Сергей Карпущенко

УБИЙСТВО В ДОМЕ СВИДАНИЙ

РОМАН О СЫЩИКЕ ВЫЖИГИНЕ

1. В БОРДЕЛЕ И В КНЯЖЕСКОЙ ГОСТИНОЙ

3 октября 1908 года в Петербурге легковой извозчик в коляске с поднятым кожаным верхом ехал около десяти часов вечера вначале по Лиговской улице, потом по приказанию седока свернул на короткий и грязный Чубаров переулок, а затем поворотил и на Екатерининскую, мрачную, почти не освещенную. Лишь то тут, то там, будто волчьи глаза в ночи, страшно светились красные огни перед входом в публичные дома, которых здесь, на окраине, неподалеку от железнодорожного полотна, было немало.

— К заведению Афендик правь! — спокойным, густым голосом приказал пассажир. — Знаешь?

— Как не знать-с! — бодро, с пониманием в голосе отозвался извозчик, возивший мужскую публику по домам терпимости российской столицы уже лет семь, с тех самых пор, как насовсем распрощался с родной Еремеев-кой и решил навек превратиться в городского <ваньку>. Наконец остановились возле нужного дома, трехэтажного, каменного, без вывес-ки. Только красные фонари у входа и плотно занавешенные окна — что требовалось полицейскими правилами — могли бы сообщить знатоку петербургского дна, что это не просто дом, а бордель с развеселой ночной жизнью и очень грустной и тягостаой утренней и дневной.

Рассчитавшись с извозчиком, седок соскочил на тротуар, чертыхнулся, угодив прямо в лужу, направился к крыльцу, на котороги его уже поджидал густо обросший шерстью звероподобный швейцар.

— Пожалте, господин хороший! — прорычал¹ он. — Только вас и ждали! Проходите! Заведение наше из лучших будет, прямо Пале-Рояль с Мулен-Ружем! Вам здесь понравится!

Говорил так швейцар потому, что никогда прежде не видел в заведении этого мужчину, а он, обладая отличной памятью, помнил всех посетителей, приходивших даже единожды и на короткий срок.

В прихожей, отделенной от зала лишь аркой, швейцар помог мужчине снять шинель, фуражку, и, пригладив короткие, но густые и вьющиеся волосы, в зал вошел плотно сбитый, даже чуть-чуть грузноватый молодец в вицмундире чиновника Министерства путей сообщения. Даже завсегдатай такого рода заведений по тому, как держался посетитель, не мог бы сказать определенно: часто ли бываг ет в публичных домах этот молодой, лет тридцать всего, чиновник, или зашел в бордель так, скуки ради. Шел он к столику, на котором стояла ваза с бумажными цветами, неторопливо, просто, без скованности и без излишней важности: бывали, мол, знаем, какие тут порядки. А лицом он был кругл и смугл, глаза же его были ио-восточному раскосы, так что сидящие за соседним столом две проститутки, ждущие посетителей, подумали как-то разом: «Татарин пришел».

Как только сел за стол этот господин, как к нему сейчас же подлетел буфетчик, с показной услужливостью обмахнул тряпкой грязноватую скатерть, спросил:

— Чеп>-с пить будете? Напитки все исключительно прохладительные, кроме шампанского, конечно, и отличных французских вин. Коньяка и водки не держим-с — правила запрещают, чтобы не явилось буйство и неприличие. Так что-с изволите?

— Бутылку оранжада принеси, — кинул посетитель на стол две рублевые бумажки, а из-за соседнего стола уже пищали:

— А нам портеру!

— Пива по две бутылочки, господинчик симпатичный!

Чиновник немного подумал, нахмурившись и поддав ногтем свой нафабренный ус, а потом кивнул буфетчику:

— Да, три бутылки портера принеси-ка еще и… каких-нибудь конфет!

Проститутки зааплодировали и одна за другой, точно бабочки, перелетели за столик мужчины. Обе они были еще довольно красивы, лет по восемнадцати, то есть находились в том возрасте, когда публичные дома официально распахивают свои двери перед всеми желающими стать их обитательницами. Сифилис еще не изуродовал их лиц, правда, водка и необходимые в их ремесле физические излишества уже пустили по лицам нездоровую желтизну, а синие глубокие круги под глазами трудно было скрыть даже толстым слоем бе-лил и румян.

Когда явилось пиво и девицы принялись за него, посыпались вопросы:

— Вы к нам попервой? Вы, стало быть, в каком-то роде девственник? — спрашивала женщина в полупрозрачном костюме одалиски.

— А вы, толстоморденький жоржик, в каком ведомстве служите? — интересовалась крупнотелая, одетая в платье эпохи Помпадур проститутка с грудями, едва не вываливавшимися из декольте.

Но чиновник не отвечал девицам и только улыбался, потягивая из стакана оранжад. Ни одалиска, ни «Помпадур» его явно не интересовали, и он довольно откровенно и смело осматривал через плечо зал. Проститутки спускались со второго этажа в обнимку со своими «мужьями» и шли с ними в танцевальный зал, где негромко играл тапер, хотя последними правилами музыки и танцы в домах терпимости запрещались. Оттуда неслись не только аккорды польки, но доносилось и визгливое пение какого-то подгулявшего козлетона, старательно выводившего эпиталаму из «Нерона».

— Дуська, кого ты там все время ищешь? — спросила «Помпадур», начиная гладить ногу чиновника. — Ну, хочешь, я сяду к тебе на колени? Пойдешь со мной?

Но ни поглаживание, ни предложение сесть на колени не произвели на мужчину желательного эффекта. Он выказал полное равнодушие к сидящим рядом женщинам.

— А может быть, моим мужем, на сегодня станешь? — спросила одалиска, беря руку мужчины в свои руки и сильно прижимая ее к покрытой тонким газом груди. — Может — у тебя денег не хватает? Так я добавлю, сама дам тебе два целковых за просто так отдам, от моей доброты к тебе, потому что ты шибко красивенький.

Но мужчина, продолжавший изучать всех, кто бродил по залу, выдернул свою руку и согласно закивал:

— Хорошо, хорошо, я пойду с тобой, но если ты — Иоланта. Ты, случайно, не Иоланта?

И раскосые глаза чиновника еще более сузились.

Проститутки не были лишены чувства ревности даже по отношению к своим товаркам, поэтому вначале фыркнула «Помпадур», следом за ней — одалиска.

— Сдалась же вам, господинчик, эта тощезадая швабра, — презрительно откидываясь на спинку кресла, сказала одалиска. — Она и де-лать-то ничего толком не может — то ли больная какая, то ли ленится. Слыхала я, что хозяйка наша, госпожа Афендик, в другой дом ее перепродать захотела. Да вы-то откуда о ней слыхали? Вообще Иоланка, Ленка между нами, с посетителем сичас, так что лучше бы вам, чтоб время не тратить…

И одалиска с тяжким вздохом, будто что-то поправляя, вздыбила перед мужчиной подол своего газового платье демонстрируя богатые кружева панталон и окутывая его запахом дешевых помад, притираний и еще Бог весть каких снадобий, известных лишь одним обитательницам публичных домов.

Подошел буфетчик. Видя, что посетитель скучает уже больше получаса, подал ему большой альбом:

— Извольте взглянуть-с, здесь все наши барышни представлены на фотографических карточках. Выберите — и вам плод вашего воображения тотчас на подносе доставят. Пожалте…

Мужчина углубился в рассматривание фотографий, уже совсем не обращая внимания на приставания сидящих с ним девиц. Вдруг какая-то женщина в сопровождении мужчины в пиджаке мастерового и в косоворотке появилась на лестнице, спускаясь вниз, и чиновник невольно поднялся, устремляя взгляд на лицо высокой и худощавой блондинки, пытавшейся улыбаться, но изображавшей лишь кислую, усталую мину.

— Вот она, ваша Иоланка! — зло фыркнула — «Помпадур», вставая из-за стола и уходя.

