Вера Белоусова

Второй выстрел





Отец всю жизнь сводил женщин с ума.

Эту фразу я заготовил заранее. Именно так мне хотелось начать. Прямо так, в самую суть — in medias res: «Мой отец всю жизнь сводил женщин с ума…» А теперь я вижу, что это начало никуда не годится. Выглядит эффектно, но… непонятно, что делать дальше Опыта у меня никакого, вот в чем беда. Приходится на ходу соображать. Прежде всего, важно уяснить, что я такое пишу? Что это — дневник или повесть? Для души или для почтеннейшей публики? Тут дело не принципа, а техники. Пока не пойму, кому мое сочинение адресовано, я не буду знать, с чего мне его начать. Можно начать прямо с убийства — наверное, так было бы эффектнее всего — но ведь мне-то теперь известно, откуда ниточка тянется. По сути дела все это началось задолго до того дня и даже задолго до письма, которое так подействовало на моего отца… Но если начать оттуда, то все будет ясно сразу — и никакой тебе загадки, то есть никакого детектива. Самого себя мне интриговать незачем, а читателя, конечно, нужно — вот и получается, что решать надо заранее.

Но если совсем уж честно, то это всего лишь игра. Потому что ответ на вопрос я знал с самого начала, еще до того, как сел писать. По-моему, тот, кто начинает дневник с утверждения, что он не предназначен для посторонних глаз, всегда лукавит. Если не предназначен, то зачем об этом писать? В общем, скажу прямо: да, я очень надеюсь, что эти записки прочту не только я. Другой вопрос — зачем мне это нужно, поскольку на шумный успех я не рассчитываю, да и странно было бы… На этот вопрос есть два ответа — цинический и, так сказать, психоаналитический. Ответ цинический: мне жалко, что готовый детективный сюжет пропадает даром. А психоаналитический состоит в том, что я не могу больше оставаться с этой историей один на один. Мне необходимо от нее освободиться, превратить ее в чтиво, в предмет для развлечения посторонних людей. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. А впрочем — какая разница! Все это случилось ровно два года назад, а полгода назад я понял, что так и не разделался с этой историей окончательно. Тогда же мне пришло в голову, что неплохо было бы все это описать. Мне показалось, что если описать все словами, причем именно так, чтобы вышел не дневник, а книжка, беллетристика, и чтобы там было как можно меньше психологии, а только события — то я, наконец, от всего этого избавлюсь и перестану об этом думать. Полгода я носился с этой мыслью, все никак не мог начать… Ну а сегодня все-таки решился. Вот, собственно, и все, вот и вся предыстория. Теперь несколько слов о себе — и все, отступать больше некуда…

Итак. Меня зовут Владимир Раевский. Мне девятнадцать лет, тогда, соответственно, было семнадцать. Я студент биологического факультета. В то лето я перешел на второй курс — я не вундеркинд, просто в школу пошел с шести — так вот, я перешел на второй курс и влюбился… Нет, не буду забегать вперед. Насчет «влюбился» — это потом. И рассказывать о себе тоже больше не буду: для первого представления — достаточно, прочее выяснится по ходу. А начну я, пожалуй, все-таки с письма, точнее, не с письма, а с того разговора, который состоялся прямо перед его получением — совершенно незначительного разговора, который в свете дальнейшего приобрел неожиданный смысл и который я потом столько раз вспоминал…

ГЛАВА 1

В то утро мы все как обычно собрались за завтраком в большой столовой. Дело происходило на нашей даче, или, точнее, в нашей загородной резиденции, потому что, ей-богу, слово «дача» слишком слабо для обозначения того трехэтажного особняка, который отгрохали мои родители. Раньше это была дача как дача — обыкновенная деревянная халупа, правда, на довольно большом лесном участке. Участок теперь тоже не тот, что раньше — он увеличился втрое посредством скупки соседних территорий. Тем летом предполагалось купить участок следующих по очереди соседей, но вышла накладочка: соседи куда-то уехали, а на даче поселились их родственники, из-за которых, собственно… Но нет, я опять забегаю вперед. Надо научиться до поры до времени держать информацию при себе. Особняк построили после того, как наступили новые экономические времена, моя мать развернула сеть спортклубов, а потом стала соучредительницей банка. Тогда же у нас в доме появилась прислуга, и вообще весь стиль жизни изменился до неузнаваемости.

Итак, мы собрались в столовой. Кому были нужны эти совместные трапезы — полная загадка, разве что прислуге так было удобнее. Прочим действующим лицам они были совершенно ни к чему. Действующих лиц в тот момент было шестеро: мать, отец, младший брат Петька, которому в то время было одиннадцать, Петькин не то репетитор, не то гувернер по имени Саша, Марфуша и я. Я думаю, будет лучше, если я заранее скажу несколько слов о каждом — себя я, разумеется, исключаю.

Моей матери было тогда сорок девять лет. Она всегда отличалась безупречным вкусом и элегантностью, и вообще, если разбирать ее внешность, то наверное получилось бы, что она, скорее, красива, но мне трудно представить себе мужчину, который рассматривал бы ее с этой точки зрения. И не из-за возраста, совсем нет. В ней всегда было слишком много силы, ехидства и какой-то странной мрачности. Глупо мне, конечно, рассуждать на эту тему: не такой уж я спец, и кроме того, речь все-таки идет о моей собственной матери. Я и не стал бы, не имей все это некоторого отношения к сюжету… Нас с Петькой она, безусловно, любила, но времени для нас всегда катастрофически не хватало. К собственному бизнесу она относилась странно — с одной стороны, отдавала ему массу сил и вроде бы казалась увлеченной, с другой — при первой же возможности нанимала квалифицированных управляющих и старалась переложить на них как можно больше обязанностей. Что еще? Ну да, вот что… Я ее люблю…

Отцу было сорок три. Помните фразу, с которой я собирался начать? Ну так вот, это чистая правда: мой отец всю жизнь сводил женщин с ума. Я сам, своими глазами видел, как самые разные женщины, от шестнадцати до шестидесяти, млели и таяли от одного его взгляда и полностью теряли в его присутствии самообладание. Понятия не имею, как ему это удавалось, и уж конечно, не отказался бы узнать, в чем тут секрет. Он был красив, что правда, то правда, но, во-первых, одной красоты, кажется, мало, а во-вторых, в его внешности было что-то… не знаю, как сказать… что-то от Есенина с картинки. Я всю жизнь старался стричься как можно короче, чтобы не осталось даже намека на «золотые кудри», которые, к сожалению, от него унаследовал. Он же, напротив, ничуть их не стеснялся и работал немного под сказочного принца.

Вообще-то рассуждать на эту тему совершенно бессмысленно, тут есть что-то, чего словами не опишешь. Самое странное, что его обаяние действовало не только на женщин. Сколько раз я видел — люди, относившиеся к нему без всякой симпатии, как по мановению волшебной палочки, меняли свое мнение, стоило только ему захотеть. Черт его знает, как ему это удавалось… Во всяком случае, свои возможности он использовал на всю катушку.

По образованию отец был юристом. Последние несколько лет он работал главным редактором одной довольно крупной газеты умеренно консервативного направления. То есть это самое направление она приобрела при нем. Тут я, признаюсь честно, повторяю чужие слова — сам я в это не вникал. Во-первых, я вообще не люблю политику, а во-вторых, у меня были основания не интересоваться его делами. Это я потом объясню. Отец как раз политикой очень увлекался, это было его второе увлечение — после женщин. Самая свежая идея состояла в том, чтобы на следующих выборах баллотироваться в парламент. У него была какая-то своя политическая концепция, довольно странная, кажется. Я пишу «кажется», потому что и об этом знаю лишь понаслышке, от третьих лиц, а не от него самого. Я не собирал информацию по крупицам — просто трудно не слышать, когда все кругом говорят. В этой его концепции как-то причудливо сочетались идеи государства и порядка с другими, отчасти даже либеральными. Ничего более толкового я по этому поводу сказать не могу — повторяю, я не вникал. В последнее время он часто выступал по телевизору и вообще, по-моему, претендовал на роль властителя дум. О нем ходили слухи. Разные слухи, противоречивые даже… Поговаривали, например, что во имя идеи порядка он оказывает услуги органам безопасности, но какого рода услуги, никто не уточнял, а я не очень понимал, чем он мог быть им так уж полезен. С другой стороны, полз слушок о его тайных контактах с коммунистами, но это, по-моему, был уже откровенный бред. Некоторые вещи для меня и по сей день остаются загадкой, а тогда — и подавно. И чего я уж решительно не мог понять, так это смысла некоторых его поступков. Кое-что мне потом объяснил странный человек, инспектор Мышкин. То есть, разумеется, никакой он не инспектор, а майор… Инспектором его называли коллеги. Возможно, дразнили — я не знаю, в чем тут соль… Однако меня опять тянет куда-то в сторону! О Мышкине мне придется достаточно говорить в свое время, опережать события совершенно незачем.

