Вера Белоусова

По субботам не стреляю

Глава 1

Меня подозревают в убийстве. Me-ня. Вас когда-нибудь подозревали в убийстве? Девяносто процентов моих знакомых в ответ на такой вопрос вытаращили бы глаза, пожали плечами, покрутили пальцем у виска, – словом, нашли бы способ выразить недоумение. А прочие без всяких затей сказали бы: «Нет». Нормальная реакция нормального человека. И я бы совсем недавно поступила точно так же. А теперь – нет. Теперь не могу. К этому еще надо привыкнуть...

В голове у меня упорно вертелась фраза из старого анекдота про психа: «Я-то знаю, что я не зерно, но курица ведь не знает!» Ох, как хорошо я понимала этого психа! Именно такое ощущение я испытала во время разговора со следователем. Я-то знаю, что я ни при чем, но он-то, он-то этого не знает! И что я могу ему сказать? Что я хорошая? Что я мухи не обижу – хоть кого спросите, мою маму, например?.. Меня так и подмывало сообщить что-нибудь в этом роде. Но что-то в его тоне, хотя разговаривал он очень вежливо, заставило меня прикусить язык. Его не интересовало, хорошая я или плохая и что думают обо мне родные и близкие. Его интересовали улики и алиби – все то, о чем я читала в детективных романах и что, казалось, не могло иметь ко мне ни малейшего отношения.

Сам по себе его визит не застал меня врасплох – Костя предупреждал, да и вообще нетрудно было догадаться, что со мной захотят побеседовать. Меня ошарашил поворот темы – я-то по наивности полагала, что все сведется к разговору о том, не было ли у Никиты врагов. А вместо этого мне пришлось рассказывать, где и когда я была и кто меня видел... Все это было очень похоже на бред. Но что поразительно: не прошло и получаса, как я перестала внутренне сопротивляться этому бреду. Я не то чтобы смирилась с новым статусом, нет – просто поняла: теперь это так, и все тут. А значит, мне не остается ничего иного, как срочно учиться ориентироваться в новых условиях. Другими словами, не твердить, как попугай: «Вы с ума сошли!» – или что-нибудь в этом роде, а добывать доказательства своей невиновности. Беда в том, что я понятия не имела, как это делается.

Все шло наперекосяк в тот несчастный день. Нечего было вообще приходить на работу. Все бы прекрасно это поняли, никто бы меня не осудил. Отношения у нас в издательстве вполне семейные. Не без конфликтов, разумеется, как в любом семействе, но зато неформальные, всегда можно обо всем договориться. Шеф, увидев меня, искренне удивился:

– Зачем ты пришла? Я же оставил сообщение, чтоб не приходила.

Все правильно – я забыла проверить автоответчик. Могла бы, впрочем, и сама позвонить, а то и прогулять без предварительной санкции. Толку от меня все равно было, прямо скажем, немного. Голова гудела, буквы на дисплее расплывались и прыгали, как зайчики, – не прошла для меня даром эта история, за последние два дня я здорово перенервничала. Надо было встать, встряхнуться, сварить кофе, что ли... Вместо этого я продолжала сидеть, как приклеенная, тупо уставившись в экран. Что-то такое происходило вокруг, какая-то беготня и суматоха, – пожалуй, чуть больше, чем обычно. Меня, по-видимому, сговорились не трогать. Было слышно, как шеф раздраженно сказал кому- то:

– Все, все переделывать, все с самого начала! Не было печали...

Из смежной с нами «дизайнерской» доносились возбужденные голоса. Они сливались в нерасчленимый гул, из которого время от времени выныривала то одна, то другая фраза.

– Может, Георгия? – нерешительно предложил главный художник Аркадий.

– Ну ясное дело! – фыркнул кто-то. – И маковок, маковок побольше!

– Какого, на хрен, Георгия! – возмутился дизайнер Илья, отличавшийся критическим складом ума. – Вы что, обалдели? Это же его убили, понимаете, – его! Так что накладочка получается: кто у вас Георгий, а кто – змий?

– Действительно... – пробормотал Аркадий.

– Нет-нет, ребята! Тут нужно другое... – сказал шеф, внезапно материализовавшийся в «дизайнерской».

Тут они заговорили все разом, и я перестала разбирать отдельные слова. Минут через десять шеф возник на пороге нашей комнаты. Некоторое время стоял в задумчивости, прижав палец к носу, а потом, словно решившись, направился прямо ко мне. В комнате сильно запахло туалетной водой. Импозантный мужчина в самом расцвете сил, и туалетная вода у него экстра-класса... Только вот перебарщивает он, к сожалению. Я подавила желание отвернуться или дышать ртом, пока не привыкну.

– Ну как ты? – участливо поинтересовался он, подтягивая ногой стул и усаживаясь рядом.

– Все в порядке, спасибо, – ответила я, ожидая продолжения.

Он вздохнул с явным облегчением – как будто боялся, что я разрыдаюсь! – и немедленно перешел к делу:

– Вот что, Ирочка... Никитину книжку придется переделать. Всю – с начала до конца. Привести в соответствие...

Тут он поперхнулся и сконфуженно уставился на меня. Действительно, не самое удачное выражение! Тем не менее я кивнула – дескать, ничего, все в порядке, валяйте дальше. Он поблагодарил меня взглядом за индульгенцию и продолжил:

– Надо включить те стихи, которые Никита передал мне в пятницу. Потом – фотографии, иллюстрации другие, статья... Ты этим, разумеется, заниматься не будешь. К тебе – две просьбы. Во-первых, подчистить текучку за теми, кого я брошу на это дело. Не сейчас, конечно, а когда будешь в состоянии... И второе... Когда будет готов макет, взгляни на него, если сможешь. Мне это очень важно.

– Хорошо, Юра, конечно, – покорно ответила я. Было бы странно, если бы я ответила иначе. Хотя, честно говоря, что-то меня во всем этом ужасно раздражало. Не то деловая возня, с ходу развернувшаяся вокруг этого кошмара, не то всеобщее и явное стремление подчеркнуть, что в моей жизни произошла большая трагедия. В конце концов, я потеряла приятеля, бывшего одноклассника – даже не друга в собственном смысле слова. Тоже, конечно, радости мало, но перебарщивать незачем...

Кофе мне в конце концов сварила Анечка – подруга, сотрудница и соседка по комнате. Она же добыла рюмку коньяку из редакционного НЗ. Я выпила и то и другое и стала немножко больше похожа на человека. Анечке явно хотелось обсуждать со мной детективные сюжеты, но я пресекла все в корне, сказав, что не имею на этот счет никаких соображений и вообще предпочитаю любую другую тему. Я старалась говорить как можно мягче, чтобы, упаси бог, не обидеть ее. Излишняя предосторожность! С тем же успехом можно было орать и топать ногами: все было бы отнесено на счет пережитой мною тяжелой травмы, сегодня мне прощалось решительно все. Мы немного поболтали о разных пустяках, покурили, и я снова уселась к компьютеру. Теперь дело пошло значительно лучше. Но... не суждено мне было в этот день спокойно поработать! Не прошло и получаса, как в дверях возникла секретарша Вика и сообщила, что меня вызывают к начальству. Это показалось немного странным. Во-первых, мы с шефом только что беседовали, а во-вторых, наш демократичный Юра вообще вызывал нас к себе крайне редко, предпочитая заходить сам. Впрочем, тут же все и разъяснилось. В коридоре Вика немедленно притиснула меня к стене и зашептала в самое ухо:

– Он там не один. У него какой-то дядька. По-моему, – она округлила глаза, – он из МУРа! «Так, – подумала я, – пошло-поехало. Что-то больно быстро. Плохи же у них дела, если начинают с меня. Хотя да... Записная книжка...»

Вике страшно хотелось зайти в кабинет вместе со мной. Однако она сумела взять себя в руки, тяжело вздохнула и осталась снаружи, почему-то шепнув мне напоследок:

– Ни пуха...

Я постучала и, услышав: «Войдите!» – открыла дверь кабинета.

«Мой любимый цвет, мой любимый размер!» – говаривал ослик Иа-Иа... Стыдно признаться, но именно эта мысль пронеслась в моей голове, когда сидевший у стола мужчина поднялся мне навстречу. Конечно, это было не вполне уместно, но что же делать, если он действительно максимально приближался к моему идеалу мужской красоты. «Обожаю смуглых мужчин», – говаривала моя покойная бабушка. Надо полагать, я унаследовала от нее это пристрастие. Смуглая кожа плюс большие темные глаза, разумеется, глубокие и выразительные, и далее в том же роде... Маленькая княгиня из «Войны и мира» увидела красавца Анатоля и тут же приготовилась к «привычному галопу кокетства», будучи на последнем месяце беременности. Вот и я в первый момент машинально забила копытом, но, слава богу, тут же опомнилась. Куда лучше кокетничать на девятом месяце, чем строить глазки представителю юстиции, навестившему тебя по случаю убийства.