А исполнивший свое недельное заветное намерение мастеровой танцующей походкой, молодцевато держа пальцы рук за пояском рубахи, даже не попрощавшись с женщиной, только что утолившей его голод, подошел к стойке буфета, с шумом и гаканьем осушил стакан вина и прошел мимо огромного швейцара, зачем-то погрозив ему пальцем.

Чинов ник-путеец направился к спустившейся в зал блондинке. Было видно, что он не знает приемов обхождения, принятых в этих заведениях, но женщина тотчас поняла его намерения, вначале улыбнулась развратной улыбкой полу победительницы-полу побежден — ной, а потом взглянула на мужчину с открытой простотой.

— Вы свободны? — спросил чиновник.

— Да, мы завсегда охочи! — с готовностью ответила женщина, но потом ее лицо вдруг побледнело, и она сказала уже другим, глухим и просящим голосом:

— Хоть пару минут подождите, я устала, лимонаду хотя бы выпить дайте.

Спустя минут пятнадцать они уже поднимались вверх по лестнице, а им вслед иэ-за столика с завистью глядели «Помпадур» и ее подруга. Хотя они должны были быть довольны — работы сегодня; было мало, а отдыха, праздности — много. Они пошлялись по залам, станцевали с двумя приказчиками новомодный та-нец кекуок, снова сели за стол, но когда раздался откудатто сверху истеричный, визгливый крик, точно резали поросенка, бросились вверх по лестнице, обгоняя путающегося в длинных полах форменного кафтана швейцара-вышибалу.

На третьем этаже, возле комнаты, где жила и принимала гостей Иол анта-Ленка, лежала горничная Даша. Дверь комнаты была приоткрыта. «Помпадур» заглянула в холодную светелку проститутки, мигом отшатнулась и, бледная, качая головой, сказала подруге:

— Глаша, ты только не гляди! Страшно! Дождались! И с нами всеми такое будетг.

И перекрестилась мелко и стыдливо.

А в то же самое время в роскошном особняке на Караванной, в уютной гостиной большой двенадцатикомнатной квартиры князя и сенатора Сомского Петра Петровича чаевничали двое — сам хозяин, сильно похожий на Вольтера в старости, только с совершенно не идущими его лицу длинными «сенаторскими» бакенбардами, и его дальний, очень дальний родственник, двадцатисемилетний отставной поручик лейб-гвардий Преображенского полка, Выжигин Степан Андреевич. Выжигин, очень красивый мужчина, хоть и не слишком высокого роста, стоял с чашкой чая возле потухшего камина, опершись локтем о мрамор доски. Вид его был сумрачен. Одно обстоятельство больно ущемляло его самолюбие, это было связано с тем, что несколько месяцев назад Степан Андреевич вступил в одну интересную, но такую далекую от его прежних привязанностей службу.

— Кузен, да покажите же вы мне наконец ваше удостоверительное свидетельство! — несколько капризно прокричал князь, называя Выжигина «кузеном». Никакими кузенами они быть не могли, потому что обоих родственников разделяли более чем сорок лет в возрасте, но Сомскому нравилось иногда «приближать» к себе нравившегося ему Выжигина таким теплым и домашним словом.

— Сделайте одолжение, — протянул ему Выжигин сложенную вдвое картонку, обклеенную сверху невзрачным полотном синего цвета.

Князь уселся поудобней, отвел картонку подальше от своих плохо видящих глаз и стал читать:

— Итак, «дано сие полицейскому надзирателю тайного сыска Выжигину Степану Андреевичу для предъявления надлежащим властям. Все чины общей полиции и отдельного корпуса жандармов и подлежащих ведомств, а равно и частные лица приглашаются оказывать предъявителю сего законное содействие в исполнении им обязанностей службы». Так, свидетельство украшено мастичной печатью с гербом и заверено важной персоной. Есть и ваша очень милая фотография. Примите!

Выжигин чуть ли не вырвал свидетельство из сухонькой руки сенатора и зло засунул его в карман, будучи при этом красным, как морковь. Сомский же, заметив состояние «кузена», снова принявшись за чай, мягко заговорил:

— Не пойму, Стив, — к чему эта фанаберия, весь этот гонор? Вы что считаете, сидеть где-нибудь в каталажке за отказ выполнить приказ лучше, чем работать сыщиком? Вы отказались стрелять в бунтовщиков год назад_ги только мое заступничество вызволило вас из этой прескверной истории. Я убедил военного министра, что вы просто растерялись, замешкались и вовсе не думали нарушать приказ.

— Все знают, что я не стрелял в рабочих сознательно, — твердо заявил Выжигин. — Проливать кровь соотечественников меня в Пажеском корпусе не учили!

— Во всяком случае не учили и не слушать приказов! — капризно возразил Сомский и подергал себя за бакенбард — он очень любил их и, видимо, страшился потерять свое сокровище, а поэтому то и дело с заботой и тревогой касался завитых надушенных волос своими тонкими пальцами. — Короче, вы ушли в отставку по собственному желанию, а не были изгнаны, а тем паче преданы суду. Ну так послужите ж теперь на другом поприще. Сыскные отделения только что были организованы, эти подразделения нуждаются в умных, смелых, честных людях, а не в каких-нибудь негодяях с темным прошлом.

— Да, я читал в нашей инструкции, — отхлебнул из чашки Выжигин, — что лица, привлеченные к ответственности за преступления, а равно и замеченные где-либо в порочном поведении, на службу в сыскное отделение на допускаются.

— Ну вот, видите? А вас допустили! — азартно воскликнул князь. — Выходит, вы честны и непорочны! — Потом он тяжело поднялся из-за стола, подошел к Выжиги-ну и с отеческой лаской похлопал его по плечу: — Что, стыдно с какими-нибудь Разбухае-выми-Вороватыми, недавними мясниками и торговцами, вам, дворянину, служить? Так поднимите же их, Разбухаевых, до своего уровня — Россия вам за это в ноги поклонится, — помолчал и продолжил: — Знаете, сколько эти Разбухаевы, лихие и шалые русские люди, которым что жизнь, что смерть — все одно, в прошлом году в империи людей убили?

— То есть, — всмотрелся в острое умное лицо князя Выжигин, — вы спрашиваете, знаю ля я статистику убийств?

— Ну да, конечно!

— Не знаю, честно говоря, — отчего-то стало стыдно Выжигину.

— Дурно делаете, не просматривая статистические сводки, особенно криминальные. Так вот, в России из года в год убивают все чаще, а в Англии, к примеру, все меньше! Да если и сравнить Россию с Англией по количеству совершенных в обеих странах убийств, да и вспомнить, что в нашем отечестве сто пятьдесят миллионов живет, а в Англии без колот ний — только пятьдесят, за голову схватишься!

— И сколько же убийств было у нас и в Великобритании? — с интересом взглянул на кияг зя Выжигин.

— А вот сколько! У нас — тридцать тысяч, а у них — только сто с небольшим убийств![1] — посмотрел на Выжигина князь с петушиным задором победителя. — То есть мы надушу населения убивали друг другая тысячу раз чаще, чем англичане! Хороша статистика? Нет, она ужасна, катастрофична! Нужно что-то делать! Я понимаю — повсюду нищета, народ безграмотен, некультурен, он совсем недавно почувствовал себя свободным, и у него огромное желание разбогатеть. Но я не могу понять, как это на какой-нибудь Киевской ярмарке подходит один мещанин к другому и опрашивает у него: «Как тебя зовут?[1] — «Иваном[1], — отвечает тот. — «Ну, а коли ты Иван, так и получи!» И втыкает ему нож в живот. О, русский очень свободен, чересчур, вне всякой меры! Ничто не ограничивает этого несущегося неведо куда и неведо зачем дикого коня. Русских, кузен мой милый, удерживать надо, и учрежденные в июле этого года восемьдесят девять сыскных отделений наряду с общей полицией, жандармерией, охранным отделением и прочими, прочими государственными ратями должны во что бы то ни стало удержать на скаку бешеного коня русской вольности, вседозволенности, а попросту нашего хулиганства и жестокости. И вы, кузен, как раз и станете одним из этих ловких дрессировщиков-наездников. Так что же, вам ваше дворянство замарать таким благим делом стыдно? Да не такие еще вельможи сыском занимались, не такие. А кстати, какое жалованье вам положили? — неожиданно спросил князь.

