Денис Драгунский
Смелая женщина до сорока лет (сборник)
© Драгунский Д. В.
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
Денис Драгунский – писатель и журналист, автор книг «Фабрика прозы», «Обманщики», «Соседская девочка», «Двоюродная жизнь», «Подлинная история Дениса Кораблева» и многих прочих.
Роль
ars longa, vita brevis
Когда Настя Смурыгина узнала, что к ним приезжает Вячеслав Эдуардович Меркуцкий, она даже не надеялась, что увидит его своими глазами. Воочию, так сказать. Что попадет в зал, в котором он будет выступать перед здешними театральными деятелями. Потому что приезжал он не к «ним» – Настя работала в заречном ТЮЗе, – а в старинный и почтенный Губернский Академический. Смешное название – «заречный ТЮЗ». Это был филиал городского Театра юного зрителя, пять лет тому назад открытый в новом районе города, за рекой, где были сплошные призаводские спальники, и вот начальство решило те места окультурить: пожалуйте вам театр. Настя устроилась туда сразу после выпуска.
Хороших ролей у нее не было, хотя она всё время заявлялась. Но главреж ее не жаловал: особо не затирал, но и не пускал вперед. Правда, она с двумя подругами иногда выступала в клубах – стихи современных поэтов и даже композиции по пьесам. Один раз была заметка в газете, с красивой фотографией. Но – пока всё.
А Вячеслав Эдуардович Меркуцкий, сокращенно ВЭМ, как звали его поклонники, – это был не просто знаменитый режиссер, профессор-педагог и всё такое – он был еще, извините, мировая звезда. Ставил не только в России, но и в Европе, и в Америке, и даже, помимо своего московского театра, руководил одним итальянским и двумя турецкими. Если дирижерам можно, то почему режиссерам нельзя? Конечно, тоже можно! И вот ВЭМ зачем-то решил заехать в их город.
Настя услышала мельком, что главреж их Губернского Академического как-то проштрафился и не исключено, что его снимут, а ВЭМ станет из Москвы худручить. Вот какой великий ВЭМ! Настя в это верила, и надеялась, что все-таки сможет с ним встретиться и ему показаться. Потому что она была убеждена – только художник такого масштаба сможет разглядеть ее талант. Но другие шептали, что всё наоборот. Это ВЭМ сильно проштрафился, и его, как говорили в старые советские времена, «скинут на низовку», то есть сошлют сюда. Вечно великих не бывает!
В это Настя не верила. Она обожала ВЭМа еще с тех пор, когда в Москве случайно попала на его спектакль, а потом пересмотрела всё, что могла. И что не могла – тоже: заграничные постановки кусочками скачивала в интернете.
Когда она узнала, что ВЭМ приезжает, она сразу записалась к нему на мастер-класс, но ее кто-то вычеркнул. Нечего было и думать попасть на фуршет после главной встречи. Но на самую встречу она все-таки попала. Вы не поверите, но она угодила в седьмой ряд, перед широким проходом – лакомое место! – да еще в самую середину. Как? До смешного просто. Она стояла у стены, в толпе таких же поклонников и поклонниц, которым не досталось сидячего места, и вдруг, когда уже стали гасить свет и освещать сцену – увидела, что в седьмом ряду два кресла свободны. Наверное, какое-то начальство не пришло. Она, с колотящимся сердцем, но с прямой спиной и гордым взглядом прошла и уселась, и никто ей слова не сказал. Наоборот! Какой-то седой дядя слева поклонился и сказал: «Здрсссте».
На следующее утро она написала ВЭМу в «Телеграм»: просто поблагодарила за прекрасное выступление.
О ужас! Он ей ответил. Почему? Неужели он отвечает на все письма, даже от незнакомых? Или, наоборот, великий-то он великий, а письма ему не пишут – опасаясь величия и заранее зная, что ответа не будет? Или просто она на аватаре была очень, просто очень хорошенькая?
Заранее скажу, что Настя этого так и не узнала. Хотя узнать имела все возможности. Потому что между ними началась частая и подробная переписка. Он расспрашивал Настю обо всем, особенно же о пьесах, спектаклях и ролях, а также просто о жизни. Просил присылать фотографии. Кусочки видео, где она играет. Рассказывал и о себе – настолько искренне, насколько был к искренности способен – в его-то годы и с его-то славой.
И вот однажды.
И вот однажды…
И вот однажды, перечитав очередное Настино письмо, Вячеслав Эдуардович, он же ВЭМ, посмотрел на ее милое лицо и подумал – наверное, это и есть тот подарок, который ему сделала судьба на закате дней. Он написал: «Настя, скажите, а о чем вы по-настоящему мечтаете? Вот честно. Вот как на духу. Можете рассказать?»
Она ответила: «Мне нужна хорошая роль».
Подождав чуть-чуть, он написал: «Хотите сыграть роль молодой актрисы, которая вдруг полюбила пожилого – да уж что кокетничать! – старого, но знаменитого режиссера? И согласилась выйти за него замуж?»
Настя написала: «Нет. Не хочу».
Он написал: «Простите. Забудьте».
Она тут же ответила: «Роль – не хочу! Зачем вы называете это ролью?»
Он написал: «Тогда пришлите, пожалуйста, ваши паспортные данные, я закажу вам билет до Москвы».
Разумеется, он встречал ее с цветами. Конечно же, их ждала черная машина.
Когда они вошли в его квартиру, из комнаты в конце коридора вышла красивая женщина лет пятидесяти, в домашних брюках и тонком свитере.
У Насти внутри всё оборвалось и рухнуло.
– Ниночка, привет! – сказал ВЭМ. – Объясни Анастасии Дмитриевне, как у нас тут всё устроено, а я побежал, мне в Минкульт, а потом репетиция.
Ниночка, то есть Нина Васильевна, оказалась домработницей. Ну или помощницей, если вам больше нравится. Настя первый раз в жизни сидела за столом и завтракала, чтоб ей подавали, и спрашивали, какой крепости кофе, со сливками или без, и подогреть ли сливки, или лучше холодненькие.
Вообще всё было первый раз в жизни.
Первый раз в жизни – дорогой магазин одежды.
Первый раз в жизни – вечеринка со знаменитостями.
Первый раз в жизни – маленький бассейн на даче.
