Диана Кикнадзе
Темная сторона средневековой Японии. Оммёдзи, мстительные духи и жрицы любви
Все права защищены.
Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
© Диана Кикнадзе, 2024
© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2024
* * *
Brooklyn Museum (Public Domain)
Предисловие
В 794 году 50-й император Японии Камму и его приближенные приняли важное решение: перенести столицу из города Нара на новое место в надежде начать свое правление там с чистого листа. Неугодные придворные и властолюбивое буддийское духовенство остались в Наре, поскольку новому правителю нужна была территория, где ничто не напоминало бы о неприятном прошлом. Именно поэтому в качестве нового девиза правления были выбраны два иероглифа: «мир» и «спокойствие» Хэйан (
), призванные обеспечить и то и другое обитателям новой строящейся столицы. По новому девизу правления она и была названа, а позже историографы так же обозначили эпоху раннесредневековой истории Японии, продлившуюся с 794 по 1185 год.
Традиция подбирать иероглифы с благопожелательным смыслом для имени ребенка, названия нового города или девиза правления определенного императора свойственна китайской культуре, с ее религиозно-мистическими представлениями. Вместе с распространением китайского культурного влияния – градостроения, системы власти, письменности, религиозно-философских практик, ритуалов и церемоний – в Японии стали неукоснительно следовать этому принципу: иероглиф, подобранный по всем правилам, должен был «работать» и верно нести свою службу, распространяя благую силу на местность и ее обитателей.
После тщательного исследования гадателями-геомантами территории провинции Ямасиро новую столицу Хэйанкё (нынешний Киото) решено было строить именно здесь. Местность была богата водными ресурсами (рядом находилось озеро Бива, протекали реки Камо и Кацура) и со всех сторон окружена лесистыми горами. План столицы соответствовал правилам китайского градостроительства: она делилась на правую и левую стороны, которые, в свою очередь, разбивались на прямоугольники улицами-линиями и несколькими главными проспектами. Императорский дворцовый комплекс Дайдайри располагался в самом центре города, между правой и левой сторонами на первой линии, называемой Итидзё.
Портрет императора Камму
Роспись по шелку.
Keio Museum Commons (Century Akao Collection) (по лицензии CC BY)
Поблизости от императорского дворца могли находиться лишь дома высших аристократов, однако чем ниже был ранг придворного, тем дальше от дворца стоял его дом, на самой окраине же в убогих хижинах ютились простолюдины: крестьяне, ремесленники и торговцы, которые своим трудом обеспечивали достойную жизнь аристократии.
С 850 до 1068 года фактическая власть в стране перешла в руки влиятельного аристократического рода Фудзивара. Выходцы северной ветви этой фамилии имели право выдавать своих дочерей за наследных принцев, а сами править в качестве регентов при малолетних внуках – будущих императорах. Наиболее ярким и долгим периодом властвования этого рода по праву считается правление регента Фудзивары-но Митинаги. Потому-то с его именем связан расцвет хэйанской эпохи, отраженный в изящной прозе и поэзии придворных аристократов.
Можно считать, что именно приход к власти клана Фудзивара привнес в японское общество модель правления фамильной группой. Это означало то, что ближайшие и даже дальние родственники регента Фудзивары-но Митинаги возглавляли крупные ведомства и занимали высшие властные посты. Подобный тип правления сохранялся в последующие четыре-пять веков и обеспечил стране успех в плане социальной, политической и экономической организации. Постепенное возвышение рода Фудзивара началось в 850 году, в период, когда провинциальная знать в немалой степени потеряла свой авторитет. Члены клана Фудзивара строили храмы и контролировали монашескую жизнь, покровительствовали искусствам и литературе. Хэйанская эпоха благодаря умелому правлению этого клана справедливо считается самой мирной в истории средневековой Японии.
Эпоха Хэйан в первую очередь замечательна своей утонченной культурой – наследием узкого круга высших сановников и придворной аристократии. Именно в этот период письменность и литература, искусство – как буддийское, так и мирское – достигли наивысшего расцвета.
Вклад образованной аристократии в развитие Японии воистину бесценен – переосмыслив за короткий срок наследие китайской цивилизации, она смогла создать свою уникальную культуру, отбросив из иностранных заимствований ненужное, неактуальное или чуждое на тот момент. Именно так в дальнейшем будет строиться японская культура, в этой способности и заложена вся ее своеобразность. В хэйанскую эпоху национальная индивидуальность начинает проникать во все сферы духовной культуры.
Фудзивара Митинага с любимым псом
Гравюра Ясимы Гакутея, ок. 1830 г.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Жизнь за пределами дворца, особенно в правой части города и в окрестностях, была совершенно разной. Не все аристократы имели представление о буднях обычных горожан, а те, кто наблюдал происшествия и сцены из жизни простого люда, могли описывать это в личных дневниках или донесениях вышестоящему начальству. В изящную придворную литературу новой эпохи повседневная жизнь простолюдинов почти не проникала из-за негласного запрета на описание всего того, что могло осквернить и опорочить литературную традицию. А собственно традиции изящного словотворчества создавались и распространялись исключительно аристократами и для своего же узкого круга. По этой причине, естественно, описание презираемой ими городской бедноты не входило в литературные планы образованных японцев, пока в жанр коротких буддийских историй для проповеди не проникли рассказы, написанные самими аристократами. В определенный момент – нарочно или естественным путем – в сугубо назидательный жанр буддийских историй привносится свежее веяние в виде забавных и смешных анекдотов о людях из окружения автора, таких же придворных чиновниках или их дамах. Высмеивались глупость и невежество, чрезмерное распутство, жадность и хитрости, к которым прибегали герои этих сочинений, чтобы спасти свою репутацию. Имена могли замалчиваться или упоминаться, благодаря чему историки могут дополнить образы известных исторических персон пикантными фактами. Это литературное новшество получило широкое признание в среде японских аристократов – они, оставаясь анонимными авторами или собирателями чужих историй, редакторами составленных по собственному вкусу сборников, могли наконец выйти за рамки, очерченные оградой императорского комплекса или собственной усадьбы, что с удовольствием и делали. Потешаться над историями из жизни простого люда или ужасаться им оказалось полезно вдвойне – так они не только утоляли интерес к происходящему за пределами привычного и дозволенного, но и письменно фиксировали эти сведения в занимательной форме, чем и закрепили новую литературную традицию, совершив подлинную революцию в жанре короткого буддийского рассказа для проповеди.
Этот поворот в истории литературы чрезвычайно важен. Впервые в Японии появились письменные рассказы о повседневной жизни столицы, о том, как она протекала в самых разных слоях общества. И пусть эти тексты создавались иногда просто ради забавы и творческого времяпрепровождения, они все-таки в какой-то мере показывали эту жизнь и сохранили ее для нас.
Благодаря этим ярким описаниям происшествий – забавных, ужасающих, чудесных или отвратительных – сегодня у нас есть возможность понять непарадную, лишенную изящества, утонченности и высокого вкуса обыденную жизнь городских жителей столицы Хэйан, жизнь, о которой не писали в высокой литературе.
Следует добавить, что помимо светских историй жанра короткого рассказа сэцува бесценным материалом для нашего исследования также послужили изящная проза и поэзия аристократов, дневниковые записи чиновников, законодательные акты Древней Японии, иллюстрированные свитки эмаки, а также многочисленные научные труды исследователей по самым разным аспектам истории, религий, медицины, культуры, литературы, искусства Японии и сопредельных стран.
Глава 1. Обитатели столицы Хэйанкё: богатые и бедные, знатные и простолюдины
Столица Хэйанкё представляла собой многоликое сообщество численностью примерно 1100 человек, 500 из которых составляли аристократы со своими семьями. К высшему слою аристократов относились первые лица государства: канцлеры, первый министр, левый и правый министры, советники, придворные чиновники – потомки родовитых семейств, которые имели высшие ранги.
Страной управлял император, который считался потомком Аматэрасу – богини Солнца, живым воплощением божества, правителем и жрецом Японии.
Знатные аристократы селились в левой части столицы, поскольку левая сторона, согласно инь-янской философии, была связана с мужской энергией и более высоким статусом. К низкой прослойке аристократов относились менее знатные фамилии, не имевшие большой власти и влияния на политику страны. Они занимали менее выгодные должности и обладали невысокими рангами. Такие чиновники обычно селились в правой части столицы – правая сторона была связана с женской энергией и более низким статусом, зависимостью от всего мужского, «левого».
Возможно, воссоздать картину жизни простолюдинов в столице Хэйанкё окажется непростой задачей, но все же попытаемся это сделать, опираясь на богатый материал историй жанра сэцува и уточняя некоторые формальные историко-политические моменты в сводах законов и придворных хрониках.
Императорский дворец на гравюре Кобаяси Киётики
1866 г.