В этой своей газете отец, по-моему, чувствовал себя полным хозяином. Ее финансировал банк моей матери, но мать ни в газетные его дела, ни в прочие давно не вмешивалась. Вообще, если и была на свете женщина, абсолютно равнодушная к его чарам, так это моя мать. Я понимаю, что это звучит дико — и тем не менее это так. То есть я, конечно, не знаю, с чего и как у них начиналось — возможно, двадцать лет назад все было иначе. Но… сомневаюсь я что-то. Уж очень непохоже… Она со мной воспоминаниями, разумеется, не делилась. Совершенно случайно я узнал, что в юности у нее был страстный роман, а потом ее возлюбленный погиб в автокатастрофе. Это кое-что объясняло. Думаю, что дело было примерно так. Она долго не выходила замуж, а в тридцать лет спохватилась, что рискует остаться не только без мужа, что ее, очевидно, не пугало, но и без детей, что ее решительно не устраивало. Тогда-то и подвернулся мой отец. А вообще-то я не знаю, так оно было или не так. В конце концов, это не важно. А важно то, что на том этапе, о котором идет речь, они относились друг к другу с полнейшим безразличием.

Почему отец на ней женился — тоже загадка. Сильно сомневаюсь, чтобы там были нежные чувства. Скорее что-то сугубо практическое. Правда, тогда еще не было ни спортклубов, ни банка, но зато был отец-академик (да, мой дед — академик), роскошная по тем временам квартира и дача. Вполне достаточно… А мой отец, между прочим, приехал из города Куйбышева, ныне Самары, и наверняка уже тогда был одержим растиньяковской идеей.

Теперь я подхожу к крайне неприятной для себя теме — к нашим с ним отношениям, которые гораздо больше напоминали отношения вежливых соседей по коммуналке, чем отношения отца с сыном. Слыхал я, что бывают равнодушные отцы, но такого, как мой, ей-богу, поискать. Я не помню, чтобы он когда-нибудь спросил меня, как дела, и вообще — проявил ко мне хоть какой-нибудь интерес. В свое время я из-за этого немного попереживал, но больше как-то так, для порядка — когда видел чьих-нибудь заботливых отцов или читал о них в книжках. На этом фоне мне становилось ясно, что с моим отцом что-то не то. Может быть, не было бы материала для сравнения и мне, вполне возможно, ничего подобного и в голову не пришло — до такой степени я привык без него обходиться. Теперь что-то в этом роде, по-моему, переживает Петька, но, к счастью, у него на удивление легкий характер. Кстати, появление Петьки — одна из самых больших загадок семейной жизни моих родителей. Видимо, мать с самого начала собиралась иметь двух детей. Иногда мне представлялось, как они приходят к нотариусу и подписывают брачный контракт, в котором четко указано: «детей — двое».

Меня много раз подмывало уйти из дому и поселиться где-нибудь в другом месте. Для этого, понятно, пришлось бы бросить университет и найти работу. Мешало природное благоразумие, а может, малодушие — не знаю, это как посмотреть. Во мне вообще много здравого смысла, хотя тот, кто видел меня тем летом, вполне мог бы в этом усомниться. Однажды я брякнул матери, что мне неприятно жить на отцовские деньги. Она удивленно подняла брови и сказала: «Но это не его деньги, Володя. Это мои деньги. Совсем другое дело. Живи спокойно». В общем, я решил не дергаться и потерпеть еще четыре года — до диплома.

Следующий по очереди — Петька, о котором почти нечего писать. Существо на редкость веселое и доброжелательное, неизвестно в кого.

Петькин «наставник», Саша, попал к нам в дом по рекомендации кого-то из знакомых. К этому моменту он окончил три курса мехмата, после чего, по неизвестным причинам, ушел в академку. Он был высокий, худой, длинноволосый и мрачный. Насчет последнего, впрочем, я не вполне уверен. Не исключено, что мрачен он был только в присутствии взрослых, а наедине с Петькой вел себя совсем по-другому — иначе с чего бы Петька так к нему привязался? Ко мне он относился без особого интереса, а моих родителей, по-моему, просто не любил. Почему — не знаю. Возможно, тут было что-то социальное, скажем, ему не нравилось его «гувернерское» положение или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, его же никто насильно не тянул… В общем, не знаю, чужая душа, как известно — потемки.

Теперь — Марфуша… Моя мать десять лет просидела с ней за одной партой. Марфушина мать умерла, когда Марфуша была совсем маленькой. Ее отец был военным и несколько лет таскал ее за собой с места на место. Потом она пошла в первый класс и познакомилась с моей матерью. Через несколько месяцев подоспело новое назначение, а с ним и очередной переезд на новое место. На этот раз Марфуша сильно горевала. Моя мать тоже не хотела с ней расставаться и упросила моих деда и бабку взять Марфушу к себе. Ей, насколько я понимаю, ни в чем особенно не отказывали. После переговоров и уговоров Марфушин отец признал, что девочке лучше вести оседлый образ жизни, и согласился ее оставить. Лет через семь-восемь он погиб в одной из «горячих точек». Мать и Марфуша росли вместе, как сестры. Нетрудно догадаться, кто из них всю жизнь играл первую скрипку. Причем дело тут было не в ситуации, не в том, что Марфуша росла в чужом доме. Дело было в характерах. Марфуша всегда была тихая, кроткая и незаметная, а мать — сильная, властная и решительная. При всем том отношения у них всю жизнь были самые безоблачные, и Марфуша мою мать не просто любила — по-моему, именно это и называется «боготворить».

В какой-то момент Марфуша эмансипировалась и уехала работать в другой город. Сколько времени она отсутствовала, я не знаю. Потом вернулась и месяца через два родила дочь, Соньку. Мне в это время было полгода… Кто был Сонькин отец — неизвестно. То есть я хочу сказать, мне это неизвестно. Мать, наверное, что-то знала, но уж она-то умела хранить тайны — и свои, и чужие…

Теперь Марфуша, разумеется, жила отдельно, но они с Сонькой бывали у нас постоянно, а лето всегда проводили с нами на даче. Отец относился к Марфуше снисходительно-безразлично, а она к нему — как-то непонятно. Мне кажется, она ни разу не взглянула на него прямо — всегда куда-то мимо, вбок, в сторону…

Ну вот, с присутствующими — все. Соньки в тот день с нами не было. Но это было, как бы сказать… значимое отсутствие, потому что вообще-то она должна была там быть. И это тоже лучше объяснить заранее.

Сонька исчезла в середине лета. В июне они с Марфушей, как обычно, приехали к нам на дачу. Все шло своим чередом, пока в один прекрасный день Сонька не собрала вещички и не уехала, не сказав никому ни слова. Это не означает, что она уехала тайком, вовсе нет. Ничуть не скрываясь, она побросала в сумку тряпки и зубную щетку. Просто она никому ничего не объясняла. Помахала рукой — и все. Испарилась. Как будто так и надо.

Сонька была не такая, как Марфуша. Застенчивая, диковатая — да, но совсем не тихая и не кроткая. И потом, Марфуша была… как бы это сказать… большая и плавная, а Сонька — хрупкая, кудрявая, похожая на мальчика, с тоненьким шрамом между бровями, придававшим лицу особое, упрямое выражение. Моя мать считала, что в последнее время она стала очень хорошенькой. Возможно, не знаю — я никогда не воспринимал ее как барышню. Для меня она как была, так и осталась «своим парнем». В свое время она была душой нашей дачной компании. Воображение большинства из нас не шло дальше каких-нибудь «казаков-разбойников», а ее голова была буквально нашпигована идеями разных замечательных игр. Ларчик открывался просто — она читала раз в десять больше всех нас, вместе взятых.

Тут я подхожу к важному моменту. У Соньки было одно качество, для которого я никак не подберу подходящего слова, а между тем, мне совершенно необходимо это сделать. «Книжная» — пусть будет так, что ли… Она была «книжная». Дело тут, конечно, не в количестве прочитанного, а в том, что у нее было какое-то совершенно книжное сознание, она все на свете воспринимала только через литературу и себя постоянно воображала то в одной, то в другой роли. Лучше я объяснить не могу, надеюсь, что и так понятно. Еще она умела говорить «наоборот», то есть, не задумываясь, переворачивать слова и даже целые фразы. Со словами у нее вообще были особые отношения: она любила ими играть, крутить их в разные стороны, придумывать шарады, ребусы, палиндромы. За год до описываемых событий, то есть тогда же, когда и я, она поступила на факультет структурной лингвистики. (Сонька-то как раз и была вундеркиндом: два раза с волшебной легкостью перепрыгивала через класс.) Я не знаю, есть ли прямая связь между структурной лингвистикой и палиндромами, но какая-то, должно быть, есть.

