Элен Мари Вайсман

Потерянные души Уиллоубрука

Посвящается моему маленькому любимцу Лиаму — самому драгоценному подарку в мире

(Трудно) проникнуться тканью жизни в таком месте, как Уиллоубрук. Этот чудовищный, скрытый от глаз город, эта мрачная адская среда, в которой обитали восемь тысяч душ пациентов и сотрудников… город, находившийся «под землей», совершенно вне поля зрения общественности, совершенно закрытый, которому отчаянно не хватало персонала и финансов. По сути дела, здесь исчезали всякие границы и начиналось максимальное насилие над людьми…
Я утверждаю, что это место было концентрационным лагерем, где преступления против человечности совершались в каждом углу, в каждом закутке и в каждой щели.
Доктор Уильям Бронстон.
История и социология государственной школы Уиллоубрук



Лишь попав в палаты, где царят гвалт и вонь, и увидев страдания, рвоту, деформацию и крики, они внезапно и неизбывно понимают, что это тяжкие последствия не ущербности, а самого Уиллоубрука. Это Уиллоубрук — преступник.
Доктор Уильям Бронстон.
Свидетельство в Объединенном законодательном комитете штата Нью-Йорк по делам умственно и физически неполноценных. 17 февраля 1972 года


Глава первая

Стейтен-Айленд, автобусная станция

Декабрь 1971 года



Люди до сих пор ищут в лесу останки пропавших детей.

Шестнадцатилетняя Сейдж Уинтерз трясущимися пальцами сгребла автобусные жетоны и отошла от окошка станции; в голове, словно жуткий детский стишок, назойливо крутились слова подруг. Она не впервые слышала такое предупреждение: любой житель Стейтен-Айленда[1] знал, что, входя в лес, нужно хорошенько глядеть на землю; но чем больше она думала о словах, сказанных прошлой ночью Хэзер и Дон, тем больше злилась: вместо того чтобы как-то утешить ее, наболтали всяких ужасов. Могли бы помочь выяснить, что случилось с Розмари, но нет: принялись ворошить старые слухи о сатанинских ритуалах, которые якобы проводятся под заброшенным туберкулезным санаторием. Ну, выпили, понятное дело, и в глубине души они, наверное, тоже были испуганы, но тут дело было серьезное. Ее сестра-близнец пропала. Но это не означает, что она мертва. Это не означает, что знакомая с детства городская легенда правдива. Кропси[2] — просто страшилка; родители пугают им детей, чтобы те слушались и не уходили далеко от дома. А Розмари живет в государственной школе Уиллоубрук — она не разгуливает по улицам, где ее может подкараулить чокнутый убийца.

Врачи, медсестры и учителя заботятся о ней, следят за тем, чтобы ее кормили как полагается, защищают, содержат в чистоте и обучают основным навыкам. По крайней мере, так сказал ей вчера вечером Алан, их отчим, когда наконец признал, что Розмари жива.

Поежившись при воспоминании о том, каким образом ей удалось узнать правду о сестре, Сейдж сунула жетоны в карман куртки и порылась в сумке в поисках пачки «Кулз». Курить хотелось до смерти — она прямо чувствовала вкус сигареты во рту. И вкус пепси, кстати, тоже, но треклятый автомат с газировкой накрылся. Вдобавок ко всему прочему ее мучило дикое похмелье. Голова раскалывалась, язык был как наждачная бумага, мысли путались в густом тумане. Из-за мерзкого самочувствия она дергалась еще больше, но винить, кроме самой себя, было некого. Ведь вот идиотка: решила, что шесть коктейлей с амаретто и десять рюмок мятного шнапса — лучший способ справиться с шоком от известия о том, что Розмари содержится в психиатрической клинике. Ну точно, идиотка.

Все еще копаясь в сумке в поисках сигарет, она направилась к выходу через грязный зал ожидания, торопливо миновав ряды голубых пластиковых стульев. По такой погоде, вероятно, было бы разумнее покурить в здании вокзала, но там воняло, как в писсуаре, и ей не хотелось пропустить автобус до Уиллоубрука. Чем быстрее она сядет в него, тем меньше шансов передумать.

Что-то постоянно цеплялось за ее кольцо настроения[3], мешая рыться в сумке. Она остановилась. Уж не паленое ли это удостоверение личности, которое она, выметаясь из бара вчера вечером, забыла сунуть в бумажник? Вытащив руку, она разглядела находку и ругнулась про себя. Пустой пакетик от презерватива зацепился за камешек кольца и теперь свисал с руки, как рекламный плакат. Отцепив пакетик, Сейдж подошла к урне и швырнула его в мусор. Все еще чертыхаясь, она вытащила из сумочки остатки шестизарядной упаковки презервативов и тоже выбросила; наплевать, пусть все видят. Она знает только одно: ее следующий дружок будет настоящим мужиком из тех, что сами запасаются долбаными резинками. При мысли о Ное у нее защипало глаза. Не застукай она недавно, как он обжимался с этой сучкой Иветт, мог бы поехать сейчас с ней в Уиллоубрук. А вместо этого он наверняка еще валяется в койке, наслаждаясь последними днями рождественских каникул и мечтая о встрече с ней. Что ж, будет ему сюрпризик. Она подсунула Ною под дверь записку, в которой велела никогда больше не звонить. Потому что не будет она мириться с тем, что ее парень бегает на сторону. И неважно, что они с Иветт «всего лишь» целовались: измена есть измена. И к тому же она сто лет назад поклялась, что и минуты своей жизни не потратит на человека вроде собственной покойной матери, которая только так гуляла от ее отца. Разбитое сердце — не оправдание.

При мысли о матери Сейдж поджала губы. Старая боль. Прежде она верила, будто ее родители настолько без ума друг от друга, что все остальное им до лампочки. В старших классах отец был звездой баскетбольной команды, а мать — капитаном группы поддержки; они поженились сразу после окончания школы. Предполагалось, что этот брак — навсегда. Сейдж и Розмари тоже думали, что навсегда, — пока впервые не увидели ссору. Тогда мать в первый раз бросила в отца бокал с мартини. В первый раз велела ему убираться. И в последний.

Розмари не понимала, почему родители постоянно ссорятся, но это изменило ее, и не к лучшему. Сейдж, напротив, знала, что у мамы и папы проблемы, решить которые она не может, и потому старалась игнорировать склоки. Поначалу, осознав, что мать пьет каждый день, Сейдж решила, что у отца связь на стороне, и возненавидела его за это. А потом узнала правду.

Обманщики — те, кто кричит и вопит, те, кто пытается переложить вину на другого. Словно это отец был виноват в том, что мать лжет, будто засиживается на работе, а сама в это время трахается с боссом. Как будто отец разрушил брак ее начальника заодно со своим. Что бы отец ни делал, как бы он ни старался, он никогда не был достаточно хорош для матери. Он мало любил ее, мало перед ней юлил, — всего, что он делал, было мало. За исключением того, что именно он каждое утро приносил ей кофе в постель и каждый вечер готовил ужин. Именно он отводил Сейдж и Розмари в садик и следил за тем, чтобы у них была чистая одежда. Именно он украшал дом к Рождеству и каждый год покупал самую большую елку, какую только мог найти, потому что это был любимый праздник их матери. Никто и никогда не заботился о матери Сейдж так, как папа. И у нее никогда не было причин не доверять ему.

Впрочем, у Сейдж никогда не было причин не доверять и Ною. Девчонки толпами увивались за ним в надежде привлечь его внимание, но ни на одну из них он толком не глядел. Хэзер и Дон вечно приставали к ней с вопросом, доверяет ли она ему, но Сейдж знала, как сильно он ее любит, — по крайней мере, думала, что знает. Она не раз видела, как другие парни развлекаются с разными девчонками, как льется рекой виски и пиво, как передаются по кругу косяки. А вот Ной всегда был с ней и только посмеивался над похождениями друзей. Она и не думала, что он станет обманывать ее. За весь год, что они были вместе, не появлялось ни записок в его шкафчике, ни пятнышка помады на шее, ни сплетен о том, что он хотя бы посмотрел на другую. До сих пор.

Она снова ругнула его про себя и сдержала слезы, не желая реветь из-за парня. Есть заботы поважнее. Выбросив Ноя из головы, она поплелась к выходу. Не стоит он того, чтобы о нем думали. По крайней мере, так сказала ее голова. Хэзер и Дон тоже не заслуживали раздумий. Сперва ей было неловко, что она ушла вчера вечером, бросив подруг в баре и не заплатив за свою выпивку, но теперь она радовалась, что ушла. Скорбь о сестре, потерянной шесть лет назад, — ужасная, невыносимая сердечная тоска, не оставлявшая ее по сей день, — не предмет для шуток. Ведь девчонки знали, что известие о смерти Розмари разделило ее жизнь надвое: до и после. И это не мистификация в попытке добиться внимания.