И конечно, первый раз в жизни – ощутить себя избранницей великого человека. Это было так прекрасно, вдохновительно и упоительно, что она потом не могла сама себе ответить, хороший ли был секс. Этот вопрос казался глупым. Не хороший, а просто небесный!
Эти первые разы так закрутили Настю, что она как будто бы забыла про свою работу, про свои театральные мечты.
Но через полмесяца примерно вспомнила.
– ВЭМ! – она так звала его дома, и он не возражал. – ВЭМ, ты не забыл, что я все-таки актриса? Мне нужна хорошая роль! В хорошем театре.
– Роль-роль-роль, – он наморщил лоб. – Театр-то не проблема, а вот роль? Хм. Да ради бога. Любая роль. Ткни пальцем.
– Пальцем? Куда? – она не поняла.
– В список лучших женских молодых ролей. Пожалуйста! Хоть Офелия, хоть Корделия! Хоть Катерина, хоть Нина Заречная. Хоть Гедда Габлер, хоть Бланш Дюбуа. Пожалуйста.
– А кто сейчас ставит «Гедду Габлер»? – спросила Настя.
– Да понятия не имею. Никто, наверное. Но я скажу – поставят. Мне только трубку снять, они передо мной как цуцики. Поставят, еще как! С тобою в главной, она же заглавная, роли!
– А ты сам не хочешь поставить «Гедду Габлер»?
– Нет, прости.
– А почему?
– У меня сейчас выпуск в Щепке. И еще новое прочтение «Травиаты» в Мюнхене.
– А если не сейчас, попозже?
– Я не очень люблю Ибсена.
– Слава! – она в первый раз назвала его по имени. Не ВЭМ, не «любимый», а просто Слава. – Скажи, Слава, а я – хорошая актриса?
– Ну… – вздохнул он. – Так…
* * *
На том и разошлись.
Спасибо не расписались. Не успели. Только заявление подали.
Неумолимая и беспощадная
кстати, про везение
Тридцать пять примерно лет тому назад, а именно в конце 1980-х, когда перестройка уже вовсю бушевала, но Советский Союз еще стоял как колосс на хорошо покрашенных ногах, так что не было видно, из чего эти ноги сделаны… – но не бойтесь, это не о политике!
Итак.
Тридцать пять примерно лет тому назад в аудиторию одного весьма престижного вуза вошел преподаватель, высокий, смуглый и без портфеля. Аудитория была большая, примерно на полтораста человек. «Поточная аудитория», как говорили тогда, и в ней должна была состояться поточная лекция – то есть для всего курса.
Его неохотно, но вежливо приветствовали студенты, встав со своих мест. Тогда не сейчас – в те годы требование вставать при входе преподавателя в аудиторию, а также приходить на лекцию в костюме или хотя бы в пуловере поверх сорочки с галстуком (для студентов) и в платье, или в блузке под пиджаком делового стиля (для студенток) – еще не считалось измывательством над свободной личностью. Короче говоря, студенты встали, потом сели, преподаватель подошел к доске, взял кусок мела, написал: «Социальная статистика» и обернулся к аудитории.
– Друзья! – сказал он. – Меня зовут доцент Архангельский. К сожалению, профессор Вера Кузьминична Мальцева немного захворала, и поручила мне провести первую лекцию этого чрезвычайно интересного и полезного курса. Я решил, вместо введения, ознакомить вас с главным, базовым принципом социальной статистики. Но для начала – давайте слегка взбодримся. Слегка, я бы сказал, повеселимся. Вы не против?
– За! Мы – за! Конечно, давайте! – ответили студенты.
Им понравился этот человек. Одна девушка, сидевшая в первом ряду, даже спросила:
– Извините, пожалуйста, а как вас зовут?
– Доцент Архангельский, я же сказал.
– А имя-отчество? – не отставала студентка.
– Гавриил Светозарович, – ответил он, опустив глаза.
– Ой, а вы, наверное, серб? Или болгарин? – спросил кто-то еще. – Такое отчество редкое.
– Нет, – ответил доцент Архангельский. – Вы, наверное, хотите спросить, кто я по национальности? Честно скажу: не знаю. Или еще честнее: никто. Сначала я думал, что я еврей. Потом спросил отца. Он сказал, что это неважно… Но хватит о личном. Давайте к делу?
– К делу! – нестройно ответила аудитория.
– Смотрите, – сказал он. – Вас на потоке, я вижу, примерно сто человек. Староста курса тут? Сколько вас? Ага, сто десять, я не ошибся. Девушек поменьше, чем молодых людей. Вижу, что примерно вдвое меньше, то есть в целом на двух парней одна девушка, что совершенно не соответствует распределению полов в населении страны, в возрастной когорте и так далее – но полностью соответствует специфике данного вуза. Сейчас вам чуть-чуть за двадцать. Пройдет тридцать или немногим более лет – и вам станет около пятидесяти. Плюс-минус. Время подведения итогов. Давайте представим себе, кем вы будете к пятидесяти годам. У вас будут семьи? Дети? Какая у вас будет работа, зарплата, вообще социальный статус? Давайте пока остановимся на этих характеристиках. Ну, диктуйте. Только не все сразу.
Скоро доска заполнилась таблицами желаемого будущего.
У всех были крепкие счастливые семьи, от одного до троих детей, и дети уже успели подрасти и поступить в вуз – причем у многих в этот же самый. Все занимали серьезные начальственные должности (это не было пустыми фантазиями, потому что именно данный вуз традиционно был «кузницей руководящих кадров»); правда, кое-кто собирался пойти в науку, но там дорасти самое малое до профессора в вузе или руководителя подразделения в каком-нибудь НИИ. Несколько девушек, как бы в противовес общей тенденции, собирались стать «просто женой хорошего, надежного человека». Точнее говоря, не собирались – а были согласны на такой поворот событий. Разумеется, под «хорошим, надежным человеком» предполагался мужчина из предыдущего пункта – то есть большой начальник или крупный ученый.