Между прочим, я потому и отнесся к ее отъезду так спокойно, что давным-давно привык считать ее девицей с причудами. Мало ли что, в конце концов, могло взбрести ей в голову! Марфуша ходила как в воду опущенная, но тревогу не била, а это могло означать только одно: она знала, где находится Сонька. Куда более странным, чем Сонькин отъезд, казалось мне поведение окружающих. Когда прошло недели три, а Сонька так и не появилась, я попытался выяснить, в чем дело, сперва у Марфуши, а потом — у матери. Обе отреагировали крайне нелепо. Мать пробормотала что-то нечленораздельное и посмотрела на меня так, как будто я совершил большую бестактность, а Марфуша и вовсе смутилась, махнула рукой и ушла. Казалось бы, тут было, над чем задуматься, и я непременно задумался бы, не будь я так занят собственными делами, а точнее — переживаниями. Иногда у меня мелькала мысль о том, что надо бы поехать в город, разыскать Соньку и выяснить у нее, что происходит, но как-то так выходило, что это мероприятие постоянно откладывалось. Я не могу простить себе этого до сих пор, хотя… вряд ли бы это что-нибудь изменило…

Ну вот, теперь я рассказал обо всех, и можно, наконец, перейти от описания лиц к описанию событий. Итак, мы сидели за завтраком в большой столовой… (По-моему, я повторяю эту фразу в третий, если не в четвертый раз!) Я уже говорил, что атмосфера у нас в доме всегда оставляла желать лучшего, но тем летом началось вообще черт знает что. Это была уже не прохлада, а лютый мороз, сорок градусов ниже нуля. Завтрак проходил в мрачном молчании, и я вполне допускаю, что никто так и не проронил бы ни слова, если б не Петька, который не вникал во взрослые проблемы и до смерти любил поболтать.

— Мам! — начал он, макая сырник в сметану и блестя глазами. — И вы, все остальные, тоже! А мне Саша рассказал одну классную штуку! Скажите им, Саша!

«Наставник» сердито фыркнул.

— Не хотите? Ладно, тогда я сам! Саша рассказал мне про ленту Мёбиуса! Жутко интересно! Хотите, расскажу?

— Очень! — твердо сказала мать. — Очень хотим.

Все присоединились. Петька быстренько сбегал к себе в комнату, приволок ножницы и клей и принялся кромсать и клеить салфетку, трогательно посапывая от усердия. Окончив работу, он пустил свое изделие по кругу. Я добросовестно изучил его и обнаружил на белом салфеточном фоне маленькую черную закорючку.

— А это что такое? Просто клякса?

— Где? Это? Это не клякса, это человек, — пояснил Петька.

Я удивился.

— А зачем здесь человек?

— Сейчас объясню, — заторопился Петька. — Мне Саша все рассказал. Он сказал: может быть, это модель Вселенной. Он сказал, если человек будет все идти и идти по этой ленте, то у него спутаются право и лево. Понимаешь? То, что было право, будет называться лево и наоборот!

— Право и лево, добро и зло… — ни с того ни с сего пробормотал мой отец с самым глубокомысленным видом.

Саша немедленно взвился:

— Добро и зло здесь совершенно ни при чем! Вопросы морали…

— Лента Мёбиуса, — перебил Петька, — это когда думаешь, что сначала — одно, а потом — другое, а оказывается то же самое…

— По-моему, это называется «порочный круг», — неуверенно сказала мать.

— Нет! — возмутился Петька. — Никакой не порочный круг! Я просто не знаю, как сказать. Лента Мёбиуса — это когда одно переходит в другое. А, вот! Придумал, как объяснить! Я подрался с Мишкой Матвеевым…

Все молчали, заинтригованные.

— Из этого потом вышел большой скандал. Я думал, снизят отметку по поведению. А учеба тут вроде бы ни при чем, правда? Я — дурак — забыл, что Мишка — математичкин сын… — Петька умолк, сокрушенно качая головой.

— И что? — удивленно поинтересовалась мать.

— И ничего! Тройка по математике в четверти. Вот вам и Мёбиус!

Все рассмеялись, а Саша высказался в том смысле, что не надо сваливать на Мёбиуса, Мёбиус здесь ни при чем, а надо заниматься как следует. Обстановка несколько разрядилась. Именно в этот момент принесли кофе и почту.

Отец отложил газеты в сторону и занялся письмами. Он всегда просматривал их тут же, за завтраком. Так что сперва все шло как обычно. А вот потом случилось что-то не совсем обычное. Взяв в руки очередной конверт, отец явно смутился, не стал вскрывать его, как все прочие, а сунул поспешно в задний карман брюк. Я говорю: «необычное», потому что не помню, чтобы когда-нибудь видел отца смущенным. Не знаю, заметил ли эту странность еще кто-то, кроме меня. Пряча письмо, он бросил беспокойный взгляд не то на мать, не то на Марфушу (они сидели рядом), но мать в этот момент листала газету, а Марфуша, держа чашку у губ, задумчиво смотрела в окно. Вся эта сцена заняла несколько секунд, нс больше. Потом отец быстро допил кофе и удалился к себе в кабинет.

Я удивился, конечно, но и только. Через пять минут все эго начисто вылетело у меня из головы. Если бы я знал, сколько сил потрачу на поиски этого письма в недалеком будущем… Хотя… Ну и что, если бы знал? А ничего! То-то и оно, что ничего бы от этого не изменилось. Вряд ли я смог бы его выкрасть, а спросить у отца, что это за письмо, уж точно не смог бы.

В тот день я должен был съездить в город по делам, не имеющим к этой истории никакого отношения. Я собирался переночевать и вернуться на следующий день. Отец еще накануне сказал, что у него будет ко мне поручение. Что-то надо было кому-то отвезти. Перед самым отъездом я зашел к нему в кабинет, чтобы забрать это «что-то». Отец сидел за столом, неподвижно уставившись в стену, с видом человека, решающего сложную задачу. В левой руке он держал листок, мелко исписанный с обеих сторон. При моем появлении он поспешно сунул его под стопку лежавших на столе бумаг. Впрочем, это не совсем точно. Не при моем появлении, а только после того, как я кашлянул. До того он пребывал в странном оцепенении и попросту меня не заметил. Я кашлянул, он припрятал бумажку и вопросительно уставился на меня.

— Ты хотел, чтобы я что-то отвез в город, — напомнил я.

— В город? — нахмурившись, переспросил он. — Ах да, в город! Нет, не надо. Я думаю… Я, наверное, сам поеду… Может быть, завтра…

Мне показалось, что он обращается не столько ко мне, сколько к самому себе.

— Ладно, — сказал я. — Как тебе удобнее. Тогда всего хорошего.

— Постой! — внезапно встрепенулся он. — Скажи… ты умеешь расшифровывать анаграммы?

— Анаграммы? — удивленно переспросил я. — Не знаю… Наверно, могу, если нужно. А что? Вообще-то по этой части Сонька большой специалист…

Ей-богу, он прямо-таки подскочил на стуле, а потом задал совсем уж нелепый вопрос:

— Откуда ты знаешь?

Я вытаращил глаза.

— Откуда я знаю — что? Что Сонька умеет и чего не умеет?

Как ни мало он обращал на меня внимания, не мог он не знать, что мы с Сонькой выросли вместе!

— Ах да… — пробормотал он и потер лоб. — Извини… Я сегодня немного не в себе.

Я растерялся. Все это было на него совершенно не похоже, поэтому я не знал, как себя вести. Кажется, невозможно было не спросить, в чем дело, но я боялся нарваться на обычную холодную отповедь. Поколебался-поколебался — и все-таки спросил. Против ожидания, он ответил мне вполне по-человечески — видно, по его собственному выражению, потому что был «не в себе»:

— Видишь ли… Мне кажется, я попал на ленту Мёбиуса… Не в каком-нибудь там высоком смысле, а вот именно в том самом… в Петькином…

Он умолк и посмотрел на меня. На этот раз в его взгляде явственно читалось желание от меня отделаться. Спрашивать дальше было бессмысленно. На том наш разговор и окончился. В итоге я так ничего и не понял.

ГЛАВА 2

Вернувшись на следующий день из города, я неожиданно обнаружил явные признаки сборов и приготовлений к переезду. Я ничего не мог понять. Конечно, лето кончалось, но погода стояла еще вполне приличная, и потом — когда это мы переезжали с дачи раньше середины сентября? К тому же, накануне об этом и речи не было. Что же, спрашивается, могло произойти за краткое время моего отсутствия? Был один верный, хотя и не совсем корректный, способ выяснить, в чем дело — допросить Петьку, который обладал поистине замечательной способностью все слышать и ничего не понимать. Я сто раз давал себе слово не использовать ребенка в качестве осведомителя, но сдержать его мне никак не удавалось.

— Слушай, Петька, — начал я, разыскав его в саду, к счастью, одного, без «наставника», — мы что, переезжаем?

— Ага! — кивнул он. — Завтра!

— Чего вдруг, не знаешь?