Дон и Хэзер до сих пор подшучивали насчет ее ненависти к спиритическим доскам; еще Сейдж так боялась крови, что грянулась в обморок, когда они пытались проколоть ей уши с помощью портновской иголки и кусочка льда. Поэтому ничего удивительного, что обе начали смаковать слухи о Кропси и его чудовищных преступлениях, когда Сейдж сказала им, что сестра жива, но пропала. И даже с этим можно было бы примириться, вот только подруги не заткнулись даже после того, как она стала умолять их замолчать.

Теперь, приблизившись к двустворчатым дверям автобусной станции, она замедлила шаг. Информационный стенд у двери был облеплен объявлениями «требуются на работу», визитными карточками и множеством листовок о пропавших детях: ряды невинных улыбающихся лиц, выстроившихся в ряд, как выцветшие фотографии в школьном альбоме. Она всегда ненавидела эти листовки: слова «ПРОПАЛ РЕБЕНОК», бьющие в лоб заглавными буквами; зернистые фотографии, сделанные в лучшие дни, еще до похищения, когда дети находились в блаженном неведении о том, что однажды их украдут из семьи. Листовки были расклеены по всему Стейтен-Айленду: внутри продуктовых магазинов и почтовых отделений, снаружи на кегельбанах и кинотеатрах, почтовых ящиках и телефонных столбах. Что-то холодное и твердое сжалось у Сейдж в груди. Неужели лицо ее сестры тоже появится в такой вот жуткой листовке? И где все эти бедные невинные дети, какие ужасы перенесли? Они умерли или все еще мучаются? Плачущие, перепуганные, не понимающие, почему родители — те, кто обещал всегда любить и защищать их, — до сих пор их не спасли? Невозможно представить себе более страшной участи.

Ничего удивительного, говорили люди, что на Стейтен-Айленде пропадает так много детей. В конце концов, сюда ведь свозят отходы со всего Нью-Йорка, поэтому типу вроде Кропси проще простого прятать тела на острове. Свалка тут образовалась еще в 1800-х, когда город тысячами свозил на Стейтен-Айленд людей с заразными болезнями: горемык с тропической лихорадкой, тифом, холерой и черной оспой. Потом туберкулезных больных стали отправлять в больницу Сивью; нищих, слепых, глухих, калек и выживших из ума стариков — в богадельню Фарм-Колони, а слабоумных — в государственную школу Уиллоубрук. Гангстеры избавлялись от трупов в лесах и на болотах. Власти сбрасывали тонны мусора на полигон Фреш-Киллз, который когда-то был приливной топью, изобиловавшей растениями, лягушками и рыбой, а теперь кишел крысами и одичавшими собаками. Может быть, копам стоит поискать пропавших детей там.

В этот момент в помещение станции вошла женщина в клетчатом пальто, принеся с собой порыв холодного воздуха, который промчался по залу ожидания и словно призрачной рукой взметнул листовки. Женщина торопливо прошла в зал, пихнув Сейдж в плечо, и направилась дальше, даже не извинившись.

Возвращенная таким образом к действительности, Сейдж отвернулась от листовок, с размаху толкнула дверь станции и вышла на улицу, в тусклый зимний свет. Зажгла сигарету, глубоко затянулась. Хэзер и Дон были правы насчет Ноя. А вдруг они были правы и насчет Кропси? Вдруг он действительно похитил Розмари? Сейдж сделала еще одну длинную затяжку и пошла по тротуару, уговаривая себя прекратить маяться дурью. Никакие беглые психи с крюком вместо руки или отточенным топором не охотятся на детей и не утаскивают их в лабиринты под развалинами старой туберкулезной больницы, чтобы принести в жертву Сатане. Просто всегда легче поверить в страшилище, чем признать, что в мире столько скверных людей.

Но если Алан не врал и Розмари последние шесть лет жила в Уиллоубруке, в безопасности, окруженная заботой, почему она пропала? Как ей удалось улизнуть от врачей и санитаров, которые должны были присматривать за ней? Неужели Сейдж обнаружила, что сестра все еще жива, только для того, чтобы снова потерять ее? Сейдж уже потеряла достаточно любимых людей.

Нашарив в кармане куртки автобусный жетон, она крепко сжала его в кулаке и направилась к выходу номер восемь, куда с минуты на минуту должен был подойти автобус до Уиллоубрука. Если остановить грохот в голове и бурчание в желудке, то, возможно, получилось бы мыслить здраво. Сейчас важнее всего придумать лучший способ найти Розмари. Не злиться на подруг и на своего парня — ладно-ладно, бывшего парня, — не жалеть себя, не переживать насчет какого-то якобы массового убийцы. Нужно сохранять самообладание, чтобы сосредоточиться на будущих действиях в Уиллоубруке. Хорошо бы поисковая группа позволила ей подключиться. Конечно, в последний раз Сейдж видела Розмари шесть лет назад, но уж свою сестру по-прежнему знает лучше, чем кто-либо другой. Розмари ужасали всякие глупости и отвлеченные образы, которых больше никто не видел и не понимал; вполне возможно, что кто-то или что-то в Уиллоубруке напугало ее, и она спряталась. Может быть, поняв, что Сейдж ищет ее, услышав свое имя, она выйдет — если прячется, конечно. Сейдж знала только, что будет звать сестру, пока не охрипнет и сломленный отчаянием голос не перестанет выкрикивать три слога ее имени; пока не обшарит каждый угол и каждую щель и не перевернет последний булыжник.

На углу возле станции на замусоренном тротуаре сидел, сжавшись под одеялом, бездомный в потрепанной армейской куртке и поношенной бейсболке «Янки», из-под которой свисали длинные сальные волосы. Рядом с ним стояла картонная табличка с надписью: «Инвалид, ветеран Вьетнама. Пожалуйста, помогите». Взглянув на Сейдж печальными карими глазами, похожими на влажные стеклянные шарики, утонувшие в бородатом лице, он протянул пустую жестянку из-под супа:

— Не пожалеете пару монет раненому ветерану?

В голове у Сейдж зазвучал голос Алана, запрещающий давать деньги бездомным, которые все спустят на спиртное и наркотики, особенно этим «детоубийцам» — вьетнамским воякам. Но она рассудила, что бездомным тоже нужно есть и что несправедливо судить всех ветеранов по отдельным личностям, поэтому предпочла вообразить, что мелочь, которую она отдаст попрошайке, будет истрачена на чизбургер из «Макдоналдса» или яблочный пирог. Сунув в рот сигарету, она нашарила в кармане мелочь, оставшуюся после покупки автобусных жетонов, и бросила ее в жестянку ветерана. Мало, конечно, но все-таки помощь.

— Благослови вас Господь, мисс, — сказал он, обнажив в улыбке ряд кривых зубов.

Кивнув, она двинулась дальше, ежась от холода. Ко всему прочему пошел снег, а на ней была короткая замшевая куртка, вельветовая мини-юбка и деревянные сабо на босу ногу. Не слишком удачный выбор одежды для нынешнего дня, но Сейдж не думала о погоде. К тому же она сказала Алану, что идет с подругами в торговый центр. Конечно, будь отчим повнимательнее, заметил бы, что она не накрасилась и не приняла душ. Все знали: она скорее умрет, чем появится на людях с немытой головой и без макияжа. По крайней мере, это знали все близкие люди. Пожалуй, следовало бы радоваться, что он ничего не заметил: заподозрив, куда она собралась, он мог бы попытаться остановить ее. А может, и нет. Трудно сказать. Его мало что волновало, кроме охоты, бутылки виски и спорта по телевизору. А уж она, Сейдж, и подавно: пусть тусит хоть всю ночь, лишь бы домой ее не доставляли копы. Алан проявлял к ней интерес только тогда, когда она непосредственно осложняла ему жизнь, как в прошлом октябре, когда директор школы застукал ее за курением в женском туалете и отчиму пришлось уехать с работы на свалке Фреш-Киллз, чтобы забрать ее. Тогда он орал и вопил, грозился запереть ее в спальне на неделю, или месяц, или сколько ей там понадобится времени, чтобы она усвоила урок. Конечно, это была только угроза. А приведение этой угрозы в исполнение было слишком хлопотным делом.

