Я застелил себе матрас в моей бывшей комнате, лег и стал смотреть в потолок. Толику тоже не помешает ремонт. Может, натяжные потолки? Нет, это пошло. Это фальшивка. Попытка прикрыть трещины глянцевым блеском. Когда надо их хорошенько зачистить, сделать глубже и толще, потом залить раствором. Сначала будет хуже, сильно хуже. Но после всего, когда счистишь все лишнее, выровняешь поверхность, будет как новенькое. Покрасишь, и как будто ничего не было. Нет. Шрам останется. Может, незнакомцы не заметят, но он будет там, под слоями штукатурки. И это будет честно.
«Я учился жить заново. Носить шкуры, обходиться без пальцев. Я заново научился писать. Кожа на культе удобно складывалась. Почерк больше не был изящным, но я писал.
Они доставали для меня бумагу и чернила. Одному Богу известно, с кем вели торговлю эти существа. Но все, чего бы я ни попросил, мне давалось.
Ищите и обрящете. Попросите и получите.
…
Только не Ее. Ее я не получил. Ее навсегда забрали льды. Ей не простили. Лед не прощает.
…
Я учил нуоли говорить, а они учили меня жить».
Пусть меня тоже научат.
* * *
Я проснулся под звуки кофемашины. Мои любимые. Хотелось распахнуть окно, втянуть воздух, сделать зарядку, ну хотя бы отжаться десять раз. Пять. Три.
Мне хотелось выйти без маски. Ради Толика.
На кухне царила любовь. Не буквально. Еще в коридоре я почувствовал, что происходит что-то настоящее. И Толик, и Яна почистили свои трещины и сейчас заполняют их чем-то крепким. Какой-то новый материал. Я не знаю такой. Да и откуда мне знать?
– Ты рано, – сказал Толик.
– Надо насчет работы сходить.
– Ты отправил ролик в Москву?
Ролик! Черт! А когда дедлайн? Наверняка сегодня.
– Все мои заметки пропали.
– Похуй! Импровизируй!
Яна стояла у окна и потягивала кофе из моей чашки. Все лучше, чем тушить в ней бычки. Ее углы тоже разгладились.
– Приходи днем в клуб, там и запишем.
Импровизация мне никогда не давалась. Возможно, красная кулиса поможет.
Толик жарил блинчики. Не те тонкие русские блины, а блинчики. Он специально купил сковородку с разными смайликами и сейчас жарил только улыбку. У них с Яной все будет хорошо. Я почти уверен. Но в чем я больше уверен, это в том, что мне пора искать свой дом. Хотя бы временный.
* * *
Здание банк Миши отхватил себе знаковое. Когда-то пришлось даже подвинуть соседние, чтобы вместить его. На проходной охранник долго записывал данные, сверялся с какими-то списками в компьютере. Даже захотелось подсмотреть. На здание было много покушений. Самое яркое – представить ограбление как съемки кино. Но «киношников» быстро поймали. А могло стать ограблением века. Когда меня наконец пустили внутрь, по спине пробежал холодок. Буквально. В огромном холле серые стены и высокий потолок заставляли почувствовать себя песчинкой. Нет, лучше соринкой. Пылинкой. Так точнее.
Миша встретил меня в роскошном костюме. Синий в полоску. Вылитый Аль Пачино из «Крестного отца». Или в «Лице со шрамом». В двухдневном худи я смотрелся чужеродно в этом здании. О чем я говорю? Худи ни при чем!
– У вас работают нуоли?
– Кажется, да.
Значит, нет.
– В архиве.
Зачем я пришел? И что я скажу? Эй, чувак, я хочу на тебя работать, но еще я хочу…
– Вот и пришли, – сказал Миша, закрывая за нами дверь.
Окно выходило на внутренний двор. Стол был завален журналами, плакатами, буклетами. На нем стояли две рамки с фото (какое клише!). На одной фотке Миша (наверняка это он) делает какой-то элемент на доске. На второй – он и Натали. Паркет был недавно отциклеван. Мне сразу захотелось разуться. Миша указал на диванчик, а сам сел на стул. Достал сигарету и закурил. В здании запрещено курить.
– Я стал больше курить, – сказал он, разгоняя дым. – Плохой знак.
– Насчет Натали, – выпалил я.
– Забей, – махнул Миша. – Мы уже неделю не разговариваем.
– Она собирается в Италию.
– Пусть едет. Может, перебесится.
Я не знал, что сказать. Миша затянулся, закашлялся.
– Не парься из-за нее, – сказал он. – Это сезонное. Зимой вернется, опять устроится в какой-нибудь офис, а весной уйдет. Антон ей мозги промывает. Они часами на телефоне.
– Ты любишь ее? – Я сказал это вслух?
– Мы дружим со школы.
Зачем я спросил? Хотя где-то уже давно жужжала эта мысль.
– У меня щас такая тут запара, – сказал Миша. – Еще надо группу на Филиппины собирать. Если захочешь, маякни. Только дорогу надо оплатить.
– Я б лучше в Мурманск.
– А это идея! Поплавать с китами. Может, соберу на недельку желающих.