The Minneapolis Institute of Art (Public Domain)
Прежде всего нужно рассказать, каким был социальный состав простых жителей столицы. Термины «горожанин», «городская культура» появились много позже, в эпоху Эдо при правлении военного дома – сёгуната Токугава. В период же Хэйан общество не было так строго дифференцировано на классы и сословия по роду занятий. Все жители столицы, не считая знати высшего и среднего сословий, именовались гражданами или мирным населением. Так назывались в том числе и чиновники низших рангов, их слуги, крестьяне, ремесленники и мастеровые, торговцы, самураи, а также синтоистские жрецы и буддийское монашество, которое априори было лишено классовости, но не рангов. В целом население столицы делилось на два сословия: аристократов и простолюдинов. Второе имело к тому же подгруппу, в которую входили хинин – «не люди». «Не люди», в свою очередь, делились на рабов и собственно хинин и считались чем-то вроде касты неприкасаемых, предшественниками эта и буракумин. Хинин занимались забоем скота и выделкой шкур, сбором трупов во время эпидемий – в целом деятельностью, связанной с кровью, смертью и нечистотами. Люди этой касты по своему происхождению принадлежали к военнопленным, осужденным преступникам, народам северных территорий (как, например, племя эбису, современное айну). Клеймо хинин преследовало человека с рождения до самой смерти, сменить профессию или скрыть происхождение (в случае с потомством человека хинин) было невозможно. Несмотря на все моральные страдания хинин, наиболее ущемленным сословием были все же крестьяне. Именно на них лежала обязанность обеспечивать рисом, ячменем и прочими продуктами, дровами, соломой, а также шелковыми и хлопковыми тканями всю хэйанскую знать с ее неуемными потребностями. Говоря о крестьянстве, мы в первую очередь имеем в виду жителей провинций. Тем не менее в самой столице и столичном округе Ямасиро также проживали крестьяне, которых, возможно, согнали туда еще при строительстве города.
Как известно из исследований по истории Древней Японии, простым жителям столицы не так-то просто было покинуть ее пределы – лишь некоторые могли добиться разрешения пройти через заставу. Уже с 90-х годов IX века были запрещены миграция крестьян в столицу и отъезд из столицы.
Фрагмент ширмы с изображением крестьян, выращивающих рис
Конец XVII – начало XVIII в.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
В VIII–IX веках в стране наметился большой разрыв между городом и деревней, обусловленный тяжелейшим налогообложением крестьян, переменчивостью в положениях о праве землепользования, и не только. Частым бегством с наделов и бунтами крестьяне постепенно подрывали материальное благополучие столичной знати. X–XI века же отмечены многочисленными вооруженными восстаниями крестьянства против местных владетельных князей.
Уклад жизни, быт и досуг аристократов
Хэйанская аристократия чаще всего представлена в классической японской прозе как праздное, безмерно роскошествующее общество, охочее до интриг и любовных приключений, постоянно ищущее развлечений и новых ощущений. Не будем отрицать этой обязательной составляющей куртуазной жизни хэйанцев, но попробуем разобраться, как сформировался этот образ.
Высокий социальный статус аристократа и придворного чиновника предписывал необходимость разбираться не в военном деле, дипломатии или иных науках, необходимых для управления государством, а в китайской классической литературе, философии, стихосложении, арифметике, музицировании, придворном церемониале и прочих премудростях. Подобная практика исходила из китайской придворной традиции, которую японцы взяли за эталон. Важнее было уметь поддержать возвышенную беседу, украсив свою речь афоризмами мудрецов или своевременно вспомнив соответствующее сезону или ситуации стихотворение классика, одеться со вкусом, согласно своему рангу, должности, сезону и событию, исполнить церемониальный танец или мелодию на музыкальном инструменте. В целом сохранять спокойствие и никуда не торопиться (да и не побежишь никуда в длинных штанах, волочащихся по полу), вести праздные беседы, находить время для сочинительства и общения с дамами – вот, пожалуй, основные занятия высшего аристократа.
Согласно буддийским верованиям, само рождение в знатной семье считалось проявлением благой кармы. А благая карма, в свою очередь, была заслужена безгрешной жизнью и добрыми деяниями, накопленными в прошлых рождениях. Именно такими былыми заслугами объясняли принадлежность к высшим слоям общества, благополучие, способность к наукам, как и дар провидения. Бедность, нищета и болезни тоже считались неслучайными – видимо, в прошлых рождениях эти люди вели неправедный образ жизни, за что и расплачиваются в нынешнем своем воплощении.
Тем не менее жизнь аристократии подчинялась самым строгим социальным ограничениям. У юноши из родовитого семейства не было иного выбора, кроме как поступить на придворную службу. После нескольких лет обучения в Школе для чиновников Дайгакурё он обязан был выдержать экзамен на должность при дворе императора. Происхождение юноши играло огромную роль, но существовала еще одна большая проблема: многие родовитые чиновники подолгу занимали свое место, поэтому и круг претендентов сужался. Иначе говоря, рассчитывать на высокую должность, понимая, что такой-то сановник занимает ее давно, как до этого и его отец, дядя и дед, было очень наивно. Именно по причине клановости многие талантливые аристократы того времени находились на совершенно неподходящих позициях, обладали низкими рангами и добивались почестей лишь к преклонному возрасту, как это было в случае с Ки-но Цураюки, известным поэтом, литературным критиком, каллиграфом и автором первого дневника на азбуке хирагана, написанного от лица женщины, «Тоса никки» («Дневник путешествия в Тоса»). Также в позднехэйанском «Дневнике из Сарасина» Дочери Такасуэ есть такая запись о ее отце-чиновнике:
Придворный каллиграф и поэт Оно-но Митикадзэ (894–966)
Гравюра Ясимы Гакутэя. Около 1827 г.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
В первый месяц нового года объявляли о назначениях на должности, и отец пребывал в радостном предвкушении, однако все вышло вопреки его надеждам, и от человека, испытавшего те же чувства, что и отец, пришла весточка: «Думал – ну вот, теперь уж… Не спал всю ночь, ждал рассвета – и такое разочарование!»
Каждый аристократ имел четкое представление о своем положении при дворе, своих правах и возможностях. Должность и ранг регламентировали всю его жизнь: цвета, узоры, ткань, фактуру и покрой костюма (вплоть до количества складок на одеждах), высоту шапки, поведение, манеры, размер жилища и ворот… Для каждого ранга был соответствующий длинный список запретов и ограничений.
Низшую ступень придворной иерархии составляли обычные писари, гонцы, курьеры, как и конюхи, ремесленники, художники, строители, швеи, повара, гадатели, астрологи, врачеватели и все те, без кого не смог бы обойтись ни один правитель.
Всего существовало десять официальных придворных рангов, первые три делились на старшие и младшие, а большинство – на верхние и нижние ступени, поэтому общее число рангов со всеми ступенями могло вырасти до тридцати. Первые три ранга считались самыми высокими, их обладатели назывались кугэ (высшие аристократы), были наиболее влиятельными политиками и пользовались всевозможными благами. Четвертый и пятый ранги также считались привилегированными, находились под юрисдикцией самого императора, считались высокими по отношению к шестому и ниже рангам, которых назначал уже не император, а Государственный совет. Обладатели низких рангов были ущемлены в своих правах и возможностях.
Императорский выезд
Иллюстрация к «Повести о Гэндзи». Середина XVII в.
Chester Beatty Online Collections (Public Domain)
Должность и положение в обществе напрямую зависели от ранга чиновника, а ранг, в свою очередь, был тесно связан с влиятельностью того или иного клана, его ролью в судьбе страны. Подобное кумовство началось с усиления позиций влиятельного рода Фудзивара еще в IX веке, который буквально породнился с императорской фамилией. Именно Фудзивара не только отменили вступительные экзамены на должности и ранги при дворе, но и стали выдавать замуж своих дочерей за императоров, становясь дедами будущих наследных принцев. В случае когда рождался внук – будущий император, Фудзивара назначали себя регентами при малолетнем внуке-императоре, смещая действующего зятя-императора. Имя Фудзивары Митинаги (966–1028) еще встретится читателю на страницах этой книги. Именно за время двадцатилетнего правления Митинаги хэйанская Япония достигла зенита в сфере придворной жизни, надельной системы и культуры.
Прочно укоренившаяся система зависимости от родственных связей крайне негативно сказалась на профессионализме придворных чиновников и политике хэйанской эпохи в целом. Сотни и тысячи талантливых администраторов и политиков не состоялись в этих ролях лишь по причине своего не самого родовитого происхождения, высокой конкуренции при дворе и зависти со стороны других, менее одаренных, соперников. Кумовство и коррупция привели хэйанскую придворную аристократию к замкнутости и сосредоточенности на самой себе, пренебрежению реальными делами государства, невнимательности к ситуации в провинциях и к проблемам простого населения, что в итоге с XII века привело страну к гражданской войне, свержению власти императора и установлению сёгуната.