Иногда было трудно сказать, кто из них более несчастен — она или Алан. Сейдж никогда не понимала, что мать нашла в нем. После того как начальник бросил ее, она встречалась с другими мужчинами — достойными, с приличной работой. Видимо, просто Алан оказался единственным, кто изъявил желание жениться на женщине с двумя детьми. Но в дураках остался именно он. Дочери прилагались в нагрузку к матери, но теперь ценный приз исчез, а он остался с нагрузкой, которая ему сто лет была не нужна. Давно, еще до того, как мать погибла в той пьяной автокатастрофе, Сейдж усвоила, что никогда не сможет угодить Алану. Она так часто подумывала сбежать, что уже сбилась со счета. Но куда идти? Никаких близких родственников рядом не было, а подруги не располагали свободной комнатой. Хэзер жила в квартире и делила одну из двух спален с четырьмя сестрами; родители Дон были не лучше Алана, пропивая деньги и бросая дочку с младшим братом на произвол судьбы. Да и в любом случае никто из них не взялся бы кормить еще один рот. Родители матери давно умерли, после чего она перестала разговаривать со своей единственной сестрой. К тому же Сейдж сомневалась, жива ли тетка вообще, а уж адреса ее и подавно не знала. Будь они с Ноем все еще вместе, можно было бы переехать к нему, да вот только его мамочка считала своего мальчика совершенным ангелочком, который помогает старушкам переходить дорогу и бережет себя для женитьбы. Скорее рак на горе свистнет, чем она позволит подружке спать с ним под одной крышей. Ладно-ладно, бывшей подружке.

Хуже всего, что Сейдж понятия не имела, где ее отец. Никаких телефонных звонков на Рождество; никаких поздравлений с днем рождения по почте. Это было так не похоже на него. Мать утверждала, что он начал жизнь с чистого листа и не желает иметь дела со своей старой семьей, но что-то странное было в том, как она это говорила: может, ядовитая нотка в голосе или то, что она продолжала винить его за уход. Или дело было в том, что она считала своих дочерей обузой, а он называл их чудом. Если бы Сейдж пришлось биться об заклад, почему они больше не слышали о папе, она бы поставила деньги на то, что мать не дала ему их новый адрес и номер телефона, когда они переехали к Алану. Тем не менее, если бы отец уж очень захотел их найти, нашел бы…

Ее часто подмывало спросить у матери, знает ли та, где отец, можно ли ему позвонить, — но Сейдж никак не могла решиться. Ведь если в словах матери есть хоть чуточка правды, то быть отвергнутой по-настоящему оказалось бы слишком тяжело. В первый раз это было вроде ампутации, во второй раз это будет смерть.

Сейдж часто воображала папу с другой семьей; интересно, есть ли у него еще две дочери или, может быть, сын. Порой она представляла, что наткнулась на девочку, как две капли воды похожую на них с Розмари, и тогда, считай, они будут тройняшками, а не двойняшками. Она задавалась вопросом, живут ли они в более пристойном квартале — выбрался ли отец из дешевого жилья, подальше от разрушенных многоквартирных зданий и домишек на две спальни, где почти у каждого ее знакомого отец, мать или дядя работали на свалке Фреш-Киллз.

Подумав о своей разрушенной семье, Сейдж ощутила, как в горле встал горячий комок. Никто не знает, где она сейчас и что собирается делать, этакое перышко: ветер дунет и унесет, и никто ее не хватится.

Вот Розмари — та, конечно, хватилась бы. Если бы ее не отправили незнамо куда.

Розмари. Ее близнец. Она жива. В это все еще не верилось. Что они обе почувствуют, когда снова увидятся? Неловкость? Удивление? Заплачут, усядутся в обнимку на полу? Вспомнит ли ее Розмари? Будет ли это чудесное воссоединение или еще одна душераздирающая потеря? По спине Сейдж скользнула дрожь возбуждения, приправленного страхом.

Прошлой ночью, узнав, что сестра жива, Сейдж решила, будто видит сон или смотрит кино. В нужном месте в нужное время она оказалась, а то никогда бы не узнала правду.

В одиннадцатом часу вечера она решила удрать к подружкам. Вышла из своей комнаты, прокралась по коридору квартиры на четвертом этаже, нащупывая путь среди охотничьих ружей и пластиковых бельевых корзин, набитых мятой одеждой. Она возненавидела это место сразу же, как только они въехали сюда. Может быть, потому, что оно походило на ее жизнь после ухода отца — хаотичную, неряшливую, непредсказуемую. Кухня была маленькой и тесной, с плитой оттенка «золотая осень» и таким же холодильником, знававшим лучшие времена. В шкафах воняло мышами и мочой, а тонкие стены пропускали любой звук: работающий фен, женский смех, мужские вопли под баскетбол по телевизору, приглушенный телефонный разговор — все просачивалось сквозь штукатурку вместе с запахом чужой стряпни. Любой предлог смыться был подходящим. Или, может, ею просто двигала ненависть к Алану.

На цыпочках, стараясь не споткнуться о барахло, она пробралась мимо семейных портретов в пластиковых рамках на обшитых панелями стенах: они с Розмари в одинаковых платьях с оборками; Алан, обнимающий их мать, когда она еще была похожа на Элизабет Тейлор: идеально уложенные черные волосы, сияющие счастьем серебристо-синие глаза. Алан на снимке тоже улыбался: человек с заурядной внешностью, с совершенно ординарными чертами, довольный, влюбленный в жену. Но глаза его оставались холодными и бесстрастными. Глаза, скрывавшие тайну. Сейдж знала, что фотографии, как и люди, могут быть обманчивы: в момент, запечатленный на пленке, под щелчок фотоаппарата все такие счастливые и безупречные, а через минуту уже ссорятся и с топотом выскакивают из комнаты. Или вопят, собачатся и дерутся.

Не доходя до гостиной, она еще раз проверила карман куртки: на месте ли остаток денег, взятых из тумбочки Алана. Обычно она таскала его чаевые только по выходным, когда собиралась оторваться, но сейчас были рождественские каникулы, а Хэзер и Дон тащили ее на новую дискотеку в Каслтон-Корнерз, потому что у Хэзер был там один знакомый вышибала и они могли пройти без проверки. В дверях гостиной Сейдж остановилась и прислушалась, молясь, чтобы Алан, залив глаза, как обычно, отрубился перед телевизором. Телевизор и впрямь был включен, но, к большому ее разочарованию, Алан с кем-то разговаривал — судя по всему, с Ларри, его приятелем по охотничьим делам. Подойдя ближе, она заглянула в дверной проем.

Как и вся квартира, гостиная была завалена хламом; вытертый оранжевый ворс ковра лоснился, мебель потускнела под слоем пыли. Алан, голый по пояс, примостившись на краешке клетчатого кресла, поднимал гантели; его грудь и лицо блестели от пота. Ларри сидел на диване, курил и пил пиво, положив ноги на журнальный столик; похоже, сегодня он хотя бы сподобился помыться. По телевизору передавали баскетбол, но звук был приглушен. Надеясь, что ее не заметят, Сейдж приготовилась проскользнуть в дверь. И тут Ларри сказал такое, отчего беглянка замерла на месте.

— Давно она пропала?

— Да дня три, — ответил Алан, перемежая слова натужными вдохами, с которыми поднимал гантели.

Сейдж нахмурилась. Ох, черт, только не это. Опять кто-то пропал.

— А чего они так тянули, почему сразу тебе не позвонили? — спросил Ларри.

— Без понятия. Может, хотели сперва найти ее. Надо было номер телефона сменить, не пришлось бы сейчас возиться со всей этой хренью.

— Да уж, не шибко они торопились тебя известить. По мне, так чего-то странно.

— Блин, да че тут странного, — возразил Алан. — Ты хоть понимаешь, какая там огромная территория? Тот тип по телефону сказал, что они сорок зданий проверили. Сорок! Сначала думали, может, она куда пошла да заблудилась или в другое отделение забрела, но теперь лес прочесывают. Он сказал, что под Уиллоубруком триста пятьдесят акров. Прикинь, сколько у них там даунов. Это ж кучу времени надо, чтобы все обыскать.

Сейдж судорожно пыталась сообразить, кто там у них, в Уиллоубруке. Об этом месте она знала лишь одно: оно предназначено для умственно отсталых и увечных детей. Родители грозились отправить туда своих отпрысков, если те не будут слушаться; хозяин магазина мог припугнуть малолетних хулиганов, сказав, что позвонил в Уиллоубрук и сейчас за ними приедут. Девочкам внушали, что у рано забеременевших ребенок рождается с недоразвитым мозгом и его забирают и увозят в Уиллоубрук. Но Сейдж никогда не слышала, чтобы туда действительно кого-нибудь отправили. И если кто-то в самом деле пропал там, в Уиллоубруке, да хоть где бы то ни было еще — с какой стати извещать Алана? Он-то как может помочь?

