— Я знаю, что говорю, — отрезал Краузе. — Это вы повторяете то, что пишут в газетах: о нерушимых семейных узах правящих династий; о техническом прогрессе; о скором всеобщем процветании. Поверьте, по сведениям, которые у меня имеются, — а мои источники никогда не ошибаются — на шахматной доске Европы назревает большая игра, к которой все уже готово: игроки определены, фигуры расставлены. Весь мир сидит на пороховой бочке; рано или поздно взрыв грянет — дело за поводом.
— И чем же это закончится? — подавленным голосом робко спросил Борштейн, который как никто другой знал, что адвокат слов на ветер не бросает.
— Я не ясновидящий, — пожал плечами Краузе, — но могу предположить, что старушка Европа изменится до неузнаваемости. Пока еще непонятно, вмешаются ли в конфликт Соединенные Штаты, но если это произойдет, то мы с вами не узнаем послевоенную карту всего мира…
Ошарашенный услышанным Арнольд Карлович притих, и некоторое время собеседники молча шли вдоль ограды Летнего сада.
— Давайте к делу, — прервал молчание Краузе. — Я приехал сюда как Арбитр, чтобы принять меры для обеспечения возврата тех самых займов 1905 года.
— Но ведь займы выдавались на десять лет, — сказал Борштейн, — срок возврата еще не наступил.
— В этом-то и проблема. Если случится война, то с их погашением, скорее всего, возникнут трудности.
— О каких мерах вы говорите?
— Наши партнеры по другую сторону океана хотят получить переданные в залог коронные драгоценности. Само собой разумеется, что если Русское Правительство своевременно погасит векселя, то все ценности будут немедленно возвращены.
— Это невозможно! — отшатнулся Арнольд Карлович. — Вы понимаете, Фриц, что со мной будет, если я вдруг явлюсь во дворец, чтобы забрать себе украшения Николая II и его семьи?! Мне конец!..
— Успокойтесь, Арнольд, — остановил перетрусившего банкира Краузе. — Никто от вас этого не требует… Просто отдайте мне закладные на драгоценности и всё! Это уже дело американских банкиров — предъявить их к исполнению.
— А если там… — Борштейн указал пальцем вверх, — узнают, что это я отдал расписки?
— О том, что закладные изначально были переданы вам в руки, кроме меня, знает только покровительствующий вам граф Витте, который ныне не у дел, если только вы не посвятили в эту операцию кого-то еще…
— Боже упаси!..
— Тогда вам нечего опасаться, или же… — Краузе остановился и пристально посмотрел в глаза Арнольду Карловичу. — Или же вы ищете повод для того, чтобы оставить эти драгоценности себе…
— Что вы! Что вы! — замахал руками внезапно побледневший, несмотря на мороз, Борштейн. — Безусловно… я отдам вам закладные!..
— Вот и отлично! — одобрительно кивнув, сказал Краузе. — Я знал, что вы человек разумный и примете правильное решение, — Борштейн в ответ довольно кисло улыбнулся. — Теперь что касается отношений вашего банка с берлинским филиалом… — продолжал адвокат. — В грядущей войне Германия и Россия, понятное дело, окажутся по разные стороны конфликта, и вы наверняка не сможете выполнить свои обязательства перед берлинскими банками.
— Я вас понимаю, — побледнев еще больше, сказал Борштейн, облизывая пересохшие губы. — Берлинские партнеры хотят, чтобы я погасил свои обязательства досрочно… Но вы же знаете, что эти деньги пошли на то, чтобы выкупить из японского плена русских военных. Векселя по этим ссудам должны быть погашены тоже через десять лет, то есть в 1915 году. Откуда же я возьму сейчас такую гигантскую сумму?!
Четверг, шестое июня
Эверт Гренс чувствовал, как болит спина.
— Все это мне известно, и я уполномочен сообщить вам, что наши берлинские друзья согласны, в счет уплаты долгов, принять полученные вами векселя Русского Правительства.
Диванчик в конторе крохотный, давно надо его заменить. Спать на нем почти невозможно. Ложь Бенгта, Граяускас и та, другая, на пленке, рука Анни, которую он не может даже сжать, и наконец, слезы, опустошившие его. Одежда помялась, изо рта пахло. Он засиделся допоздна и пытался работать над делом Ланга и Ольдеуса, но Граяускас с подружкой вытеснили все. Они сидели бледные, испитые. Говорили о его лучшем друге, желая ему испытать такой же стыд, какой испытали они. Он попытался заснуть, лег на диван и проворочался до утра.
— Неужели в случае войны какой-нибудь из немецких банков рассчитывает получить деньги по российским государственным векселям?
Он нащупал кассету, которая все еще лежала у него в кармане, и автоматически погладил коробку. Хотелось стереть это дерьмо, но ничего не вышло. Но решение-то он принял. И оно остается в силе. Кассета должна исчезнуть.
— Не беспокойтесь, Арнольд. Мы приняли меры. Векселя будут предъявлены к оплате через наш швейцарский филиал.
