Вера Белоусова

Медуза

Медуза

Катя, женщина разумная и рассудительная, вот чего сначала никак не могла понять: почему не имейл? Зачем идти таким сложным путем? Тратить силы и время. Резать газеты, клеить, ксерокопии, потом доставка… Бред какой-то. А потом до нее дошло: как раз все правильно. Что бы она сделала с имейлом идиотского содержания? Скорее всего, проглядела бы одним глазом и уничтожила, не вдумываясь в смысл. А тут все-таки конверт, письмо — осязаемый, реальный предмет. Опять же усилия чьи-то очевидны, соответственно возникает мысль: вдруг это не просто так? Результат, впрочем, оказался тот же самый: подержала в руках, повертела и понесла выкидывать, потому что сказанное в письме никаким боком не соотносилось с ее жизнью и просто не могло быть ничем иным, кроме дурацкого розыгрыша. «Если ценишь жизнь — свою и близких, никому ничего НЕ ГОВОРИ!» «НЕ ГОВОРИ» — это она сразу заметила — заглавными буквами, разнокалиберными, но заглавными. Что-то такое знакомое… А, ну как же: «Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас». Кто-то решил возродить добрую традицию шестидесятых. Словом, чушь — и быть бы письму в помойке, если бы на пути в кухню Катю не остановил телефонный звонок.

Звонил Илья, бывший муж, как раз в это время находившийся в стадии ухода от второй жены к третьей. Этот бывший Илья, и вторая жена его, Ника, и сама Катя когда-то, сто лет назад, входили в одну компанию. В то, что называлось тогда «наша компания»… Третья жена была сильно помоложе. Катя ее толком не знала. Ника же как была, так и осталась Катиной хорошей приятельницей. Как-то так вышло, что Катя в свое время уступила мужа не только без боя, но даже с большим облегчением. Потому что замуж выходят не для того, чтоб зализывать раны. Это, впрочем, отдельная история…

Илья пребывал в состоянии крайнего раздражения, говорил много и неразборчиво, закрывая трубку рукой, чтобы его не услышали там, откуда он звонил. Он так и не отучился делиться с Катей своими горестями и требовать утешения. Катя привычно слушала вполуха, листая валявшийся на столе журнал. Чем-то он был недоволен, на что-то жаловался, что-то все делали не так, как ему хотелось бы, Ника — в частности… Нет, ну надо же, он же еще и жалуется, что за человек! Вдруг в потоке промелькнула фраза, зацепившая Катино внимание: «Она и так в истерике, а тут еще бумажка эта идиотская, мудачье какое-то забавляется, плюнуть и растереть, а она чуть ли не в милицию…»

— Постой, — сказала Катя, — какая бумажка?

— Ты не слушаешь, что ли? Письмо какое-то, буквы из газеты вырезаны, мальчишки какие-нибудь, хулиганы, говорю тебе — чушь собачья!..

— Позови Нику, а? — Катя почему-то не сомневалась, что он звонит из дому, просто закрылся с телефоном у себя в кабинете.

Илья, должно быть, подумал, что она решила наконец объяснить Нике, как следует расставаться с мужем. Катя слышала, как он кричит с плохо скрытым энтузиазмом: «Ника! Ника, ты где? Иди, Катя с тобой хочет поговорить».

Разумеется, письмо оказалось точно такое же. Ника из-за него нервничала, а впрочем, скорее всего, не из-за него — оно просто подвернулось под руку в качестве дополнительного предлога. Катя добросовестно ее успокаивала. Сама она пока не нервничала, но — удивилась и, вместо того чтобы выбросить, заложила письмо в журнал.

Дальше события стали развиваться в бешеном темпе. Нику, как выяснилось впоследствии, Катина реакция не удовлетворила. Она сочла, что Катя относится чересчур легкомысленно — то ли в силу присущего ей непрошибаемого спокойствия, то ли подыгрывает Илье, — и позвонила пожаловаться еще одной общей подруге, Лере. Выяснилось, что Лера в тот же день получила такое же письмо и уже успела позвонить Женьке. А кто-то из них позвонил Миреле. Или не так: Ника позвонила Женьке сама, независимо от Леры, а Мирела, кажется, позвонила Нике… Словом, порядок созвона совершенно не важен, а важен результат: выяснилось, что пять человек, все — подруги юности, примерно в одно и то же время получили письма одинакового нелепого содержания с угрозами и требованием никому ничего не сообщать.

Катина уверенность в том, что все это не стоит выеденного яйца, немного поколебалась.

Договорились встретиться у Женьки, невольно возродив старую традицию. Когда-то давно встречались чаще всего у нее, потому что все жили с родителями, а Женькиных почти никогда не было дома. Командировки какие-то бесконечные, что-то они там строили, кажется, в Монголии… Женька была сознательная, сессию всегда сдавала в срок, да и все они, в общем, тоже оправдывали родительское доверие, но квартирку эту использовали в хвост и в гриву… (Катя, пока ехала туда, улыбалась, вспоминая.) Теперь-то можно было встречаться у кого угодно, но Женька сразу спросила: «Во сколько вас ждать?» — как будто дело происходило сто лет назад, и никому не пришло в голову спрашивать: а почему именно у тебя.

* * *

В те времена, сто лет назад, в любой компании почти все девочки были Ленами. А у них почему-то — ни одной Лены. Зато была Мирела. Плюс к сравнительно экзотическим Валерии с Вероникой — еще и Мирела. Странное имя… В честь бабушки-цыганки, которую Катя долго считала плодом Миркиной фантазии и которая оказалась самой что ни на есть настоящей. Кто-то говорил, что Мирела значит «восхищающая». Вполне подходяще, если так…

А они, кстати, обычно называли ее просто Миркой… Катя вдруг вспомнила: был такой майор Соколов, преподаватель военного дела… Тоже, разумеется, заглядывался на Мирелу, как и все прочие. Долго мялся, прежде чем разрешить сомнения: «Я извиняюсь, Мирра, вы какой национальности? Еврейской?» Катя хмыкнула. Она вдруг очень ясно вспомнила майора Соколова и развеселилась.

Собираться всей компанией они перестали давным-давно. Изредка перезванивались, кто-то с кем-то иногда виделся, иногда встречались в публичных местах, но все вместе — нет. А традиции встречаться только женским составом и раньше никогда не было. Эта встреча, впрочем, тоже была не вполне девичником — скорее, военным советом. Сначала, правда, поговорили о том о сем. Никто как будто не хотел первым касаться неприятной темы. Сидели в гостиной, пили красненькое, жевали бутерброды. Женька просила прощения — не успела ничего приготовить, только вернулась из командировки, из Питера. Вернулась — и тут же на тебе: сюрпризец в почтовом ящике! Как-то сбило ее это с панталыку, запланировала кучу дел, да так ничего и не сделала.

От Женькиных извинений естественным образом перешли к обсуждению. И тут же поняли, что толком обсудить ничего не могут. В частности, потому, что реагируют на эту историю совершенно по-разному. Катя все-таки склонялась к тому, что лучше на все это плюнуть, Мирела согласно кивала, но вид у нее был озадаченный. Ника нервничала, кусала губу и говорила, что неплохо бы все ж таки разобраться. А вообще они в тот день все были как-то на себя не похожи. Женька, обычно разговорчивая и категоричная, сидела тихонько, забившись в угол дивана, и жаловалась на головную боль. Черт дернул ехать ночным поездом, не хотелось день терять, много от него проку, от такого дня… Лера, далеко не самая трепетная из них, в прошлом большая пофигистка, почему-то на этот раз впала в истерику. Рассуждать была не в состоянии и упорно повторяла, что, во-первых, это неспроста и, во-вторых, что нужно обратиться в милицию. Последняя мысль изумила всех одинаково.

— Ты это серьезно? — осторожно поинтересовалась Ника.

— Что — это?

— Ну вот это, насчет милиции.

— Абсолютно. Серьезнее некуда.

— И как ты себе это представляешь? Понесешь им цидульку?

— Понесу!

— Лера, я тебя умоляю! Тебя там никто слушать не станет. Ну ты сама подумай!

— А я им скажу…

— Что?

— Ничего, — Лера мрачно махнула рукой. — Неважно. Но ведь так же тоже нельзя! Ведь что-то же надо… «Не говори!» Да ради бога! Я человек не принципиальный, охотно промолчу, если надо — но о чем?! О чем — молчать? Не ходить — куда?

Что-то такое Кате померещилось в этот момент, что-то смутно знакомое… когда-то что-то такое уже было…

— Так вот я же и говорю, что это чушь какая-то, — осторожно вклинилась она. — Даже стыдно как-то всерьез разговаривать.

— Пять, Катя! Пять писем, кто-то не поленился. И этот кто-то знает про наши отношения. И почему именно нам?

— А вот это, кстати, не очевидно, — пробормотала Мирела. — Откуда мы знаем, может, их еще пол-Москвы получили?

— Действительно…

— Да подите вы куда подальше с вашей формальной логикой! — Лера стукнула кулаком по ручке кресла. — Я обзванивала знакомых…

— И я, — вставила Ника.

— Вот видите! Никто ничего не слышал! Никто, кроме нас! Оставь, Мирка, — я знаю, что вы с Катькой сейчас скажете! Да, я не могла обзвонить все человечество! Ну и что? Простой здравый смысл говорит, что это нам адресовано, нам — и никому другому!

Лера заводилась все больше. Женя страдальчески сжимала виски.

— Не кричи, ради бога, — сказала Мирела. — Хорошо, пусть так. Дальше что?

— Не знаю, не знаю что!.. Я бы в милицию…

— С ума сошла!

И снова по кругу. Словом, типичное переливание из пустого в порожнее. Так и разошлись, ни до чего не договорившись.

Катя, впрочем, не сомневалась, что так оно и будет. О чем тут можно было договориться? Так — перетереть, выпустить пар. Когда перед уходом стояли в передней — натягивали сапоги, заматывали шарфы, возникла минутная неловкость: зачем собирались, на что рассчитывали? Продолжать разговор не имело смысла, а говорить о другом как-то не выходило. Женя усердно рылась в сумке, валявшейся в передней на тумбочке, и бормотала себе под нос: «Да где ж оно, черт возьми! Неужели кончилось?»

— Лекарство ищешь? — догадалась Мирела. — У меня экседрин есть, хочешь? Я всегда привожу…

— Нет, спасибо… Мне без анальгина не помогает. Да тут оно где-то, сейчас… Или я потом выскочу, аптека в доме…

Расцеловались и разошлись. По дороге домой Катя думала не столько о письмах, сколько о том, что все «девочки» выглядят очень даже неплохо для своих сорока с хвостиком, что Ника явно унывает и надо бы как-нибудь в ближайшее время встретиться с ней, убедить плюнуть на Илью и встряхнуться. А потом в сумке зазвонил мобильник, и она полностью переключилась на собственные текущие дела.