— Копы при делах? — спросил Ларри.

— Вряд ли, — ответил Алан. — Во всяком случае, пока нет. Парень, с которым я говорил, сказал, что он один из тех мозгоправов, которых туда нагнали. Думается мне, доктора пока не стали тормошить копов, потому что не хотят сеять панику.

— Так с какого перепугу они тебе-то позвонили? — проворчал Ларри. — Ты-то, на хрен, что можешь сделать?

— Они обязаны были мне позвонить, — объяснил отчим. — Я официальный опекун Розмари.

Сейдж похолодела. Что за пургу Алан несет? Ее сестра мертва. Шесть лет назад она умерла от воспаления легких, за пятнадцать дней до Рождества, через две ночи после того, как сестры написали письма Санте с просьбой о подарках, которых так и не получат.

Сейдж никогда не забудет момент, когда услышала ту новость. Никогда не забудет, как из легких исчез воздух, как взорвалась острая боль в груди, словно кто-то всадил туда раскаленный нож. Никогда не забудет, как кричала, пока не начала задыхаться. У нее в жизни не было ничего страшнее, чем утрата сестры, — разве что уход отца. Но смерть Розмари оставила в ее сердце и душе дыру, которую уже ничто не сможет заполнить.

Так как же Розмари могла «пропасть»? Мертвые не пропадают. Мать уже развеяла ее прах над рекой Гудзон; соседи натаскали пирогов и запеканок. Как-то это все не складывалось.

Она почувствовала, как глубоко в ней что-то сдвинулось; Сейдж словно смотрела старые домашние кинопленки, но никого не узнавала. Казалось, из нее вырвали все воспоминания, а взамен напихали невесть что. Она почувствовала в груди уплотнение, затвердение, давление, и ей стало трудно дышать. Сейдж прижала ладонь к животу, глубоко вдохнула, хватая ртом воздух, и попыталась взять себя в руки. Может быть, она ослышалась. Может быть, не так поняла. Может быть, телевизор исказил слова Алана.

Ну уж нет. Что слышала, то слышала. Алан сказал, что Розмари все это время жила в Уиллоубруке и три дня назад пропала. Это казалось невозможным. Невероятным. Ненормальным.

Собравшись с духом, она вошла в гостиную. Увидев ее, Алан опустил гантели и встал.

— Какого черта? Разве тебе не надо утром в школу?

— Не надо, — ответила она. — У нас еще каникулы.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу знать, что ты говорил о Розмари.

Алан метнул нервный взгляд на Ларри, затем снова посмотрел на падчерицу, мрачно скривив рот. Ларри с деланым безразличием убрал ноги со столика и наклонился, не отрывая взгляда от телевизора, чтобы раздавить сигарету в переполненной пепельнице.

— Подслушивала наш разговор? — Теперь отчим обратился к Сейдж другим, слишком хорошо знакомым ей голосом. Это был голос власти, назиданий, насаждаемых правил.

— Нет, — ответила она.

— Не виляй. Признавайся, ты подслушивала.

— Нет. Я…

— Опять куда-то намылилась?

Она покачала головой.

— Тогда какого черта куртку напялила?

Сейдж вспыхнула. Совсем забыла, что на ней куртка, забыла, что собиралась уйти к подругам.

— Расскажи мне, что ты говорил о Розмари, — повторила она.

— Ничего я о ней не говорил, — заявил Алан. — Тебе надо бы сходить уши проверить. — Хмуро хохотнув, он глянул на приятеля, надеясь на его поддержку, но Ларри, не обратив внимания, потянулся за пивом.

Сейдж обожгло гневом. Он врал, как врал всегда и обо всем: о том, что заплатил за квартиру, о том, что ходил на родительское собрание, о том, где проводил те ночи, когда не являлся домой.

— Нет, говорил, — огрызнулась она. — Я слышала. Тебе звонили из Уиллоубрука и сказали, что Розмари пропала. И что они обязаны были позвонить тебе, потому что ты ее официальный опекун.

Алан как-то мерзко хрюкнул, как свинья, роющая землю, вытер ладонью лоб и рявкнул:

— Ну, значит, послышалось тебе. А теперь отцепись от меня. Катись, нажирайся, гуляй с парнями, или чем ты еще там занимаешься со своими шлюховатыми подружками. Мне до лампочки; главное, ко мне не лезь.

— Нет, — сказала Сейдж. — Розмари моя сестра. Я имею право знать, что происходит.

Отчим бросил на нее разъяренный взгляд.

— Ты? Имеешь право?

— Да. Ты должен мне сказать.

— А то что?

— А то я сообщу твоему боссу, что ты пьешь на работе. Я-то знаю, какой такой кофеек ты каждое утро наливаешь в термос.

Алан подступил ближе: лицо, перекошенное от ярости, стиснутые кулаки; на нее пахнуло мерзкой смесью вони пива и пота, окутавшей ее плотным облаком.

— Ты что же, девчонка, угрожаешь мне?

— Говори правду, не то я…

Прежде чем она успела хоть что-то добавить, отчим наотмашь ударил ее по лицу. Ее голова мотнулась вбок, клацнули зубы. Прижав к щеке ладонь, Сейдж уставилась на него, сдерживая слезы потрясения и гнева. В последний раз он ударил ее несколько месяцев назад, когда обнаружил на диване в расстегнутых джинсах: она спала, и от нее несло пивом. Она тогда пришла домой, наведалась в сортир и, не застегнувшись, свалилась на диван перед теликом. Но Алан решил, что она занималась чем-то другим, поэтому врезал ей и обозвал шлюхой, а потом прогнал по коридору и пихнул через всю спальню на кровать. В тот раз она была слишком потрясена и слишком пьяна, чтобы защищаться, но все же решила: если он ударит ее еще раз, она вызовет полицию.

Ларри отставил пиво и поднялся.

— Пойду-ка я лучше, — сказал он.

— Нет, — жестко возразил Алан. — Я хочу, чтобы ты был свидетелем. Тогда она не сможет сказать, будто я привираю.

Ларри снова уселся. Было заметно, что ему очень хочется убраться отсюда. Алан схватил с кресла футболку и натянул ее.

— Я понял, почему твоя мать не хотела тогда говорить тебе, но теперь ты уже большая и сможешь помалкивать.

Не отрывая от отчима наполненных слезами глаз, она затаила дыхание, страстно желая услышать то, что он собирался сказать, и в то же время страшась этого.

— Помалкивать о чем? — спросила она. У нее подкашивались ноги.

— Последние шесть лет Розмари училась в государственной школе Уиллоубрук, — проговорил он. — Врачи сказали, что там ей будет лучше всего.

Комната закружилась вокруг Сейдж. Ей очень хотелось сесть, но она не собиралась давать Алану преимущество.

— Но вы с мамой сказали, что у нее было воспаление легких. Ты… ты сказал, что она умерла.

— Я говорил твоей матери, что вранье когда-нибудь ей аукнется, но она и слушать не хотела.

— Не понимаю. Почему вы запихнули ее туда? Зачем мама обманывала меня? — Сейдж покачала головой, изо всех сил, но тщетно стараясь сдержать слезы. — Какой смысл?

— Ой, да ладно, — отмахнулся Алан. — Твоя сестра слабоумная. Не притворяйся, что не знала.

Сейдж едва могла дышать. Сестра, ее лучшая подруга, стояла у нее перед глазами: бледная, миловидная, тоненькая как тростинка. Они были идеальной парой, двумя половинками единого целого, какими бывают только близнецы. Они любили друг друга, любили одни и те же вещи: вместе строить сказочные домики из веток и коры, скакать через веревочку, крутить хулахуп и смотреть мультики субботним утром. Да, Розмари была другая, но отличалась в лучшую сторону. Мир оживал в ее глазах, и она делилась им со всеми, показывая на бабочек-монархов и одуванчики, на солнце, алмазами сверкающее на снегу или в воде, на сияние праздничных свечей, мерцающее на потолке, когда выключат свет.

