где они раньше виделись каждый день, и что обе они не гуляют по выходным: Каталина – потому, что у нее мать объята ужасом с тех пор, как похитили, замучили, изнасиловали и убили тех трех девочек, а Амалия – по той же причине и еще потому, что должна заботиться о сестренке, которой скоро уже лет пять, и, по слухам, о своем будущем ребенке. Паблито недавно видел ее и рассказал дома, что слухи не врут – она точно ходит с животом. Мама, всегда завидовавшая этой дружбе, услышав Паблито, не скрыла радости от того, что дочь уже не водится с этой.

А Каталине до сих пор не верится. Как Амалия могла забеременеть, если отец почти не выпускает ее из дома? Когда это произошло? Возможно, поэтому Каталина так ей и не перезвонила – потому что не решается расспрашивать. Или, хуже того, боится, что Амалия без всяких расспросов сама ей все расскажет и история окажется настолько ужасной, что Каталине будет страшно даже в собственной комнате или вообще беременность как-то передастся ей по телефону. Лучше уж тревожиться из-за отбоя и возвращаться домой в одиночку, рискуя превратиться в очередную строчку статистики по девушкам, убитым за год посторонними лицами; она предпочитает оставить только в своем воображении те ужасные причины, по которым ее подруга оказалась беременна.

«Что же ты натворила, Амалия?» – говорит она себе и опускает руку на собственный живот. «Ты это сделала, чтобы покинуть дом? Кто отец ребенка? Ты любишь его? Вы поженитесь? Придется ли мне самой когда-нибудь выйти замуж?»

Однажды она в парикмахерской слушала, как соседки рассказывали, как кто выходил замуж. Одни говорили, что плакали, уходя из родительского дома – мол, там они чувствовали себя защищенными (от чего?) – в дом к мужу, где не знали, что их ждет (может быть, и то, от чего они хотели защититься?). Среди этих женщин были несколько мам ее одноклассниц. Одна из них рассказала, что после свадьбы они переехали к свекрови, которая как раз овдовела, но ни помощи, ни пользы от этого переезда не получилось, только сплошная мука: стоит ей поспорить с мужем, как свекровь ее тайком отчитывает, дескать, долг невестки – ублажать ее сынка, несмотря ни на что. Квартира принадлежит семье мужа, и она подумать не смеет о том, чтобы сделать там хоть что-то по-своему, даже не может поменять матрас на своей кровати, где чуть ли не вплоть до ее свадьбы спали свекор со свекровью. У нее нет ни работы, ни профессии, так что ей остается только ждать, пока свекровь не помрет; может, тогда она наконец почувствует, что квартира принадлежит ей в той же мере, как и детям, которых она родила; со свекровью она за много лет так и не научилась уживаться, но старуха, даром что на вид больная и хилая, похоже, еще их всех похоронит. Другие женщины рассказывали примерно такие же истории: работы у них нет, они чувствуют себя прислугой, которой полагается только кров и еда (в обмен на что?), но большинству из них хотя бы никто, кроме них самих, не напоминает, в чем состоит долг хорошей жены. А дальше рано или поздно приходила беременность, а с появлением детей, говорили они, брак обретал больше смысла. Одна соседка, самая молодая, сообщила, что у нее все совсем не так: она с самого детства мечтала о свадьбе (правда, не уточнила, именно с этим человеком или нет) и день брачной церемонии ей запомнился как самый счастливый в жизни. А еще она упомянула милую подробность: после свадьбы муж внес ее в дом на руках, как в кино.

При этих словах Каталина, увлекавшаяся античной мифологией, вспомнила, что традиция переносить новобрачную через порог берет начало не на большом экране, а в похищениях – всегда похищениях – женщин в Древней Греции. Она рада была бы упомянуть об этом и внести свой вклад в беседу среди шампуней и завивок, но знала, что дома мама ее отругает и напомнит правило: смотреть, слушать и молчать. Мама считает, что девочке не следует высказывать своего мнения. Каталина терпеть не может это правило и тон, каким мама его произносит, поэтому решила на этот раз не нарушать инструкцию по эксплуатации и понаблюдать со своего кресла за двумя самыми тихими клиентками во всей парикмахерской. Первая, лет пятидесяти, вначале присоединилась к разговору и даже упомянула о своей свадьбе и свекре со свекровью, с которыми они тоже живут под одной крышей, но, поскольку детей у нее нет, несмотря на все современные медицинские ухищрения, она самоустранилась от болтовни и раскрыла журнал – правда, с тех пор ни разу не перевернула страницу. Вторую, самую молчаливую, за глаза называли старой девой. Она жила в одном подъезде с Каталиной и была почти на десять лет старше ее мамы, хотя не выглядела на свой возраст. В разговоре она не участвовала совсем, только сидела и пристально разглядывала свое отражение в зеркале, время от времени вскидывая бровь, как будто услышала редкостную глупость. У нее были три старших брата и одна сестра, тоже старшая, все семейные и с детьми, кроме нее, а она десять лет жила отдельно, но в конце концов именно на нее легла забота о родителях, когда те состарились. Получается, жизнь женщины что с мужчинами, что без мужчин проходит в заботе о ком-то, главное, чтобы только не о себе самой, подумала Каталина. Ей, во всяком случае, казалось, что заботиться о детях более естественно, учитывая, что родителей она себе не выбирала и не может ни учить их, ни требовать, чтобы вели себя так, как ей угодно, ни заставлять смотреть, слушать и молчать, ни запрещать им выходить из дома. Поэтому она себе пообещала, что, если у нее когда-нибудь появятся дети, она всеми силами постарается с ними поладить, будет им много всего разрешать и даже сама делать вместе с ними всякие вещи, а не отвечать все время «нет» или «Вот будут у тебя свои дети – поймешь». Так они никогда не захотят сбежать от нее подальше.





Каталина ловит попутку не для того, чтобы убежать из дома, а для того, чтобы туда вернуться, – по крайней мере, так она думает. В прошлый раз, например, когда мама узнала, то подумала, что она ехала с вечеринки, хотя на самом деле она возвращалась с участка родителей Сильвии. Каталине нравилось проводить время с подругой и ее семьей и даже работать у них в саду. Такая физическая активность была ей по нраву и помогала сохранять спокойствие, а главное, избегать мыслей, которые иногда становились навязчивыми, например о том, что она смогла бы кого-то ударить отверткой, которую носит в рюкзаке. То, что она не знала, сможет ли ею воспользоваться, пугало ее не меньше, чем это действие само по себе, и даже больше, чем последствия использования отвертки для самообороны. Главная причина, по которой она так любила бывать за городом, – что там удавалось устать физически, не устав при этом от жизни.

