Жюстин Мелани

Берлинский синдром

Моим родителям
Melanie Joosten

BERLIN SYNDROME

Часть I

В Берлине полно собак. Каждый вечер, ожидая Энди, Клэр прислушивается к приглушенному лаю, который прилетает с оживленной улицы и оседает в забытом всеми дворике под окнами под окнами старого дома. Она тихонько постукивает по голому бедру и ждет перемен, ждет движения. Почему-то труднее представить, что происходит во дворе, чем невидимых собак и идущих рядом с ними хозяев. Проводя руками по бедрам, она читает неровности на их поверхности, словно шрифт Брайля. Воспаление прошло, порезы покрылись корочкой и скоро превратятся в рубцы. Затем к ним добавятся новые: ее ноги, как поля, ждут начала сезона вспашки.

Дни становятся длиннее. Или, во всяком случае, темнеет позже. Каждый день плавно перетекает в следующий в бесконечной череде повторов, искажая ее восприятие времени. Батарейка в наручных часах Клэр уже давно разрядилась, а все часы в доме она развернула циферблатами к стене. За окном затянутое тучами небо отказывается признавать, что сейчас может быть весна, а побежденное облаками солнце слишком рассеяно и почти незаметно на поверхностях в квартире.

Растение в цветочном горшке, похоже, растет. Она смотрит на его листья. Понимает ли оно, что время замедлилось? Листья прижаты к стеблю в надежде, что солнечный свет обязательно вернется. На зиму листья обычно опадают. А эти остались. Остались — это неправильно. И она осталась здесь — это тоже неправильно. Слова стучат в висках, требуя к себе внимания. Отказываются складываться в предложения, хотят оставаться самостоятельными. Чем дольше она находится здесь, предоставленная сама себе, где даже не с кем поговорить, тем громче толкаются слова, словно хотят, чтобы их заметили. Почему слово «оставаться» имеет два значения — и для нее, и для листьев? Почему нельзя, чтобы значение было только одно? «Яблоко» означает яблоко. Это слово не означает «верх» или «низ». Она меряет шагами квартиру. Шаг, шаг, шаг, поворот. Все быстрее и быстрее. Она старается идти по прямой, тщательно следя за сохранением как равновесия, так и рассудка.

В гостиной она резко оборачивается, стараясь застать наблюдающее за ней растение с поличным. По-другому и быть не может: в квартире только они — два живых существа. Их тянет друг к другу, ее и это растение, в этом нет сомнений, но доказательства еще предстоит собрать.

Натягивая джинсы, она ощущает себя актрисой, играющей роль в спектакле. Квартира напоминает театральные декорации для одного и того же действия, которое разыгрывается ночь за ночью. Все предметы мебели пропитаны значимостью, отягощены смыслом и что-то символизируют, и она полна решимости выяснить что именно.

Она разворачивает часы на книжной полке циферблатом к комнате. Тик-так. Время еще не остановилось, и от этого ей становится легче. Шаг, шаг, шаг, поворот. Она измеряет квартиру большими шагами, старательно вытягивая ноги, будто большее расстояние, что она преодолеет, способно ускорить бег времени. А теперь иди домой, иди домой. Ключ в замке наконец поворачивается, и она спешит в прихожую.

— Энди! Энди, ты дома?

Не поздоровавшись, он сваливает пакеты с покупками на пол и, повернувшись к ней спиной, закрывает дверь. У него мокрые волосы и плечи. Она и не заметила, что идет дождь. Он берет пакеты, и, когда проходит мимо нее на кухню, она протягивает руку и касается его волос, додумывая для себя погоду на улице.

— Энди?

— Что? — Он ставит пакеты с покупками на стол и проходит мимо нее, чтобы повесить куртку на спинку стула.

— Ты дома. — Она говорит тихо, но ее сердце громко выстукивает это утверждение, как рефрен: он дома, он дома…

Он хмыкает в знак согласия и принимается разбирать покупки. Ставит банки с нутом и помидорами в шкаф и убирает овощи в специальный контейнер холодильника. Высыпает из пакета в вазу яблоки и забрасывает буханку хлеба к тостеру, где она и приземляется со вздохом.

— Как прошел твой день?

Вопрос катится по полу и останавливается у его ног. Больше в квартире нет никакого движения.

— Энди?

Он продолжает выкладывать продукты.

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось.

— Что-то не так?

Она ждет в дверях.

— Ничего особенного, Клэр! — Он хмуро наклоняет голову, словно специально скрывая под тенью лба нос, и в недовольстве кривит губы. — Меня весь день донимали студенты, и я не хочу, чтобы теперь еще и ты занималась тем же. Просто оставь меня в покое, ладно?

Она отступает назад, но он делает шаг к ней. Она только все портит, ей не следовало спрашивать.

— Почему, когда я прихожу домой, всегда одно и то же? Клэр, ты всегда болтаешься рядом со мной! Заставляешь меня нервничать, постоянно следишь за тем, что я делаю. — Его лицо нависает прямо над ее: такое ощущение, что оно может упасть на нее сверху и поглотить все, что она могла бы сказать. — Клэр, я могу положить всему этому конец. В любое время, когда захочу. И ты это прекрасно понимаешь, ведь так?

Она кивает. И хочет, чтобы он это сделал.

В первый раз, когда Клэр ушла от Энди, солнце низко склонялось в свой осенний час. Длинные тени окутывали здания, а уличные фонари, мерцая, включались один за другим.

— Вы любите клубнику?

Она оглянулась и увидела мужчину, который, как и она, ждал смены светофора. Высокий, с вьющимися волосами, в руке он держал бумажный пакет.

— Да. — Одним словом она согласилась со всем, чему было суждено произойти дальше.

Светофор сменился сигналом, разрешающим переход, и пешеходы хлынули вперед, обтекая их.

Она взяла из пакета одну ягоду.

— Не хотите присесть?

— Посидеть? — спросила она, оглядываясь по сторонам. Скамеек поблизости не было.

— Да. — Он увлеченно кивнул и повел ее к розовой трубе, тянувшейся над тропинкой.

Эти трубы, обвивавшие город, очаровывали Клэр: их откровенный индустриальный вид смягчался самым женственным цветом. Может, они были художественной инсталляцией, направляющей туристов к Музейному острову[1]? Без начала и конца, эти трубы, огибая углы, змеились по старому Восточному Берлину: высоко над дорогами, под приподнятыми пешеходными тротуарами. В диаметре они были размером с обеденную тарелку, а может, и меньше. Их отдельные участки различной длины скреплялись болтами, иногда в странном, запутанном порядке, будто боги рассыпали по городу пластиковый серпантин.

— Почему они розовые?

— Розовые? Ягоды вроде красные или нет? Может, гнилая попалась? — У него на лице отразилось замешательство.

— Я о трубах. Почему они розовые? — Она легонько ударила ладонью по трубе, на которой они сидели.

— А, вы о них. Точно не знаю. Наверное, потому что розовый цвет ничего не означает.

— Розовый цвет означает многое — маленьких девочек, рак груди, гордость. — Розовый цвет, пожалуй, переполнен смыслом больше, чем любой другой цвет. Кроме черного. Или красного. Мысленно прокручивая весь цветовой спектр, она пришла к выводу, что, похоже, большинство цветов перегружены смыслом.

— Верно, — ответил он. — Но для улиц розовый цвет ничего не означает. Как правило, розовый цвет не встречается при дорожных работах, в зданиях, в ландшафте. Он яркий, поэтому заметный и заставляет даже людей в касках чувствовать радость.

— В касках?

— Нет же! Я имел в виду тех, кто обычно сдерживает чувства. — Он громко рассмеялся. — Наверное, я говорю непонятно из-за моего акцента? Человек в каске — человек, сдерживающий чувства. Видите ли, во-первых, если трубы покрасить в красный, то они будут вызывать тревогу. Во-вторых, они выглядели бы по-советски, что тоже нехорошо. Если их сделать зелеными, то они потеряются среди зеленой листвы. Желтые — слишком яркие на солнце, а синие? Те, что высоко, не будут видны на фоне неба! — с ликованием объявил он. — Именно поэтому строительные трубы розовые.

— Строительные трубы?

— Да. В наши дни в Берлине они только за этим и нужны. Люди все строят, и строят, и строят. А Берлин, он же построен на песке. Всякий раз, когда выкапывают котлован под фундамент, вода поднимается. Вот с помощью этих труб и отводят воду.