А еще были врачи, бессчетное количество врачей, и таинственные ночные поездки в больницу. Казалось, Розмари постоянно болела. И да, надо признать: случалось, что сестра пугала Сейдж; например, когда, расстроившись, размахивала руками, визжа и колотя всех, кто подходил к ней. Или когда посреди ночи стояла у кровати сестры и молча смотрела на нее. Порой, пока Сейдж спала, Розмари передвигала мебель в спальне, распихивая стол, стулья и игрушки по углам, а утром говорила, что ничего не делала, что все так и было, когда она проснулась. Иногда она разговаривала во сне, вела беседы с людьми, которых в комнате не было, или болтала на каком-то птичьем языке, барахтаясь в словах, как в спутанной пряже.

В хорошие дни она говорила Сейдж, что слышит голоса, которые рассказывают ужасные вещи, и всегда извинялась, что напугала ее. Они смотрели сериал «Беверли Хиллбиллиз», пересчитывали мамины купоны на скидки, и Розмари просила Сейдж обещать, что та будет помнить ее рассказы, а Сейдж клялась всеми силами защищать ее. Мать говорила, что у Розмари помраченное сознание и Сейдж должна всякий раз докладывать, когда сестра делает что-то странное, но Сейдж никогда не ябедничала. Иногда ей казалось, что это именно она, Сейдж, виновата в проблемах сестры, еще до рождения как-то навредив ей: тянула на себя все питательные соки и всю кровь, заняла слишком много места в утробе матери. В конце концов, Сейдж при рождении весила на два фунта больше, чем Розмари, и выбралась на свет тридцатью пятью минутами раньше. Иногда казалось, что мать тоже винит Сейдж, беря с нее обещание быть особенно любезной с сестрой, относиться к ней с особым пониманием, пока не выяснится, что с ней.

Но теперь Сейдж знала правду. Мать выбросила Розмари, как мусор. Может, поэтому и стала больше пить. Может, именно чувство вины убило ее.

Сейдж стиснула зубы, не желая снова заплакать на глазах у Алана и доставить ему такое удовольствие.

— Ты должен был сказать мне правду, — процедила она.

— Не я решил скрывать ее от тебя, так что ко мне не цепляйся. Твоя мать не хотела, чтобы ты растрепала по всему городу. Врачи сказали, что Розмари не станет лучше, а ты знаешь, как смотрят на семью, где есть даун. Твоя мать не смела бы на людях показаться, сразу начались бы пересуды.

— Поэтому она внушила всем, что Розмари умерла. И мне тоже.

— Ты нас благодарить должна! Мы хотели уберечь тебя от переживаний.

— Уберечь? Сказать мне, что моя сестра умерла, — это, по-вашему, уберечь от переживаний?

— Ох, кончай этот спектакль «ах я бедненькая». Ты знаешь, чего можно было ждать от твоей сестрицы. Врачи сказали, что у нее шизуха, помимо всего прочего. Сколько бы вы с матерью ни желали ей выздоровления, она была безнадежна. Лучшее, что мы могли для нее сделать, это поместить в интернат. Ей становилось все хуже, мы уже не справлялись. А в Уиллоубруке знают, какой уход нужен дебилам вроде нее.

В Сейдж вскипала ненависть, прожигая грудь и сжимая горло, голова была как в огне, в висках стучало. Как смеет он делать вид, что ему не все равно! Как смеет думать, что ему известно, в чем нуждается ее сестра!

— Если в Уиллоубруке понимают, какой уход нужен Розмари, почему она пропала?

— Да мне-то, блин, почем знать?

Джеймс Паттерсон

От всех этих мыслей и вопросов в голове у Сейдж поднялся ураган. Последние шесть лет она ощущала постоянное незримое присутствие Розмари в каждом уголке квартиры. Сестрина любимая Барби с короткими рыжими волосами и в вязаной крючком кофточке. Запах лавандового лосьона, которым она так любила протирать кожу. Бутылочки с лекарствами, пылящиеся на ее туалетном столике. Как переварить известие, что сестра жива, что она все это время была заперта в Уиллоубруке?

Лондонские мосты

И кто еще знал правду?

— Ты сказал нашему отцу, что отослал Розмари? — спросила Сейдж.

Алан посмотрел на нее так, словно у нее было три головы.

Ларри Киршбауму за десятого Алекса Кросса. Этой книги не было бы без твоей преданности, твоего мудрого совета и твоей дружбы.
— А ты думаешь, его это колышет?

Пролог

— Мы как-никак его дочери.

Ласка возвращается — какой приятный сюрприз

— Да неужто? — скривился отчим. — А с виду и не скажешь. — Он вытащил сигарету из пачки, лежавшей на журнальном столике, прикурил и глубоко затянулся, затем принялся рубить воздух рукой с зажатой в пальцах сигаретой: — Это твой отец дает тебе крышу над головой? Это он платит за твою одежду и еду?

Глава 1

Сейдж опустила глаза; отвращение бушевало в ней, как огненная буря. Они уже сто раз цапались по этому поводу, и тут ей никогда не одержать верх. Ее отец — негодяй и всегда будет таковым. Даже если бы он все эти годы присылал деньги, мать с Аланом никогда бы в этом не признались. И эти лишние деньги, скорее всего, были единственной причиной, по которой Алан еще не отделался от самой Сейдж.

Полковнику Джеффри Шейферу нравилась новая жизнь в Сальвадоре, третьем по величине и, как сказали бы некоторые, самом обаятельном и чарующем городе Бразилии. Там действительно было очень весело.

— Вы когда-нибудь навещали ее? — спросила она. — Вы с мамой ездили к ней в Уиллоубрук?

Полковник снял роскошную виллу с видом на знаменитый пляж Гуарахуба, где и проводил дни, потягивая сладкие кайпиринья или холодное как лед пиво «Брама» и поигрывая в теннис на корте клуба. По ночам же полковник Шейфер — психопат-убийца, более известный под кличкой Ласка — возвращался к старым забавам, выискивая и преследуя добычу на темных, узких, извилистых улочках Старого города. Он уже давно потерял счет своим жертвам в Бразилии, до которых в Сальвадоре никому не было дела. Похоже, их даже никто не считал. Газеты ни словом не обмолвились об исчезновении молоденьких проституток. Ни единым. Наверное, правы те, кто говорил, что люди здесь если еще не веселятся, то уже готовятся к очередной вечеринке.

Алан взял пиво с журнального столика, сделал большой глоток, затем кивнул:

В начале третьего ночи Шейфер возвратился на виллу с красивой юной проституткой, назвавшейся Марией. Потрясающее лицо, шикарное смуглое тело! И это в ее-то возрасте — Мария уверяла, что ей тринадцать.

— Один раз.

— Один? — Сейдж изумленно уставилась на него. — Только один раз и съездили?

Проходя через двор, Ласка сорвал с пальмы крупный, сочный банан. В это время года он не испытывал недостатка в кокосах, гуаве, манго и пинье, как еще называли сахарное яблоко. Держа банан на ладони, он подумал, что в Сальвадоре всегда можно найти что-нибудь свежее и спелое. Рай, да и только. «Или, может быть, ад, и я в нем дьявол?» — усмехнулся про себя Шейфер.

— Твоей матери оказалось не по силам видеть дочь такой. А твоя сестра даже не поняла, что мы приезжали, типа в коме была или вроде того. Сидела, вытаращив глаза, и просто смотрела, не соображая, что происходит.

— Это тебе, Мария, — сказал он, передавая девушке банан. — Мы еще найдем ему применение.

— О господи. И маме не хотелось навестить ее? Убедиться, что она в порядке? Розмари, наверное, была в ужасе и ничего не понимала!

Она понимающе улыбнулась, и Шейфер обратил внимание на глаза девушки — чудесные карие глаза. Теперь все это принадлежит ему: глаза, губы, груди.

Побагровев от злости, Алан грохнул пивной бутылкой по столику.

— А теперь слушай сюда! Твоя мать сделала все, что могла. Она ни в чем не виновата, так что не надо на нее всех собак вешать.

В следующий миг Ласка увидел маленькую бразильскую обезьянку, мико, как их здесь называли, которая пыталась пробраться в дом через закрывающую окно противомоскитную сетку.

— А ну убирайся, чертов воришка! — крикнул он. — Пошел! Прочь!

Сейдж уставилась на него, не зная, то ли она сейчас закричит, то ли ее стошнит. Ее сестра жива, но шесть лет просидела в психушке. А мать ездила к ней только раз. Один-единственный раз. Розмари, должно быть, была просто раздавлена и до смерти испугана, не понимая, что она такого натворила, чем заслужила такое ужасное обращение. Наверное, удивлялась, где Сейдж, почему любимая сестричка не приезжает к ней, не спасает ее, даже не пришлет ни письма, ни открытки. Сейдж была вне себя от ярости.

