— Хочешь, отрублю ее, как амазонка-воительница. Говорят, они отрезали себе одну грудь, чтобы не мешала стрелять из лука.

— В самом деле?

В этом есть смысл. Груди будут только мешать. Но, похоже, для этого требуются большие усилия.

— Нет, наверное. Думаю, они просто связывали их.

— Связывали?

— Как китайские женщины связывали ноги. Разбивали и бинтовали.

Она подходит к окну, где стоит он, прислонившись к подоконнику, и принимает такую же позу, как у него. Ее бедра приглашающе опираются на подоконник.

— Так какую же из них? — спрашивает она, когда он поворачивается к ней.

— В смысле?

— Какую из них ты бы отрезал? Ту, что поменьше, или ту, что побольше?

— Никакую. Я люблю каждую частичку тебя в равной степени.

Целуя ее, он чувствует, как ее груди прижимаются к его груди.

Когда Клэр в третий раз оставила Энди, луна уже спускалась с неба. Она выбралась из постели, пока Энди досматривал сны. Начало нового дня — ее любимое время, время возможностей, пока остальной мир не захватил ее. Обнаженная, сейчас она могла стать кем угодно. Деловой женщиной, которая вот-вот наденет колготки и костюм, потрескивающий от статической уверенности, перед тем как спустится по лестнице. Или, к примеру, спортсменкой, готовой атаковать этот день, доказывая, на что способно ее тело.

Она прошла по темному коридору на кухню — второстепенное помещение в этой квартире, потому что обычно в ней никого не было. Вспомнилась кухня в доме бабушки и дедушки: в центре стоял длинный стол, за которым могли разместиться десять человек, а то и больше, если втиснуться на восстановленную церковную скамью, прижавшуюся к стене. Когда все ее тети и дяди съезжались в гости, на кухне было шумно, как на поле битвы. Пообедав, младшие кузены проскальзывали под стол, выбирались из леса ног и убегали на простор заднего двора. Она часто жалела, что не может поступить так же, и чувствовала себя в ловушке, пока семья делилась событиями дня. А она продолжала тихо сидеть, с застывшей улыбкой, совершенно потерянная.

То же чувство обрушилось на нее, приземлившись в груди с глухим стуком, когда она стояла на кухне этого незнакомца и гадала, в каком шкафу хранятся стаканы. Тошнота подтолкнула ее к раковине. Она жадно пила из-под крана, позволяя воде стекать по лицу и шее, беспристрастный запах металла успокаивал ее сжимающийся живот.

Вернувшись в спальню, она взглянула на Энди: он лежал, закинув руку за голову, и только ресницы подрагивали на щеках. Он очень красивый. Она испытывала настоящую гордость из-за того, что переспала с ним, — чувство, в котором никогда не призналась бы. Одеваясь, она старалась не шуметь, хотя каждое движение, казалось, требовало к себе особого внимания. Ей никогда не нравилось дожидаться, пока мужчина проснется. Предпочитала уйти и превратиться в необязательное воспоминание. А не в дурную привычку, в несвежее утреннее дыхание и банальную историю, если останется. Все это было так привычно. Она отнесла свою обувь к входной двери и наклонилась, надевая ее. Пошевелится ли он? Позовет ее по имени, умоляя не уходить? И если да, то останется ли она? Ей нравилось думать, что у нее сильная воля, и все-таки она знала, что, если он проснется, она не выйдет за эту дверь. Смущенная тем, насколько она оказалась желанна, Клэр не хотела, чтобы Энди на практике подтвердил ее подозрения.

Она спустилась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и в слабом утреннем свете прошуршала во дворе листьями, устилавшими землю, подобно снегу. Холодный воздух покалывал — приближалась зима. Оказавшись на улице, она ускорила шаг, и ноги благодарно приняли ее решение. Возможно, чуть позже она отправится на пробежку, чтобы вместе с потом выгнать лишнее о прошедшей ночи.

Отыскав по карте нужную станцию метро, она вернулась в хостел за своими вещами. В Берлине она пробыла почти две недели и сфотографировала все, что было намечено. Пришло время двигаться дальше.

Когда она уже приняла душ и собрала вещи, для других день только начинался. Спускаясь по лестнице в метро, она старалась держаться подальше от людей с хмурыми лицами, спешивших на работу. Администратор хостела сказал, что все поезда в Дрезден отправляются с вокзала Остбанхоф, так она обнаружила, что ее утренняя поездка через город повторяется, но только в обратном направлении. Она была рада отправиться в путь.

Когда Энди проснулся, ее уже не было в квартире. Ногами он сбросил с себя простыни, будто ожидая увидеть ее по-кошачьи уютно свернувшейся в тепле на краю кровати. Вода из кранов не текла, и он не слышал шагов. Задержав дыхание, он отогнал ложно оправдывающие тишину мысли. Она ушла.

Он натягивал на себя вчерашнюю одежду, которая еще пахла сексом и потом, и этот запах обволакивал его. Застегивая рубашку, постоял в дверях гостиной. Ведь только накануне вечером он вошел в комнату с бокалами вина и смотрел, как она сворачивает папиросу? Ему хотелось проникнуть в ее мысли, чтобы точно узнать, о чем она думает. Она так быстро передвигалась по квартире, что он был уверен — стоит ему выпустить ее из виду, и она исчезнет навсегда. Так и произошло. Вспомнилось, как, словно уличный мим, копирующий ее смеха ради, он следовал за ней по пятам, пока она перемещалась от дивана к книжному шкафу, затем к окну. Она все время шла впереди него, ее голос оседал на его плечах, будто пелерина, и он обнаружил, что не поспевает за ней, словно языковой разрыв превращался в пространственный.

Он схватил куртку и захлопнул за собой дверь, торопливо нащупав ключи, чтобы запереть ее. Куда же она могла уйти? Есть ли у него хоть какая-то надежда найти ее? Внутренний дворик был слишком тесным, чтобы броситься бежать; быстро миновав его, Энди поспешил к воротам. На улице люди торопились на работу, и он подстроился под их шаг. Сердце билось так сильно, будто разрасталось внутри него, грозясь вырваться из груди и взрывом кровавых осколков разметать утренних прохожих.

Он постарался собраться с мыслями. Куда Клэр собиралась отправиться? Она же рассказывала ему о своих планах, куда хотела поехать, а он выслушал ее, как обычно слушают, если информация не касается тебя лично. Неужели он действительно решил, что она никуда не поедет? Или что ему будет все равно? Ускорив шаг, он направился к центру города. Она не могла уйти слишком далеко. В котором часу она встала?

Дрезден. Он бросился бежать. Она говорила, что собирается в Дрезден, хотела сфотографировать тамошние здания — их, как пазл, восстанавливали по кусочкам. А значит, она поедет поездом с Остбанхофа. Он еще может успеть на один из поездов, идущих в Дрезден, и последовать за ней, и… И что? Что он сейчас делает? Он не может преследовать ее, он никогда не найдет ее. И все равно он бежал, с силой отталкиваясь от земли, хотя в боку уже кололо. На вокзале он едва дождался, когда раздвинутся двери. Ворвался в зал ожидания, чувствуя, как вздымается грудь и расширяется сердце. Невидящим взглядом посмотрел на табло, буквы плавали в непонятном ему коде, а потом побежал через весь зал, стараясь не столкнуться ни с кем из пассажиров, тащивших свои сумки и чемоданы на колесиках. Остановившись у первой платформы, он поглядел через пути. И увидел ее — она ждала его.

— Не уезжай.

На следующее утро после вчерашнего вечера и ночи он снова появился в ее жизни. Когда, пошатываясь, он поднялся по лестнице на платформу, он выглядел еще более растрепанным, чем она запомнила его. Ее желудок жгло огнем — от его присутствия или внезапного приступа голода? Ей редко удавалось отличить влечение разума от потребностей тела.

— Идем со мной. — Он произнес эти слова как мольбу, сопровождая их уже знакомым движением головы, обозначавшим место одновременно и близкое, и далекое. Она ожидала, что интонация будет вопросительной, но так и не дождалась.

— Нет.

— Почему нет?

— Энди, я не могу остаться. У меня есть и другие дела.

— Например?

— Мои фотографии. Выставка. Книга. — Трогательно, конечно, и легкое искушение уже маячило на горизонте, но она не собиралась оставаться: это не входило в ее планы. Извиняясь, она пожала плечами и попробовала сменить тему разговора: — А у тебя нет ощущения, что вокзалы просто жаждут драмы? — К своему неудовольствию, она почувствовала, что ее голос дрогнул, и попыталась взять ситуацию под контроль. — Вечные сцены расставания. И отчаяния. Как у Анны Карениной, которая в последний момент хочет подняться на ноги и уйти с путей. Высокие потолки, особая архитектура — благодаря им, такие места признаются вратами в миры с большими возможностями. Полеты присвоили себе романтику путешествий, а бюджетные авиалинии убили ее.

— Бывают и исключения, — заметил он.

Он выглядел подавленным и стоял так близко и в то же время сам по себе, из-за чего у нее возникло чувство вины. Она ничего не знала об этом мужчине, ей не нужна была эта связь. И все же она ждала, что он возьмет ее за руку и заставит остаться. Но он только глубже засунул руки в карманы, и она укрепилась в своей решимости.