При моем появлении шеф, стоявший у окна, виновато развел руками и вышел, а красавец кивнул мне довольно приветливо и сказал:

– Добрый день, Ирина Григорьевна. Садитесь, пожалуйста. Я – Александр Петрович Соболевский.

Именно в таком порядке – не «Соболевский Александр Петрович», а наоборот, что меня немного удивило.

– Следователь по особо важным делам Московской городской прокуратуры, – добавил он после едва заметной паузы и показал мне удостоверение.

«Почему – следователь? – растерянно подумала я. – Кажется, должен приходить не следователь, а оперативник...» Эту информацию я, как нетрудно догадаться, почерпнула из детективов. Все-таки сознание иногда выдает странные фокусы. Ну что мне, скажите на милость, за разница, по какому он ведомству? И разве об этом мне нужно было думать в тот момент? Конечно, тут обозначилось некоторое несоответствие между литературой и действительностью, но, может, это какой-нибудь особый случай – откуда мне знать! Следователь – так следователь...

– На днях, – продолжал мой новый знакомый, – нам придется вызвать вас в официальном порядке. Но, если вы не возражаете, я бы спросил вас кое о чем предварительно. Вы не возражаете?

– Нет, – беспомощно пробормотала я. Опять непра­вильно! Что значит «предварительно»? А протокол? Следователь, согласно тому же источнику, должен вести протокол. «Ну хорошо, – сказала я себе. – Успокойся. Ты его удостоверение видела? Видела. Не самозванец? Не самозванец. Ну и пусть поступает, как знает. Ему виднее».

Соболевский кивком поблагодарил меня за согласие, немного порылся в каких-то бумагах и задал первый вопрос:

– Вы хорошо знали Никиту Добрынина? Я испытала некоторое облегчение. Такое начало вполне соответствовало моим представлениям. Если бы я знала, как далеко мы от них уйдем спустя каких-нибудь пять минут!

– Неплохо, – ответила я. – Мы учились в одном классе. И потом тоже общались... приятельствовали.

– Когда и где вы видели его в последний раз?

– В пятницу, 25 июня, у него дома.

– При каких обстоятельствах?

– Он устраивал вечеринку для сотрудников нашего издательства. Мы готовили его книжку. На той неделе ему показали макет, он обрадовался и решил отметить.

– Я не знал, что он публикует свои стихи, – удивился Соболевский.

– Он и не публиковал раньше. Это была первая попытка.

– На этой вечеринке были только ваши сотрудники?

– Нет, что вы! Еще человек десять было, а может, пятнадцать. Я почти никого не знаю.

– Ушли все вместе?

– Не знаю, я ушла раньше всех – через час-полтора, не больше. Но... Я говорила с ним еще раз. По телефону.

Ох, как мне не хотелось об этом рассказывать! Но я чувствовала себя не вправе утаивать информацию – откуда мне. знать, вдруг из нее можно извлечь какую-нибудь пользу. В тот момент я по наивности полагала, что мы со следствием по одну сторону баррикад...

– Когда? – поинтересовался Соболевский.

Я набрала побольше воздуха и сказала:

– Это было в субботу днем. Около двух. Он позвонил мне...

– Куда?

– Как – куда? – удивилась я. – Домой! Соболевский поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Что-то мелькнуло у него в глазах, какое-то странное выражение – не знаю, как объяснить... Конечно, он удивился: это понятно – ведь получалось, что я разговаривала с Никитой последней и чуть ли не прямо перед... Но в его взгляде было не только удивление, было что-то, чего я не понимала и не могла передать словами – хотя была уверена, что не ошиблась и моя мнительность здесь ни при чем.

– О чем вы говорили?

– Да, в общем, ни о чем. Ничего особенного. Он говорил, что сочиняет новую песню...

Он говорил не только об этом, но вот это уже решительно никого не касалось.

– Значит, вы утверждаете, – с расстановкой произнес Соболевский, – что в последний раз были у Добрынина в пятницу, 25-го числа...

Вот, вот оно! Именно в эту минуту я и почувствовала, как что-то в моей жизни меняется неотвратимо. «Вы утверждаете», – сказал он. Это могло значить только одно: отныне все, что я говорила, становилось не более чем моим утверждением, которое могло быть подтверждено или опровергнуто с помощью доказательств. Я молча уставилась на него, ожидая продолжения. Он снова порылся в папке, заглянул в какую-то бумажку и произнес скороговоркой:

– Ольга Николаевна Суханова утверждает, что видела вас в подъезде, где проживал Добрынин, в субботу, между двенадцатью и часом дня.

«Так вот откуда ветер дует...» – подумала я. Все правильно. Ольга Николаевна Никитина, соседка снизу, – никогда, кстати, не знала, что она Суханова, – тип вездесущей подъездной старушенции... В субботу мы с ней столкнулись в подъезде; она сообщила, что торопится на дачу, и тем не менее минут пять со мной проболтала. Скрывать мне было решительно нечего, я все могла объяснить, но почему-то меня охватило уныние.

– Вы спрашивали, когда я видела Никиту в последний раз, – мрачно сказала я. – Я вам ответила. Это было в пятницу. Я действительно была в субботу в доме, где живет... жил Никита, но его самого я не видела. Я забыла у него записную книжку и хотела ее забрать, но мне никто не открыл.

– И как же вы поступили? – поинтересовался Соболевский.

–- Ушла через пятнадцать минут, и это могут подтвердить четыре человека.

Последнее замечание я сделала все еще не вполне всерьез. И напрасно.

– Кто? – ничтоже сумняшеся спросил он, как будто это было вполне нормально – искать свидетелей, которые могли бы подтвердить, что я не вру.

– Во-первых, Алена Субботина... – начала я.

– Актриса?

– Да. Во-вторых, Агния...

– Какая Агния? Как ее фамилия? Чтобы не знать, кто такая Агния, нужно никогда не смотреть телевизор.

– Агния – певица. Понятия не имею, как ее фамилия. Она и в афишах так значится. Агния – и все.

– Понятно. Кто еще?

– Еще два ее телохранителя. Фамилий не знаю.

Жалостная попытка иронизировать осталась без внимания.

– Надо же, сколько народу! – задумчиво проговорил Соболевский. – И что они там делали?

– То же, что и я. Звонили в дверь.

– Не знаете, зачем они приходили?

Кое-что я знала, но, секунду поразмыслив, решила оставить свои знания при себе. Не мое это дело – пусть спрашивают их самих.

– Алена хотела обсудить с Никитой личные проблемы, Агния – деловые.

И хватит с него – остальное пусть выясняет сам.

– Спасибо, – кивнул Соболевский. – Все это очень ценно. Мы с ними непременно поговорим.

Он немного помолчал, перебирая бумаги, и огорошил меня следующим вопросом:

– Знаете, Ирина Григорьевна, одноклассники – это ведь еще ни о чем не говорит... Добрынин рассказывал о вас в интервью, у него в бумажнике нашли вашу фотографию... С другой стороны, все знали о его похождениях. Не могли бы вы... охарактеризовать ваши отношения? Вкратце...

Тут я, признаться, совершенно растерялась. Ничего себе! «Вкратце»! Попробуй «охарактеризуй вкратце» большой кусок жизни! Попробуй расскажи совершенно незнакомому человеку о том, что произошло однажды ночью, ровно десять лет назад. Точнее, десять лет и один день... Подходящий материал для психоаналитика. Для психоаналитика – но не для следователя...

– Он за мной ухаживал... – беспомощно пролепетала я. Соболевский оторвался от своих бумаг и посмотрел на меня с нескрываемым интересом. Ох, как хорошо я знала этот взгляд и как я его не любила! Это лыко я тоже ставила Никите в строку, хотя понимала, что формально он ни при чем. У меня медленно, но верно развивался комплекс неполноценности, изначально мне совершенно несвойственный. Моя внешность меня в общем и целом вполне устраивает, я не могу пожаловаться на недостаток мужского внимания, – словом, вроде бы все в порядке. Но каждый раз, когда Никита публично проявлял ко мне особое внимание или это, как теперь, всплывало в разговоре, я ловила на себе чей-нибудь взгляд – оценивающий, с оттенком легкого недоумения. Еще бы! Красавец-богатырь, национальный символ, рок-певец номер один – и все в одном лице! За него сражались самые немыслимые красотки, которых он, как правило, удостаивал внимания лишь на короткие сроки. Вот на этом-то фоне меня и рассматривали с удивлением. Тут мало не страдать комплексами – чтобы вынести такое без потерь, нужно обладать поистине непробиваемой самоуверенностью. И вообще – не хотела я всего этого. Ни сравнений этих, ни взглядов, ни Никитиного вязкого обожания...

Я сидела мрачная, как туча, уставившись на носки собственных туфель, и, разумеется, не подозревала, что минуту спустя все мои комплексы покажутся мне сущими пустяками по сравнению с сюрпризом, который, как выяснилось, меня ожидает.