Кусты зашевелились, раздвинулись, и из них выскочили трое мужчин. «Полиция, — подумал Шейфер, — наверное, американцы. Алекс Кросс?»

— Я бы ее навестила, — выговорила она. — Если бы ты не скрывал правду.

Отчим пожал плечами.

Копы уже навалились на него, сильные, как черти. Полковника свалили с ног, ударив бейсбольной битой или куском свинцовой трубы, бесцеремонно схватили за волосы и избивали до тех пор, пока он не потерял сознание.

— Не знаю, что тебе сказать. Говорю же, не от меня зависело.

— Мы взяли его. Взяли Ласку. С первой попытки. И это оказалось совсем нетрудно, — проговорил один из нападавших. — Занесите внутрь.

— Ты мог бы мне рассказать, когда мама умерла.

Он посмотрел на дрожащую от страха юную красотку:

— Зачем? Что изменилось бы?

— Ты отлично справилась, Мария. Ты привела его к нам. — Мужчина повернулся к одному из своих людей: — Убей ее.

— Я могла бы поехать к сестре! Могла бы сказать ей, что люблю ее. Могла бы попытаться помочь ей выздороветь.

Одиночный выстрел разорвал ночную тишину дворика. В Сальвадоре этого никто не заметил. В Сальвадоре до этого никому не было никакого дела.

Алан закатил глаза.

Глава 2

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Если бы все было так просто! Каждое посещение, мать его, требовалось планировать на месяц вперед, и по большей части кончалось тем, что его под каким-нибудь предлогом отменяли. Вечно ссылались на «благо пациента».

Ласка хотел только одного: умереть. Он свисал вниз головой с потолка собственной спальни. В комнате повсюду были зеркала, и он видел сразу несколько своих отражений.

— Так вы все-таки пытались навестить ее снова?

Выглядел отставной полковник британской армии ужасно: голый, с кровоподтеками и синяками по всему телу. Руки крепко связаны за спиной, ноги перехвачены веревками у лодыжек, да так сильно, что кровь едва двигалась по жилам. В голове шумело.

— Несколько раз, ага. Но говорю же, твоей матери это оказалось не по силам.

Рядом с ним висела девушка по имени Мария, только она, если судить по отвратительному запаху, умерла по меньшей мере несколько часов назад. Карие глаза обращены в сторону полковника, но смотрят в пустоту.

— А как насчет комнаты Розмари? Помнишь, она вставала и бродила по ночам. Вы подобрали ей удобную и безопасную палату?

Вожак захватившей его группы, бородатый, разминающий в руке черный резиновый мячик, опустился на корточки, так что лицо его оказалось в футе от лица Шейфера, и заговорил тихо, почти шепотом:

Он покачал головой.

— В палату нас не пустили. Розмари вывели к нам в коридор. Там все провоняло дерьмом.

— Знаешь, что мы делали с пленными в те времена, когда я еще был при делах? Мы усаживали их за стол, вежливо и учтиво, а потом прибивали их гребаные языки к столу гвоздями. Это абсолютная правда, мой пронырливый друг. А знаешь, что мы делали потом? Ничего особенного, просто вырывали волосы… из ноздрей… с груди… живота… гениталий… Неприятно? Я бы сказал, немного более чем неприятно. Ух! — воскликнул он, подтверждая свой тезис наглядным примером. — Но это еще не самая худшая из пыток. Есть кое-что пострашнее. Пострашнее даже того, что ты собирался сделать с бедняжкой Марией. Ты хватаешь пленника за плечи и начинаешь трясти, трясти до тех пор, пока он не забьется в конвульсиях. Ты устраиваешь ему сотрясение мозга, а ведь мозг — самый чувствительный орган. Человек чувствует себя так, словно голова вот-вот оторвется. Тело будто горит. Думаешь, я преувеличиваю? Нет. И сейчас ты сам убедишься в этом.

Глаза Сейдж налились слезами. Бедная Розмари.

Его схватили за плечи и начали трясти. Страшная, кошмарная пытка продолжалась почти час.

Наконец веревку обрезали, и Шейфера опустили на пол.

— Ты поедешь в Уиллоубрук выяснить, что с ней?

— Кто ты? — завопил он. — Что хочешь от меня?

— Нет. Мы ничего не можем сделать. Да она и не вспомнит меня. Врачи сказали, что позвонят, как только найдут ее.

Главный мучитель пожал плечами:

— Но мы могли бы помочь с поисками, — возразила Сейдж. — Могли бы тоже поискать ее.

— Ты крепкий орешек, но всегда помни: я нашел тебя. И найду снова, если потребуется. Понятно?

— Я не могу. У меня работа.

Джеффри Шейфер с трудом сфокусировал взгляд, направив его туда, откуда, как казалось, исходил голос главаря.

— Возьми больничный.

— Говорю же, не могу, — отозвался Алан. — К тому же доктор по телефону сказал, что пусть лучше этим занимаются профессионалы.

— Что… тебе… нужно?

Она видела, что в отчиме опять нарастает злоба: раздутые ноздри, напряженная челюсть. Плевать.

Бородатый наклонился к нему. Почти с улыбкой.

— Ну ясен перец, — хмыкнула она. — А то ты, не дай бог, не сможешь дуться в карты в обеденный перерыв и зашибать с дружками. Не дай бог, придется заботиться еще о ком-то, кроме самого себя.

— У меня для тебя есть работа. Изумительная работа. Поверь, ты рожден для нее.

Он снова подступил к ней, готовый взорваться.

— Кто ты? — снова прошептал Ласка, с трудом шевеля разбитыми в кровь, распухшими губами.

— Попридержи язык, девонька. Проявляй уважение, пока живешь под моей крышей.

Именно этот вопрос он сотни раз задавал себе во время пыток.

— Ага, сейчас, уважение тебе, — фыркнула Сейдж. — Особенно после того, что вы сотворили с Розмари! Особенно после того, как ты столько лет врал мне о ней!

— Я — Волк, — ответил бородатый. — Возможно, ты слышал обо мне.

Оскалившись, он занес руку, но ударить не успел: она увернулась, выскочила из гостиной и выбежала по коридору на улицу, смахивая жгучие слезы ярости и разочарования. Ей было необходимо выпить. И рассказать о произошедшем Хэзер и Дон — они навели бы ее на какую-нибудь дельную мысль.

Но от подруг не вышло никакого толку. Вместо этого они напились и начали приставать с вопросами, считает ли Сейдж, что это Кропси похитил Розмари, и что она будет делать, если на сей раз Розмари действительно умерла.

Часть первая

Невероятное

Глава 3

Глава вторая

Ясным солнечным днем, когда одному из них предстояло умереть, умереть совершенно неожиданно и без всяких на то причин, Фрэнсис и Дуги Пасловски развешивали во дворе простыни, наволочки и детскую одежду.

Стоя на тротуаре у автобусной остановки, Сейдж еще раз глубоко затянулась сигаретой. В душе у нее клокотало негодование. Как мать могла лгать ей все эти годы? Она говорила, что Розмари кремировали, потому что похороны им не по карману. Она видела, как страдает Сейдж, видела, что глубокая скорбь неделями не дает дочери ни есть, ни спать, а ведь все это время у нее была возможность облегчить ей боль, сказав правду. Конечно, Сейдж расстроилась бы, узнав, что сестру отослали, но так было бы лучше, чем думать, что она мертва; лучше, чем думать, что она умерла в одиночестве и не могла дышать, подключенная к трубкам в холодной больничной палате. Если бы Сейдж знала, что Розмари все это время была жива, она могла бы съездить в Уиллоубрук, навестить ее, привезти цветы, открытки и игрушки. Увидеть ее, подержать за руки, сказать, что любит ее несмотря ни на что.

И тут трейлерный городок Санрайз-Вэлли, штат Невада, внезапно подвергся нашествию солдат американской армии. Солдат было очень много. Целая вереница грузовиков и джипов, поднимая тучи пыли, прогромыхала по проселочной дороге и остановилась напротив домика на колесах, где жили Пасловски. Из машин стали выпрыгивать солдаты. Они явно прибыли сюда не прохлаждаться.

Как вообще мать могла запереть собственную дочь? Разве любить не означает принимать друг друга и беленькими, и черненькими, помогать друг другу преодолевать трудности? Кому, как не матери, положено любить и до конца дней защищать своих детей? Сейдж никогда не забудет свою первую ночевку у Хэзер, мать которой спросила, не хотят ли девочки заказать пиццу, и подшучивала над ними, что они ночь напролет будут болтать о мальчиках; как на следующее утро она хлопотала на кухне, готовя яичницу и блинчики, спрашивая, что они хотят: апельсиновый сок или какао. Неужели а других семьях всегда спрашивают, что ты хочешь на завтрак? Мать Сейдж вечно забывала купить хлеб и молоко.