Культурные достижения хэйанской аристократии
Вклад образованной аристократии в культуру своего времени был чрезвычайно высок. Эпоха Хэйан стала временем становления исконно японской культуры во всех ее проявлениях.
Ранее, как и в самом начале эпохи Хэйан, японцы во всем старались равняться на Китай. Достижения китайской цивилизации проникали практически во все сферы общественно-политической, повседневной и духовной жизни Японии. Ежегодно на обучение в Китай направлялись способные студенты – будущие чиновники, набиравшиеся там знаний в разговорном китайском языке, современной литературе и философии, а молодые монахи спустя годы, проведенные в местных монастырях, привозили актуальные буддийские идеи и тексты сутр. С Китаем велись дипломатические отношения, шла активная торговля, однако в IX веке хэйанская верхушка приняла решение постепенно отстраниться от китайского влияния и резко прекратила принимать дипломатические миссии. От торговли японцы отказаться никак не могли: уж слишком зависимы стали аристократы от качественной бумаги, шелка, чего тогда еще не умели производить в Японии, разного рода изящных вещиц в виде вееров, лаковых коробочек, гребней, посуды, предметов искусства, как и деликатесов.
На фоне отдаления от Китая происходил процесс переосмысления огромного культурного наследия, заимствованного с материка, и адаптации к собственным нуждам и потребностям. В этом, кстати, и по сей день проявляется японский гений – в небывалом умении заимствовать элементы чужой культуры и адаптировать их так, что весь мир будет считать тот или иной предмет, литературный жанр или навык сугубо японским. И тем не менее невозможно рассматривать зарождение чего-то японского, не учитывая огромного китайского влияния. Так, именно китайская иероглифика стала основой японской письменности, но при этом ее не только гениально приспособили к японской речи, но и вывели новые системы письма: манъёгану, а позже слоговые азбуки хирагану и катакану.
Мужчина и женщина в костюмах придворных эпохи Хэйан читают стихи
Гравюра Уэмацу Тосие, начало XIX в.
Rijksmuseum, Amsterdam (Public Domain)
Именно появление собственной слоговой азбуки на основе иероглифики, идеально соответствующей японским фонетике и синтаксису, способствовало расцвету японской литературы: прозы и поэзии. В этот период происходит пересмотр поэтических жанров, и главенствующим из них становится танка – как жанр, наиболее приемлемый в обиходе аристократов. Любая переписка не мыслилась без удачно сложенной танка, будь то любовное послание или письмо к супругу либо престарелым родителям. Танка вобрала в себя множество потаенных смыслов, полунамеков и метафор, которые просто необходимо было знать каждому уважавшему себя аристократу. Многие для этих целей имели личные сборники с набором подходящих случаю или сезону метафор, как и привычку сразу же записывать танка известных поэтов своего времени или попросту удачные стихотворения, услышанные от знакомых. Наряду с танка продолжали существовать и иные поэтические жанры, как и китайские стихотворения канси. Однако в тогдашней Японии мало кто мог похвастать достаточным знанием китайского языка, чтобы свободно слагать стихи на ту или иную актуальную тему. Традиции стихосложения отдельных жанров, как и секреты мастерства, также находились во власти разных родовитых семейств и могли переходить только по мужской линии – от отца к сыну. В принципе, подобная практика наследования традиционного мастерства жива и в нынешней Японии: это характерно, например, для театрального искусства, икебаны, народных ремесел и единоборств. В случае отсутствия наследника мужского пола семья могла передавать мастерство самым избранным ученикам, как это обычно происходило и происходит в Японии и по сей день.
Продолжая тему художественной литературы, необходимо отдать дань уважения целому пласту изящной прозы: личным дневникам, романам и эссе, принадлежавшим кисти женщин-аристократок. Многие из плеяды писательниц принадлежали к аристократии, служили при дворе в качестве фрейлин в свите императриц или принцесс. Думаю, русскоязычному читателю хорошо знакомы Сэй-сёнагон и ее «Записки у изголовья», Мурасаки Сикибу и ее грандиозный роман «Повесть о Гэндзи», как и ее личный «Дневник». И этот перечень – лишь малая часть того наследия, которое нам оставили образованные дамы эпохи Хэйан.
Придворная поэтесса эпохи Хэйан Оно-но Комати
Гравюра Тории Киёнаги. Около 1790 г.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Безусловно, их вклад напрямую связан с поворотом в истории японской письменности, который привел к возникновению двух слоговых азбук, соответствующих гласным звукам и слогам в японской речи. Из этих двух азбук хирагана считалась «женским письмом» и была им доступна, в отличие от катаканы и иероглифики, считавшихся «мужским письмом». Катакана долгое время использовалась для транскрибирования китайских сутр и создания текстов от лица мужчин. Существовал некий ценз на использование иероглифов женщинами из-за строгого разделения на мужские и женские сферы жизни аристократии. Нельзя, однако, утверждать, что хираганой не пользовались мужчины, ведь самый первый дневник от лица женщины написан на хирагане известным поэтом Ки-но Цураюки, только, разумеется, он не был никак подписан. Анонимность вообще была свойственна хэйанским писателям. Одной из причин такой осторожности стали опасения придворных быть опознанными, в то время как без указывания имени они могли не страшиться своего, возможно, не самого удачного, литературного дебюта, писать свободно на запретные темы, обсуждать других придворных. Но возможна и иная причина, такая как отсутствие в то время традиции ставить свое имя на сочинениях. По этой причине многие хэйанские повести и романы остаются безымянными и по сей день. Тем не менее общепризнанным фактом считаются заслуги хэйанских аристократок в области литературы, как и в создании особого языка – сленга придворных дам, который настолько прижился в их произведениях, что вошел в корпус лексики литературного японского языка. Произведения хэйанских дам содержат бесценные сведения о повседневной жизни при дворе со всеми ее сложными ритуалами и церемониалами, внешнем облике, костюмах, нравах аристократии, женских переживаниях. Показан и досуг аристократии, который включал совместное чтение известных романов, рассматривание картин, музицирование, каллиграфию, изготовление благовоний, поэтические состязания и многое другое, что требовало от них огромной подготовки и умений. Более подробно о нравах, досуге и повседневной культуре можно прочитать в романе Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи», который по праву считается энциклопедией хэйанской придворной жизни.
Мурасаки Сикибу
Гравюра Судзуки Харунобу. Около 1767 г.
Wikimedia / Art Institute of Chicago (по лицензии СС0)
Другие достижения эпохи, такие как школа японской живописи ямато-э – в противовес китайской живописи кара-э – и создававшиеся в японском стиле иллюстрации к романам и сутрам свитки-эмакимоно, также тесно связаны с литературой и общей культурой чтения и словотворчества. Со всем перечисленным тесно переплетается и идет основным фоном буддизм с его главными идеями: идеей эфемерности, идеей кармы – кармического воздаяния и возмездия, как и известия о наступлении Конца Закона, когда буддийская вера ослабнет и придет в упадок настолько, что даже от монахов не придется ждать ничего путного. Все эти умонастроения не могли не просачиваться и в произведения, создаваемые образованными и чувствительными к религии аристократами. Как писал в одной из своих ранних работ отечественный японист, историк Александр Мещеряков, буддизм для хэйанцев стал чем-то вроде субкультуры. И невозможно выразить это ощущение лучше – слово «субкультура» способно объяснить многое. Действительно, буддизм пронизывал всю духовную жизнь хэйанцев, оказывал огромное влияние на мироощущение, породил ту высокую чувствительность, которая так проявилась в стихосложении. А традиция вписывать свою судьбу, собственную жизнь, все личные невзгоды в рамки буддийских идей стала делом самым обычным, чем-то вроде устоявшегося клише, шаблона. Лучшим образцом подобного автобиографического описания можно считать «Дневник эфемерной жизни» авторства высокородной аристократки, чье имя сохранилось как Митицуна-но хаха, мать Митицуны, по имени ее сына, придворного чиновника.