– Отлично! – сказал доцент Архангельский. – А теперь давайте попробуем посмотреть, как будет на самом деле. Согласно законам социальной статистики, которая – такая же беспощадная и неумолимая дама, как физика или, к примеру, физиология. «Отчего люди не летают?» – спрашивала Катерина из драмы Островского «Гроза». Летают, еще как! Но – вниз. Ускорение свободного падения, и привет. Как ни кидай яблоко вверх, оно всё равно упадет на землю. Как ни питайся, как ни лечись – ты не молодеешь, а стареешь…
Он обвел глазами аудиторию и продолжал:
– Да, у нас не совсем обычный институт, в него трудно поступить, это кузница кадров, наш диплом открывает многие двери. Поэтому, конечно, хочется надеяться на всё самое хорошее. И в самом деле, ваша судьба, без сомнения, будет гораздо благополучнее, чем судьба ваших ровесников из какого-нибудь заштатного вуза. Но всё равно… – и он развел руками.
– Что вы имеете в виду? – спросила давешняя девушка из первого ряда; в этом «всё равно» она услышала угрозу.
– И всё равно, – повторил он, – статистика неумолима. Из ста десяти человек на вашем курсе только десять или пятнадцать достигнут тех или иных высот. Утешайтесь: это очень много! Просто нереально много! Всё это из-за специфики нашего института. В провинциальном вузе таких будет один человек, а может, и полчеловека на выпуск. Большинство будет на хорошем среднем уровне. Примерно четверть – на очень среднем. Голодать-бедовать не придется, но – от аванса до получки. С хлеба на квас. Увы, человек пять, а может, и семь из вас вообще сойдут с круга. Говоря грубо – обнищают и сопьются, превратятся в полные ничтожества не только в социальном, но и в человеческом смысле. Да, и в человеческом тоже, не морщите носы! А что вы хотите от алкашей-бездельников, или от веселых пьющих дамочек, которые постоянно меняют любовников? Деградация личности, извините. Я не имею в виду никого конкретно, особенно сейчас, когда вы все такие светлые, радостные, чистые и бодрые. Но социальную статистику не обманешь. Эти люди сидят вот здесь, в этой аудитории. Только не надо вглядываться в своих друзей! – усмехнулся он. – Всё равно не угадаете.
Он прошелся по залу и сказал:
– Но не всё так страшно! Теперь посмотрим на правый хвост распределения, где собрались самые лучшие. Только что принят Закон о кооперации. Люди получат возможность зарабатывать очень большие деньги, заниматься бизнесом, не опасаясь уголовных статей. Так вот, один из вас будет богатым, причем не по-нынешнему, не по-нашему, по-советски, когда 700 рублей в месяц считается заоблачным доходом, – а богатым на мировом уровне! Он станет настоящим миллиардером. Старые друзья просто физически не смогут с ним встретиться – он будет жить где-нибудь в Альпах, за многослойными кордонами охранников, секретарей и референтов. Так что попросить у него до получки – не получится. И еще среди вас как минимум два миллионера. И это тоже подарок сверх статистики, из-за того, что у нас, у нас – повторяю еще раз – не совсем обычный институт, кузница кадров и всё такое… Девушки! – засмеялся доцент. – Не вертите головами! Не найдете! А если вдруг вам покажется, что вы угадали, – не стремитесь выйти за этих ребят замуж вот прямо сейчас. Потому что они лет в сорок с вами разведутся и найдут себе юных красавиц. Мой совет – ну их к черту.
Я не запрашивал в кадрах ваши личные дела, но я почти уверен – среди вас есть дети руководящих работников, в том числе и высокого уровня. Больше двух? Трое? Отлично. Мне совершенно не важно, кто это. Важно другое – никто из них не достигнет уровня своего папы или дедушки. Один будет так-сяк, самая серединка среднего класса. Второй – вроде богатый, но тоже не очень. Честно говоря, не богатый, а, что называется, обеспеченный. А вот один из них попадет «на левый хвост». То есть сойдет с круга, обнищает, сопьется. Грустно? Мне тоже.
Наверное, среди вас есть влюбленные парочки. Может быть, кто-то уже успел пожениться, а кто-то только собирается. Что ж! Не менее пяти пар счастливо доживут до серебряной свадьбы и будут жить дальше, в любви и верности, в окружении детей и внуков. Но будут и разводы – и простые, и ужасные.
– Ужасные это как? – спросил кто-то.
– Ужасные в смысле подлости, злобы, обмана и алчности. С дележкой имущества, с требованиями отдать назад свадебные подарки, с внезапным увозом детей, и вообще с использованием детей в ссорах. Как это у Льва Толстого: «Она дралась Лидой, нашей младшей дочкой, а я дрался Васей, старшим сыном». Но беды с детьми тут только начинаются. У кого-то сын свяжется с криминалом и сядет, у кого-то дочь выйдет замуж в очень надменную семью, которая не захочет знаться с ее мамой и папой. Сколько горя, сколько слез! Но этим покинутым родителям, или родителям детей-уголовников, будут завидовать другие.
– Кто? Почему?
– Те, у которых родятся дети-инвалиды.
– Такие у нас тоже будут?
– Две семьи, – сказал доцент. – И это будут две разные судьбы. Одна семья посвятит жизнь своему ребенку. А другая – отдаст его, как бы это помягче выразиться, в специализированное учреждение. В обоих семьях родители в итоге разведутся. В первой – кончатся силы. Во второй – замучает совесть и взаимные упреки. Но и это еще не всё. Кому-то будет суждено похоронить своего ребенка подростком. А кому-то – уже почти совсем взрослым человеком, студентом.
– Грустно-то как…
– А еще грустнее, – покивал доцент, – что некоторые из вас не доживут до пятидесяти лет.
– Ну и что нам теперь делать? – зашумели студенты.
– Вообще-то делать тут нечего. Но я смогу вам немного помочь. У нас осталось время до конца лекции. Я уйду, а вы разберете себе эти роли. Кто на что согласен. Возможны компенсации: например, богатство в обмен на измену. Успех в жизни – но потом разочарование в любимом человеке, скандальный грабительский развод. Или горячая верная любовь в обмен на бедность. Ну и так далее. Напишете на листочках и сдадите мне. Имена-фамилии не обязательно. Я разберусь.
Он быстро вышел из аудитории.
Студенты заспорили.
Кто-то легкомысленный сказал, что это просто шутка.
Кто-то умный – что сто десять человек – это слишком маленькая группа, чтобы на ней всё отразилось.
А один парень вдруг сказал, что клянется взять себе больных детей и гнусный развод – но при условии, что он станет миллиардером. «Хитренький какой!» – засмеялись все.
* * *
Миллиардером, кстати говоря, стал именно он; дети у него были здоровые, и жена верная. Но, помня этот разговор и свою клятву, он отдавал огромные суммы на детские больницы и школы-интернаты.