— Просто останься на некоторое время. — Он говорил, как плаксивый ребенок, но в его взгляде читалась не мольба, а обвинение. — Вчера вечером… было забавно.

При этих словах ее сострадание исчезло. Сказанное им нельзя было назвать признанием. Она отвернулась с непреодолимым желанием, чтобы поскорее подошел поезд. Поцеловала бы его на прощание и вошла в вагон. Поболтали, и хватит, не оглядывайся на прошлое. Эта связь становилась все более запутанной. И распространялась на слишком много мест и случайных встреч.

— Энди, давай оставим все как есть.

Она отказывалась смотреть на него, играть в его игры. Какого хрена? Ей и похмелья вполне хватает. Она чувствовала, как на нее давит вокзал, словно властный родитель, ожидающий, когда она сознается в проступке, совершенном на детской площадке. Почему он даже не пытается коснуться ее? Это обстоятельство сбивало с толку, заставляло усомнится в его реальности.

Они стояли молча, отказываясь смотреть друг на друга, удерживать друг друга, уходить. Каждый хотел, чтобы другой принудил его принять решение.

— Клэр, пойдем со мной домой.

Он попробовал обнять ее, но она успела протянуть руку для неловкого прощального рукопожатия. Его рука прошла выше, чем она ожидала, и он буквально схватил ее за плечо и крепко сжал. Она чувствовала, как давит каждый его палец по отдельности. Позже ночью она будет рассматривать на коже синяки и задаваться вопросом, а надо ли было ему применять такую силу?

— Я хочу тебя, Клэр. Останься.

— А я хочу уехать.

За эту мысль она цеплялась с того самого момента, как покинула многолюдную кухню своего детства. Та кухня была так сильно пропитана солнечным светом и доброжелательностью, что, казалось, они стекали по стенам и скапливались на полу, заставляя всех скользить и врезаться друг в друга. Она видела, что родные все еще там, хватаются друг за друга для поддержки, смеются, когда падают, помогают друг другу подняться и снова падают, пока все не оказываются в одной куче. Они, как палочки для игры в бирюльки, жаждущие, чтобы эта игра продолжалась вечно.

— Любое место находится вдали от любого другого места. — Он снова сжал ее плечо, и это давление вернуло ее в настоящий момент.

Солнце пробивалось сквозь стекло крыши над платформой, и ей казалось, что оно гонится за ними по платформе на огромной скорости. Похмельная головная боль пульсировала в черепе, мучительно подгоняя сердце биться быстрее.

— Клэр, пожалуйста, останься. Ты очень нравишься мне. — Его ударение на слове «нравишься» заставило их обоих покраснеть, будто подростков. — Я хочу тебя.

Кто поспорит с таким аргументом, как «я хочу тебя»? С сияющей ясностью до нее дошло, что все очень просто: ему будет не все равно, если она уедет, а в Дрездене нет никого, кому было бы не все равно, приедет ли она туда.

— Ладно.

В ответ по его лицу пробежала улыбка, напомнившая прилив, входящий в устье реки. Они поцеловались, и его знакомый вкус поразил ее настолько, что она задумалась, был ли он благодаря какой-то случайности точно таким, как ее собственный.

— Идем. — Он взял ее за руку, вытаскивая ее, как бирюльку из кучи остальных бирюлек, и ни одна из них не шелохнулась.

Когда на городских деревьях начинают распускаться листья, Клэр закрывает глаза и притворяется спящей. Она дышит протяжно, глубоко и ровно и слушает, как Энди совершает свой утренний ритуал. Вот, почистив зубы, он сплевывает пену в раковину, и к этому времени на плите начинает булькать кофе. Интересно, смотрит ли он на нее, входя и выходя из спальни, подходя к кровати, направляясь в ванную, кухню? Она не осмеливается открыть глаза и проверить. Помешанный на порядке, он консервативен в своих утренних передвижениях, будто ему придется уплатить налог, если рейсов между раковиной и кухонным столом, на котором стоит завтрак, холодильником и ванной будет больше, чем обычно.

Перед самым уходом он приходит в спальню. Она слышит, что он останавливается рядом с кроватью, и чувствует, как простыни сползают вниз, к ее лодыжкам. Прохладный воздух скользит по спине, но она не шевелится, продолжая лежать, уткнувшись в подушку. Опираясь одним коленом на кровать, он кладет ей на плечи ладони, затем ложится на нее, подстраиваясь под ее тело. Его колени упираются ей в спину, бедра мягко прижаты к ее ягодицам. И хотя он намного выше ее, в эти моменты кажется, что они одного роста.

Распластавшись под ним, она чувствует себя более настоящей, чем в любое другое время дня. Она ощущает его по всей длине своего тела, и его тяжесть, его неподвижность успокаивают ее. В таком положении он не может причинить ей боль. Она слышит его дыхание. Интересно, прежние запахи кофе и зубной пасты были реальными или всего лишь воображаемыми предвестниками? Он нежно прикусывает ее за мочку уха. У нее по рукам разбегаются мурашки.

— До вечера, — шепчет он, затем встает, берет с пола портфель и уходит, закрыв за собой дверь.

Она неподвижно лежит на кровати. Когда его вес перестает давить на нее, ей становится легко. В этом смысле каждое утро она сама себе дирижабль.

Выбравшись в конце концов из постели, она включает телевизор. Сильные голоса дикторов, которые кажутся всегда беспристрастными, вызывают у нее ощущение, что сегодняшний день будет особенным. Что-то должно произойти, утверждают они с решительным кивком. Она смотрит на бегущую строку внизу экрана, где показывают новости в сокращенном виде, английские слова машут ей, как старые друзья, а немецкие постепенно становятся знакомыми. Обилие заглавных букв, обычно создающее впечатление, будто на нее кричат, больше не раздражает ее. Из газеты она вырезает отдельные буквы, чтобы составить стихотворную записку о выкупе. Стихотворение о кухонной раковине и сером сужающемся виде из окна квартиры. О бескрайнем участке земли за домом и самой зеленой в мире траве по обеим его сторонам. Когда типографская краска размазывается, и буквы уже не разобрать, она вырезает другие. Ей подходят только заголовки, потому что другой шрифт слишком мал.

Долгими днями она читает эту поэзию вслух. Требуя внимания воображаемых почитателей, с пафосным видом декламирует стихи, на что никогда не решилась бы в присутствии других людей. В Будапеште она провела вечер, слушая стихи в крошечном баре. Ничего не понимая на том языке, она просто позволяла незнакомым звукам дождем проливаться на нее, пока не стала совсем мокрой от музыкальности этого потока. В ее представлении тот вечер не был посвящен произнесенным словам; не было никакого скрытого отчаяния и напоминания аудитории, что поэзия как вид искусства интересна, актуальна, важна. Вместо этого она увидела гордое литературное кабаре: затемненная комната, люди, собравшиеся за совсем небольшими столиками, сидели на стульях из гнутого дерева, курили, пили и барахтались в море слов. И вот теперь она исполняет свои стихи так, будто снова оказалась в том баре, будто никто не понимает ни слова из того, что она говорит, но слушателям все равно, они хотят услышать само звучание и принимают его с восторгом.

Вечером он перебирает листы бумаги с наклеенными буквами, разглаживает их загнутые уголки. Внимательно читает текст, задает вопросы. Сначала она думала, что он шутит, и отвечала кратко и односложно. Ее коробило от акцента, с которым он произносил каждое слово, повторяя каждую строчку. Но она продолжает вырезать буквы, складывать из них строчки, приклеивать на лист и сушить у батареи.

Ей приснилось, что в мире больше не осталось слов. Представители властей подошли к ее двери, постучали и вежливо сообщили, что она больше не сможет вырезать буквы. Газет больше не будет: население слишком расстраивается от плохих новостей, поэтому их перестанут печатать. Ей предлагают переработать свои переработанные стихи, и она так и делает: разрезает их и склеивает, пока буквы на странице не превращаются в призраки преследующих ее воспоминаний об утраченном.

— А мы можем на обратном пути пройти вдоль Стены? — громко спросила Клэр, указывая на разрисованную граффити Стену, протянувшуюся вдоль реки.

Задержавшись возле Остбанхофа, Энди позвонил в школу и предупредил, что заболел и не придет на работу. Он был почти разочарован, когда секретарша без лишних вопросов приняла его объяснения. «Вообще-то я кое с кем познакомился, — хотел он сказать ей. — Все началось в книжном магазине. Нет, в сквере». Но секретарша просто пожелала ему поправляться и повесила трубку.

— Вообще-то, она нам не по пути. — Он поправил врезавшиеся в плечи ремни рюкзака Клэр, который нес.

— Но ведь нет никакой спешки?

Конечно же, спешка была. Он хотел заняться с ней любовью. Поскорее вернуть ее в квартиру, где им не пришлось бы отвлекаться на других.

— Хочу отвезти тебя домой. Подальше от этих лукавых поездов, которые так и норовят унести тебя прочь.