Удивительно — город, построенный на воде. Она приехала из страны, где города строились на свалках, а вода давно выщелочилась, чему способствовала непоколебимая вера в настоящее и неумолимое солнце. Ограничения на воду заставили отключить все мельбурнские фонтаны. Принудительное прекращение подобной глупой траты воды стало наказанием для людей, так долго наплевательски относившихся к ней, что, когда они одумались, вода стала скорее привилегией, чем правом. Вот было бы здорово протянуть эти розовые трубы до ее измученного жаждой родного города. Но проще перевернуть мир с ног на голову.

— Многие считают, что эти трубы связаны с искусством. — Он покачал головой в притворном ужасе. — Так откуда же вы приехали, если у вас нет водоотводных труб?

— Из Мельбурна.

— Понятно… значит, вы далеко от дома.

Они замолчали, каждый ожидал, что другой что-нибудь скажет, и первой нарушила молчание она. Изголодавшись по компании после нескольких месяцев путешествия в одиночестве, она не хотела упускать шанс поговорить.

— Так вы из Берлина?

— Да. Настоящий местный житель. Хотя должен признаться, что в этой части города бываю не так уж часто, поэтому не спрашивайте меня, как пройти.

Голос этого мужчины стоил того, чтобы молча послушать его, к тому же он выбирал такие необычные обороты речи. Они сбивали ее с толку и заставляли прикладывать усилия, осмысливая каждое слово, — живо воспринимать то, что он говорил, а не просто обдумывать свою следующую фразу. Он спросил, как там в Австралии, и в ответ она рассказала ему сначала кое-что из того, что обычно говорят туристам, а потом уже поделилась своим настоящим мнением. Они разговаривали о местах, где побывали, и о тех, куда хотели бы поехать, и она не переставала удивляться, как его мозг может работать на двух языках одновременно, в то время как ее мозг с трудом справлялся с одним.

— У вас очень хороший английский. — Она взяла из пакета еще одну клубнику и внимательно посмотрела на него. — Часто болтаете с иностранцами?

— Ха! Скажете тоже! — Не обращая внимания на толпы туристов, он развернулся к ней всем телом. — Жаль, конечно, но у меня такой возможности нет. Я преподаю английский язык в средней школе. И поэтому, к сожалению, у меня больше опыта в общении с непослушными учениками, чем с женщинами. — Произнося эти слова, он смотрел ей прямо в глаза, а она изо всех сил старалась отвести взгляд.

— А откуда у вас клубника? — поинтересовалась она, чувствуя, как к щекам подбирается жар румянца, и прикусила губу в надежде, что он поостынет.

— Выращиваю ее в Schrebergarten[2] моей матери. — Он посмотрел на нее, проверяя, поняла ли она. — Это маленький садик среди многих других, на окраине Берлина. — Он качнул головой, такой одинокий кивок. Казалось, он указывал на место, которое было одновременно близко и в то же время очень далеко.

— Хотя теперь он принадлежит отцу… — Его голос затих. — Однако мне пора идти. — Он встал с трубы и повернулся, протягивая ей руку: — Меня зовут Энди.

Его рука зависла перед ней, и она поспешно сунула в рот последний кусочек клубники, чтобы пожать протянутую руку. Схватив девушку за руку, он поднял ее на ноги и дружески поцеловал в обе щеки.

Этот европейский жест всегда застигал ее врасплох, а короткое прикосновение его губ мгновенно наполнили их отношения близостью, которую она испытывала только к старым друзьям или пропитанным виски незнакомцам в барах.

Его щетина царапнула ее, и она замерла. Ее рука все еще находилась в его руке, и в это мгновение она вдруг осознала, что прошло уже больше четырех месяцев с тех пор, когда хоть кто-то прикасался к ней с каким-либо намерением вообще.

— Клэр, — ответила она. Слишком долго сдерживаемый румянец вырвался на свободу, и, отчаянно стараясь скрыть его, она наклонилась и поцеловала нового знакомого в губы. — Приятно познакомиться, — произнесла она. И пошла прочь.

Клэр очень красива. Это констатация факта, а не наблюдение. Энди представляет, что находится в зале суда и вынужден под присягой отвечать на вопросы, которые ему задают. Опишите ее. Она красивая. Она маленькая, хотя он ожидал, что ноги у нее будут длиннее. Улыбается, пожалуй, слишком широко для своего лица, а волосы такие темно-рыжие, что еще чуть-чуть — и станут каштановыми. Она очень хорошенькая, особенно когда на ней ничего нет, кроме нижнего белья. И это тоже констатация факта, Ваша честь. В нижнем белье она выглядит хрупкой, и ему хочется почаще видеть ее такой. Нежной и беззащитной. Ее нельзя выпускать на холод в таком виде. Ей нельзя бродить по улицам: у нее окоченеют ноги, посинеют губы.

Он наблюдает, как она проходит через кухню, берет одну за другой кружки с сушилки и вешает их на крючки под кухонным шкафчиком. У ее ног красивая форма. У Ульрики были длинные тонкие ноги, ничего интересного в области колен и лодыжек. Они делали ее похожей на куклу, набитую скомканной ватой. Однако ноги Клэр не страдают этим, и их изгибы немного соприкасаются друг с другом. Словно две птицы. Когда она поднимает руку, убирая очередную тарелку в шкаф для посуды, она привстает на мыски, делая упор на одну ногу, тогда как другая тянется следом в расслабленной манере.

Он купит ей новое нижнее белье. Розовое, цвета розового фламинго. Он уже мысленно улыбается, представляя ее восторг, когда он преподнесет ей подарок. Она обожает подарки. И ценит их больше, чем кто-либо другой из его знакомых. Она настаивает на том, чтобы они вместе открывали любой подарок, каким бы он ни был — большим или маленьким, серьезным или шутливым. Она сразу же наденет его подарок и будет ходить в этом белье по квартире.

— Что? — Она оборачивается к нему с чашкой в руке.

— Ничего, — отвечает он с невинным видом. И улыбается ей: она так мило возмущается.

— Тогда почему ты на меня смотрел?

— Ты похожа на фламинго.

Она пренебрежительно фыркает и снова возвращается к тарелкам. Он готов поспорить, что она закатывает глаза, когда отворачивается к шкафчику. И радуется, что не ответил банально: «Ты красивая». Она не любит, когда он делает ей комплименты по поводу ее внешности. Говорит, что это дурной тон — хвалить человека за то, что от него не зависит.

Взволнованный, он идет в спальню. Когда он на работе, или ходит по магазинам, или навещает отца, все его мысли направлены только на то, чтобы поскорее вернуться сюда, в эту квартиру, к ней. Но здесь иногда все идет не совсем так, как он представляет. В его мечтах она хочет того, чего хочет он, и делает все, что он велит ей.

— Детка, иди спать, — зовет он ее.

Он включает лампу, садится на кровать и снимает ботинки. Глядя на свои ноги без обуви, он всегда вспоминает отца: они носят одинаковые носки. Когда Энди еще жил дома, по вечерам они часто сидели вместе, держа на коленях по раскрытой книге. У отца ноги большие и послушные, будто спящие животные. Каждый из них притворялся, что телевизор включен как фон, а на самом деле они погружены в чтение. Перелистывая время от времени страницы, они украдкой смотрели телевизор, никак не комментируя происходящее.

— Клэр?

Она еще не появилась в дверях, и он не слышит, как она ходит по квартире. Может, заснула на диване, с ней иногда такое случается. А когда просыпается, то сердится, будто это он виноват, что она так устала, и не надо было позволять ей спать там. Но он в этом не виноват. Он заботится, чтобы она достаточно отдыхала.

Он позволяет себе упасть на кровать, не отрывая ног от пола. Смотрит в потолок, однообразие которого нарушает одинокий глобус. Раньше на нем был абажур, похожий на бумажный фонарь, но она сняла его. Сказала, что это обман, будто он что-то скрывает, и что она предпочитает, чтобы глобус был таким, каким его создали. Он не стал спорить. Уже усвоил, когда не надо спорить.

— Клэр, детка, иди спать.

Никакого ответа. Что же она делает? Сжав кулаки, он считает до трех, затем встает с кровати и выходит в коридор. Она стоит в дверях гостиной. Тыльные стороны ее ладоней прижаты к дверному косяку.

— Смотри, — говорит она. Делает шаг ему навстречу, и ее руки взлетают вверх, как в замедленной съемке звездного прыжка. — Я не могу помешать им двигаться, — восторженно произносит она. — Они просто взлетают вверх по собственной воле.