А его однокурсник, внук министра и на короткое время даже компаньон по бизнесу, разорился дотла и помаленьку спивался. Сидел в рюмочной на Пятницкой и рассказывал своему закадычному дружку – тоже бывшему однокурснику, – как его обокрала жена при разводе. То ли смеялся, то ли плакал: «А ведь какая любовь была! И главное – девочка ведь наша, генеральская внучка!» Вывезла из квартиры всё, включая электрические розетки и карнизы для штор. И сами шторы тоже. И детей. Еще он рассказывал, что недавно обзванивал старых приятелей – и: «Все вышло, как этот Гаврила напророчил. Пашка спился, Санька умер, Лидка тоже тю-тю, у Верки и Вовки сын сидит, Боб без работы, а вот Аверьян – ого! Вице-губер. Но он один такой. Ну и так дальше. Всё верно мужик сказал. Статистика!»
– А знаешь, кто был этот доцент Архангельский? – вдруг спросил дружок. Приблизил лицо и прошептал: – Архангел Гавриил!
– Ну? – изумился внук министра. – Вот оно что, значит… – Потом подумал и недоверчиво покачал головой. – Не! Не-не-не! Ерунда. Архангелы такие не бывают. Это она, вот эта… непобедимая социальная статистика.
– Неумолимая и беспощадная! – кивнул дружок и пошел к прилавку за следующей рюмкой.
Листопад
осенняя соната в стиле сами знаете кого
Старик Пахомов уехал, как всегда, без четверти восемь. Старая «эмка» с шофером Семенычем и красноармеец-мотоциклист, фырчащий следом, обогнули высокий сквозистый забор – старинный бревенчатый дом стоял на угловом участке – и скрылись из глаз, подняв медленно оседающее облако золотых и рдяных осенних листьев.
Был октябрь сорок первого года.
Город назывался Красногромск. Серая дымная громада завода нависала над дальним горизонтом, а здесь, в старом предместье, было тихо, розово от яблок и желто от осенних листьев.
Калерия Павловна убежала из разоренного немцами Малоярославца, добралась до Южного Урала и прибилась к своему двоюродному деду, старому вдовцу, который уже много лет служил главным инженером КВМЗ – Красногромского военно-механического завода. Старик принял ее приветливо, но без лишних сантиментов. Отвел ей комнату на первом этаже, показал, где что лежит, познакомил с соседями. Калерия Павловна не стала устраиваться на работу, хотя у нее был учительский диплом. Она целыми днями гуляла по пустым улицам предместья, иногда ездила на старом фырчащем автобусе в город, а возвращалась, бывало, пешком. Читала книги из обширной многопоколенной библиотеки, тихо играла на рояле, рассматривала висящие на потемневших стенах картины, вытирала застарелую пыль на завитушках лепных рам, бродила по саду, собирала яблоки, варила мусс без сахара и кормила старика Пахомова, который возвращался поздно очень усталый, а после ужина либо садился в кресло полистать Диккенса, либо же просил Калерию поиграть ему Скарлатти, но через полчаса отправлялся спать.
В тот золотой осенний день, когда старик Пахомов уехал на завод, а на душе у Калерии Павловны, несмотря на тревожные сводки Совинформбюро, было по-осеннему тихо, прохладно и прозрачно – на крыльце появился веселый и рыжий почтарь Алешка.
– Письмецо, Калерь Пална! Пляшите!
Она пригласила его войти. Письмо было действительно ей, а не старику. Обратный адрес – полевая почта с длинным номером. Писал какой-то совсем незнакомый человек. Майор Милославский, Николай Петрович. Он объяснял, что с трудом разыскал ее, что приходится ей дальним родственником, а именно – побочным сыном второго мужа двоюродной сестры жены старика Пахомова.
– Кажется, припоминаю, – сказал старик Пахомов, когда вечером Калерия Павловна рассказала ему о странном письме. – Верней, конечно, не его припоминаю, а припоминаю, что у Машиного мужа Пети кто-то вроде был на стороне…
– Он пишет, что в ранней юности бывал здесь, в этом доме.
– Не могу исключить, – кивнул старик Пахомов. – Очень возможно. Когда жива была моя Татьяна, у нас, поверишь ли, был шумный дом, открытый друзьям и родным. А потом всё угасло… – и он снова опустил глаза в своего любимого Диккенса.
Почтовое отделение было далеко, поэтому Калерия Павловна передала свое ответное письмо рыжему Алешке, когда через пару дней он заявился с газетами.
– Бросишь в ящик, Леша? – спросила она. – Да ты не стой на крыльце, зайди, я тебя чаем напою.
– Оченно вами благодарны, Калерь Пална! – говорил почтарь, громко хлебая чай из блюдечка, поставленного на три пальца, и прикусывая кусочек пайкового сахара. – Бросим, натуральное дело. И вовсе даже не бросим, а вежливенько так опустим в щелочку…
Между Калерией Павловной и майором Милославским началась переписка, серьезная и частая. Калерия рассказывала ему о своей жизни, прошлой и теперешней, а он – о том, как на фронте вспоминает этот дом, который на несколько лет, в середине тридцатых, стал ему родным. Он писал о вытертом ковре на полу в гостиной, о старом рояле, о том, что стол хромает на левую ногу и оттого на нем дрожит посуда, о картинах, висевших – и до сих пор висящих – на стенах. Читая письмо, Калерия Павловна поднимала глаза и видела, что они висят точно так, как написано: одна большая сверху, две маленькие под нею, и круглая – справа.
Переписывались они почти год.
В сентябре сорок второго, когда золото осени вновь осыпало пахомовский сад, рыжий Алешка принес письмо, полное горечи и затаенной надежды: «Вот и я теперь хромаю, как тот ваш чудесный стол под теплым бежевым абажуром». Майор Милославский писал, что тяжело ранен в левую ногу и подлежит если не полному списанию, то уж увольнению из действующей армии точно. Он рассказывал, что никого у него нет, и просил позволения пожить хоть недолго в Красногромске, у старика Пахомова и его чудесной двоюродной внучки.
Старик Пахомов был не против. Нелюдимость его была вынужденная: вдовство, ранняя смерть сыновей, тяжелая засекреченная работа на КВМЗ, где делали самолетные устройства для бомбометания.