Дела, например, такие. Звонила Катина дочка Варя — сказать, что едет домой, и не одна, а с бойфрендом, которого давным-давно собиралась представить Кате, но все никак не могла собраться. Для порядку спрашивала, удобно ли сегодня, хотя яснее ясного было, что Катя по такому случаю отменит все прочие дела. Катя сказала, конечно, удобно, что за вопрос! — но сама немного растерялась, потому что вечером должен был прийти Гриша, ее собственный бойфренд. Варя относилась к нему вполне лояльно, но — кто его знает — может, сегодня лучше бы без посторонних. Не вполне посторонних, впрочем…

С Гришей было вот что: он был моложе. Не то что бы очень намного… как посмотреть… на целых шесть лет. Катю эта разница временами угнетала, а временами казалось — вроде ничего страшного. Главная беда состояла в том, что они были знакомы в детстве — то есть в Гришином детстве, а Катином отрочестве, хотя потом и потеряли друг друга на много лет. У Катиной матери была приятельница, а у приятельницы — сын. «Катиной матери подруги сын», — как сказала бы Катина бабушка. У Кати осталось о нем довольно смутное воспоминание, зато он говорил, что Катя поразила его в детстве на всю жизнь. И что-то о том, как он увидел ее в белом платье перед выпускным балом… Ох, лучше бы он этого не говорил! У нее, значит, выпускной, а ему в это время — сколько? — одиннадцать, что ли? Кошмар!

Они встретились около года назад, случайно, у общих знакомых. Гриша, как выяснилось, — вполне взрослый, разведенный, два сына-школьника. Катя же примерно к этому моменту почти совсем перестала понимать, зачем нужен муж. Дети — да, дети — другое дело, это — sine qua non[1], плюс любовники время от времени. Свобода, независимость — как хорошо! Так она и жила много лет после развода с Ильей. Гриша пока как будто вписывался в эту схему, но что-то было не так, отношения куда-то двигались, в какую-то неожиданную сторону. Катя пока не знала, как к этому относиться.

С Варькой Гриша довольно легко нашел общий язык, но кто знает, как оно будет с этим бойфрендом… Сказать, что ли, Грише, чтобы не приходил?

Катя немного помаялась над этим вопросом, выбирая пирожные, а потом решила пустить это дело на самотек.

Зря она опасалась. Варькин Антон заранее нравился ей по рассказам и в жизни оказался не хуже, очень славный. Держался хорошо, свободно. При этом временами поглядывал на Варьку, словно проверяя, довольна ли она им, все ли в порядке, — и правильно делал, это Кате тоже понравилось. Вообще на Варьку он смотрел как надо. И с Гришей они с ходу нашли общий язык — сперва геном и клонирование (один — биофизик, другой — студент биофака), а потом просто всё подряд. Словом, получился славный семейный вечер. Просто отлично. Ни малейшей неловкости, ни одной тягостной паузы. Сидели, болтали, ели-пили, смеялись — и так, пока не зазвонил телефон. Варька, довольная, оживленная, первой метнулась в соседнюю комнату и через минуту вернулась с трубкой. Лицо растерянное, глаза широко распахнуты, вид испуганный. Трубку она держала как-то странно — в вытянутой руке.

— Это тебя. Лера. Кажется, что-то случилось…

По первому же «але» стало понятно: что-то очень нехорошо.

— Что случилось? — замирая, спросила Катя.

— Женьку машина сбила.

— Господи, как?!

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю! Я позвонила, хотела узнать, как ее голова… а там свекровь, с Петькой осталась, Федор в больницу поехал… Плохо все, Кать. Она в реанимации… Ты поедешь?

Потом была довольно бессмысленная поездка в больницу, бесконечное сидение под дверью реанимации, лица, сизые от больничного освещения, тягостное молчание… Надо что-то сказать Женькиному Феде, поддержать как-то, а как? Что тут скажешь? Ника и Мирела тоже приехали, — минут через десять после Кати с Лерой, Лера им позвонила.

Ничего хорошего врач не сказал. Кома — и что дальше будет, никому неизвестно.

Из больницы вышли в мрачном молчании. Нике с Мирелой было в одну сторону, Кате с Лерой — в другую. Так и шли молча. Вдруг Лера остановилась и выкрикнула чуть ли не злобно:

— Какого черта ее на улицу понесло, хотела бы я знать?

— Вопрос из старинной комедии. Вообще на улицу не выходить?

— Она же ложиться собиралась. Куда ее понесло на ночь глядя? Голова болела, таблетку хотела принять…

— Может, за таблетками и пошла, — задумчиво сказала Катя. — У нее кончились, что ли, помнишь? Хотя нет, тогда бы она далеко не ушла, аптека-то у них в доме…

— Так она и не ушла, ее во дворе сбили!

— Как — во дворе?

— А вот так! Не знаю я как! Пронеслась какая-то сволочь, причем, видимо, на полной скорости, ну и не остановилась, ясное дело. Вроде кто-то издали увидел и подбежал. Так Федя говорит. Темно там было, ничего толком не разглядишь. Ни номера, ни цвета — ничего…

Последние слова она договаривала, думая как будто о другом. В эту же секунду между ними прошло что-то странное, смутная мысль, заставившая обеих вздрогнуть и застыть на месте. А потом Лера заговорила снова, ухватив Катю за рукав и глядя ей в лицо совершенно горячечным взглядом.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Может значить, — поправила Катя, все еще надеясь победить подступающий хаос логикой. — А может и не значить. Пойдем, холодно стоять.

Лера покорно сделала пару шагов, но тут же снова остановилась.

— Катя, пожалуйста! — в голосе звучало что-то похожее на настоящую мольбу. — Ну послушай, я же не прошу тебя со мной соглашаться! По-твоему, это совпадение, тебе так комфортнее — пускай, на здоровье. Но, пожалуйста, пожалуйста, давай рассмотрим другую возможность! Давай обсудим как следует, чтоб все по полочкам, как ты умеешь. Я не говорю сегодня — сегодня ночь на дворе. А завтра? Давай завтра, а? Пересечемся где-нибудь…

Катя, конечно, согласилась. Во-первых, все равно не переубедить. Но не только. Было кое-что еще. Гораздо легче было «раскладывать по полочкам», сочинять детектив, чем представлять себе Женьку без сознания на больничной койке. А вовсе об этом не думать — нет, такой опции уже не существовало, увы.

И вот, Катя честно попробовала рассуждать. Единственное, что она себе позволила, — это начать со слов: «Если исходить из того…» и подчеркнуть это «если» для порядка и для очистки совести. Дело было в кафе, они вчетвером встретились там на следующий день.

— Если исходить из того, что эти письма написаны всерьез и адресованы именно нам, то, очевидно, следует предположить, что мы, все пятеро, обладаем какой-то информацией, которая представляет для кого-то опасность.

Н-да, не особенно… «какой-то», «кого-то», и вообще — тоже мне дедукция! Те, однако, слушали как завороженные. Следовало продолжать. Но тут неожиданно вступила Лера.

— И если так, то значит, Женька действительно что-то знала. Или первая догадалась, о чем речь. И наверное, решила, что лучше не молчать…

— Ерунда! — с досадой прервала Мирела. — Откуда, по-твоему, этот человек мог узнать, что она собирается делать?

— Какой человек?

— Ну этот… злодей. Давай дальше, Кать.

— Да, — сказала Катя. — Мне тоже кажется, что про Женьку пока лучше не надо. Значит, смотрите: единственное, что мы можем сейчас сделать, — это попытаться понять, о чем в этих письмах идет речь. Если поймем, то, может быть, угадаем, кто их написал. Дальше: это должно быть что-то такое, что знаем, видели, слышали именно мы. Я бы, пожалуй, сказала — наше общее воспоминание.

— Воспоминание? — переспросила Ника.

— Разумеется, воспоминание, что же еще? — отрезала Мирела. — Много у нас в последнее время общих впечатлений?

— Ну да, вот и я о том же, — кивнула Катя. — А прошлое у нас как раз общее. Остается пустячок: выковырять из нашего общего прошлого что-нибудь такое… подозрительное. И тут я пас.

— И я.

— И я. Ничего подозрительного…

— Постойте! — вдруг пробормотала Лера, перебегая глазами с одной на другую. — Как же вы так говорите? А… А Гарик?

Тут Катя, надо сказать, растерялась. «Что же с памятью, граждане?» — как любил интересоваться Булгаков. То есть даже не с памятью, а вообще с головой! Что за нелепые фокусы выкидывает сознание? Лера ведь совершенно права…

— Это был несчастный случай! — неожиданно выкрикнула Мирела и добавила странным, придушенным голосом: — Ведь милиция…

— Да, я знаю, они проверяли… Да, сказали: несчастный случай. Слушайте, мы никогда про это не… да и вообще… мало виделись… с тех пор, — Лера говорила горячо и сбивчиво, обводя всех странным взглядом. — Но скажите мне — вы что, правда верите, что он мог закрыть эту чертову заслонку? Вы что, не помните?

Как же не помнить…

* * *

…Поезд приходил в *** в четыре с чем-то утра. Ночью какие-то безумцы-истопники зачем-то раскалили вагон докрасна, дышать невозможно, поэтому первый момент на перроне показался блаженством, и прошло еще несколько минут, пока они осознали, какой на самом деле стоит зверский холод. Руки-ноги закоченели в два счета, ноздри стали противно слипаться. А до тепла между тем было идти и идти, шесть километров лесом. И главное — совсем ночь. Луна — то есть, то нет, сосны черные, темнее неба, на снегу тени… И холод, холод жуткий. Кате-то как раз было все равно: холодно — не холодно. Ей больше глаза мешали. Жгло, щипало, веки тяжелые, хоть пальцами подымай. От недосыпа, конечно, и не только в поезде. Она вообще в последние дни мало спала. Стас улетал в этот самый день. До самолета оставалось несколько часов. Была задача — на часы не смотреть. Все, переворачиваем страницу. Да, впрочем, смотри не смотри, в этой темноте разве что-нибудь разглядишь. Сосны расплываются, тени расплываются — да что я, сплю, что ли? Или опять плачу?

Она сначала вообще не хотела ехать, не было настроения, но Илья ее уговорил. Уговаривал очень грамотно: ни слова о Катиных проблемах, поедем, там знаешь как здорово! как же — все поедут, а ты нет?! там лес, изба деревенская, настоящая, стены дышат, нас в усадьбу пустят, хранители — родительские друзья, захочешь — можем пожить, как помещики! водочка после морозца знаешь как хорошо идет? Гарик гитару возьмет, погуляем в лесу, водочки примем, песенку споем, стишки почитаем, поехали! И только под самый конец добавил: чего в Москве-то сидеть? Все равно никакого толку не будет.

Тоска тоской, но мороз в конце концов все-таки взял свое. Через полчаса Катя, как и все прочие, уже не чаяла как добраться до места. Когда лес кончился и открылось поле, а за ним показались очертания крыш, раздался единодушный вопль восторга. Однако радоваться, как выяснилось, было рано. Для них, городских жителей, дом автоматически означал защиту от холода. А между тем в нетопленой избе оказалось чуть ли не холоднее, чем на улице, — возможно, от обманутого ожидания.