Гренс вышел из кабинета, прошел по пустому коридору полицейского управления, купил в автомате бутерброд с подсохшим сыром и пакетик сока, потом зашел в душ и долго стоял под струей горячей воды.
— Вы думаете, это будет возможно?
Я должен прямо сейчас снова ехать к ней.
— Конечно! Вот увидите, если разразится война, то Швейцария — страна вечного нейтралитета — станет пристанищем всех крупных капиталов Европы, а возможно, и всего мира.
Сначала привез смерть.
— Если я вас правильно понял, вы хотите забрать у меня и закладные на царские драгоценности, и правительственные векселя, — унылым голосом резюмировал Борштейн.
— Но зато вы и ваш банк освобождается от обязательств перед иностранными кредиторами, а это, согласитесь, немало, — сказал Краузе. — По-моему, дорогой Арнольд, вы видите ситуацию в слишком уж мрачном свете.
Теперь – стыд.
— Вы не оставляете мне выбора…
Все, что произошло в этом чертовом морге, он смыл с себя водой. Он стоял под горячей струей, которая лилась на макушку и стекала по плечам, стоял, пока не почувствовал, что раздражение ушло. Полотенце. Кто-то его забыл. Вытерся, натянул одежду и вернулся к автомату. Чашка кофе. Черного, как обычно. Он потихоньку просыпался.
— Что делать? Не забывайте, что на мне лежит ответственность перед всеми участниками…
Собеседники шли по аллее молча, не глядя друг на друга. Борштейн понимал, что разговор закончен и смысла что-то обсуждать уже не было, а Краузе, как человек действия, сказав все, что считал нужным, размышлял над тем, как бы поделикатнее забрать у Арнольда Карловича бумаги, пока он, чего доброго, не передумал. Впрочем, опасения его были напрасными. Передумать и ослушаться адвоката Борштейн никогда бы не решился, ибо смелости на такой поступок у него явно недоставало.
– Гренс.
Все так же молча партнеры миновали открытые настежь ворота и вышли из Летнего сада на набережную.
Он услышал, как она его окликнула из комнаты, мимо которой он проходил. Она сидела за столом, посреди кабинета. На столе, на диване для посетителей, на полках высились груды документов.
— Вы надолго в Санкт-Петербурге? — прервал затянувшуюся паузу Борштейн.
– Херманссон, что-то вы рано.
— Завтра уезжаю… — ответил Краузе.
Она была так молода, с выражением ожидания на лице. Через несколько лет оно пропадет. Так бывает всегда.
— Может быть, останетесь на пару дней? Познакомлю вас со своей семьей…
– Допросы свидетелей из Южной больницы. Есть кое-что интересное. Хотела просмотреть их в тишине и покое.
— Увы, не могу, — покачал головой Краузе. — Десятого апреля пароходом компании «Уайт Стар Лайн» я отплываю в Нью-Йорк, а у меня еще дела в Париже.
– Что-нибудь, о чем мне следует знать?
— Жаль, — пожал плечами Арнольд Карлович.
– Думаю, да. Я жду, когда распечатается протокол допроса охранника, которого вырубила Граяускас. И двух пареньков, которые смотрели с ней телевизор в то утро.
— Когда я могу получить от вас закладные и векселя? — спросил адвокат.
– И что?
— Закладные расписки — вы же знаете — я держу здесь, — Борштейн вытащил из внутреннего кармана свой портсигар и щелкнул потайным замочком, — а векселя — в моем банковском сейфе. Если угодно, я завтра привезу все это куда вы скажете.
– Граяускас и Слюсарева. Я думаю, они были там обе.
— Давайте я заберу у вас закладные сейчас, а векселя — потом. За ними приедет доверенное лицо из Швейцарии, — поспешил предложить Краузе, обрадованный тем, что он относительно легко добился своего.
Может, из-за ее сконского выговора, а может, из-за спокойной манеры говорить он вслушивался в каждое ее слово. Точно так же, как накануне, в прозекторской, ставшей на несколько часов их штабом.
— Как же я могу отдать бумаги на предъявителя… на такую сумму… незнакомому человеку? — вяло возразил Борштейн, не выпуская из рук портсигара с закладными.
– Я хочу знать об этом все.
– Дайте мне пару часов. У меня тогда будет полная картина.
— Давайте сделаем вот как, Арнольд, — сказал находчивый адвокат, — вы отдадите мне бумаги вместе с этим портсигаром. У человека, который будет выполнять вместо меня функции Арбитра, будет на руках ваш портсигар. Другой такой вещицы все равно не сыщешь, так что вы без труда узнаете Арбитра, когда он явится к вам.
– Давайте после ланча.
— А что если ваши прогнозы насчет всеобщей войны все-таки не оправдаются, и российские векселя будут погашены? — спросил Борштейн, не в силах отвести глаз от портсигара, перекочевавшего в руки адвоката.
Уже в дверях он все-таки сказал то, что должен был сказать:
— Тогда вы получите назад свой портсигар в целости и сохранности со всем его содержимым, — ответил Краузе, засовывая металлическую коробочку за отворот пальто.