– В бумажнике убитого, – самым будничным тоном сообщил Соболевский, – рядом с вашей фотографией было вот это...

Он выложил на стол лист бумаги, представлявший собой отчетливую ксерокопию другого, маленького, листка, на котором корявым Никитиным почерком было написано следующее: «Ирочка», потом – новый номер моего телефона, появившийся совсем недавно, после того как нас переключили на другую АТС, а потом – еще одно слово, и слово это было – «шантаж?». Именно так, с вопросительным знаком, – «шантаж?». Я прочитала эту белиберду раз пятнадцать подряд, в бессмысленной надежде, что она вдруг возьмет и исчезнет, но, увы, она никуда не девалась. Шесть букв, черным по белому, хоть ты тресни: «шантаж». Придраться можно было разве что к последней букве, которая больше напоминала закорючку, как будто Никите надоело писать. Но это была его обычная манера, за эти финальные закорючки ему доставалось еще в школе. Зато первые пять букв не вызывали ни малейших сомнений. «Шантаж» – и все тут!

«Какой, к дьяволу, шантаж?! – пронеслось у меня в голове. – Никита, очевидно, совсем сбрендил!» Я почувствовала, как в душе поднимается волна привычного раздражения – вечного спутника всех моих размышлений о Никите. Волна поднялась и беспомощно опустилась: отныне и присно моему раздражению суждено было упираться в пустоту...

«И все-таки – что это за «шантаж» такой? – мучительно соображала я, украдкой поглядывая на следователя. – Этот наверняка решил, что я добивалась Никитиного внимания каким-то шантажом... Хотя, позвольте... а может, это он меня шантажировал? Для моей женской гордости это, конечно, куда приятнее. С другой стороны, если я его шантажировала, то мне незачем было его убивать, а вот если он меня – тогда другое дело... Так что шут с ней, с гордостью...» Я поймала себя на том, что начинаю осваиваться в новом качестве.

Соболевский кашлянул, и я опомнилась. Он ждал моей реплики.

– А что вы хотите от меня услышать? – мрачно поинтересовалась я. – Вы можете мне верить и не верить, но я понятия не имею, что это значит. Мы с ним друг друга не шантажировали. И вообще... Странная манера записывать такие вещи на бумажку, вам не кажется?

– Безусловно, – кивнул Соболевский. – И тем не менее факт остается фактом. Если это шутка, то очень странная. Скажите, Ирина Григорьевна, кто-нибудь, кроме вас, был дома, когда вы в последний раз разговаривали с Добрыниным?

«А это еще зачем?» – изумилась я. И тут меня осенило. Алиби! Он пытался установить мое алиби. Если бы кто-нибудь подтвердил, что я была дома в субботу около двух, это означало бы, что я никак не могла... О господи!

– Нет, – сказала я упавшим голосом. – Никого не было. Я была одна.

Честное слово, он посмотрел на меня с сочувствием!

– Вот что, Ирина Григорьевна... – помедлив, сказал он. – В ближайшие дни мы вас вызовем. Могу я попросить вас пока не уезжать из Москвы?

– Да, – ответила я, с ужасом думая о том, что скажет на это Костя. Билеты заказаны, путевки выкуплены... Никита продолжал доставать меня с того света. Он дорого бы дал, чтобы расстроить эту поездку... Почему-то у меня не хватило духу спросить, сколько времени я буду «невыездная». Да и бесполезно было спрашивать скорее всего.

– И последнее, Ирина Григорьевна, – продолжал Соболевский. – Вот моя визитная карточка. Здесь оба телефона – рабочий и домашний. Если что – звоните, не задумываясь!

– Хорошо, – покорно пообещала я, абсолютно не понимая, что может означать это «если что». Уже идя к двери, я вспомнила, что тоже хотела задать ему один вопрос.

– Скажите, пожалуйста, – спросила я, обернувшись, – моя записная книжка у вас?

– Нет, – следователь покачал головой. – Книжки там не было. Может, проглядели. И такое бывает, знаете...

Он старался говорить как ни в чем не бывало, и все-таки я уловила в его тоне некоторое беспокойство. Действительно: слона-то я и не приметил... Или Никита ее куда-то припрятал?

Выходя из кабинета, я лицом к лицу столкнулась с шефом и с Викой. Оба выглядели крайне взволнованными.

– Ну что? – свистящим шепотом спросила Вика.

– Ничего, – я растерянно пожала плечами. – Что-то вроде подписки о невыезде...

Тут случилась еще одна неожиданность. Шеф внезапно покраснел, набычился и пошел прямо на выходившего следом за мной Соболевского.

– Товарищ, то есть господин следователь! – заявил он. – Я хочу вам сказать, что вы на ложном пути. Ирина не может иметь к этой истории никакого отношения. Я очень хорошо ее знаю и могу вам лично поручиться...

Тут он, по-видимому, осознал абсолютную нелепость происходящего и осекся, сделавшись из красного темно-пунцовым.

– Большое спасибо за информацию, – подчеркнуто серьезно ответил следователь.

Нетрудно было догадаться, что с содержанием нашей беседы могли ознакомиться все желающие. Окна по случаю жары были распахнуты настежь, достаточно было сесть на подоконник в соседней комнате... И все-таки то, что я услышала, проходя по коридору мимо нашей «кофейной комнаты», застало меня врасплох. Это был еще один – не скажу удар, а так себе – что-то вроде пинка под зад. Две девочки-компьютерщицы варили кофе, и одна из них, не видя меня, говорила другой:

– А я всегда думала: что-то здесь не то! Чудес не бывает. Слыхала? «Шантаж»! Чем-то она его держала на коротком поводочке.

Нетрудно было догадаться, что она имеет в виду. Конечно, теперь у меня были другие заботы... И все-таки я бы соврала, если бы сказала, что меня это нисколько не задело. Я заглянула в нашу комнату, схватила сумку и смылась, не сказав никому ни слова.



Глава 2



Не верили... Никто не верил. Странные люди, ей-богу! Ну скажите на милость, неужели так трудно понять, что у человека есть не только настоящее, но и прошлое? Они, видимо, считали, что он так и родился – с бородой и с микрофоном в руке. Ничего подобного, смею вас уверить! До того как стать национальным достоянием, ваш обожаемый Никита был обычным школьником, закомплексованным подростком, между прочим, довольно хилым... «Косая сажень» – результат систематических занятий бодибилдингом. Хорошеньким – да, хорошеньким он был всегда: белокурый, с большими глазами редкого темно-голубого цвета. Хорошенький – ничего не могу сказать, – но только совершенно не в моем вкусе...

Мы учились вместе с третьего класса. Никита увидел меня первого сентября и немедленно влюбился. Почему – не знаю, может быть, потому, что я была единственная из всех рыжая. Как-то так вышло, что до тех пор он не видел рыжих, – во всяком случае, так близко. Позже он признался мне, что просто глаз не мог отвести от моей пламенеющей гривы. Его влюбленность прошла все положенные стадии – от подножек и дерганья за косички до записок, провожаний и приглашений в кино. Но... не нравился он мне. Ну вот не нравился – и все. Я добросовестно старалась вылепить из всего этого дружбу. Разумеется, без особого успеха. С кем я со временем подружилась – так это с Никитиной сестрой Люсей. Но это отдельная история... Тут крылась одна из причин, по которой я еще в школе была с ним мягче, чем следовало, невольно вводя его в заблуждение. Никитины родители погибли в автокатастрофе, когда он был совсем маленьким. Разумеется, об этом стало известно на следующий же день после его прихода в нашу школу. Одна учительница сказала другой, кто-то услышал... В школах такая информация распространяется с поразительной быстротой. Меня все это потрясло до глубины души. В судьбе этого белобрысого новенького воплотился самый страшный кошмар, который я могла себе вообразить. То, что снилось мне в кошмарных снах, что заставляло кричать и плакать ночами, поднимая на ноги весь дом, в его жизни случилось на самом деле – и я жалела его ото всей души. Но и только. Ничего отсюда не следовало. Может, для кого-то «жалеть» – и значит «любить», но у меня этот механизм работает по-другому.

Никита и Люська жили вдвоем. Была еще какая-то условная тетушка, которая условно за ними присматривала, но по мере Люськиного взросления она появлялась все реже и реже. Люська была на четырнадцать лет старше брата и со временем взяла на себя всю ответственность за его воспита­ние. Вокруг нее вилась тьма поклонников, но она упорно не выходила замуж, дожидаясь, пока Никита «встанет на ноги». Потом выяснилось, что того же самого покорно и, надо думать, с большим нетерпением дожидался один симпатичный парижский журналист. Убедившись, что с Никитой все в порядке, Люська вышла за него замуж и укатила во Францию.