— А я надеялась, ты покажешь мне город, — заметила она, дождавшись, пока он догонит ее и возьмет за руку. — Я все-таки турист.

— У нас будет еще достаточно времени. — Он сжал ее руку и едва поверил, когда она ответила на его пожатие. Он повел ее в сторону дома, отказываясь отпустить ее. — В любом случае, этот кусок Стены ненастоящий.

— То есть? — Она остановилась. — Я думала, это последний сохранившийся кусок Стены.

— В общем, да. Но эта Стена не такая, какой была на самом деле, какой я помню ее. Было две Стены, а между ними — полоса смерти. Этот кусок Стены находился со стороны Восточного сектора, и никому не удалось бы разрисовать ее граффити: она была совершенно пустая. Все эти рисунки появились, когда Стена рухнула. Она выглядела совсем по-другому. — Он потянул ее за руку, принуждая идти дальше.

— Сколько тебе было лет, когда ее разрушили? — поинтересовалась она.

— Двенадцать.

— И каково это было — жить вот так?

Он пожал плечами. Он никогда не задумывался на эту тему. Любой его ответ, наверное, не был бы правдивым до конца. Она просто не понимала, что это была нормальная жизнь по определенным правилам. Что Восточная Германия представляла собой мир, построенный на идеях, а не на деньгах, и за всем плохим скрывалось и что-то хорошее. Люди со стороны никогда не замечали этого.

— Жили, как жили. Когда я родился, Стена стояла уже двадцать лет. Все считали, что она простоит и еще сотню. Просто так сложились обстоятельства. Но все изменилось быстрее, чем кто-либо ожидал.

— Странно, — сказала она. — Большинству людей кажется, что их детство прошло в таком далеком мире, который, похоже, и не существовал. А твой мир существовал на самом деле.

— Наверное, да. В каком-то смысле мы жили так, словно у нас было одно детство на всех, а правительство — наш общий родитель. — Он пошел быстрее, хотя видел, что она едва поспевает за ним, боялся, что каждую минуту, пока они находятся на улице, она могла передумать и вернуться на вокзал. — Родители не всегда знают обо всем лучше всех.

— Они, как правило, заботятся в первую очередь об интересах своих детей.

— Верно, — согласился он. — Вот они и хотели создать совершенное общество, как они понимали это совершенство. Но в конце концов они все испортили… точно так же, как любой родитель поступает со своими детьми.

— Нельзя же во всем винить родителей. Нам всем придется когда-нибудь повзрослеть, ведь так? Детство привлекает своей наивностью, но ее недостаточно для взрослой жизни. По-моему, падение Стены похоже на массовый подростковый бунт. — Она вытащила руку из его руки и, остановившись, подняла волосы вверх и завязала их резинкой, которая оказалась у нее на запястье.

Его руки Нетерпеливо дернулись. Он хотел ее, хотел поскорее прийти домой.

— Разве тебе не хотелось снова стать ребенком? — спросил он. — Чтобы решения за тебя принимал кто-то другой?

— Да ты прямо Питер Пэн. Мальчик, который не хотел взрослеть. — Она схватила его за руку и теперь уже сама тянула вперед. — Хотя трудно представить тебя в зеленом трико.

Рассмеявшись, она поднесла его руку к губам и поцеловала, на что он ответил тем же. Он достаточно хорошо помнил эту историю — ее очень любил отец.

Наконец они подошли к дому, и он снова повел Клэр через двор и вверх по лестнице. Когда он отпер дверь, она оттолкнула его в сторону:

— Наперегонки к кровати!

Несколько часов спустя, стоя голой в гостиной, Клэр указала на телевизионную башню:

— Правда довольно странно, когда понимаешь, что эту башню видно почти отовсюду в городе?

— Я не смотрю на нее. — Он подошел к ней сзади и провел пальцем по спине.

— Она похожа на одинокого извращенца. Заглядывает в окна ко всем подряд.

Клэр отошла от него и, присев на подоконник, принялась скручивать папиросу. Казалось, она даже не замечала, что обнажена, но он не мог видеть ничего другого.

— А ты там бывал? — поинтересовалась она.

— Только совсем маленьким.

Он вспомнил, как ждал в очереди, а потом лифтерша встала между ним и отцом, и ткань ее платья щекотала ему лицо. Пока лифт поднимался, он сидел на корточках и ему казалось, что уши вот-вот лопнут.

— Так давай сходим, — предложила она.

Ему не хотелось выходить из квартиры. Где-то в глубине сознания притаилась мысль, что завтра придется идти на работу. На поход к телебашне уйдет некоторое время. Пока поднимутся на башню, пока спустятся и вернутся домой… А потом, когда время закончится, наступит завтрашний день, и ему придется оставить Клэр и отправиться на работу. Но ее энтузиазм так заражал, что вскоре он с билетами в руках уже стоял в очереди на Александерплац.

— Клэр, ты разочаруешься. — Стоя рядом с ней, он накручивал на палец прядь ее волос, удивляясь, что пряди были разных оттенков красного и коричневого. — Будет полно туристов и орущих детей.

Он оказался неправ. Когда они поднялись наверх, было оживленно, но не так, чтоб уж слишком. Они медленно передвигались по смотровой площадке с одного места на другое, и он показывал ей достопримечательности. Отсюда город выглядел, как и любой другой город. Когда он был здесь в последний раз, в городском ландшафте доминировала Стена — прорезала весь город, прошитая сторожевыми вышками и разрыхленным песком. В некоторых местах полоса между стенами составляла около сотни метров, в других казалось, что через нее можно было перепрыгнуть.

— Она сошла бы за край света, да? — поинтересовалась Клэр.

Заходящее солнце отбрасывало на город длинные тени, сумерки усиливались тонированными стеклами смотровой площадки. В баре он заказал напитки. Портативное радио с жутким треском передавало последние хиты, а он все недоумевал, почему приемник так плохо ловит радиоволны, хотя они находятся внутри самой большой антенны Германии. Наверное, Клэр стало жаль бармена, который все время пытался настроить радио, и она отвлекла его, заказав изысканные коктейли на своем немецком туристическом.

К полуночи он уже опьянел от «Японских тапочек»[8], и даже ему было ясно, что его речь приближается к бессвязности. Они ввалились в лифт, и, пока неслись к земле, он не раз пожалел, что нет более щадящего пути. Поезд, на котором они возвращались домой, растряс его внутренности, и он почувствовал облегчение, только когда снова оказался на твердой земле, по которой они и прошли несколько кварталов до квартиры.

Пять лестничных пролетов вверх, Клэр, запыхавшись, поднялась за ним, пока он искал ключи. Во всех карманах, по очереди. Ключи все время ускользали, и он тут же забывал, какие карманы проверил, и снова принимался за поиски. Прислонившись к стене, Клэр вопросительно вскинула брови, и он опять ощутил приступ паники: вдруг он не найдет ключи в ближайшие несколько секунд и она спустится по лестнице и сядет в поезд? Есть! Наконец он вытащил ключи и открыл дверь квартиры.

В кухне он выпил залпом два стакана воды, затем снова наполнил их, чтобы забрать с собой в спальню. Он слышал, как в душе льется вода. Сняв ботинки, он стянул через голову рубашку и бросил ее на пол по пути в ванную. Он отодвинул занавеску душа. Клэр была такой чистой. Он тут же почувствовал возбуждение. Ее тело раскраснелось там, куда ударяли струи горячей воды.

Он никогда раньше не трахался в душе. Притягивая ее к себе, он не знал, сможет ли удержать ее на весу. Она обхватила его ногами, и он прижал ее к стене. Ее кожа была горячей под его руками и там, где она прижималась к его груди. Он толкнул. Она толкнула. Он толкнул сильнее. Каждое ее движение было для него вызовом.

Он чувствовал ее сопротивление и хотел добраться до той границы, где заканчивалась вся ее строптивость. Он ворчал и толкал. Обманчивая вода, дразня, текла между ними. Как только он чувствовал, что приближается к границе, Клэр отодвигала ее еще дальше. А потом все кончилось. Она, прижимаясь спиной к кафелю, заскользила вниз, и ее ноги коснулись пола. Он отпустил ее, его колени дрожали. Он не чувствовал воду на лице, только выступивший под ней пот. Закрыл краны с водой, прислонился спиной к стене рядом с ней, и они стояли, обтекая, не касаясь друг Друга.

Почти не дыша, он взял ее за руку и притянул к себе.

— Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно, — проговорил он. Она согревала его спереди, а сзади холодила спину плитка. — Если бы я мог загадать только одно желание, оно было бы именно таким.

Она поцеловала его в шею, и он почувствовал, как ее горячее дыхание коснулось его плеча.

— Я никогда не захочу оказаться в другом месте.

В его ушах эти слова прозвучали приглушенно и неясно, и он крепче сжал ее руку, словно пытаясь выжать из нее их смысл.

— Если ты не захочешь оказаться в другом месте, — произнес он, — значит ты хочешь всегда быть здесь?