Мы еще какое-то время поговорили ни о чем. Миша рассказал про работу, хотя он уже понял, что мне не подходит это место. Оно и ему не подходило, но «квартира в ЖК „Адмирал“ сама себя не оплатит».
Миша показал мне кабинет, где я бы работал. Чуть больше его собственного. Столы в нем стояли вдоль стен, лицом к двери. Мой был бы в углу возле шкафа. График с девяти до пяти, обед с часа до часа сорока пяти, есть столовая, в кабинете только печенье и чай. Я вспомнил, как Лена принесла рыбу на обед. У Андрея случился припадок, он открыл все окна и до конца дня протирал дверные ручки. Многое бы отдал, чтобы снова на это посмотреть. Я готов каждый день терпеть запах обедов Лены. Подчиненные Миши, не отрываясь от своих компьютеров, напряглись. Они не хотели бы работать со мной. Не потому, что я нуоли, как бы мне ни хотелось так думать и подводить к этому весь нарратив, а потому что ни один коллектив не любит новичков. Когда я пришел к Игорю, только он и был мне рад. Он заполучил новый вид в свою «бирюзовую» компанию. Даже если я ничего не умел, он бы взял меня. Я ничего не умел.
В давящих серых стенах банка с роскошным деревянным полом, по которому так хотелось ходить босиком, я думал о своей тесной каморке под крышей с тормозящим компом и ужасным ковролином. Если бы можно было все вернуть, я бы вернул. Я бы больше старался. Написал бы нормальный слоган для «Веревникова». Такой, чтобы не было стыдно. Такой, чтобы говорил об уникальной природе Донского края, а не о далекой и невозможной Франции. Кто вообще хочет «почувствовать себя французом», попивая отечественное вино?
Миша дал мне неделю на ответ. Но я его уже знал. Как и Миша.
Я вышел из здания и глубоко вздохнул. Хотелось дышать. Впитать в себя солнце. Смахнуть с себя серое облако. А что меня так впечатлило? То, что здесь в подвалах расстреливали? Мне нет дела. Что я обманул Мишу? Я просто не сказал. Да и зачем. Скоро все это и так закончится. И обман этот совершенно бессмысленный.
Как всегда в момент высокопарных размышлений, телефон в кармане просигналил. Натали ждет вечером. Проза жизни. Надо все-таки купить трусы.
Я шел по Садовой в поисках магазина. Не ехать же на рынок. Ходить по рядам, прицениваться, примерять. Берите, мужчина, не пожалеете. Качественная Турция. Я мужу такие же беру. Вы потом еще вернетесь. Сносу им не будет. Вы подумаете, ну что за театральщина. А я отвечу – все именно так. До сих пор. Просто вы не бываете на рынках.
Наконец я нашел какой-то магазин. Под вывеской «Пижамы» стояла Элина. Она только что вышла или собиралась войти? Я остановился у киоска с кофе. Заказал лавандовый раф. Гадость. Но он дольше делается. Элина рылась в сумке. Можно же навести уже порядок в этом чертовом мешке? Я подглядывал, как она ищет. Телефон? И страх, что она заметит меня, с каждой секундой рос. Я почувствовал, как шерсть на спине зашевелилась. Надо разобраться в этом явлении. Не могут же волоски буквально шевелиться. Может, убежать? Я могу. Я уже выяснял.
Наконец она нашла свой телефон и ответила. Да, сказала она, завтра самолет, в Домодедово, на такси, ночью аэроэкспрессов нет, да оплатят, да, метро «Достоевская», однушка пока, с ремонтом, кажется, душевая кабина, всего две станции, да какая разница, командировок много, первая уже в декабре, да, повезу малолеток в Сингапур, знаю, закупилась вентиляторами, не нужна мне шляпа, кепки фирменные, не надо высылать, не забуду, привезу, список напиши, а лучше сфоткай и пришли, я постараюсь, если разрешен провоз, ладно, обсудим, мне надо обустроиться, сейчас нет, переведу на следующей неделе, у тети Кати займи… Значит, ее завтра уже не будет? Я не успел понять, что чувствую, Элина бросила телефон в сумку к ключам от всего и пошла в другую сторону. Ее широкие плечи ссутулились. А может, всегда так было? Я забрал свой раф и выбросил в мусорный бак. А мог бы просто поставить рядом.
Я купил себе трое трусов за пятьсот девяносто девять и пять пар носков за девятьсот девяносто девять. Я молодец. Мысленно вычеркнул из списка дел эти важные пункты. Я знаю, как справляться с этой жизнью. Трепещите, «Лужники»! Не нужны мне твои советы, Антон!
Волна благодати накатила. Не знаю точно, что это. Но что-то хорошее, чего я раньше не чувствовал. И в порыве души или что там у нас я написал Элине: «Прости меня и будь счастлива!» Кажется, я прослезился от пафоса и благородности момента. Не знаю, что это, но маска увлажнилась. Я шел к Толику в клуб. Я чувствовал, что смогу теперь все, что угодно. Даже справиться с импровизацией! А всего-то купил трусы. Но казалось, что покорил Монблан. Или что-то подобное. Не Эверест, пониже. Телефон просигналил. Сообщение от Элины: «Сдохни!»