Выжигин, которого задела прямая и горячая речь Сомского, улыбнулся и сказал:

— Полицейский надзиратель получает в год триста семьдесят пять рублей жалованья и столько же столовых денег.

— Семьсот пятьдесят рублей в год? — радостно вскинул брови князь, будто это именно его одарили таким жалованьем. — Для начала совсем неплохо. Где бы вы сыскали себе пропитание? В какой-нибудь адвокатской конторе? В банке? Коммивояжером? Нет, милый, все это не для вас. Я хлопотал перед министром внутренних дел за своего любимого кузена, рекомендуя вас как претендента на пост помощника начальника сыскного отделения участка, потом — самого начальника. Все от вас зависеть будет. Во всяком случае в ваши юные годы думать о мундире обер-полицмейстера или градоначальника — занятие вполне извинительное.

Где-то за дверью гостиной раздался звонок телефонного аппарата, и через полминуты в комнату вошла горничная, тихая и чистая старушка, знавшая Выжигина еще с его младенческих лет.

— Степан Андреич, это вас просят, — деликатно, как и требуется после десятков лет работы горничной, сообщила она, и Выжигин своей широкой поступью гвардейского офицера зашагал в прихожую, где располагался аппарат, а князь, видя, как вышагивает «кузен», подумал про себя: «Нужно будет ему как-нибудь заметить: сыскная служба — не парады на Царицыном лугу». Но вот вернулся Выжигин — потирает руки, глаза блестят, а скулы немного ходят от напряжения.

— Итак, звонили из участка Вызывают на первое расследование.

— Браво, браво! — шутливо захлопал маленькими ладошками князь. — И что же явилось причиной вашего дебюта, Стив?

— Убийство проститутки, — покраснел Выжигин. — В заведении.

— Что ж, поезжайте, поезжайте. Блудниц сам Спаситель прощал. Потом расскажете, как дело было?

— Непременно! — пожал руку князя Выжигин и чеканным шагом направился к выходу, не замечая того, как неодобрительно поморщился Сомский, слыша поступь Командора.

2. УШЕЛ В ОКНО И СОВЕРШЕННО ГОЛЫЙ!

Доехать от Караванной до Глазовской, что под углом отходила от Суворовской улицы и где размещался полицейский участок, Выжи-гин сумел за четверть часа. Вошел в помещение отделения сыскной полиции, устроенное в стороне от других служб полицейского дома, дабы подчеркнуть особое положение всех их четырех отрядов: расследовавших убийства, грабежи и кражи, мошенничество и аферы всех мастей, а также четвертого отряда, «летучего», дежурившего обычно на вокзалах, в театрах и в прочих местах, где собиралась публика. Выжигин был полицейским надзирателем первого отряда, занимавшегося поисками убийц.

— Вас, сударь, днем с огнем не сыщешь! — строго и очень сухо заметил помощник начальника, едва Выжигин появился в отделении. — Врач уже готов, фотограф, городовой Остапов, данный вам в помощники. Извольте отправиться сейчас же на Екатеринославскую в нумер шестой. Убийство проститутки…

— Транспорт? — коротко спросил Выжигин.

— Здесь хоть и два шага ходьбы, но не своих же лошадей запрягать? — пожал плечами помощник. — Возьмете легковых извозчиков. Или забыли, что имеете право на бесплатный проезд? — И, уже смягчившись, молвил: — Поезжайте, батюшка. Ваше первое дело. Грех в такое срамное место вас посылать, но все заняты. Вообще, — приблизил губы к уху Выжигина, — это общей, а не сыскной полиции дело, но убийство какое-то странное, да и хозяйка заведения Афендик Амалия Генриховна с приставом в свойстве. Он-то мне сюда и звонил. Великодушно прошу, Степан Андреич, расследование проведите аккуратно, никого не задевая. Ах, с этими публичными домами одна морока! — ударил он себя ладонями по вискам. — Закрыть бы их, к чертовой матери, да не разрешат. Ну, поезжайте!

Выжигин ехал в публичный дом, где была убита падшая женщина, на которую новоиспеченному сыщику было наплевать, с камнем на сердце. Он пошел на эту службу без особого желания, зная, что хорошее общество презирает полицейских, презирает особенно после революции, отнявшей у него погоны, карьеру, любимый полк. Ехал в публичный дом, а эти заведения он ненавидел еще со времен своей кадетской юности. Как-то раз однокашники, подвыпив, уговорили его поехать <к дамам». Все было нарядно, шумно, пьяно, была постель, было теплое и полное тело «дамы», а потом, уже на улице, Выжигина стало рвать, рвало нескончаемо, тяжело, будто выворачивались внутренности. Товарищи смеялись над ним, и Вы-жигину удалось сделать вид, что тошнит его только потому, что он сегодня слишком много выпил, но на самом деле его корчило другое — близость с женщиной, словно вобравшей в себя плоть сотен, может быть, тысяч мужчин, которые были в ее спальне до него.

— Приехали! — вывел Выжигина из оцепенения звонкий голос его помощника-наставника Остапова. — Вот она — Афендик!

Выжигин, доставая из кармана служебное удостоверение, пошел ко входу первым, раскрыл книжечку, на ходу сунул ее в лицо застывшего у входа швейцара:

— Сыскная полиция! Куда идти?

— На третий этаж пожалте, по лестнице прямо! — уже не ревел, а миролюбиво ворковал вышибала.

Вдруг Выжигин будто невольно повернул голову в сторону — рядом с вешалкой в деревянной рамке висел какой-то печатный лист. Степан Андреевич, сам не зная зачем, подошел к нему и стал читать. Это были правила содержания публичных домов. Все дышало в этих правилах казенной, деловой благопристойностью, бумажной, а поэтому фальшивой. Говорилось, например, что бордель может содержать лишь женщина от тридцати до шестидесяти лет, и ее дети да и вообще родственники не имеют права жить при нем. Хозяйка обязана была всемерно заботиться о здоровье женщин, и все они, не моложе восемнадцати лет, должны проживать в помещении, соразмерном их числу. Оказывалось, кровати требовалось отделять одну от другой легкими перегородками, а в случае отсутствия оных — ширмами. Хозяйка сама, не дожидаясь медицинского осмотра, каждый день проверяет тело женщин и их белье, а заболевших отправляет я больницу. Требовалось соблюдать личную гигиену, обязательно моясь холодной водой после каждого мужчины, а женщин, имеющих месячные очищения, к занятию промыслом не допускать. Также нельзя было доводить женщин неумеренным употреблением до изнурения, а посещение публичными женщинами бани предписывалось два раза в неделю. Выжигин изучал инструкцию, заворожившую его, покуда Остапов не тронул его за рукав:

— Степан Андреевич, пора нам…

Стали подниматься на третий этаж. Хозяйка, беспокоясь о доходах, и не подумала очистить свое заведение от посетителей, поэтому Выжи-гину и его помощникам то и дело попадались парочки, идущие то вверх, то вниз.

— Это здесь, идите сюда! — позвал чей-то голос, и Выжигин с Остаповым, полицейским фотографом и врачом пошли по узкому коридору, где рядом с одной из комнат стояла целая толпа народу, мужчины в форме, женщины. Прибытия сыщиков ждали: околоточный надзиратель, вызванный сразу, как только горничная Даша нашла проститутку Иоланту мертвой, дворник, зачем-то вызванный тоже, сама хозяйка заведения, Амалия Генриховна Афен-дик, похожая на классную даму из женской гимназии, а вовсе не на владелицу борделя.

— Это ужасно! — с сильным немецким акцентом, ломая руки, сразу сказала она. — Получится огласка, да? В мое заведение перестанут ходить, да? — заглядывала она в глаза Выжиги-ну, а тот, вспомнив предписание инструкции, требующее от хозяйки заведения каждый день проводить осмотр тел и белья проституток, отвел взгляд от ее ученого лица.