Он берет ее руки в свои, прерывая их взлет.

Он убеждал себя, что на самом деле не преследовал ее, просто было любопытно посмотреть, куда она отправится. Антропологическое исследование на тему «Иностранец в Берлине». Когда он впервые увидел ее, она читала на скамейке в сквере, подложив под голову вместо подушки сумку. Его привлекла ее беззаботность, она лежала, как у себя в спальне, не обращая внимания на происходящее на площади поблизости, игнорируя шумных школьников, которые толпились на ступенях концертного зала, пихая друг друга. Он был уверен, что она иностранка: местный житель предпочел бы уйти, и еще она не курила.

Он остановился на краю площади, наблюдая за ней. Что она здесь делает? Что здесь делают все остальные? В этой мертвой части города — с церквями, восстановленными до жуткого совершенства, и монументами, воздвигнутыми в память о том, что рухнуло под тяжестью недавней истории. Новый век стремительно несется вперед, не оставляя после себя ничего подлинного. Он пришел сюда, чтобы встретиться с отцом: они договорились пойти на публичную лекцию по осталъгии[3] — ностальгии людей по Восточной Германии, по ГДР. Как это часто бывало, отец забыл о встрече и, позвонив, сказал, что встретится с ним в ресторане. Энди с облегчением вздохнул: у него не было настроения обсуждать утраченное вместе с прошлым, и он покинул лекционный зал и побрел вниз по улице в поисках места, где можно было бы погреться в последних лучах заходящего солнца. Но все поверхности были заняты туристами, которые цеплялись за свои места отдыха, словно ярко окрашенный лишайник. Именно тогда он и увидел ее, неподвижно лежавшую, не замечавшую окружающей суматохи и выглядевшую на зависть довольной.

Что бы он делал, если бы она не любила клубнику? Он нырнул в мини-маркет, и клубника показалась ему самым аппетитным и наименее угрожающим из всех предложений. «Никогда никуда не ходи с пустыми руками», — так говорила его мать. Выйдя из магазина, он испытал мгновенный приступ паники: скамейка была пуста. Заметив, что она подходит к перекрестку, он перешел на бег трусцой и, догнав ее, выяснил, что она действительно любит клубнику и что она не местная — из Австралии. Где люди спокойны и беззаботны. Она сама так и сказала. А когда спросила, откуда у него клубника, он не захотел разочаровывать ее.

Теперь он следовал за ней, а она шла по Фридрихштрассе, прижав к себе локтем сумку и засунув кисти рук в карманы. Обидно, что она не смотрит по сторонам. Хотя откуда ей знать, что он здесь? У контрольно-пропускного пункта «Чарли» она скользнула взглядом по информационным щитам, окружавшим пустыри, но, похоже, решила проигнорировать их многоязычную информацию для туристов и пошла дальше.

Он просто должен догнать ее и взять номер телефона. Но тогда пришлось бы признать, что уже какое-то время он идет за ней. Замедлив шаг, он наблюдал, как она завернула за угол и вошла в книжный магазин.

Когда он заговорил, она, казалось, вся сжалась в ожидании, и он обнаружил, что его английский покидает его. Она рассказала, что весь день осматривала город; как архитектурному фотографу, город представлялся ей в виде кубов и плоскостей, фигур и теней. Ему нравилось, что она наблюдает за тем, как его город раскрывается и снова обновляется. Он завидовал ее свободе наблюдать, хотел уверить ее, что он тоже посторонний, загляды вающий внутрь извне.

— Иногда мне нравится просто сидеть и усложнять мир. — Он следил за ее реакцией.

Запрокинув голову, Клэр беззвучно рассмеялась» выражая удовольствие. Будет ли такое ее поведение раздражать его через некоторое время? Перестанет ли он пытаться смешить ее?

— Усложнять? Вы, наверное, хотели сказать созерцать… но вышло очень забавно.

Он рассмеялся вместе с ней. Это был правильный выбор. Он почти потерялся на компенсировать. Консуммиро-вать. Концентрировать. Освящать. Усложнять, определенно, было лучшим выбором.

Смирившись с тем, что опаздывает на встречу с отцом, Энди последовал за ней в книжный магазин. Клэр присела на корточки у полки с книгами по искусству. Она вытащила книгу, и он прищурился, чтобы лучше разглядеть какую. Эгон Шиле[4]. Она поставила книгу на место и, поднявшись, огляделась, словно оценивая магазин. Энди схватил книгу и спрятался за соседним стеллажом, чувствуя себя так, словно попал в британскую комедию. Что он скажет, если она увидит его? Притворится, что оказался здесь случайно, что это его любимый книжный магазин?

Клэр распоряжалась своим телом так, словно, кроме нее, никого в помещении не было. Но почему никто, кроме него, не замечал ее? Она снова присела; он стоял так близко, что слышал, как хрустнули ее колени. Они издали звук, похожий на щелканье пальцев, каким привлекают внимание. Наверняка же все в магазине следят за каждым ее движением? Она взяла с полки книгу о Климте[5] и уселась на ковровое покрытие пола, скрестив ноги, и принялась листать страницы, наклоняя их в сторону от яркого света ламп.

У Энди зазвонил телефон. Вибрируя, аппарат, словно маленький зверек, лапками нетерпеливо бил по его бедру. Он отложил книгу, по-прежнему наблюдая за Клэр, совсем не обращавшую внимания на людей, проходивших мимо нее. И снова почти сделал шаг вперед, собираясь спросить ее номер телефона. Ему хотелось прокричать ей этот вопрос, увидеть, как его слова ударят ее по лицу и вытряхнут из состояния задумчивости. Но поскольку он не был уверен, что она закричит в ответ, он вышел из магазина. Играть с неуверенностью ему не хотелось.

По пути к ресторану Энди размышлял, не пропустил ли отец лекцию специально. У них были разные взгляды на прошлое, особенно там, где дело касалось ГДР. Отец видел эту республику как нечто отдельное, другой мир, недоступный пониманию тех, кто жил в настоящем. Энди же воспринимал ее как продолжение сегодняшнего дня: ее нельзя было стереть с глаз долой или простить. А что думала о прошлом, если вообще думала о нем, его мать, он не знал.

Шагнув в прохладу ресторана, Энди увидел отца, ждавшего его за столиком. Даже сидя, он производил впечатление высокого мужчины. Одежда свободно облегала его тело, будто боялась соприкоснуться с ним, отчего плечи казались гораздо шире и более мужественными, чем они были на самом деле. Интересно, понравился бы ему отец, если бы они встретились как ровесники? Скорее всего, нет. И все же они узнавали друг в друге самих себя. Тот же нос, тот же рот. У обоих неровные зубы, а верхняя губа изогнута то ли в милой, то ли в недоброй улыбке.

Много лет назад отец проводил занятия со своими студентами прямо у них дома, и Энди незаметно наблюдал за дискуссией, в которой раздавались громкие голоса и сыпались идеи. Он видел, что иногда ироничное замечание отца заставляло студентов отводить глаза, или он был так очарователен, что некоторые из них, женщины и мужчины, краснели. Энди потратил много часов, стараясь научиться притягательному хмурому взгляду отца, но его взгляд всегда казался скорее застенчивым, чем недовольным. От этой неудачи он еще больше невзлюбил отца и его непринужденную манеру держаться.

Когда отец встал, Энди вспомнил, какой он уже старый. Они сбивчиво обменялись приветствиями, отец еще раз извинился за пропущенную лекцию, а Энди, неловко обняв его, слишком быстро сел. Они передавали друг другу реплики разговора через стол, вопросы работы и учебы неспешно вели их к десерту. Он поймал себя на том, что посматривает на часы на телефоне: жалко, конечно, но при виде отца у него всегда возникало желание оказаться в другом месте.

— Мама хочет повидаться с тобой. — С этими словами отец налил себе воды в стакан, не отрывая взгляда от потока.

Энди старательно рассматривал свои столовые приборы. Нож из нержавеющей стали по всей своей поверхности покрывали мелкие царапины — широкие линии от края до края. Там, где высохла мыльная вода, виднелись мутные разводы, след от моющего средства напоминал след, оставленный улиткой.

— Зачем?

Он видел, как обида заструилась по лицу отца. Энди вздохнул. Он не хотел обижать отца. Но он стал таким ранимым: хватало слова, стремительно брошенного через стол, или даже не стремительно, и все.