— He-а, не знаю. Мама с папой поссорились, — он перешел на таинственный шепот, — и мама сказала: завтра переезжаем. А он сказал: и очень хорошо! Мама про тебя говорила…

Я насторожился.

— Серьёзно? И что же она говорила?

— Мне-то, говорит, совершенно все равно, но ты травмируешь Володю… И еще… Мама сказала: не отпускаю… Нет, как-то по-другому… Ты можешь в любое время идти на все четыре стороны, но деньги я, конечно, заберу…

Все это он проговорил «с выражением» и под конец поинтересовался:

— Слушай, Вовка, а чем он тебя травмирует?

И, не дожидаясь ответа:

— Они разведутся, да?

Я покачал головой.

— Вряд ли, — и поспешил перевести разговор на другую тему, пока он не вернулся к вопросу о «травме». Я отлично понимал, о чем идет речь, и был в ярости. Пусть бы решали свои проблемы — я-то здесь при чем? Незачем было приплетать меня — все это мое дело и только мое! (Кажется, у меня опять выходит что-то не то. Сначала меня все время тянуло забежать вперед и рассказать все с самого начала, а теперь я начал говорить сплошными загадками, так что вообще ничего нельзя понять. Необходимо объяснить, о какой «травме» говорила мать, что я и сделаю очень скоро.)

За ужином все вели себя как ни в чем не бывало и вполне мирно обсуждали практические детали переезда. Никому не пришло в голову поинтересоваться, хочу ли я переезжать. Хотя нет, вру: мать все-таки проговорила что-то вроде: «Ты, надеюсь, не против?», но ответа ждать не стала и тут же добавила: «Впрочем, ты же можешь приезжать сюда, сколько хочешь…» Разобравшись таким образом со мной, она обратилась к Марфуше:

— Марфа, ты как? Поедешь в город или поживешь пока здесь?

Марфуша явно ждала этого вопроса.

— Я бы пожила еще немного, если вы не против.

Помню, в эту минуту у меня мелькнула мысль, что Сонька — дома, скорее всего, не в духе и, должно быть, третирует Марфушу, отчего та и не рвется домой.

— Конечно, не против. Оставайся, ради бога, — сказала мать. — А что если я временно оставлю тебе кота?

Про кота я, кажется, забыл сказать. Кот был огромный, абсолютно черный и умный, как дьявол. Иногда мне казалось, что если он не говорит человечьим языком, то исключительно по нежеланию или, как Фру-Фру, за отсутствием соответствующего аппарата. Вот, между прочим, к кому мать относилась исключительно! Марфуша, разумеется, охотно согласилась подержать его при себе. Тем самым главный практический вопрос был решен, все допили чай и разошлись кто куда.



Да, кто куда… Я, например, пошел к соседям. И вот странность — это происходило два года назад, а я так хорошо все помню, словно это было вчера. Было темно (удивительно, между прочим, как быстро укорачивается день в конце лета, а ведь только что казался бесконечным…). Ну вот к чему я это написал? Что это за заметки юного природоведа? Что за лирика ни с того ни с сего? Скажу откровенно: я просто тяну время, поскольку подхожу к крайне неприятному для себя моменту…

Я шел напрямик, не по аллеям и не по тропинкам, а прямо по траве в дальний угол сада, собираясь перелезть через забор и добраться до цели самым коротким путем. Этот путь я избрал по инерции, потому что ходил так все лето — а вообще-то я совсем не торопился. Больше того, плелся я довольно медленно, то и дело останавливался, как бы упираясь. Как собака, которую тащат на поводке. Разница состояла в том, что меня тащил не поводок, а мои собственные ноги. Я как бы видел себя немного со стороны и удивлялся, и говорил сам себе что-то вроде: «И как это ты, братец, можешь туда идти — особенно теперь, когда все стало ясно?»

И тут же отвечал себе: «Но я же, ей-богу, в последний раз, в самый-самый последний!» А потом хмыкал ехидно и спрашивал: «И кого же ты, интересно знать, хочешь надуть?»

Между прочим, я и по сей день не понимаю, как это я мог пойти туда после того, как все понял? Или в тот момент я все еще пытался ничего не знать?



Я уже начинал говорить о соседях, но временно притормозил. А теперь пришла пора рассказать о них поподробнее, а заодно и объяснить, что имела в виду моя мать, говоря о нанесенной мне травме.

Соседок было двое: тетка и племянница. Тетке за шестьдесят, она была шумная, веселая и какая-то на редкость безалаберная. Племяннице двадцать… Она училась в музыкальном училище, по классу рояля. Ее мать, как я потом узнал, умерла лет за десять до описываемых событий; отец, женатый, кажется, в четвертый раз, жил в другой стране. Тетка, таким образом, воспитывала Ольгу примерно с десяти лет. Хотя «воспитывала», кажется — не самое удачное слово…

Теперь о том, как я в первый раз увидел Ольгу… Отцу, как я уже говорил, не терпелось купить соседний участок. Кажется, у него были какие-то садово-парковые планы. А может, просто стремление к захвату новых территорий. Меня все время занимал вопрос, собирается ли он когда-нибудь остановиться, и если собирается — то когда? Ведь должен же быть какой-то предел у этой экспансии! Впрочем, все это неважно и не имеет прямого отношения к делу. А предел, кстати, обнаружился раньше, чем можно было предположить…

Проблема, как я уже говорил, состояла в том, что соседская дача с начала лета стояла пустая. Больше того: несмотря на жару, там никого не было до самой середины июня. После десятого отец стал подумывать о том, чтобы разыскать хозяев в городе. Но утром 14-го дача подала, наконец, признаки жизни: у калитки остановилась «газель», и какие-то люди, невидные нам из окна, начали разгружать и перетаскивать вещи. Часа в четыре, после того как суета окончательно улеглась, отец предложил мне сыграть лазутчика — зайти к соседям и сказать, что родители ждут их завтра к обеду, а заодно выяснить, все ли семейство приехало, на месте ли хозяин с хозяйкою и какие у кого планы. Отец всегда предпочитал вести переговоры с прекрасной половиной.

Не могу сказать, что мне нравилось быть у него на посылках, но я исходил из того, что худой мир лучше доброй ссоры, и по возможности соблюдал нейтралитет. Короче говоря, я пошел. Официально, через калитку. Чтобы подойти к двери, ведущей на веранду, нужно было обогнуть дом. Огромные, почти до полу, окна были распахнуты, и в одном из них я увидел странную сцену, тотчас же полностью приковавшую мое внимание. Высокий, широкоплечий человек, лет тридцати, с военной выправкой, старательно двигал с места на место тяжелую мебель. Странным было, разумеется, не это, а выражение его лица. Создавалось впечатление, что ему абсолютно безразлично, куда и что двигать. Он смотрел не туда, куда перемещал очередной шкаф, а совсем в другую сторону. Оставалось только удивляться, как это он до сих пор ничего не порушил. Я переместился чуть дальше вдоль окна и понял, куда он смотрит. В нескольких шагах от него стояла девушка и, не говоря ни слова, указывала пальцем на тот или иной предмет, а потом тыкала тем же пальцем в пространство, указывая направление перемещения. Ну вот как это объяснить? Уже в одном этом жесте было что-то такое, что заставило меня остановиться, разинув рот.

В конце концов она меня заметила и удивленно подняла брови. Темно-шоколадные глаза уставились прямо на меня. Я вздрогнул — и опомнился. Мне не оставалось ничего другого, как войти в дверь и представиться официально. Так состоялось наше с Ольгой знакомство.

Теперь, по законам жанра, следует описать ее внешность. А это для меня как раз большая трудность. Во-первых, я вообще не умею описывать внешность. А во-вторых — и в-главных — Ольгин образ в моем сознании двоится, расслаивается, распадается на две части — до и после. Ольга «до» — беззаботная, кокетливая, бесконечно уверенная в себе… Хозяйка «салона», повелевающая рабами мужского пола — и все в таком духе… Ольга «после» — маленькая заплутавшая девочка, заплаканная, перепуганная, жаждущая помощи и совета. Мадам Рекамье в одночасье превратилась в Красную Шапочку. Вторая Ольга заслонила в моем сознании первую, и сквозь эту, вторую, я уже не мог понять, что сводило меня с ума в первой. Морок, не иначе… В свое оправдание могу сказать, что тот же морок одолел людей постарше и поопытнее меня.

У нее были густые волосы, очень светлые, какие-то золотисто-белые, не знаю, как иначе сказать — короткая, всегда немного растрепанная стрижка — и совершенно неожиданные при таких волосах темно-коричневые, «шоколадные» глаза. Этот контраст сразу привлекал внимание, хотелось спросить: «Как же так?» — и рассмотреть ее повнимательнее. Что еще? Еще, наверное, рот — большой, красивый и яркий… И вот, между прочим, какой странный эффект: она казалась мне высокой, а потом выяснилось, что она на полголовы ниже меня.