Внешне они были похожи – высокие, белокурые, голубоглазые, но эволюционировали в совершенно разных направлениях. Никита – в сторону русского богатырства, Люська – в сторону вполне интернациональной изысканности и элегантности. Мое отношение к ней больше всего напоминало гимназическое обожание, – разумеется, пока я была маленькая; когда же я «вошла в разум», мы сдружились, несмотря на серьезное осложняющее обстоятельство. Этим обстоятельством был Никита. Казалось бы, кому, как не Люське, обижаться на меня за страдания любимого брата? Ничуть не бывало! Она, напротив, относилась ко мне с явной симпатией и пониманием. Не знаю уж, как преподносил ей всю эту историю Никита... Мы с ней эту тему, как правило, не обсуждали. Только однажды она сказала задумчиво и как бы между прочим:

– Особая тяга к тому, что не идет в руки, – это нормально, это у всех так. «Запретный плод вам подавай...» Ну, может, почти у всех... Но другие все-таки умеют с этим мириться. А у Никиты это как-то особенно... Дурацкий характер! Ничего, Ирочка, не волнуйся. Будем надеяться – как-нибудь рассосется.

Ей-богу, я чуть не заплакала. Она же меня еще и утешала! Что касается ее прогноза, то он не сбылся. Может, оно бы и рассосалось, если бы не привнесенные обстоятельства. Во-первых, я вошла в «романный» возраст и стала заводить кавалеров. На Никиту это подействовало, как красная тряпка на быка. Люська была права – его реакция действительно отличалась от обычной реакции среднестатистического подростка. Что-то маниакальное было в том упорстве, с которым он продолжал ходить за мной по пятам, появляясь в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. Много позже он рассказал мне, что именно тогда, в очередной раз прячась в кустах и наблюдая, как я целуюсь со своим провожатым, он дал себе клятву во что бы то ни стало стать знаменитостью. Так что в Никитином успехе есть доля моего участия...

И все-таки могло рассосаться – шанс был. Он сохранялся до выпускного вечера, до той самой злосчастной ночи после выпуска, когда я выкинула номер, из-за которого все пошло наперекосяк. Хотя в тот момент я этого не поняла и не заметила.

Все, началось с того, что меня надул мой сердечный друг. Моим другом сердечным на тот момент был студент аж четвертого курса химического факультета МГУ. Надо полагать, я была в него влюблена, но это как-то забылось, зато прекрасно помнится, как мне хотелось продемонстрировать его одноклассницам. В общем, я пригласила студента на выпускной, а он не пришел. После торжественной части я, как и было условлено, вышла встречать его к школьным воротам, и все желающие могли наблюдать, как я слоняюсь взад-вперед вдоль забора. Разумеется, я старательно делала вид, что мне захотелось проветриться – но кого это могло обмануть!

Больше всего мне хотелось смыться немедленно. Однако это была бы непозволительная роскошь – все равно что публично объявить о своих страданиях. Кроме того, у меня была роль в капустнике. Поэтому я честно отбыла свой номер и даже протанцевала вальс с пригласившим меня учителем физики. Потом вальсы сменились классическим рок-н-роллом, свет пригасили, все запрыгали кто во что горазд. Я потихоньку выскользнула из зала и отправилась в учительский туалет – единственное место, где можно было запереться. Там я, чего греха таить, немного поплакала, а потом, подняв глаза, встретилась нос к носу с собственным отражением в зеркале. Весь парад, конечно же, пошел насмарку. Глаза покраснели, нос распух, волосы торчали в разные стороны. О том, чтобы вернуться в зал, не могло быть и речи.

На улице оказалось прохладнее, чем я думала, моросил мелкий дождь. До дома надо было добираться на метро, а метро, разумеется, уже не работало. Вроде бы недалеко, всего три остановки, но пешком тащиться не меньше двух часов. Новые туфли, как и положено, натерли ноги. Денег на такси я не оставила. Надо было двигаться к дому – все лучше, чем торчать на месте. Я пустилась в путь, прихрамывая и проклиная все на свете. Минут через пять ко мне присоединился Никита. Я готова была дать голову на отсечение, что он не заметил моего ухода, – и лишилась бы головы. Много лет спустя он сказал, что всегда видит меня боковым зрением.

Сначала он просто шел рядом, потом взял меня за локоть, и с этого момента направление нашего движения изменилось – мы стали неуклонно приближаться к Никитиному дому. Конечно, в моей власти было остановиться или повернуть в другую сторону, но тут со мной что-то приключилось: на меня нашло какое-то странное оцепенение. Не помню, о чем я думала, и думала ли о чем-нибудь вообще... Скорее всего что-нибудь вроде: чем хуже, тем лучше. Собиралась отомстить всему человечеству разом. Интересно, что за всю дорогу мы не проронили ни слова. С Никитиной стороны это было весьма разумно: если бы он заговорил, я, вполне возможно, опомнилась бы и сбежала. Но он шел, глядя прямо перед собой и изо всех сил стиснув зубы, – наверное, боялся, чтоб они не застучали. Должно быть, мы являли собой забавное зрелище, но оценить было некому: на улицах – темно и пусто, до «встречи рассвета» оставалось еще несколько часов, а пока выпускное веселье сосредоточивалось в стенах школьных зданий.

В том же гробовом молчании мы вошли в дом, не зажигая света, прошли в Никитину комнату и, не глядя друг на друга, быстро разделись. То есть нет, не совсем так... Никита в первую минуту застыл, как соляной столб, а я стала стягивать с себя платье, двигаясь, как заводная кукла. Какая-то пуговица или кнопка звякнула, стукнувшись о спинку стула, тогда он опомнился и последовал моему примеру. А дальше...

В общем, ничего у него не вышло. Вполне естественно! – говорю я с высоты своего нынешнего опыта. Первая в жизни попытка, да еще не с кем-нибудь, а с собственным кумиром, предметом многолетнего обожания, плюс эффект полной неожиданности – ведь час назад он ничего подобного и помыслить себе не мог, и вдруг – на тебе! А главная беда в том, что кумир лежит себе бревном и смотрит в потолок, не соучаствуя ни физически, ни психически... Понятно, что при таких обстоятельствах не у всякого встанет. Во всяком случае, насколько мне известно, в дальнейшей жизни у него таких проблем не возникало – какое там!

Что было дальше, я помню смутно. Со мной произошла удивительная метаморфоза – все мои переживания как рукой сняло. Никита плакал, я утешала его, а потом внезапно заснула как убитая.

Когда я проснулась, за окном было совсем светло, метро явно давным-давно работало, по-прежнему шел. дождь. В квартире стояла тишина, Никита не показывался – может быть, прятался, а может, его не было дома. До сих пор не знаю... В тот момент у меня возникло ощущение, что он исчез – не только из квартиры, но и из моей жизни – и больше не появится никогда. Я немного беспокоилась за него, но в целом такое развитие сюжета меня вполне устраивало.

В тот же день выяснилось, что мой коварный химик чист, как стеклышко, – машина сломалась по дороге с дачи. А еще через неделю я в нем полностью разочаровалась. Так что во всей моей эскападе не было, как выяснилось, ни малейшего смысла.

Что до Никитиного исчезновения, то, как выяснилось, я была права лишь частично. Он действительно исчез, но не навсегда, а на несколько лет: кончал консерваторию, внедрялся в шоу-бизнес, – в общем, как и было им задумано, становился знаменитостью. А потом, в один прекрасный день, позвонил и пригласил нас с сестрой на свой концерт. Мы пошли... На следующий день он позвонил снова и попросил разрешения зайти в гости – вообще в гости, не ко мне лично, а ко всем нам. «Я сто лет у вас не был...» Попробуйте в ответ на это сказать: «Нет»! Может быть, кто-нибудь и может, а я не в силах... Он пришел, принес маме цветы, был чрезвычайно мил и развлекал в равной степени всех троих – и маму, и сестру, и меня. Посидел, попил чаю и ушел, напоследок испросив разрешения заходить вообще и советоваться насчет текстов песен в частности – «все-таки у вас два филолога в доме». Два филолога – это были мы с сестрой, только что закончившие филфак, а наши советы нужны были ему как рыбе зонтик.

С того дня Никита стал появляться у нас регулярно. Сперва – и, надо сказать, довольно долго – он вел себя совершенно безукоризненно, всячески подчеркивая, что нас с ним связывает дружба и ничего, кроме дружбы. Я понимаю, в это трудно поверить – но он сумел временно ввести меня в заблуждение. Меня, но не мою проницательную сестру. Как раз в это время она решила сменить профессию и потому оттачивала свою проницательность на родных и близких.

– Тактика и стратегия! – объявила она чуть ли не после первого же Никитиного визита.

Больше того, она развернула передо мной сценарий грядущих событий, совпавший с реальностью до мелочей, до смешного.

– Сперва пойдут воспоминания, – пророчествовала она. – Постепенно они приобретут исповедальный характер. Как только начнется психоанализ – пиши пропало! Он объявит, что без тебя ему не жить, и потащит в койку. Ты скорее всего не дашь, потом пойдет сплошная достоевщина, и он не отвяжется от тебя уже никогда.