— Ты и ее сын, Андреас. Она хочет повидаться с тобой.

Отцу и в голову не пришло, что не стоило заводить этот разговор, хотя он знал, какой получит ответ.

— Я не хочу видеть ее.

Отец кивнул. И они сидели молча, пока Энди не махнул официанту, чтобы принесли счет.

У Клэр затекла левая нога. Закрыв монографию, она поставила ее обратно на полку. Покачала ногой, пока онемение не начало проходить, поднялась с пола и посмотрела в сторону двери. Уже совсем стемнело, пора возвращаться в гостиницу, и по дороге надо где-нибудь поесть.

Ни того, ни другого делать не хотелось — эти цели казались недостижимыми. Вздохнув, она взяла сумку и вышла из магазина. Она устала ставить себе цели и стыдилась этой усталости. Разве нельзя просто наслаждаться отдыхом? Она прошла несколько шагов в сторону контрольно-пропускного пункта «Чарли», уговаривая себя присоединиться к стоявшим там людям — встать в очередь в сувенирный магазин, купить кухонное полотенце со «светофорными человечками» и магнитик на холодильник, а еще несколько остроумных открыток, чтобы позже отправить их друзьям домой. Но вместо этого она направилась к Потсдамской площади, надеясь, что суматоха и сияние обновленной площади изгонят из нее усталые мысли. На мгновение в голове промелькнул вопрос: интересно, что сегодня вечером делает тот мужчина с клубникой, Энди? Она представила, как он ведет дискуссию в баре, окружающие восторженно слушают его, а сторонники ловят каждое его слово. Наверное, восхитительно полезно преподавать язык, давая людям возможность общения. И хотя она понимала, что у фотографии схожая роль и изображения могут передать истину так, как никогда не смогут слова, ее карьера все еще казалась бесперспективной.

Отправляясь в эту поездку, она была вне себя от радости, отложила всю свою коммерческую деятельность и даже не потрудилась сообщить клиентам дату возвращения. Она устала от дыма и зеркал или, точнее, от зеркал и фотошопа архитектурной фотографии. От настойчивых пожеланий нанимавших ее архитекторов: здания на фотографиях должны выглядеть больше, чем они есть в реальности или могли бы быть. Человек на снимке должен показывать на здание, воткнутое в городской горизонт, будто разрывающее дыру в атмосфере, несмотря на то, что архитектура в Австралии развилась уже до такого уровня, когда о ней можно сказать «со вкусом».

Желая посмотреть здания, спроектированные для определенных целей, она наметила поездку по бывшему Восточному блоку. В больших городах и городках она находила такие здания по большей части заброшенными, что свидетельствовало об утопичности предназначенного им будущего, которое никогда не наступит. Строго говоря, места для проживания и работы задумывались как продолжение коллективной, а не личной идентичности. Однако она не питала никаких иллюзий относительно жестокой природы коммунизма и близких к нему социалистических идеологий. Она помнила, как в детстве смотрела «Эй-би-си Ньюс» и видела, как люди забирались на Берлинскую стену и танцевали на ней, а она задавалась вопросом, было ли это то же самое, что и «железный занавес», и понимала, что демонстрация такой радости может означать только одно: действительность, которую скрывает эта стена, безжалостна.

Раздираемая любопытством посмотреть, как общество, движимое неумолимым стремлением к идеалу, может стать настолько беспомощным, она упаковала свою студию и дом в арендованное складское помещение. Заключила договор с галереей на проведение выставки по бетонно-блочным домам и советской архитектуре и подписала договор с издательством на фотоальбом по той же тематике. Понимая, что этот проект не лишен некоторой доли злорадства, ей не терпелось сравнить будущие фотографии с многоэтажными коммерческими домами, разбросанными по внутренним пригородам Мельбурна. Для развития чувства «мы и мы», а не «мы и они». Но разве это кого-нибудь волнует? Если так-то разобраться. Вряд ли люди, живущие в этих высотных зданиях, когда-нибудь прочтут ее книгу: это занятие такое же бесполезное, как и те здания, которые она пыталась поймать в объектив фотоаппарата. Возникало ощущение, будто все, что она делала, уже сделано раньше другими, а ее усилия заполнить пустоту просто обозначали границы ее существования.

Добравшись до Потсдамской площади, она чуть не расхохоталась вслух. Весь комплекс представлял собой героический кадр. Все эти высокие потолки и отполированные фасады были данью капитализму и его способности объединять людей через потребление. Она опоздала почти на двадцать лет и вряд ли сможет теперь наверстать упущенное.

Думая о том, чтобы состариться вместе с Энди, она смиряется с ощущением счастья. Пока он смотрит телевизор, она разглядывает его профиль. Диктор говорит слишком быстро для Клэр, и она уже не пытается расшифровать слова. Вместо этого она смотрит на Энди и старается увидеть в нем того незнакомца, которым он пробыл так недолго. Вспоминает пожилую пару, которую однажды сфотографировала, — их нетвердые шаги навсегда запечатлелись на пленке.

Это произошло в конце зимы. Она сидела в одном из городских скверов Мельбурна. Солнце изредка проглядывало сквозь голые ветки, но почти совсем не грело. Его лучи падали на двух мужчин, готовивших клумбу для посадки: они расставляли саженцы в горшках так, чтобы цветы веером, словно велосипедные спицы, расходились от центрального фонтана. Закуривая сигарету, она с изумлением отметила, как хрустит клубящийся дым. Она не спала всю ночь, работала и сейчас чувствовала себя как в тумане, но день резко расставил все по своим местам. Если какой день и был назначен для предчувствий, то это был именно тот день. Утро выдалось ясным и ошеломляющим, и ясновидящие люди, наверное, видели вечность. Именно тогда она решила покинуть Мельбурн, чтобы посмотреть, что жизнь приготовила для нее за горизонтом.

Городские здания теснились за деревьями и выглядели так, словно их вырезали из картона, как часть декораций в спектакле, который игрался специально для нее. Из ротонды доносились голоса двух человек, репетировавших песню. Аккомпанирующая виолончель втягивала их голоса в этот день, отступая каждый раз, когда они доходили до конца припева и, сделав паузу, возвращались к началу.

Мимо прошла пожилая пара. Мужчина и женщина поддерживали друг друга, шаркая подошвами по песчаной дорожке. Их взгляды были устремлены к земле: они отмеряли каждый свой шаг, не обращая внимания ни на голые клумбы, ни на чахлые розовые кустики. На голове у мужчины была небрежно надета фетровая шляпа. «Лихо», как сказали бы женщины пятьдесят лет назад. В застегнутых на все пуговицы длинных твидовых пальто, пара, казалось, не замечала холода того дня.

Она подождала, когда они пройдут, а потом встала на дорожку и сфотографировала их, пока они, шаркая, удалялись от нее. Делая снимок этих стариков, она не особо-то и старалась, но когда позже проявляла пленку, то поняла, что эта фотография — лучшая из всех, что она делала за долгое время.

Жаль, что на стенах в квартире Энди нет настоящих семейных фотографий в рамочках, хранящих воспоминания на всю жизнь.

— Ты похож на своего отца? — спрашивает она его. Интересно, каким станет Энди, когда состарится.

— Пожалуй, да. — Он отрывает взгляд от телевизора. — Мы оба высокие.

— А на маму? Ты похож на нее?

— Нет. — С помощью пульта дистанционного управления он выключает телевизор. — Зачем тебе знать, на кого я похож? Я похож на самого себя. — Он тянется к ней, дергая ее к себе за руку.

Она устраивается поудобнее рядом с ним.

— У тебя есть их фотографии? — Ей хочется увидеть его сходство с кем-то другим. Он не отвечает. — Энди?

— Нет, никаких фотографий.

— У тебя хорошие отношения с родителями? — Она чувствует, как напрягается его тело.

— Достаточно хорошие. Иногда я вижусь с отцом. — Он отталкивает ее локтем и встает с дивана. — Есть хочешь? Могу что-нибудь приготовить.

Когда она слушает, как он хлопочет на кухне, аппетит покидает ее. Она так давно не видела своих родных — в нее вселяется тоска по дому.