Там была одна просторная комната, поделенная на три части двумя здоровенными печками, доходившими почти до потолка. «Эта — русская, а эта — просто, — объяснил Илья. — Ничего, щас протопим!» Но «щас» не вышло. Не хотели растапливаться ни та ни другая. Занимались этим делом Илья — как хозяин дома, и Сашка — как большой русофил, любитель русской старины, раз пятнадцать со вкусом повторивший: «сени» и «горница». Почему-то эта картинка так и стояла перед глазами: Илья, тощий, долговязый, согнулся перед печкой в три погибели, рядом — Сашка, человек-шкаф, на корточках. Остальные подносили дрова и разбирали, стуча зубами, сумки. Дрова подтащили, сумки разобрали, а огонь все не разгорался, и так — пока за дело не взялся Гарик. Тут же все и затрещало, и загорелось как надо. «Я не деревенский житель и не печных дел мастер, — сообщил он, кивая и раскланиваясь в ответ на аплодисменты. — Я просто пироман и потому про огонь знаю». А вечером, когда они, перестаравшись, натопили до такой степени, что пришлось раздеваться до нижнего белья, тот же Гарик объяснял им, что это как раз хорошо, тепло продержится до утра, и еще объяснял, почему ни в коем случае нельзя закрывать заслонку, пока не погаснут последние огоньки и все не прогорит до конца. И ворошил угли кочергой, пока наконец не сказал с удовлетворением: все, вот теперь можно. С тех пор, куда бы они ни ездили, он всегда отвечал у них за огонь — будь то костер или печка.

Из той поездки запомнилось кое-что забавное. Например, такое: с утра к их избе потянулись «ходоки» — местные жители с подношениями: солеными огурцами, грибами, мочеными яблоками, капустой. Илья принимал, благодарил, краснел, недоумевал, а они всей компашкой покатывались со смеху и говорили: ну что ж ты хочешь, все правильно — барчук приехал, из самой Москвы. На самом деле, местные так выражали любовь к Илюшиным родителям, милейшим людям, которые сто раз помогали им решать самые разные проблемы. Лучшей закуски под водку, кажется, никто из них никогда не пробовал.

И еще другое, совсем не забавное. Мясо. Какими глазами те же местные смотрели на мясо, которое они, по указанию Илюшиных родителей, привезли из Москвы «на подарки». Такими глазами… Часть кусков протухла в жарком вагоне, и теперь воняла на всю избу, они с Никой зажали носы и побежали на улицу — скорее выбросить, но на пороге их перехватила хранительница усадьбы. «Вы что, девочки? — говорила она, чуть ли не задыхаясь. — Выбрасывать? Господь с вами! Отдайте мне, если вам не нужно, мне внуков кормить нечем!» — «Пожалуйста, конечно… — беспомощно бормотали Катя с Никой. — Только оно же протухло, слышите, запах какой?..» — «А я его в уксусе вымочу, в уксусе…» А сама смотрит на это мясо, смотрит… Вот жизнь собачья!.. Катю до сих пор передергивало от одного воспоминания.

Вообще же все было в точности так, как обещал Илья. Чистейший пьяный воздух, долгие прогулки, треп, снежки с эротическим подтекстом, треп, бесконечный треп, застолье, песни, стихи, треп… Катина беда, разумеется, никуда не делась, но временно свернулась клубочком, дожидаясь возможности выбросить лапу и оцарапать растопыренными когтями. Водочка тут, конечно, немало способствовала, чего греха таить. И в этом Илья не обманул, очень хорошо она шла с морозца под местные соления. Ледяная глыба внутри послушно подтаивала, развязывался язык, и ни с того ни с сего мелькала неожиданная мыслишка: а вдруг все еще ничего — как его там? — жизнь не кончается в девятнадцать лет? Ну вот, и была какая-то пьяноватая, бестолковая ночь с Ильей, за печкой, — уж очень просил, да и вообще — чего там! — от которой, несмотря на весь пьяноватый надрывчик, как ни странно, не осталось неприятного осадка, скорее наоборот.

А еще поездка запомнилась тем, что именно там в одном из полночных разговоров Васька впервые упомянул об отце, и это было началом конца…

Нет, стоп, позвольте, опять чепуха какая-то, это память снова выкидывает номера! Какое же начало конца, когда это была чуть ли не первая их совместная поездка? Не было там никакого Васи и быть не могло, и Мирелы тоже не было. Они скоро появятся: сначала она, потом он, с небольшим интервалом, и тогда все пойдет по-другому, очень многое изменится, но еще не сейчас, их пока нет. Васькин отец… и все это — это другая поездка, через три года. Последний год учебы.

* * *

Но ведь непостижимо, просто в голове не укладывается. Катя в себя не могла прийти. Как, скажите на милость, можно было не сопоставить, не вспомнить вот этого самого, вот этого всего: про поездки, про печку? Почему они с такой готовностью поверили в несчастный случай? Дело не в том, что этого не могло быть. Конечно, все их воспоминания ничего не доказывают. Мог быть и несчастный случай, никто не застрахован от самых идиотских ошибок. Но не задуматься, не усомниться ни на секунду! Интересно, что вспомнила именно Лерка. Ну Лерке-то, допустим, и карты в руки — в ту, первую, поездку в ***ское они с Гариком еще были вместе, но ведь дело же не в этом, они-то все тоже там были! Самое удивительное: стоило Лерке заикнуться — и пожалуйста, никаких сомнений, все знают, о чем она!

— Почему ты молчала? — вопрос вертелся у всех, но задала его Ника.

— Когда?

— Тогда! Когда это случилось!

Лера обвела их растерянным взглядом.

— Мне только сейчас пришло в голову… Честное слово… Вот когда стали говорить о подозрительном…

— Коллективное затмение… — пробормотала Катя. — Ладно, допустим, кто-то видел там, на даче, что-то подозрительное. Можно принять как рабочую версию. А если так…

— А если так, — перебила Мирела, — то надо, во-первых, вспомнить, кто там был. Всех вспомнить. Потом выяснить, кто не получал письма. Кто получил, тот не писал.

— Вот Илья, например, не получал… — Ника поежилась. — Но что-то я не думаю, что это он…

Миркина логика, конечно, хромала. Логика у нее часто хромала, плевать она хотела на логику, что называется — не удостаивала быть умною. Кто получил, тот не писал, — это еще куда ни шло, хотя тоже… Теоретически любая из них могла написать сама себе, чтобы отвести подозрения. Но это ладно, это, допустим, маловероятно. Утверждать, что справедливо обратное, и подозревать всех, кто был в тот вечер на даче, а письма не получил… — вот это, конечно, натяжка, но вообще-то правда хорошо бы вспомнить, кто там был и как все было. И еще хорошо бы…

— И еще неплохо бы понять, почему письма пришли только женшинам, — сказала Катя вслух. — А самое странное — знаете что? Почему сейчас. Сколько лет прошло? Десять? Даже больше! Ведь об это вот все разбивается, понимаете? Ну допустим, кто-то боится, что его застукали, но почему он сейчас спохватился-то? Почему не вылез тогда же и почему не успокоился за столько лет?

— Значит, что-то другое, — развела руками Мирела.

— А не было ничего другого! — азартно выкрикнула Лера. — В смысле: ничего подозрительного! Правда ведь, Кать?

— Не знаю… Пожалуй… Ну хорошо, давайте, что ли, все-таки попробуем вспомнить, как там все было, детали какие-нибудь…

— Хорошо бы фотографии найти, — добавила Ника. — Лучше вспоминается. Кто-то ведь снимал, помните?

— Да, надо будет поискать.

Пустынное кафе к вечеру неожиданно заполнилось людьми. Становилось довольно шумно. Теперь им приходилось то и дело наклоняться друг к другу и повышать голос. Катя представила, как выглядит их группка со стороны: четыре элегантные дамы, сидят, как заговорщицы, голова к голове и выкрикивают время от времени странные вещи.

— Давайте все подумаем дома как следует, — предложила она. — А потом встретимся и сравним — кто что вспомнил.

На том и порешили.

* * *

Придя домой, Катя при первой же возможности взялась за дело. Перерыла ящик с фотоальбомами, извлекла нужные и принялась их рассматривать. Да… В одну и ту же реку как раз, может, и можно… — чего там, вода и вода! А вот тот, кто входит во второй раз, уж точно не равен себе, входившему в первый. А впрочем, может, Гераклит об этом и говорил… или вовсе не говорил ничего похожего.

Вот они все лежат тут перед ней в виде плоских прямоугольничков — неужели это мы? А в общем, почему бы и нет? Очень даже похожи, если присмотреться. Если присмотреться. И пока еще все вместе и собираются дружить до глубокой старости. И никакие личные конфликты тому не помеха. О нет! Потому что объединяет их нечто куда более серьезное.

А объединяет их вот что. Все они очень не любят Софью Власьевну, советскую власть. Она же, Софья Власьевна, до поры до времени не проявляет к ним специального интереса, но и забыть о себе не дает ни на секунду, проникая во все поры существования.

Пока Катя была маленькая, мать постоянно просила деда говорить на эту тему шепотом. Был вечный страх — вот выйдет во двор, придет в детский сад или в школу и, не дай бог, ляпнет что-нибудь из услышанного дома. Дед был сильный человек, отмотал в лагере пять лет и не сломался. Шепот давался ему с трудом, не хотел он шептать, особенно у себя дома, но приходилось — ради дочери и внучки. Многие тогда росли под такой вот шепот. Вроде даже и не прислушивались особенно и не знали толком, о чем они там, но этого и не требовалось — что-то все равно оседало в подсознании. Да и взрослые рано или поздно уставали шептаться. Дед, кстати, сидел не только у Кати. У Ильи тоже. И у Васи, но с Васей вообще — отдельная история. А Мирелкину бабушку-цыганку выслали на север, мать родилась в ссылке, в Норильске.

Вообще в этом смысле у всех складывалось по-разному. У Лерки, например, никто не сидел и никого никуда не ссылали. Родители, классические шестидесятники — костер, гитара, лыжи за печкой, — никак не могли смириться с тем, что Софья Власьевна их надула и снова показала звериный лик. Днем покорно конструировали в каком-то ящике подводную лодку, а дома, вечером, отводили душу.

Или, например, Женька. Здесь вообще сработал совсем другой механизм — от противного. Родители часто уезжали в командировки, вызывали на помощь бабушку. Бабушка была тот еще экземпляр — старая большевичка, идейная и непоколебимая. Переборщила она со своей пропагандой и агитацией — у Женьки выработалась стойкая идиосинкразия. Принципиальность, впрочем, передалась по наследству…

Да стоит ли вообще искать корни? Кому-то хватало просто оглянуться вокруг.

Итак, они ее очень не любят. А мало что сближает так, как общий противник, особенно если он злобен, коварен и вездесущ. Личные конфликты, конечно, есть — куда ж от них денешься. Кто-то, скажем, распускает сплетни, кто-то кого-то бросает, кто-то кого-то отбивает… Лера, например, самым бессовестным образом увела Гарика у Ники, и Ника страдала. Гарик этот вообще до появления Мирелы был чем-то вроде переходящего приза. Все это имело место, но на фоне главного как-то бледнело, что ли, теряло вес. Не становилось уважительной причиной для ссоры или тем более разрыва. Ну и какая же тут, спрашивается, самостоятельность и внутренняя независимость, если выходит, что не кто иной, как она, сука Софья Власьевна, диктовала им, что хорошо, что плохо, что важно, а что не важно? Парадокс, что и говорить… Катя спохватилась, что думает не о том, и снова принялась за фотографии.