Жизненный уклад женщины-аристократки хэйанской эпохи
Невозможно обойти вниманием высокородных женщин хэйанской эпохи, которые, сами того не подозревая, внесли огромный вклад в дело сохранения уникальных примет своего времени. Хэйанскую литературу «женского потока» можно рассматривать как важный источник изучения придворного этикета, материальных сторон повседневности, женской истории и многих других аспектов истории того времени. На страницах своих произведений придворные дамы нам кажутся довольно свободными и независимыми, в отличие от тех, кто оставался в тени чиновничьей карьеры своих мужей и жил вдали от двора. Несмотря на ранговые и должностные ограничения, как и у остальных придворных чиновников, придворные дамы, нанятые в ту или иную свиту, также обладали рангами, знали свои права, соблюдали ограничения в связи с рангами, однако обладали большей свободой. Точно так же, как и юноши из родовитых семейств, девушки могли рассчитывать на службу при дворе. Чаще всего благодаря тесным родственным связям дочь, сестру, племянницу или жену удавалось удачно пристроить в ту или иную свиту. Но для службы в свите одних связей было недостаточно – предпочтение отдавали миловидным и спокойным девушкам, образованным в литературе и искусствах, сведущих в этикете и во множестве тех премудростей, которые бы понадобились для жизни во дворце с ее головокружительным темпом. Безусловно, образованность и покладистость были важны и для приятного взаимодействия с императрицей или принцессой, в свите которых могла состоять придворная дама. Ежедневно нужно было проявлять ум и смекалку, уметь развлечь заскучавшую монаршую особу или стать ей хорошей подругой и наставницей, если речь идет о юной принцессе.
Девочка была желанным ребенком в семьях аристократов и получала достойное домашнее образование, хоть ей и запрещались любые «китайские науки». Забивать прекрасную голову «мужскими» знаниями было зазорно, но если бы выдающиеся хэйанские писательницы не подслушивали за своими братьями и втихаря не заучивали иероглифы или китайские премудрости, возможно, они никогда не смогли бы оставить после себя великолепные произведения, ставшие золотой классикой японской литературы. Стоит упомянуть, что ни одна выдающаяся хэйанская поэтесса или писательница не вошла в историю под своим личным именем. К сожалению, традиция предписывала обращаться к женщине через имя и титул ее отца, мужа или сына, а личное имя могло существовать лишь в пределах семейного круга. Именно поэтому на второй позиции в именах Сэй-сёнагон и Мурасаки-сикибу можно увидеть должности отца и мужа этих писательниц.
Повзрослевшую дочь можно было не только выгодно выдать замуж и породниться с другим родовитым семейством, но и пристроить в свиту и в дальнейшем рассчитывать на свое продвижение по службе.
Более незавидная судьба поджидала подраставших дочерей губернаторов глухих провинций. Перевод отца из столицы в провинцию, особенно дальнюю и бедную, означал отрыв от всех культурных новшеств, ярких событий, сплетен и новостей, как и чаще всего невозможность удачного замужества дочерей. Такие девушки перехватывали известия о столичных новинках позже своих столичных сверстниц – будь то новый роман или мода. Исповедь девушки из далекой провинции, которая всеми силами стремится пожить в столице и попасть на придворную службу, изложена в «Дневнике Сарасина» авторства Дочери Такасуэ. Выше уже был приведен отрывок из ее «Дневника» о пустых надеждах отца на повышение по службе. Однако, когда спустя годы прошение отца было рассмотрено, наступило очередное разочарование:
Если решится судьба отца, то сразу же непременно решится и моя – так я думала и предавалась безосновательным надеждам. Когда же отец с большими хлопотами получил наконец должность – это оказалась еще более дальняя, чем в прошлый раз, восточная провинция.
В письме к дочери ее отец выражает огромные опасения по поводу его нового назначения в восточную провинцию, ведь в те времена все, что восточнее столицы, называлось для удобства емким словом Адзума-но куни, что было синонимом «диких, опасных земель»:
Видимо, и у меня, и у тебя несчастливая судьба – ждали, ждали, а оказалась такая дальняя провинция! ‹…› В краю Адзума ты превратишься в провинциалку и заплутаешь в этом мире – что может быть хуже!
Женщина, не дождавшаяся возлюбленного (портрет Аказоме Эмон)
Гравюра Цукиоки Ёситоси. 1887 г.
National Library of Romania, Bucharest (Public Domain)
В отличие от своих современниц, которые уединенно обитали в своих усадьбах, придворные дамы представляли для общества, в первую очередь для мужчин, большой интерес: в основном они были настолько образованны, что могли достойно поддержать беседу и не упасть лицом в грязь. Так или иначе, женская образованность вызывала уважение и восхищение в мужском придворном обществе, женщина становилась не только объектом вожделения, но и приятным собеседником. Придворным дамам ежедневно приходилось видеться с огромным количеством народа, быть на виду, сопровождать в поездках или паломничествах своих госпож, принимать участие в ритуальных обрядах, церемониалах, поэтических состязаниях. Среди них были как любительницы всей этой бурной жизни, так и те, кто стремился вернуться в лоно семьи и покинуть двор.
Говоря о системе брака в те далекие времена, стоит начать с периода ухаживания за девушкой, который описан в классической литературе как нечто утонченное и изящное: девушку на выданье принято было скрывать от посторонних глаз, для того чтобы избежать неприятностей и даже изнасилования. Молодую госпожу тщательно оберегала юная служанка или опытная кормилица, без веера, ширм и переносного занавеса она могла находиться только в домашней обстановке, а в присутствии посторонних старалась скрыть свое лицо. Именно эта привычка породила новые идеалы красоты хэйанской женщины – о красоте судили по длине и блеску ее волос, по приятному голосу, красивому почерку и таланту стихосложения, по многослойным платьям, слои которого были выложены в соответствии с сезоном. Привычка подглядывания юноши за объектом страсти также вылилась в целый обычай каймами, ведь увидеть девушку без веера было большой удачей. Убедившись в ее привлекательности, можно было действовать: начать переписку в стихотворной форме, а при успешном ходе событий – получить и разрешение на ночной визит. Любовники расставались до рассвета и спешили послать друг другу стихотворные послания о тяготах разлуки и надежде на новую встречу.
Молодой человек подглядывает за девушкой
Гравюра Кацукавы Сюнсё. 1788 г.
Chester Beatty Online Collections (Public Domain)
Невинность не считалась в те времена среди японцев большой ценностью, наоборот, от нее старались избавиться поскорее. Опытные девушки были в большой цене, и до замужества считалось необходимым набраться опыта. В случае если мужчина, навещавший девушку, принимал решение о браке с ней, то он попросту оставался до утра – так и провозглашалось его желание стать ее мужем. Обмен чашечками с саке жениха и невесты, набор свадебных благопожелательных блюд на закуску, подарки друг другу – вот и вся свадьба того времени.
Необходимо подчеркнуть, что представление о семье у аристократов было своеобразным: мужчины не считали нужным хранить верность своим супругам, практиковалось и многоженство, особенно среди чиновников высоких рангов и положения. Мужчина мог иметь главную жену, но со временем взять в жены и вторую, как и завести кратковременные связи с посторонними женщинами. Жена обычно оставалась в родительском доме, хотя были случаи совместного проживания супругов на территории мужа. Наследование происходило от родителей к дочери, не к сыну. Такая система давала женщине гарантии, что в будущем она не останется без крыши над головой. Муж мог наносить краткосрочные визиты в дом своего тестя, но мог и оставаться там надолго. Законнорожденными детьми считались дети от главной жены, но и дети от второй также могли рассчитывать на внимание со стороны своего отца. Очевидно, что переживаниям главных жен не было конца.
Леди Арико-но Наиси сочиняет стихотворение о безответной любви
Гравюра Цукиоки Ёситоси. 1886 г.
National Library of Romania, Bucharest (Public Domain)
«Дневник эфемерной жизни» представляет собой яркий образец недолгого счастья замужней женщины, которая сравнивает свою молодость и красоту, как и недолгую любовь к ней ее мужа, с быстро облетевшими лепестками сакуры. В «Записках у изголовья», в разделе «То, что навевает уныние», можно узнать и о такой практике: «Зять, принятый в семью, перестает навещать свою жену. Большое огорчение! Какая-то важная особа сосватала ему дочку одного придворного. Совестно перед людьми, а делать нечего!»
В случае ранней смерти мужа или развода, а он наступал сам по себе, если муж долгое время не навещал жену, женщина могла еще раз выйти замуж. Хотя бывали и случаи ухода в монастырь как единственной возможности найти последнее пристанище и подумать о душе.
В целом из-за уединенного образа жизни, невозможности вести дела самостоятельно аристократки полностью зависели от мужчины: отца, брата или мужа. Участь незамужней девушки и сироты в те времена была печальной: ей следовало поскорее найти себе мужа как залог безбедной жизни. Если дом одинокой девушки приходил в негодность, она не могла самостоятельно заняться его ремонтом, общаться со строителями – правила поведения попросту не позволяли ей себя так вести. По этой причине счастливая женщина, как нам показывает хэйанская литература разных жанров, – это именно замужняя женщина, поскольку муж-чиновник мог решить любую проблему и достойно ее обеспечить согласно высокому статусу.
Визит аристократа к женщине
Иллюстрация к «Повести об Исэ». Конец XVI в.