Он прошел в комнату, бòльшую часть которой занимала широкая кровать с резной спинкой. На стене в изголовье — скверная литография «Леды с лебедем» Рубенса, шифоньер со всякими безделушками, подаренными посетителями и купленными на собственные деньги, — пестрое убожество, способное доставить радость только недорогой проститутке или мелкой лавочнице. Сама убитая лежала на постели навзничь, и ее тело было прикрыто простыней.

— Снимите простыню, — приказал Выжи-гин, и его приказ тотчас исполнил Остапов, сделав это очень легко, одним движением.

Убитая была совсем нагой, и Выжигин услышал рыдания, раздавшиеся за его спиной, — кто-то из товарок женщины, вновь увидев мертвую подругу, не смог сдержать чувств. Его почему-то раздражил этот плач, показавшийся притворным.

— Пусть посторонние уйдут! — бросил он через плечо. — Приведите того, кто первый увидел тело.

Послышалось шушуканье, чьи-то скорые шаги, а он продолжил осмотр убитой. Женщина лежала на спине в своей холодной нагой доступности, и тело ее, уже успевшее пожелтеть, напоминало хорошо полированную кость мамонта. Из-под ее правой груди торчала рукоять кинжала, похожего на испанский стилет времен Изабеллы и Фердинанда, а может быть, и подделка под старинное оружие. Крови вытекло немного, струйка, уже потемневшая, змейкой скользнула от раны по коже и растеклась небольшой лужицей по простыне. Наконец явилась горничная Даша.

— Ага, да-да, — согласно закивала она, становясь рядом с Выжигмным и трясясь, глядя на убитую пристально и жадно.

— Что <да-да>? — не понял Выжигин, а Остапов через плечо негромко сказал ему:

— Эта девка, горничная, что везде комнаты убирает, первая убитую нашла.

— Ага, да-да! — все бормотала Даша, так и не пришедшая в себя от пережитого ужаса.

— Здесь вое так и осталось, как было? — как можно мягче спросил Выжигин у девушки. — Ничего не трогали?

— Ага, да-да, — кивала Даша. — Иоланточка так и лежала на спине, окно открыто было, а мужчины не было, да-да, ага.

Выжигин кинул взгляд на раскрытое окно. Подошел к нему. Рамы, двойные кстати, уже были заклеены и замазаны на зиму. Посмотрел вниз — внизу блестела брусчатка проезжей части улицы, катился экипаж с ярко горевшими огнями.

— Окно открыл не иначе как убийца, ваше благородие, — подсказал Остапов, носивший должностное звание городовой сыска. Плотный невысокий малый из деревенских, он начал в Питере с извозчика, потом стал негласным осведомителем сыскного отделения, постовым городовым, и вот теперь он был чином сыска. Подчиняясь Выжигину, он тем не менее считал себя в полиции куда более тертым калачом, чем его начальник, а поэтому мог давать советы.

— А зачем же он его открыл? — спросил Степан Андреевич, двигая туда-сюда раму.

— Как зачем, господин надзиратель! — расплылась от удивления конопатая простецкая рожа Остапова. — Он ведь в окно ушел, а вещички свои так на стульчике и оставил — извольте поглядеть, все, даже подштанники.

Выжигин не осмотрел еще и половины вещей, представлявших интерес для следствия. Он шагнул к стулу, на который была небрежно брошена мужская одежда — так раздеваются только впопыхах. Вицмундир с петлицами и погонами Министерства путей сообщения, брюки, сорочка, галстук. Да, получалось, что мужчина только для того и открывал окно, чтобы убежать после убийства таким необычным способом. Кальсоны и нижняя рубашка свидетельствовали о том, что уходил он с места преступления совершенно голым.

— А ну-ка, Остапов, подойдите к окну.

Выжигин растворил окно пошире. Посмотрел снова вниз, налево, направо, даже вверх — над окном нависал карниз здания.

— Выгляните и представьте хорошенько — мог бы мужчина, пусть и сильный, ловкий, выбраться отсюда?

Городовой со знанием дела повертел головой, высунувшись наружу.

— Ну, я вам вот что скажу, — снова заулыбался он, возвратившись в комнату, — если сильно захотеть, та выбраться еще как можно. Тренированный человек и за карниз руками ухватиться может, на подоконник встав, до трубы вон той водосточной прыгнет, а дотянется, если шею сломать не захочет. Да только ума не приложу, за каким лядом энто вершить? Ну, убил ты шлюшку, будь она неладна, так и иди спокойно через главные двери. А в окно, зачем, да еще нагишом? Псих он, наверное, был, ваше благородие. Оттого и женщину красивую убил, а потом со страху голым да и убежал. Поймаем мы его сегодня же ночью!

Фотограф между тем начал свою работу, и комната скоро наполнилась дымом сгоревшего магния. Выжигин, и сам склонявшийся к тому, что убийство проститутки — дело рук какого-то психопата, решил все-таки провести расследование по всей формой вызвал госпожу Афендик, которая сразу стала клясться, что в ее приличном и дорогом заведении такие безобразия раньше никогда не случались, но Выжигин прервал ее излияния, попросив привести тех, кто мог видеть господина, прошедшего с убитой Иолантой в спальню.

— Да, да, я пошлю вам Биби и Жульетту, они даже беседовали с тем господином, пока не появилась Иоланта, то есть Елена Зарызина по паспорту, который находится сейчас в паспортном столе второго участка Александро-Невской части! А у горничной Даши вы ничего не спрашивайте — она и знать того не может!

Пришли одалиска и «Помпадур», Биби и Жульетга. Выжигин показал им одежду того, кто, по всей видимости, убежал в окно. Спрашивал поочередно, как велела инструкция, и оказалось, что и мундир, и галстук, и все прочее, исключая белье, конечно, они удостоверяют как принадлежавшие «этому проклятому татарину», и Степану Андреевичу сразу захотелось узнать, как выглядел и как вел себя тот человек. По одной он уводил проституток в соседнюю пустующую спальню, и Биби сразу сказала ему:

— Вначале он мне понравился, такой душка, такой апельцин, ну просто как вы, господин сыщик, но потом разонравился — со мной он пойти не захотел, да и вообще вел себя не как мужик. Знаете, — придвинула она свое размалеванное лицо к лицу сидевшего напротив нее Выжигина, — я поняла, что женщины ему совсем были не нужны! Ото всех от вас, как от кобелей, дух такой особенный исходит, котда вы хотите — я этот дух за версту учуять могу, а от него — не-а! Хоть бы ну вот настолечко! — и показала на свой ноготь.

— Разве он и Иоланту не желал? Он ведь ждал ее? — осторожно спросил Степан Андреевич.

— Ждал? Ее?! — ударила себя по ляжкам Биби и рассмеялась. — Да я сразу догадалась, что он ее раньше никогда и не видел! Если б Филька, буфетчик наш, альбом с карточками ему не принес, так и не вышел бы он к ней навстречу. Не знаю, зачем она ему понадобилась. Некого больше зарезать было? Но мужичок он был будьте-нате — апельцин с сиропом!

Потом пришла Жульетта с вываливающейся из декольте грудью. Она сразу разрыдалась густым смоляным басом, а проревевшись сказала:

— Знала бы, на какое дело тот чучмек к нам пришел, увела бы его к себе — я б его сама титьками задушила! И зачем Господь Бог таких красивых мордастеньких дусек убивцами делает!

Выжигин задал женщине несколько вопросов, уточняя детали внешности предполагаемого убийцы, снова услышал, что мужчина вел себя как человек, Иоланту-Ленку не знавший, а поэтому все выглядело странным — ждет Иоланту, отвергает всех прочих женщин, а на самом деле предмет своего вожделения и в глаза не видел. Под конец Жульетта зло обозвала все мужское племя злодеями, кобелями и вонючками, снова разрыдалась и с разрешения Выжиги-наушла.