Смешные какие… Вот эти, первые, — с картошки. Кто же там фотографировал? Ни за что не вспомнить… Видок у них у всех тот еще. Грязные, встрепанные, в ватниках. Баня там, помнится, была раз в неделю. Вот Женька — кудрявая, круглолицая, очень серьезная, смотрит почему-то непримиримо. Ох как страшно представлять себе ее голову в бинтах, на подушке… Нет, об этом сейчас нельзя. Временно вытесняем. Слезами горю не поможешь и всякое такое… Смотрим дальше. Рядом — Лерка. Светлые волосы — по плечам, вид, несмотря на ватник, чрезвычайно кокетливый. Ника машет кому-то рукой — фотографу? и кто же все-таки этот фотограф, спрашивается? — и улыбается. Даже в ватнике видно, что миниатюрная черная челка до бровей, высокие скулы, глаза чуть раскосые. Странно, сейчас эта раскосость как будто меньше заметна. А вот и она сама, Катя. Длинная, выше всех. Еще не постриглась, волосы гладко зачесаны и стянуты в хвост. Глаза большие, круглые, смотрят с интересом. Почему-то вспомнилось, что тогда она себе на этой фотографии ужасно не понравилась. А теперь кажется — очень даже ничего.

На этой фотографии почему-то одни девочки. На другой — все вместе, на фоне большого сарая, сбоку — какие-то петухи и гуси, как в Тарусе. Собственно, только гусей и можно толком разглядеть, лиц не видно совершенно. Можно понять, что у мальчиков длинные волосы образца семидесятых — у всех, кроме Сашки, он перед картошкой предусмотрительно побрился наголо. И бачки, бачки у Гарика! Очень трогательные бачки, просто прелесть!

Ни Васьки, ни Мирелы, разумеется, еще нет. Это — самое начало. Там, на этой картошке, сложился костяк их компании.

Было примерно так. Вечером возвращались с поля, еле волоча ноги. Промерзшие, усталые, с одной мыслью — поскорее добраться до койки. А дальше начинались чудеса. Стоило кому-нибудь взять в руки гитару или включить магнитофон, как открывалось второе дыхание — если не у всех, то у многих. Вдруг выяснялось, что, в общем, даже и поплясать можно, а уж попеть и послушать — вообще за милую душу, как же без этого.

Главным гитаристом был Гарик. И вот как-то раз сидели вечерком, как обычно, слушали, подпевали. И так: «Геркулесовы столбы», «Смит-вессон калибра тридцать восемь»[2], Окуджава немножко, а потом он возьми да и спой, ни на кого не глядя, песенку запрещенного барда. Сама по себе песенка была довольно нейтральная, тут все дело было в имени автора, которое уже некоторое время было под строжайшим запретом. И — началось… Кто-то ничего не заметил, кто-то подтянулся поближе, кто-то даже подпел. Так они осторожно обнюхались в первый раз. А потом пошло: цитатки из запрещенных и полузапрещенных авторов, тайные имена — слова-знаки, слова-маячки, по которым они распознавали друг друга. И… собственно, вот так оно и сложилось…

Мысли окончательно уехали куда-то вбок. Катя встала и принялась расхаживать взад-вперед. Тут вошла Варька, с мороза, раскрасневшаяся, окинула взглядом стол с разложенными на нем фотографиями, вышагивающую по комнате Катю и отчего-то насторожилась:

— Ностальгия?

— Что-то вроде… — Катя, разумеется, не собиралась выдавать настоящую причину и рассказывать о письме — совершенно незачем девочку пугать.

— А чего ходишь-бродишь?

— Да так… Растекаюсь мыслию по древу.

— Не хочешь говорить?

— Да нет, почему, пожалуйста.

И Катя рассказала вот как раз об этом: как Гарик спел, о словах-маячках. Варька удивилась.

— У тебя получается похоже на… ну я не знаю… на какую-то революционную ячейку. Подпольную.

— Да ничего подобного! — возмутилась Катя. — Во-первых и в-главных, мы не собирались ни с кем сражаться. А во-вторых, там вообще было совсем другое…

— Что — другое?

— Любовь. Эр-ротика.

Девочка смотрела с недоумением:

— Ты же сама только что…

— Сейчас объясню, — заторопилась Катя, сама удивляясь своему волнению. — Это не то… не о том! Это… как тебе сказать… это такое sine qua non… обязательное условие. Так обозначался круг людей, с которыми вообще имело смысл общаться, понимаешь? Да и сейчас это есть, что ты мне говоришь! Есть категории людей, с которыми ты, например, ни за что не стала бы… Стала бы ты общаться… ну я не знаю… со сталинистом, например, или с нацистом? Ну то-то! Не стала бы! Просто сейчас спектр шире, а тогда только мы и они…

— Удобно, — задумчиво проговорила Варька.

— Еще как удобно! Не зря мы так бинарные оппозиции любили. Потом-то, после советской власти, вдруг выяснилось, что взгляды у нас у всех вообще-то совершенно разные. Ты не представляешь, какой был шок.

— А что там насчет любви?

А насчет любви — все. Все было пропитано и пронизано ею до последней точечки. Любовный воздух, любовная атмосфера — совсем как в доме у Ростовых во втором томе, только с учетом сексуальной революции, разумеется. Все, все было пропитано этой энергией — каждый жест, каждое слово. Вот чего невозможно объяснить — даже это самое противостояние власти как-то… возбуждало. До поры до времени, во всяком случае, пока не стало по-настоящему страшно. И вот это: «Смеешь выйти на площадь?..», и даже обсуждение — кто у нас тут стукач…

К третьему курсу локальные любовные бури, сотрясавшие их компанию, как будто улеглись. Наступил период гармонии и относительного равновесия. Ника пережила расставание с Гариком и закрутила роман с Володей — рабфаковцем, человеком с богатой биографией, прибившимся к их компании как раз об эту пору. В результате получилось так: Ника — с Володей, Лера — с Гариком, Женька, как ни странно, с Сашей — не союз, а гремучая смесь, перманентный скандал. У Женьки — бешеный темперамент, Сашка — медлительный, вальяжный, оба упрямые как черти, но ведь существовали же как-то вместе, и довольно долго. А Катя медленно, но верно дрейфовала к Илье. В те времена он умел отвлекать ее от грустных мыслей. И вообще — ей было все равно, а ему зачем-то очень надо.

Дело в том, что у Кати была Большая Любовь. Все об этом знали, и до поры до времени Катя была у них всеобщим конфидентом — иногда жилеткой, иногда третейским судьей, потому что сама в их любовных драмах не участвовала.

Большая Любовь случилась в апреле. Был такой денек… чудесный апрельский денек, теплый и пасмурный, — любимая Катина погода. Все давным-давно перегорело и забылось, но ей и сейчас иногда казалось, что такие дни, как этот, до краев наполненные жизнью, не могут просто исчезнуть, должны как-то сохраняться, существовать где-то в параллельном пространстве. Ей казалось — стоит напрячь специальную струну в душе, и она увидит себя — тогдашнюю, себя — столетней давности. Вот сейчас — взглянуть в темное окно, очень пристально, изо всех сил напрячь зрение, и сквозь заоконную темноту, сквозь отражение кухни, проступит серенький свет апрельского дня. Еще пристальнее — и можно увидеть: вот она идет по улице… узкая, чуть сутулая спина, короткая юбка, высокие сапоги, сумка через плечо. Идет, размышляет о чем-то, перепрыгивает через лужи и понятия не имеет о том, что ее ожидает.

Накануне мать уехала в командировку и оставила поручение: заехать в больницу к одному чудесному старику, бывшему сидельцу, другу покойного деда. Часа три Катя провела в магазинах, выстаивая длиннющие очереди за колбасой и сыром, чтобы не идти в больницу с пустыми руками. Весеннее настроение за это время упало на несколько градусов. Потом был набитый троллейбус, получасовая тряска, потом — тоскливый больничный коридор… а тут еще выяснилось, что у старика уже есть посетитель — разговаривают о чем-то голова к голове, и Катя там вроде бы совсем ни к чему. Она немного потопталась на пороге, но тут какой-то, лежавший у двери, спросил довольно сварливо: «Ты чего тут? К кому?» — и старик поднял голову, просиял улыбкой и призывно махнул рукой. Посетитель обернулся и посмотрел на Катю. Она прошла под любопытными взглядами мимо ряда кроватей. «Познакомьтесь, — сказал старик: — Стас — сын моего друга, Катя — внучка моего друга».

И что? Сразу грянули ангельские трубы? Нет, кажется, не сразу. Понравился — да, понравился сразу. Но это еще было не то. Кажется, что-то случилось в тот момент, когда они, пройдя пешком почти весь троллейбусный маршрут, дошли то того пункта, откуда им нужно было идти в разные стороны. Выходит, сначала был страх потери, а уже через него — любовь? Но какая, в сущности, разница! Стасу, как выяснилось, тоже не захотелось расставаться…

Они встретились на следующий день, и пошло-поехало… Начался сумасшедший роман, закрутивший, захвативший Катю до полного забвения всего прочего. Стас был старше почти на пятнадцать лет, женат, в состоянии полуразвода. Художник. Время от времени он водил Катю на подпольные выставки своих друзей и подпольные же концерты бардов и рок-музыкантов. Потом они вместе ехали к нему домой — жена какое-то время назад ушла жить к родителям. Девочки, обычно Лера или Ника, по очереди добросовестно прикрывали Катю. Считалось, что она ночует у кого-нибудь из них. Признаться матери было невозможно, и не только потому, что Стас был женат. Она вообще пришла бы в ужас от такой скоропалительной и бездумной потери невинности. И ранней, боже мой, ранней! Интересно, тогда вообще, что ли, всем казалось, что в семнадцать лет — это рано, или это только ее мать была такая? Шут его знает, теперь не вспомнишь, не поймешь…

Кате нравились его картины. Ей, конечно, вообще нравилось все, что он делает. Но картины и правда были хорошие. Одна из них до сих пор висела у нее… Она догадывалась, что он занимается чем-то еще, что есть какая-то часть жизни, в которую он не хочет ее посвящать, — но это ее не особенно беспокоило. Она так дорожила тем, что есть, что ее совсем не тянуло испробовать запретный ключик к запретной комнате. Нельзя — так нельзя, и всему свое время.

Время пришло, и Катя все узнала, а лучше бы оно не приходило.

Это было уже осенью, поздней осенью. Только увидела его, и сразу поняла: что-то не так. Он ходил взад-вперед по комнате, закуривал одну от другой и говорил, говорил… В Нью-Йорке вышел каталог, его вызывали на Лубянку, продержали четыре часа, сказали… в общем, много чего сказали… Мораль такая: больше терпеть не будем, выбирай — или на Запад, или на восток, причем выбирать надо быстро. Значит, придется ехать, никуда не денешься. И еще о каком-то приятеле питерском, тоже художнике, художнике и поэте… Толя его звали… какая-то сложная фамилия, двойная, что-то-Мирский. Катя, нынешняя Катя, с изумлением обнаружила, что не может вспомнить, напрочь вылетело из головы. Приятель медлил, тянул, не хотел ехать, и его арестовали… а он такой счастливый был в последнее время, полюбил какую-то девушку, совсем молоденькую, похоже на нас с тобой… Вот и тянул, не ехал, а теперь арестовали… В общем, ничего тут не поделаешь, против лома нет приема…

Катя вдруг рванулась — уйти, выйти, поскорее, куда-нибудь, на воздух… Не от обиды, какая тут обида! — от горя, от ужаса. Стас поймал за руку, развернул к себе… И была какая-то совсем уж безумная ночь, а под утро Катя наконец услышала те слова, которых, на самом деле, конечно, ждала: «Ты поедешь?» И — приступ радости от маленькой этой победы, идиотский приступ, потому что — какая тут радость? Страшно очень… И как быть с мамой?