Оставив Энди во второй раз, Клэр надеялась, что он последует за ней. Все утро она провела, фотографируя Дворец Республики, размеры которого казались карликовыми по сравнению с кранами, занятыми в его демонтаже. В здании сохранились покрытые бронзовым напылением стекла, но не было никаких признаков кегельбана, парламентских залов или впечатляющего вестибюля, украшенного тысячами безделушек, прозванных «лавкой древностей Эриха», как поведал ей путеводитель. Дворец значился последним в ее берлинском маршруте, но она еще не чувствовала себя готовой покинуть город. Пройдя по вчерашним следам, она снова оказалась в книжном магазине, где, протиснувшись мимо воскресных читателей, внимательно изучавших кулинарные книги, прямиком направилась к монографиям по искусству.

Он был там, склонился над той самой книгой о Климте, за которой она пришла. Его губы были сосредоточенно поджаты, а торчавший наружу ярлычок на рубашке манил к его взъерошенным волосам.

Поставь книгу на полку. Ей хотелось, чтобы он обернулся и заметил ее, но он продолжал читать. Поставь же ее на полку! Она слонялась возле соседних стеллажей, шумно вытаскивала какую-нибудь книгу, затем ставила ее на место. Она не знала, что скажет, если он посмотрит в ее сторону, но, находясь в чужом для нее городе, была полна решимости установить с ним хоть какую-то связь. С их вчерашней встречи ей никак не удавалось выкинуть его из головы — ее грезы наяву не знали границ. И все это только из-за одного поцелуя. Ей было одиноко. Но разве одиночество чем-то хуже любой другой причины, чтобы поговорить с кем-нибудь? Не совсем. Нуждаясь в предлоге, она подошла к нему сзади и заправила ярлычок. Рука коснулась его шеи. Он обернулся.

— Ярлычок торчал, — сказала она в качестве извинения.

Энди наморщил лоб — знак замешательства у всех народов. Или злости. Мимика у него на удивление двуличная. Она протянула руку к своему вороту и, достав, продемонстрировала ярлычок.

— А, спасибо.

Она надеялась, что он отложит книгу, но он просто повернулся к полке. Неужели он не узнал ее? Лицо у нее горело — знак смущения у всех народов. Ей хотелось вырвать книгу у него из рук, уберечь ее никем не читанные страницы от света. Хотелось иметь такое же самообладание, как у женщин Климта, и такое же искаженное чувство меры. Ей хотелось быть нарисованной в золоте и опустошать свои глаза до тех пор, пока в них не останется ничего, что можно было бы прочесть.

— Это моя любимая, — сказала она. Адель Блох-Бауэр[6] в перчатках, натянутых на искалеченные руки.

Он ничего не ответил, только перевернул страницу. Какой-то покупатель протиснулся за спину Клэр, и она оказалась прижатой к Энди. Зажатая между ними, она подождала, пока покупатель возьмет с полки нужную ему книгу и отойдет. Но вместо того, чтобы затем сделать шаг назад, Клэр продолжала прижиматься к нему, положив руки ему на плечи. Чувствовал ли он, как бьется ее сердце?

Она стояла у него за спиной почти пять минут. Ничего не говорила. И он ничего не говорил. Ее влажное дыхание касалось его одежды и облачком возвращалось снова к ней. Она чувствовала каждую частичку своего тела там, где оно соприкасалось с ним. Эта книга и Энди — вот два объекта, которые она могла получить, она не сомневалась в этом. Но проходили минуты, а он никак не реагировал на ее присутствие, и ее уверенность слабела. Жар его тела пробирался сквозь одежду, словно приглашая. Ее груди ак> куратно устроились под его лопатками. Левая лопатка надавливала на левую грудь всякий раз, когда он протягивал руку, чтобы перевернуть страницу. Ее грудь и очередная страница двигались в совершенном согласии. Дойдя до конца книги, он вернулся к началу и снова принялся листать страницы. Интересно, улыбается ли он? Отступив назад, она подождала, что он повернется к ней. Когда же он этого не сделал, она ушла.

Объятая сердечным трепетом, с взбудораженным разумом, она вышла из книжного магазина и, перейдя улицу, бросилась бежать. О чем она только думала? Почему она не вела себя как нормальный человек и просто не сказала: «Привет, как дела?» Но мир оставался безразличным к ее страданиям. Солнце садилось за облака, сквозь сумерки вырисовывались вывески магазинов, и от асфальтовой дороги поднималась темнота. Не соображая, куда бежит, она перешла на шаг. Обсаженная деревьями улица вскоре сменилась парковой зоной, и она решила, что наплыв эмоций лучше переждать на скамейке. Она посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Неужели надеялась, что он последует за ней? Или просто хотела побыстрее сбежать? Завидуя проносящимся мимо велосипедистам, чьи колеса резво скользили по дороге. Она мечтала сбить одного из них на землю, перекинуть ногу через седло и унестись на высокой скорости подальше отсюда. Почему он ничего не сказал ей?

Жилые кварталы сменились вереницей баров и кафе, где профессиональные игроки теснились вокруг столов, уставленных пивными бокалами. Вспоминая непреодолимое ощущение тела Энди, прижатого к ее телу в книжном магазине, она отодвинула стул от пустого столика и стала ждать, когда что-нибудь произойдет.

Одно пиво, решила она. Подождет его, пока выпьет один бокал пива, а потом уйдет. Но когда ей принесли пиво, оно было почти без пены, сразу же разрушая иллюзию, что она выбрала идеальную меру. Он не собирался идти по этой улице, да и зачем ему? Слишком много мыслей роилось у нее в голове. Жаль, что никто не заберет эти мысли, не выжмет их и не вернет обратно, чистыми, свежими и обновленными. Возможно, пришло время возвращаться домой.

Лицо Клэр расплылось в улыбке, когда он приблизился. Он поспешно прошел последние несколько шагов, бросил книгу на стол и тяжело опустился на стул напротив.

— Знаете, не люблю Климта. — Он запинался, будто не хотел расставаться со своими словами. Вокруг них смеялись и размахивали руками люди, словно пародируя разговор. — По-моему, от его работ сквозит снисхождением.

— Все так считают, — ответила она, глядя скорее на книгу, чем на него. — Потому что вы знакомы с его работами по изображениям на кофейных чашках и поздравительных открытках. Но если рассмотрите их как следует, то увидите, что люди, которых он рисовал, существуют на другом уровне. Они настоящие. Переполнены тем моментом, в котором он запечатлел их.

Она не вмещалась в его воспоминания. Он почувствовал напряжение, которое даже не замечал, словно его ботинки промокали, соприкасаясь с тротуаром, и облегчение, потрясающее в своем возникновении. В то утро Клэр возникла в его сознании как серия вспышек, как раскадровка мультипликационного фильма о вчерашней встрече. Ее растрепанные волосы плохо сочетались с розовыми трубами. Зеленые полоски на рукавах джемпера обрамляли ее запястья. Как она запрокидывала голову, когда смеялась. И поэтому он пошел не к себе домой, а к Шпрее[7], пересек реку и вернулся в книжный магазин.

Книга, которую она смотрела, стояла на том месте, где она, похоже, оставила ее накануне, и он не решался взять ее в руки. Когда же все-таки взял, то принялся медленно переворачивать страницы, будто стараясь отыскать ключ к разгадке. Он всегда считал Климта чересчур декоративным и плоским, но, просматривая эту книгу, понял, что был слишком самоуверенным: он никогда прежде не видел рисунков этого художника. Тонкие линии изображали томные тела: женщины спали, заключив друг друга в объятия.

— Ярлычок торчал.

И это была она. Заправляя выбившийся ярлычок за воротник, ее рука трепетала над его плечом, а затем опустилась рядом.

— Спасибо. — И он снова уставился в книгу. Неужели он сам наколдовал ее?

— Это моя любимая.

Он перестал листать страницы, и Клэр прижалась к нему, пропуская какого-то покупателя. Едва дыша, Энди перевернул еще страницу. Обними меня. Он не сводил взгляда с рисунка, озаглавленного «Двое влюбленных». Бесконечные плечи мужчины. Его спина — лишь волнистая линия, перекатывающиеся холмы. Женщина едва видна за ним, ее тело подстраивается под тело мужчины. Зря он не поставил книгу на полку; надо было повернуться и обнять ее — всего лишь одно плавное движение. Но сделать это движение, на мгновение создавая между ними пропасть, было выше его сил.

Не говоря ни слова, она отошла в сторону и вышла из магазина. Почему она не дождалась, пока он что-нибудь скажет? С книгой в руке он последовал за ней к выходу. Сработал сигнал охранной системы, за которым последовал вопросительный взгляд продавщицы, и он поспешно оплатил покупку.