В тот Страстной понедельник они сажали помидоры и сеяли семена петрушки, недели на две опережая обычный график посадки, потому что весна выдалась жаркой. Потом они вместе с отцом Сильвии отправились на гору за дикой спаржей. А когда вернулись, мать, которая оставалась дома с младшими братишками Сильвии, приготовила собранную спаржу в сковородке с рифленым дном. У Каталины дома тоже была такая, висела на крючке на стене кухни, но в ней никогда ничего не готовили. В тот день за городом спаржа показалась ей необыкновенным лакомством, несмотря на зеленый цвет, который она так ненавидела в блюдах, приготовленных мамой. Родители Сильвии удивились, что она хвалит такое простое блюдо, как жареная спаржа, и даже сочли ее восторги преувеличенными, пока Каталина не объяснила, что пробует спаржу впервые. Она не постеснялась в этом признаться, потому что считала этот овощ недоступным деликатесом. Судя по выражению их лиц, это было еще удивительнее, но ни родители Сильвии, ни она сама решили не говорить, что спаржи в сезон полно в любом супермаркете. Каталина до тех пор ни разу не ела зеленую спаржу по одной простой причине – папе с мамой она не нравится. Дома принято есть только то, что они любят, особенно то, что любит папа. Мама иногда готовит два, а то и три разных блюда на ужин, потому что папа очень привередлив в еде. Бифштекс с картошкой фри для папы, салат из огурцов для мамы, спагетти со свиным фаршем для Паблито и Каталины. К тому времени, как бифштекс попадает на стол, от гарнира остается всего четыре жалкие картошинки: Паблито таскает по одной каждый раз, как мама отвлекается, и Каталина тоже, пока несет тарелку из кухни. Даже мама съедает пару штук прямо со сковородки.

После обеда мать Сильвии ушла укладывать мальчиков на тихий час. Они близнецы, им по четыре года, и все игрушки у них одинаковые. Иногда с ними сидела Сильвия, если родители уходили погулять или в кино, и Каталина приходила в гости составить ей компанию, как раньше к Амалии, только в случае с Сильвией ее мать оставляла им готовый ужин либо деньги на пиццу. Близнецы сами себя развлекали, катая наперегонки свои одинаковые машинки, и переговаривались на собственном языке, который понимали только они сами, так что редко требовали внимания сестры. Каталине союз Сильвии и близнецов казался идеальным; она с удовольствием наблюдала за ними и представляла, насколько иной была бы ее собственная жизнь, будь у нее сестра-близнец или хотя бы просто сестра. Или даже собака. Домашних животных у них никогда не было, потому что мама боится всякой живности, но Каталине очень хотелось бы собаку – быть может, для того, чтобы почувствовать себя хозяйкой одомашненного зверя, другого тела, которое она ограничивала бы и отпускала от себя только на длину поводка.

Родители Сильвии обычно возвращались до полуночи, но Каталине к этому времени уже надо было уйти, потому что папа с мамой никогда не разрешали ей оставаться на ночь в гостях. Как полагает Каталина, они просто не хотели, чтобы кто-то потом ночевал у них. Родители Сильвии были одного возраста с мамой Каталины, но выглядели моложе или, по крайней мере, вели себя как молодые – например, ходили куда-нибудь вдвоем. Каталина не помнит, чтобы Паблито хоть раз с ней сидел, пока она была маленькой, чтобы мама с папой сходили погулять, в кино или в кафе. Если она спросит, почему Паблито никогда за ней не присматривал, мама наверняка ответит, что сидеть с детьми не мужское дело. Или, хуже того, упрекнет, что им было не до прогулок, потому что Каталина в детстве сильно болела. Она помнит только один раз, не так давно, когда мама с папой пошли в бар через дорогу, видимо, мириться после того, как несколько дней друг с другом не разговаривали. А родителей Сильвии невозможно представить в ссоре, как и близнецов, которые после того обеда дружно стали клевать носом.

Каталина с Сильвией пошли загорать. Скоро им захотелось поплавать в бассейне, пока солнце не ушло и вода не остыла. Каталина наконец согрелась настолько, что готова была залезть в воду, но едва она встала, как поняла, что хочет писать. Она пошла обратно в дом, как была, босиком и в купальнике. Села на унитаз и отодвинула купальник, чтобы не снимать, а то дверь в туалет не запиралась – вдруг кто-то случайно войдет, пока она сидит с голой грудью. Каталина сделала свои дела, быстро подтерлась, не жалея бумаги и внимательно разглядывая каждый комок, прежде чем выбросить и дернуть цепочку, а потом еще какое-то время провела в туалете, будто потеряла что-то и хотела поскорее найти. Когда она наконец вышла, то столкнулась с отцом Сильвии, который как раз туда направлялся. Он заметил, что у нее встревоженный вид.

– У тебя все в порядке?

– Пожалуйста, не ходите пока в туалет, – взмолилась Каталина и уперлась своими длиннющими ногами и руками в дверную раму, перегородив собой проход. – У меня, наверное, какая-то инфекция мочевого пузыря, потому что я сейчас пописала, и запах очень странный.

Он помолчал, обдумывая слова Каталины, а потом, как будто до него дошла шутка, услышанная несколько дней назад, расхохотался. Она почувствовала себя глупо и опустила руки, сбитая с толку, но он поспешил ее успокоить, объяснив, что этот запах из-за спаржи, что она ничем не больна и волноваться не надо, и улыбнулся, когда она вздохнула с облегчением и посмотрела на него в ответ, покрасневшая, с радостными глазами, умиротворенная, как будто в ней еще три минуты назад не бушевала буря. Каталина опустила взгляд, смеясь почти беззвучно, и вдруг почувствовала что-то в волосах, тогда еще довольно длинных. Ладонь, накрывшая ее ухо. Ласковое прикосновение. Она была почти одного с ним роста, но почувствовала себя маленькой от этого проявления нежности, которое у нее дома было бы такой же аномалией, как зеленая спаржа. Он так и держал сложенную лодочкой руку возле ее уха, как будто давал ей послушать шум моря в раковине. Она подняла взгляд, только чтобы убедиться, что он по-прежнему не сводит с нее глаз, а сама она не знает, что сказать или сделать. Она посмотрела на себя его глазами и увидела только девочку в купальнике. Осознав это, она обхватила плечи руками, пробормотала что-то про холод, потому что ей всегда холодно, и поспешила обратно на солнце. Она снова улеглась на полотенце. Сильвия взглянула на нее поверх солнечных очков.

– Куда это ты пропала? – спросила она и прыгнула в воду.