Вдруг обожгло воспоминание. Рабфаковец Володя, Никин Володя, подходит к ней с рюмкой водки в руке, уже сильно пьяный, — где же это было? — и вдруг говорит свистящим шепотом: «Плюнь! Смотри, какой Илья хороший парень! Никуда тебя не выпустят — и не надейся. Я знаю, что говорю, имел с ними дело, приходилось». И вот странность: почему ей было так ясно, что он «имел с ними дело» с этой стороны, а не с той? Ведь ни тени подозрения в тот момент не мелькнуло.

Справедливости ради следует сказать, что мелькнуло оно впервые не сейчас, сто лет спустя, а еще тогда, в те давние времена. Но не тогда, когда он сказал: «не выпустят», а позже, когда в разгар Васиной истории он как-то плавно и незаметно исчез с их горизонта. И вот что особенно странно — ведь он, в сущности, даже и не врал в собственном смысле слова. Так, намекал многозначительно на какие-то сложности биографии, а они слушали развесив уши и вчитывали в его рассказ все, что хотели. Какой-то вылет из института (ну да, конечно!), армия, невозможность вернуться в Москву (вот оно, вот!), плавание на траулере, потом подвернулся вариант рабфака, и он сообразил, что можно сперва туда, а оттуда уже — в институт и в Москву.

А самое забавное вот что. Ведь сколько они обсуждали вопрос о стукачах! Что каждый десятый, если не пятый… Что в любой компании есть кто-то, кто за всеми приглядывает… Да больше того! Прямо так и ставили вопрос: а вот интересно, кто же на нас-то стучит? Но все это лежало в той же плоскости — остроты ощущений. Никак невозможно было всерьез поверить, что прямо вот тут, среди нас, кто-то, кто сидит сейчас рядом с тобой за этим столом и культурно выпивает… Никто по-настоящему не верил. Как-то все это совмещалось у них в головах.

Он сказал: «не выпустят», но до этого «выпустят не выпустят» вообще-то в тот момент еще не дошло. Для начала нужно было самой на что-то решиться. С одной стороны, она понимала, что поедет за Стасом куда угодно, как жена декабриста. Но с другой… представить себе, скажем, разговор с матерью было немыслимо, и Катя пока молчала, ожидая развития событий, которые от нее не зависели. Она ведь собиралась уехать не сама по себе, а в качестве Стасовой жены. Соответственно, нужно было сначала пожениться, а для этого Стасу нужно было развестись.

В один из этих дней, слепившихся в памяти в один безумный, сумбурный ком, случился эпизод с вызовом к замдекана. Его самого в кабинете не оказалось. На стуле у окна сидел какой-то незнакомый седой мальчик, поднявшийся ей навстречу. Катя не поняла, сколько ему лет, но увещевал он ее вполне по-отечески. То есть интонация была отеческая, что не мешало ему употреблять довольно сильные выражения. Очень ласково, только что по головке не гладя и как бы соболезнуя, он спрашивал, как же ее, такую хорошую девушку, угораздило связаться с мерзавцем и изменником Родины? И понимает ли она, что такая связь сама по себе — не что иное, как первый шаг к измене? Нет, разумеется, никто ее не подозревает, все понимают, что ее соблазнил и сбил с толку человек взрослый и опытный. Но не пора ли задуматься и дать ему отпор? Все-таки она уже тоже не ребенок, и пора отвечать за свои поступки. А иначе — кто же будет за них отвечать? Родные и близкие?

Катя сидела, уставившись в пол, и не верила, что все это происходит с ней. Увещевания не требовали ответа и оборвались ни с того ни с сего: «идите и подумайте», она вышла на ватных ногах, так и не сказав ни слова. О, сколько раз она потом отвечала ему, лежа в постели, говорила презрительно и смело, язвила и напоследок хлопала дверью, прекрасно при этом понимая, что, повторись эта ситуация — и опять будет то же самое: ватные ноги, парализующий страх, немота…

Не выпустят… Может, и не выпустили бы, и даже скорее всего, но все повернулось другой стороной. Этот день тоже не забыть. Уже зима была… Гоголевский, холод собачий… Почему-то они не сразу поехали к Стасу, а долго ходили взад-вперед по этому Гоголевскому, хотя было очень холодно, и снова у Кати было это идиотское чувство: не может быть, чтобы это со мной… Стас говорил, что выхода нет, жене угрожают, нельзя ей здесь оставаться, если останется, ей не жить, он обязан ее вывезти, он себе не простит, если что. Правду говорил? Да наверное, правду, но Кате-то что было с этой правдой делать? И еще мучило что-то такое, почерпнутое неизвестно откуда, — о том, что если в конфликте долга и чувства побеждает долг, то, может, чувства-то и не было вовсе. И хоть нельзя, нельзя, нельзя его винить, но что делать-то, господи?

Так все, собственно говоря, и кончилось. Не сразу, правда, не в тот день. А лучше было бы, наверно, сразу. Последние встречи были чистым мучением… а впрочем, ведь и это неправда. К мучению примешивалось наслаждение, как-то невероятно обострившееся, — видимо, в преддверии конца, и от этого все было еще хуже, еще труднее. А потом как-то разом времени не осталось. И был декабрь, разговор с Ильей, запах вокзала, поезд, лес, моченые яблоки, печка…

Ну и все, хватит. Довольно растекаться мыслью, того и гляди растечешься в лужу. Теперь нужно проделать все в обратном порядке: из Алисиного колодца, из кроличьей норы, из ночной темноты в освещенное окно — и домой, к столу, к фотографиям. Нельзя же так — есть ведь конкретная задача. Если вот так зависать над каждой фотографией, то до дела можно вообще не добраться.

А что нам, собственно, нужно? Нужно попробовать найти хотя бы одну фотографию с того вечера на Васиной даче, который так ужасно закончился. Катя взяла себя в руки и стала откладывать проходные фотографии в сторону, почти не глядя. Только на одной из них она задержалась, и то буквально на несколько секунд — на первой из попавшихся ей Мирелкиных фотографий.

Нет, ничего по фотографии нельзя понять, удивительное дело. Смуглая, с черными глазами, с черной гривой, хорошенькая… Ну да, хорошенькая, и даже очень, но разве можно, глядя на эту фотографию, понять, почему все как один с ума сходили, стоило ей появиться на горизонте, причем речь не только об «их» мальчиках — самые разные мужики в ее присутствии теряли разум. Словами тем более не передашь, нечего и пытаться. Как-то она так двигалась, так смотрела, так улыбалась, что воздух вокруг нее мгновенно заряжался. Она перевелась к ним на третьем курсе, и вся относительная гармония, достигнутая к этому моменту, тотчас же пошла прахом. Стойку сделали все, но повели себя по-разному. Илья, например, довольно быстро сообразил, что ничего ему тут не светит, и не стал убиваться. А некоторые совершенно слетели с катушек. Гарик, например. Сама же Мирелка казалась совершенно непрошибаемой — и так до появления Васи.

Хорошо, но где же все-таки фотографии c того вечера? Ведь были, был там чей-то фотоаппарат — кажется, Васькин, — и они немножко пощелкали друг друга, передавая его из рук в руки. Фотографии вышли никудышные, освещение было паршивое, это все ерунда, — где они, вот что хотелось бы знать! Катя почти отчаялась, и тут фотография все-таки нашлась. Правда, всего одна, но все лучше, чем ничего, и то хлеб.

Фотография оказалась еще хуже, чем ей запомнилось. Совершенно ничего не разобрать! Катя перешла к письменному столу и зажгла яркую настольную лампу. Ну да, на этой фотографии они даже не в комнате, где хотя бы свет горел, а снаружи, на крыльце. Интересно, кому это взбрело в голову фотографировать на улице — дождь ведь лил почти непрерывно. И холодно было.

Вообще весьма странная была затея — собраться в такую погоду на даче. Глупость, конечно. Но тут не приходится спрашивать, кому это взбрело в голову, потому что с этим как раз все понятно. Васина была идея. Была бы не его, а кого-то другого, еще, может, и поспорили бы. Но тут… Уж очень специальная была ситуация. Вася прямо помешался на этой своей дачке. Дача вообще-то была теткина — наследство покойного мужа-профессора. Васька на этой даче вырос, называл ее малой родиной. Скучал очень, именно туда почему-то больше всего хотелось, все эти годы мечтал: если бы вернуться… привел бы ее в божеский вид, утеплил как-нибудь, там бы и жили, честное слово. И действительно, когда вернулись, там практически и поселились.

Сколько же лет их не было, Васи с Мирелой? Десять? Да, что-то около того, может, немного меньше. Воды, во всяком случае, утекло как следует. Много всего происходило. Женились, разводились, рожали детей. Работали. Ходили на митинги, защищали Белый дом. Да что говорить — за это время власть в стране поменялась, Софья Власьевна отбросила-таки копыта! Вася в Америке успел стать профессором, выпустил три книжки, стал одним из главных экспертов по некоторым больным вопросам советской истории. Иногда его голос прорывался сквозь глушилки, а в последнее время стал слышен ясно и четко, не хуже, чем радиостанция «Маяк».

Звонка вообще-то следовало ожидать, и почему он стал для всех неожиданностью — неясно. В конце концов Вася с Мирелой были далеко не первыми, кто вернулся в это время из-за границы, временно или насовсем. Тем не менее факт остается фактом — все они немного растерялись: и Катя, и Илья, и все прочие. Но это еще ладно, это даже можно понять — десять лет назад прощались навсегда. Кусок льдины откололся и уплыл в неведомые дали, а теперь вот взял и приплыл обратно — вообще-то так не бывает. Проблема в том, что и вся льдина примерно тогда же раскололась на мелкие кусочки. Их приезд неизбежно будил кое-какие воспоминания… о некоторых вещах, вспоминать которые совсем не хотелось. Тут они, впрочем, оказывались в неравном положении: у кого-то таких воспоминаний было больше, у кого-то — меньше. То же — и с комплексом вины… Но Васька с его невероятной цельностью, с его максимализмом, с его поразительной, почти детской наивностью — Васька ничего этого, кажется, знать не знал и ничего такого не подозревал! Он лелеял совсем другую картину: десять лет назад его насильственным образом оторвали от верных друзей, все это время он был далеко, но они-то, они-то были все вместе, и вот теперь он мог наконец с ними воссоединиться. Всерьез в это верил? Совсем ничего не понимал? Кто его знает… трудно сказать. Всю жизнь было у него это замечательное свойство — смотреть с высоты птичьего полета, игнорируя детали.