– Кстати…
– Да?
Фриц Краузе не обманул Борштейна — он действительно спешил. Через трое суток после встречи в петербургском Летнем саду адвокат уже выходил из вагона «Северного экспресса» на перрон парижского вокзала «Гар-дю-Нор». Здесь его ожидал помощник — долговязый молодой человек, тот самый, который тогда, в 1905 году, слушал из-за закрытой двери памятный разговор Борштейна и Краузе, состоявшийся в берлинской конторе последнего.
Сказав А, надо говорить и Б.
— С приездом, герр Краузе, — учтиво сказал молодой человек, протянув руку за дорожным саквояжем адвоката.
– Вы вчера отлично поработали. Ваш анализ. Ну, то, что вы мне тогда сказали. Я с удовольствием буду работать с вами и дальше.
— Доброе утро, Отто, — отозвался тот, жестом отстраняя руку тянувшегося за его багажом помощника. — Благодарю вас, я сам. Как же, однако, тепло в Париже, — добавил он, распахивая пальто.
Неожиданно она улыбнулась:
— Куда прикажете вас отвезти?
– Похвала из уст Эверта Гренса. Это дорогого стоит.
— Нет времени, Отто. Я должен сегодня же отправиться в Шербур, чтобы поспеть на пароход, отплывающий в Нью-Йорк, так что поговорим здесь — в вокзальном буфете. Заодно и позавтракаем.
Пока Гренс стоял там, он что-то почувствовал. Что-то четкое, выпуклое. Он не понимал что и почти сожалел, что чувствует это. Чтобы прогнать это, спросил невпопад:
— Разговор конфиденциальный?
– А кабинет, где телевизор…
— Более чем! Но ничего, будем надеяться, что нас не подслушают… К тому же мы говорим по-немецки…
– Как?
Расположившись в буфете, Краузе и его помощник заказали по чашке кофе с круассанами и некоторое время молча завтракали, приглядываясь к немногочисленным посетителям.
– Мне там кое-что нужно… Я там никогда не был, не знаете, где это?
— Как ваша поездка в Петербург? — прервал молчание молодой человек.
Херманссон встала и рассмеялась. Гренс не мог понять почему. Она стояла и хохотала, пока ему не стало страшно неловко.
— В целом удалась, — ответил Краузе, — но осталась незавершенной. Не получилось нанести последний штрих. Вы знаете, как я не люблю недоделанную до конца работу, но на этот раз вышло именно так.
– Послушайте, Гренс. Между нами…
— Поэтому-то вы и вызвали меня в Париж?
– Что?
– А вы раньше хоть раз хвалили женщину-полицейского?
— Не только поэтому… Однако вы правы — именно вам, Отто, предстоит завершить эту операцию, хотя, не буду скрывать, дело непростое и хлопотное… Вы ведь говорите по-русски? — помощник в ответ на вопросительный взгляд Краузе согласно кивнул. — Мне удалось получить от этого болвана Борштейна те самые закладные расписки на драгоценности царской фамилии… — адвокат с опаской оглянулся по сторонам. — А там украшений, ни много ни мало, на сумму в восемьсот миллионов марок!
Она рассмеялась снова и показала на коридор:
— Неужели он так просто их отдал?
– А телевизор там, как раз за кофейным автоматом.
— Я убедил его, что расписки затребовали американские партнеры и я забираю их, чтобы переправить за океан.
Она снова уселась и принялась раскладывать документы в стопки. Эверт Гренс на минуту задержал на ней взгляд, а затем вышел. И чего она над ним смеялась? Непонятно.
— А на самом деле?..
— На самом деле в Нью-Йорке об этом даже не догадываются! Представляете, что это нам сулит?.. — произнося последнюю фразу, Краузе как мог понизил голос, придвинувшись к своему помощнику почти вплотную.
Лиса Орстрём долго сидела, закрыв глаза.
— Да, конечно, — прошептал в ответ молодой человек.
— И единственный, кто может этому помешать, — Борштейн… Поэтому будет лучше, если его не станет. Вы меня понимаете, Отто?
Она слышала, как темноволосый человек, угрожавший ей, ушел. Но она все сидела за столом, не решаясь пошевелиться, пока Анн-Мари не вернулась из дежурки. Пожилая женщина что-то тихо говорила ей, обнимала ее за плечи, потом присела рядом и взяла ее за руку. Так они просидели какое-то время, ладонь к ладони, как делают дети, когда меряются, у кого рука больше.
— Это не трудно устроить.
— Я не сомневаюсь в ваших способностях, но есть еще один момент — та самая недоделка, о которой я упомянул вначале. У Борштейна остались векселя на предъявителя, выданные под секретный заем 1905 года. Их необходимо у него забрать, прежде чем…
Потом Лиса отправилась домой. Сперва она попыталась сделать обход, но не смогла: ей было не по себе, страх терзал, как никогда раньше.
— И я смогу получить векселя? — удивленно приподняв бровь, спросил Отто. — Не уверен, что это будет так просто. Вас-то он знает, а я — человек незнакомый…
Ночь выдалась долгая.