Когда Степан Андреевич вернулся в спальню, где все еще лежала убитая, полицейский врач, сгорбленный старичок, привыкший к мертвым, как к собственным пальцам, которыми он каждый день ковырялся в раздавленных, простреленных, разрубленных, искореженных телах, подал ему орудие убийства — это на самом деле был старинный стилет. Очень узкое четырехгранное жало клинка с клеймом города Толедо, рукоять удобная, обвитая крученой проволокой с маленьким перекрестьем-гардой. С такими кинжалами выходили на улицу Мадрида или Севильи дамы, не боявшиеся встретиться с наглым наг сильником, громилой. Кинжал этот совершенно не подходил ко всей этой обстановке пошлой спальни проститутки, «Леде с лебедем», оставленным на стуле кальсонам убийцы.

Выжигин, тщательно осмотрев кинжал, понял, что провести дактилоскопический анализ не удастся, и уложил стилет в бумажный пакет.

— Еще и для этой штучки пакетик раскройте, Степан Андреич! — вошел в спальню Остапов и Протянул ему какую-то круглую, сшитую в одном месте ленту.

— Что это? Где вы нашли? — не понял Выжигин, но все же принял из рук городового вещицу и стал рассматривать ее.

— А в коридоре и нашли-с, — хмыкнул Остапов. — Валялись…

— Да что это? — едва на рассердился Выжигин, которого уже тошнило от всей этой нездоровой обстановки публичного дома, от необходимости ковыряться в обстоятельствах смерти какой-то проститутки.

— Как, не знаете? — удивился Остапов. — Подвязка, для чулок-с, с резиною внутри.

— Да что нам за прок с этой подвязки?

— Для следствия во всем прок быть может. Валялась в коридоре, а я у горничной, у Дашки этой, уже спросить успел — говорит, что Иоланты, Ленки то есть, подвязка. А почему она в коридоре оказалась, она не знает. Приобщите к следствию.

Выжигин с вызовом взглянул на помощника:

— Вы уж не учите меня. Сам знаю, что приобщать к следствию, а что нет.

Остапов погасил в глазах блеск веселости и собственной значимости, вежливо сказал:

— Извольте сами посмотреть-с — на подвязочке пятнышки крови.

— Да мало ли отчего кровь взяться может? — не хотел принимать Выжигин советов помощника.

— Даша-то, горничная, сказала, что у них все белье стирается тщательно. От естественных причин запачкаться подвязка не могла. А уж как она в коридор попала — Бог знает. Только Даша твердо говорит — Ленкина подвязка.

— Хорошо, приобщим… — .недовольно ответил Выжигин, который принялся за изучение содержимого карманов вицмундира того, кто на короткое время стал любовником, а потом и убийцей проститутки.

То, что выудил Выжигин из карманов одежды пропавшего господина, было важной находкой — визитные карточки, согласно которым посетитель публичного дома значился неким Арханосом Иваном Трофимычем, надворным советником и служащим конторы по обеспечению краской подвижного состава депо Николаевской железной дороги.

: — Сейчас же и заберем голубчика, — с угрожающей сладостью в голосе сказал Остапов, через плечо Выжигина смотревший на визитки.

— А если их просто подложили? — сурово взглянул на помощника Степан Андреевич.

— И это-с в мундир путейского министерства? — хихикнул городовой. — Право, Степан Андреич, поспешим. Время позднее. Застукаем сего Арханоса прямо у него на квартире, да и взятки гладки. Он же здесь неподалеку проживает, на Дегтярной. Едем? А за поимку злоумышленника у нас премиальные полагаются…

Выжипша обожгло — он знал, что этот плебей мог догадываться о его незавидном положении, а поетому любой намек, тем более со стороны подчиненного, воспринимался Степаном Андреевичем с тяжкой болезненностью.

— Вы, сударь, не извольте торопиться! — с угрозой прошептал Выжигин, беря Остапова за лацкан пиджака и впервые после службы в волку ощущая себя начальником. — И не извольте также советов мне давать. Одного моего рапорта довольно будет, чтобы вас из сыскной полиции снова на улицу отправить, в городовые, с шашкой и свистком. Понятно вам?

Никак не ожидал Остапов такого решительного хода со стороны своего начальника по группе — сразу же похудел лицом, стал ниже ростом, сквозь зубы промычал:

— Извините-с, это я так-с, к слову просто, о премиальных..

Выжигин имел свойство успокаиваться быстро, и теперь ему было просто жаль Остапова, поэтому, отводя взгляд, Степан Андреевич приказал:

— Достаньте все необходимое для дактилоскопического анализа.

Лакированные сапоги предполагаемого убийцы стояли рядом со стулом, на котором громоздилась брошенная кое-как одежда. Зачем Вы жиги ну нужно было убеждаться в том, что на гладкой поверхности кожи остались отпечатки пальцев именно надворного советника Арханоса, он пока не знал. Скорее всего, хотелось показать Остапову и другим сотрудникам свое умение пользоваться методом, который рекомендовался на курсах как самый передовой и многообещающий. Выжигин взял в руки вначале один сапог, потом другой — сквозь увеличительное стекло лупы были отчетливо видны отпечатки пальцев. Скоро меловая пудра легла на кожу, а Выжигин немного трясущимися пальцами, понимая, что Остапов придирчиво следит за каждым его движением, кисточкой из верблюжьего волоса осторожно размазал пудру по тому месту, где имелись отпечатки, тотчас ставшие еще более заметными.

— Прекрасно! — похвалил сам себя Выжигин и бросил фотографу: — Попрошу сделать снимок. Только уж постарайтесь угол как можно удачней отыскать.

— Отыщем, господин надзиратель, не сомневайтесь, — приготовился к съемке фотограф, а Степан Андреевич стал присматриваться к мертвому телу.

«Лежит, вытянув руки по швам, — размышлял Выжигин. — Так что же, кинжал ей вонзили в грудь, когда вот так лежала, или убийца уже потом придал женщине это спокойное положение?» Вдруг даже не мысль, а вопрос, мимолетный и, возможно, никчемный, осветил на миг сознание Выжигина.

— Вукол Кузьмич, — негромко обратился он к старичку врачу, — а могла бы медицина сказать мне точно и определенно: перед смертью эта женщина имела… соитие с мужчиной, оставившим здесь одежду?

Врач серьезно глянул на Выжигина через пенсне:

— Вначале подайте мне обладателя этой одежды, мы сделаем анализ и, может быть… Впрочем, я осмотрел тело убитой: внешний осмотр скорее говорит о том, что женщина не успела исполнить своих служебных обязанностей, но если тело доставят в покойницкую…

— Да, я распоряжусь отправить труп в морг нашей части. Вы займетесь им?

— Свои служебные обязанности, — улыбнулся врач беззубой доброй улыбкой, — я всегда исполняю.

Выжигин уже хотел было дать команду готовиться к отъезду, как вдруг его внимание привлекла картина, часть которой выглядывала из-за убогой ситцевой портьеры, повешенной, наверное, красы ради в изголовье кровати. Он отодвинул в сторону цветастую ткань и увидел прекрасную и, как видно, очень дорогую гравюру неизвестного ему художника — Мария Магдалина, воздевшая к небесам глаза, в молитвенной позе сидела перед толстой книгой с подложенным под нее черепом. Рядом с грязной, отвратительно пошлой «Ледой с лебедем» эта гравюра выглядела роскошным цветком, каким-то чудесным образом выросшим посреди истоптанного, заросшего сорняками поля.

— Это Леночки картина, — услышал вдруг Выжигин чьи-то тихие слова и обернулся — у дверей стояла горничная Даша, понявшая, чем залюбовался Выжигин. — Она с нею в наш дом и пришла…

— А почему же… прикрыта? Будто спрятана? — невольно кривя губы от какого-то нехорошего, гадливого чувства, спросил Выжигин.

Девушка немного смутилась:

— Не позволено у нас ничего священного — оскверняется в таком подлом месте. Скрывала…

— Хорошо, — вдруг вспомнил Выжигин о найденной подвязке. — А вот это, — он достал из пакета круглый эластик с пятнами крови, — как могло в коридоре оказаться?