Chester Beatty Online Collections (Public Domain)
Жизнь простолюдинок в хэйанскую эпоху
Как и на девушек высокого происхождения, так и на дочерей крестьян, ремесленников и торговцев распространялись всевозможные запреты и ограничения в одежде, внешнем облике и пище. Если в сельской местности они обладали некоторой свободой: могли ходить куда угодно, общаться с окружающими, то все менялось, когда простолюдинки нанимались на службу в учреждения при императорском дворе в качестве кухарок, швей, служанок и на иные низкие должности. В таком случае они подвергались определенным ограничениям: не имели доступа на некоторые территории, не могли разговаривать со старшими по положению, носить одежду и прически, не соответствовавшие их статусу, им предписывалось не галдеть, вести себя скромно и неназойливо.
Даже семейная жизнь простых девушек строилась по другому принципу: ночные посещения также были в ходу, как и у аристократок, но брак заключался проще – будущий муж останавливался напротив понравившейся ему девушки и тыкал пальцем ей в грудь. Так он сообщал ей и окружающим о своем выборе. Пара селилась вместе, возможно, с родителями мужа, но важнее тот факт, что визитных отношений в браке у простолюдинов не существовало. Детей также растили сообща, под одной крышей.
К сожалению, о простолюдинках хэйанской эпохи нам известно не так много – литературная традиция аристократам предписывала описание лишь своего окружения, быта и образа жизни. Необразованность простолюдинов была следствием вовсе не их нежелания учиться, а того, что грамотность, сочинительство, образование и науки были доступны лишь аристократам, жившим в своем тесном мире. Изощренная система рангов и преклонение перед родовитыми кланами также не способствовали каким-либо жизненным перспективам для людей без роду без племени. Разумеется, женщине из самых низов даже в голову не могло прийти всеми правдами и неправдами обучиться письму и чтению. Нам известна история о придворном сокольнике, знавшем наизусть отрывок из «Сутры Лотоса», но то был мужчина и, вероятно, он приложил большие усилия, чтобы попасть на эту должность при дворе. Простолюдинкам же в рамках тех привычных занятий, которыми они занимались, образование было ни к чему. Некоторые сферы сельского хозяйства традиционно полностью ложились на плечи женщин, как, например, выращивание риса и шелководство.
Простолюдины. По свитку «Сказание о горе Сиги»
XII в.
Рисунки Веры Пошивай на основе иллюстраций из японских свитков
Мы можем не знать всей правды, поскольку скудное описание простого населения столицы не предполагает какого-либо интереса к душевным переживаниям крестьянок или торговок, но можем предположить, что грубая повседневность, тяжелый ежедневный труд, полуголодное существование, частые беременности и роды, неизлечимые болезни, высокая смертность и многие другие факторы никак не способствовали воспитанию таких тонких чувств, как тяга к любованию природой, сдержанность, такт, религиозность, милосердие…
Более красноречивыми оказываются сборники жанра сэцува: после отхода от сугубо религиозной составляющей в рассказах этого жанра в нем появились истории, которые с большим удовольствием фиксировали сами аристократы. Анонимные писатели с едким юмором описывали жизнь простых людей, нещадно высмеивали их глупость, алчность и невежество. Еще одним источником повседневной жизни простого населения служат свитки-эмакимоно – иллюстрации к произведениям жанров сказаний энги, повествованиям сэцува или нарративам на буддийские темы. Довольно любопытно провести сравнение между способами изображения аристократов во время праздника, церемониального шествия и простой толпы. Если придворные дамы разодеты по статусу в цветные многослойные одежды, их лица прикрывают веера, длинные волосы шлейфом тянутся по земле или выбиваются из-за полога кареты, то простолюдинки едва ли одеты. Одежда не должна была мешать работе, кормлению младенцев, долгим пешим переходам. Привычная для них одежда с коротким рукавом косодэ, которую они носили с задрапированным фартучком, в гардеробе аристократок вообще служила исподним бельем. Вся их одежка на картинах свитков бесцветная, из некрашеной ткани, рукава и подол короткие, грудь еле прикрыта, в руках чаще всего младенец, длинные волосы просто перехвачены сзади в конский хвост, рты растянуты в безобразной улыбке. Точно так же изображалась и мужская часть простого населения столицы. Эти картины – лишнее подтверждение тому, что простой люд не был объектом пристального наблюдения и изучения хэйанской аристократии. Невежество и низкородное происхождение делало их в глазах богатых и родовитых отбросами общества. В «Свитке о хворях», в котором представлены разные истории о больных и увечных, именно бедняки изображены с самыми страшными болезнями и физическими пороками, тогда как аристократы страдают от таких незначительных проблем, как родинка на лице, неприятный запах изо рта или бессонница.
И все же сообщать о жизни за пределами императорских покоев было необходимостью, и определенная категория чиновников ежедневно докладывала ко двору новости столицы – о разного рода происшествиях, сплетни и пересуды простых жителей.
Альбинос. По «Свитку о хворях»
XII в.
Рисунки Веры Пошивай на основе иллюстраций из японских свитков
В нашей книге в дальнейшем будут освещены вопросы материнства и оставления детей, народные формы религий, социальный институт «женщин для развлечения». Шаг за шагом читатель сможет создать собственное представление о пестром обществе столицы Хэйанкё.
Набожные жрицы любви асоби-онна
История проституции в раннесредневековой Японии началась со странствующих групп женщин, которые оказывали услуги сексуального характера, а также давали музыкально-театральные представления. О том, что происходило в более глубокой древности, историки могут лишь строить догадки, тогда как представительницы социального института асоби-онна (в переводе «женщины для развлечений») воспеты и прославлены мужчинами-аристократами в период с X по XII век.
Примечательно, что этот термин встречается в знаменитой японской поэтической антологии VIII века «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), примерно в пятидесяти стихотворениях, авторы которых делятся в них горечью от разлуки с асоби-онна, превозносят мастерство исполнения ими песен, восхищаются их внешностью и голосом.
Образ асоби-онна во многом был романтизирован благодаря их постоянным посетителям – мужчинам-аристократам средних рангов, неравнодушных к поэзии и литераторству. Посещение асоби-онна не считалось чем-то низким, недостойным аристократа. В то время в японском обществе еще отсутствовало четкое понимание роли женщины как жены и матери, а институт брака находился в процессе формирования. К тому же асоби-онна славились как искусством любви, так и утонченным исполнением танцев и песен жанра имаё.
В своих личных дневниках и сочинениях мужчины-чиновники середины и конца эпохи Хэйан щедро делятся своими впечатлениями от посещений асоби-онна. «Новомодные песенки» имаё-ута, распеваемые ими, упоминал придворный аристократ, поэт в жанре китайских стихотворений канси Фудзивара-но Акихира (989–1066) в своем труде «Синсаругаку-ки». В одном из отрывков он описывал чудесные голоса асоби-онна, доносившиеся с лодок, которые плавали среди камышей, и то наслаждение, какое доставляло гостям исполнение этими женщинами популярных песен имаё. Поэт и чиновник Оэ-но Масафуса посвятил свое обстоятельное сочинение «Юдзёки» («Записи про асоби-онна») изучению истории и повседневной жизни асоби. Именно они ввели моду на имаё среди придворных, и хоть этот жанр изначально включал цитаты из буддийских сутр, вскоре песенки вобрали в себя сюжеты из повседневной жизни простого народа.
Асоби-онна были основными исполнительницами и носительницами традиции популярных песен имаё. Благодаря высокородным покровителям имаё-ута в исполнении асоби-онна не считался низким жанром. Сами исполнительницы также придавали высокий статус «популярным песенкам»: своим внешним видом они вовсе не напоминали дешевых певичек, а скорее походили на придворных фрейлин – настолько утонченными красавицами они были и по своим природным данным, и по умению одеваться с большим вкусом. Их внешность не портил даже яркий макияж, которым они пользовались. Манера исполнения песен настолько пробуждала глубокие чувства у слушателей, что среди постоянных почитателей и покровителей исполнительниц были даже высшие сановники и представители императорской фамилии.
Куртизанка в старинном наряде
Гравюра Кубо Сюнмана. XIX в.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Структура асоби-онна как социального института была подчинена возрастной иерархии: старшие женщины выступали покровительницами всем остальным девушкам. Они обязаны были оберегать «семью» от разного рода неприятностей и опасностей, обеспечивать всем необходимым в бытовом плане, содержать платье и реквизит девушек в чистоте и порядке, подыскивать клиентов. Ведущая роль в группе принадлежала молодым девушкам, именно они работали и были основными добытчицами: выступали с пением и аккомпанементом, принимали гостей абсолютно любого происхождения, а в свободное время совершенствовали свое мастерство пения. Младшая группа асоби-онна включала девочек от семи до девяти лет. Можно предположить, что их набирали из числа сироток или отданных своими бедными родителями на обучение в надежде на то, что в будущем их ждет нечто лучшее, чем та жалкая жизнь, которую они влачили. Девочки прислуживали исполнительницам песенок имаё во время их выступлений, одновременно наблюдая и учась мастерству. Они неотступно следовали за молоденькими певицами, выполняя их мелкие поручения, поправляя одежду и макияж, и постепенно в теории постигали премудрости близости с мужчиной.