Один к одному! Задушевные беседы плавно перешли в ухаживания, ухаживания – в приставания, приставания – в преследования. Он подстерегал меня повсюду, приезжал домой и на работу, звонил, присылал цветы и подарки, следил за каждым моим шагом, знакомился со всеми моими поклонниками, нередко ставя всех действующих лиц в совершенно дурацкое положение. Устраивал нелепые сцены, издевался, требовал, клянчил... Все это было, в общем, похоже на то, что происходило в школе, – но кое-что за эти годы все-таки существенно изменилось. К примеру, мы стали на несколько лет старше. То, что можно было списать на издержки переходного возраста, у взрослого мужика выглядело, как настоящая idee fix.

Модель поведения тоже претерпела кое-какие изменения. Если раньше он прятался в кустах, то теперь с самой светской улыбкой открыто появлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он стал гораздо самоувереннее, чем раньше, но в его самоуверенности все равно оставалась брешь. Неудача со мной явно рушила удобную картину мира, воскрешала в нем давно забытого нервного подростка. Таков был первый вывод моего доморощенного психоанализа. Далее неизбежно вставал вопрос: не проще ли было бы с ним переспать? Ответа на этот вопрос я не знаю. Вполне вероятно, что, добившись своего, он успокоился бы сам и оставил в покое меня. Стопроцентной гарантии, конечно, нет... но дело-то было вовсе не в гарантиях, а в том, что для меня этот вопрос носил чисто умозрительный характер. Почему – не знаю. Я не образец целомудрия. «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – не мой девиз, но тут меня прямо-таки заело. Именно «заело» – так я это себе представляю, – как какую-нибудь шестеренку, которая зацепилась за что-то там не то и не может провернуться. Не может – и все. Для нас обоих та ночь не прошла бесследно. Никита зациклился на необходимости реванша. Я же поняла, что это не повторится никогда и ни при каких обстоятельствах.

Между прочим, занятно... В свое время – должно быть, классе в седьмом – я упивалась «Сагой о Форсайтах». Все действующие лица были мне как родственники – я их и судила, и прощала, и одобряла. Больше всех меня огорчала Ирен. Я не могла понять, за что она мучает бедного Сомса, ни в какую не соглашаясь исполнять супружеский долг. Сомс как был, так и остался мне симпатичен, а вот насчет долга я поняла на собственной шкуре. Ее, беднягу, тоже «заело»... Тут не упрямство, а полная физическая невозможность. Что называется: «Ум с сердцем не в ладу»... То есть не с сердцем, а...

В последнее время Никита завел отвратительную привычку упоминать меня в интервью. Сначала это выглядело относительно безобидно. Он регулярно сообщал журналистам, что, помимо обычных подруг на каждый день, у него есть Прекрасная Дама, которой он намерен поклоняться до скончания века. В ответ на просьбы рассказать о ней поподробнее он задумчиво качал головой и принимался туманно рассуждать о рыжих волосах, средневековых рыцарях и их Прекрасных Дамах. Меня это, конечно, раздражало, но состава преступления тут все-таки не было – разве что насчет цвета волос... Впрочем, мало ли на свете рыжих!

Дальше – больше. Пару раз он упомянул мое имя, только имя, без фамилии! Опять-таки – мало ли на свете Ирин! И наконец как-то раз продемонстрировал мою фотографию. Вышло так, что я узнала об этом совершенно случайно и крайне неприятным для себя образом. Сама я этой передачи не видела – у меня не было идеи следить за всеми Никитиными выступлениями. Войдя на следующий день в метро, я услышала у себя за спиной отчетливый женский шепот:

– Гляди, гляди! Добрынинская баба!

–Где?

– Да вот она, вот! Рыжая, в свитере. Он вчера по телевизору фотку показывал!

– Иди ты знаешь куда! Станет добрынинская баба в метро ездить!

– Говорю тебе – она! Сейчас, как входили, я ее хорошо рассмотрела.

Я поймала в темном стекле жадные взгляды двух девочек лет пятнадцати и на следующей же остановке выскочила из поезда. Причем не как-нибудь, а в самую последнюю минуту, как заправский агент 007, уходящий от «хвоста». Я была в ярости. Никита не имел права покушаться на мою частную жизнь! Не имел права насильно приобщать меня к своей публичности. В конце концов каждый человек сам для себя решает, чего ему хочется больше: известности или покоя. Никита прекрасно знал, что я думаю по этому поводу. Вечером того же дня я позвонила ему и устроила страшный скандал. Он молча выслушал меня и сказал:

– Слушаюсь! Никаких фотографий, никаких имен. Но про Прекрасную Даму ты мне разрешаешь говорить?

– Это твое дело, – в раздражении отрезала я. – Только учти, что Прекрасным Дамам положено поклоняться издали. Издали, понимаешь? К Прекрасным Дамам не пристают и тем более не тащат в койку!

– Это ты про средние века? – тупо переспросил он.

– Это я про всякие века, – отрезала я. – В том числе и про средние. Мы это в университете проходили.

– А я еще не созрел, – мрачно заявил Никита. – Слаб человек...

На том мы и расстались. Немного поостыв и обдумав наш разговор, я нашла, что все это довольно странно. Никто не мешал ему наплевать на мои протесты точно так же, как он плевал на просьбы оставить меня в покое. Между тем он говорил со мной виновато и чуть ли не испуганно. Можно было подумать, что он боится со мной поссориться! Все-таки в его поведении было много, как сказал бы Достоевский, фантастического. Потому не исключено, что половым актом я бы не отделалась.

Никитина популярность тем временем росла не по дням, а по часам. Надо отдать ему должное – в отличие от многих «звезд» он был действительно очень талантлив. Я не­большой специалист по этой части, но все знатоки в один голос твердили, что ему удалось создать нечто совершенно особенное, соединив национальные традиции с самыми современными тенденциями в музыке. По их словам, только Никитина музыка и имела право называться настоящим «русским роком», а то, что было до него, – всего лишь жалкие потуги и суррогат. Не знаю, возможно... У меня нет точки зрения, я просто повторяю чужие слова. Тексты песен он, по большей части, писал сам – то загадочно-абстрактные, то патриотически-ностальгические. Так себе тексты, по-моему... А вот голос у него был замечательный – сильный, красивый, и было в нем что-то такое, что даже на меня действовало, при всем моем скепсисе.

Кроме того, у него была на редкость счастливая внешность, идеально соответствовавшая имиджу. То есть я не знаю, что чему соответствовало: внешность – имиджу или имидж – внешности. Во всяком случае, они прекрасно гармонировали друг с другом. Никита, как я уже говорила, был на редкость хорошеньким от природы, к тому же, решив стать знаменитостью, он основательно поработал над своим внешним видом и в конце концов вылепил из себя русского богатыря. Имя у него было как нельзя более подходящее – псевдонима не требовалось. Кто-то из эстрадных юмористов, не помню уж кто, острил на эту тему, утверждая, что Добрынин подумывает над псевдонимом «Добрыня Никитич». И это, конечно же, был признак настоящей славы – один среди многих прочих.

Неслыханный взлет Никиты начался после того, как внезапно выяснилось, что нам необходима общенациональная идеология. Теоретикам требовалось найти как можно больше ее воплощений. Они учли тот факт, что в центре общенародного внимания у нас находятся звезды эстрады, и первым делом стали искать общенационального певца. То есть искать-то особенно не пришлось. Никита вписался в эту систему, как правильно подобранный кусочек мозаики в общую картинку. Популярности ему и раньше было не занимать, но в последнее время началось совсем уж черт знает что, прямо какой-то шабаш. Он без конца выступал по телевизору – то пел, то рассуждал, то вел телепередачи. Газеты и журналы дрались за то, чтобы взять у него интервью. Я уж не говорю о майках, кепках, значках и прочей рекламной продукции с его изображением. Пару раз он намекал мне, что иметь в качестве спонсора государство очень и очень неплохо. «Совсем большие деньги», – говорил он, налегая на слово «совсем». Меня это «невинное хвастовство» раздражало невыносимо. Я просила его заткнуться или рекомендовала заняться благотворительностью.

Теперь скажите мне: при чем здесь я? Почему все это должно было иметь какое-то отношение к моей жизни? Если кто-нибудь сделает из всего вышеизложенного вывод, что я кокетничаю, а на самом деле внимание такой неслыханной суперзвезды не могло мне не льстить, значит, увы, мне не удалось ничего как следует выразить и передать. Больше того, если кто-нибудь подумает, что вся эта история вполне безобидна, то он ошибется.