Энди шел уже минут десять, прежде чем увидел ее, быстро идущую впереди. Он продолжал держаться на расстоянии до тех пор, пока она не села.

— По-моему, Клэр, мне нужно выпить пива. — Он отвернулся, пытаясь привлечь внимание официанта, и даже в этот момент чувствовал, что забирает что-то у нее.

— Энди, здесь его подают без пенной шапки, — отозвалась она, подражая его собственной интонации. — Но, наверное, это и неважно.

Землю окутал холод вечера, а они делали выпады своими фразами, словно фехтовали на мечах. Он уклонялся от ее атак и бросал ей вызов — каждый ответ был частью заранее продуманного действа. Когда разговор закончился, Клэр посмотрела на часы, и он понял, что не может отпустить ее.

— Поужинаем вместе? — Она кивнула, и он встал, протягивая ей руку. — Не возражаешь, если ужин для тебя приготовлю я?

Когда она вышла из-за столика, он чуть притянул ее к себе. Ему захотелось провести пальцем по неровной линии ее пробора. Но вместо этого он взял ее и за другую руку тоже, сведя их в такой манере, чтобы они оказались полностью заключенными между его ладоней. Он заметил, что у нее серые глаза, и кивнул, потому что это казалось самым правильным в этом мире.

Клэр хотела оттянуть неизбежное. Вчера она встретила его на углу улицы, а сегодня тенью скользнула за ним в книжный магазин, а вечером так же последует за ним и в постель, но не сейчас. Когда Энди пошел на кухню за еще одной бутылкой вина, она достала из сумки кисет с табаком.

В комнате было не много мебели. На зеленом ковре, словно на травяном острове, стояли диван и кресло. В углу — телевизор, а заваленный бумагами столик рядом с собой приютил стереосистему и подставку с аккуратно расставленными пластинками. За ними, в конце коридора, виднелась кухня, которую отгораживала скамейка высотой по пояс. В квартире были ободранные до самых досок полы и голые стены.

Она подошла к окну и свернула папиросу — запах незажженного табака поплыл по комнате. После укромные уголки квартиры еще долго хранили его, но сейчас, до начала курения, он напоминал о весне. Она прикурила, и от папиросы поднялась струйка дыма. Как интересно. Можно пить напиток, но сам себя напиток выпить не может. Клэр сделала глубокую затяжку. Ей хотелось ощутить легкое головокружение от первой затяжки. Она была бы счастлива прожить на первой затяжке всю оставшуюся жизнь. Многое было похоже на нее. Первый поцелуй, первый секс — они так отличались от всего, что было потом. И все же они так быстро приелись. Соскользнули по наклонной в разряд самых обыденных вещей. Хотя трудно представить, как можно скользнуть по наклонной вверх. Почему слова, которые обычно казались совершенно нормальными, теперь вызывают столько сомнений? Зная, что английский — неродной язык для Энди, она обнаружила, что снова перебирает все сказанные ею фразы, проверяя, имеют ли они для него смысл, и исправляя все сложное или разговорное.

— Не возражаешь? — спросила она, махнув сигаретой, когда он вернулся в комнату.

В ответ он помотал головой и наполнил ее бокал, а затем подошел к стереосистеме. Она потянула за ручку оконную раму, но та не поддалась. Заперта. От городских огней ночное небо выглядело бледным; телевизионная башня возвышалась над своими низкорослыми соседями, как свеча на праздничном торте. Прижавшись головой к стеклу, она попыталась разглядеть землю пятью этажами ниже, но свет едва достигал ее, и двор казался бездонной воронкой.

— Эта безжизненность в каком-то смысле даже красива. Согласна? — Он подошел к ней сзади и обнял за талию, касаясь подбородком ее плеча.

— Да. Красива.

Она выдохнула дым в окно, тщетный жест… дым ударился о стекло и как бы повис на нем, расплющенный и неподвижный, напоминая простыню, сохнущую на веревке в безветренный день.

— Рад, что ты любишь клубнику.

Энди прошептал эти слова ей в ухо, его дыхание щекотало шею, а по спине бежали мурашки. Когда она повернулась к нему лицом, он вынул папиросу из ее руки и бросил в свой бокал, стоявший на подоконнике. Без отвлекавшей ее папиросы она почувствовала всплеск воинственности.

— Ты правда выращиваешь клубнику? — спросила она, наклоняя голову, словно уклоняясь от поцелуя. Проходя через первый двор, она видела липу, последние листья которой цеплялись за ветви, напоминая, что сейчас конец осени. Можно ли в такое время года вырастить клубнику всаду?

— Разве это имеет значение? — Он поцеловал ее, его руки скользнули под ее рубашку, прогоняя все мысли о клубнике.

В спальне, упав на кровать, они неловко возились с одеждой, пытаясь раздеться, не отпуская друг друга.

Затем, так же внезапно, как и начал, он откинулся назад, его глаза были закрыты, а руки убраны к бедрам.

— Подожди.

Ее тело пело, умоляя о прикосновении, но он слез с кровати, оставив ее лежать. Она дрожала, словно была механической и ее слишком быстро отключили — в ответ он только поднял палец, требуя паузы. Наклонившись, он разул ее. Его руки заскользили по ее ногам снизу вверх, под пояс ее расстегнутых джинсов. Она потянулась к его рубашке, желая стащить ее через голову, но он увернулся. Получив такой отпор, она безвольно уронила руки на кровать. Намерение Энди так очаровало ее, что ей казалось нелепым протянуть руку и дотронуться до его тела.

Она послушно приподняла бедра, и он приспустил ее джинсы до колен, а после, дернув, стащил совсем. Затем встал перед ней на колени, притянул ее в сидячее положение и снял с нее рубашку, прежде чем позволить ей снова упасть на кровать. Она потянулась, чтобы все-таки коснуться его, но ее руки вдруг оказались недостаточно длинными.

— Не торопись. — Улыбаясь, он наклонился и поцеловал ее в живот.

У нее возникло ощущение, словно она лежала на операционном столе, отдав тело на попечение других людей. По телу побежали мурашки, когда он провел рукой по ее голой ноге. От кончиков пальцев на ногах до кончиков пальцев на руках… Она чувствовала, как крошечные волоски встают дыбом, и когда он наконец поднялся и принялся сбрасывать с себя одежду, вожделение вспыхивало по всему телу Клэр, будто точечные удары тока. Она хотела его, и его выдержка только подогревала ее нетерпение. Она ожидала обычных мгновенных уступок, как бывает в таких ситуациях, наслаждения в реальном времени, растворяющего неизбежное сомнение, которое сопровождает связь на одну ночь, а не такого рода вынужденное колебание.

Раздевшись, он подошел к двери и выключил свет.

— Нет, оставь.

Ей не хотелось объяснять, что она боится темноты. Если не видно, куда она идет, вдруг она никогда никуда не придет? Она предпочитала видеть его и понимать, что они собираются делать.

— Ты ведь точно знаешь, чего хочешь, правда, Клэр? — спросил он. В дверном проеме виден был только его силуэт.

И потому что она знала, какой ответ ожидается от нее, и потому что это было так правильно, она без промедления ответила:

— Тебя.

Он снова включил свет и вернулся к кровати. Их секс был таким бурным, будто они сдавали экзамен по этой дисциплине и его результаты были крайне важны. Все хладнокровие покинуло их вместе с одеждой. В постели она чувствовала все гораздо сильнее, чем обычно; именно Энди одновременно удерживал ее и высвобождал — пузырь, поднимающийся к поверхности. Но когда все закончилось и они отпали друг от друга, она не могла не почувствовать облегчения. Дело, вокруг которого они танцевали весь день, сделано — никто никому ничего не должен.

Он первым нарушил молчание:

— Забавно, что мы дошли до этого, как по-твоему?

Она хотела бы уже уснуть и не участвовать в разборе полетов.

— Что ты имеешь в виду?

Раньше разговоры после секса пугали ее: у нее постоянно возникало ощущение, что ее ответы звучат как-то не так. Но сейчас его вопросы просто раздражали. Не хотелось обсуждать то, чем они только что занимались, по крайней мере, сразу после окончания.

— Ну, вчера ты лежала, читая, на скамейке на площади, а теперь мы лежим голые здесь.

— Но мы по-прежнему чужие друг другу, — сказала она, мысленно возвращаясь назад, и неожиданно поняла. — Ты видел, как я читаю? Где? У концертного зала? — Она приподняла голову и посмотрела на него.