В общем, приехали. Васька горел желанием встретиться, и непременно на даче. Они, к Мирелкиному ужасу, вселились туда чуть ли не на второй день после приезда. Накануне назначенной встречи Вася выступал по телевизору. Они с Мирелой тогда вообще были нарасхват: Васина биография производила впечатление, да и больные вопросы советской истории вдруг резко всех заинтересовали.

Погода все дни была ничего, но как раз в ту субботу с утра резко похолодало и зарядил дождь, сперва мелкий, но к вечеру разошедшийся как следует. Илья тогда уже приобрел вымечтанную «пятерочку». На ней и поехали, Илья — за рулем.

Всю дорогу ругались без остановки. Теперь уж не вспомнить из-за чего. Скорее всего, вообще без причины. Просто ехать было трудно, дождь заливал ветровое стекло, дороги толком не видно, пару раз они проскакивали нужные повороты. Илья нервничал, злился, ругал Ваську за глупую идею, Катю — за то, что не сказала вовремя, где свернуть. Катя, вообще-то умевшая гасить эти вспышки, почему-то начала огрызаться в ответ. Что-то тревожило ее с самого утра, а что — не поймешь, она сама толком не знала. Как-то плохо она себе представляла предстоящую встречу — может, в этом было дело? С другой стороны, с Ильей к этому моменту вообще шло вразнос. Трещали и лопались непрочные связи. Потому что замуж выходят не для того… ну и так далее.

Наконец добрались. Какие-то машины уже стояли под забором. Кажется, они приехали последними. Вылезли наружу и побежали к дому, поминутно поскальзываясь на узкой дорожке между останками флоксов. Васька с Мирелой услышали машину и выскочили на крыльцо. За ними — все остальные, успевшие принять по рюмочке и оттого слегка размякшие. Как там было в начале — неизвестно, но к этому моменту никакой неловкости вроде бы не ощущалось, сплошная суматоха и восторг узнавания. Васька, если присмотреться, в общем, совершенно такой же. «Князь Гвидон», как называли его университетские гардеробщицы. По нему, кстати, тоже много народа с ума сходило, в своем роде не хуже Мирелки, только ему, в отличие от нее, было на это плевать. Ему вообще было плевать на многое, на что вообще-то должно быть не наплевать. Что-то такое в нем всегда было… Не то чтобы Рахметов, но и не без того. Катя почти не сомневалась, что именно эта незаинтересованность Мирелу и сразила, — мысль очевидная. Васька был чуть ли не единственным, кто не пал ее жертвой с первого взгляда. Мирела влюбленная, Мирела страдающая — это было невероятно, в это нельзя было поверить, кто бы мог подумать, что им доведется увидеть такое. В итоге-то она и здесь своего добилась, но расстановка сил осталась прежней. В этой паре догоняющей была она. Причем что-то подсказывало Кате, что как была, так и осталась. Взгляды, жесты — трудно объяснить…

Но это все, в конце концов, не так важно, и не об этом сейчас речь. А речь о том, что происходило в тот вечер. Нужно попробовать вспомнить… и понять, не было ли там чего-нибудь необычного. Совершенно нелепая постановка вопроса, в сущности. Сама эта встреча, десять лет спустя, никак не относилась к разряду обычных вещей. Но речь опять же не об этом. Не вел ли себя кто-нибудь странно — вот что надо вспомнить. Да пожалуй, что нет… Итак, что там было потом?

Катя с Ильей приехали последними, но все-таки засветло — если понятие света вообще применимо к такому дню. Еще успели до настоящей темноты сфотографироваться все вместе на крыльце и, когда дождь временно поутих, прогуляться по участку. Васька сиял и делился строительными планами. Показал, в частности, маленький домик-сарайчик с печкой-буржуйкой, в котором собирался оборудовать… что?.. кажется, кабинет. Тот самый сарайчик…

Потом вернулись в дом и сели за стол. Выпивать, закусывать, трепаться. Поразительное ощущение — как будто не было этих десяти лет. Впрочем, опять не так. Это сначала вдруг показалось, что все, как было. И Гарик точно так же берет гитарку… Гарик, кстати, если уж говорить о странностях, был в тот день какой-то совершенно бешеный, в неслыханном возбуждении. Хотя, с другой стороны, что же тут странного? Мирела приехала… Она безотказно действовала на него сильнее любого кокаина. К тому же он, бедный, должно быть, просто разрывался между великой страстью к Миреле и лояльностью к Ваське. Все прочие вели себя вроде нормально, во всяком случае старались.

Значит, кто там был? Хозяева, они с Ильей, Гарик. Женька с Сашей приехали вместе, хотя вообще-то к тому времени уже расстались. Расстались вроде бы вполне мирно, по обоюдному согласию, и всячески подчеркивали, что остаются друзьями. («Это все ради детей и общих знакомых, — объясняла Женя Кате, когда они вместе уносили грязные тарелки, — чтобы никого не травмировать. А вообще-то, Кать, на самом деле, между нами сейчас — ну совсем ничего общего, чужие люди…») Значит, Женька, Саша. Лера была одна. Почему, кстати? Совсем на нее непохоже. Что-то происходило тогда в ее личной жизни, а что — не вспомнить. Остается надеяться, что это не имеет отношения… Ника тогда еще была с Андреем, с ним и приехала. Роман их нелепый длился, наверное, уже лет десять. То они сходились, то расходились, и так — без конца, довольно мучительно. Ну да, он ведь появился незадолго до Володиного исчезновения, значит, как раз десять, даже чуть больше. Андрей этот… тот еще тип. Ужасно противно он выступил тем вечером. Но это было позже, ближе к ночи. А вообще-то Кате теперь казалось, что она всегда его недолюбливала. Так, кто еще? Кажется, заходили какие-то соседи по даче…

Сначала все было нормально… Женька что-то кому-то горячо доказывала, Сашка басил умиротворяюще, Лерка хохотала, Ника поглядывала исподлобья и улыбалась тихонько. Гарик время от времени брался за гитару. Вася смотрел на всех с удовольствием. Да, сначала все было ничего…

А потом винт все-таки свинтился. Случилось короткое безобразие, скандал, правда довольно быстро потухший. Из-за чего? Скорее всего, ерунда какая-нибудь, но все-таки надо вспомнить. Легко сказать… Что-то, кажется, насчет славянофильства, патриотизма, спор какой-то. Ну да, это ведь был как раз тот период, о котором Катя рассказывала Варьке, — когда они с изумлением обнаружили, что взгляды у них совершенно разные и все никак не могли к этой мысли привыкнуть. Если насчет славянофильства, значит, видимо, Сашка что-то высказал и кто-то на него набросился. Нет, позвольте, что-то не то.

Катя вдруг вспомнила: вот что было странно — отчего-то раскричалась Мирела. И кричала, кажется, что-то вполне в Сашкином духе. Кто бы мог подумать, что эти проблемы ее так занимают! Да, а потом еще книжку какую-то искали, что-то проверить. Толстого, что ли? Бред какой-то. При чем там был Толстой? Его еще потом, кажется, вином залили. Не из-за этого ли Мирелка разозлилась? Никак не вспоминалось толком, какие-то обрывки.

Незначительный вроде бы эпизод, и улеглось все довольно быстро, но что-то никак не давало Кате от него отвлечься и вспоминать дальше. Как будто кто-то именно в этом месте говорил: «Теплее… теплее… горячо». Горячо-горячо… а что горячо-то? Ну поорали… Вряд ли после этого Сашка или Мирела отправились убивать Гарика за недостаток патриотизма. Непонятно.

Ну хорошо, оставим это. Значит, ветер, дождь, какая-то совершенно чернильная темнота за окнами, а внутри — свет и краски. И тепло. Вообще дом, при всей обшарпанности, был какой-то на удивление обжитой, не заброшенный. Кажется, Васькины мать и тетка жили там время от времени, пока Васьки не было. В этом доме все было точно так же, как десять лет назад, — так Кате казалось во всяком случае. Кресло-качалка, венские стулья, резной буфет, пейзажики на стенах — все то же. И деревянная лошадка в углу.

После короткой и странной Мирелкиной вспышки о политике какое-то время старались не говорить. Рассказывали байки, травили анекдоты, произносили тосты, вспоминали забавное. Потом все-таки не выдержали и начали опять съезжать на политику — потому что иначе, кажется, не бывает, но тут случился еще один странный эпизод: явление Гариковой жены Леночки.

Нет-нет, стоп, опять не так. Еще до Леночки, до Леночкиного приезда… тишь-гладь снова нарушилась, снова закипел смерчик. Возник еще один спор, не такой громкий, без крика, но ожесточенный и куда более серьезный.

Вася с Гариком заговорили о чем-то не вполне понятном. Вроде бы Гарик собирался Васе что-то вернуть. Этого чего-то у него с собой не было, поэтому они договаривались встретиться в ближайшие дни. Гарик подпускал таинственности, было непонятно, о чем речь, потом промелькнуло слово «гильзы». Какие гильзы? Те самые, от вальтера. И еще медальон.

— И медальон? Какой медальон? — Женька смотрела на Гарика широко распахнутыми глазами.

— Ну как тебе сказать? Что значит — какой? Обыкновенный. Красивый… С гравировкой. А внутри — прядка и фотография.

— А разве?..

— Да, вот так.

Это была неожиданность. Они знали только о дневнике. Вася сказал: нет, вы просто не обратили внимания — это потому, что сам я тогда рассчитывал только на дневник. Гильзы, медальон — доказательства, по сути, гораздо более сильные, но в тех условиях — как их можно было использовать? Тут нужно настоящее международное расследование. Могилы раскопать. Об этом тогда, ясное дело, думать не приходилось. В общем, гильзы эти — это было что-то такое… в лучшем случае, для потомства. Причем далекого. А вот как раз дневник можно было задействовать. Тогда казалось, что бомба — именно он. И соответственно, наибольшая опасность. Поэтому дневник Вася держал у себя и договаривался о публикации в «Хронике». Все остальное он передал на хранение Гарику. Гарик сам убедил его, что не стоит держать все в одном месте.

Тут вот что было важно. Теперь, когда времена изменились, они оба, и Вася, и Гарик, возлагали на эти гильзы и медальон большие надежды. Если начнется настоящее расследование, если могилы действительно раскопают… Вот тут-то и выяснилось, что не все смотрят на это дело одинаково. Катю это тогда ужасно поразило, это свое изумление она помнила очень хорошо — трогательная такая наивность. Пускай у нас, как выяснилось, разные взгляды, но тут уже не о взглядах речь, тут — правда или неправда, продолжать врать или наконец сознаться. Но оказалось, что возможен и другой аргумент: целесообразность. Кто же тогда спорил с Васей? Кто говорил, что не нужно выносить сор из избы? И даже, кажется, еще почище: не выставлять родную мать на позор? Сашка — ну да, конечно… Басил что-то насчет того, что дело прошлое и теперь — чего уж. Чего бить себя в грудь, репутация у нас и так — сам знаешь. Ничему тут не поможешь, ничего хорошего из этого не выйдет, ну выльешь еще одно ведро помоев — и что? Надо в будущее смотреть, а не копаться черт знает в чем, будущее — вот что важно. Но про родную мать — это не он. Андрей. В ответ на Васькины слова о нарывах, которые вскрывают, чтоб выздороветь… Что-то о мазохизме, и вот это — о матери, и чтоб не позорить.