Не знаю, как объяснить... Никита нарушал мои связи с миром. Мне, как ни дико это звучит, не верили ни женщины, ни мужчины. Женщины не верили в то, что я не строю Никите никаких ловушек, и пытались разгадать мою хитрость, что, впрочем, многим не мешало отчаянно мне завидовать. А мужчины были не в состоянии до конца поверить в то, что я действительно не отвечаю взаимностью столь завидному кавалеру. За непродолжительный период Никита сумел разрушить три моих романа, между прочим, довольно серьезных, и явно не собирался останавливаться на достигнутом. Одним-двумя «уместными» появлениями, парой «вовремя» сказанных фраз ему удавалось добиться «блестящих» результатов. Симптомы были всегда одни и те же: мои кавалеры начинали мучить меня дурацкими вопросами, становились мрачны, подозрительны, и в итоге все летело в тартарары.

– Ну и ладно! – резюмировала моя сестра. – Будем считать это проверкой на вшивость.

В душе я не могла не признать ее правоту, хотя все три раза все-таки расстраивалась. Но, в общем, глубокой душевной раны никто из них мне, конечно, не нанес. Что же касается Кости... Он все-таки совсем другое дело... Мне так не хотелось устраивать ему «проверку на вшивость»! Если бы не Костя, я не поехала бы в субботу за записной книжкой...



Глава 3



Если бы кто-нибудь захотел узнать, как и когда вошел в мою жизнь этот кошмар, я скорее всего назвала бы не только точную дату, но и время суток. Я сказала бы, что моя жизнь сошла с рельсов в субботу вечером, в тот момент, когда мама изменившимся голосом позвала меня к телевизору. Потом была Никитина фотография во весь экран и сдавленный голос диктора, сообщавшего страшную новость. Именно в этот момент у меня возникло странное чувство, что я вышагнула из собственной жизни и попала в чужую. Хотя... наверное, я не права.

Все закрутилось раньше. Не надо было в субботу возвращаться за записной книжкой, не надо было в пятницу ее забывать, не надо было вообще идти на «дружескую вечеринку», не надо было два месяца назад соглашаться на просьбу шефа, не надо было сто лет назад ложиться с Никитой в постель... Ну и так далее. Можно дойти до внутриутробного периода.

А вот влезать в историю с изданием Никитиной книжки действительно не следовало.

Впрочем, все по порядку...

Месяца два назад шеф обратился ко мне с просьбой, как он выразился, «полуличного характера», при этом раз пять подчеркнув, что я имею полное право ему отказать. Просьба состояла в следующем. Шефу, постоянно озабоченному, проблемой решительного прорыва издательства к преуспеянию и благоденствию, пришла в голову мысль выпустить Никитины песни в виде сборника стихов, с портретом и предисловием. Почему это никому до сих пор не приходило в голову – бог весть. Думаю, не сегодня-завтра пришло бы. Шеф тоже так думал, а потому и обратился ко мне. Мне надлежало испросить у Никиты для нашего издательства эксклюзивное право на издание. Ох, как мне не хотелось соглашаться! Конечно, теперь так и тянет сказать, что у меня было предчувствие...

Чепуха все это. Не было у меня никаких предчувствий, и внутренний голос молчал, как рыба. Просто мне было неприятно просить Никиту о чем бы то ни было. Конечно, я не столько просила, сколько передавала чужую просьбу, и все-таки это каким-то образом меняло расстановку сил: у него появлялась возможность оказать мне услугу. С другой стороны, посвящать шефа в собственные переживания мне тоже совсем не хотелось, а без этого отказ выглядел бы необоснованным – не то грубость, не то упрямство. Юра наверняка просчитал все это заранее – он у нас неплохой психолог. Знал, как взяться за дело...

«Шут с ним! – решила я. – Попрошу».

Никита, выслушав меня, пришел в полный восторг. Как-то так вышло, что до этого момента он не задумывался о возможности издания. Идея понравилась ему до чрезвычайности. Зачем ему это было надо – не знаю. Может быть, для вечности... Во всяком случае, обрадовался он совершенно искренне. А то, что он немедленно согласился на эксклюзив, – уже имело прямое отношение ко мне. На следующий же день он приехал в издательство, привез дискету со словами песен, подписал все, что нужно было подписать, и обо всем договорился с шефом. Больше от него, собственно говоря, ничего не требовалось, но это не мешало ему регулярно наведываться и узнавать, как дела. Он приезжал и раньше – встречал меня на улице с цветами, предлагал довезти до дома, но теперь все это делалось как бы на законном основании.

Шеф, я думаю, с самого начала понимал, что книжка выйдет не бог весть. Никакой Никита не поэт, одно дело – слушать песни и совсем другое – читать их как стихи. Расчет был все на ту же Никитину популярность. Не знаю, оправдался бы он или нет, и теперь уже никогда не узнаю. Теперь и книжка будет совсем другая, и вообще все по-иному...

В четверг Никите показали макет. Он остался чрезвычайно доволен и заявил, что по этому поводу не мешало бы выпить. Все подумали, что он собирается притащить выпивку в редакцию – однако ничуть не бывало. Он пригласил всех к себе в гости прямо на следующий вечер. Какое-то время назад он купил в центре огромную квартиру «с ванной, бассейном, фонтаном и садом», как он говорил, – «для представительских целей». Но нас он позвал не туда, а в так называемую «жилую» квартиру, то есть ту самую, где они жили с Люськой и которая после ее отъезда досталась ему. Ту самую, куда мы с ним пришли десять лет назад, «после бала»... До сих пор не знаю, почему он выбрал для приема именно ее. Тогда мне показалось, что он делает это нарочно – то ли в расчете на мою ностальгию, то ли просто чтобы меня задеть. Словом, чтобы так или иначе сдвинуть с мертвой точки. А может, все это был плод моей фантазии и мания преследования в чистом виде. Во всяком случае, места в той квартире тоже хватало.

Мысль о неявке я отвергла с порога: получилась бы демонстрация, а демонстрации я не хотела. Я решила пойти, но при первой же возможности сбежать...

В пятницу вся наша контора с утра ходила ходуном. Девицы пришли в умопомрачительных нарядах, в смысле работы целый день стояло полное затишье, зато в туалете жизнь била ключом – все то и дело освежали макияж, меняясь по ходу дела пудрами и помадами. Я чувствовала себя довольно глупо: заявлять особую позицию мне было совершенно ни к чему, а вписаться во всеобщий ажиотаж не получалось. Я попыталась потереться в туалете, но без особого толку – при моем появлении все замолкали и принимались старательно мыть руки.

Забавно, между прочим: еще вчера я была вполне своя, а сегодня все волшебным образом изменилось. Удивляться, конечно, нечему – когда на горизонте появляется мужик, ситуация всегда в корне меняется. Обычная история, и все-таки как-то мне было неуютно. Проклиная в душе Никиту с его мероприятием, а заодно и всех баб как класс, я уткнулась в экран компьютера с твердым намерением не реагировать на окружающее.

Без чего-то семь вся наша компания дружно вывалилась во двор и стала рассаживаться по машинам: кто за руль, кто в качестве пассажира – мест хватило на всех.

«Интересно, как он собирается кормить такую ораву, – подумала я. – Кто-нибудь помог приготовить? Хотя нет, наверное, накупил готовых закусок и зелени... Ну и выпить, конечно...»

Мне было слегка не по себе, все-таки я побаивалась Никитиных выходок. Ему ничего не стоило при всем честном народе хлопнуться передо мной на колени и начать объясняться в любви, причем таким тоном, в таких выражениях, что все присутствующие не знали, куда деваться от смущения. Все это мы уже не раз проходили. Разумеется, мне это ничем не грозило... почти. Ничем, кроме ревности, зависти, потока сплетен и самых невероятных предположений на тему: и чем это она его зацепила?

Никитина «жилая» квартира всегда поражала меня нелепостью планировки. Это была «распашонка», но какая-то чудная, нестандартная, с непомерно большой «спинкой» и крошечными «рукавчиками». В гостиной было, наверное, метров тридцать, что для Москвы все-таки непривычно, зато в двух смежных с ней комнатках негде было повернуться. Разумеется, Никита запросто мог ее перепланировать, но он предпочитал жить в привычной обстановке и ограничился тем, что покрасил стены и положил новый роскошный паркет.

Гостиная, надо сказать, смотрелась отлично. Посередине стоял огромный стол, ломившийся от мясных и рыбных деликатесов (вскрываешь пластик, выкладываешь на тарелку – и готово, тут я угадала). Окна были распахнуты настежь, на улице все еще стояла жара, а в квартире гулял приятный сквознячок.

Мы пришли первыми, если можно так сказать о компании из двадцати человек, и сразу заполнили собой все пространство. Я вообще не предполагала, что придет кто-нибудь еще, но, по-видимому, какие-то незваные ежевечерние гости в Никитиной жизни были в порядке вещей. Время от времени раздавался звонок, кто-то входил, выпивал, закусывал, уходил...

«Как это он не боится? – подумала я. – В подъезде – ни консьержки, ни домофона. Вообще никакой охраны. Странно. Все-таки суперзвезда...» Непонятно, кстати, почему мысль о Никитиной безопасности впервые пришла мне в голову именно в ту несчастную пятницу. Предчувствие, что ли? Да не было у меня, вроде, никаких предчувствий...