Группы асоби-онна старались держаться рядом с труппами бродячих артистов-кукольников сирабёси, вместе они представляли не только двойной интерес для публики, но и чувствовали себя в большей безопасности, а мы помним, как неспокойно могло быть в столице мира и спокойствия. И те и другие были бродячими артистами, они не только развлекали народ своими представлениями, но и оказывали услуги сексуального характера. Оба этих социальных института считались и тогда, и много позже своего рода изгоями, представителями низших профессий, но они никогда не подвергались изоляции в японском обществе. Их существование было необходимым и естественным, точно таким же, что мы можем наблюдать в истории Древних Греции и Рима, Китая и Кореи, Индии и старой Европы.
Искреннее любование и порой почитание исполнительского таланта асоби-онна среди высшей хэйанской аристократии породило невиданную до тех пор моду на песни жанра имаё-ута, распеваемые красавицами.
Император Го-Сиракава, потерпевший фиаско на политической арене, тем не менее считался крупнейшим меценатом и одним из самых страстных почитателей песен имаё. С самой ранней юности он увлекался ими, потратив в общей сложности на постижение этого искусства десять лет.
С юности император полностью освоил исполнительскую традицию имаё от Отомаэ – популярной исполнительницы из среды асоби-онна, живой носительницы старинного, исчезающего напева. Известно, с каким уважением и пиететом он посещал занятия музыкой со своей наставницей, проявляя одинаковое почтение и к ее певческому таланту, и к роду деятельности.
Кончина Отомаэ и преклонные годы самого Го-Сиракавы побудили его к созданию обширного труда «Рё: дзин хисё кудэнсю» («Тайное собрание пылинок, пляшущих в лучах солнца»), состоявшего из двух сборников. В одном рассказывалось об истории происхождения и традициях имаё-ута, о собственном пути императора в этом жанре. Другой же был сборником лучших песен.
Создавая этот труд, император понимал, что после его смерти жанр имаё может быть предан забвению, и хотел его увековечить. И действительно, к концу XIII века он практически исчез, в том числе из-за отсутствия былой поддержки женщин-асоби столичными чиновниками.
Примечательно, что, решив записать песенки имаё, император переступил через хэйанские литературные традиции, согласно которым этот жанр считался недостойным права на письменную фиксацию и исследование. В предисловии к своему сборнику он написал: «Те, кто слагает китайские стихотворения, сочиняет вака и упражняется в каллиграфии, – увековечивают на письме свои сочинения, не давая им исчезнуть. Что же до вокальной музыки, будет печально, если после моего ухода из этого мира не останется и памяти о ней. По этой причине ради будущих поколений я взял на себя обязательство описать устную передачу имаё, которую до сих пор никогда не предпринимал».
В раннее Средневековье проститутки в обществе не подвергались изоляции, хотя в сэцува из сборников эпохи Хэйан иногда чувствуется осуждение этого занятия буддийскими деятелями. Если присмотреться внимательнее, то выясняется, что порицалось слишком откровенное поведение девушек этой профессии, которые сбивали с пути истинного молодых монахов или отличались уж слишком большим «аппетитом». Стигматизация проституции как таковой в те давние времена была редкостью, ее осуждение проникало в общество крайне медленно и не было агрессивным. Сочетание занятий проституцией с искусным исполнением песен, общий высокий культурный уровень проституток асоби-онна привели к тому, что в Японии вплоть до XIII века их не только не подвергали целенаправленной дискриминации, но, наоборот, воспевали и прославляли в своих произведениях серьезные исторические деятели эпохи. Таким образом сохранялся высокий статус асоби-онна как социального института японской проституции. Оказанная асоби-онна мужская поддержка, уважение и восхищение, оставшиеся записи об истории их жизни, песенная поэзия жанра имаё возвели искусство общения с женщинами свободных профессий до высокого духовно-эстетического уровня, сохранившегося и в последующих веках.
Танцующая куртизанка
Рисунок Исоды Корюсая. Вторая половина XVIII в.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Тем не менее, если отвлечься от романтизированного образа асоби-онна, нужно признать общий низкий статус как проституток, так и артистов, певцов, танцовщиц и иных представителей творческих профессии в средневековой Японии. Более того, в рамках социальной иерархии или пользуясь индийской категорией кастовости, все эти порой безобидные профессии попадали в ранг греховных, сакрально нечистых. Впрочем, религиозно-нравственные соображения никогда не мешали народу пользоваться услугами проституток или посещать представления бродячего кукольника. Говоря о профессиях развлекательного жанра, хорошо бы вспомнить не только Индию с ее суровой кастовостью и идентичными запретами и воззрениями на циркачек и артисток, но и старую добрую Европу с ее драматическими и оперными театрами. Ведь до недавнего времени театральные актрисы, артистки цирка, певицы и балерины имели низкий общественный статус, все виды зрелищного искусства практически приравнивались к связанной с развратом и распущенностью деятельности, которой не подобает заниматься приличной женщине.
Хоть в нашем рассказе об асоби-онна часто упоминаются бродячие группы артистов и проституток, дело обстояло не совсем так, как может показаться на первый взгляд. Японские власти, безусловно, не могли допустить бесконтрольное нахождение организованных групп в столице и свободное перемещение их по стране. В эпоху Хэйан и среди этого творческого люда был наведен порядок, так что бродячих асоби, кукольников и танцовщиц сирабёси курировало либо Полицейское ведомство, либо Музыкальная палата. Однако в источниках хэйанской эпохи нет данных о том, что все эти группы оставались надолго или навсегда в пределах столицы. Получается, что они, будучи изначально нацеленными на странствия, предпочитали кочевать из одной местности в другую, сохраняя независимость от властей.
Две куртизанки
Отпечаток по рисунку Окумуры Масанобу (1686–1764).
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
В последующую эпоху Камакура, когда к власти пришло самурайское сословие, артистов причислили к производящему, творческому, ремесленному слою населения сёкунин. Таким образом государство могло контролировать бродячие группы, следить за их перемещением по стране, а те, в свою очередь, как узаконенные в своих гражданских правах люди также могли претендовать на получение дохода от выделенных им сельскохозяйственных угодий. В более поздних документах и упоминаниях про асоби о них пишут как о довольно состоятельных, известных, обладающих определенной свободой и независимостью женщинах, не желавших подчиняться властям.
Однако нельзя отрицать, что былое величие и обожание асоби, которое у них было благодаря сановным покровителям, исчезло с наступлением эпохи Камакура. В письменных источниках того времени чаще встречается отвращение к ним, порицание их профессии и изображение в крайне неприглядных красках. Минамото Мититика (1149–1202) описывает встречу асоби со свитой государя Го-Такакуры во время паломничества к святилищу Ицукусима в 1180 году:
Мы предоставили государю жилье в порту Муро. Государь высадился, и для него стали готовить горячую воду, чтобы совершить омовение. Местные портовые асоби стали стекаться к покоям государя, словно лисы-оборотни из старого могильного кургана, принимающие облик женщин и соблазняющие мужчин с наступлением сумерек. Они нисколько не привлекли нашего внимания, поэтому вскоре воротились назад.
Сравнение с лисами-оборотнями исходит из древних фольклорных представлений о лисах, которые превращаются в прекрасных дев для того, чтобы соблазнить богатого мужчину, выйти за него замуж и зажить по-человечески. Лиса была общепринятым символом обмана и вымогательства, и ее образ автор увидел в женщинах-асоби, незамедлительно явившихся в надежде на заработок.
Критику асоби и танцовщиц сирабёси можно увидеть в сборнике сэцува «Дзоку кодзидан», составленном в 1219 году, где приводится жалоба на танец сирабёси могущественного придворного Фудзивары Моронаги (1138–1192), который одно время занимал пост первого министра:
Старик изгоняет дух из лисицы-оборотня
Гравюра Утагавы Куниёси. Около 1850 г.
The Minneapolis Institute of Art (Public Domain)
Министр, выполнявший распоряжения в храме Мёоин, заявил: «В Китае принято смотреть на танцы и слушать музыку, чтобы узнать, хорошо ли управляется страна или же в ней царят беспорядки. В нашем обществе есть танец под названием сирабёси. Его музыка написана в тональности сё – в одной из пяти тональностей. И именно она как раз указывает на то, что страна разорена. Что же до манеры исполнения, то танцоры только и делают, что снуют взад-вперед или стоят, уставившись в небо. Считается, что этот стиль вышел за пределы допустимого и танец неприятен, как и песни, и лица танцоров».