Каталина не ответила, потому что ей не давало покоя присутствие отца Сильвии, который ходил мимо то в дом, то из дома. И все время на нее смотрел, просто так и в окно. Тогда-то она и сказала, что вдруг вспомнила про дела, и притворилась, будто звонит папе по телефону, чтобы он приехал (верхом на единороге) и поскорее забрал ее у въезда в поселок. Она сбежала оттуда, потому что почувствовала неладное – будто у нее сработала сигнализация, та самая, которая молчала днем, когда он объяснял ей, как устанавливают это устройство. С первым же тревожным сигналом Каталина ретировалась; отогрелась так, что ей даже снова стало жарко, как перед походом в туалет, она только по дороге, отвлекаясь на всю мелкую живность, которая встречалась ей на пути, как будто ей всего двенадцать лет и она совсем не хочет убегать ни с каким двадцатипятилетним парнем. Она остановилась перед двумя белыми бабочками, такими же, какие летают в любом городском палисаднике, только эти порхали вокруг нее и нисколько ее не боялись. Каталина исполнилась благодарности за такую удачу, за чувство причастности к легкой и эфемерной гармонии этих членистоногих. Долго ли живет бабочка, задумалась она. Если не попадет в руки к кому-нибудь вроде восьмилетней Каталины, то достаточно, чтобы сполна насладиться жизнью; в восемь лет она отрывала бабочкам крылышки, когда удавалось их поймать, – она дожидалась, пока насекомое сядет на цветок пить нектар, а потом накрывала его руками и не давала улететь. Как и всем мальчикам и девочкам ее возраста, Каталине велели принести в школу коробку из-под обуви и выдали тутовых листьев и трех-четырех гусениц шелкопряда. На примере этих коконов, похожих на чипсы «Читос», детям предлагалось усвоить, что всякое живое существо рождается, вырастает, если повезет, размножается и умирает. Но Каталине пришлось наблюдать не за шелкопрядами, а за тем, как мама выбрасывает их в мусорное ведро, не дождавшись завершения жизненного цикла, потому что они, по мнению мамы, мерзкие. Поэтому Каталина усвоила, что они не заслуживают внимания, и перестала мучить бабочек лишь через несколько лет, когда изучала их на биологии. Оказалось, насекомое претерпевает глубокие изменения, прежде чем станет бабочкой, а сколько еще других опасностей его подстерегает, таких как встреча с девочкой вроде Каталины, которая охотилась на бабочек, думая, что маслянистый след на пальцах, остающийся после того, как потрогаешь их за крылья, – это пыльца фей, как та, с помощью которой летает Питер Пэн. Ей было всего восемь, а она уже мечтала улететь из дома. Поэтому, видя сейчас этих двух белых бабочек так близко от себя, Каталина чувствует, что прощена за те давние зверства по отношению к их роду. Мыслить логически, менять свое мнение, прекращать делать то, что делала прежде, – наверное, это и есть универсальный ключ к счастью, ведь именно в этом состояла ее собственная метаморфоза. Испытание Каталины было в том, чтобы отказаться от бандажа и беречь бабочек. Она где-то читала, что самка спаривается всего один раз за всю жизнь. Может быть, эти бабочки как раз доживают последнюю неделю своей недолгой жизни, полной превратностей, думает она. Ей кажется любопытным, что люди, в отличие от бабочек, помешаны на долголетии, искусственном оплодотворении, репродуктивном возрасте, вечной молодости и в то же время сами себе вредят: курят, пьют, переедают или голодают, грызут пальцы или выдирают волоски из бровей. Человек – единственный вид, который тревожится о смерти, о том, чтобы не умереть, о том, чтобы контролировать жизнь вместо того, чтобы просто ею наслаждаться, как все прочие живые существа. У самки бабочки происходит один-единственный половой акт в жизни, но, наверное, он получается особенный, думает Каталина. Может быть, она в детстве лишала бабочек пыльцы не только потому, что хотела летать, но и с какой-то сладострастной целью, но это, возможно, почти одно и то же – во сне она все время летала или огромными прыжками перемещалась с одной крыши на другую, словно бабочка, порхающая с цветка на цветок, и когда она однажды поделилась этим с Сильвией, та, к удивлению Каталины, рассказала, что вычитала в какой-то книге, будто летать означает в мире сновидений то же самое, что испытывать сексуальное влечение. Каталина, услышав это, задумалась, почему у нее не бывает таких желаний наяву и появятся ли они когда-нибудь вообще.

Погруженная в эти размышления, она дошла до остановки. По зимнему расписанию автобус ходил только раз в час, и она принялась терпеливо ждать, зачарованно наблюдая, как неторопливо движется по асфальту тень от столба с номером маршрута. Через сорок пять минут под козырьком остановки собралось еще четыре человека. Автобус пришел с опозданием на двадцать минут и всего с тремя пассажирами; Каталине совсем не показалось странным столько ждать, но ее удивило, что он так медленно едет. На следующей остановке, еще далеко от города, сошел только один человек, но автобус так и стоял с открытой дверью, как будто водитель не решался двинуться в путь. Наконец он и вовсе заглушил мотор и попросил всех выйти. Сказал, что плохо себя чувствует. Один пассажир рассердился и спросил, с какой стати он в таком состоянии вообще вышел на работу. У водителя не было сил спорить, он только сказал, что через пару километров у дороги есть аварийный телефон и не будет ли кто-нибудь так любезен дойти туда и вызвать помощь, а если нет, тогда пусть садятся и ждут следующего автобуса, а он придет еще не скоро. Одна женщина, которая вошла на той же остановке, что и Каталина, спросила, долго ли до города, если идти пешком. Водитель, бледный, как вареная макаронина, ответил, что быстрым шагом часа полтора. Женщина была с сумками, и эта перспектива явно ее не вдохновила. Каталина же, которая и так долго дожидалась этого автобуса с нездоровым водителем, воспользовалась тем, что все смотрели на больного, и побежала в сторону города. Иначе она никак не успела бы. Рюкзак у нее был тяжелый, и скоро она перешла с бега на шаг. Время от времени она оборачивалась посмотреть, не случилось ли чудо и не появился ли другой автобус, но видела только, как солнце окрашивает небо алым у нее за спиной. День уже клонился к закату. Пройдя, по своим подсчетам, километра три, Каталина вдруг запаниковала, что темнота застигнет ее среди этих лысых полей. Она подошла к краю дороги и подняла большой палец, говоря себе, что тут ехать всего десять минут. Она будет ловить попутку, чтобы вернуться домой до назначенного родителями комендантского часа, и ей надо поспешить, словно солдату, который боится, что не успеет в казарму до отбоя или, хуже того, что его объявят дезертиром.

Нарушать правила своего дома – все равно что предать собственный род. Это два главных принципа, которыми руководствуется такая семья, как у нее: вина и шантаж. Хотя Каталина сама не знает, виной или шантажом вызвано то, что она должна чувствовать перед лицом какой-либо катастрофы. Со стороны кажется, что чужие и собственные несчастья удручают ее меньше, чем публичные проявления человечности, как, например, когда она узнает из новостей, что полицейский или офицер гражданской гвардии спас ребенка или вынес из горящего дома собаку или кошку. Казалось бы, они просто выполняют свой долг, но у нее сразу встает ком в горле. Обычно эти служители закона, как любые мужчины, наделенные властью, вызывают у нее ненависть или страх; она еще не умеет как следует отличать первое от второго, и не только она одна – ей известно, что у некоторых такая же проблема с оттенками цвета и они, например, считают, будто один цвет кожи лучше, чем другой. Точно так же ее тянет плакать, когда она видит, что суровый человек вроде ее папы – или вроде нее самой – растрогался от сцены в детском фильме. Ее волнует, когда очередной злодей вдруг проявляет капельку сочувствия. Поэтому она предпочитает аниме диснеевским мультфильмам: у Диснея злодеи злы до мозга костей и погибают самым ужасным способом, а в аниме отрицательные персонажи не всегда злые, и к тому же у них есть чувство юмора. Каталина с радостью поделилась бы с кем-нибудь в школе, что по-прежнему любит «Драконий жемчуг», «Сейлор Мун» и «Ранму ½», но ей неловко: она не слышала, чтобы кто-то из девочек ее возраста говорил, что до сих пор смотрит мультики. Когда злодей оказывается не в силах убить героя, Каталина сдерживает слезы и даже начинает делать вдох через нос, задерживать дыхание на несколько секунд и медленно выдыхать через дрожащий рот. Она никогда не плачет, а уж плакать по такому поводу ей кажется совсем неправильным, прежде всего потому, что она сама не понимает, из-за чего ее вдруг пробивает на слезы. Может быть, когда она видит, что злой персонаж на мгновение способен стать добрым, в ней просыпается какое-то прекрасное чувство. Ей хочется думать, что когда-нибудь она сможет довериться кому-то, обладающему властью, то есть мужчине, а главное, самой себе, и поверить, что ей никогда не придется воспользоваться отверткой из рюкзака.