Горничная испуганно замотала головой, точно это именно ее и пытались обвинить в каком-то беспорядке:

— Сама не знаю! Народу тут много всякого ходило. Может, поддал ногой кто-то, а она и вылетела в коридор, ага, ага.

Больше Выжигин ни о чем расспрашивать не хотел. Отдав околоточному надзирателю команду направить труп убитой в покойницкую участка, сказал Остапову:

— Ну а теперь и поедем на вашу Дегтярную, за господином Арханосом. Вдвоем-то с этим голоштанным надворным советником справимся?

— Еще как справимся, Степан Андреич! Я бы вместе с ним еще и двух коллежских асессоров мог в каталажку прихватить, — весело ответил Остапов, надевая при выходе из спальни убитой свою форменную фуражку.

3. «А В БАНЯХ ТАРАСОВЫХ ТОЖЕ ВЕСЕЛО!»

Остановили ночного, полусонного и злого извозчика и поехали на Дегтярную, хотя до нее можно было дойти и пешком. «Ванька» был нужен затем, чтобы тут же забрать Арханоса и отвезти его в полицейский дом, и все сейчас представлялось Выжигину простым, примитивным, как грабли или топор, и он сам себе в этих тупых, мало заслуживающих почтения действиях виделся каким-то недоразвитым деревенским дурачком, которого-то и в поле с плугом отправить нельзя, а можно поручить лишь стадо, да и то не коров, а глупых овец.

Остапов вез с собой тюк с одеждой надворного советника, которую собирался сунуть ему прямо под нос в качестве доказательства вины. Правда, городовой-сыщик сомневался в том, что Арханоса они застанут дома. Убийца, бежавший из борделя голым, наверняка воспользовался извозчиком, прикрывшим его кожаным фартуком, каким всегда закрывают седоков во время дождя, — не побежал же Ар-ханос по городу нагишом! Но поехал надворный советник не домой, а к кому-нибудь из приятелей, чтобы одолжиться и одеждой, и деньгами. Выжигин тоже не верил в успех предприятия по поимке убийцы проститутки, но исполнять положения инструкции он должен был до конца.

Прибыв на Дегтярную, к нужному дому, стали стучать в окошко дворницкой. Стучали долго, но потом послышалась возня, какое-то рычание и наконец черная брань. Открылась дверь. Дворник, в тулупе на голое тело, бородатый и страшный с перепоя, проревел:

— Чаво надо? Кулака мово давно не пробовали?

Узнав, что явились из сыскной полиции, притих, долго не мог войти в суть вопроса — дома ли надворный советник Арханос?

— С вечера не выходил. У себя спит-с, — изрек наконец привратник. — Я с десяти часов и ворот никому не открывал.

— А теперь пойди-ка и открой! — приказал Выжигин, хотевший спать и уже ненавидевший себя за то, что дал согласие пойти служить в сыскную полицию. В голове даже блеснула страшная, никогда не приходившая к нему мысль: «И какого дьявола я тогда, когда в мой взвод летели камни, не отдал приказ открыть по бунтовщикам огонь?» Ему еще вспомнились сейчас слова князя Сомского о неудержном характере русского народа, во исправление которого он и стоял сейчас в этой грязной, провонявшей водкой и кислой капустой дворницкой.

Прошли во двор, дворник не спеша подвел к нужному подъезду, поднялись на третий этаж. На дверях медная табличка:


АРХАНОС ИВАН ТРОФИМОВИЧ надворный советник.


Начали звонить. Кто-то внутри громко сказал, что никакой полиции не откроет, но дворник, голос которого хозяину, как видно, был известен, заверил, что пришли на самом деле полицейские чины, и вот уже Выжигин и его помощник стояли в большой прихожей, освещенной едва мерцающей электрической лампочкой.

— Арханос?! — сурово надвинулся на открывшего дверь мужчину Остапов. Желая нагнать страху, даже вынул револьвер и стал покручивать стволом перед лицом перепуганного, пожилого уже мужчины с длинными седыми усами.

— Да, я Арханос, надворный… — пролепетал испуганный путеец.

— Знаем, что надворный, — продолжал лютовать Остапов. — А расскажите-ка, милостивый государь, где одежонку с карточками вашими изволили оставить? — И стал вытряхивать из тюка Остапов вещи из спальни проститутки.

Он показывал предметы туалета один за другим, и Выжигин по лицу Арханоса, которое становилось все плаксивее, гаже в каком-то паническом испуге, понимал, что надворному советнику знакомы и шинель, и мундир, и брюки. Когда же Остапов вынул последнюю вещь, кальсоны, и буквально ткнул ими в усы чиновника, Арханос весь так и съежился, а тут еще скрипнула дверь одной из комнат и со свечой в руке на пороге прихожей выросла статная фигура молодой еще женщины, красивой и, судя по всему, властной.

— Что здесь происходит, господа? — с гордым недоумением спросила она.

Выжигин, быстро понявший, что Арханос не был сегодня там, где произошло убийство — его внешность совсем не совпадала с описанными приметами того, кто прошел в спальню Иоланты-Ленки, — решил успокоить хозяйку дома.

— Сударыня, мы здесь по Долгу службы…

— Молю-у-у вас, умоляю-у-у! — сложив лодочкой руки, тихо-тихо прошептал бледный надворный советник, по бритым щекам которого текли крупные капли пота — Милочка, у нас с господами служебные разговоры! Мы у меня закроемся, прости… — повернулся он в сторону дамы.

Та презрительно взглянула на жалкую фигуру мужа, кивнула головой в знак прощания и скрылась за дверью.

— Ну зачем же так, так громко! — шептал Арханос, и глаза его перебегали с лица Выжи-гина на лицо Остапова и обратно. — Давайте пройдем в мой кабинет! Там я вам все объясню!

Прошли в небольшую комнату. Арханос сразу же схватил со стола коробку с сигарами, вынул одну, забыв предложить гостям, отгрыз кончик и закурил.

— Так вы дадите объяснения, сударь? — снова насел на Арханоса Остапов, веривший в то, что странное поведение надворного советника целиком зависит от ощущаемой им вины за убийство девки из борделя.

— Право, я пока не ведаю, господа, в чем, собственно, я должен дать вам объяснения? Я не совершил ничего преступного, — покурив и немного успокоившись, сказал Арханос. — Скорее это вы должны объяснить, откуда у вас моя одежда? Вы нашли вора?

Выжигину не понравился уверенный тон надворного советника. Несколько минут назад он проявлял совсем иные эмоции, и Степан Андреевич знал, что поставить на место эту мокрицу в мужском обличье будет очень просто. Вот поэтому-то он и сказал именно так:

— Сударь, мы только что из одного веселого заведения к вам приехали. В одной из его спален, где, возможно, все еще лежит зарезанная проститутка, нашли вашу одежду. Вы ведь не отказываетесь от того, что она вам принадлежит? Там и пальчики остались. Мы их сейчас с вашими сличим.

И Выжигин быстро вынул из своего служебного портфеля коробку с подушкой, пропитанной густой сажей, лист бумаги и резко протянул к чиновнику руку:

— Ну же, ну же! Не мешкайте! Мне нужна ваша рука! Быстро!

Когда он вминал в черную губку пальцы надворного советника, они так тряслись, что коробка прыгала, как на сеансе столоверчения, но Степан Андреевич, обладая отличной памятью, которой славился еще в Пажеском корпусе, сразу увидел, что рисунок кожных линий, виденный им на сапоге, совсем не похож на полученный сейчас. Впрочем, он и не сомневался в том, что Арханос к убийству отношения не имеет. Однако, входя во вкус работы, Выжигин не без приятного для себя злорадства сказал:

— Дела ваши хуже некуда, милостивый государь. Придется вам в камере участка посидеть да подумать, что ответить на вопрос: зачем было убивать публичную женщину Елену За-рызину? Извольте немедленно одеться!

Недокуренная сигара, выпав из невольно разжавшихся пальцев Арханоса, покатилась по полу. Чиновник глотал раскрытым ртом воздух, а Остапов, внезапно Зауважавший своего начальника, наклонился за окурком:

— Поосторожнее с огнем, Иван Трофимович, — сказал он. — Выпрыгивали сегодня из окошка после убийства публичной девки?