— Нет. — Она отстранилась от него, поцеловала и вышла из душа. Она казалась такой невозмутимой, но у него хватало сил только продолжать стоять. Разве она не должна быть такой же пьяной, как и он? — Ну, в некотором смысле. Единственное, чего я хочу, — жить настоящим моментом. Ты не находишь такой образ жизни восхитительным? Никогда не задаваться вопросом, что будет дальше и будет ли лучше, чем сейчас? — Она протянула ему полотенце и взяла другое для себя. — Жаль, у меня не всегда получается хотеть быть там, где я нахожусь в данный момент. — И она принялась энергично вытирать ноги и руки.

Потрясенный, он смотрел на нее, ее слова кучей громоздились у него в голове. Ему снова захотелось заняться с ней любовью, только чтобы она не переставала говорить и продолжала вытираться, пока он стоит, прислонившись к стене. Ванная подрагивала в такт движению ее полотенца.

— Мы всегда с нетерпением ждем чего-то другого. — С этими словами он наконец последовал за ней из душа, старательно удерживая равновесие. — По-моему, здесь нет ничего плохого. Если есть что-то, чего ждешь с нетерпением.

— Невозможно находиться в настоящем. — Ее слова выплыли из-под полотенца, а за ними появилось и ее лицо.

Она бросила в него мокрое полотенце, и он поймал его.

— Наверное, — ответил он, покачивая взъерошенной головой.

— Именно поэтому это единственное мое желание. — Схватив за руку, она потащила его в спальню. — Не считая сна.

Проснувшись, она полежала неподвижно, надеясь, что, если не шевелиться, головная боль немного утихнет сама собой. Так и случилось. Она открыла рот, подвигала распухшим языком. Затем неохотно открыла глаза. Окно спальни казалось полупрозрачным: приглушенный лоскут неба, дающий лишь слабый намек на погоду и время. Она чувствовала тяжесть одеяла и простыню, прилипшую к плечам. Клэр откинула одеяло, пригласив холодный воздух квартиры вцепиться в ее обнаженную кожу. Как хорошо! Она не помнила, как ложилась спать вчера вечером. Сев на постели, она опустила ноги на пол. Волосы спутаны, наверное, легла спать с мокрой головой. Вспомнила, как он тронул ее за плечо, поцеловал в щеку и пообещал вернуться домой не позже четырех.

Боже, похоже, они много выпили. В памяти причудливо всплывали отдельные сцены, а она старалась найти в них здравый смысл. Виды со смотровой площадки телебашни, раскинувшийся внизу Берлин, похожий на далекую галактику. Бармен, который все время пытался ухаживать за ней, напевая строчки из песенок — его голос плыл над помехами радио. Энди, с блаженной улыбкой наблюдавший за ухаживаниями бармена. Тьфу! Неудивительно, что она чувствовала себя отвратительно: одно слово — коктейли.

С раскалывающейся головой она направилась в ванную. Квартиру окутывал серый саван. В душе к ней вернулись еще более смутные воспоминания о вчерашнем вечере. Она намылила тело. И ощутила нежность: они, должно быть, так сильно надрались, что занимались этим прямо здесь. Или на нее так подействовал пар от горячей воды? И именно от него так кружилась голова? Она выключила воду и, ступив на коврик, вспомнила: прошлой ночью у них был секс в душе. Она усмехнулась. Неудивительно, что тело помнит те прикосновения.

Плотно обернувшись полотенцем, она прошлепала мокрыми ногами в спальню. Тело Клэр болезненно отзывалось на малейшее движение и она попыталась абстрагироваться от его жалобных капризов. Хотелось апельсинового сока. Яблоко. Почувствовать себя очищенной изнутри. Она пойдет прогуляться, подышит свежим воздухом. Может, купит что-нибудь к ужину. Обычная чуть-чуть домохозяйка.

Она оделась, вытащила из кучи вчерашней одежды куртку. Без Энди квартира казалась совершенно безликой, и это радовало, учитывая ее сиюминутное состояние. Раз невозможно сказать, что за человек живет в этой квартире, то какой с нее спрос, почему она здесь. Книги и пластинки давали ключ к разгадке, но большая часть поверхностей оставалась пустой, и лишь изредка где-то лежали или стояли предметы повседневного обихода. Пустые бокалы из-под вина. Зажигалка. Газета. Не было ни фотографий, ни даже бесплатных открыток из кафе, прикрепленных к холодильнику. В спальне по полу расползались ее собственные вещи, словно пытаясь колонизировать пространство.

Она повесила сумку с фотоаппаратом на плечо и проверила, есть ли в ней кошелек. Аккумулятор телефона разрядился, и она раздумывала, не поставить ли его на зарядку, но единственные люди, у которых был ее номер, находились на другом конце света и сейчас спали. Она представила, что все ее знакомые спят на одной огромной кровати. Вздыхают во сне, окутанные шелестом вежливых снов, ворочаются, пытаясь отыскать еще не нагретые телами краешки простыней. Решив ничего не делать с телефоном, она бросила его обратно на кровать. Время от времени друзья писали ей сообщения, расспрашивали, где она побывала, куда направляется, но почему-то ее ответы никогда не соответствовали красочным дорожным историям, которые они хотели получить в ответ, и общение иссякало.

На кухне она проверила холодильник и достала из ящика авоську. Столовые приборы всегда в самом верхнем первом ящике, кухонная утварь — во втором, полотенца — в третьем, а пакеты и пищевая пленка — в четвертом. Все организовано столь же универсально, как десятичная классификация Дьюи[9].

Она подошла к входной двери и взялась за ручку — и тут поняла, что у нее нет ключа. Вот дерьмо! Ей не выйти и не вернуться обратно. В ушах зашумело. Тишина была… какая же она была? Не совсем всеохватывающей. Скорее отсутствующей. Почти удушающей, будто шум исчез и унес с собой весь воздух. С удивлением, она спрашивала себя, почему не замечала эту тишину раньше. Вот… жужжание холодильника. Сердце стучало уже не так бешено, и она задержала дыхание. Здание поскрипывало. Нет, точнее это половицы поскрипывали под ее весом. Голова болела. Может, имеет смысл вернуться в постель? Такие дни бывали: если ей не удавалось заставить себя пойти в студию, она обычно звонила подруге, выпивала целый чайник чая и коротала день в ожидании, когда утихнет боль.

Боже, как же сильно это раздражает! Она сняла куртку, потому что вся взмокла. Попробовала открыть окно, но ничего не получилось. В спальне, сбросив обувь, она плюхнулась на кровать. Простыни уже пропитались знакомым кисловатым запахом близости. Хотелось разозлиться на Энди: как он мог забыть о ключе для нее! Но, скорее всего, у него такое же похмелье, и вдобавок ему пришлось пойти на работу. Бедняжка!

Она немного полежала на кровати, потом перебралась на диван. Квартира больше не казалась просторной и светлой. Потолок нависал, а стены словно сдвигались. Она закрыла глаза и представила, что находится далеко отсюда.

Она вспомнила, как в детстве сидела в машине. Однажды они с сестрой ждали, когда мама вернется из супермаркета. Сестра Клэр отстегнула ремень безопасности, забралась на переднее пассажирское сиденье и закрыла воздуховоды. Детям нельзя было прикасаться к ним. Вся приборная панель находилась для них под запретом. Без мамы или папы запрещалось забираться на любое из передних сидении. Сестра заперла пассажирскую дверь, затем, потянувшись через водительское сиденье, проделала то же самое и с другой стороны. Двумя руками она повернула оконную ручку, поднимая стекло.

— Если все сделать герметичным, мы будем как в космосе, — объяснила она. Клэр представила темное ночное небо, созвездия, которые ей никогда не удавалось запомнить. — И наступит невесомость. Если везде хорошенько заделать щели, мы сможем парить, как в ракете. — При этих словах сестра серьезно кивнула. — Дай мне салфетки. — Она указала на коробку с салфетками, стоявшую на полке багажника.

Клэр даже не шевельнулась. Она хорошо помнила, как отчаянно ей не хотелось ввязываться в это дело. Сестра закатила глаза и, перебравшись на заднее сиденье, схватила коробку с салфетками. Вернувшись затем на переднее сиденье, она принялась запихивать салфетки в вентиляционные отверстия.

— Сломаешь, — с беспокойством попробовала остановить ее Клэр. Она терпеть не могла, когда что-то ломалось.

Ее вовсе не волновало, что она могла попасть в беду. Просто не выносила вида сломанных, бесполезных вещей.

Не обращая на нее внимания, сестра сделала глубокий вдох и раскинула руки в стороны. Клэр почти ожидала увидеть, как она плавно поднимется к крыше и легко отскочит от окна. Но этого не произошло.

— Ничего не выйдет. — Клэр считала своим долгом произнести эту фразу, надеясь, что эксперимент закончится до того, как вернется мама.

Но сестра лишь бросила на нее раздраженный взгляд:

— Нет, обязательно выйдет. — И принялась подтыкать салфетки вокруг оконных стекол.

— Не трать их зря, — сказала Клэр. Так всегда говорила мама, если они использовали слишком много салфеток.

Не обращая на нее внимания, сестра упорно продолжала заделывать щели и отверстия.

Ей не удалось вспомнить, чем все закончилось. Невесомость так и не наступила, рассудила она. Скорее всего, мама вернулась, накричала на них за растраченные салфетки и установила новые правила нахождения в салоне машины без взрослых. Любое происшествие заканчивалось переоценкой правил.