— Конечно. Именно поэтому я и заговорил с тобой.

В этом был смысл, и она уловила трепет предчувствия. Она-то решила, что он просто случайно оказался рядом с ней на перекрестке с пакетом клубники в руках. Это предчувствие, несомненно, что-то значило, но сон манил ее, и она надеялась, что он больше ничего не скажет. Замерзнув, она протянула руку за одеялом, чтобы накрыться.

— Нет, подожди. — Энди взял ее руку в свои.

— Я замерзла. — Она снова потянулась за одеялом.

Он схватил ее за запястье, прижав руку к ее телу.

— Нет, правда, подожди. Когда ты совсем замерзнешь, а потом укроешься, увидишь, что эффект будет намного лучше. — Он посмотрел на нее. — Обещаю.

— Хорошо.

Дрожь ползла вверх по ноге, готовая внезапно наброситься на нее. Она пыталась представить, как это восхитительно, но тело только медленно коченело. Она крепко сжала колени, не желая шевелиться и тревожить воздух вокруг себя. Затем, когда коленные суставы расслабились, левая нога принялась неудержимо подергиваться, словно пытаясь двигаться взад и вперед, чтобы согреться. Она снова сжала колени, стараясь не думать о том, как она замерзла, и все равно думала только об этом. В конце концов, она сдалась и, свернувшись калачиком, прижалась к Энди. Но от него исходило мало тепла, ровно столько, чтобы напомнить ей, как замерзло ее тело. Она добралась до одеяла и натянула его на себя.

— Итак, что дальше? — Его голос донесся по воздуху до ее уха, а затем, вибрируя, прошел через грудь к другому узу.

— Ты выключишь свет, и я провалюсь в глубокий сон? — Пожалуйста, ну, пожалуйста, пусть она поспит.

— А потом? Что потом? — Он сместил ее со своей груди и выскользнул из постели, чтобы выключить свет. — А как же любовь?

Его бестелесный голос плыл от края кровати, стелился за ним, затем он снова забрался в постель рядом с ней. Неужели он в самом деле так сказал? Вряд ли он имел в виду что-то серьезное.

— Любовь?

— Она придет, как ты думаешь? К нам? — С этими словами он обнял ее, но, несмотря на тепло, у нее возникла мысль встать, одеться и уйти.

Она закрыла глаза и стала ждать, когда ее заберет сон.

Одна грудь у Клэр больше другой. И она чуть больше отвисает. Ее левая грудь. Для него — правая. Он наблюдает, как она двигается, когда Клэр лениво потягивается. Она поднимает руки над головой, берется одной рукой за локоть другой и удерживает эту позу. Когда она так делает, ее груди поднимаются и сходятся вместе, но все равно видно, что одна из них немного больше. Наверное, потому что она правша. А она правша? Он старается представить, как она тянется к чему-нибудь или ест, но не может вспомнить, какой рукой она это делает. И вряд ли он видел, как она пишет. Может, ей просто не на чем или не о чем писать? У него возникает ощущение, что он знает ее тело лучше, чем свое, и при этом не знает, правша она или левша. Если он купит ей записную книжку, станет ли она вести дневник? Записывать туда события каждого дня, проведенного ими вместе, размышлять о будущем? Станет ли она вообще упоминать о нем?

— У тебя одна грудь больше другой.

Она смотрит на него. И ничего не говорит. Роняет руки, потом снова поднимает их, теперь держась за другой локоть. На ней его спортивные шорты, и каждый раз, когда она поднимает руки, он видит, что они закатаны на талии, чтобы не упали.

— Левая.

Интересно, всегда ли так было? Раньше он не замечал. Одна грудь чуть ниже другой. Совсем немного. Самую чуточку. Но достаточно, чтобы заметить, если присмотреться повнимательнее. Ему нравится разглядывать ее: он открывает для себя так много необычного. Каждый день она как новый человек.

— Я знаю.

— Ого. — Он-то думал, что сообщает ей новость.

— И кстати, такое есть у большинства женщин.

— Правда? — Теперь она сообщает ему то, чего он не знал. Вот почему она никогда не надоест ему. Иногда она спрашивает, когда он устанет от нее, и никакие его заверения, что это попросту невозможно, похоже, не убеждают ее. — Значит, женщины не симметричны.

— Нет. Никто не симметричен.

Он обдумывает ее слова.

— Разве здесь есть какая-то проблема?

Она садится на пол, одна нога вытянута вперед другая согнута, и тянется к пальцам ступни. Выглядит так, словно она готовится к пробежке. Она говорит, что это одно из ее любимых занятий, и он размышляет, стоит ли купить ей беговую дорожку — ей бы понравилось.

— В общем-то, нет.

Интересно, будут ли груди идеальной женщины одинаковыми? Клэр как-то странно далека от своего тела. Иногда, замечая, что она бедром задевает стол или неправильно оценивает расстояние между собой и кроватью, он задается вопросом: чувствует ли она вообще свое тело? Кажется, тело удостаивается ее внимания только во время выполнения растяжки, упражнения из йоги или стойки на руках. Но даже тогда она относится к нему как к устройству, которое нужно обслуживать.

— Может, хочешь, чтобы я сделала что-нибудь с ней? — С вопросительным выражением на лице она стоит перед ним, обхватив ладонью левую грудь.

— Может быть. — Интересно, что она может сделать? — Но, похоже, именно это маленькое несовершенство и делает тебя идеальной.

— Хочешь, отрублю ее, как амазонка-воительница. Говорят, они отрезали себе одну грудь, чтобы не мешала стрелять из лука.

— В самом деле?

В этом есть смысл. Груди будут только мешать. Но, похоже, для этого требуются большие усилия.

— Нет, наверное. Думаю, они просто связывали их.

— Связывали?

— Как китайские женщины связывали ноги. Разбивали и бинтовали.

Она подходит к окну, где стоит он, прислонившись к подоконнику, и принимает такую же позу, как у него. Ее бедра приглашающе опираются на подоконник.

— Так какую же из них? — спрашивает она, когда он поворачивается к ней.

— В смысле?

— Какую из них ты бы отрезал? Ту, что поменьше, или ту, что побольше?

— Никакую. Я люблю каждую частичку тебя в равной степени.

Целуя ее, он чувствует, как ее груди прижимаются к его груди.

Когда Клэр в третий раз оставила Энди, луна уже спускалась с неба. Она выбралась из постели, пока Энди досматривал сны. Начало нового дня — ее любимое время, время возможностей, пока остальной мир не захватил ее. Обнаженная, сейчас она могла стать кем угодно. Деловой женщиной, которая вот-вот наденет колготки и костюм, потрескивающий от статической уверенности, перед тем как спустится по лестнице. Или, к примеру, спортсменкой, готовой атаковать этот день, доказывая, на что способно ее тело.

Она прошла по темному коридору на кухню — второстепенное помещение в этой квартире, потому что обычно в ней никого не было. Вспомнилась кухня в доме бабушки и дедушки: в центре стоял длинный стол, за которым могли разместиться десять человек, а то и больше, если втиснуться на восстановленную церковную скамью, прижавшуюся к стене. Когда все ее тети и дяди съезжались в гости, на кухне было шумно, как на поле битвы. Пообедав, младшие кузены проскальзывали под стол, выбирались из леса ног и убегали на простор заднего двора. Она часто жалела, что не может поступить так же, и чувствовала себя в ловушке, пока семья делилась событиями дня. А она продолжала тихо сидеть, с застывшей улыбкой, совершенно потерянная.

То же чувство обрушилось на нее, приземлившись в груди с глухим стуком, когда она стояла на кухне этого незнакомца и гадала, в каком шкафу хранятся стаканы. Тошнота подтолкнула ее к раковине. Она жадно пила из-под крана, позволяя воде стекать по лицу и шее, беспристрастный запах металла успокаивал ее сжимающийся живот.