— Господа… господа! — хлопал глазами Ар-ханос. — Не причастен к человекоубийству. Господь с вами! — перекрестился он. — А вся одежда была у меня похищена в прошедшую субботу. Вся, вплоть до белья, клянусь угодниками святыми, Пречистой Богородицей.

— Всякий так на вашем месте и сказал бы, — с мрачным видом промолвил Остапов. — Ну где, скажите на милость, все платье, от форменной шинели до кальсон, украсть можно!

— Можно, можно! — лепетал Арханос. — В банях Тарасовых, что в Первой Роте, весьма можно-с!

— Ну, это если вы в пятикопеечный класс вгомозились! — насмешливо сказал Остапов. — Там банные воры среди шушеры шнырят, одежонку таскают, но ведь вы-то, надворный советник, не ниже сорокакопеечного отделения себя цените. Там-то все платье на вешалку сдают и гардеробщики головой за нее отвечают. Чего врать-то?

Теперь Выжигину пришлось смотреть с уважением на своего помощника, знавшего такие нужные мелочи.

— Господа, я и не думал врать, — переходя почти на шепот и с тревогой в глазах бросая взгляд на дверь, сказал Арханос. — Я даже, простите, не в сорокакопеечном, а рублевом отделении мылся, для семейных.

— Ах, с дражайшей своей супругой изволили в баньку ходить? — широко осклабился Остапов. — Ну и как, потерли друг другу спинки? Легкий был парок? Вот бы женушку вашу сюда к нам пригласить да и повыведать у нее, куда же одежка ваша улетела?

Выжигин улыбнулся, начав догадываться о причинах беспокойства Арханоса.

— Тише, тише, молю вас, заклинаю! — шипел чиновник с перекошенным страхом лицом. — Ничего противозаконного я не совершил. Да, заказал банщику особ женского пола, трех, знаете ли, такой уж у меня вкус, вот он мне их и доставил. Ничего противогосударственного в моем поступке нет-с, только скандала по понятным причинам не хочу. Все состояние семьи моей — у супруги, да-с, а повод к разводу в сем интересном деле вполне бы нашелся. Тут уж Синод священный долго бы разбираться не стал — сразу бы сторону моей жены и принял бы-с.

— Хорошо, эту часть пропустите — нам до ваших семейных отношений дела нет, — холодно заметил Выжигин, с омерзением глядя на потное лицо Арханоса. — Что же с одеждой случилось?

— Вполне понятно! — с огорчением всплеснул руками надворный советник. — Одна из этих мерзких особ, покуда я мылся с двумя другими, покинула мыльню, прошла в кабинет, оделась и всю мою одежду унесла. Там ведь и деньги были — четыреста двадцать пять рублей, прекрасные часы! Эх, что говорить!

Остапов насмешливо хмыкнул:

— Как же вы, господин хороший, до дому-то добирались? Или веничком прикрылись? Вам ведь и владельцу бани претензию предъявить нельзя было — не он вам тех девок навязал, сами попросили. Не в пансион же благородных девиц ему за поблядушками посылать.

— Ваша правда, господин полицейский, — согласился потерпевший от своей неуемной пылкости чиновник. — Тогда же я банным телефоном воспользовался, в Гостиный двор позвонил, в лавку, и мне все нужное припасли, в кредит-с, а уж другой вицмундир у меня дома имелся.

Выжигину уже надоело выслушивать извинительное бормотание волокиты. Главным было то, что в рапорте начальнику отделения он должен будет оправдываться сам — убийца проститутки Елены Зарызиной по горячим следам пойман не был. Хотелось есть. Хотелось спать.

— Едем в участок, — твердо сказал Выжи-гин, поднимаясь.

— И мне с вами ехать? — в ужасе взглянул на сыщика Арханос, а Выжигин сказал с презрением:

— А вы-с, любитель семейных бань, можете дома остаться. В вас необходимости нет.

Через несколько секунд Выжигин и Остапов уже выходили из квартиры надворного советника. Городовой уносил тюк с одеждой чиновника, которую следовало приобщить к делу, а Степан Андреевич нес в своем сердце жгучую ненависть к тому, кто был так не похож на него в своем отношении к продажным женщинам.

4. КАЗНЬ — НЕ УБИЙСТВО

Князь Петр Петрович Сомский, выслушав подробный рассказ Выжигина о его ночных приключениях, расхохотался. Смеялся он долго, так что Степан Андреевич даже недовольно спросил:

— Отчего же вам так весело, ваше сиятельство? Ведь человека же убили…

Сомский унял смех и, обмакивая сухарик в сливки, сосал его и говорил:

— Ах, кузен, я просто этого надворного советника представил, его святое негодование — как же-с, он по-честному с девочками рассчитаться хотел, а они его так надули. А еще я смеялся потому, что невольно вспомнил один эпизод, происшедший со мной лет шестьдесят пять назад, то есть в возрасте младенческом. Пришел в наш дом тогдашний министр внутренних дел Перовский Лев Александрович, граф — дружил с папенькой моим. Так вот посадил он меня на колени, крендельком каким-то угощает, а я возьми да и обмочи ему панталоны. Как он негодовал — ну просто на Арханоса банного похож был!

Выжигин улыбнулся, но спросил:

— Не понимаю, ваше сиятельство, для чего вы мне этот эпизод пересказали?

— Как же? — удивился старик. — Отдаленная связь с вашей историей, кузен, наблюдается. Ведь именно граф Перовский и был отцом домов терпимости. Вернее, они и до него процветали, да только нелегально — в тюрьму за разврат упечь могли. А граф Перовский вместе с министром юстиции тогдашним, Паниным, государю императору Николаю Палычу записку подали вскоре после того, как я графу панталоны обмочил. Писали, что наказания за промысел разврата, даже смягченные, явно противоречат духу терпимости, в которой учрежден надзор по этой части. А еще Перовский тогда говорил, что существование публичных женщин как зло, неразлучное с бытом населения больших городов, по необходимости пользуется у нас терпимостью, в известных пределах. Ну, в конце концов уговорили государя, и перестали у нас преследовать разврат, но только разврат узаконенный, то есть в домах, где врачебный надзор регулярно проводится. Нельзя же, честное слово, заражать сифилисом всех этих Арханосов, чтобы они потом шли и заражали своих жен, а те — своих любовников! Вот и появились у нас дома терпимости, в которых женщины по десятку, а то и по два десятка раз в день терпят то, что поэты называют любовью, неземным блаженством и ангельским чувством. Образованное общество вполне согласно с таким положением дел — а как же! Любая мамаша из аристократического дома будет терпеть дома терпимости и раскричится, если их попытаются закрыть. Если их не будет, то распаленный страстью Арханос того и гляди за ее дочкой побежит, чтобы потребовать утоления его обезьяньей, впрочем, вполне естественной при хорошем питании и малоподвижном образе жизни страсти. А ведь мамаша дочку свою до брака хочет чистой весталкой видеть. Так что Перовский благое дело для крепости нашей семьи содеял — помог сохранению основного кирпича общества. Да я уверен, что и вы, кузен, тоже услугами домов терпимости пользуетесь, а поэтому закрыть их не позволите никогда. А? Признайтесь по совести! Я никому не расскажу, клянусь.

Выжигин, сидевший за столом напротив князя с бокалом прекрасного шамбертена в руке, не смутился, услышав вопрос, и отвечал Сомскому даже как-то слишком серьезно:

— Я был в публичном доме один-единствен-ный раз, когда учился в Пажеском. С тех самых пор я там не бывал… до вчерашнего дня то есть.

— Отчего же так? — искренне удивился Сомский. — Ваше молодое, красивое, сильное тело не ищет утоления? Простите за вопрос, конечно!

— Ничего. Мое красивое и сильное тело обладает, понял я давно, одним свойством: оно противится всему… нечистому, тому, что уже было в употреблении. Ведь не поднимете же вы, князь, где-нибудь на тротуаре надкушенную булку и не сунете ее в рот?