Никита выглядел чрезвычайно веселым, торжественно обещал шефу сегодня же вручить ему для издания еще одну дискету со стихами, шутил с мужиками, ухаживал за всеми, без исключения, дамами, поднимал тосты за процветание издательского дела, за слияние песенного слова с печатным, за прекрасных дам – и вообще держался настолько безукоризненно, что я мысленно обругала себя за манию преследования. О нашем с ним «отдельном» знакомстве он заговорил лишь однажды, упомянув в какой-то связи, что на днях будет десять лет, как мы с ним окончили школу. Мне повезло, что об этом зашла речь, – иначе я оказалась бы жуткой свиньей. Как только Никита заговорил о школе, я спохватилась, что начисто забыла об одном поручении, которое клятвенно обещала выполнить.

Дело в том, что десять лет со дня окончания школы, то есть с того самого выпускного, исполнялось в ближайшее воскресенье. Мы договорились собраться у одной из наших одноклассниц, жившей, правда, у черта на рогах, но зато в очень большой квартире. Разумеется, имелась в виду складчина. Нужно было по цепочке обзвонить тех, кто не принимал участия в предварительном обсуждении, сообщить им время и место встречи и раздать задания. Мне досталось четыре телефона, по которым необходимо было позвонить не позже пятницы. Как я умудрилась об этом забыть – ума не приложу!

Конечно, можно было позвонить из дому – два часа дела не меняли. И я бы так и сделала, если бы не знала за собой одного странного свойства. С памятью у меня в общем и целом все в порядке, о делах я, как правило, не забываю. Но если вдруг найдет какое-то затмение, как в этот раз, то дело необходимо сделать после первого же напоминания, иначе я наверняка опять забуду. Такое впечатление, что у меня в голове есть какая-то «зона забывчивости», и если информация случайно соскочит с рельсов и попадет в эту зону, то без посторонней помощи ей уже не выбраться. Словом, я решила не рисковать, потихоньку выбралась из-за стола, взяла лежавшую на полке телефонную трубку и вышла в коридор.

Веселье шло полным ходом, но еще не достигло той стадии, когда все встают из-за стола и разбредаются по квартире. Поэтому в коридоре было сравнительно тихо. Я села на табуретку, положила записную книжку на полочку под зеркалом и набрала номер. Минуты через три в зеркале вырисовался Никитин силуэт. Он постоял, послушал, о чем я говорю, и завелся:

– Делать тебе нечего, Рыжик, ей-богу! Готовить, тащиться хрен-знает куда... Неужто не лучше пойти в хороший кабак где-нибудь в центре? Давай отменяй все это дело! Я прямо сейчас позвоню, договорюсь, снимем зал...

–- Никита, – перебила я, – тебе не приходит в голову, что не всем это по карману?

– При чем здесь ваш карман? – искренне удивился он. – Я приглашаю. Для меня это не деньги.

– Рада за тебя, – ответила я самым светским тоном. – Но, боюсь, не всех такой вариант устроит. Так что прибереги свой купеческий размах для другого случая и приходи в воскресенье к восьми по известному тебе адресу.

Резковато, наверное, но что поделаешь, если эта смесь хвастовства с благотворительностью действовала на меня, как красная тряпка на быка, впрочем, как и фраза «для меня это не деньги», которую Никита последнее время повторял через слово. Он надулся и умолк, но не ушел, а остался стоять за моей спиной.

– Да ладно тебе, Никита, – примирительно сказала я, желая разрядить атмосферу. – Скажи лучше, почему здесь нет никакой охраны и как это ты не боишься открывать дверь всем подряд?

– Здесь есть компьютерный пропускник, – пробурчал Никита. – Смотришь на экран и видишь все, что делается за дверью.

– Да? – удивилась я. – Что-то я не заметила, чтобы ты им пользовался.

– Когда в квартире народ, я просто смотрю в глазок. Злодей ведь тоже не дурак, зачем ему лезть, когда такая толпа. Давай-давай, звони дальше.

Я набрала следующий номер, обсудила проблему холодца – стоит возиться или не стоит, – нажала на рычаг, и тут Никита произнес фразу, которой я давно с трепетом дожидалась:

– Я заеду за тобой в половине восьмого.

Отступать было некуда. Малодушно стараясь не встречаться с ним в зеркале глазами и делая вид, что ищу в записной книжке очередной номер, я пробормотала:

– Спасибо, Никита. Но я буду не одна.

Я изо всех сил старалась говорить как ни в чем не бывало и не выдать своих опасений.

– С кем же ты будешь? – процедил Никита сквозь зубы.

– С женихом.

У меня было такое ощущение, что я прыгнула в ледяную воду.

– И кто же наш очередной счастливец?

«Очередной» – это было хамство, причем дешевое, – намек на мое якобы блядство. Я прикинула, не разыграть ли мне смертельную обиду, но посмотрела на Никиту и растерялась. Он стоял, прислонившись к белой стене, мало чем отличаясь от нее по цвету, лицо перекошено, зубы сжаты. Можно было не сомневаться, что сейчас последует какое-то безобразие. Какое именно – оставалось только гадать. На мое счастье, в эту минуту раздался звон разбитого хрусталя, чей-то визг, ахи и охи, после чего из комнаты вылетело сразу несколько сконфуженных гостей – выбрасывать осколки бокала и просить у хозяина прощения. Одновременно позвонили в дверь, и в переднюю ввалились еще три человека, одного из которых я узнала – это был ведущий телеигры «Ладушки». Воспользовавшись суматохой, я схватила сумку и выскочила за дверь.

Утрата записной книжки обнаружилась сразу же. Мне ведь нужно было позвонить еще по двум номерам (на этот раз я каким-то чудом про них не забыла). Тут-то и выяснилось, что книжки нет. Я даже не стала рыться в сумочке, слишком ясно стояла перед глазами полка под зеркалом, а на ней – моя записная книжка, раскрытая на букве «м». В нормальной ситуации это не имело бы никакого значения. Я бы просто позвонила Никите и попросила захватить ее в воскресенье.

В нормальной ситуации... Какая уж тут норма! Можно было не сомневаться, что Никита найдет способ вернуть ее так, чтобы доставить мне и Косте максимум неприятных ощущений. Значительно спокойнее было забрать ее самой. Но, конечно, не сегодня, а завтра. Звонить Никите в тот же вечер не имело смысла: если гулянье продолжалось в том же духе, ему явно было не до меня. «Позвоню утром, – решила я, – и сразу же заеду. Никуда он с утра не денется, будет приходить в себя».

Человек, как известно, предполагает... Все получилось совсем не так.

Никита позвонил в тот же вечер, часа через два, судя по голосу, совершенно пьяный, и с ходу начал ерничать:

– Ну что, дорогая, кому прикажете вручить ваше имущество – вам или счастливцу? А может, заедете за ним сами? Приезжайте, я жду вас, шампанского – навалом! Пре­красно проведем время!

– Никита, – перебила я ледяным тоном, – ты в состоянии слушать? Если нет – немедленно положи трубку, если да – слушай внимательно. Я заеду к тебе завтра. Ты будешь дома в первой половине дня?

– Непременно, дорогая, непременно! Буду ждать вас, как преданный пес. Только вы уж не обманите!

– Не обману, – пообещала я. – Спокойной ночи.

Только положив трубку, я сообразила, что надо было попросить его продиктовать мне два недостающих телефона. Опять забыла – ну что ты будешь делать! Эта проблема, впрочем, решалась просто. Я перебрала в уме те телефоны одноклассников, которые помнила наизусть, набрала один из них, выяснила нужные мне номера, позвонила по ним, дала необходимые указания по части кулинарии – и наконец отделалась от этого поручения, такого, на первый взгляд, простого и невинного, а на деле потянувшего за собой вереницу непредвиденных осложнений.



Глава 4



Жара все эти дни стояла страшная, тридцать два-тридцать четыре. Собираясь в субботу утром к Никите, я надела свой самый легкий сарафан. Перед самым выходом я бросила последний взгляд в зеркало – и засомневалась... Сарафан смотрелся отлично, но... Нижняя часть была полупрозрачная, а узкие бретельки подразумевали отсутствие лифчика. До сих пор меня это не смущало, но для визита к Никите, пожалуй, лучше было одеться по-другому. Мне хотелось выглядеть как можно более бесполой. Исходя из этого я отвергла шорты и короткие юбки и, немного поколебавшись, остановилась на таком варианте: длинная легкая юбка, а сверху – майка навыпуск. Получилось очень стильно и довольно уродливо – как раз то, что надо.

На улице было ужасно жарко. Пахло бензином, асфальтом и почему-то духами. Я подумала, что в обозримом будущем мы с Костей будем валяться на морском берегу, и у меня улучшилось настроение.