— Боже милостивый, да что же это происходит? — ошарашенно спросил Дуги.

За прошедшие годы Сейдж убедила себя, что мать начала отдаляться от нее после смерти Розмари. Во всяком случае, именно эту историю она рассказывала себе, и именно эта история позволяла ей сохранять мужество. Но Сейдж в нее больше не верила, особенно теперь, когда знала, что Розмари жива.

По причине нетрудоспособности его уволили с шахты Корти возле Уэллса, и теперь он пытался найти себе применение в доме. Получалось плохо. Дуги почти постоянно пребывал в подавленном настроении, раздражался по пустякам и был излишне резок с бедняжкой Фрэнсис и детьми.

Дуги обратил внимание, что выскакивающие из грузовиков солдаты — мужчины и женщины — облачены в полную летнюю боевую форму: кожаные ботинки, защитного цвета штаны и оливковые футболки — как будто они высадились где-нибудь в Ираке, а не в богом забытой дыре на краю Невады.

Она обвела взглядом парковку у автобусной стоянки, плавный спуск дороги, серый асфальт, врезающийся в скопище зданий, телефонных столбов и электрических проводов. Ее взгляд невольно устремился через Верхний Нью-Йоркский залив к панораме Манхэттена, где над океаном вздымалась толчея небоскребов, как Изумрудный город в «Волшебнике страны Оз». Когда они с Розмари были детьми, еще достаточно маленькими, чтобы пребывать под невинным очарованием мира, представлявшегося им безопасным и надежным, отец говорил им, что город никогда не утонет, потому что его держит волшебство, а миллионы сверкающих огней в зданиях и вокруг них подпитываются пыльцой фей. Когда через несколько лет папа уехал, Сейдж гадала, нельзя ли наколдовать, чтобы он вернулся. Каждую ночь она смотрела на далекий город из окна своей спальни, умоляя фей, или кто там отвечал за волшебство, вернуть его домой. Но у нее никогда ничего не выходило.

Держа наготове винтовки «М-16», солдаты устремились прямиком к трейлерам. Некоторые и сами выглядели испуганными.

Как поступил бы отец, узнав, что сделали мать и Алан? Встревожился бы? Понял бы? Возмутился? Если бы Сейдж сумела рассказать ему, он наверняка помог бы с поисками. Может, когда Розмари найдется, они снова станут семьей? Она сильно прикусила губу. Было слишком поздно для волшебной пыльцы и желаний. Отец ушел не просто так; он не захотел быть частью их жизни, и какая бы ни стояла за этим причина, тут ничего не изменишь. Сейчас ей остается только искать сестру. А что будет потом, никто не знает.

Дувший из пустыни ветер донес до Пасловски крики:

— Мы эвакуируем город! Чрезвычайное положение! Всем покинуть дома! Немедленно!

Ворчание двигателя вывело ее из транса. Из-за угла станции выполз разрисованный граффити автобус, рассекая холодный воздух выхлопным дымом. Граффити напомнили ей о туннелях под развалинами туберкулезной больницы, о стенах, размалеванных именами, логотипами музыкальных групп и пентаграммами: старшеклассники собирались там, чтобы выпивать, колоться и пугать друг друга рассказами о Кропси. Даже без страшилок Сейдж всегда ненавидела эти походы в туннели, где потолки и стены в любую секунду грозили рухнуть и похоронить ее заживо. Но все тусовались там, и поэтому она с друзьями тоже ходила в туннели. А что, если этот разрисованный автобус — плохой знак? Нет. Нельзя так думать. Нельзя, чтобы дурацкие идеи подруг засели у нее в подкорке.

Фрэнсис успела сообразить, что все кричат одно и то же, словно сцена отрепетирована заранее, а напряженные, серьезные лица ясно давали понять: спорить бесполезно. Соседи Пасловски — а их в городке на колесах насчитывалось три с лишним сотни, и некоторые были с большими странностями — уже выбегали из трейлеров, поругиваясь и причитая.

Автобус, шипя тормозами, неуклюже подвалил к тротуару. Сейдж бросила сигарету, раздавила ее деревянной подошвой сабо и направилась на посадку. Если никто не собирается выяснять, что случилось с Розмари, она займется этим сама. Она поднялась по ступенькам, протянула жетон толстяку-водителю и прошла в конец автобуса, вобрав голову в плечи, чтобы не натыкаться взглядом на других пассажиров. Сцепленными перед собой руками она старалась не касаться грязных, заплатанных скотчем сидений. Под ногами хрустели старые обертки от еды и остатки чипсов, воняло лежалыми окурками, дизельным топливом и мочой.

К Фрэнсис подбежала Дельта Шор:

В проходе тип в кожаной куртке и с черными усиками окинул ее оценивающим взглядом и призывно ухмыльнулся. Она зыркнула на него, борясь с желанием показать ему средний палец или якобы случайно заехать локтем в физиономию. Во внимании со стороны противоположного пола для нее не было ничего нового; она привыкла, что парни и мужчины оценивают ее фигуру, после чего внимательно изучают лицо и соломенные волосы, прикидывая, все ли в комплекте. Обычно Сейдж не возражала, если только они не годились ей в отцы и не представляли угрозы. Но сейчас под пристальным взглядом усача она ощутила себя добычей. Ее бесили люди, которые думали, что можно завлечь девушку улыбочкой, а потом вышвырнуть, как мусор. Как мать вышвырнула ее отца. Как ее саму вышвырнул Ной. Как мать и Алан вышвырнули Розмари. Добравшись до задней площадки, Сейдж рухнула на сиденье у окна, стараясь не заплакать. Ее снедала ненависть ко всем и вся.

— Что происходит, дорогуша? Почему здесь солдаты? Боже Всемогущий! Даже не верится. Они, должно быть, из Неллиса или Фэллона. Мне страшно, Фрэнсис. А тебе?

Фрэнсис открыла рот, чтобы ответить, выронив при этом прищепку, которую все еще держала в зубах.

Пока остальные пассажиры заполняли автобус и занимали места, она смотрела в окно на пышные ленивые снежинки, слетающие на разбитый тротуар. Когда все расселись и водитель отъехал от обочины, поднялся ветер, и снег повалил быстро и густо, покрывая тротуары и крыши. Где бы ни была сейчас ее сестра, хотелось верить, что она укрыта от непогоды.

— Говорят, что нас эвакуируют. Мне надо забрать девочек.

Сейдж снова выругала себя за то, что не оделась более подходящим образом. Как по этакой погоде идти искать сестру в мини-юбке и деревянных башмаках? Хорошо хоть, на ней крестьянская блузка и вязанный крючком жилет, но и от них толку будет мало. Вот они, последствия похмелья. Не будь ей так худо и тревожно, она бы вспомнила, что сейчас зима, и надела расклешенные брюки и ботинки, а не напялила бы на себя то, в чем ходила вчера вечером. И захватила бы что-нибудь перекусить и попить. Желудок, разумеется, скверно реагировал на автобусную качку и на то, что она сидела в конце автобуса, где на каждом повороте ее словно мотало на громадном маятнике. К счастью, до Уиллоубрука было всего тридцать минут езды. Не хватало еще тут блевануть.

Она метнулась к дому, хотя при весе в двести сорок фунтов скорость была уже не та — как-никак лучшие деньки остались позади.

— Мэдисон, Бретт, сюда! Не бойтесь. Нам просто надо ненадолго уехать. Будет даже интересно. Как в кино. Ну же, пошевеливайтесь!

За немытыми автобусными окнами мелькали многоэтажки и витрины магазинов, прячущиеся за рядами тесно припаркованных машин. Грузовики и другие автомобили проносились мимо, разбрызгивая фонтаны грязной слякоти. Затем появился торговый центр с салоном красоты, лавкой ковров, булочной и хозяйственным магазином. Под козырьком бакалеи стояла кучка мальчишек в одинаковых куртках, со скучающим видом наблюдавших за движением. Они смахивали на «Бэй бойз» — калифорнийскую банду серферов, которая и бандой-то не была: у них не имелось своей территории, и они никогда не дрались с другими бандами, хоть и нападали на проституток в Вест-Виллидже. Некоторые люди говорили, что Кропси тоже нападает на проституток.