— Как знать, как знать! — оживился Сомский, потирая руки и по-вольтеровски ехидно улыбаясь. — Если сильно голоден буду, отчего бы и не поднять? Еще как подниму!

— А вот я не подниму! — твердо и со звонкой нотой в голосе сказал Выжигин. — Может быть, я никогда не был по-настоящему голоден, но что касается нашего вопроса, то женщина, принявшая незадолго до меня мужчину, двух, трех — такая же грязная надкушенная булка. Она для меня грязна даже не потому, что является вероятным источником болезни. Знаете, я уверен, что людская любовь — это дело двоих и вечное дело. Мы должны соединиться с кем-то раз и навсегда, и тогда только эти отношения я назову чистыми.

— Ба! Ба! Ба! — развел руками Сомский. — А вы, батюшка, идеалист еще почище какого-нибудь Шеллинга. Да где же вы такую вечную любовь видели? Такие любви только в головах существовать и могут! Так ведь в публичный-то дом не за любовью ходят, а точно в нужник — по естественной надобности, и Божий дар с яичницей смешивать совсем не надо, милый мой кузен.

Сомский хотел было продолжить, но заметил на лице Выжигина признаки нетерпения, даже негодования, а поэтому воздержался и решил перевести разговор на другую тому:

— Но поговорим лучше о вашем деле, Стив. Оно представляется мне на первый взгляд совершенно неразрешимым. Главное то, что никак нельзя представить ясно цель, мотив действия убийцы. Лично вы можете что-либо предложить по этому поводу?

Выжигин, отставив подальше бокал с вином, точно боялся нечаянно смахнуть его на пол, нахмурившись, заговорил:

— Еще вчера ночью, прямо в спальне убитой, я подумал было, что мужчина расправился с женщиной в припадке какой-то нездоровой страсти, возможно даже, не сумев овладеть ею.

— Хм, интересно, — подергал себя за бакенбард Сомский. — А зачем ему нужна была, собственно, Иоланта? Ведь он именно ее желал, так?

— Все так, — кивнул Выжигин, — но я не вижу здесь никакой странности. Представляете, этот субъект от кого-то услышал, что в таком-то публичном доме есть проститутка по имени Иоланта, обладающая какими-то… ну, не знаю, превосходными качествами. Мужчина и направился именно к ней, желая удостовериться в том, что рассказы о ней соответствуют истине. Возможно, Иоланта на самом деле оказалась какой-то необыкновенно темпераментной, это, наоборот, испугало мужчину, он не проявил в нужный момент своих достоинств — врач сегодня подтвердил мне это — и в порыве озлобления на ту, которая стала свидетелем его позора, схватил кинжал и ударил ее.

Сомский недоверчиво хмыкнул:

— Внешне ваше рассуждение логично и делает вам честь как опытному мужчине. И откуда, Стив, вы знаете о том, что переживает мужчина-неудачник? Неужто сами когда-нибудь были близки к такому аффекту?

— По-моему, это общеизвестный факт, и мою опытность или проницательность вы хвалите зря.

— Положим, зря, но я поспешу не похвалить вас за то, что вы упустили несколько важных деталей. Во-первых, вы сами сообщили мне, что то ли Биби, то ли Жульетта, товарка убитой, сказала вам, что отговаривала того мужчину идти к Иоланте — больная да ленивая в любви. Как же это соответствует вашему предположению, будто тот субъект приехал, наслушавшись о ее достоинствах?

— Ну, это не аргумент! — заулыбался Выжи-гин. — Проститутки, я понял, как и все, впрочем, женщины, соперницы. Биби из зависти такое могла оказать.

— Сдаюсь, положим, это так. Но для чего нужно было неизвестному, приезжая в гости к женщине, надевать чужую, краденую одежду?

— И это объяснимо: он — застенчивый мужчина, таким он и выглядел, со слов Биби и Жу-льетты, вот и решил приехать в публичный дом как бы инкогнито, в маскарадном костюме, купив его где-нибудь на толкучке.

Глаза Сомского сияли — он не ожидал от своего «кузена» такой способности к диалектике.

— Прекрасно, прекрасно! А кинжал-то он с собой зачем захватил, да еще и вычурный такой кинжальчик? Уж если боязлив, так купи себе карманный пистолет, получив вначале у градоначальника дозволение на покупку. А тут — стилет! От хулиганов, от грабителей он этой вещицей защищаться в случае надобности хотел?

— Да мало ли у кого-какие причуды! — махнул рукою Выжигин.

— Нет-с, сударь-с! — азартно вскричал Сом-ский. — Вы как сыщик не причуды человечьи, то есть нетипичные особенности, в первую очередь рассматривать должны, а вещи типичные, на которых психология поведения строится, то есть моменты, присущие нам всем по преимуществу! Только от общего отправляясь, вы к частному с успехом перейдете.

— А если преступник — помешанный! — задиристо воскликнул Выжигин. — Мало ли таких? Вот вам и разрушение всех ваших общих психологических правил. Да вы сами порассудите — мог ли нормальный человек выпрыгнуть в окно и побежать голым по ночному Городу, да еще в октябре?

— Да кто же вам сказал, мой милый, что он в окно-то выпрыгнул? — снова принялся за сухари и сливки князь. — Вы что же, видели его бегущим по улице? Видели, как он в окно вылезал? Да он окно-то отворил только для того, чтобы вы подумали — ага, вот путь, которым убийца ушел, а на самом деле все иначе было…

Выжигин озадаченно потер виски пальцами:

— Простите, не понимаю вас: если не в окно, значит, по коридору и вниз? Так выходит?

— Так и выходит, — простодушно согласился Сомский.

— Голый? По коридору? Вниз?

— По коридору и вниз, но только… не голый.

— А в чем же, простите? — недоумевал Выжигин, подозревая, что князь хочет разыграть его.

— В чем? А в платье проститутки Иоланты, — посасывая сухарик, ответил Сомский.

Молчание длилось долго. Князь будто бы и вовсе позабыл о своем молодом приятеле — его занимало любимое лакомство. Наконец Выжигин молвил:

— А почему не в своей одежде?

— А вот этого я пока не знаю, но мне пока и не нужно вдаваться в объяснения того, почему преступник ушел в женском платье: главное то, что ни в каком другом он уйти не мог, если не учитывать возможность наличия у него под одеждой чиновника какого-то другого костюма, что маловероятно.

— Нет, простите, — потряс головой Выжи-гин, у которого в сознании будто что-то заклинило, не давая ему действовать с прежней уверенностью и ясностью, — скорее, маловероятно то, что убийца ушел в одежде проститутки! Как бы он прошел мимо швейцара, посетителей? У него ведь были усы!

— Усы могли быть фальшивыми, — спокойно отпарировал князь. — Да вы, кузен, напрасно так разволновались. В прихожей — телефон, под ним — телефонная книга. Вы знаете фамилию хозяйки дома, знаете адрес. Позвоните сейчас же в заведение, позовите к телефону горничную да и спросите у нее — пропадала ли вчера одежда Иоланты? Уверен, она должна знать обо всех нарядах женщины. Узнаете — а потом мы будем дальше думать.

Выжигин тотчас пошел к телефону. В телефонной книге фамилия Афендик так и значилась по адресу, где находился публичный дом — на Екатеринославской. Имелся и номер телефона, поэтому Выжигин, нервничая, схватил трубку, трижды крутанул рычаг.

— Барышня, десять сорок четыре, пожалуйста.

— Соединяю, — раздался милый голосок телефонистки.

Выжигин положил трубку на рычаг, а когда дребезжащий звонок возвестил ему о том, что вызов принят, снова снял трубку.

— Афендик слушает, — раздалось на том конца провода по-немецки вежливое и полное достоинства.

— Сыскная полиция на проводе, — чужим деревянным голосом сообщил Выжигин, у которого в< памяти всплыла фигура владетельницы дома, — полицейский надзиратель Выжигин по делу об убийстве Елены Зары-зиной.

— Да, я слушаю вас очень внимательно, — исчезло достоинство, а появилась одна лишь угодливость.