– Пусть приезжает, пусть, – говорил он, устало сидя в кресле и слушая, как Калерия правой рукой извлекает из старого «Бехштейна» легчайшее пианиссимо. – Может быть, он тебе понравится. Офицер, интеллигент, герой. Может быть, вновь зазвучат детские голоса в этом молчаливом доме…
– Придумаете тоже! – смущалась она.
– Судьбу не обойдешь, да и не надо, – вздыхал старик Пахомов. – Напиши ему: приму, как родного.
Поздним утром в конце сентября Калерия Павловна услышала шуршание осенней листвы. От калитки к крыльцу сквозь листопад шел высокий, красивый, сильно прихрамывающий офицер лет тридцати пяти. К лацкану его шинели, как золотой орден, прилип осенний листок. Она распахнула дверь и отступила вглубь комнаты.
– Это вы? – спросила она, вглядываясь в его лицо.
– Это я! – негромко сказал он. – А это точно вы. Именно такой я представлял себе вас.
Он склонился к ее руке. Прикоснулся своими обветренными губами к тонкой и нежной коже ее запястья.
Поднял на нее влюбленные глаза.
Ему в лицо глядело дуло пистолета.
– Ни с места! – закричала Калерия Павловна.
Из боковых дверей выскочили четыре особиста, схватили майора, надели на него наручники.
Он яростно и растерянно озирался.
– Вы переборщили, майор! – сказала Калерия Павловна. – Вам надо было внедриться на наш секретный завод, а для этого стать чуть ли не родственником главного инженера Пахомова. Да, я романтичная девушка, это верно. Очень романтичная и лиричная. Но не до такой же степени, чтоб не понять: такие письма с фронта не пишут. Вот так с фронта не пишут: «Ах, сегодня мы проводили разведку боем, и в короткие минуты затишья я вспоминал звуки третьей баллады Шопена, которую играла моя тетя Клавдия на старом рояле…» Такие письма пишут из теплой конспиративной квартиры. Ну, а кроме того, – Калерия Павловна засмеялась, – третья баллада Шопена это не для домашнего любительского музицирования. Она не так уж мелодична, но очень сложна в исполнении… Уведите его! – скомандовала она особистам.
Трое увели майора, четвертый остался.
– Калерия Павловна, но как же тогда он получал ваши письма? – спросил он.
– Это нам подробно объяснит почтарь Алешка, – ответила она. – Я уже приказала его задержать. Ведь я же не сама бросала письма в почтовый ящик, а отдавала ему.
– Понял! – сказал особист. – То есть он связник?
– Получается так.
– Хорошо… – особист достал из полевой сумки пачку писем. – Но почему шпион так подробно описывал дом, сад, мебель, подсвечник на рояле?
– Товарищ старший лейтенант! – улыбнулась Калерия Павловна. – Не надо быть майором Прониным, чтобы понять. Не буду вас мучить. Я приглашала рыжего почтаря Алешку в дом, поила его чаем. А в следующем письме получала описание того, что он успел заметить и передать. Например, хромоногий стол.
– Ох, товарищ капитан! – вздохнул тот, восторженно глядя на нее. – Вы просто… Просто слов нет…
– Ничего особенного. Работа! – Калерия Павловна пожала плечами.
Особист ушел.
Калерия Павловна взяла с рояля последнее письмо Милославского:
«Я ни разу не видел вас воочию, – писал он, – я ни разу не слышал звуков вашего голоса, но я читаю ваши письма, и мне кажется, что я слышу вашу речь. Мало этого! Ваш уникальный стиль, ритм вашей фразы заставляет меня вспомнить, что мы с вами уже виделись! Это было в тридцатом году, в Кисловодске. Я увидел девушку, почти девочку, с книгой стихов в руках. Прекрасную, хрупкую, с тяжелыми золотыми косами и зелеными глазами. Она сидела на скамье и шепотом декламировала Лермонтова. Я попросил позволения присесть рядом, что-то сказал, она ответила, завязался разговор – о поэзии, о музыке, о красоте природы… Мне показалось, что судьба дразнит меня, указывая на несбыточное. Я не мечтал, что мы когда-то встретимся. Но теперь по слогу ваших писем я уверен, что это были вы!»
Калерия Павловна отложила письмо и посмотрела в окно, выходившее в сад.
«Боже мой, ведь я и в самом деле была в тридцатом году в Кисловодске, – почти вслух подумала она. – И ведь со мной в самом деле пытался флиртовать какой-то романтичный курсант… Но разве это имеет хоть какое-нибудь значение? Хотя, конечно, остается вопрос – его недавно завербовали или он уже тогда был опытным шпионом?»
А за окном, на пестрой палитре осени, холодное золото листопада смешивалось с последним теплом раннего заката.
Счастье
l’hommage à Ivan Bounine
Жизнь моя счастливая была, хотя и очень трудная, конечно – как у всех, у кого она легкая? но все-таки. У одних – совсем всё плохо, а вот мне все ж таки повезло.
Вышла замуж совсем молодая, муж хороший был, красивый и зарабатывал очень хорошо. На высотном монтаже. Поэтому не пил. Чтоб не сорваться. Из-за этого злой как черт. Другие мужики расслабляются, а ему нельзя. Нет, меня не бил. Но орал, махал руками – то не так, это не сяк. Я умная была – чтоб он свою злобу на дело направил, заставила его строить дом в частном секторе. Тут он развернулся – на работяг орет, на них кулаками машет, а не на меня. Дом построили специально, чтоб наш ребенок жил в хороших условиях, отдельная комната чтобы. Ребенка у нас еще не было, но я заранее так решила. Выстроили дом, всё оформили пополам. Забеременела. Легко носила, кстати говоря.
А на седьмом месяце он все-таки сорвался. С высоты сорок три метра. Хоронили всем заводом. Материальную помощь выдали. Еще пенсию за потерю кормильца – пока я на работу не пойду или замуж не выйду. Маленькая, но все-таки. А зачем мне работать? Во-первых, ребенок. Во-вторых, дом: я его жильцам стала сдавать. Дом весь мой получился. Свекровь в крайнем случае могла получить одну шестую. Отказалась. Хороший человек. Она еще свой дом внуку завещала, то есть Данилке, моему сыну – и своего покойного сына сыну, ну, вы поняли.