Не знаю, что еще сказать… Я даже не знаю, красота ли это, но зато я совершенно уверен, что ни один из нас, застрявших на той дачке, как мухи на липучке, этим вопросом не задавался. Ольга хотела и умела быть королевой. Что-то такое было дано ей от бога, и она это «что-то» нещадно эксплуатировала. Между прочим, по части вкуса там были большие проколы, это я каким-то краем сознания понимал и тогда и, кстати, думаю, не я один, но ей все охотно прощалось. Куда как охотно! Это я теперь так рассуждаю — аналитично, спокойно, а тогда был совсем как чокнутый. Между прочим, хотя это не имеет прямого отношения к делу, у меня в это время был роман — с чудесной Машкой, моей сокурсницей. Так вот, я обалдел настолько, что перестал звонить, не пришел, когда меня ждали, — и роман кончился, плавно сошел на нет. Ух, как я потом кусал локти! И только гораздо позже… когда я дошел до ручки… Впрочем, это неважно, и об этом — потом.

Ольгин «салон» сложился как-то на удивление быстро. Большая часть гостей приезжала из города, это были давние Ольгины знакомые. Время от времени кто-нибудь из них прихватывал с собой своих знакомых, и те, раз заехав, как правило, попадали на ту же липучку. Другая, меньшая часть состояла из местной, дачной публики, тем или иным образом — вроде меня — забредшей на огонек. Были там, между прочим, два-три наших с Сонькой старых приятеля, а вот женщины заглядывали туда крайне редко. Не то чтобы Ольга их не приглашала. Приглашала. Но те, что приходили, как правило, чувствовали себя неуютно, быстро стушевывались и потом уже больше не появлялись. Были, впрочем, два-три веселых исключения — школьные подружки, что ли — которым все было до фени, но это опять-таки не имеет прямого отношения к делу… Женатые гости либо переставали появляться, если у жен хватало сил настоять на своем, либо приходили одни.

А теперь скажите, часто ли вам приходилось сталкиваться с чем-то подобным? Я хочу сказать, что все это, в сущности, просто удивительно. Не девятнадцатый же век за окном, когда барышни сидели взаперти, а если уж и отваживались на что-то подобное, да еще и ручку давали поцеловать, то мужики слетались, как мухи на варенье. Сейчас барышни свободны, конкуренция, стало быть, возрастает в геометрической прогрессии — спрашивается, легко ли при таких условиях окружить себя десятком поклонников и держать их всех на коротком поводке? Ей-богу, нелегко! Это я к тому, что что-то в ней, Ольге, все-таки было особенное. И еще одно… Не хочу, чтобы меня неправильно поняли. Пошлости там никакой не было. Пикантность была — и еще какая! — но и только.

Не подумайте, что меня опять занесло неизвестно куда. Уж девятнадцатый-то век здесь, казалось бы, совершенно ни при чем. Ан нет! Это совсем не случайно. Есть тут одна ассоциация, и эта ассоциация в дальнейшем еще сработает, да еще как! Возможно, вы уже догадались, что я имею в виду. Впрочем, я не собираюсь устраивать викторину и сам, конечно же, все объясню. Но… не сейчас. Всему свой черед.



Итак, вернемся к тому последнему вечеру накануне отъезда с дачи… Хотя постойте: я же так ничего и не сказал о «травме». А значит, никто не поймет моих мучений и уж тем более — почему я шел к соседям помимо воли. Значит, придется сделать еще один шаг назад, примерно на месяц…

В тот момент атмосфера наших посиделок внезапно сильно изменилась — но изменилась и сама хозяйка. Она заметно охладела к своему «салону» и принимала гостей как-то механически, без прежнего энтузиазма. Ольга вдруг стала меланхолична, рассеянна — все, как положено, так что нетрудно было догадаться, в чем дело… Но я все-таки упорно не догадывался и сочинял про себя самые фантастические версии, пока до моих ушей не дошло оброненное кем-то: «У нее кто-то есть». В общем, «пора пришла — она влюбилась», — как сказал поэт.

Сейчас, когда я пишу об этом, то не могу избавиться от ощущения, что все это сильно смахивает на водевиль. Но тогда-то я переживал абсолютно всерьез. У меня, видите ли, была настоящая сердечная драма. И ладно бы только у меня! В восемнадцать лет это все-таки простительно, но ведь вокруг меня страдали куда более солидные мужи!

Разумеется, больше всего меня интересовал вопрос: «Кто он?» Я постоянно перебирал в уме участников наших посиделок — и не находил среди них ни одного подходящего. Во-первых, потому что все они казались одинаково обескураженными новым поворотом событий. Да и Ольга, насколько я мог судить, по-прежнему никого не выделяла. Точнее, выделяла, как и раньше, то одного, то другого — в зависимости от настроения, а потом очень быстро теряла к фавориту всякий интерес. Словом, сколько я ни ломал голову, разгадки найти не мог. К этим мучениям прибавилось еще одно: отношение Ольги ко мне явно изменилось. В сущности, она вела себя на удивление странно: иногда бывала со мной как-то по-особому ласкова, а иногда смотрела так, что мне, честное слово, дурно становилось. В ее взгляде сквозила явная неприязнь и даже больше того — опасение.

Между прочим, как я теперь понимаю, именно ее отношение ко мне навело наиболее сообразительных из нас на некоторые размышления, а размышления плюс наблюдения позволили прийти к правильным выводам. Я, разумеется, оставался в неведении дольше всех.

А потом наступил «момент просвещения». Дело было так. Как-то раз, после обычного вино- и чаепития, болтовни, романсов под гитару и пианино, Ольга изобрела новое развлечение. Каждый из нас должен был по очереди рассказать о самом сильном впечатлении своей жизни. Рядом со мной в тот момент оказался один из постоянных Ольгиных гостей, психиатр по фамилии Глинка, толстый и добродушный на вид, а по сути крайне ехидный и злоязычный. Выслушав Ольгино предложение, он пробормотал как бы себе под нос, но так, чтобы расслышали все желающие: «Ну как же! Petit jeu[1]! Нам не дают покоя лавры Настасьи Филипповны!» Я вздрогнул. «Сейчас, — подумал я, — она обидится и выгонит всех к чертовой матери». С нее бы сталось. Однако ничуть не бывало. Кое-кто нервно хмыкнул, а Ольга попросту не обратила на этот пассаж никакого внимания. Мне в душу закралось нехорошее подозрение, что она не поняла, о чем речь, потому что не знает, кто такая Настасья Филипповна. Это меня чуть-чуть огорчило, но заметно на моем обожании не отразилось!

«Пети-же» получилось очень кратким. Сперва мы посчитались («Вышел месяц из тумана…»). Как раз Глинке и выпало говорить первому. Он рассказал смешной и довольно жуткий случай из своей психиатрической практики, который я не пересказываю, чтобы не отвлекаться. Посчитались снова — на этот раз говорить выпало Ольге. Она встала, подошла к раскрытому окну, присела на подоконник — все это, разумеется, с особым изяществом, в сопровождении восхищенных взглядов — и сказала:

— Знаете, господа, по-моему, самое сильное впечатление — это когда ищешь что-то, долго-долго, может, всю жизнь, и уже почти смиришься, что не нашел и никогда не найдешь — и вдруг вот оно…

Последовала пауза. Никто не шелохнулся, все замерли в ожидании продолжения. Она глубоко вздохнула, обвела всех невидящим взглядом и заговорила снова:

— Смотришь-смотришь, перебираешь… разное… ищешь: вдруг попадется… А нет, ничего нету, не попадается ничего… И вдруг посмотришь повнимательнее — только голову поднять — и вдруг: вот же оно, вот, только не здесь, под ногами, а на два шага дальше. Всего-то на два шага… Только подождать и посмотреть как следует…

Она вновь умолкла, и все вновь замерли в напряжении, но продолжения не последовало. Ольга взглянула на меня, слегка покраснела и соскочила с подоконника со словами:

— Что вы на меня уставились? Это все!

Кто-то попытался протестовать, но она его быстро окоротила.

Ну вот, скажите на милость, что было в ее словах такого, что могло бы натолкнуть меня на определенную мысль? Ведь ничего вроде бы. А вот поди ж ты! Именно в тот момент в голове у меня заклубился густой туман, и сквозь этот туман забрезжила пренеприятная догадка. Наверное, я что-то замечал и раньше, но старательно загонял это в подсознание. В тот же вечер моя догадка превратилась в уверенность. Выйдя от Ольги, я не пошел домой, а отправился бродить по «ничейной земле», за пределами и наших, и соседских владений. Там меня нагнал Глинка. Он закурил, внимательно оглядев меня при свете спички, и спросил:

— Ну что, молодой человек? Поняли, наконец, что к чему? И как вы думаете, стоит вам ходить туда после этого?

Я промолчал. Он пожал плечами, повернулся и ушел. Ничего так и не было названо своими именами, а я между тем твердо знал: Ольгина чудесная находка — не кто иной, как мой отец… Позже я несколько раз «засекал» их совместные возвращения после тайных прогулок или поездок в город. Но я уже не нуждался в дополнительных доказательствах. В тот вечер мне все стало ясно.