У нее никогда не возникло бы необходимости прибегнуть к отвертке или ловить попутку, если бы ей разрешали ночевать у Сильвии или Гильермо, но мама всегда против: ей совсем не нравится перспектива, что ее дочь-подросток останется на ночь у друга, такого же подростка, пусть это и Гильермо, чье имя она произносит с особой интонацией, изображая пальцами кавычки.

– А у Сильвии можно остаться?

– Мне не нравится, что все твои подруги так поздно возвращаются домой. Ну, наверное, их мамы знают, что делают. Дождутся, что будут ходить с пузом, как твоя Амалия, или еще что похуже.

«Еще что похуже» всегда где-то рядом, как истина в «Секретных материалах», и все внушают Каталине, что, когда волк гуляет на свободе, всю сотню овец надо запирать на ключ, а если какая-то овца убежит, то сама будет виновата, что попадется волку, потому что в самой природе волка заложено пугать овцу, мучить овцу, убивать овцу, сжирать овцу, но никто не задается вопросом, заложено ли в природе овцы сидеть взаперти, пока существуют волки, раз уж волк не собирается оставлять ее в покое.

Каталина не хочет, чтобы ее изнасиловали, или съели, или нашли разрубленной на части в канаве, но она не хочет и всю жизнь подстраиваться под волка, потому что интуитивно чувствует: возможно, волк вездесущ, как и Бог. Может, она даже была бы не против исчезнуть в волшебном багажнике и появиться в другом месте, желательно подальше от дома. Она привыкла к этому страху, глубоко впечатанному в сознание, привыкла его подкармливать, упиваться им, даже наслаждаться, привыкла к желанию чувствовать что угодно, кроме того, другого страха, который ведет ее прямо к колодцу с выбитыми в камне надписями («После всего, что мы для тебя сделали», «Мы думали, с тобой что-то случилось», «Неужели ты не понимаешь, какая ты хрупкая?», «Ты же можешь снова заболеть» и так далее), или еще одного страха, конкретного и осязаемого, который она испытывает каждый раз, когда приходит домой с опозданием на пять минут, и который оборачивается длительным запретом покидать домашнюю спячку.

Асфиксия пропорционально ослабевает по мере того, как она удаляется от дома, и вплоть до сегодняшнего дня удушье прекращалось на участке родителей Сильвии. Там она не чувствовала себя такой виноватой, когда поступала вопреки желаниям папы с мамой, например ходила в паб или гуляла с мальчиками; в километрах от дома у нее возникало легкое ощущение, будто она прикасается к свободе. После того раза со спаржей она очень старалась держать себя в жестких рамках, не делать лишних движений и тщательно взвешивать все свои слова и действия. Каталина неосознанно превращала себя в неопределенный, безликий продукт вроде тех безымянных стиральных порошков, которые покупает мама, – лишь бы не провоцировать и не соблазнять отца подруги или кого бы то ни было. Ей удалось возвести вокруг себя подпорную стену, но со временем она расслабилась. Потому что подростковое тело не выживет, если постоянно будет в напряжении. Что, если я сгустила краски, задумалась она. Может быть, отец Сильвии просто хорошо к ней относится, только и всего. Не будь как мама, которая никому не доверяет, говорила она себе с раздражением. Если она и дальше так будет избегать этого человека, добьется только того, что в его доме ее сочтут невежливой. И что тогда о ней подумает Сильвия? Каталине страшно было представить, что подруга на нее рассердится, и она готова была подавить все подозрения, лишь бы не потерять ее. Пусть даже ради этого придется запереть свои страхи глубоко внутри и никогда не выпускать.





Уже больше часа она ждет, чтобы проехал кто-нибудь и подвез ее ближе к городу, и уже больше часа, как тот дом превратился в точку, куда нет возврата. Загородный дом, доставшийся родителям Сильвии, наверное, в силу какой-нибудь очередной аферы (у них в районе это обычное дело), нравится Каталине больше, чем та квартира, где живет ее семья, тем более что она принадлежит не папе с мамой, а банку, и главное украшение в ней такое, что Каталину в дрожь бросает, – эти рамки на столе в гостиной с фотографиями мертвых людей, которых она едва ли знала или узнает. Каждый раз, как она спрашивает, нельзя ли убрать покойников, чтобы спокойно делать уроки за этим столом, мама говорит, чтобы садилась за другой, за обеденный, который стоит в той же комнате посередине; он маловат для четверых, зато как универсален! Зимой он дополняется жаровней, от которой у Каталины затекают ноги, а летом – скатертью, которая своей кружевной каемкой липнет к коже, будто августовская мошкара. Потому что большой стол на восемь персон – это для гостей; правда, она не помнит, когда у них в последний раз были гости, тем более что они уже и так все тут, на столе, мертвые, занимающие больше жизненного пространства, чем такая девочка-подросток, как она, которая почти не выходит из дома, особенно с тех пор, как мама узнала, что отец Елены Сорни подвез ее, когда она ловила попутку на шоссе.

Пока мама не узнала, Каталина ничего не рассказывала друзьям ни о том, что ей велят быть дома строго к указанному часу, ни что ей запрещают оставаться на ночь в гостях, ни о прочих жестких правилах, принятых в ее семье. Мамины объяснения – у нее, мол, не вызывают доверия те, с кем гуляет Каталина, – кажутся ей бредом. Да ей и самой не хотелось бы никого приглашать в дом с полным столом покойников, наделенных большей властью, чем Каталина, или знакомить с родителями, которые своими требованиями невзначай повышают вероятность того, что их дочь обнаружится лицом вниз на берегу реки или в каком-нибудь овраге среди холмов. Папа с мамой дергают за веревку, которая давно сгнила, ведь Каталина ездит автостопом не только для того, чтобы вовремя попасть домой, – ей нужно дорваться до установленной границы, жить на пределе, потому что лучше уж апокалипсис, чем та амниотическая жидкость, в которой она плавает при папе с мамой. Автостоп – это вид экстрима, который она выбрала для себя, как другие выбирают незащищенный секс с незнакомцами или возвращение домой в одиночку; это ритуал инициации, с помощью которого Каталина надеется обрести имя, настоящее имя, а не навязанное извне и пронизанное скукой. К тому же она сохраняет надежду, что ее подберет кто-нибудь такой же доброжелательный, как в тот раз.