Тут мне очень повезло, конечно. А вот с сыном трудности были. Мы со свекровью его очень баловали – как же, сирота, отца не видел, я специально замуж не вышла, хотя мужчины были, конечно. Свекровь меня очень понимала, она с сыном сидела, когда я с другом в ресторан ходила и всё такое прочее, пару раз меня даже в Турцию на недельку отпускала, хороший человек была Зоя Макаровна, да она и сама была нестарая еще, сорок семь лет, я ее тоже отпускала иногда. Счастливые у нас дни тогда были – ребенку пять лет, самая милота, и мы – две женщины друг у дружки на подхвате. Умерла, в один месяц сгорела от рака крови, я так плакала. А завещание открыли – батюшки, весь ее дом – мне! То есть Данилке, но он еще дошкольник, значит, распоряжаюсь всё равно я. Вот.
Про трудности с сыном я еще раньше сказала. Балованный был. Мы всё для него делали, старались, а ему мало. То купи, это купи. Покупала, куда деваться. Во-первых, сын всё-таки, да еще без отца. Во-вторых, покой в семье дороже. Не куплю ему что он просит – экономия десять тысяч, а скандалов на неделю, глупо. Я щедрая мать была, все говорили: «балуешь ты его слишком!», а я отругивалась: «я своего балую, а ты своего балуй, а в мои дела не лезь». А меня еще и упрекают: «хорошо тебе, у тебя двушка в пятиэтажке, и два частных дома, да жильцы, да пенсия еще»; а я: «ну извините, я не нарочно!» Настоящие трудности потом начались. Какая-то добрая душа (в кавычках) Данилке напела – ему пятнадцать лет было, а мне, сами считайте, тридцать шесть, – напела-нашептала, что, значит, Зои Макаровны дом, домище целый, больше нашего с покойным мужем, – что это, значит, его дом. Он, значит, собственник и хозяин. Я ему: «Конечно, Данилочка, он твой, по завещанию от бабы Зои, вот станет тебе восемнадцать, войдешь во все права…» А он: «Тогда давай мне деньги от жильцов!» Я ведь оба дома сдавала, а жили мы, значит, в двушке в хрущевке. Или, говорит, выгоняй жильцов и будем жить в просторе и удобстве. Один раз он пошел жильцов выгонять. «Это мой дом, вон отсюда!» Скандал устроил, окно разбил. Жильцы полицию вызвали и мне позвонили, я туда бегом, а там уже менты, я перед жильцами извиняюсь, его за рубашку оттаскиваю, а он… В общем, без подробностей. На родную мать руку поднял. Прямо при ментах.
Был там капитан Фирсов. Я перед ним чуть не на колени. «Только не сажайте, умоляю. Он в тюрьме погибнет, балованный он у меня. Но сделайте что-нибудь, век буду благодарна!» Капитан Фирсов сказал: «на пятнадцать суток». А на шестой день позвонил мне, я в полицию пришла, а он говорит: «Наталья Осиповна, заверяю, что ваш сын твердо встал на путь исправления! Отпускаю досрочно!» Привели Данилку, он на меня смотрит и говорит как по писаному: «Прости, дорогая мамочка! Я твердо встал на путь исправления!»
Капитана Фирсова я потом в ресторан пригласила, а он меня к себе, пока жена в больнице. Я красивая была, он тоже ничего. Привык ко мне. Мы с ним лет десять, наверное, были как еще одна семья – жена у него совсем больная была. Но бросать он ее не хотел, это благородно, это я в нем ценила. А я вообще была в шоколаде, дом перестроила, сделала мини-отель. Данилка закончил колледж гостиничного хозяйства, стал работать у меня – ну то есть сам у себя, это же как хорошо! Капитан Фирсов – уже майор к тому времени – сделал ему отсрочку от армии. Ну не отсрочку в полном смысле, а договорился в военкомате, чтоб его не призывали.
Данилка очень вежливый стал. Ласковый. Всегда поможет, в глаза заглянет. Один раз я совсем растаяла, на него глядя, обняла его и воркую: «Ах, какое ж это счастье, что у меня такой сын хороший, добрый и понимающий!» А он вдруг шепотом скороговоркой: «Конечно, когда маманя под ментами…» И отвернулся, и я сделала вид, что не услышала.
Он сошелся с одной девушкой, она ему близнецов родила – две девочки, Карина и Дарина. Признал отцовство, записал дочек на себя, но расписываться с этой Снежаной не стал. Сама не знаю почему. Хорошая ведь. Она у нас в доме как родная была. «Почему?» – спрашиваю. «Эх, – говорит, – дорогая мамочка, в том ли дело?»
Вдруг скучно ему стало. «Плохое место у нас тут, – говорит, – плоское и пустое. Ни леса, ни гор, ни речки порядочной. Тоска». И в угол смотрит. Я говорю: «Ты что! Столько работы! Давай отель расширять! Давай магазинчик купим! Да и вообще, у тебя же дочки растут! Дети, семья – это же счастье! Это же смысл жизни!» А он всё свое: «Тоска всё это и бессмысленная глупость».
Я прямо забоялась, что он запьет. Но тут как раз началось… ну это. Вы поняли, да? Он – раз! И добровольцем на контракт. Я очень волновалась. Плакала. Переживала. Он присылал деньги. Я ни копейки не тратила. Честно клала на счет. Чтоб ему отдать, когда вернется. Или детям, когда подрастут.
Три месяца присылал, а потом… Что потом? Не хочу говорить, тяжело. Похоронили с почестями. Три миллиона мне перевели. Потому что у него, если формально подходить, взрослых родственников только мать. Со Снежаночкой он ведь не расписан. Я ей говорю: «Давай детям на счета разложим, и себе возьми, сколько надо». «Не надо, не надо, – говорит, – я вам доверяю, большое спасибо, мама». Она меня мамой звала.
Девочки подросли немного. Снежаночка поехала в Москву и повела их на концерт. А там – ой, не могу, слезы душат… Да сами всё знаете.
Потом постановление вышло – по миллиону на каждого погибшего в теракте.
Конечно, деньги не заменяют, деньги не утешают, и всё такое. Но всё ж таки лучше пять миллионов, чем вообще ничего.
Почему пять, а не шесть? Потому что Снежаночкин миллион пускай ее родители получают, всё должно быть честно.