Странно, вдруг подумалось ей, а ведь тогда, сто лет назад, на поляночке в Измайловском парке он высказывался как-то очень достойно. Не поддаться, не потерять лицо — что-то в этом роде. Хотя он в тот момент был в их компании человек новый, Ваську практически не знал, от него, вообще говоря, ничего и не требовалось. Непонятно…

И еще одно… Гарик погиб в ту самую ночь — значит, что же, выходит, Вася эти гильзы так и не получил? Ей ни разу не приходило в голову об этом спросить. После истории с Гариком как-то не до того было…

Одному богу известно, что могло бы выйти из этого спора, но тут как раз Леночка и появилась и, к счастью, всех отвлекла.

Кате в какой-то момент показалось, что вокруг дома кто-то ходит, заглядывая в окна. Ощущение было жутковатое. Она встала и, подойдя к окну, стала изо всех сил вглядываться в темноту, но, разумеется, ничего не разглядела. Ровно в этот момент, к большому ее облегчению, раздался стук в дверь, и на пороге возникла небольшая фигурка в куртке с капюшоном, закрывавшим пол-лица. Под капюшоном обнаружилась Гарикова жена Леночка — хрупкая, изящная, светлые волосы скручены на затылке, очки залеплены дождем. Катя несколько раз сталкивалась с ними обоими в разных публичных местах. Катя-то сталкивалась, а вот Мирела и Вася, безусловно, видели ее впервые в жизни. Гарик между тем отнюдь не торопился ее представлять. Он смотрел на нее без особого интереса, как будто немного рассеянно, со странным и, в общем, довольно благожелательным неравнодушием — и молчал. Возникло замешательство, странная пауза. Леночкины глаза с жадным любопытством остановились на Миреле. Катя подумала, что, кажется, начинает понимать, что происходит. Сцена выходила чрезвычайно нелепая. Длилась она максимум пару секунд, но показалась, как водится, вечностью.

Леночка наконец спохватилась, вспыхнула и заговорила:

— Извините за вторжение. Я — Лена, жена Игоря, — она зачем-то указала подбородком на Гарика. — Он так много о вас рассказывал, мне захотелось посмотреть, познакомиться…

Прозвучало довольно беспомощно, но Вася к этому моменту уже сориентировался, бросился к ней, стал помогать снять куртку, попутно приговаривая:

— О чем вы говорите? Какие тут извинения! Мы очень рады! Проходите, проходите, пожалуйста!

На Гарика он бросил взгляд, исполненный негодования.

Тут все как-то разом засуетились, загалдели хором, все испытывали потребность загладить неловкость. Мирела, вообще-то не особенно приветливая, с чего-то вдруг сделалась чрезвычайно весела и ласкова, обнимала гостью за плечи, усаживала за стол, что-то такое щебетала. Все это — сияя улыбкой, с видом человека, только что получившего хороший подарок.

Неловкость, однако, никуда не делась, да и не могла деться. Для этого требовалось как минимум усилие всех действующих лиц. Леночка же не делала решительно ничего, чтобы помочь разрядить обстановку. Она покорно ела то, что подкладывали ей на тарелку, выпила рюмку водки, но не говорила ни слова. Сидела неподвижно, отрешенно уставившись в стол прямо перед собой. Гарик тоже не делал попыток облегчить положение. Так просидели минут пятнадцать, перекидываясь мучительно короткими репликами, после чего Гарик вдруг впервые за все время обратился прямо к жене:

— Как ты меня нашла?

— Я же знаю этот поселок… Ты же мне говорил… показывал раньше… Ты не помнишь? — Вид у Леночки сделался совершенно несчастный.

Гарик, не отвечая, встал и вышел в соседнюю комнату. Леночка вскочила и, пробормотав на ходу какое-то извинение, побежала следом за ним.

— М-да-а… — мрачно протянул Илья.

— Это что же такое было? — ошарашенно осведомился Вася.

Женькино лицо выражало сложную смесь изумления с возмущением.

— Он что же — запретил ей приезжать, что ли?

— Почему — запретил? Не взял…

— Все равно — черт-те что! Так себя не ведут!

С этим трудно было спорить. И не очень понятно, что делать дальше.

Так прошло минут десять. Потом дверь открылась, Гарик вошел в комнату и с самым безмятежным видом плюхнулся на диван. Все переглянулись в растерянности.

— Прости, пожалуйста, а где… твоя жена? — нервно поинтересовалась Лера.

В эту же секунду за окном зашумела машина.

— Жена-то? — рассеянно переспросил Гарик. — Уехала она. Я ее через заднюю террасу выпустил. Слышишь, уезжает? На машине на нашей уехала. О-па! Так что теперь я здесь ночую, хошь не хошь. — Тут он обвел взглядом всю компанию, оценил выражение лиц и как будто спохватился: — Ребята, вы чего? Вы сердитесь, что ли? Извините, ради бога, что так вышло! Да вы не волнуйтесь, ничего страшного — ну проблемы у нас, да — проблемы, а у кого их нет? Завтра разберемся на свежую голову.

И — странное дело: ведь не то чтобы он кого-нибудь убедил и поведение его не стало казаться более нормальным — да нет, конечно, ничего подобного. Просто все вдруг как-то разом сдулись, почувствовали, что устали от смешанных впечатлений этого вечера — и вот уже кто-то согласно кивает: ну да, дескать, бывает всякое, и Васька говорит: конечно, оставайся, о чем разговор! И вообще — все оставайтесь, места хватит, куда вы поедете на ночь глядя, вы же бухие все как один! И вот уже Мирка, — а от ее радостного возбуждения, кстати, и следа не осталось, — роется в шкафах в поисках постельного белья.

Иными словами, решение остаться ночевать было принято экспромтом, из-за того что Гарик остался без машины. Соответственно, тот, кто закрыл эту чертову заслонку — если только он не плод их воспаленной фантазии, — действовал тоже экспромтом. И это, вероятно, очень важно, только вот почему это важно? Что именно из этого следует и что это нам дает?

Катя некоторое время колебалась: оставаться или ехать. Варьку в тот день подкинули родителям Ильи. Когда такое случалось, он всегда предупреждал заранее: звонка не ждите, вернемся поздно, — просто на всякий случай. Так что возможность остаться была, надо было только пораньше встать и заехать сперва за Варькой, а потом уже ехать домой. Не очень-то хотелось рано вставать… Да и ночевать не дома… С другой стороны, Илья выпил как следует. Почему, кстати? Ведь собирался не пить или пить совсем мало, чтобы спокойно сесть за руль. Нет, все-таки странно все себя вели, и Илья не исключение, и сама она, конечно, тоже не исключение…

Места в доме действительно хватило на всех. Гарик сам попросился в сарайчик. Сказал — как ни жутко теперь об этом вспоминать, — что хочет протопить печку — вы же помните, как я это дело люблю! Утром Катя с Ильей встали рано, другие только начинали шевелиться, и тут же укатили. А той ночью они с Ильей занимались любовью, то и дело шипя друг на друга: «Тише!.. тише!», потому что то один, то другой то и дело забывал, что за тонкими стенками полно народу, а потом Катя уснула и спала довольно крепко. Иногда ей сквозь сон слышались какие-то шаги и скрип двери. Может, снилось, а может, и нет. Но тут уж точно не было ничего удивительного: сортир-то был во дворе.

Заехали за Варькой, посидели у родителей, потом поехали домой. Илья паршиво себя чувствовал, жаловался на голову, очевидно, похмелье. Обычно у него не бывало похмелья, а тут отчего-то разыгралось. В остальном был день как день, вполне нормальный день, — и так до самого телефонного звонка. Звонил Вася… голос жуткий, деревянный… Он сказал: несчастный случай… или нет, не так — кажется, он сказал: случилось несчастье… Потом позвонила потрясенная Лерка, что-то бормотавшая сквозь слезы о жуткой хрупкости жизни, потом — Ника. Рассказывали примерно одно и то же. Утром все долго спали, потом стали потихоньку выползать наружу. Наконец собрались. Гарика не было, но это никого не удивило, потому что он вообще был известный любитель поспать. Дождь прекратился, теплее не стало, но, знаешь: воздух здоровый, ядреный — в общем, очень хорошо сделалось, поэтому после завтрака они еще погуляли и только потом собрались уезжать. И тут кто-то — Женька, кажется, а может, Мирела — спохватился, что Гарик-то так и дрыхнет. Васька говорил что-то вроде: да пусть себе спит хоть до вечера, но Мирела настояла, чтобы он его разбудил. Васька пошел в сарайчик — ну и вот… и увидел… Пытался искусственное дыхание делать, но какое там! Он как-то там в первый момент не удержался и вскрикнул, когда понял, что случилось. Тогда они все подбежали. Нике плохо стало, Мирела ее откачивала, а сама зеленая, еле на ногах стоит. Потом Вася в сторожку побежал — звонить. Скорая приехала, милиция. Сказали: пока ничего официального, но вообще-то — угарный газ, никаких сомнений. Заслонку закрыл раньше времени. Их всех потом опрашивали, только что отпустили…

Есть ли вероятность, что он сам совершил жуткую ошибку, закрыл эту несчастную заслонку? Разумеется, есть. Против этого — только их воспоминания о том, как сам же он им втолковывал основные правила обращения с печкой. Ну так что? Errare humanum est[3], да и выпил он все-таки. На заслонке нашли отпечатки пальцев Васи, Мирелы и самого Гарика — и это было совершенно естественно. Есть ли вероятность, что это сделал кто-то другой? Приходится признать, что есть, — особенно в свете последних событий. Одним словом, пациент либо жив, либо мертв… довольно трудно искать виновных, когда сам не знаешь, есть они или нет.

А от фотографии от этой толку мало. Вот тут, сбоку явно стоит кто-то еще, еще какие-то люди, но кто это? Кажется, заходили какие-то соседи — из тех, что жили на даче почти круглый год. Катя подумала, что надо спросить, не осталось ли у кого-нибудь еще фотографий с того вечера — может быть, найдутся какие-нибудь получше качеством. И еще неплохо бы все-таки вспомнить, из-за чего они ссорились там, на даче, почему так завелась Мирела…

Но все это — завтра, а сейчас необходимо было отвлечься, мысли все равно начали ходить по кругу. Катя поставила себе такую задачу — отвлечься, и даже частично преуспела. Попила чаю с Варькой, поговорила по телефону с Гришей, переделала кое-какие домашние дела. Но стоило лечь в кровать — и всё, сна ни в одном глазу, в голове какой-то вихрь из обрывков воспоминаний вперемешку с последними событиями.