Теперь скажите: как можно было продолжать ходить в тот дом? Ведь невозможно! И все-таки я шел. Сейчас я никак, ну просто никак не могу этого понять. Еще меня волновало, знает ли мать? В свое время я с неудовольствием обнаружил, что наша Марфуша временами захаживает к разговорчивой соседке «на чаек». (Не к племяннице, разумеется, а к тетке.) Почему-то я сразу решил, что мать подсылает ее шпионить за мной. Потом, догадавшись насчет отца и Ольги, я подумал, что если она и шпионит, то уж скорее не за мной. А если бы я тогда дал себе труд задуматься, то, наверное, сообразил бы, что это совсем не в духе моей матери… Пересказанный Петькой разговор насчет «травмы» расставил точки над «i»: разумеется, она все знала. Знала не только про них, но и про меня…

Ну вот, теперь сделаем очередную попытку вернуться к последнему вечеру дачного сезона. Надеюсь, что больше я ничего не забыл.

Итак, нога за ногу, проклиная все на свете и прежде всего самого себя, я все-таки добрел до входной двери. Оказалось, что я пришел последним, все прочие были уже в сборе. Народу в тот раз было меньше, чем обычно. Но основной костяк был на месте: уже упомянутый мною психиатр Глинка, красавец актер Гоша с гитарой, преуспевающий бизнесмен Матвей — тот самый, который двигал мебель в день нашего с Ольгой знакомства; кстати, до того как уйти в бизнес, он действительно был военным, не зря я сразу подумал о военной выправке — глаз-алмаз! Еще был некто Андрей, чрезвычайно приветливый, кажется, тоже бизнесмен, а впрочем — не знаю, почему я так решил. Он о своей профессии не распространялся, в отличие, скажем, от того же Матвея. Из нашей бывшей дачной компании, как всегда, был Тимоша. Потом-то я привык, а сперва меня это ужасно удивляло. Не то удивляло, что он приходит, а то, что Ольга его с такой охотой принимает и приближает к себе. У Тимоши было амплуа — он был шут. Он был шутом в нашей детской компании, и здесь, у Ольги, тоже. Причем, не ироничный шут-мудрец, а шут-подлиза. Я бы его звать не стал — впрочем, это не мое дело. Среди «основных» гостей был, кстати, Петькин репетитор Саша, который в этой компании всегда делал вид, что со мной незнаком. Еще был Юра, высокий, усатый — многообещающий молодой политик, второе лицо солидной парламентской фракции. Затем адвокат Миша, обаятельный урод, и американский журналист Джеф, прекрасно говоривший по-русски, но временами радовавший нас совершенно фантастическими оборотами речи.

К моему приходу чаепитие уже закончилось. Вся компания перебралась из столовой в «диванную» — крошечную комнатку с толстым ковром на полу, одним маленьким диваном и двумя креслами. Верхний свет был выключен, горели торшер и бра. За окном шумели деревья, по стенам метались причудливые тени, все как положено — обстановка была немного таинственная и интимная до чрезвычайности. Присутствующие уютно расположились кто на мягкой мебели, кто на полу и оживленно беседовали. Я подошел, поздоровался и тоже сел на пол. Тема разговора как-то странно контрастировала с интимной обстановкой. Обсуждались не адюльтеры с мезальянсами и прочие светские сплетни, а свежие общественные новости. Хотя теперь это, наверное, почти одно и то же.

Речь шла об асфомантах, и это действительно была самая что ни на есть злободневная тема. Я не знаю, нужно ли объяснять, кто такие асфоманты. Многие, наверно, сами помнят… С другой стороны, кто знает, когда, где и кому придется читать мое сочинение, так что лучше, пожалуй, все-таки рассказать.

Асфоманты объявились тогда же, два года назад, не то в феврале, не то в марте. Так называли себя члены загадочной террористической организации, которая тем летом была решительно у всех на устах. К августу они успели совершить несколько терактов — причем, прямо скажем, довольно своеобразных. По их собственным словам, это были «предупредительные» акции. Они взорвали несколько машин, принадлежавших крупным государственным деятелям, политикам и бизнесменам. Специфика состояла в том, что не пострадал ни один человек. Это не было просчетом — наоборот, именно так и было задумано. До поры до времени асфоманты просто демонстрировали миру свои возможности. А возможности, судя по всему, были немалые. Для того чтобы повзрывать все эти автомобили, никого не убив и не ранив, нужно было иметь самые точные сведения о графике перемещения их хозяев, не говоря уже о прочих сложностях, типа охраняемых гаражей и стоянок. Асфоманты не только не скрывали факта своего существования, но всячески его афишировали. Например, перед каждым взрывом звонили в органы и сообщали о готовящемся теракте, правда, всегда слишком поздно. A post factum звонили снова и брали ответственность на себя. Засечь их, несмотря на все усилия, не удавалось. К концу августа о них писали все газеты, а телевидение упоминало их по сто раз на дню. В общем, неудивительно, что разговор в «диванной» зашел именно на эту тему.

— Я вот чего не понимаю, — сказал Матвей. — Почему все говорят, что это что-то новенькое? Вот и в газетах тоже… Как будто раньше не было ни взрывов, ни заложников…

— Объясняю, — ответил Юра. — До сих пор за этим стояли либо последствия войны, либо чей-то ущемленный национальный интерес, либо еще что-нибудь этакое. Те террористы были не наши. Ну и, само собой разумеется, бандитские разборки. Эти же — наша внутренняя, домашняя и собственно террористическая группа.

— Ну хорошо, — не унимался Матвей, — тогда растолкуйте мне, чего они хотят.

— Вот! — поддержал Джеф. (Он произносил «уот», так что невозможно было понять — то ли это русское восклицание, то ли английское «что?».) — У них же нет никаких конкретных целей! Я просматривал все материалы, пытался вычленить все, что они сказали на эту тему, но ведь это сплошные недомеки…

— Нет такого слова «недомеки», — улыбаясь, поправил Андрей.

— А как надо сказать?

Все призадумались. Андрей растерянно пожал плечами:

— А шут его знает! Вообще-то «недомеки» — хорошее слово, сразу и «намеки» и «недомолвки»…

— Зачем тогда придираться? — укоризненно сказал Джеф. — Я сидел и собирал по крупинкам всю информацию из разных мест, пока у меня не лопнула чаша терпения… Что вы опять смеетесь? Так нельзя сказать?

Ему объяснили, что к чему, и он продолжил:

— Вот что у меня получилось. Это я насобирал отовсюду, — он вытащил блокнот и стал читать. — Примерно так: «Мы за свободу в высшем смысле слова, мы против мещанского болота, обывательского быдла, денежных мешков, тупой власти»… Та-ак… Это все то же самое… пропускаю… Та-ак… Да в общем, все в таком духе. Ага, вот еще: «Мы за порядок, но не за ваш серый, унылый порядок, а за светлый порядок, что возникнет из отца-хаоса»… и так далее. Ну что это такое?! Это же детский сад!

— Да, детский сад… — пробормотал Глинка. — А взрывы настоящие…

— Вроде они где-то говорили, что со временем выдвинут конкретные требования, — неуверенно проговорил Миша, — а пока готовят общественное мнение…

— Слушайте, так они что, коммунисты? — неожиданно вопросил Матвей.

— Почему коммунисты? — удивился Юра.

— Ну как — за свободу, против денежных мешков…

— Не знаю, — Юра с сомнением пожал плечами. — Про коммунизм они, по-моему, не говорили. Хотя все может быть… Не исключено, что они просто демонстрируют свои способности и ждут покупателя. Смотрите, какую рекламу себе устроили! Кто купит — тому и будут служить. Профессия такая — террористы. Служат за деньги.

— А может, они просто хулиганы? — предположил Матвей. — Ну вот из тех, что телефонные будки ломают, лифты уродуют и все такое…

— Н-нет, — пробормотал Глинка. — Они не хулиганы, я думаю… Они, скорее, романтики… У нас ведь, знаете, все романтики — в каждой подворотне, в каждой пивной… У меня в лечебнице что ни делирик с бредом и галлюцинациями, то романтик. Кто-то, я думаю, это учел и использовал…

— A-а, то есть вы тоже считаете, что ими кто-то управляет? — в глазах у Матвея вспыхнул живой интерес.

Глинка промолчал.

— Почему вы не отвечаете? — не отставал Матвей, не признававший дипломатических тонкостей и предпочитавший им военную прямоту и правду-матку. — Я что, что-то не то сказал?

Вместо Глинки ответил Юра, тоже, впрочем, без особой охоты:

— Ну вы же видите, какие у них точные сведения — насчет перемещений и все такое… Ведь кто-то же дает им информацию — возможно, он и организует…

— И кто же этот «кто-то»? — наседал Матвей.