Мастер сюжета
подражание О. Генри
Крис Кастпирл, присяжный критик знаменитого писателя, мастера детективного жанра Роберта К. Суайна – вдруг заболел. Подхватил какую-то поганую лихорадку в Луизиане, куда отправился на прошлый уик-энд поохотиться на аллигаторов. В ознобе, с высокой температурой был доставлен домой, и вот уже третий день лежит пластом. Говорил же ему Суайн: «Кой черт несет тебя в эту гнилую Луизиану? Да и на хрена тебе эти аллигаторы? Неужто ты не можешь купить своей Нэнси крокодиловые туфельки на свои гонорары? А нет – я тебе одолжу! Езжай в Кейп-Код, там куда приятнее!» Но Крис Кастпирл не послушался, и теперь вообще неизвестно, выкарабкается он или отдаст Богу душу из-за этой болотной экзотики.
«Ну и черт с ним, в конце-то концов! – досадливо думал Роберт К. Суайн. – Таков, значит, был его личный выбор. Но нет, какое уж черт с ним! – тут же встряхивал головой Суайн. – Не вовремя старина Крис затеял подыхать! Ох, не вовремя!»
Дело в том, что у Суайна неделю назад вышел новый детективный роман «Тайна потертой банкноты», который обещал стать бестселлером. Для этого в очередном номере журнала «Атлантик» должна была появиться критическая, а на самом деле хвалебная, статья Криса Кастпирла под названием «Мастер сюжета вновь облапошил читателей».
Этот паршивец Крис обещал вернуться из Луизианы и настучать ее в три дня. Но он вернулся полутрупом!
«Конечно, можно написать в “Атлантик”, чтобы они перенесли статью Криса в следующий номер. Но мы потеряем ритм рекламы… Что делать?» – размышлял Суайн.
Решение пришло неожиданно.
Оно явилось в виде бедно одетого долговязого и прыщавого юноши, который отирался у стеллажей в большом книжном магазине, куда Суайн, что греха таить, время от времени наведывался, надев темные очки и надвинув шляпу на лоб, чтоб осведомиться, как идут продажи и что говорят покупатели.
Прыщавый юноша как раз листал его новый роман. Перелистывал страницы, поднимал брови, цокал языком.
– Интересуетесь? – не удержался спросить Суайн.
– Да, да… Кажется, это новая штучка небезызвестного Суайна, – отвечал юноша, не понимая, кто ему задал этот вопрос.
– О! Так значит, вы читали Суайна?
– Да, несколько романов.
– И что скажете?
– Я бы сказал, не бездарно!
– Всего лишь не бездарно? – возмутился Суайн.
– В наше время это уже похвала! – парировал юноша. – Где вы нынче найдете Эдгара По? Не бездарно, и на том спасибо. Увлекательно, да. Для разочарованных дамочек, тоскующих по так называемому «настоящему мужчине». Сюжет хорошо закручен. Для мальчишек, мечтающих о карьере сыщика. Хотя большинство развязок предсказуемо, но увы! Это беда всей современной литературы. На фоне нынешней чепухи и бездарности даже Суайн покажется Ирвингом или Готорном.
«Вот ведь сволочь!» – подумал Суайн, но вслух сказал:
– Вы просто готовый литературный критик!
– Я всего лишь выпускник Колумбийского университета. Как раз по этому профилю. Но служу в страховой компании. Хотя, конечно, мечтаю стать литературным обозревателем в хорошем журнале…
– Полагаю, что мог бы посодействовать вам в исполнении вашей мечты! Позвольте представиться. Я – Роберт К. Суайн! – и он вытащил визитку.
– О, господин Суайн! – засуетился юноша. – Простите, я был нелепо груб и ужасно бестактен, извините, если я обидел вас…
– Пустое, пустое! Как вас зовут?
– Джон Смит. Простите, у меня нет визитки.
– Джон Смит? Прекрасное имя для критика. Всегда могут подумать, что это псевдоним, а иногда это именно то, что надо!
Роберт К. Суайн заплатил в кассу, приобрел свой роман, вручил его Джону Смиту и объяснил, что от него требуется. Название уже есть: «Мастер сюжета вновь облапошил читателей». Автор тоже есть – автора статьи зовут Крис Кастпирл. Первый пробный шар будет под чужой фамилией, да, милый молодой человек, жизнь диктует нам свои суровые законы. Полторы тысячи слов. Безудержная похвала под видом строгого и объективного разбора, можно даже с долей нелицеприятной критики. Пятьдесят долларов.
– Сто долларов! – вдруг сказал прыщавый Джон Смит.
– Но послушайте, Джонни! – возмутился Роберт К. Суайн. – Сколько вы там получаете в своей конторе? Шесть долларов в неделю? Рабочий на заводе получает десять! А вам дают полтинник за три дня работы.
– За один день работы, – нахально уточнил Джон Смит.
– Тем более! Крис Кастпирл, кстати говоря, получил бы за эту статейку ровно столько же. Пятьдесят долларов и ни центом больше.
– Сто долларов! – вздохнул Джон Смит. – Тут рядом редакция «Нью-Йорк Таймс». Может выйти забавная заметка: знаменитый писатель нанимает хвалебного рецензента. Да еще заставляет его писать под чужой фамилией! Это же скандал!
– Ах так? – Роберт К. Суайн вырвал из рук Джона Смита только что подаренный ему роман и воскликнул: – Тогда проваливайте! Обойдусь без вас!
– Скандал остается скандалом, даже если его пытаются замять…
– Черт с вами! – Роберт К. Суайн отдал Джону Смиту книгу. – Жду вас с готовым текстом послезавтра, в три часа дня. Адрес в визитной карточке.
«Ну погоди, шантажист сопливый! – гневно думал Суайн, шагая к дому и размахивая шляпой. – Сто долларов ему! Критик, понимаешь ты! Обозреватель оборзевший!» (В оригинале: screwing reviewer; фонетическая игра слов передана верно.)
Послезавтра, точнехонько в три часа пополудни, юный Джон Смит почтительно стоял перед письменным столом писателя и ждал, пока тот прочитает рецензию.
– Ну, что ж. Не бездарно! – усмехнулся Суайн.
– Всего лишь не бездарно? – поднял брови Джон Смит, подхватывая игру.
– В наше время это похвала! – парировал Суайн, почти в точности повторяя их позавчерашний диалог. – Где вы нынче найдете Самуэля Джонсона?
– То есть на фоне нынешней чепухи даже Джон Смит покажется Крисом Кастпирлом?