Всего через неделю после того, как села в машину к тому человеку, Каталина на перемене подошла к его дочери поговорить и неосмотрительно рассказала ей всю историю. Возможно, она хотела с ней подружиться так же близко, как с Сильвией, чтобы потом как-нибудь спросить, гладит ли отец Сильвии по волосам и ее тоже. Елена была из тех девочек, о которых Каталина не могла бы сказать точно, вызывают они у нее страх или восхищение – хочется ли ей познакомиться с ними поближе или просто во что бы то ни стало им понравиться, чтобы они ее не обидели. Каталина так и не поняла до сих пор, с какой стати решила об этом тогда заговорить, – как будто специально, чтобы узнала мама (или кто-то еще).

– Твой отец меня спросил, знаю ли я тебя, – уточнила Каталина, – но ты не беспокойся, Елена, я ему сказала, что не знаю, а то вдруг он подумает, что ты тоже на попутках ездишь, и у тебя из-за этого будут проблемы.

Елену это совпадение, кажется, позабавило – ее отец, вернувшись домой в Страстной понедельник, упомянул, что подвез по пути девочку, которая ловила машину, – и Елена ответила, что Энрике (так звали ее отца) точно не рассердился бы на нее за то, что она дружит с девочкой, которой однажды пришлось ловить попутку. Она настолько была уверена в сказанном, что дома в тот же день сообщила родителю, что автостопщица, которую он подвозил до города неделю назад, – ее школьная подруга.

– Ну как подруга – с ней Сильвия дружит, – поправилась Елена, увидев, какое лицо сделал отец. Во всяком случае, так себе вообразила эту беседу Каталина.

Он не говорит ни слова, только меняется в лице, и его брови на сантиметр приподнимаются над очками. А вот мать, которая последние два месяца смотрит те же новости, что и Каталина, явно встревожилась. Она читает старшей дочери очередную лекцию о девушке, которую похитили во время пробежки и до сих пор не нашли, о трех девочках, которые ехали на дискотеку, еще о двух, которые сели в поезд, отправляясь на вечеринку, и не вернулись, и о девочке из их городка, которая бесследно пропала в конце семидесятых, – и на следующий день в парикмахерской рассказывает маме Сильвии, что какая-то подружка их дочерей ездит автостопом. Другая клиентка, услышав это, осеняет себя крестом, и меньше чем через два часа, учитывая, что героиня рассказа по описанию очень высокая, почти метр восемьдесят, нет нужды даже называть ее имя – все и так знают, кто эта несознательная девочка, рискнувшая ловить попутку в наши-то времена. Мама возвращается домой из магазина, где соседка ее информировала о случившемся, но без особых подробностей, и с нетерпением ждет дочь домой из школы, чтобы как следует ей всыпать, но Каталина чудесным образом – и это уже не плод ее фантазий – уклоняется от удара. Она не объяснила маме, что снова ездила работать в саду, что целый час ждала автобуса и что потом ей все равно пришлось сойти раньше времени, потому что водителю стало плохо, не объяснила, что шла пешком три километра, а потом испугалась, что темнота застигнет ее в чистом поле, и поэтому решила поймать попутку, и что отец Елены Сорни подобрал ее всего в десяти минутах от города и довез до библиотеки, которая была закрыта на Страстной понедельник, и что Каталине все равно хватило времени, чтобы не торопясь дойти до своего района пешком и успеть домой за час до ужина.

Если она не призналась, что ехала не с вечеринки, не с дискотеки, не от какого-то мужика (как твердила мама), то только потому, что мама ни за что бы не поняла, что ее дочери тот день принес особый, фундаментальный опыт, что Каталине отрадно было рисковать жизнью, чтобы вернуться домой, и, когда ей удалось возвратиться намного раньше положенных десяти часов, Каталина, оправившись от перенапряжения, вызванного спешкой, в ту ночь впервые за долгое время спала как убитая.

Расскажи она все это, мама только рассердилась бы еще больше и рявкнула, что у нее с головой не в порядке и, если ей на месте не сидится, пусть лучше делает что-нибудь по дому, а то помощи от нее не дождешься. Каталина ничего не делала с тех пор, как поняла, что Паблито даже кровать не застилает, в то время как она по субботам встает ни свет ни заря вытирать пыль с покойников в гостиной, как мама велела.

– А почему мой брат не убирается?

– Потому что другими делами занят, – отвечала мама.

Паблито уходил играть в футбол, а мама даже застирывала на руках его заскорузлые носки, прежде чем положить в машинку. Каталина ни разу не видела, чтобы мама ей застирывала окровавленные трусы после месячных; ей даже не разрешали записаться ни в какую спортивную секцию на том абсурдном и несправедливом основании, что у нее «гормоны». В начале учебного года она снова попыталась оспорить это решение, казавшееся ей совершенно несуразным, но мама напомнила, как тяжело она болела, когда была маленькой. Каталина до сих пор помнила больницу и кучу людей, которые щупали ее с головы до ног, только не понимала, почему ей из-за этого нельзя побегать и попрыгать. Мама вынесла вердикт, что спорт – мужское занятие, и Каталина в ответ вспылила, дав волю гневу, которому занятия спортом как раз могли бы дать выход, и заявила, что больше не собирается ничего делать и будет, как Паблито, только ходить в школу, а еще нормально учиться (тут она брата даже перещеголяла, потому что его через раз оставляли на второй год). Но мама все равно каждую субботу требует, чтобы Каталина помогала по дому.

– Сама же потом спасибо скажешь. Ты все это должна уметь.

– А Паблито что, не должен уметь?

– У Паблито будет кому этим заниматься.

Помогать по дому, мыть посуду и полы, подметать (и все это под неутихающее мамино ворчание, что она все делает неправильно) не приносит ей желанной усталости; ее не успокаивает забота о доме, который ей ненавистен; для нее это источник раздражения, насилие, напоминание о том, как они живут только ради того, чтобы копить то, чего не удалось скопить покойникам с большого стола в гостиной. Дела, от которых папа и Паблито освобождены по праву рождения – как будто под крышей их неприбранного дома сложилось феодальное общество, – погружали ее в пучину злости и бесконечной ненависти к семье, в которой родилась; эти чувства только-только начали растворяться в мечтах о сиротстве, которым она так и предается перед сном, и – вплоть до вчерашнего дня – во влажной земле, где она иногда сажала вручную семена в саду у родителей подруги. Но Каталина предпочитала, чтобы мама не знала о ее работе в саду, потому что заниматься делами с другой семьей было бы воспринято как предательство семьи родной. После всего, что ради нее сделали, да как она посмела. Поэтому, когда представляется такая возможность, Каталина наказывает себя, забредая по пути домой в темные переулки или ловя попутку, лишь бы искупить вину за то, что она таит обиду на собственную семью.