Вот и сейчас ей хотелось больше правил. Правило, что Энди должен возвращаться в определенное время. Правило, что, если он уходит, должен оставить для нее ключ. Отношения стремительно устанавливали свои правила: допустимое и немыслимое быстро разделялись, и последнее помещалось в карантин до особого распоряжения. А если правила нарушаются, отношения слабеют. Щелк, щелк, щелк, и вот они распались. Так что, возможно, отношения без правил — не так уж и плохо. Нет правил, которые можно нарушить, значит и отношения никогда не прекратятся. Логика зашкаливала. Открыв глаза, она попыталась выбросить из головы чересчур серьезные мысли. С похмелья ее мозг всегда лихорадочно работал, в отличие от конечностей. Но сейчас это было неважно: ей нужно выбраться наружу.

Наверняка есть запасной ключ. Она встала с дивана и отправилась на поиски ключа. Благо мест, куда можно заглянуть, не так уж много. Она порылась в вазочке на прикроватной тумбочке. В ящике тумбочки также ничего не оказалось — лишь какие-то бумаги, две пуговицы, три презерватива, скрепка, пинцет. В ванной комнате нашлись только туалетные принадлежности. На кухне тоже находились только те предметы, которые и должны там находиться. По коридору она прошла по одной половице, будто на уроке гимнастики выполняла упражнение на бревне. В спальне сделала четыре маленьких шага от двери до изножья кровати, куда и плюхнулась, побежденная. В изножье кровати. Почему изножье, а не изголовье? И почему ноги, а не ступни? Какого хрена она будет делать весь день?

— Не валяйся без дела. — Сказав эти слова, она почти услышала голос матери.

Встала с кровати, снова обулась, взяла куртку и сумку. Уже много лет она не вспоминала о своей матери. Но не при таких же обстоятельствах! Воспоминания сталкивались друг с другом, как электромобили на аттракционе. И сейчас ей не хотелось думать о матери, просто хотелось быть здесь, без будущего, без прошлого. Вот дерьмо, она бы уже давно ушла. И если бы отсутствовала достаточно долго, Энди вернулся бы с работы домой.

Входная дверь была заперта. Она повернула щеколду и потянула, но дверь не открылась. Возможно, там какое-то хитрое приспособление. Потянула еще раз, но дверь опять не открылась. Клэр почувствовала замешательство: вчера утром никаких проблем с тем, чтобы выйти из квартиры, не возникло. А затем она увидела несколько ниже на двери второй замок. Засов, запираемый ключом. Неужели он запер ее в квартире?

Она чувствовала себя оскорбленной, ей захотелось что-нибудь пнуть. Она нерешительно пихнула ногой дверь. Одно дело — не иметь возможности войти внутрь. Но не выйти? Как он мог забыть, что она здесь? Как он мог запереть ее? Она снова пнула дверь, на этот раз посильнее, и на ней появилась похожая на упрек царапина.

Еще не было и часа дня. До возвращения Энди оставалось не менее трех часов. Раздраженно застонав, она смирилась с ожиданием. Он наверняка смутится, когда вернется домой. В кухне она смешала миску мюсли и сварила в маслянистой и потемневшей от использования кофеварке кофе. Как он умудрился довести нержавеющую сталь до такого состояния? Она отнесла свой кофе в гостиную и попробовала сосредоточиться, выбирая пластинку, но все мысли были только об Энди. О его улыбке, его походке — он скорее слонялся, чем ходил. Его образ преследовал ее, как навязчивая популярная песенка: его невозможно было выбросить из головы. Как он мог забыть о ней и запереть дверь? Он почти оскорбил ее. Злясь на его оплошность, в глубине души она улыбалась, представляя, как он огорчится, когда вернется. Потягивая кофе, она перелистывала книгу о Климте. Это всего лишь дверь, напоминала она себе. Всего лишь дверь в обычной квартире. Не Форт-Нокс[10]. Кстати, а где находится Форт-Нокс? Если бы у Энди был компьютер, она бы погуглила. Название звучало по-американски. Похоже, что-то, связанное с Гражданской войной. Короткое, сильное, американское название. Квадратное. Демократичное. Только четверть второго. Впереди еще несколько часов заточения.

Энди наблюдает, как струйки дождя бьются об оконную раму. Огонек на вершине телевизионной башни затерялся в тумане; огни, возвещающие о ее высоком присутствии, слабо вспыхивают, напоминая летящий НЛО.

— Мне скучно, Клэр. — Он смотрит на нее сверху вниз.

Упершись ногами в радиатор, она лежит на спине, читая книгу, которую он ей подарил.

— Клэр? — Он слышит скулящие нотки в своем голосе. Завидует ее способности с головой уйти в книгу. Всякий раз, покупая ей книгу, он чувствует, будто сам дает ей разрешение не обращать на него внимания. — Клэр, что будем делать?

Она не отвечает, и он, подойдя к стереосистеме, принимается лениво перебирать пластинки. Конверты пластинок щекочут особо чувствительные кончики пальцев. Ему трудно оставаться на одном месте. Все дело в сидении взаперти, в замкнутых стенах. Отец такой же: не выносит небольших замкнутых пространств. На выходные они обычно выбирались за город. Шли пешком через лес, через поля. Идиллическая прогулка отца и сына в безмолвии сельской местности. Но Энди запомнилась удушающая целеустремленность этих прогулок. Они сходили с поезда на любой станции, которую выбирал отец, и дальше шли пешком. Когда заканчивались дороги, они топали через поля, словно животные, потерявшие свою тропу. Энди старался поспевать за широкими шагами отца и переходил на быструю рысь. Но по мере того, как день клонился к закату, он все больше и больше отставал, и отец исчезал вдали.

Когда сын в конце концов нагонял отца, тот уже раскладывал где-нибудь в тени принесенный с собой ланч.

— Ты справился! — говорил он, взъерошивая волосы Энди.

Он всегда казался таким довольным при виде сына, что Энди удивлялся, почему, пока они шли, отец так старался оставить его позади. Перекусив, они вместе неторопливо направлялись на станцию. На обратном пути отец всегда учил его. Называл деревья, различные типы облаков. Расспрашивал о школе, о его любимых предметах. Поддразни вал Энди вопросом, когда же тот, наконец, заведет себе подружку. В поезде, уносившем их домой, Энди обычно проваливался в беспокойный сон, а когда просыпался под стук колес, то видел, что отец смотрит в окно. От сгустившихся сумерек все вокруг становилось темно-синим, и ему казалось, что отец съеживался. Он опускался все ниже и ниже в своем кресле, его костлявые колени выступали все дальше в проход, но глаза никогда не закрывались.

— Вот и приехали, — говорил отец, когда поезд прибывал на вокзал.

Домой они возвращались в полном молчании: Энди, его отец и предстоящая неделя.

— Давай что-нибудь сделаем.

Клэр откладывает книгу в сторону и переворачивается на живот. Ее ноги, бесформенные в его носках, болтаются в воздухе.

— Пирог?

— Нет уж. Пирог печешь ты. Ну… я не знаю. Давай построим дом или что-нибудь еще. В общем, давай строить!

— Из чего?

— Гм… — говорит она, поднимаясь, готовая взять инициативу в свои руки. — Как насчет газет?

Следуя ее указаниям, он сворачивает в тонкие трубочки газеты, что приходят по выходным.

— Я часто так делала в детстве…

Она рассказывает ему о доме, в котором выросла.

О фруктовых деревьях на заднем дворе, качелях, подвешенных между высокими эвкалиптами. О дорожке, появившейся от многочисленных кругов, оставленных велосипедами, ее и сестры, вокруг двора. Как они строили из кирпичей и кусков фанеры трамплины для великов и роликовых коньков. Поднимая их с каждым разом все выше и круче, пока одна из них в конце концов не разбилась так, что матери пришлось выйти и запретить им строить дальше.

Он рассказывает ей о том, как когда-то мечтал, чтобы у него были брат или сестра. Все его воспоминания связаны со школой и пионерской организацией. Со спортивными мероприятиями и спортивными лагерями. Он так много времени проводил со своими друзьями и одноклассниками, что никогда не был одинок, хотя в основном он помнит о деятельности, которая контролировалась и всегда была полезна кому-то другому, но не ему самому.

— Даже тогда все казалось нереальным, — говорит он. — Любое занятие всегда имело какую-либо цель, будто даже детство должно быть посвящено делу социализма.

День катится к вечеру. Они продолжают обмениваться детскими воспоминаниями, поют джинглы[11] из рекламы и песни группы «АВВА». Идет дождь, и их газетная башня растет. Он не узнает своих пальцев, занятых делом и испачканных типографской краской. Не помнит, когда в последний раз проводил день, что-то мастеря.

— Это скорее Пизанская башня, чем Эйфелева, как по-твоему? — замечает он, когда по окончании работы они, плюхнувшись на диван, любуются своей поделкой.