Юра снова пожал плечами и процедил совсем уж неохотно:

— Откуда мне знать! Разное болтают…

— Нет, но ведь это фарс! — продолжал гнуть свою линию Джеф. — «Отец-хаос», «истинная свобода»… Фарс!

— Так-то оно так… — задумчиво проговорил Глинка. — Но ведь вот что удивительно… Всю жизнь считалось: что смешно — то не так уж и страшно. А тут все наоборот: именно это и пугает. Несерьезность какая-то, пародийность, что ли… Но взрывы-то, взрывы-то настоящие! Что-то дьявольское… Ничего не поймешь. Туман, облако, хрен знает что… Пардон, Олечка! Вы знаете, что про них уже рассказывают?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Но могу догадаться. Наверное, что они инопланетяне. С НЛО.

— Молодец, правильно, — одобрил Глинка. — А еще — что у них какая-то фантастическая техника двадцать второго века, что они, все как один, экстрасенсы… Ну и тому подобное. Кстати — a propos — насчет продажи и рекламы…

— А что это за название у них странное? — поинтересовалась до сих пор молчавшая Ольга. (Между прочим, это означало, что газет она тоже не читает и не смотрит по телевизору новостей — про название там говорилось раз сто, не меньше. Но это-то как раз ладно…)

— А это, Олечка, тоже чушь какая-то, — с готовностью пояснил Джеф. — Они говорят, что это означает «мстители» и будто бы это что-то древнеримское…

— А-а… — протянула она со скучающим видом.



Я, наверное, не очень удачно описываю тот вечер. Должно быть, из моего рассказа невозможно понять, какую роль играла во всем этом Ольга. Казалось бы, собрались несколько мужиков и ведут себе умную беседу. А на самом деле все гарцевали перед ней. Не знаю, как это объяснить… Вокруг нее создалось что-то, похожее на магнитное поле. К тому же, Ольга любила умные беседы. Сама, в основном, молчала, может, слушала, а может — и не очень, но явно наслаждалась тем, какие умники у нее в подчинении и как они перед ней стараются. Еще она очень любила, когда собеседники начинали цепляться друг к дружке, и наблюдала за схваткой с каким-то почти древнеримским удовольствием, а потом, тоже с удовольствием — от сознания своей власти — приказывала им помириться. На этот раз, однако, конфликта не возникло, собеседники слишком увлеклись, и Ольга явно начинала скучать. Глинка, как истинный психиатр, уловил это первым и тотчас же перевел разговор на другую, более легкую тему.

Заговорили об ожидавшейся на днях театральной премьере. Об этой премьере мне придется сказать особо — ей суждено, прошу прощения за каламбур, сыграть в моей истории огромную роль.

Вообще-то это не была премьера в собственном смысле слова. Спектакль уже показывали в разных странах. Под словом «премьера» подразумевался его первый показ на нашей сцене. Знаменитый американский фокусник Домби и почти такой же знаменитый немецкий режиссер Фельз, объединив усилия, поставили спектакль по «Фаусту». Да не просто спектакль, а «спектакль-иллюзион», уверяя, что элементы иллюзиона как нельзя лучше соответствуют фаустовской мистике. И прочее в этом же духе. Нужно отдать должное устроителям показа: поработали они на славу. Я вообще не помню другой такой рекламной кампании. Обещали нечто неслыханное. Цена билетов подскочила до небес, и все равно их почти невозможно было достать. Мой отец, разумеется, достал себе билет загодя. В ложу…

Между прочим, спектакль должны были показывать как раз в том театре, где работал один из Ольгиных гостей — актер Гоша, которого я, кажется, уже упоминал. Домби и Фельз возили с собой основных актеров, а массовку набирали тут же, из труппы местного театра. В прошлый раз Гоша похвастался, что выбрали и его. Никакого почета тут, ясное дело, не было, зато маячили кое-какие деньги и — главное — был шанс узнать, каким образом Домби проделывает свои чудеса. Так нам, по крайней мере, казалось. Поэтому все прицепились к Гоше, требуя от него немедленного отчета о том, что происходит на репетициях. Некоторое время он отмалчивался и отнекивался с крайне важным видом, пока Ольга, наконец, не взяла дело в свои и руки и не потребовала категорически объяснений. Тут вид у Гоши вдруг сделался совершенно обалделый. Он потер лоб рукой и сказал:

— А шут его знает, ребята, что там происходит. Вот хотите верьте — хотите нет: ничего понять нельзя. То ты в погребе, то на башне, то на тебе одно надето, то другое, а как он это делает — убейте, не знаю!

На Гошином лице было написано такое неподдельное недоумение, что никто не усомнился в его искренности.

— Ну хорошо, — не отступала Ольга. — Скажи хотя бы, кого ты там играешь?

Гоша снова стал мямлить что-то нечленораздельное.

— Да что же это такое! — возмутилась Ольга. — Это что, бунт? Будешь ты отвечать по-человечески или нет?

— Я играю… черта… — беспомощно пробормотал Гоша.

— Какого черта? — удивился Миша. — Мефистофеля, что ли?

— Не-ет… Мефистофеля играет Сам. А мы — черти в массовке. Бегаем там, бомбочки взрываем, ну в смысле — хлопушки…

Почему-то это сообщение всех ужасно развеселило.

— А признайтесь, Олечка, — вдруг поддразнил ее Глинка, — вы бы не отказались пополнить этим Домби свою коллекцию…

Ольга презрительно надула губы.

— Если бы я очень захотела, он, уж, не сомневайтесь, был бы здесь, — заявила она.

— И как бы вы это осуществили? — продолжал подначивать Глинка. — Ведь до него, говорят, не доберешься.

— Ольга Ильинична попросила бы кого-нибудь очень влиятельного… — с дурацкой ухмылкой ляпнул Тимоша.

Нетрудно было догадаться, кого он имеет в виду. Повисла неловкая пауза, очень, впрочем, короткая, потому что тут же все заговорили разом, стараясь ее заполнить. Ольга жестом заставила всех замолчать и сказала спокойно и холодно:

— Ничего подобного. Я попросила бы вас, господа, похитить его и привести ко мне.

— Ух ты! — воскликнул Гоша.

— А награда? — снова вылез Тимоша. — Какая была бы награда?

Ольга презрительно усмехнулась:

— Самая высокая — можете не сомневаться, — и вдруг добавила, захваченная новой мыслью, — А что, господа, сыграем? Кто из вас был бы готов пойти ради меня на преступление?

— Ну вот! — довольно отчетливо пробурчал Глинка. — Началось. А в следующий раз будет: «Ценою жизни ночь мою»…

На этот раз Ольга его явно расслышала и, по-видимому, даже поняла, но не разозлилась, как я предполагал, а посмотрела на него пристально и проговорила:

— Вот именно. Ну что, господа, начнем? Кто первый?

В свете дальнейшего хода событий решительно невозможно поверить, что она задала свой вопрос случайно. А между тем, именно так оно и было. Случаются же такие совпадения…

— Ради вас, госпожа… Да что угодно! — заверещал Тимоша. — Пришить кого-нибудь в темном переулке — пожалуйста, одно удовольствие!

Ольга отмахнулась от него и повернулась к Гоше.

— Надо прикинуть, — задумчиво начал он. — Смотря какое преступление… Украсть я, пожалуй, еще мог бы… Похитить кого-нибудь — тоже, если, конечно, потом вернуть… А насчет убийства — уж простите, все-таки нет. Мне, конечно, очень стыдно…

— Да, — решительно сказал Матвей. Настолько решительно, что Ольга, по-моему, даже немного растерялась.

— Что — «да»? — переспросила она.

— Да, — с той же интонацией повторил Матвей.

— Ага, — Ольга кивнула. — Вы, доктор?

— Нет, — твердо заявил Глинка, абсолютно точно сымитировав интонацию Матвея.

Ольга отвернулась от него.

— Вы, Андрей?

— А я, пожалуй, да, — весело сообщил Андрей. — Лучше всего, конечно, — тут он рассмеялся, — если получится чужими руками…

— Наймете кого-нибудь? — вежливо поинтересовался Глинка.

— Нет-нет! Сплету какую-нибудь интригу.

— Миша?

— Мишу не трогайте, — вмешался Андрей. — Миша будет нас всех в суде защищать…

И так далее и тому подобное… До меня очередь не дошла Ольга внезапно встала, объявила, что хочет спать и пожелала всем нам спокойной ночи.



Между прочим, вы заметили, что я за весь вечер не сказал ни слова? Такое уж у меня было настроение. Репетитор Саша тоже молчал как рыба — у него вообще такой характер.

В дверях меня нагнал Тимоша и заявил с самым деловым видом:

— У меня к тебе вопрос…

Отойдя на несколько шагов от дома, я остановился и уставился на него в ожидании.

— Не найдется ли у тебя сотни для старого друга? — довольно развязно поинтересовался он.