После той несостоявшейся взбучки, когда выяснилось, что Каталина ездила на попутке, мама больше не пыталась ударить ее по лицу – обошлась словами: во-первых, «как же мне за тебя пришлось краснеть», во-вторых, «с тобой могло что-то случиться». И велела, чтобы с этого момента дочь ей звонила, если собирается одна возвращаться домой; Каталина всегда возвращалась одна, но на ближайшее время мамино условие оказалось излишним. Недели две после этого инцидента Каталина сама не рвалась гулять. Она ужасно боялась, что в ее отсутствие мама обо всем расскажет папе, и шла домой из школы с трясущимися поджилками, воображая, что папа будет встречать ее у дверей, как мама в тот раз. В общем, она на некоторое время заделалась отшельницей, решив заодно, что ей не вредно побыть подальше от дома Сильвии и от ее отца.

Конечно, она и представить не могла, что мама сама рада была скрыть случившееся от папы, потому что сообщить ему было бы все равно что признаться начальнику, что она плохо воспитывает его детей, – ведь эта задача была целиком на ее ответственности. Папа изредка вмешивается в воспитательный процесс, ударяя кулаком по столу с такой силой, что в гостиной трясутся покойники. Он таким образом констатирует верховенство своей власти: его же полагается уважать, как полицейского или гвардейца, уже только за то, что он носит определенное звание; он не догадывается, что за этим почтением стоит только страх, чистый страх, какой внушают злодеи и волки.

В эти дни сомнений Каталина принялась украшать свою комнату посредственными рисунками и другими мелочами, лишь бы пометить территорию, где она затворилась, как средневековая монахиня. Читать, писать и чтобы меня оставили в покое – таков был девиз ее монастыря. Каталина была уверена, что в этом и состояла истинная причина, по которой женщины в Средние века постригались в монахини: читать, запершись в келье, или печь кексы-магдаленас вместе с десятком других женщин – это, пожалуй, было самое близкое к самостоятельной жизни и к тому, чтобы не оказаться на смертном одре после двадцатых родов, не дожив даже до сорока. Папу с мамой не устраивало, что Каталина столько времени проводит у себя в комнате в добровольном одиночестве, будто святые, о которых ей рассказывали в католической школе, и пишет то ли письма Богу, то ли вообще Бог знает что или, хуже того, мастурбирует (на самом деле этого Каталина еще ни разу в жизни не пробовала, хотя бы потому, что не представляла, с чего начать, чтобы предаться плотскому греху). Поэтому ей разрешают закрывать дверь в комнату, только когда она одевается, а на это должна уходить всего пара минут – но вроде бы этого времени достаточно, чтобы достичь оргазма, если девушка знает, что делать. Это Каталина слышала от одноклассницы.

Папа с мамой хотели бы, чтобы дочь ходила гулять, но только как в восемь лет: играла себе с другими малышками (пусть даже в мертвых девочек в багажнике брошенной машины), пока мама со скамейки (на которой нет никаких неприличных надписей) следит, чтобы с дочкой ничего не случилось и она не запачкала белое платьице и розовые колготки, которые призваны показать, что она настоящая девочка и настоящая куколка. Но Каталине уже не восемь лет, и иногда папа заглядывает в ее подростковую комнату и спрашивает: «Что ты тут делаешь?» – но звучит это так, будто он хочет узнать, почему она существует. Каталина хотела бы ответить: она существует потому, что много-много лет назад у папы с мамой был секс; она существует потому, что, когда была маленькой, преодолела какую-то болезнь, о которой ей до сих пор так ничего и не рассказали; она существует потому, что никакой волк-оборотень ее пока не убил. Но вместо этого она приподнимает книгу, которую держит в руках, и говорит, что просто читает.

– Иди читай в гостиной. Нечего тут зазря свет жечь.

– Я не жгу свет, пап, я его даже не включала.

– Ослепнешь так. Вон, темнеет уже. Иди в гостиную.

Каталина плетется в гостиную, где папа читает при настенной лампе, которая освещает только крошечную часть его каминного кресла с высокой спинкой. Она придвигает стул как можно ближе к этому освещенному уголку и снова берется за книгу, но не проходит и двух минут в тишине, как папа откладывает газету и включает телевизор.

– Сегодня должны корриду передавать.

Она не выносит эту традицию публичных истязаний и убийства. Тореро напоминают ей Тесея, а бык – женщину. Пока тореадор кружит около быка и атакует его копьями или длинными шпагами при содействии других людей верхом на лошадях (лошади там тоже находятся против своей воли), бык может защищаться только с помощью собственного тела, которое другие считают опасным оружием. Поэтому Каталина закрывает книгу и ненадолго уходит запереться в ванной – это единственное в доме помещение, где есть щеколда на двери, маленькое устройство, которым папа попросил ее пользоваться с тех пор, как узнал, что у дочери есть месячные. До этого мама не разрешала ей даже закрывать дверь, но папа начал возмущаться всякий раз, когда шел в туалет и заставал там писающую Каталину со спущенными трусами. Так что теперь, если она хотела помыться или покакать, полагалось об этом предупреждать и спрашивать, не надо ли сначала кому-то (то есть папе) посетить ванную. Каталина спокойно ходит в туалет после папы; она считает, это одна из ее главных добродетелей, и вообще мир был бы лучше, если бы никому не было противно чужое дерьмо. А вот папа не может даже зайти в ванную, если там кто-то только что опорожнил кишечник. Такая незадача может обернуться тем, что глава семейства придет в раздражение и будет целый день ворчать. Поэтому жена и дети приучились терпеть, пока он первым не сделает свои дела. В этом доме даже испражняются по расписанию.

В ванной Каталине все равно слышно пасодобль из телевизора; на какое-то время она от него уклоняется, разглядывая узоры плесени на стенах, потом умывается и смотрит на себя в зеркало, пока собственное лицо не начнет казаться ей незнакомым, а потом снова знакомым, и репетирует, что сказать папе, чтобы он выключил этот ужас. Она говорит себе, что применит реверсивную психологию: не покажет виду, что ей отвратительно такое варварство. Заготовив подходящую фразу, она покидает ванную, но по возвращении в гостиную обнаруживает, что папа уже переключил корриду, потому что в глубине души ему тоже неприятно это зрелище, а в телевизоре еще пять каналов, и ему нравится щелкать пультом (тем более что еще не вошло в обиход неуклюжее слово «заппинг», описывающее этот бестолковый способ тратить время).

Папа не знает, как ему находиться в одной комнате с Каталиной, с тех пор как у нее выросла грудь. Иногда кажется, будто он ее боится. Телевизор же в некотором роде составляет ему компанию и помогает забыть, что женское тело – бык – находится в какой-то паре метров от него. Однако ему не нравится и оставлять ее дома одну, несмотря на то что дочь уже взрослая. И вот еще одно проявление свободы уничтожается на корню: Каталину заставляют уходить из дома вместе со всеми, но, к счастью, только на отдыхе; в остальное время кто-то непременно сидит в гостиной и экономит свет.