Башня сделана из плотно свернутых газетных трубочек, скрепленных вместе в основании пирамиды. По мере того как она становится выше и тоньше, у нее появляется наклон — несмотря на их старания укрепить ее, кажется, что башня делает им реверанс. Вершина украшена газетным лоскутом, его концы разлетаются, как фейерверк. Очень даже неплохо для работы, выполненной за один день.

Он поглаживает ее бедро, и оно отвечает на его прикосновение. Снисходительно. Кажется, что он мог бы бесконечно мять его, словно дрожжевое тесто. Ходила бы она без джинсов, и он мог бы в любое время коснуться ее кожи Металлическая пуговица на поясе джинсов теплая от ее тела, и он расстегивает ее. Она приподнимает бедра, спускает джинсы к ступням, и его рука гладит ее кожу. Она вынимает из джинсов одну ногу в носке, затем другую, а он все не перестает гладить ее. Чернильные отпечатки пальцев быстро расползаются по ее бедру. Она держит ноги плотно сжатыми, и на коленях у нее образуется аккуратная долина; красные линии, прочерченные по ее ногам, как шоссе на дорожной карте, скрыты из виду. Не стоит о них упоминать. Она кладет голову на плечо Энди; он знает, что, закрыв глаза, она покидает его и оказывается где-то в другом месте. Он берет ее руку и кладет себе на ногу. Водит ее рукой по ноге. Когда он отпускает ее руку, она тоже останавливается.

— Тебе не нравится касаться моей ноги, детка?

Он чувствует, как она напрягается. Она не любит, когда ей говорят, что делать. Но он хочет ощущать прикосновения ее рук, хочет, чтобы его покрывали отпечатки ее пальцев, испачканных в типографской краске.

— Конечно нравится, — отвечает она. И ее рука принимается водить по волоскам его ноги взад и вперед.

Пока в течение дня Энди проводил уроки, он, словно мантру, повторял: «Она дома, она ждет меня». Чуть слышно он повторял эту фразу снова и снова, делая перерыв только для того, чтобы дать задания ученикам. Жаль, что он знает своих учеников по именам, лучше бы они предстали перед ним в виде безликого туманного моря прыщей и раздражительности. Он чувствовал себя беззащитным, будто все его недостатки были выставлены напоказ.

Она не нуждалась в нем. Он вернется домой, а ее там уже не будет. Когда в то утро он вышел из квартиры, ему хотелось взбежать обратно по лестнице, заставить ее пообещать, что она никуда не уйдет и будет дома, когда он вернется с работы. Но она бы точно решила, что он в отчаянии. А так ли это было? Он гонял учеников через грамматические упражнения, поправлял их произношение. Его ответы были немногословны. Она дома, она ждет меня. Ученики согласно кивали: его объяснения именительного падежа имели для них смысл. Они смеялись над его шутками и не выказывали недовольства большим домашним заданием, которое он им задал. Как только прозвенел звонок с последнего урока, он выскочил из класса. Она дома, она ждет меня.

Когда он забирал из шкафчика в учительской свои вещи, его окликнул Петер:

— Энди, ты идешь с нами в бар?

Он старательно делал вид, что не замечает выжидающего взгляда Петера, не хотелось объяснять насчет Клэр, по крайней мере сейчас.

— Мне нужно поскорее домой.

— Идем посидим с нами. Есть повод.

Рядом с ним, ободряюще кивая, появилась Яна.

Повод? Ему не хотелось ни во что вникать, не хотелось разделять чужую радость.

— Ребята, простите, я правда должен идти. Но в ближайшем будущем мы обязательно посидим в баре, хорошо?

Поспешно пробормотав извинения, он похлопал Петера по плечу и выскочил за дверь.

Обнаружив, что забыл в учительской шарф, он не стал возвращаться. Вдруг, когда он вернется домой, ее уже там не будет? Остановившись, он склонился над водосточной канавой: ему было плохо, тело наказывало за вчерашние коктейли. А что, если она уже уехала на вокзал и он не там, чтобы вернуть ее обратно? Мимо прошла женщина, ее собака обнюхала его ноги. Велосипедист бросил на него злобный взгляд, сбитый с толку нерешительностью этого пешехода: собирается он переходить улицу или нет?

Он пошел дальше, торопливо спустился по ступенькам на платформу вокзала. Сухой тяжелый воздух. Вокруг, словно голуби, опустив головы, избегая дневного света, суетились люди — целое море коричневого, черного и джинсового. Может, она хотя бы оставила записку, адрес своей электронной почты? Страстно желая, чтобы поезд поскорее добрался до нужной станции, он проклинал неторопливость, с которой на каждой остановке открывались и закрывались двери. Рядом с ним сел мужчина и откусил кусок шаурмы. Она хлюпнула, как кухонная губка, и по всему вагону поплыл запах чесночного соуса.

С облегчением он наконец направился к выходу из вагона. Оставалось только перейти дорогу, и он окажется на своей улице. Невозможно, чтобы она все еще оставалась в квартире — ее чувства к нему отличались от его собственных. Казалось, она не нуждается в нем так, как нуждается в ней он, грубо, иррационально. Он нравился ей. Ей нравилось трахаться с ним, в этом он не сомневался: ее тело отвечало ему с дерзостью собственника. Но достаточно ли этого?

Он открыл дверь. Она все еще была дома. Осознание этого факта обрушилось на него, словно кто-то просто неудачно пошутил. Он прокручивал эту сцену в голове весь день, готовясь к разочарованию, вызванному ее отсутствием, а она была дома, она ждала его.

— Энди, ты запер дверь и не оставил мне ключ! Мне пришлось проторчать здесь весь день. — Уперев руки в бока, она застыла, как обиженный ребенок.

Неужели он запер ее? Он переводил взгляд с нее на дверь и на ключи, которые все еще держал в руке. Вспомнил, что делал утром… и до него дошло.

— Клэр! Прости меня, пожалуйста! Мне даже и в голову не пришло. Почему же ты не позвонила мне?

Он бросился к ней, схватил за руки, буквально моля о прощении. Он запер второй замок, как делал это каждое утро, когда уходил из дома. О чем он только думал?

— У меня нет номера твоего телефона. И мне пришлось сидеть здесь. Словно в заключении.

— Прости меня, Клэр, мне правда очень жаль. Мне и в голову не пришло. Сделал, как обычно. — Он был в ужасе. Не мог поверить, что поступил так беспечно.

— Сначала я подумала, что не смогу вернуться обратно. А потом выяснилось, что и уйти-то не смогу. — Она оттолкнула его руку, выражая свое недовольство.

— А я весь день только и делал, что пытался убедить себя в том, что ты существуешь на самом деле и все еще будешь существовать, когда я вернусь домой. — Он сжал ее плечи, будто пару мягких игрушек, почти ожидая ответного писка. — Клэр, прошу, прости. Я очень-очень сожалею.

Обняв ее, он принялся раскачиваться с ней из стороны в сторону. Он жаждал взять ее прямо сейчас, прижаться своим обнаженным телом к ее телу, но, когда уже хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.

— Хватит! — Она смеялась, отбиваясь от его объятий. — Пойдем прогуляемся… Мне просто необходимо выйти на улицу.

— Ну, конечно. — Ему хотелось, чтобы ее желание было другим. — Пойдем куда-нибудь перекусим?

Ее согласие подтвердил долгий поцелуй, который он потом смаковал, пока она собиралась. Он нырнул в ванную, чувствуя, как в груди колотится сердце. Она здесь, она здесь, она здесь… Плеснул в лицо водой, смывая слишком явное облегчение и пытаясь подавить возбуждение.

— Ты готов? — Она появилась в дверях, когда он вытирал лицо полотенцем.

Он упорно тер его, укрощая уголки губ, приподнятые в невольной улыбке, которая так и норовила торжествующе вырваться. Она дома, она ждет меня.

Энди предложил пойти в турецкий ресторанчик за углом, но ей пока не хотелось нигде оседать, хотелось физически выйти из дневного заточения. Когда они перешли железнодорожные пути, она постаралась справиться с дурным настроением и сосредоточиться на том, что он говорил. Неожиданно они вышли к Шпрее и направились вдоль берега в сторону гигантской скульптуры, изображавшей трех мужчин, которые выглядели так, словно собирались обняться. Как и в случае Мельбурна, где течение реки Ярра напоминало грязно-коричневую запоздалую мысль, она никогда не думала о Берлине как о речном городе.

С облегчением она чувствовала, как уходит время. Они перешли на другой берег по мосту с башенками, который какой-то художник зарезервировал для бесконечной неоновой игры в камень, ножницы, бумагу, и свернули с набережной в парковую зону. Она всегда остро ощущала время: как оно проходит, сколько его осталось, что оно обещает. Это был один из тех аспектов, которые изначально привлекали ее в фотографии, а именно: как удержать время? В финальном снимке была какая-то умиротворенность, которая противоречила любому стремлению запечатлеть этот момент. Нажимая на кнопку спуска затвора фотоаппарата, она чувствовала себя так, словно оберегает своих подопечных от их будущего, позволяя им оставаться в их лучшем виде. Она пыталась объяснить это Энди и вдруг уловила, как неумышленно достойно прозвучали ее слова, и она позволила своему голосу умолкнуть.