Девочки, двух и четырех лет, вышли из спальни, где смотрели мультик по Диснеевскому каналу. Старшая, Мэдисон, как обычно, завела неизменное:

— Почему? Зачем? Не хочу. Мы заняты, мама.

Люди до сих пор ищут в лесу останки пропавших детей.

Фрэнсис схватила с кухонного стола сотовый — и тут ее ждал еще один сюрприз. Набрав номер полиции, она услышала лишь только сухое громкое потрескивание. Раньше ничего подобного не случалось, по крайней мере таких разрядов ей слышать еще не приходилось. Да что же это? Уж не ядерное ли нападение?

У Сейдж засосало под ложечкой. Нужно перестать думать о Кропси: пустая трата времени и сил. Положив сумку на свободное сиденье рядом, она прислонилась к окну и закрыла глаза, стараясь отрешиться от автобусной качки и мерзких запахов. Она все бы отдала, чтобы зависать сейчас в торговом центре вместе с Хэзер и Дон, хихикать, прикалываться над людьми и скучать. А вместо этого ей одиноко и страшно, причем именно из-за тех мыслей, которые внушили ей подруги. Но сейчас не время упиваться жалостью к себе. Надо придумать, что сказать в Уиллоубруке, чтобы ей разрешили участвовать в поисках. Убедить администрацию в ее родстве с Розмари будет легче легкого: они ведь однояйцевые близнецы, у них одинаковые соломенные волосы, высокие скулы и серебристо-синие глаза с фиолетовыми крапинками. Если только Розмари не изменилась. Если только эти шесть лет, проведенные в лечебнице, не смыли и не свели на нет ее красоту.

— Черт! — раздраженно бросила она телефону и едва не расплакалась. — Что же делается?

— Ты сказала плохое слово! — пискнула Бретт и рассмеялась.

Каждый раз, когда автобус останавливался, чтобы высадить или впустить пассажира, Сейдж испуганно вздрагивала и с бешено колотящимся сердцем выглядывала в окно, соображая, где они сейчас. Наблюдая, как люди покидают автобус и уходят по заснеженным тротуарам, готовые начать очередной обычный день — пройтись по магазинам или встретиться с друзьями за поздним завтраком и коктейлями, вернуться домой после полночной вечеринки, проведать захворавшую тетушку, — Сейдж переполнялась завистью. Даже если они живут одиноко, в компании лишь старой кошки, ей страстно хотелось быть одной из них, а не той, кем она была: убитой горем, нелюбимой девочкой, едущей в психбольницу на поиски пропавшей сестры.

Плохие слова ей нравились. Мамочка вроде бы как ошиблась, а Бретт любила ловить взрослых на ошибках.

— Забирайте миссис Саммеркин и Ойнка, — распорядилась Фрэнсис, понимая, что без любимых игрушек дети не тронутся с места, даже если на городок обрушатся все десять казней египетских.

Она снова закрыла глаза, чтобы не видеть ничего и никого, и попыталась не загадывать наперед. Лучший способ справиться с тем, что будет дальше, это проживать минуту за минутой, а не воображать себе все, что может пойти не так. Но чем чаще автобус останавливался и чем ближе они подъезжали к Уиллоубруку, тем глубже ощущалось предчувствие беды. Может быть, ей следовало подождать, пока не найдется желающий ее сопровождать. Может, ей следовало попросить Ноя поехать с ней, пусть даже он обманывал ее с Иветт. Нет, он бы отговорил ее; да и вообще, нельзя ему доверять. Однако Сейдж не была уверена и в том, что не примет Ноя обратно, особенно сейчас, когда она чувствовала себя такой уязвимой. А пока придется справляться самой. Выбора нет: назад уже не повернуть.

Она молилась, чтобы этого не произошло, но что-то ведь случилось? Почему сюда налетело столько солдат? Почему они размахивают оружием, пугая и без того перепуганных людей?

Еще несколько остановок, и в автобусе остались только водитель и пожилая азиатская пара. Перед тем как отъехать от последней остановки перед Уиллоубруком, водитель глянул в продолговатое зеркало над головой.

Снаружи доносились крики соседей, и в их голосах звучали страх, тревога и растерянность.

— В Уиллоубрук едете? — крикнул он, обращаясь к Сейдж.

— Кто говорит, что нам надо уезжать? Объясните, в чем дело? Только через мой труп! Вы меня слышите?

Пожилая пара обернулась и тоже посмотрела на нее; их бледные лица были бесстрастны.

Последняя реплика принадлежала Дуги. Куда его черти понесли?!

— Да, — сказала она, кивнув. — Туда.

— Дуги, вернись в дом! — позвала мужа Фрэнсис. — Помоги мне с девочками! Дуги, ты нам нужен!

— Тогда порядок, — отозвался водитель. — Я на всякий случай. — Он закрыл дверь и отъехал от обочины.

Выстрел!

Сейдж сидела, настороженно глядя в окно; ее била нервная дрожь. Через несколько кварталов автобус свернул у коричневого щита с надписью «Государственная школа Уиллоубрук» и покатил по длинной однополосной подъездной дороге. Затем они миновали вход с колоннами; открытые ворота удерживались цепями на замках вокруг толстых столбов. В будке у ворот сидел охранник в форме, читал журнал и курил сигарету. Едва взглянув, он сделал водителю знак проезжать на территорию.

Громкий, похожий на треск молнии выстрел!

Фрэнсис побежала к двери — да, она снова бежала! — и увидела двух солдат армии США, стоящих над телом ее мужа.

Сейдж стиснула кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Из-за ворот и охранника Уиллоубрук больше походил на тюрьму, чем на школу. Может, и хорошо, что она приехала одна. Она не смогла бы справиться с чужой тревогой или опасениями — ей с избытком хватало своих.

«Боже, Дуги! Он даже не шевелится! Боже, Боже!»

Автобус, казалось, целую вечность тащился по узкой подъездной дороге, минуя неухоженные, покрытые снегом поляны и заглохший парк с заледеневшими ручьями. Буря наконец улеглась, но вечнозеленые деревья гнулись под снежной тяжестью; голые ветви кленов и дубов тоже облепил снег. Тройка оленей, подняв головы и подергивая хвостиками, проводила взглядом проезжающий автобус, затем вновь принялась разрывать сугробы в поисках травы. Это напоминало рождественскую открытку — картину, которую можно увидеть на зимних каникулах, когда едешь к бабушке и дедушке. Все такое мирное и спокойное, и такой резкий контраст с хаосом в голове. И еще Сейдж вспомнила, как отец не раз говорил, что когда-нибудь построит бревенчатую хижину в диком лесу. Вот бы папа был сейчас рядом! Знай он, насколько они с Розмари нуждаются в нем, непременно помог бы. Если уже не осуществил свою мечту, построив лесную хижину. Если только не начал совершенно новую жизнь.

Они просто убили его! Застрелили, как бешеного пса. Ни за что! Фрэнсис задрожала, затряслась. Ее вырвало.

Заверещали девочки:

Отчаявшись, она вспомнила их с Розмари любимую детскую игру: угадывать, о чем думает другая, напряженно посылая друг другу мысли. У них никогда ничего не получалось, но сейчас она изо всех сил сосредоточилась, отправляя послание отцу, молясь, чтобы он услышал или каким-то образом почувствовал ее отчаяние: «Папа, ты нам нужен. Ты нужен нам сейчас как никогда. Найди нас, пожалуйста».

— Фу, мамочка, фу! Ты испачкала всю кухню!

Глупость, конечно, но ей было все равно.

В следующий момент солдат с по меньшей мере двухдневной щетиной на физиономии вышиб дверь ударом ноги и заорал Фрэнсис прямо в лицо:

— Выметайся из трейлера! Живо! Если не хочешь сдохнуть!

Когда заросли поредели, показались просторные заснеженные лужайки с идеально рассаженными деревьями и подстриженными кустами. Вдоль берега затянутого льдом ручья виднелась рощица ив, устилавших землю длинными голыми ветвями. Затем с каждой стороны дороги потянулся ряд приземистых четырехэтажных кирпичных зданий в виде буквы «П»; каждое крыло было помечено черной цифрой в белом круге. Во двориках перед зданиями были рассыпаны яркие скамейки, качели, карусели и турники, увенчанные холмиками снега. Но играющих детей на улице не оказалось. Не видно было и учителей, которые дежурили бы на переменках, присматривали за детьми на прогулке. Человек, расчищавший лопатой тротуар, — как ни странно, без пальто или перчаток — остановился, глядя на автобус. В остальном место выглядело нежилым.

Дуло винтовки смотрело ей в глаз.