— Не беспокойтесь, я уже все уладил, — успокоил помощника Краузе. — Арнольд сам отдаст вам векселя, после того как вы предъявите ему вот этот портсигар, — адвокат протянул металлическую коробочку с монограммой из камней.
Молодой человек взял портсигар и не разглядывая сунул его в карман.
Она попыталась унять боль в груди. Сердце билось как сумасшедшее, так что она принялась глубоко дышать, чтобы успокоить пульс, но внезапно испугалась собственного дыхания. Воздуха не хватало. Страшно было заснуть и никогда больше не проснуться. Так она и металась – только бы не задремать, только бы не провалиться в сон.
— Надеюсь на вас, Отто, — сказал Краузе. — Уверен, что вы все сделаете как надо.
Йонатан и Сана.
— Разумеется, герр директор! — заверил его помощник.
Они до них добрались.
— Не директор, а партнер… — поправил молодого человека Краузе. — С этого дня вы, Отто, — полноправный совладелец адвокатской конторы Краузе… и Курц. Вы будете руководить швейцарским подразделением, а пока я нахожусь в Нью-Йорке — всей конторой. И вы… как партнер… имеете право на часть того, о чем мы только что говорили!..
Всю ночь это не давало ей покоя.
Последнюю фразу адвокат произнес значительным тоном, после чего сделал паузу и посмотрел на своего помощника, ожидая реакции на свои слова, но Отто Курц даже бровью не повел.
— Благодарю вас, герр Краузе, — невозмутимо сказал он. — Когда я должен отправиться в Петербург?
Она дышала медленно, пыталась отогнать страшные мысли.
— Немедленно, — вернулся к деловому тону Краузе. — Все должно произойти в то время, пока я буду находиться на пароходе посреди океана. Я, собственно, и затеял это путешествие в Нью-Йорк, чтобы ни у американских партнеров, ни у кого другого даже мысли не возникло о том, что я как-то связан с этим событием… Ну вы понимаете, о чем я…
Лиса любила этих детей. Как никогда никого больше не любила. Может быть, только Хильдинга, пока он не убил в ней это чувство. Но эти двое – они были частью ее самой.
Выйдя из буфета Северного вокзала, Курц и Краузе оказались под огромным, поддерживаемым чугунными колоннами металлическим сводом с застекленной крышей, под которой клубился черный дым вперемешку с паром, выбрасываемым стоящими у перронов локомотивами. Здесь, среди суеты, сутолоки и шума, заглушаемого паровозными свистками и резкими ударами вокзального колокола, компаньоны стали прощаться.
Он стащил фотографии. Теперь он знал, что где-то есть эти дети.
Пожимая руку своему молодому партнеру, Краузе одновременно давал ему последние наставления:
Проклятая боль в груди.
— Если что-то пойдет не так или же, наоборот, все пройдет благополучно, немедленно телеграфируйте мне и, вообще, постоянно держите меня в курсе.
Тут она была уязвима, слаба, беззащитна. Расстаться с ними она была не в силах. Но удивительно: именно благодаря им она выстояла, когда ею овладела паника.
— Как скажете, герр Краузе, только мои телеграфные сообщения вы все равно сможете прочесть не раньше, чем окажетесь в Нью-Йорке, — пожав плечами, сказал Отто Курц.
Инспектор Свен Сундквист, который допрашивал ее сразу после того, как Хильдинг рухнул с лестницы, и показал ей ту самую фотографию, позвонил рано утром. Она еще лежала в постели, но он извинился, сказал, что их торопят с расследованием, и попросил приехать как можно скорее в местное отделение полиции.
— Ошибаетесь, мой дорогой партнер, — возразил Краузе. — Я поплыву на «Титанике» — самом современном на сегодняшний день океанском лайнере. Он буквально напичкан новейшими техническими устройствами, и, кроме всего прочего, на этом пароходе имеется станция беспроволочного телеграфа.
Теперь она ждала в темном кабинете Главного управления полиции. Она была не одна: неподалеку от нее стоял Сундквист, да еще должен был подойти адвокат подозреваемого.
Ранним апрельским утром сонный Отто Курц вышел из вагона поезда, поеживаясь на прохладном ветерке. Он скользнул взглядом по невзрачным станционным зданиям и одинаковым каменным пакгаузам, утопающим в предрассветном тумане, и остановил взгляд на стоящем на соседних путях поезде, похожем как две капли воды на тот состав, который он вместе с другими пассажирами только что покинул. Здесь, на станции Эйдкунен — последней перед российской границей — заканчивалась узкая железнодорожная колея, и пассажиры, едущие в Санкт-Петербург, должны были пересесть в поезд-близнец — точно такой же состав, но с широкими колесными тележками.
Когда все собрались, Свен Сундквист попросил ее не торопиться, так как ее показания чрезвычайно важны.
До отправления русского поезда оставался целый час, и молодой человек, следуя данным ему Краузе указаниям, пошел к зданию вокзала, где не без труда отыскал комнатку, в которой располагался телеграф. Несмотря на ранний час, у окошка для приема телеграмм уже стояла очередь из нескольких человек, которые что-то бурно обсуждали, выразительно жестикулируя и перебивая друг друга.