Этот вопрос он уже задавал мне месяц назад. Тогда я дал ему полтинник и сейчас тоже достал полтинник, но про себя подумал, что этому делу пора положить конец.

— Держи, Тимоша, — сказал я. — Но это в последний раз. Учти все-таки, что я не миллионер.

— Ну ясное дело! — ухмыльнулся он, оглядываясь на наши хоромы.

— Чего ты лыбишься? — разозлился я. — Это ведь не мои деньги!

— Ну ясное дело! — повторил он все с той же ухмылкой и вдруг прошептал мне в самое ухо, причем так быстро, что я не сразу его понял:

— Хочешь узнать, почему Сонька сбежала?

— Хочу, — растерянно пробормотал я.

Он рассмеялся мне прямо в лицо и смылся. Я вернулся домой в крайне подавленном настроении.

ГЛАВА 3

На следующий день мы переехали в город. Меня мучила мысль о том, что я так и не попрощался с Ольгой — слишком быстро она в тот вечер удалилась. В конце концов я утешился, а чем — догадаться нетрудно. Я убеждал себя, что мне необходимо увидеть ее еше раз исключительно для того, чтобы попрощаться. Однако, человек предполагает… Через несколько дней случилось такое, что все полетело вверх дном.

Мы переехали, и жизнь пошла своим чередом. Каждый занимался своими делами. От отцовской прострации не осталось и следа — напротив, он сделался как-то чрезвычайно оживлен и деятелен, может, даже несколько больше обычного. Кому-то все время звонил, куда-то постоянно ездил, причем, судя по тому, что из газеты пару раз звонили с вопросом, где он, занят он был какими-то делами помимо работы.

Позже мне пришлось несколько раз отвечать на вопрос, не было ли в его поведении в эти дни чего-нибудь необычного, и я добросовестно прокручивал в голове все, что помнил. Беда в том, что я к отцу не приглядывался, а задним числом можно придумать все, что угодно. Да, теперь мне кажется, что он был как-то сверх меры возбужден, но, возможно, я придумал это под влиянием обстоятельств.

Безусловно, он как-то странно повел себя утром того дня, когда должен был идти на «Фауста» И странность эта, казалось, снова связана с почтовой корреспонденцией.

В то утро мы с матерью, Петькой и Сашей сидели в гостиной и болтали на разные темы. Была суббота — тот редкий случай, когда мать имела возможность спокойно посидеть вместе с нами. Даже пейджер запищал всего два-три раза, и сообщения не потребовали от нее никаких конкретных действий. Однако вскоре наша идиллия была нарушена. Дверь резко распахнулась, и в гостиную влетел отец. Вид у него, надо сказать, был совершенно дикий. Он сунул матери под нос какую-то открытку и спросил, едва сдерживая ярость:

— Зачем ты его заказала?

Мать невозмутимо отстранила его рукой и сказала:

— Тихо, Володя. Пожалуйста, успокойся. Заказала — что?

— Я спрашиваю, — заорал отец, — зачем ты оставила эту открытку?

Мать вздохнула, взяла открытку у него из рук и прочитала вслух:

— Гёте. Собрание сочинений. Второй том.

Она повертела ее в руках и с удивлением подняла глаза на отца:

— Я не оставляла ее, Володя. Зачем мне ее оставлять? У нас ведь есть Гёте — именно это собрание, и второй том тоже есть. Откуда она у тебя?

— Только что получил по почте, — мрачно сказал отец. — Значит, ты ее не оставляла…

— Да нет же! — мать пожала плечами. — Я не понимаю, чего ты волнуешься. Наверно, какая-нибудь ошибка…

— Здесь напечатан наш адрес, черным по белому, — пробормотал отец. Он как-то скис, сник, словно проколотый воздушный шарик, вся ярость куда-то улетучилась. Теперь он выглядел скорее растерянным, я бы даже сказал — испуганным, если бы не боялся, что это аберрация памяти.

— А что это за том? — спросил я, сам не зная, зачем — наверное, чтобы разрядить обстановку.

— Могу сходить посмотреть, — предложил Саша. — Где у вас Гете?

— Не надо ничего смотреть! — рявкнул отец, вновь приходя в раздражение. — Я и так знаю. Это — «Фауст».

— Можно и выкупить! — легкомысленно заявила мать. — Вдруг тот когда-нибудь потеряется…

— Кто из вас ее оставил, скажите честно! — отец обвел нас всех совершенно сумасшедшим взглядом.

— И не думал! — твердо заявил я.

— Первый раз ее вижу, — буркнул Саша.

— Я не оставлял, — жалобно проговорил Петька.

Мать покачала головой и произнесла фразу, показавшуюся мне довольно странной:

— Знаешь что, Володя, — сказала она, обращаясь к отцу, — в конце концов, если ты так боишься, то лучше не ходи.

Отец, ни слова не говоря, выскочил из комнаты, страшно хлопнув при этом дверью.

— Чего это он? — испуганно спросил Петька.

Мать молча о чем-то размышляла.

— Куда ты посоветовала ему не ходить и чего он боится? — спросил я.

— Не ходить — в театр, на «Фауста», сегодня вечером.

— А чего он боится? — повторил я.

— Он боится… туда идти.

— Почему?!

— Откуда я знаю! — мать беспечно махнула рукой. — Просто вижу, что он пятые сутки не в себе и лезет на стенку при слове «Фауст». Ну я и подумала… А в чем дело — понятия не имею…

Вполне возможно, здесь опять некоторая аберрация. Сейчас я специально пишу об этом эпизоде, поскольку знаю, что он имеет непосредственное отношение к делу. Может показаться, что я и тогда обратил на него особое внимание — так нет же, ничего подобного! Конечно, я удивился, но через полчаса и думать об этом забыл.

До спектакля оставалось несколько часов…



О том, что случилось в театре, я рассказываю с чужих слов. Меня там, к счастью, не было. С другой стороны, рассказ этот столько раз повторялся, и я столько раз его слышал, что в конце концов представлял случившееся так ясно, как будто видел все собственными глазами.

Итак… «Театр уж полон…» Что там блещет, а что кипит — не знаю, сейчас все смешалось. В общем — полный аншлаг. И весь «бомонд», как я понимаю, в наличии — от политического до эстрадного.

Про сам спектакль я так ничего и не понял. Про него, в общем, никто и не рассказывал. Всем стало на него наплевать — слишком сильным оказалось впечатление от событий, развернувшихся во время этого несчастного спектакля. (Кстати, Домби и Фельз заплатили громадную неустойку и уехали на следующий же день.) По каким-то обрывкам фраз можно было догадаться, что зрелище было впечатляющее, но кажется, в основном благодаря фокусам, а не гениальным режиссерским идеям. Домби работал с полной отдачей: зажигал пальцами факелы, материализовался из воздуха в разных точках сцены и зрительного зала и так далее и тому подобное. Настал черед сцены в соборе. Декорация изображала готические своды. Играл орган — хорал Баха, музыка торжественная и величественная. И вдруг как будто сквозь него, временами, почти незаметно, стал прорываться визгливо-непристойный мотивчик, отдаленно напоминающий «Цыпленок жареный…» В разных концах зала откуда ни возьмись появились «рядовые» чертенята и заметались между рядами, то и дело с треском взрывая хлопушки-бомбочки. По залу поплыл голубоватый дымок. И тут на сцене появился новый и совершенно неуместный персонаж — невысокий человечек в нормальном, современном костюме. Лицо его было искажено от ужаса. Это был директор театра, которого, разумеется, в тот момент мало кто узнал. Он бросился к самому краю сцены, пытаясь что-то сказать, но странная музыка, которая сильно била по нервам, полностью заглушила его слова. Тогда человечек быстро замахал руками, подавая кому-то знаки. Музыка смолкла, наступила неожиданная и потому почти неестественная тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучал его голос:

— Господа, только что нам позвонили и сообщили, что в зрительном зале заложены бомбы с отравляющим газом. Я прошу всех немедленно покинуть театр.

По свидетельству очевидцев, он даже не сказал классического «без паники!». Какое уж тут — «без паники»! Не завидую я этому несчастному директору, которому пришлось принимать решение экстренно и в одиночку. Конечно, после такого объявления могла начаться Ходынка. Но лучше так, чем несколько сотен отравленных людей. А времени на размышления не было, и ждать специалистов тоже было некогда…

Разумеется, началось светопреставление. Все повскакали с мест и ринулись на выход. Шум, грохот, вопли, давка. Один из чертей, так и торчавших в зале, случайно взорвал очередную хлопушку. Раздались истерические крики. И тут же, словно отвечая этой хлопушке, хлопнуло еще несколько, значительно громче прежних. Зал заволокло едким дымом. В ту же секунду почему-то вновь зазвучала та же безумная музыка. Наверное, в суматохе кто-то случайно нажал на кнопку. Можно себе представить, насколько кстати пришелся этот бесовский аккомпанемент! В общем, ад, да и только.