«Конечно, если все будет в порядке», – уточнила я про себя. Никакого предчувствия у меня не было, говорю эту фразу всегда – чтобы не сглазить.

В Никитином дворе было тенисто и не то чтобы прохладно, но все-таки чуточку лучше, чем на улице. Помнится, я еще удивилась, что там нет ни души – ни одной старушки на лавочке под деревьями, ни одного ребенка на качелях. Все попрятались от жары или уехали с утра пораньше за город. В подъезде я столкнулась с той самой Ольгой Николаевной, о которой говорил следователь, – Никитиной соседкой снизу. Она помнила меня школьницей, я тоже помнила ее еще со школьных времен – она, кстати, на удивление мало изменилась за эти годы. В общем, обмен приветствиями несколько затянулся. Я успела узнать, что она собиралась на дачу еще вчера, но не с кем было оставить собаку, а сегодня с утра собаку забрали, но она закрутилась и вот теперь мчится на электричку, чтобы не попасть в перерыв.

– А ты иди, иди к нему, – без всякого перехода заявила она. – Заждался, небось. Все утро метался, стульями гремел. И вроде дом капитальный, а все равно слышно...

«Сушняк, – цинически прокомментировала я про себя. – Мотается из комнаты в кухню, спросонок налетает на стулья».

На прощание старушка огорошила меня, произнеся следующий текст:

– И чего бы тебе за него не выйти? Все при нем. Такой красавец! И богатый...

Я хихикнула, изображая смущение. Тут она, к счастью, спохватилась и действительно убежала. Я поднялась на лифте и позвонила в дверь. Тишина. Позвонила еще раз. Никакой реакции. Наплевал на нашу договоренность и ушел? Очень странно и совсем не похоже на Никиту – у него другие недостатки. Был вчера настолько пьян, что ничего не понял или все забыл? Не исключено. Хотя... Не было у меня во время вчерашнего разговора ощущения, что он ничего не соображает.

В глубине души я почему-то была совершенно уверена, что он дома. То ли из-за слов Ольги Николаевны про стулья, то ли еще почему. «Заснул, может быть? – подумала я. – Похоже на то. И что из этого следует?» – «А следует из этого то, – ответила я сама себе, – что ты немедленно отправишься домой и плюнешь на эту записную книжку. Пускай Никита привозит ее в воскресенье и делает что хочет. Сколько можно бояться в конце-то концов! Бог даст, на Костю его фокусы не подействуют».

Все-таки я малодушно позвонила еще раз – с тем же результатом. В эту минуту хлопнула дверь подъезда, зашумел лифт, и глазам моим предстало чудное видение – двухметровая девица немыслимой красоты. Ну, может, не двухметровая, это я, наверно, хватила, но очень высокая. Я сама не маленькая – сто семьдесят два, а она была чуть ли не на голову выше меня. Не могло быть ни малейших сомнений в том, что передо мной – восходящая звезда российского кино Алена Субботина. Я смутно помнила, что в последнее время сплетницы типа «Семи дней» упоминали ее имя рядом с Никитиным. В жизни она оказалась еще красивее, чем на экране: огромные серые глаза, фарфоровая кожа – зато манера держаться оставляла желать много лучшего.

– Ты кто? – с места в карьер налетела она на меня.

– Ира, – ненаходчиво ответила я: неожиданная атака застала меня врасплох.

– Не болтай! – строго заявила она. – Я спрашиваю: ты ему кто?

– Я ему бывшая одноклассница, – отрапортовала я. – Пришла по делу.

– Я тоже по делу, – доверительно сообщила она, уставив на меня бездонные глазища. – Я хочу его убить.

– Почему? – робко поинтересовалась я, глядя на нее, как кролик на удава.

Все это походило одновременно на безумие и на спектакль провинциального театра. Я решительно не знала, как себя с ней вести.

– Я в отчаянии, – поведала она меж тем. – Мне кажется, я беременна. Мне кажется, он разлюбил меня. Сейчас я все выясню. Если он меня разлюбил, я его убью.

– Не выяснишь, – сказала я, сделав внутренний выбор между «вы» и «ты». Как она мне, так и я ей... – Он не открывает дверь.

– То есть как – не открывает? – изумилась Алена. – Мы же с ним вчера договаривались!

С этими словами она нажала на кнопку звонка. Разумеется, безрезультатно.

– Слушай, – выдохнула она, поворачиваясь ко мне, – а может, он не хочет нас видеть? Ему ведь на компьютере видно, кто пришел!

Она позвонила еще раз и решительно объявила:

– Буду стоять до упора. Пока не откроет. Или не придет...

Тут мысли ее неожиданно приняли новое направление, и она воззрилась на меня с величайшим подозрением.

– Постой, а ты, часом, не Прекрасная Дама?

– Нет, – твердо ответила я. – Всего хорошего.

– Погоди, погоди... Ну да, вроде непохоже... Слушай, постой со мной немножко, а? Как-то мне не того... Цыганка меня напугала.

– Цыганка? – машинально переспросила я. Было ощущение, что я плавно погружаюсь в пучину бреда, причем чужого.

– Ну да, цыганка. Ты что, не видела цыганку?

– В жизни? Видела, и не одну.

– Не звени, – сурово оборвала Алена. – Я спрашиваю: сейчас, во дворе, цыганку видела?

– Не видела. Не было там никакой цыганки, – отрезала я.

– Так я и думала!

Глаза у нее потемнели и сделались совсем огромными.

– Она по мою душу приходила. И чудная какая-то цыганка – лицо чудное и говорит чудно... Не ходи, говорит, к нему, большая беда тебе от него будет! И ведь знает, к кому я иду...

«Пожалуй, с меня хватит, – подумала я. – Хотя жалко ее ужасно. Не приведи бог влюбиться в Никиту! И все-таки пойду-ка я, пожалуй, домой. Без меня разберутся».

Только я собралась откланяться, как приехал лифт, и на площадке появились новые действующие лица. То есть... Как бы это сказать... Действующее лицо было одно, а при нем – два телохранителя зверского вида, один другого краше.

«Прямо Млечный путь, или, как это там называется... звездный дождь...» – подумала я. Вновь прибывшая тоже была звезда, только не кино, а эстрады. Знаменитая певица Агния. Под этим именем знал ее весь российский народ, а фамилии у нее как бы и не было. Выглядела она своеобразно: длинная, немыслимо худая и гибкая – женщина-змея с длинными иссиня-черными волосами, в узком серебристом платье без рукавов, с огромным количеством бренчащего серебра на запястьях. Ее песня под названием «Проклинаю!» считалась одним из главных хитов последнего месяца.

Алена тут же забыла обо мне и переключилась на новый источник потенциальной опасности.

– Ты зачем пришла? – спросила она, мрачно глядя на Агнию.

Я была уверена, что та немедленно пошлет Алену с ее вопросами куда подальше. Однако ничуть не бывало. Агния посмотрела на нее с брезгливым сочувствием и бесстрастно проговорила:

– Не дергайся. Я же тебе объяснила: не мой участок. Должок за Никитой, вот и пришли потолковать. А ты чего торчишь на площадке? Ты оттуда или туда?

– Я – туда, но он не открывает, – печально поведала Алена.

Агния нажала длинным смуглым пальцем на кнопку звонка и, не отпуская, стала ждать ответа. Я воспользовалась паузой, пробормотала что-то вроде – «ну пока» – и потихоньку ретировалась.

Во дворе было по-прежнему тихо и безлюдно, лишь в глубине, под липами, маячила чья-то фигурка в пестрой одежде. Я остановилась, чтобы достать сигареты, и в эту минуту фигурка решительно двинулась ко мне. Бред продолжался, причем уже не чужой, а мой. Обещанная цыганка была тут как тут. Ее неожиданное появление в сочетании с Алениным рассказом подействовало на меня странно: вместо того чтобы спокойно идти своей дорогой, я остановилась как вкопанная, не в состоянии отвести от нее глаз. Она подошла ко мне вплотную и, не сводя с меня черного горящего взгляда, проговорила:

– Если ты дашь мне деньги, я предскажу тебе судьбу. Если не дашь, я все равно скажу: не ходи, не ходи к нему! Иначе у тебя может быть беда! Понимаешь?

Как только она приблизилась ко мне, я поняла, почему Алена говорила о ней «чудная». На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать, и что-то в ней было опереточное. Формально и придраться не к чему: смуглая, черноглазая, в цветных лохмотьях... Дело даже не в чертах, а в выражении лица, оно было какое-то, как бы это поточнее выразиться... непрофессиональное, что ли. В черных глазах время от времени мелькало что-то похожее на испуг, и вообще вся повадка была какая-то неправильная, я уж не говорю о речи... «И говорит чудно», – заметила Алена. Мягко сказано! Фразу она строила совершенно не по-русски. Это бы ладно, но ведь и цыгане так не говорят! Где это вы видели цыганку, которая не просит позолотить ручку, а старательно выговаривает: «Если ты дашь мне деньги?..»