Она подошла к специальному окошку. Лису предупредили, что с той стороны оно выглядит просто как зеркало и ее саму никто не увидит. Зато она видела все. Их было десять человек. Все примерно одного роста, одного возраста и с одинаково бритыми черепами. На груди у каждого висела большая табличка с черными цифрами. Они стояли рядом, плечом к плечу, и смотрели прямо на нее. По крайней мере так это выглядело, а еще казалось, что они, эти парни за стеклом, выжидали и следили за тем, что она делает.
Посмотрев на часы, Отто Курц досадливо поморщился. «Отправлю депешу на следующей станции», — решил он и уже собрался идти к поезду, но услышанные обрывки разговора у окошка телеграфиста заставили его остаться.
Она смотрела, но не видела.
По несколько секунд на каждого, разглядывая его с ног до головы.
— Простите, что вы сказали? — бесцеремонно схватив за рукав молодого мужчину, судя по репликам, репортера какой-то местной газеты, одетого в твидовый пиджак и клетчатое кепи. — Что за катастрофа в Атлантическом океане? О каком судне идет речь?
Избегая встретиться с ним взглядом.
— А вы не слышали?! — выпалил возбужденный репортер. — Сегодня ночью затонул лайнер компании «Уайт Стар Лайн»! Крупнейшая катастрофа на море! Более полутора тысяч погибших!..
– Нет.
Отто Курц, не дослушав, выскочил из помещения телеграфа и ринулся к билетным кассам. Вскоре он уже несся обратно на запад тем же самым поездом, с которого он сошел час назад.
Она покачала головой.
– Его здесь нет.
Свен Сундквист подошел на шаг ближе:
Двойной агент
– Вы уверены?
– Его здесь нет.
Василий Иванович Коробов, как ему и было велено, минут пять-десять потоптался в книжном магазине на Литейном проспекте, нехотя рассматривая корешки книг на полках, после чего пошел к выходу.
Сундквист кивнул в сторону окошка:
– Они сейчас немного походят по кругу. Я хочу вас попросить внимательно посмотреть на каждого еще раз.
— Выбрали что-нибудь? — спросил у пенсионера продавец, выразительно поглядывая на зажатый под мышкой Коробова потрепанный томик «Анимизмъ и Спиритизмъ».
Тот, что стоял с левого края, с цифрой 1 на табличке, сделал несколько шагов вперед и прошелся по кругу. Она провожала его взглядом. У него была тяжелая походка и уверенные движения. Это он.
Это Ланг.
Чертов, чертов Хильдинг!
— Да, да, — пробормотал Коробов, положив книгу на прилавок. — Вот эту возьму, — добавил он, вытаскивая из кармана брюк потрепанный кошелек. — Сколько с меня?
Она увидела, как он встал на свое место, и вперед вышел номер 2. Она проследила и за этим. И за каждым следующим. Сперва все они выглядели более или менее одинаково, но потом она четко увидела различия.
— Четыре тысячи семьсот.
Свен Сундквист стоял молча, как и все остальные по эту сторону окна, пока по ту сторону не прошел свой крут последний из них. Тогда он выжидающе взглянул на Лису.
— Я, пожалуй, в другой раз зайду, — передумал Василий Иванович, пряча кошелек обратно в карман.
– Вы только что посмотрели на них повторно. Лица, телосложение, манера двигаться. Я хотел бы знать, узнали ли вы кого-нибудь из них.
Выйдя на уже довольно многолюдный по сравнению с утренним временем Литейный, Коробов проделал несколько странную манипуляцию. Он прошагал по проспекту в сторону Невы несколько кварталов, потом перешел на другую сторону проспекта и отправился в противоположном направлении, а добравшись до Невского, с трудом залез в переполненный троллейбусный салон.
Она затравленно смотрела на него. Она не могла.
Коробов вышел из троллейбуса на Васильевском острове у рынка. Зайдя внутрь и побродив немного между прилавками с мясом и овощами, пенсионер углубился в лабиринт вещевых рядов. Здесь все свободное пространство было завалено, заставлено и завешано дешевой одеждой и обувью, слегка разбавленной ларьками с пивом, водкой и сигаретами. Обходя вешалки и манекены, поминутно задевая висящие над головой куртки, плащи и платья, Коробов не без труда отыскал обшарпанную металлическую дверь в подсобное помещение. Перед самой дверью на стуле сидел какой-то дюжий парень с бурым одутловатым лицом и в кожанке, надетой поверх спортивного костюма. Колоритный страж, казалось, дремал, надвинув на глаза кепку и вытянув ноги поперек двери, но стоило Василию Ивановичу произнести кодовую фразу: «Я к Косте», — как парень, не сказав ни слова и не меняя позы, убрал ноги под стул.
– Нет.
– Никого?