Тем летом в августе Каталине приказывали спускаться на пляж все пятнадцать дней, на которые они арендовали квартиру, кроме одного – того, когда у нее начались месячные. Мама ее учила, что нельзя говорить о менструации с папой и Паблито и вообще ни с каким мужчиной, так что, когда ее спрашивали, почему это она не хочет на пляж, Каталине полагалось оправдываться тем, что она приболела. На второй день месячных папа стал донимать ее вопросами: что это у нее там так болит. «От морской воды сразу полегчает», – заявил он. В мамином молчаливом присутствии она не решилась возражать, иначе пришлось бы упомянуть о том обстоятельстве, которое должно было, как ей объясняли, невероятно ее смущать; Каталина пошла вместе со всеми на пляж, но осталась сидеть под зонтиком, когда мама с Паблито поспешили к воде. Папа, который не собирался лезть в море вот так сразу, увидел, что она достает книгу из своего вечного рюкзака.

– А ты что, купаться не будешь?

Каталине уже порядком надоело, что приходится скрывать правду, что ее ни на секунду не оставляют в покое, что от нее требуют объяснений каждый раз, когда что-то хоть на миллиметр сдвинется в ее присутствии, – и она в кои-то веки огрызнулась тем желчным тоном, который у нее вызывает ежемесячная утрата эндометрия:

– Да месячные у меня, а мама не разрешает использовать тампоны!

Папа ничего не ответил, но щеки у него загорелись так же, как лампа, которая дома освещает уголок его каминного кресла, и довольно долго он сидел молча, приходя в себя после услышанного и осознавая наконец, что его дочь хочет засунуть себе в вагину кусок ваты, иными словами, что девочка достигла детородного возраста, – очередная проблема. Каталина воспользовалась его замешательством, чтобы убрать книгу в рюкзак, встать и попросить ключи под предлогом того, что очень плохо себя чувствует. «Смотри не потеряй», – сказал он угрюмо. Мама сердито глянула на нее с берега. Она все слышала. Каталина нарушила негласный и неписаный договор о молчании, по которому запрещалось упоминать менструацию в разговоре с противоположным полом, потому что мама считает, что все мужчины словно акулы – сразу приплывают на зов крови.

– Вот ведь незадача: приехали всего на пятнадцать дней, и надо же такому случиться, что у тебя месячные. Каждый раз, как мы куда-то едем, у тебя месячные. Каждый раз, как мне надо, чтобы ты что-нибудь сделала, у тебя месячные. Как будто они у тебя не прекращаются, – рассчитывала мама сказать ей один на один, ограждая Паблито от сгустков менструальной крови.

У мамы уже несколько месяцев как нет менструации. К тому же она, родив «полный комплект», по совету врача сделала перевязывание труб, о чем сразу же пожалела, но до сих пор не позволяет себе горевать из-за того, что передумала. Она никогда не научит дочь правильно вставлять тампон или снимать боль в животе с помощью грелки; зато научит делать вид, будто у нее нет месячных, прятать страдание где-то в голове, а грязные прокладки – на дне мусорного ведра, чтобы их не увидели домочадцы мужского пола, научит застирывать окровавленные трусы первого дня перекисью водорода и мылом, прежде чем класть в машинку, хотя особой пользы от застирывания нет. Каталина почти ничего не знает о своей паховой области, но благодаря одному-единственному уроку в школе для девочек, посвященному менструальному циклу, она догадывается, что, если месячные приходят каждые две недели или не приходят по два месяца, это, наверное, ненормально, но ничуть не меньше ей надоело видеть на всех своих трусах по два пятна: одно темное, красное, невыводимое, а другое, белое и липкое, от выделений, которые на первый взгляд кажутся едкими, как кислота.

Однажды, вскоре после первой менструации Каталины, мама зашла в ванную, когда та писала, и спросила, что это за бумага у нее в трусах. Потому что мама всегда должна быть в курсе интимных подробностей жизни дочери, как будто хочет извлечь самые личные секреты чужого устройства. Каталина совершенно искренне ответила, что у нее течет что-то вязкое, иногда даже студенистое, и это не месячные, но трусы все равно пачкаются, а от стирки в машинке с тем порошком, который покупает мама, никакого толку, поэтому она решила подложить туалетную бумагу, чтобы не портить свои скромные запасы нижнего белья. Услышав такое объяснение, мама страшно разозлилась и рявкнула, что раз у нее эти (она даже не назвала их выделениями, тем более вагинальными), то пусть подмывается, свинья эдакая. Мама раньше никогда ее так не называла, но это звучало совсем не похоже на то, как она ругала Паблито свиньей за то, что он пукает за столом или по две недели ходит в одной и той же футболке. Каталина не поняла, что она сделала не так и как она должна была предвидеть, что трусы испачкаются; к тому же у нее не было ни времени, ни столько белья, чтобы менять его, когда заблагорассудится, а ходить с мокрым пятном было противно, однако с того момента она поверила, что мама права и этот влажный след есть нечто отвратительное, означающее, что она грязнуля и свинья эдакая, и поняла, что никогда не сможет заговорить о существовании этих (как не говорит о существовании своего тела) даже с лучшей подругой.

Месячные на отдыхе шли у нее пять дней, но Каталина была бы рада, продлись они все пятнадцать, – тогда она могла бы сидеть одна в той квартире, которая казалась ей красивее, светлее и уютнее, чем дом. Когда месячные кончились, папа с мамой каждый день ей твердили, чтобы спускалась с ними на пляж, – неужели она не понимает, как ей повезло в каникулы побывать на море? Ее обвиняли в эгоизме, потому что она не хотела наслаждаться семейным отдыхом: ни единственным днем в пляжном ресторане, когда подавали паэлью с морепродуктами, ни солнцем, ни шумом, ни наблюдением за тем, как мама в сумерках маниакально лущит и поедает семечки, пока мимо ходят парни и девушки возраста Каталины, с которыми она даже не пыталась заговорить – знала, что это бесполезно, потому что ее все равно не пустят пойти с ними на дискотеку. Паблито же все время где-то пропадал, а показывался в квартире только затем, чтобы поесть.

Папа с ним из-за этого ругается все сильнее и сильнее. Мама потом иногда плачет украдкой, и Каталина, заметив ее страдания, даже начала желать смерти Паблито, чтобы им обеим не приходилось слушать крики в четыре часа утра. «Тут тебе не гостиница!» – ворчит папа, услышав скрежет ключа в двери. Он даже угрожал поменять замок, чтобы сын не мог войти. Каталина не понимает, почему Паблито так трудно вернуться в положенное время (два часа ночи – она отдала бы что угодно, лишь бы иметь право прийти домой в два часа ночи) или хотя бы постараться не шуметь, чтобы никого не будить, – впрочем, папа в любом случае не ложится до его прихода, потому что папина единственная миссия в жизни, похоже, состоит в том, чтобы встать над душой, орать и перебудить всех, включая Паблито, который в этот момент мечтает только о кровати.