…А еще Лерка сказала какую-то фразу, то ли вчера у Женьки, то ли сегодня в кафе… Что-то такое насчет принципиальности, что показалось странно знакомым. И все — теперь уж точно не заснуть, пока не вспомнишь. И главное — наверняка ведь окажется чепуха какая-нибудь, мелочь! Катя в раздражении перевернулась на спину и уставилась в смутно белевший потолок, изо всех сил пытаясь вспомнить. Ну да, она сказала: «Я человек не принципиальный, охотно промолчу, если надо». Совсем как тогда, почти дословно…

Какой-то калейдоскоп… И неизвестно, откуда начинать. Значит, еще раз: как оно было? Третий курс, достигнуто относительное равновесие. Як — при Цыпе, Як Цедрак — при Цыпе Дрипе. Тут-то и появляется Мирела, переехавшая с семьей из Питера. И всё — прости-прощай гармония и покой, Мирелка проквасила всю честную компанию. Мужики коллективно сошли с ума, кто-то вовремя спохватился и взял себя в руки, кто-то не сумел. Страсти кипели вокруг нее, не переставая. Помимо мальчиков из их компании, то и дело появлялись какие-то посторонние, самого разного возраста, с безумными глазами, от некоторых требовалось ее защищать, с другими она справлялась сама. И так — почти год, до появления Васьки. Занятно, кстати, что за все это время они как-то умудрились не разругаться друг с другом. Все-таки магнит, тянувший их друг к дружке, был сильнее. Кроме того, девочкам приходилось делать лицо и не подавать вида, что Мирелкин успех их задевает. Просто ничего другого не оставалось.

Варька как-то раз спросила Катю: «А ты ей не завидовала?» — и Катя ответила, не задумываясь ни на секунду: «Завидовала, а как же!» Дальше она объяснять не стала, потому что этого все равно не объяснишь. Тут ведь не в искусстве обольщения дело. Во всяком случае, не только — это уж точно! Мужики — это еще ладно, это можно было снести, но тут было еще кое-что: стопроцентная природность, что-то как будто даже диковатое — и ни тени второго плана, никакого самоанализа! Живая жизнь как она есть. Как тут не позавидовать! И потом, эта мысль: а от нее бы Стас уехал? Нет-нет да и мелькнет. Глупость, конечно…

Васино воздействие тоже было дай бог — в известном смысле не слабее Мирелкиного, но совсем другое. Та по природе была нарушителем порядка. От Васьки же, наоборот, исходило ощущение какой-то спокойной силы и ясности. Такая вот эманация, и в придачу к ней — «Гвидонова» внешность… Его популярность хоть и уступала Мирелкиной, но все же была с ней сопоставима. Какие-то бесконечные записки, звонки, обожательницы. К некоторым он снисходил, но, как правило, ненадолго. Самое странное, что отставленные девушки почему-то не держали на него зла. Как-то он умудрялся ускользать из рук, не обижая. Илья когда-то сказал, посмеиваясь: «Васька в войне полов — над схваткой…» Неизвестно, что это означало, но в тот момент показалось совершенно правильным.

Мирела сначала не подавала виду — только личная жизнь ее стала еще бурней, хотя, казалось бы, куда уж. Но потом вдруг сломалась и странно притихла. Они не сразу поняли в чем дело. Не сразу, но, впрочем, довольно скоро. Первой догадалась Лера — может быть, потому, что Мирелкино могущество ее задевало сильнее других — с Мирелкиным появлением стал увядать и постепенно сошел на нет ее роман с Гариком. Ничего она не могла с собой поделать — следила особенно пристально. «Да вы что, не видите, как она на него смотрит! Кать, ты что, не видишь?» Не увидеть было нельзя. Как только слова были сказаны, все встало на свои места. Пришел Миркин черед превратиться из мучителя в жертву, из охотника — в дичь.

Впрочем, и это длилось недолго. Мирела все-таки была истинным мастером своего дела, а мастерство, как известно, не пропьешь. Другой вопрос, что полностью подчинить Ваську все-таки не вышло. Возможно, его великолепное хладнокровие помешало, кто знает… Интересно, однако, вот что. Когда у них с Мирелой начался роман, точнее, когда об этом стало известно, всем почему-то показалось, что все правильно, все так, как должно быть. Все как будто заранее знали, что этим кончится. И это притом что обоих ревновала масса народу. То есть горевать — многие горевали, но вот это ощущение, что так и надо, — оно было у всех или почти у всех.

И снова установилось относительное равновесие, Як на Цыпе… Именно потому, что Мирела выбрала Ваську, а не кого-нибудь другого, с этим смирились. Или… не смирились? Откуда, собственно, такая уверенность? Сражаться в этой ситуации было довольно бесполезно — это да, но кто его знает: разве не мог кто-нибудь затаить весьма сильные чувства? Очень может быть, что Гарик вовсе не успокоился, и даже скорее всего, — он-то был на ней совершенно помешан… Да и с Володей, скажем, у нее были какие-то отдельные отношения… Ну хорошо, допустим даже, что это так — тут-то уж точно никакой связи… Если бы кто-то затаил ревность и ненависть на сто лет, то убили бы — кого? Ваську? Мирелу? Уж не Гарика, во всяком случае. И вообще — ну не бред ли все это?!

Да, так Лерка сказала: «Принципиальностью не страдаю…» Кто бы мог подумать, что именно спокойный Вася до такой степени перевернет их существование? Вероятно, никто, включая самого Васю. «Принципиальностью не страдаю…»

Зимой опять поехали в ***ское, зимние каникулы, пятый курс. Поехали как-то экспромтом, сначала строили другие планы, подмосковный дом отдыха, что-нибудь такое. Женькины родители обещали достать путевки и почти уже договорились с кем-то, но никак не выходило достать на всех, и тут Сашка сказал: «Ребята, а зачем традицию ломать? От добра добра не ищут». И все подумали — правда зачем? Тем более пятый курс, как там дальше все сложится… Нет, они не собирались расставаться, даже мысли такой не было, просто пока у них все еще был общий график, а там — кто знает. Собрались буквально за полдня и поехали.

Там было славно, очень хорошо, пожалуй, даже лучше, чем в прошлые разы. Зима была мягче, но не таяло, небольшой морозец, снег пушистый на ветках, на окнах, скрипит под ногами. Сумерки волшебные. И вместе им было в тот раз как-то особенно хорошо. Может быть, дело было как раз в том, что заканчивался совместный этап их жизни, славный, в общем, этап — и кто его знает, что будет дальше. Вот тогда-то, в один из этих прекрасных вечеров, под перебор струн и потрескивание дров, Васька вдруг заговорил об отце. Сказал, что получил от него письмо…

Васькину мать, Анну Дмитриевну, они видели всего несколько раз и в основном мельком. Пересекались случайно, когда забегали к Ваське домой, но это бывало редко, потому что Васька с матерью жили в коммуналке, кроме них там были еще соседи — тихий алкоголик, которому было все равно, есть гости или нет, но еще там жила семья с младенцем, и они, конечно, требовали тишины. Комнаты — крошечные, кроме того, часть пространства съедало пианино: Анна Дмитриевна преподавала музыку в районной музыкальной школе. С Васькиными друзьями она была приветлива, но общаться явно не рвалась, а, наоборот, стремилась сразу куда-нибудь уйти. Тихая, замкнутая женщина — ничего общего с Васькой! — но с совершенно такими же, как у него, немыслимо синими глазами. Другим членом семьи Васька считал тетку — старшую сестру матери, но она жила где-то в другом месте и с ней никто из них не встречался. Тетка была бездетной вдовой известного ученого-химика, от которого ей осталась та самая дача в академическом поселке. Васька провел там все детство и всегда уезжал туда при первой возможности.

Отца не было, и о нем Васька не знал ровным счетом ничего. Тут имелась какая-то странность. У некоторых из них родители развелись, и Ника, например, совсем не общалась с отцом. Но она, по крайней мере, знала, кто он по профессии, сколько ему лет и где он живет. Катя видела своего довольно редко, но все-таки видела. Вообще нельзя сказать, чтобы они часто обсуждали родителей, но однажды в каком-то полупьяном разговоре Васька вдруг разоткровенничался и пустился в рассуждения.

— Нет, я понимаю, всякое бывает. Я знаю варианты: поматросил — и бросил, или там разовка, случайность. Но они ведь были женаты! Что же это может значить, скажите на милость? Что он мог такого сделать, чтобы мать его вычеркнула, насовсем, навсегда? Табу, понимаете? Нельзя о нем спрашивать — и все тут!

— А ты пробовал?

— Пробовал. Без толку.

— Она что, просто молчит?

— Нет, не просто молчит. То есть — молчит, да. Но не просто. У нее делается такое лицо, что продолжать невозможно. Нельзя. Не знаю, как объяснить. Нельзя — и все тут, уж вы мне поверьте.

— Откуда же ты знаешь, что они были женаты? — поинтересовалась Катя.

— Тетка. От тетки. Я пристал к ней с ножом к горлу, где-то классе в седьмом.

— И что она тебе рассказала?

— Издалека начала. От деда с бабкой. Скорее всего, отвлечь хотела. Но это я все и так знал.

— Знал — что?

— А я разве не рассказывал? Про деда с бабкой? Дед музыкант был, талантливый, блестящий. Все у него было в порядке, все как надо — концерты, гастроли. Гастроли, да. Вот из-за гастролей-то из-за этих… В общем, агент английской разведки, десять лет без права переписки. Тетке было пять, а мать родилась в тридцать восьмом, через полгода после того, как его забрали…

— Господи… — пробомотала Ника.

— Да, весело, чего говорить. Бабка их одна тянула, война, голодуха. У нее родственники были в Калинине, она к ним переехала, чтоб хоть кто-то рядом… И вроде выдержала все, вытянула, но, по сути дела, как-то сломалась, совсем другая стала без деда — тихая, забитая, такая… напуганная навечно. А на фотках старых — хохочет, глаза сияют, прямо видно. Тетка потом в Москву уехала, а мать там оставалась, в Калинине, школу заканчивала. Она красивая была очень… да и сейчас, собственно… Тетка говорит: очень, очень красивая, но застенчивая и… тоже тихая, как бабка… как-то на ней сказалось. Надо было, говорит, ее с собой забрать, простить себе, говорит, не могу. А с другой стороны, теперь у нас ты есть — я то есть…

Он умолк, задумчиво водя пальцем по краю стакана, не обращая внимания на возникавший от этого пронзительный звук.

— Так что было-то? — не выдержал Сашка.

— То-то и оно… Хотел бы я знать. Тут она начинает… как бы это сказать… пробуксовывать, что ли. Вроде и говорит, но как-то так, что ничего толком понять нельзя. В общем, я так понял, что она в один прекрасный день приехала в Калинин их навестить, а мать — замужем. И если кто-нибудь сейчас спросит: за кем? — то я ему дам в зубы, честное слово. Не знаю за кем. Знаю, что намного старше, лет чуть ли не на двадцать, если не больше. Знаю, что импозантный, с орденами, красивый, виски там седые, то да се…

— То есть ты хочешь сказать, что она тебе не сказала, как его звать, а про виски сказала?

— Именно. Может, она сестру оправдать хотела — дескать, явился такой Казанова… Не знаю.

— Ну? А потом?

— А потом они разошлись. Причем как-то лихо. Мать в Москву уехала, к тетке. Беременная уехала. Как только поняла, так сразу и уехала.

— А бабушка твоя?

— Умерла, еще до того. Ну вот, и это, в общем, все. Дальше — стенка. Я ей говорю: ну ты же знаешь, что между ними было, скажи мне. Она стала что-то бормотать про выпивку, что он напивался, вытворял черт-те что…