Коробов вошел в подсобку, плотно прикрыв за собой дверь. В небольшой комнатке с двумя узкими окнами под потолком и неровными крашенными стенами стоял большой деревянный стол с побитыми ножками и искромсанной ножами столешницей; вокруг стола громоздились с десяток разномастных стульев. За столом сидел потасканного вида щуплый мужичок неопределенного возраста со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Одет он был под стать сидящему перед дверью парню: в кожаный пиджак, из-под которого торчал воротник спортивной куртки, но, в отличие от сторожившего вход человека, походил он не на переквалифицировавшегося в бандиты гопника, а на бывалого уголовника.
– Никого.
— А вот и сам гражданин начальник к нам пожаловал, — осклабился человек в кожаном пиджаке, хищно обнажив мелкие кофейного цвета зубы. — Ну что? Принес?
Сундквист подошел еще на шаг и заглянул в ее бегающие глаза.
— Вот здесь остаток, — взглянув исподлобья на ухмыляющуюся физиономию, сказал Коробов, протягивая через стол завернутые в бумажку купюры, которые он получил час назад в книжном магазине. — Ну все, мы в расчете, — добавил Василий Иванович и двинулся к выходу.
– Вы совершенно уверены? Среди этих людей нет того, кого вы видели в больнице, когда был насмерть забит ваш брат Хильдинг Ольдеус?
— Не спеши, начальник, — остановил его уголовник. — Должок за тобой.
— Я же все отдал, — оторопело сказал Коробов.
Он внимательно смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Ее реакция удивила его. Смерть брата, похоже, не слишком ее опечалила. Скорее разозлила.
— Все, да не все, — снова ухмыльнулся мужичок.
— Ах ты сучара!.. — выпалил Коробов и тут же осекся на полуслове.
– Вы хотите напомнить мне о сестринской любви? Да, я обожала его. Я выросла вместе с Хильдингом. Но не с тем, кто умер вчера утром. Не с Хильдингом-наркоманом. Его-то я как раз ненавидела. Ненавидела! И в этом только его вина.
— Ты на меня не тявкай, — с вызовом процедил уголовник. — Тут тебе не зона! Я здесь на рынке смотрящим поставлен; все барыги мне платят, и ты платить будешь!
Она сглотнула. Все, что сейчас клокотало в ней – гнев и ненависть, страх и паника, – все это она проглотила, загнала внутрь.
— Мы же договорились… — упавшим голосом попытался возразить пенсионер.
– И как я сказала, я не узнаю никого из тех десятерых мужчин, которых вы мне показали.
— Как договорились, так и разговорились, — сказал бывший сиделец с откровенно глумливой интонацией. — Ты у меня во где! — уголовник вытянул вперед сжатую в кулак руку. — Не забыл солнечную Коми?.. Не ты там, что ли, зэкам дурь продавал?.. Или тебе напомнить, как ты парнишку приморил? Я все помню, — процедил он, прищурив глаза. — Даже то, что было синим по белому написано, — добавил он ни к селу ни к городу.
– Так значит, вы никого из них раньше не видели?
Коробов злобно смотрел на тщедушного мужичонку, в то же время испытывая перед этим сморчком неконтролируемый, тяжелый, почти что звериный страх.
– Нет.
— В общем, так, — сказал уголовник, — каждый месяц будешь засылать мне сотку бакинских. И чтоб сам, без напоминаний! До десятого числа — как штык! Ну что, вертухай, понял меня?
– Вы совершенно в этом уверены?
— Понял, — пробормотал Коробов.
Но тут адвокат, сорокалетний мужчина в костюме и галстуке, который появился в этой комнате последним, впервые подал голос:
На улицу Василий Иванович вышел, как оплеванный, но все же с чувством некоторого облегчения, избавившись от тяжелого разговора с нежданно-негаданно появившимся персонажем из его уже довольно далекого прошлого.
– Так, ну хватит, – сказал он резко. – Свидетельница показала, что никого не может опознать. А вы на нее давите!
– Я уточняю свидетельские показания, которые расходятся с данными ранее.
Однако неприятные встречи на сегодняшний день для Коробова еще не закончились. Прогулявшись пешком до метро и позвонив куда-то из полуживой таксофонной будки, Василий Иванович поехал в самый конец зеленой ветки метрополитена — в Рыбацкое. Там в крохотной квартирке одной из безликих панельных многоэтажек его ждал еще один старый знакомый, и если от бывшего сидельца-рецидивиста Константина Рываева можно было как-то откупиться, то от этого человека веяло чем-то по-настоящему зловещим, и даже мысль о том, чтобы его ослушаться вызывала у Василия Ивановича страх. Однако с Рываевым надо было что-то решать, поскольку его вымогательства стали выходить за разумные рамки, да и знал этот человек такие вещи, о которых сам Коробов лишний раз даже вспоминать боялся.
– Вы оказываете давление на свидетеля.