Старые стереотипы в отношении асоби разрушает анонимный путешественник, описавший свои впечатления от пребывания на станции отдыха в провинции Сагами в 1223 году в путевом дневнике «Кайдоки»:
Проходя через станцию отдыха Сэкимото, мы обнаружили, что люди, жившие в домах вдоль дороги, сдали свои комнаты в аренду путникам, а асоби примостились там же у окон, распевали песенки, удерживали гостей и делили с ними ложе. ‹…› Они потакают желаниям прохожих ради заработка.
Настоящий брак – это не ночь, проведенная в пурпурных спальнях, увешанных изумрудными занавесками, а счастливая жизнь в грубой соломенной хижине с дверью из тростника.
И тем не менее флер романтики, который окутывал асоби с самого начала их появления в хэйанскую эпоху, не покидал их и позже. Литература, письменные источники и документы разных эпох сохраняют впечатления людей при виде их приятной внешности, не говоря уже об искусстве пения и музицирования. Несмотря на то что отношение ко всем занятиям, связанным с развлечением и увеселением публики, было несколько презрительным, профессию асоби невозможно отнести к категории низших профессий хинин.
При самураях асоби становятся их верными подругами, готовыми на самопожертвование во имя своего мужчины. Определенная свобода и независимость, в отличие от замужних женщин, придавала им особый шарм, которому могли позавидовать приличные дамы. Воспетые в стихотворениях и дневниках сановников, они предстают перед нами как талантливые и искусные артистки, оставившие глубокий след в сердцах своих современников и в духовной культуре Японии.
Вечеринка в публичном доме
Рисунок неизвестного автора. Около 1625 г.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Глава 2. Религиозный мир японцев: страхи, суеверия, гадания и колдовство
Основу мировосприятия японцев с далеких времен и до наших дней составляет синтоизм – симбиоз из архаичных представлений о силах природы, веры в духов предков, всевозможных суеверий и повседневной, бытовой магии. Безусловно, на протяжении веков синтоизм развивался, сливаясь с буддизмом и даосизмом, время от времени отторгая чуждые ему элементы, видоизменяясь в зависимости от политического курса правителя. Однако именно синтоизм и есть основа мироощущения японцев, что отчетливо видно в повседневной жизни современной Японии. Синтоистские традиции живы и в Японии XXI века: практически все японцы посещают святилища на Новый год, молясь о здоровье и благополучии родных, регулярно покупают амулеты на все случаи жизни, с удовольствием участвуют в храмовых фестивалях. Суеверия и страхи, свойственные этому комплексу верований, также актуальны: некоторые японцы боятся привидений и кладбищ, старые вещи внушают им трепет – при святилищах всегда есть отдельное место для сбора старых детских игрушек и даже коллекционных статуэток героев компьютерных игр. Позже в строго определенный день синтоистские жрецы предадут все это огню, чтобы высвободить их души. Японцы верят в то, что на старые вещи переходит частица энергии их владельца. Мистическое мышление в целом свойственно жителям Японии, но чаще всего это остается старой доброй традицией, об истинных корнях которой многие уже позабыли.
Церемония сжигания кукол в синтоистском храме
CarrieQ Studio / Shutterstock.com
Хэйанская эпоха, которая нас интересует больше всего, была во многом сформирована буддийской культурой. Это пока еще новое для японцев вероучение выгодно отличалось от «родной религии»: имело разнообразный пантеон, священные тексты, сложные ритуалы, традиции храмовой архитектуры и скульптуры, обычай паломничества к святым местам, не говоря уже об идейной стороне с представлениями о карме и кармическом воздаянии. Представления о том, что после смерти можно попасть в один из многоступенчатых адов, определили ход мышления деятелей духовной культуры, литературы и живописи. Да, буддизм привлекал своей «цивилизованностью», однако все же этой чужеземной религии пришлось адаптироваться к менталитету японцев – слиться с местными богами и культами. Простому народу сообщили, что «заморские гости»: пришлые будды, бодхисаттвы, страшные ликом защитники буддизма – проявления тех же привычных богов под иными именами. Поэтому местным богам следовало проявить гостеприимство, чтобы в будущем с удвоенной силой оберегать родную страну. Распространение буддизма было важным политическим шагом для налаживания культурно-дипломатических и торговых отношений с Китаем, «культурным донором» Японии на тот момент. Именно по этой причине не принято разделять эти две религии и тем более спрашивать у японцев, кем же они являются – буддистами или синтоистами. Тем не менее допускаются приверженность той или иной семьи к определенной буддийской школе или традиционное следование синтоистским обычаям, что особенно распространено в социальных группах, связанных с традиционными ремеслами.
Синтоисткое божество-ками
Деревянная статуэтка X в.
The Cleveland Museum of Art (Public Domain)
В классической литературе мы почти не видим синтоизма в чистом виде, ведь пишущая свои дневники аристократия была увлечена буддизмом, который к тому времени стал государственной религией страны и мог предложить своим последователям огромное интеллектуальное наследие с его священными текстами, пантеоном, религиозными идеями, миром храмовой архитектуры и искусства, музыкой и церемониалом. Однако лучше начать по порядку и рассказать о наиболее важных верованиях и ритуалах, которые упоминаются в письменных источниках хэйанской эпохи.
Буддийский страж
Деревянная статуя XI в.
The Cleveland Museum of Art (Public Domain)
Основа синтоизма – анимизм: архаичная вера в силы природы, в наличие души у природных объектов, таких как горы, реки, земля, растения… Духи природы подвижны, они могут перемещаться, жить в деревьях, а то и на дороге. По этой причине нельзя просто так взять и сорвать цветок, срубить дерево, начать копать колодец или котлован для фундамента дома – следует провести ритуал, попросить у духа разрешения на необходимые действия, а потом прощения за причиненные неудобства. Во избежание злоключений в пути было принято устанавливать на обочинах дорог каменные столбики, изваяния, чтобы божество смогло поселиться именно здесь. Со временем у дорог появились изваяния уже буддийских святых – бодхисаттв, призванных слышать и спасать верующих. Такие небольшие единичные или групповые статуи бодхисаттв являются хорошим примером слияния синтоизма с буддизмом.
Поклонение предкам занимает основное место в синтоизме, как и во многих других традиционных культурах. Китайские народные, а позже и буддийские верования повлияли на представления японцев о душах умерших предков. Главной задачей старшего сына в семье была забота о семейном алтаре и своевременном поминовении умершего родственника. Ежедневное умилостивление предков через ритуалы и подношение съедобных даров становилось нормой повседневной жизни японцев. По прошествии трех-пяти лет душа умершего, блуждавшая среди живых, наконец обретала покой и могла теперь стать камисама – местным божеством, духом – охранителем некогда родной семьи, всего дома с земельным наделом и прочим добром.
В Японии эпохи Хэйан опасались духов людей, при жизни пострадавших от несправедливости и умерших в молодом возрасте. Их называли онрё или с особым уважением – горё (достопочтенный дух). Японцы были убеждены, что души таких людей могут мстить своим обидчикам, насылая проклятия, беды, болезни, голод, катаклизмы.
Один из самых знаменитых онрё, призрак Оивы
Гравюра Кацусики Хокусая. Около 1832 г.
The Minneapolis Institute of Art (Public Domain)
Плохо представляя, как устроены окружающий мир и природа, японцы совершали множество ритуалов для защиты не только себя и своих семей, но и всей Японии. Для успокоения души онрё необходимо было провести особый ритуал или попросту откупиться – посмертно повысить в должности или ранге. Иногда приходилось проводить целые шествия, а то и отстраивать святилища в честь покойного. После такого утешения дух просто обязан был перестать доставлять одни лишь неприятности. Об онрё и горё еще будет более подробно сказано далее.
Внедрение даосского искусства инь и ян в Японии
Фрагмент гадательной кости, Древний Китай
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Как уже говорилось ранее, в VI веке для японских правителей Китай был государством-образцом дальневосточной материковой культуры и цивилизации. Они стремились установить прочные отношения с этим могущественным государством и для этого направляли туда посольства, устанавливали вассальные отношения. В Японию прибывали опытные специалисты – носители китайской культуры и образованности. На протяжении первых трех столетий шел интенсивный процесс заимствования китайской модели мироустройства. В Китай посылались молодые аристократы для обучения наукам, в Японию завозились новые идеи, знания, предметы роскоши. Не стало исключением и китайское искусство инь и ян – гадательная и магическая практика.
Правители Древней Японии заинтересованно отнеслись к придворным корейским лекарям, гадателям и знатокам составления календарей. Именно корейские специалисты стали впоследствии обучать японцев своему непростому искусству.