Вернувшись в спальню, она взглянула на Энди: он лежал, закинув руку за голову, и только ресницы подрагивали на щеках. Он очень красивый. Она испытывала настоящую гордость из-за того, что переспала с ним, — чувство, в котором никогда не призналась бы. Одеваясь, она старалась не шуметь, хотя каждое движение, казалось, требовало к себе особого внимания. Ей никогда не нравилось дожидаться, пока мужчина проснется. Предпочитала уйти и превратиться в необязательное воспоминание. А не в дурную привычку, в несвежее утреннее дыхание и банальную историю, если останется. Все это было так привычно. Она отнесла свою обувь к входной двери и наклонилась, надевая ее. Пошевелится ли он? Позовет ее по имени, умоляя не уходить? И если да, то останется ли она? Ей нравилось думать, что у нее сильная воля, и все-таки она знала, что, если он проснется, она не выйдет за эту дверь. Смущенная тем, насколько она оказалась желанна, Клэр не хотела, чтобы Энди на практике подтвердил ее подозрения.

Она спустилась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и в слабом утреннем свете прошуршала во дворе листьями, устилавшими землю, подобно снегу. Холодный воздух покалывал — приближалась зима. Оказавшись на улице, она ускорила шаг, и ноги благодарно приняли ее решение. Возможно, чуть позже она отправится на пробежку, чтобы вместе с потом выгнать лишнее о прошедшей ночи.

Отыскав по карте нужную станцию метро, она вернулась в хостел за своими вещами. В Берлине она пробыла почти две недели и сфотографировала все, что было намечено. Пришло время двигаться дальше.

Когда она уже приняла душ и собрала вещи, для других день только начинался. Спускаясь по лестнице в метро, она старалась держаться подальше от людей с хмурыми лицами, спешивших на работу. Администратор хостела сказал, что все поезда в Дрезден отправляются с вокзала Остбанхоф, так она обнаружила, что ее утренняя поездка через город повторяется, но только в обратном направлении. Она была рада отправиться в путь.

Когда Энди проснулся, ее уже не было в квартире. Ногами он сбросил с себя простыни, будто ожидая увидеть ее по-кошачьи уютно свернувшейся в тепле на краю кровати. Вода из кранов не текла, и он не слышал шагов. Задержав дыхание, он отогнал ложно оправдывающие тишину мысли. Она ушла.

Он натягивал на себя вчерашнюю одежду, которая еще пахла сексом и потом, и этот запах обволакивал его. Застегивая рубашку, постоял в дверях гостиной. Ведь только накануне вечером он вошел в комнату с бокалами вина и смотрел, как она сворачивает папиросу? Ему хотелось проникнуть в ее мысли, чтобы точно узнать, о чем она думает. Она так быстро передвигалась по квартире, что он был уверен — стоит ему выпустить ее из виду, и она исчезнет навсегда. Так и произошло. Вспомнилось, как, словно уличный мим, копирующий ее смеха ради, он следовал за ней по пятам, пока она перемещалась от дивана к книжному шкафу, затем к окну. Она все время шла впереди него, ее голос оседал на его плечах, будто пелерина, и он обнаружил, что не поспевает за ней, словно языковой разрыв превращался в пространственный.

Он схватил куртку и захлопнул за собой дверь, торопливо нащупав ключи, чтобы запереть ее. Куда же она могла уйти? Есть ли у него хоть какая-то надежда найти ее? Внутренний дворик был слишком тесным, чтобы броситься бежать; быстро миновав его, Энди поспешил к воротам. На улице люди торопились на работу, и он подстроился под их шаг. Сердце билось так сильно, будто разрасталось внутри него, грозясь вырваться из груди и взрывом кровавых осколков разметать утренних прохожих.

Он постарался собраться с мыслями. Куда Клэр собиралась отправиться? Она же рассказывала ему о своих планах, куда хотела поехать, а он выслушал ее, как обычно слушают, если информация не касается тебя лично. Неужели он действительно решил, что она никуда не поедет? Или что ему будет все равно? Ускорив шаг, он направился к центру города. Она не могла уйти слишком далеко. В котором часу она встала?

Дрезден. Он бросился бежать. Она говорила, что собирается в Дрезден, хотела сфотографировать тамошние здания — их, как пазл, восстанавливали по кусочкам. А значит, она поедет поездом с Остбанхофа. Он еще может успеть на один из поездов, идущих в Дрезден, и последовать за ней, и… И что? Что он сейчас делает? Он не может преследовать ее, он никогда не найдет ее. И все равно он бежал, с силой отталкиваясь от земли, хотя в боку уже кололо. На вокзале он едва дождался, когда раздвинутся двери. Ворвался в зал ожидания, чувствуя, как вздымается грудь и расширяется сердце. Невидящим взглядом посмотрел на табло, буквы плавали в непонятном ему коде, а потом побежал через весь зал, стараясь не столкнуться ни с кем из пассажиров, тащивших свои сумки и чемоданы на колесиках. Остановившись у первой платформы, он поглядел через пути. И увидел ее — она ждала его.

— Не уезжай.

На следующее утро после вчерашнего вечера и ночи он снова появился в ее жизни. Когда, пошатываясь, он поднялся по лестнице на платформу, он выглядел еще более растрепанным, чем она запомнила его. Ее желудок жгло огнем — от его присутствия или внезапного приступа голода? Ей редко удавалось отличить влечение разума от потребностей тела.

— Идем со мной. — Он произнес эти слова как мольбу, сопровождая их уже знакомым движением головы, обозначавшим место одновременно и близкое, и далекое. Она ожидала, что интонация будет вопросительной, но так и не дождалась.

— Нет.

— Почему нет?

— Энди, я не могу остаться. У меня есть и другие дела.

— Например?

— Мои фотографии. Выставка. Книга. — Трогательно, конечно, и легкое искушение уже маячило на горизонте, но она не собиралась оставаться: это не входило в ее планы. Извиняясь, она пожала плечами и попробовала сменить тему разговора: — А у тебя нет ощущения, что вокзалы просто жаждут драмы? — К своему неудовольствию, она почувствовала, что ее голос дрогнул, и попыталась взять ситуацию под контроль. — Вечные сцены расставания. И отчаяния. Как у Анны Карениной, которая в последний момент хочет подняться на ноги и уйти с путей. Высокие потолки, особая архитектура — благодаря им, такие места признаются вратами в миры с большими возможностями. Полеты присвоили себе романтику путешествий, а бюджетные авиалинии убили ее.

— Бывают и исключения, — заметил он.

Он выглядел подавленным и стоял так близко и в то же время сам по себе, из-за чего у нее возникло чувство вины. Она ничего не знала об этом мужчине, ей не нужна была эта связь. И все же она ждала, что он возьмет ее за руку и заставит остаться. Но он только глубже засунул руки в карманы, и она укрепилась в своей решимости.

— Просто останься на некоторое время. — Он говорил, как плаксивый ребенок, но в его взгляде читалась не мольба, а обвинение. — Вчера вечером… было забавно.

При этих словах ее сострадание исчезло. Сказанное им нельзя было назвать признанием. Она отвернулась с непреодолимым желанием, чтобы поскорее подошел поезд. Поцеловала бы его на прощание и вошла в вагон. Поболтали, и хватит, не оглядывайся на прошлое. Эта связь становилась все более запутанной. И распространялась на слишком много мест и случайных встреч.

— Энди, давай оставим все как есть.

Она отказывалась смотреть на него, играть в его игры. Какого хрена? Ей и похмелья вполне хватает. Она чувствовала, как на нее давит вокзал, словно властный родитель, ожидающий, когда она сознается в проступке, совершенном на детской площадке. Почему он даже не пытается коснуться ее? Это обстоятельство сбивало с толку, заставляло усомнится в его реальности.

Они стояли молча, отказываясь смотреть друг на друга, удерживать друг друга, уходить. Каждый хотел, чтобы другой принудил его принять решение.

— Клэр, пойдем со мной домой.

Он попробовал обнять ее, но она успела протянуть руку для неловкого прощального рукопожатия. Его рука прошла выше, чем она ожидала, и он буквально схватил ее за плечо и крепко сжал. Она чувствовала, как давит каждый его палец по отдельности. Позже ночью она будет рассматривать на коже синяки и задаваться вопросом, а надо ли было ему применять такую силу?

— Я хочу тебя, Клэр. Останься.

— А я хочу уехать.

За эту мысль она цеплялась с того самого момента, как покинула многолюдную кухню своего детства. Та кухня была так сильно пропитана солнечным светом и доброжелательностью, что, казалось, они стекали по стенам и скапливались на полу, заставляя всех скользить и врезаться друг в друга. Она видела, что родные все еще там, хватаются друг за друга для поддержки, смеются, когда падают, помогают друг другу подняться и снова падают, пока все не оказываются в одной куче. Они, как палочки для игры в бирюльки, жаждущие, чтобы эта игра продолжалась вечно.