Он наклонился к Сундквисту и добавил:
Так уж получилось, что семьи у Коробова не было, родственников и друзей — тоже, с бывшими сослуживцами он не общался, а те люди, с которыми Василий Иванович так или иначе вынужден был контактировать, вызывали у него исключительно негативные чувства: опасение, страх и так далее, вплоть до ужаса. В этом была его беда — проклятье, отравляющее всю его жизнь. Коробов жил страхом с младых ногтей и так и не смог избавиться от этого чувства к старости. Он рос в полной семье, что в послевоенные годы считалось удачей, и до смерти боялся отца — алкоголика и самодура, не раз колотившего с пьяных глаз его мать смертным боем. Боялся учителей в школе, офицеров и старослужащих в армии. Когда же Василий Иванович, оставшись на сверхсрочную, попал в конвойные войска, он стал бояться зэков, а выйдя на пенсию и третируя по мере сил и возможностей в отместку за все свои неудачи в жизни соседей по коммуналке, он втайне опасался, что кто-нибудь из них в конце концов найдет на него управу. Даже семьей Коробов так и не обзавелся из-за навязчивого страха оказаться под каблуком у будущей жены, которая наверняка еще и изменять ему будет направо и налево.
– И я хочу, чтобы мой подзащитный был немедленно отпущен. У вас против него абсолютно ничего нет.
Квартира в Рыбацком, в которую приехал Коробов, производила странное впечатление. Несмотря на ее обжитой вид, создавалось такое ощущение, что на самом деле никто в ней не живет, а хозяин бывает здесь только для того, чтобы с кем-нибудь встретиться. Мебель, занавески, застеленная кровать, одежда на вешалке, сушилка с посудой на кухне и чайник на плите — все было на месте, но в то же время отсутствовали те мелочи, которые всегда попадаются на глаза в жилых помещениях. Коробов бывал здесь неоднократно, но никогда не видел фотографий, сувениров, безделушек; не было в этом жилище и забытых тут или там запонок, шпилек, сигаретных пачек, а на кухне никогда не пахло едой и даже крошки на столе отсутствовали.
Свен Сундквист взял его за локоть и легонько подтолкнул к выходу:
– Я знаю порядок С вашего разрешения, я не закончил разговор.
Под стать квартире был и ее хозяин — худой, смуглолицый брюнет лет пятидесяти с копной волнистых, окрашенных в иссиня-черный цвет волос, тонкими чертами лица и неизменными очками с затененными линзами. Во время нечастых встреч с Коробовым одет он был вроде бы по-домашнему (и всегда одинаково): в красивый стеганый халат, но из-под халата выглядывали отутюженные брюки серого цвета, а на ногах красовались лакированные полуботинки. Очки знакомый Коробова не снимал никогда, но глаза этого человека и его пронзительный взгляд Василий Иванович запомнил раз и навсегда еще тогда — в конвойной части своей биографии.
Он вытолкал адвоката за дверь и закрыл ее у него перед носом. Лиса Орстрём стояла у окна, тупо глядя на опустевшую комнату по ту сторону зеркала.
Попав через незапертую дверь в прихожую, Коробов робко потоптался, не решаясь войти в комнату без приглашения, и громко поздоровался:
– Я не понимаю.
— Добрый день, Михаил Ильич!
Сундквист встал между нею и окном.
— Здравствуйте, Коробов, — отозвался хозяин из глубины квартиры. — Проходите на кухню, я сейчас.
– Я не понимаю, – повторил он. – Вы помните наш с вами вчерашний разговор?
Василий Иванович снял обувь и прошел по узкому коридору в кухню, где и уселся на краешек табуретки. Пока на кухню не пришел хозяин квартиры, которого Коробов знал под именем Михаила Ильича Волгина, хотя и не был уверен в том, что это имя — настоящее, пенсионер, внутренне собравшись, складывал в уме слова и фразы, которыми собирался поведать о внезапно появившемся в его жизни рецидивисте.
Лицо Лисы пылало. Она отвела глаза.
Но начал Коробов все-таки не с рассказа о шантажировавшем его Рываеве.
– Да.
— У нас в квартире появился странноватый тип, — сказал он появившемуся в кухне Михаилу Ильичу, — и похоже, это тот самый человек, которого вы ждали.
– И вы помните, что вы тогда сказали?
— Рассказывайте, — велел Волгин, усаживаясь напротив.
– Да.
Василий Иванович в подробностях поведал ему о вчерашнем визите в их коммунальную квартиру назвавшегося Хайзаровым человека.
– Вы показали на человека с фотографии номер тридцать два. Я сказал вам, что его зовут Йохум Ланг. Вы несколько раз повторили, что совершенно уверены в том, что именно он убил Хильдинга Ольдеуса. Вы это знаете, и я знаю. Поэтому я совершенно не понимаю, почему вы, увидев его во плоти вот в это окно, не смогли его опознать.
— Интересно, — бесстрастным голосом сказал Михаил Ильич по окончании коробовского рассказа. — И портсигар он сам выставил на всеобщее обозрение, говорите?
— Ну да, — кивнул Коробов.
Она ничего не ответила и только покачала головой, уставившись в пол.
— А в тайник он заглядывал?
– Вам угрожали?
— Нет.
— Вы уверены?..
Он ждал, что она ответит. Но она молчала.