Уже в VIII веке среди прочих придворных ведомств появилось и новое, названное «Палата Темного и Светлого начал» – по-японски это звучит как Оммёрё.
Чиновники, служившие в этом ведомстве, были людьми занятыми: они занимались геомантией – гаданием по местности, наблюдали за природой и выискивали необычные явления, природные катаклизмы, составляли персональные календари на каждый день, следили за движением небесных тел, отмеряли время водяными часами, обучали студентов и имели право лично докладывать императору об особенных событиях.
Учение оммёдо на протяжении своего существования впитывало сугубо японские мифологические представления и ритуалы: это были суеверия, вера в духов предков, умилостивление злобных демонов, гадания, экзорцизм, наведение порчи на врага, обряды очищения и исцеления. Практика оммёдо постепенно вобрала в себя те элементы народной культуры, благодаря которым сумела бы не только прижиться, но и пустить корни.
Фудзивара Митинага
Гравюра Кикути Ёсая. 1868 г.
Wikimedia Commons
Поначалу в Астрологическом управлении занимались как астрологией и астрономией, времяисчислением, составлением календарей, так и гаданием. Однако в середине X века, когда учение оммёдо достигло небывалого расцвета, Астрологическое управление было решено поделить на два ведомства: собственно Астрологическое и Темного и Светлого начал. К середине X века каждое из этих ведомств возглавляли две видные семьи, Абэ и Камо. Секреты календарного дела автор первого японского трактата по этому искусству Камо-но Ясумори передал своему старшему сыну, а по астрологии и гаданию – Абэ-но Сэймэю. Таким образом, Сэймэй стал заниматься гаданием на выявление порчи и ее снятием. Также он был автором трактатов по магии, разбирал китайские зашифрованные заклятия, проще говоря, умел читать самые сложные учебники по китайскому колдовству. И эти знания впоследствии передавались из поколения в поколение или самым избранным ученикам.
Выход оммёдо на качественно новый уровень в X веке тесно связан с личностью регента Фудзивары Митинаги.
Регент был влиятельным представителем северной ветви аристократического клана Фудзивара, который фактически захватил всю власть в Японии эпохи Хэйан. Фудзивара поставляли ко двору своих дочерей в качестве императорских жен, сроднившись таким образом с правящей династией. Фудзивара Митинага был регентом своего малолетнего внука и фактически управлял страной. Несомненно, у такого выдающегося политика было множество соперников и заклятых врагов, магия же могла послужить защитой от любого негативного воздействия с их стороны. Своим внезапным расцветом оммёдо, по мнению историков, обязано именно Фудзиваре Митинаге. Благодаря его пристрастию и зависимости от ритуалов оммёдо популярность этого учения резко возросла, а имя великого оммёдзи Абэ Сэймэя, без предписаний и советов которого всемогущий регент не ступал и шагу, было увековечено в придворных документах и изящной прозе эпохи Хэйан. О нем еще будет рассказано более подробно.
Вера в мстительных духов онрё
В оммёдо существовала оккультная практика экзорцизма, направленная на горё – мстительных духов людей, несправедливо отправленных на тот свет. Про них было известно японцам издревле – в синтоизме и поныне существует практика умилостивления духов предков или местности, где жил человек, чтобы избежать порчи. Порча могла проявляться в виде болезней или природных ненастий. Выявив гневающееся божество, его умиротворяли, читая сутры, совершая подношения, проводя обряды очищения и даже присваивая ему ранги и чины.
Онрё из легенды о служанке Окику, убитой мстительным самураем, не сумевшим ее соблазнить
Гравюра Кацусики Хокусая. Около 1832 г.
The Minneapolis Institute of Art (Public Domain)
В японскую религиозную практику еще в древности проникли мистические представления о духах, что тесно связано со страхом смерти и верой в то, что души умерших продолжают обитать вблизи своего земного жилища. Злым духам наравне с божествами ками совершались регулярные ритуальные подношения. Сильна была и вера в то, что болезни, землетрясения, голод, мор и иные природные катаклизмы возникают только по вине не упокоенных должным образом духов. К таковым относили души людей, умерших неестественной смертью или в путешествии вдали от дома вследствие придворных интриг, мести, зависти и ревности. Также это были люди, чьи тела были захоронены без соблюдения ритуала или подверглись неучтивому отношению. Любая жертва или несправедливо обиженный человек, умерший преждевременно и насильственной смертью, превращался в злого духа.
Собственно, хэйанская цивилизация возникла не без «содействия» мстительных духов, если вспомнить обстоятельства, побудившие спешно перенести столицу в Хэйанкё из Нагаока. Прежняя столица была осквернена в 785 году убийством Фудзивары Танэцугу, успешного чиновника, которому было поручено обустройство города. Всего через год после основания Нагаока он был убит в результате заговора представителями оппозиции, в число которых входил сын императора Конэн, принц Савара. Его как сопричастного к этому преступлению сослали на далекий остров Авадзи, где он и умер в молодом возрасте от голода. После смерти принц Савара превратился в злобного духа и стал доставлять много неприятностей обитателям новой столицы. Именно после этого случая столицу решено было в очередной раз перенести в более подходящее место, выбранное согласно канонам китайской геомантии.
Мстительный дух вызывает стихийные бедствия
Иллюстрация к легенде о Сугаваре-но Митидзанэ. XIII в.
The Metropolitan Museum of Art, New York (Public Domain)
Чтобы умилостивить злобных духов, на государственном уровне проводились особые обряды, называемые горё-э (встреча достопочтенных духов), на которых читались сутры, совершались подношения яствами и цветами, устраивались театрализованные представления с плясками, борьбой сумо, а также состязания стрелков – все то, чем можно было отвлечь, успокоить и потешить духов. Все эти усилия, по мнению древних, могли помочь преобразовать гневный дух в божество – хранителя конкретной местности.
Календарные предписания и запреты
Практика оммёдо завоевала популярность как в столице, так и в провинции. На протяжении всей эпохи Хэйан аристократия старалась тщательно следовать рекомендациям мастеров-оммёдзи, которые с радостью пользовались своим авторитетом и часто злоупотребляли им, лишь усложняя человеку жизнь. Одной из таких сложностей, несомненно, были запреты моноими – обычай повседневной жизни хэйанской аристократии, когда человек ограждался от внешнего мира в своих покоях во избежание бед и неприятностей. В такие дни перед домом выставлялась деревянная дощечка с надписью: «День удаления от скверны», такая же табличка могла быть приделана к головному убору чиновника или заткнута за пояс придворной дамы. Каждому предписывались индивидуальные запреты на употребление каких-либо предметов, пищи, выполнение действий. Запрет мог длиться от одного до сорока дней, что часто препятствовало плодотворной работе придворных чиновников. Некоторые из них могли пренебречь запретом в случае важных государственных дел, но чаще всего старались перехитрить судьбу, меняя жилище или направление следования.
Чтобы избежать неприятностей и крупных неудач, аристократы ежегодно обращались к оммёдзи для составления личного календаря. Такой календарь должен был быть у каждого, однако находились люди, открыто критиковавшие учение инь-ян за создание искусственных помех в повседневной жизни. Запреты моноими превосходно описаны в женской дневниковой прозе, в этих записях сквозят нотки опасения, переживаний, даже некоторой усталости от многодневных ограничений, однако в произведениях жанра сэцува все обстоит несколько иначе. Мы видим, что иной раз слепое следование предписаниям календаря доходило до абсурда, как это и показано в рассказе «Про то, как молодая дама заказала удобочитаемый календарь».
«УДЗИ СЮИ МОНОГАТАРИ», свиток 5, рассказ 7/76Про то, как молодая дама заказала удобочитаемый календарь[1]
Давным-давно юная супруга одного господина, попросив у знакомца бумаги, велела молодому монаху, что находился при том доме, составить для нее календарь на азбуке кана, чтобы ей было удобно им пользоваться. Монашек тот счел просьбу госпожи за честь и принялся за дело. Поначалу он строго придерживался правил – обозначал дни так: «День поклонения Будде и ками», «Несчастливый день», «Счастливый день». Однако же, устав под конец, он решил повеселиться и стал придумывать: «День воздержания от пищи» или же «День, когда нельзя вкушать то-то и то-то».
Даме поначалу показался тот календарь весьма странным, отличающимся от привычных календарей, но она не стала вникать и следовала каждому его предписанию.
Но вот настал день, по которому значилось следующее: «Запрет на испражнение». Написанное весьма ее смутило, но дама подумала, что на то есть своя причина, и стала следовать запрету. Затем под предлогом череды несчастливых дней вновь были обозначены дни запрета на испражнение. И так два-три дня! Бедняжка же больше не могла терпеть и, плотно придерживая зад обеими руками, причитала:
– Ах, что же делать, что же делать?!