— Но что плохого в будущем, Клэр? — Он не смотрел на нее, когда спрашивал, предоставляя ей пространство для ответа. — Ты боишься того, что может произойти?

— Не боюсь, — слишком быстро ответила она. Еще подумает, что она лжет. У нее никогда не было необходимости бояться — она никогда не сталкивалась с опасностью. — Просто тонко чувствую его. — Она старалась говорить так же, как Энди, тщательно подбирая каждое слово, вдумываясь в его значение.

— Будущее вытесняет настоящее. Если бы я знала, что будущее не будет отличаться от настоящего, я бы только порадовалась. Но этого никогда не знаешь наверняка, поэтому я и не перестаю удивляться.

— Если ты спросишь меня, я отвечу, что оно довольно приятно. — Он привлек ее к себе, собираясь поцеловать, но остановился. — Почему ты закрываешь глаза?

Она открыла глаза и увидела, что он внимательно изучает ее лицо.

— Не знаю. — Она никогда раньше не задумывалась об этом. А если бы и подумала, то пришла бы к выводу, что целующий ее мужчина тоже закрывает глаза. — Может, потому что твое лицо слишком близко, чтобы сосредоточиться на нем?

— Но разве ты не хочешь видеть его?

— Я уже знаю, как ты выглядишь. — И она снова поцеловала его с закрытыми глазами. Затем она открыла глаза. Он пристально смотрел на нее, и она, смеясь, вырвалась из его объятий. — Если я не закрою глаза, это отвлекает меня! Вот я и закрываю, чтобы не отвлекаться.

Внезапно он отпустил ее руку и зашагал дальше по дорожке. Неужели рассердился? Она не собиралась бежать за ним. И замерла на месте, не уверенная в том, кто из них только что принял это решение — она или он.

— Идем. Хочу кое-что показать тебе.

Сделав несколько шагов в ее сторону, он поманил ее рукой. Она засомневалась, но затем поспешно догнала его. Они прошли мимо мемориала, только мельком взглянув на героического советского солдата со спасенным ребенком на руках и раздавленной свастикой под сапогом.

— Смотри, — сказал он. Сквозь голые деревья виднелось колесо обозрения, поздняя осень открыла вид на него, — Здесь целый парк развлечений. Он закрыт уже много лет.

Они подошли к высокому забору из штакетника, и он помог ей забраться. Она вскарабкалась наверх и спустилась с другой стороны, ноги скользили по сырому дереву, не находя опоры.

— Ты уверен, что это хорошая идея? — спросила она, когда он тяжело приземлился рядом с ней.

— Тс-с! — Он приложил палец к ее губам, — Территорию патрулируют охранники.

Парк был совершенно заросший. Последние лучи дневного света с трудом пробивались сквозь кроны деревьев, под ногами хрустел папоротник. Но даже в тусклом свете сумерек она видела какую-то несуразность этого парка. У подножия колеса обозрения в глубоком реверансе накренился корабль викингов; прогулочные лодки, похожие на лебедей, сбились в стайку среди каштанов, словно на собрании клуба одиноких сердец. При виде поверженных динозавров и маленьких машинок она подавила смех. Наверное, раньше они ездили по рельсам, а теперь густая поросль кустов и деревьев остановила их, сделав пути непроходимыми. Машинки были похожи на усатых мужчин, их ветровые стекла украшали разноцветные очки, а на крышах красовались яркие шляпы. Вверху над дорожкой, вьющейся между деревьями, висели фиолетовые яйцевидные капсулы, плющ привязывал каждую из них к земле, словно поставил на якорь, а сразу за самой высокой вершиной рельсов разинутая пасть радужного кота приветствовала конец американских горок. Он провел ее наверх, откуда было видно, как красно-желтый холст реял в последних лучах солнца, купая цирковую арену в апокалиптических оранжевых сумерках.

Совсем стемнело; едва различая силуэт Энди, не говоря уже о выражении его лица, когда выказывала изумление при виде заброшенных аттракционов, Клэр позволила ему провести себя через похожий на джунгли кустарник обратно к забору. И только когда они благополучно оказались за территорией, она взглянула на него и рассмеялась.

— Потрясающе, Энди! Не верю, что все это находится прямо здесь. Я просто должна вернуться сюда днем с фотоаппаратом. — Она говорила и от волнения слова без остановки срывались с ее губ. — Этот парк будто посвящен веселью людей, которого у них нет. Маленькие машинки просто очаровательны! А лебеди… выглядят несчастными. — Замолчав, она подождала его, пока он завязывал шнурок. — Но во всем этом есть что-то обнадеживающее, у тебя нет такого впечатления?

— Возможно. — Он взял ее за руку, и они пошли обратно в город. — Но не для владельца. По-моему, его посадили в Перу за торговлю наркотиками.

И по какой-то причине ни один из них не смог перестать смеяться над несчастьем владельца парка аттракционов, даже когда начался дождь и им пришлось бежать через парк и мост. Шлепая по лужам, Энди указывал на любимые места и старался познакомить ее со своим районом, и на мгновение ей пришла в голову мысль, что, наверное, это и есть та самая судьба, которую уготовила ей жизнь. Переживая чувство безграничного счастья, она удивлялась, почему все это время не верила в судьбу. И не слишком ли сентиментально начинать верить сейчас? Дождь усилился, они проскользнули в бар и, прижавшись друг к другу ногами и сплетя пальцы, до глубокой ночи сидели и разговаривали о своем личном.

Жаль, что нет свежих цветов, а те, что Энди купил на прошлой неделе, через несколько дней, побурев, пожухли и вскоре были отправлены в мусорное ведро. В Берлине сейчас зима, и нигде поблизости цветы не растут. Она догадывается, что те, которые купил Энди, привезли из Африки — срезали и в холодильной камере отправили авиарейсом в Германию. Цветы, вероятно, пребывали в шоке и уже не знали, какое сейчас время года, положено им быть распустившимися или закрытыми бутонами. Неудивительно, что им удалось продержаться всего пару дней.

Она снимает постельное белье и застилает кровать чистыми простынями, а грязные бросает в бельевую корзину в углу. В гостиной она убирает с журнального столика кружки и стаканы, кладет пластинки обратно в конверты. Берет из угла за холодильником метлу и подметает пол. Неплохо бы его протереть, но сегодня у нее нет времени.

В кухне она достает из холодильника молоко, яйца и масло, а из банок на полке — муку и сахар. Она хочет испечь на день рождения Энди торт, но придется готовить его наугад и по памяти: не хотелось просить его перевести рецепт и испортить сюрприз. Когда она отмеряет продукты и смешивает их, у нее всплывают воспоминания, как это делала ее мать. На каждый день рождения Клэр ей разрешалось выбрать из «Женского еженедельника» детский торт. Они с сестрой зависали над книгой, медленно переворачивая каждую страницу и обдумывая достоинства разных тортов. Там были поезда и самолеты, куклы в пышных юбках, пиратские корабли. Торт в виде бассейна с шоколадными бревенчатыми стенками и голубой желеобразной поверхностью был любимым, как и беговая дорожка в форме восьмерки, украшенная спичечными коробками автомобилей. Однажды Клэр помогла матери испечь торт для отца. Он был в форме гитары: струны из лакричных полосок, а колышки для настройки — из шоколадных пуль. Торт произвел на отца впечатление. Он даже не хотел разрезать такой шедевр, и это пришлось делать матери. «Вы только посмотрите на него!» — повторял он, качая головой. Это был его последний день рождения. Через три месяца отец умер, попав в автомобильную аварию по дороге на работу, и никто из них не знал, что делать и делать ли что-нибудь вообще, когда наступил его следующий день рождения.

Для Энди все будет очень просто. У него на кухне нет электрического миксера, и к тому времени, когда она взбила яйца, масло и сахар, рука уже изрядно устала. Она просеивает какао и муку, добавляет молоко и продолжает перемешивать, пробуя тесто на вкус. Застелив два неглубоких противня бумагой для выпечки, она наливает тесто и ставит противни в духовку. Когда коржи испекутся и остынут, она нарежет их кусочками и выложит букву «Э». Она знает, что ему будет приятно.

Таймер выключается, она достает коржи из духовки и оставляет их остывать. Когда на прошлой неделе она «проводила инспекцию» продуктов в кухонных шкафах, то, к своему удивлению, обнаружила сахарную пудру. Теперь она смешала ее с водой и раздавила комки о край миски. Она нарезает торт ломтиками и выкладывает его на разделочной доске. Коржи поднялись неодинаково, поэтому один ей приходится подрезать. Это непростая работа, и она торопится: торт занял гораздо больше времени, чем предполагалось. Когда она начинает наносить глазурь, то обнаруживает, что в нее попали крошки. Поверхность торта совсем не похожа на ту, которую почти профессионально создавала ее мать. Она зачерпывает больше глазури, и та стекает по торту, собираясь в лужицу на доске, но, в конце концов, все заканчивается. Ликуя, она ставит торт на обеденный стол. Наконец-то она чего-то добилась, ее день не прошел зря.