— Точно не заглядывал; я с тайника глаз не спускал, пока он в квартире отирался.
– Они так обычно и делают. Угрозами заставляют молчать. Чтобы продолжать убивать.
— Ладно, разберемся, — немного подумав, сказал Михаил Ильич. — Вы вот что, Коробов: тайник проверяйте каждый день, если что — сразу звоните мне… и вообще, докладывайте мне ежедневно… обо всем… даже если ничего не произошло… Как, вы говорите, его зовут? — Волгин вытащил из кармана халата блокнотик и ручку.
Свен Сундквист заглянул ей в лицо.
Наконец она посмотрела на него.
Она больше не отводила взгляд. Хотела, но не могла. Просто стояла и смотрела Свену прямо в глаза.
— Хайзаров Викентий Львович, — подсказал Коробов, — если не врет, конечно.
– Мне очень жаль, Сундквист. Очень жаль. У меня есть племянники, вы понимаете? И я их очень люблю.
— Еще что-нибудь расскажете?
Она закашлялась.
— Все, вроде…
– Вы понимаете?
— Да ну, — усмехнулся Михаил Львович. — А что вам Горский по этому поводу сказал? — Василий Иванович при этих словах аж подпрыгнул на табурете. — Вы ведь наверняка ему доложили о визите этого Хайзарова, — продолжал Волгин. — Эх, Коробов, Коробов… Погубит вас жадность!
Утренние пробки рассосались, они без труда проехали через город и выехали на трассу Е4, где машин совсем мало. Всего через полчаса они были на месте. Второй раз менее чем за сутки.
— Откуда… вы знаете?.. — заикаясь, выдавил из себя Василий Иванович.
Лена ему обрадовалась. Он еще поднимался по деревянной лестнице, а она уже открывала дверь, чтобы обнять его на крыльце. Эверт Гренс к таким телячьим нежностям не привык и готов был инстинктивно отпрянуть, но сдержался. Объятия нужны им обоим.
— Не важно, — ответил Михаил Львович. — Конспираторы из вас обоих, как…
Она надела куртку: на улице по-прежнему прохладно, такое уж выдалось лето. Так и не потеплело.
— Я больше не буду! Клянусь!
Минут двадцать они шли по полю в сторону Норсборгского водопада, каждый думал о своем. Вдруг она спросила, кто она была. Та девушка, что стреляла в Бенгта. И что потом лежала рядом с ним на сером полу.
— Не торопитесь, Коробов. С искусствоведом этим контактов пока что не прекращайте — он может быть полезен, но и лишней информации ему не давайте. С этого дня будете ходить на встречи с Горским, предварительно получив от меня инструкции, — Василий Иванович с готовностью закивал, глядя на собеседника преданными глазами. — Про меня, я надеюсь, вы Горскому ничего не рассказывали?
Гренс поинтересовался, так ли это важно, и она кивнула в ответ. Она хотела это знать, но зачем – не решалась объяснить. Он остановился, посмотрел на нее внимательно и рассказал, при каких обстоятельствах впервые встретился с Граяускас. Про квартиру с электронным замком. Про исполосованную кнутом спину у потерявшей сознание девушки.
— Нет, нет, что вы!
Она слушала. Потом молча сделала несколько шагов и наконец спросила:
– А как она выглядела?
— А про тайник?
– Когда? После смерти?
– Нет. До. Мне нужна ее фотография. Какой она была. Она украла всю нашу дальнейшую совместную жизнь, Эверт. Я знаю. Что ты, как никто другой, меня поймешь. Я пыталась посмотреть новости, но не смогла. Первое, что я сделала утром, – купила две свежие газеты. Но там нет ее фотографий. Как будто ее вообще никогда не было. Или как будто ничего не значит, какой она была. Я хочу сказать, для остальных, возможно, достаточно просто знать, чем она занималась и как погибла.
— Ни боже мой!
Всю нашу дальнейшую совместную жизнь…
— Ладно, выкладывайте, что там у вас еще стряслось, — смилостивился Михаил Ильич, — и давайте, рассказывайте быстрее; у меня времени мало.
Как будто он сам это произнес, сам об этом подумал.
— Человечек тут один с зоны появился… — начал рассказывать Василий Иванович.
Подул слабый ветерок. Он застегнул пиджак. Они все шли и шли по полю. «У меня же все это есть, – думал он. – Во внутреннем кармане. И фотография, которую прислали коллеги из Литвы. И, Лена, есть у меня пленка. Которая скоро исчезнет. И многого, очень многого ты никогда не узнаешь».
— Не мямлите, Коробов, — поторопил его Волгин.
– Есть у меня фото.
— Я там в колонии через него наркоту, того… В общем, разыскал он меня и теперь деньги с меня тянет, сучара…
– У тебя?
– Ну да.
Пенсионер подробно, почти слово в слово рассказал о своей утренней беседе с уголовником Рываевым, после чего упавшим голосом спросил:
Гренс остановился и расстегнул пиджак, который только что застегивал. Он вынул конверт и достал из него черно-белый снимок молодой девушки.