– У вас отличная память, – Суайн вновь помрачнел.
Достал из ящика стола стодолларовую купюру и протянул Смиту.
– Благодарю вас, сэр! Не сердитесь. Это справедливая цена, учитывая все, так сказать, привходящие обстоятельства!
«Наглец! Подонок! Вымогатель!» – вновь подумал Суайн, но не подал виду.
Хлопнула дверь. Слышно было, как стучат ботинки Смита, который спускался со второго этажа, где был кабинет Суайна. Вдруг шаги замолкли.
Суайн высунулся за дверь и увидел, как Смит стоит на площадке, там, где лестница поворачивает направо и вниз, – и, извините за выражение, чешет себе задницу, просунув правую руку под ремень.
Услышав скрип двери, Смит поднял голову, увидел Суайна и сказал:
– Простите, сэр! Что-то вдруг дико зачесалось, прямо невтерпеж! Извините!
«Подонок, да еще и хам вдобавок!» – шепотом проговорил Суайн.
Джон Смит радостно вышел на улицу, свернул за угол, прошел буквально десять шагов, как вдруг какой-то плечистый и мрачный детина, пивший пиво из горлышка, встал со скамейки и шагнул к нему:
– Эй, землячок!
– Мы с вами незнакомы, сэр! – вздрогнул Джон Смит, делая шаг назад.
– Не узнаешь, сукин сын? – хрипло сказал тот.
– Не имею чести!
– А Молли Сандерс с пятьдесят восьмой помнишь, падла?
– Не знаю никакой Молли Сандерс! – пискнул Джон Смит, но тут же прекратил дальнейшие возражения, ибо получил мощный удар в челюсть.
Он упал на газон, а этот детина пнул его пару раз, а потом запустил ему руку во внутренний карман, вытащил бумажник и убежал.
На следующий день, примерно часов в пять вечера, в клубе «Спартанцы» к писателю Роберту К. Суайну подошел изящно одетый молодой человек: узкий темный пиджак, серые брюки, новенькие желтые штиблеты с клетчатыми гетрами по последней моде. Он курил хорошую сигару, был свежевыбрит, надушен и напудрен, и только на подбородке была маленькая наклейка из розового пластыря.
– Добрый день, мистер Суайн, великий мастер сюжета!
– Простите, не имею чести…
– Мистер Суайн, вы же мой заказчик и благодетель! Я – Джон Смит! Как мне помог ваш щедрый гонорар! Видите, я приоделся. Спасибо, спасибо!
Роберт К. Суайн открыл рот, потом закрыл, бессильно опустился на диван и задумался.
Джон Смит присел рядом и достал из кармана газету, вернее – вырезанный из газеты квадратик. Прочитал вслух:
– «Вчера полиция задержала мистера Николаса О’Брайена. Садовник известного писателя Роберта К. Суайна настойчиво пытался расплатиться неплатежной стодолларовой купюрой. Когда кассир отказался ее принять, он устроил скандал».
– Что?! – взревел Суайн. – Как?!
– Всё очень просто, – вздохнул Джон Смит. – Когда вы мне сказали: «Черт с вами! Жду вас с готовым текстом!», я почувствовал, что вы замышляете недоброе. На всякий случай в табачном магазине я купил за один цент сувенирную стодолларовую купюру. Иногда в них заворачивают самые дорогие сигары… А когда вы мне выдали настоящие сто долларов, я на лестнице перепрятал их. Засунул себе в трусы, извините за выражение. Вы меня на этом чуть не застукали, но, слава богу, не догадались. А в бумажнике осталась фальшивая купюра. То есть, разумеется, не фальшивая, а игрушечная. Судя по всему, вы сказали садовнику: «Отними у этого сопляка сотню, разменяй и двадцатку возьми себе». Так?
– Так… – признался Суайн.
– Сюжет? – спросил Джон Смит.
– Сюжет, – кивнул Суайн. – Продайте, а?
– Двести долларов, сэр.
Ремесло сценариста
картинка из жизни с цитатой Чехова в конце
Когда-то давным-давно, когда было мне едва лет тридцать, я изо всех сил писал сценарии и пьесы, и даже вступил в один, так сказать, профсоюз. «Профессиональный комитет московских драматургов».
Это было интересное заведение. Этот профсоюз, вы не поверите, был основан аж за два года до Союза писателей СССР и благополучно дожил чуть ли не до 2010 года.
Там числились и начинающие авторы, вроде меня, и многие маститые-знаменитые тоже. Среди них был один преуспевающий драматург, старше меня лет на пятнадцать, автор множества пьес и сценариев.
Так вот, этот человек основал, организовал и вел некие курсы по сценарному мастерству, которые проводились чуть ли не по два раза в год в каком-то загородном пансионате. Мест там было немного: до десяти человек, кажется, а то и меньше: наш профсоюз не мог оплатить слишком масштабное мероприятие.
Я тоже захотел отточить свое мастерство под присмотром такого, бесспорно, хорошего сценариста.
Я всякий раз подавал заявление, прикладывал сценарии и синопсисы (в ту пору синопсис назывался «творческая заявка») – но увы. Получал общее одобрение, но – не добирал баллов. Говоря сегодняшним языком, никак не мог пробиться из лонг-листа в шорт-лист, в этот заветный список из десяти или восьми участников. «Ну что ж, бывает, бывает! – думал я. – Попробую еще раз». Но в следующий, а также в третий и четвертый разы получалось то же самое: отказ.
Наконец я все-таки решил узнать, кто эти счастливцы, которые сподобились чести быть учениками мастера.
Это были какие-то почти совсем посторонние девушки. Они даже не состояли в нашем профсоюзе. Разве что иногда ходили на семинары и публичные читки пьес и сценариев. Зато они были очень милы собою. Ну просто как на подбор.
Я удивленно спросил одного ну очень знаменитого сценариста и театрального драматурга, совсем пожилого человека:
– Послушайте, что происходит? Наш коллега организовал и ведет эти курсы, но почему-то на них всё время ездят какие-то красотки. А ни меня, ни… (тут я перечислил еще несколько имен молодых талантливых ребят из нашей компании) – он не берет. Даже интересно, какие у него критерии отбора?
Пожилой драматург, как положено драматургу, сделал красивую паузу, снял свои тяжелые роговые очки, пристально посмотрел на меня и спросил:
– Ты что, дурак?