В последние несколько дней Каталина все-таки исполняет пляжную повинность, но все время сидит под зонтиком, каждый час меняя плеер с музыкой на книгу и наоборот, прикрыв прыщи на лбу бесплатной кепкой с логотипом супермаркета и натянув на поджатые колени одну из футболок, которые она позаимствовала у Паблито и безжалостно растягивает. Она вообще не привезла с собой никакой одежды, кроме футболки и коротких брюк, которые надела в дорогу; чемодан она почти до отказа набила кассетами с музыкой, записанной с радио, так что у всех песен конец ампутирован рекламой, и положила еще пару библиотечных книг о приключениях. Она думала, что будет читать «Парк юрского периода» всю поездку, но проглотила его в первый же день и поняла, что карманные деньги придется тратить либо на батарейки для плеера, либо на то, чтобы взять еще одну книгу, потому что второй, которую она уже начала, тоже надолго не хватит. Мама не слишком рассердилась, что Каталина не положила с собой одежду: пустой чемодан она восприняла как знак, что пора купить дочери нарядов, соответствующих ее возрасту и размеру, а то она весь учебный год таскала джинсы у Паблито. Из-за разницы в размерах родная дочь казалась ей какой-то охламонкой, но это все же было лучше, чем футболки, чуть ли не лопающиеся на груди и едва прикрывающие пупок. Обновление гардероба свелось к покупке одного купальника, который мама выбрала в первый день, обнаружив, что и купальника в чемодане нет. Никто не в курсе, что Каталину трясло от одной мысли о том, чтобы надеть купальник, – она сразу вспоминала день спаржи в загородном доме Сильвии и то, как ее отец смотрел на нее и гладил по волосам. Каталина с тех пор так и не надевала тот купальник. Даже когда они с одноклассниками до ее отъезда ходили в муниципальный бассейн, она одолжила купальник у Сильвии и с диким ужасом всю дорогу следила, что происходит у нее между ног, чтобы не оставить на чужой вещи ни единого следа жидких и липких субстанций – ничего такого, что заставило бы Сильвию подумать, что ее подруга-попрошайка – свинья этакая. Каталина предпочла бы, чтобы мама купила ей раздельный купальник, у нее еще ни разу такого не было; но, по маминому мнению, сплошной купальник лучше, потому что закрывает шрам под пупком, оставшийся у Каталины после больницы. Они полдня ходили из одного магазина в другой, пока мама не нашла подходящий купальник: не слишком дорогой, не слишком детский, не слишком сексуальный, но при этом яркий, то есть такой, какой мама хотела бы носить сама – с оранжевыми цветами на кобальтово-синем фоне, – а не мрачный и строгий, как ее муж. Каталина знала, что у мамы все купальники одинаковые из-за комплексов – она думает, что в черном выглядит стройнее, – но каждый раз, как дочь предлагала ей померить что-нибудь повеселее, мама говорила, что это слишком вызывающе и папа не одобрит. А найти плавки для папы – это была настоящая одиссея. Если верить маме, он уже двадцать лет ходил в одних и тех же. И хвастался, как долго у него служат вещи. Совсем как новые, повторял он, хотя всем было видно, как они выцвели, а местами протерлись чуть ли не до прозрачности.

К маминой досаде, Каталина так и не выгуляла свою обновку. Она надевала купальник под футболку и бермуды, но за весь отдых ни разу не зашла в воду. Только сидела под зонтиком вся укутанная и наблюдала, как папа негодует на бесстыжих девиц, загорающих топлес, и пытается испепелить взглядом тех, кто на берегу играет в пляжный теннис, потому что они его нервируют – вдруг попадут ему мячиком в глаз. Казалось, ему ненавистно было видеть чужое веселье и счастье, и свою семью он все время одергивал, если замечал, что они смеются в голос, как нормальные люди.

Маме так и не удалось заставить Каталину искупаться в море. На второй день отдыха она попросила ее побрить ноги выше колена, но Каталина отказалась. Сказала, что у нее потом все будет колоться или вылезут страшные прыщи. До этого Каталина удаляла волосы только от лодыжек и до колен «Силк эпилом», который подарили Сильвии. Она приходила к подруге домой в середине весны, они выпивали по таблетке нурофена, ждали двадцать минут, потом брали эпилятор и выщипывали друг другу волосы на ногах: Сильвии – до самых паховых складок, а Каталине – только до колен, потому что выше ей было совсем больно даже после таблетки, так что там она мазалась обесцвечивающим кремом; в результате ее ноги, на взгляд мамы, были как будто покрыты сверкающей горностаевой мантией, видной за километр. В тот день на отдыхе мама взяла синюю одноразовую бритву «Жиллет» вроде той, какой Паблито брил себе усики, и, когда убедилась, что дочь задремала, принялась украдкой брить ей ноги так тихо, как только могла. Однако после первого же движения бритвы мохнатая спящая красавица спросонья попыталась, не открывая глаз, смахнуть бритву, будто комара, и попала прямо по лезвию, да так неудачно, что чуть-чуть порезала кожу на пальце правой руки. Каталина преувеличила свои страдания и не упустила случая воспользоваться этим инцидентом как предлогом, чтобы не купаться, не загорать и вообще не делать ничего из того, что от нее хотела мама в оставшиеся дни отдыха. Это был для нее не только способ дать понять, что она тоже может обижаться на взрослых, но и повод скрыть неловкость, которую она чувствовала, находясь в купальнике рядом с собственным отцом: его взгляды и слова, направленные на девушек, загорающих топлес, девушек с такой же фигурой, как у нее, принижали Каталину. Мама даже не догадывалась о ее смущении и полагала, что Каталина просто вредничает, так что дождалась удобного случая испортить дочери настроение в ответ. Незадолго до отъезда, в день рождения Каталины, мама вручила ей часы, которые она с тех пор носит на руке, а Паблито – перехваченную материнской властью и распечатанную посылку на имя Каталины, которую почтальон принес прошлым утром. Бумага, в которую были завернуты белая толстовка и зеленая открытка формата А5, была порвана. Каталина, привыкшая, что ее письма открывают, не стала жаловаться, но прежде чем содержимое посылки оказалось у нее в руках, мама, кривляясь, пропела гнусавым голосом, чтобы дочь знала, что она прочитала открытку:

– С дне-е-ем рожденья поздравля-я-яем, счастья-радости жела-а-а-ем. Гилье-е-е-ермо и Си-и-и-ильвия.

Ярость Каталины оказалась умерена жалостью, поскольку папа с Паблито проигнорировали эту попытку посмеяться над ее друзьями. Получилось, что мама выставила на посмешище одну себя. На посылке значился только обратный адрес Сильвии, потому что друзья проводили каникулы в разных местах: Сильвия – на севере, с двоюродными братьями и сестрами, а Гильермо – в христианском летнем лагере. Каталина так тосковала по ним, что не понимала, как жила раньше, до знакомства с ними. Гильермо с Сильвией подружились благодаря ей, и никогда еще она не чувствовала себя такой полезной – даже думала иногда, что это единственное, из-за чего имело смысл с ней дружить. Каталина не могла никому предложить серьезную дружбу, поскольку не решалась высказывать свое мнение, не услышав сперва чужое. Если у Сильвии, или у Гильермо, или у обоих сразу была точка зрения, с которой она не соглашалась, Каталина молчала из страха быть отвергнутой и только делала вид, что почти со всем согласна; правда, иногда они расходились во мнении друг с другом, и это оказывалось хуже всего, потому что Каталине надо было выбирать, на чьей она стороне, и потом несколько дней протекали в ссорах, от которых сердце у нее трескалось, как папины локти.