Энди встал с кровати, и она еще глубже погрузилась в матрас. Дрожа, она попробовала пошевелиться под одеялом, но отяжелевшие руки были не в силах ухватиться за одеяло, и она сдалась, свернувшись калачиком, чтобы согреться. Руки и ноги болели. Она так невероятно устала, будто всю ночь танцевала. Головной боли она не чувствовала и все же не могла открыть глаза. Не могла проснуться. Сквозь сон она слышала, как Энди ходит по квартире, и представляла себе, что следует за ним по пятам. Шаг, шаг, шаг… Он открыл дверь спальни.

— Энди? — Ее голос прозвучал как чужой. — Ты оставил ключ?

Его губы коснулись ее лба. Предположив, что это поцелуй, она заставила себя разомкнуть веки и попыталась в полумраке отыскать его лицо.

— Вот он. — Его лицо оказалось ближе, чем она ожидала, и ей пришлось отстраниться, когда он показал ей серебристый ключ и положил его на прикроватную тумбочку. — До вечера.

Ее веки схлопнулись, словно мышеловка, и она снова провалилась в сон.

Когда она проснулась в следующий раз, во рту все пересохло. Похоже, она заболела: наверное, вчера простудилась под дождем. Кашляя бумажным кашлем, она подняла с пола свои трусики и натянула футболку Энди. Если бы она была голливудской звездой, то выглядела бы свежей и потрясающей. Футболка смотрелась бы на ней как вещь из бутика. Но она выглядела большой и бесформенной. Без лифчика ее грудь неприлично обвисла.

В квартире было холодно, и она отыскала пару носков Энди, не желая надевать свою уже надоевшую одежду. Половицы под ногами превратились в каток, и она легко про-скользила по коридору в кухню. В детстве они с сестрой любили кататься на коньках, хотя Австралия не относится к странам льда и снега. Однажды зимой недалеко от ее городка, в шатре у озера, устроили каток, но он оказался одним сплошным разочарованием — неинтересным и с толпой народа. Лед терялся за водянистым отливом, превращая весь процесс в огромную головоломку, и конькобежцы неуклюже двигались вдоль бортика катка, стараясь не причинять беспокойства соседям. Дома им с сестрой было гораздо веселее, когда они в одних носках скользили по полированному деревянному полу игровой комнаты, выкрикивая «красный» или «зеленый» и пытаясь поймать друг друга, останавливаясь или начиная движение.

Теперь давящая тяжесть пыталась повалить ее на пол, но она сопротивлялась. Подойдя в гостиной к окну, она прижалась лицом к прохладному стеклу. Двор внизу был не убран, асфальт потрескался и стал неровным. Облицовка здания напротив начала крошиться. Энди говорил, что там никто не живет: здание принадлежало застройщику, и его собирались реконструировать. Утилитарная составляющая квартир в том доме была обращена прямо к ней: трубы, похожие на варикозные вены, и грязные матовые окна в ванных комнатах.

Не обращая внимания на гравитацию, телебашня возвышалась над городом в вечной пародии на саму себя. Она относилась к тем буквальным, конкретным напоминаниям о прошлом, которые Клэр фотографировала, пытаясь поймать в объектив гордую социалистическую надежду на будущее, уже утраченную. Башня напомнила ей о вчерашнем парке развлечений: сегодня днем она постарается пробраться туда и сделать несколько приличных фотографий. Она неохотно отняла лицо от оконного стекла, чувствуя себя отвратительно, и решила принять душ. В ванной она вела себя осторожно, как и подобает в чужом жилище. Она осваивала правила игры. Не хотелось уронить какую-нибудь бутылочку или позволить баночке с громким стуком упасть в раковину. Не хотелось оставить на мыле лобковые волосы или мокрую лужу в душевой кабине. Из душа, закрепленного на стойке, хлынула вода, тугие тусклые струи, и пар, казалось, заполнял ее все больше и больше, выталкивая ее неповоротливый разум на периферию.

Когда она вышла из-под душа, у нее закружилась голова, и она позволила себе опуститься на пол. Веки закрылись сами собой, и она опустилась в коконе темноты на коврик в ванной, дожидаясь, когда пройдет это состояние. Через несколько минут она выпрямилась и, завернувшись в полотенце, поплелась обратно в спальню. Когда она легла на простыни, то почувствовала их прохладу, и на мгновение ей показалось, что этого достаточно, чтобы не заснуть, но потом она натянула на себя одеяло, подтянула колени к груди, и все исчезло.

— Клэр?

Повернувшись, она увидела в дверях спальни Энди.

— Почему ты все еще в постели?

Раздражение вырвало ее из сна. Его вопрос заставил ее чувствовать себя подростком, которого застукал взрослый человек.

— Я очень устала. — Она откинула простыни, полотенце все еще влажно облипало ее. — Сколько сейчас времени? Ты вернулся домой пораньше?

— Нет, уже почти шесть. Ты в порядке?

Он присел на край кровати. Она смотрела, как он неуверенно протянул к ней руку. И когда он все-таки дотронулся до нее, его рука была прохладной, каку врача.

— Очень устала. По-моему, я заболеваю. Уже сто лет не спала так долго.

Он бросил полотенце на пол и прилег рядом с ней. У нее возникло ощущение дежавю, которое сбивало с толку. Неужели он уже лежал рядом с ней одетый? Отсюда она видела только один его глаз, быстро моргавший, словно в недоумении, где же его напарник.

— Клэр, так приятно вернуться домой и застать тебя в своей постели. Это как подарок судьбы.

Удерживая его внимательный взгляд, она приблизила лицо к его лицу и поцеловала его в Губы. Приподняв одеяло, она впустила его в постель и прижалась к нему всем телом. Прохладный уличный воздух пропитал его одежду, и она почувствовала, как он вздрогнул, когда ее рука скользнула ему под рубашку.

Он оценивающе ощупывал тело Клэр: его руки скользили вверх и вниз по всей длине ее тела. И оно молча поддавалось и изгибалось, словно она была манекеном. Ее горячие руки пробрались ему под рубашку, и их прикосновение стало подтверждением, в котором он нуждался. Она хотела его так же сильно, как и он ее. Они катались по всей кровати, и ее тело, казалось, выскальзывало из его пальцев, а ее руки, вцепившись в его одежду, стягивали ее, ни на мгновение не отпуская, будто она могла улететь прочь.

Позже они обедали за столом, и он смотрел, как она ест, а его еда осталась на тарелке нетронутая. В руках он держал ее фотоаппарат, и, когда прокручивал сделанные ею фотографии, здания образовывали мультфильм советской истории.

— Так ты сегодня вообще никуда не выходила? — Затаив дыхание, он ждал ответа, уже зная, что она скажет.

Она посмотрела на него, наморщила лоб и снова вернулась к еде:

— Нет, я же тебе говорила. Очень сильно устала. И проспала весь день.

Она решила не уезжать. Он продолжал просматривать фотографии. Он был прав.

— А почему на снимках только здания? — спросил он. Ему хотелось услышать ее голос, непривычный, струящийся над столом, акцент, заполнявший пространство квартиры, напоминая, что он не одинок.

— Потому что здания могут лгать. Люди думают, что это не так… и что фотография не лжет. Но лгут и те и другие. Манипулируют перспективой, влияют на память. Наводят полумрак и отвлекают взгляд от деталей. — Она размахивала вилкой, как дирижер палочкой, время от времени замирая в ожидании следующего взмаха. — В конкретное мгновение можно находиться только в одной части здания, также и глаз человека одновременно фокусируется только на чем-то одном. Мне нравится играть на этих предположениях. Многое происходит за кадром, но люди отказываются думать об этом. Им проще думать, что фотография является целостной, запечатленной истиной.

Просматривая снимки зданий в окрестностях Риги и Вильнюса, он удивлялся, насколько те места похожи на окружение его собственного детства. Прежде всего, по степени упадка — осыпающиеся фасады между равномерно расположенными окнами. Теперь в Восточном Берлине эти здания уже отремонтированы или ждут, спрятанные за строительными лесами, своего открытия, с фасадами, оштукатуренными, как лица кумиров дневных шоу.

И тут он понял, почему эти фотографии напоминают открытки из неопределенного времени: следы пребывания человека были, а самого человека не было видно.

— Здесь нет людей.

— Вот именно! — Она положила вилку и отодвинула тарелку. — Знаешь, сколько пришлось ждать, чтобы сфотографировать некоторые из этих мест?

Он снова принялся просматривать фотографии: в свете его открытия они казались не слишком приятными, будто свидетельствовали о чем-то завершенном, а не просто показывали место, где все еще происходила жизнь.

— Но почему? Ведь люди здесь живут. Пользуются этими зданиями каждый день. Вот что придает им значимость. В противном случае они являются лишь оболочками.

— Не совсем так. Здания обязывают нас поступать определенным образом. И я специально старалась, чтобы люди не попали в кадр и зритель не смог бы очеловечить здания.

— А это где? — Он передал ей фотоаппарат. Снимок выглядел как после фотошопа — величественное здание XIX века, обрамленное черной каймой с вырезанными на ней буквами.

— Дом террора[12] в Будапеште. Музей жертв фашизма и коммунизма. Фотография не для выставки, но довольно интересная, как по-твоему?