Справедливо.
В клубе у Толика я забыл про Элину. Полутемное помещение, с грязью и крошками на полу, пыльными диванами успокаивало меня. Такой олдскульный стендап из телека моего детства. Уборщица, простите, мастер чистоты и мама Дикого, только приступала к работе. Я глянул на ведро и тряпку. Едва ли этим можно вымыть хоть что-то. Но и чего можно ожидать за ту зарплату, что она получает? «Комедия» – для идеалистов. Маленькая полукруглая сцена, старые прожекторы, тяжелая пыльная и сальная штора. Мне она нравилась, несмотря на то что провоняла креветками и потом с ладоней. Эту штору Толик выкупил у нового сценографа государственного музыкального театра. Сделка была тайной и темной. Этот сценограф долго не продержался. Кажется, его уволили за растрату бюджета. Или посадили. Но точно уволили.
Толик любил это место. А я любил Толика. И никакие крошки не заставят меня поморщиться, хотя это и так невозможно.
Толик мог бы уехать в Москву или Питер, управлять крутыми заведениями. Но он оставался тут. В этом прокуренном еще со времен, когда можно было курить, помещении. Ходил по блошиным рынкам, покупал всякий хлам, который даже женщина с синдромом Дауна и пьяный пограничник у себя не поставят. Они ему и продали пару светильников и пресс-папье в виде печати партии, которую Толик поставил у себя на столе. У него, как у конферансье, был свой столик за кулисами. Не сильно далеко, так, чтобы его можно было увидеть из зала. Каждые полгода его стол обрастал все новыми предметами. Появилась теплая лампа, скатерть с бахромой, вазочка со сколом, продавленное кресло.
Как-то Толик нашел на помойке ковер. Он попросил меня помочь перетащить его в клуб. Мы всю дорогу радовались удачной находке. Я радовался за Толика. Так я думал о том, чтобы скорее помыться и постирать одежду. Когда развернули ковер, на нем, как в очень плохом кино, оказались следы коричневой крови. Не просто капля из носа, а такое месиво, будто кто-то резал на нем свинью. Причем кто-то неопытный. Чем-то очень тупым. Но Толик решил, что ковер слишком хорош, чтобы выбросить. Отдавать в химчистку не рискнул. Он почистил его как мог во дворе клуба, высушил, а потом мама Дикого пропылесосила, и теперь ковер лежит под одним из столиков в первом ряду. Отлично вписался. Главное – не смотреть на него со сцены. Под определенным углом и при определенной фантазии можно многое увидеть.
– Тамара Егоровна, может, постирать уже эту тряпку? – сказал Толик. – Я ж машинку вам установил.
– Толя, проще сжечь эту богадельню.
Так и заканчивалась коммуникация начальства с подчиненными. Но Толик не уволит ее. До самой смерти. Его.
Я прошел к сцене. Толик выставил треногу с круглой лампой. Я не имел понятия, что говорить. Всего три минуты. Целых три минуты. Долгих и тягучих. Нет ничего хуже неподготовленной импровизации.
– Мотор, – сказал Толик и нажал кнопку на телефоне.
– Привет! Я Йалка Симонов. – Я сделал паузу, не знал, что сказать. – Я не знаю, как шутить. Все мои записи пропали. Это, кстати, забавная история. Моя бывшая… Да, у нуоли могут быть бывшие. Так вот, моя бывшая выбросила все мои вещи, предварительно разрезав их на маленькие кусочки, чтобы я даже не думал их починить. Я прямо вижу, как она, как ребенок на продленке, скрупулезно вырезает снежинки из моих трусов. Это был тяжелый год. Хотя он еще не кончился. У сценаристов это называется путь героя. В конце должен быть хеппи-энд. Жду конца. Не буквального. Хотя моя бывшая желает его мне…
– Так, стоп, – сказал Толик. – Память переполнена.
Толик копался в телефоне, а я думал о том, что сказал. А главное, зачем.
– Слушай, пусть она хотя бы комп новый купит.
– Она мне оплатила Медвога, – сказал я. – Боюсь, потребует вернуть бабки.
– Ну ты и лузер.
– Ага.
– Кажется, все, – сказал Толик, ставя телефон на подставку. – Мотор!
* * *
После нескольких дублей мы закончили съемку. А мама Дикого закончила уборку. Мало что изменилось. И сказала, что лучше б я анекдот рассказал. Про евреев или про Новый год. И рассказала сама. Мужик в новогоднюю ночь ставит табуретку и накидывает веревку на люстру. Вдруг распахивается дверь и вваливается пьяный Дед Мороз, усаживается на диван, смотрит на несчастного мужика и спрашивает, чего это он там делает. Мужик отвечает – неужели непонятно. Дед Мороз подумал-подумал и сказал, что, раз мужик все равно на табуретке, пусть хоть стишок расскажет. И расхохоталась так, будто не сама его рассказала. Акробат умер на батуте, но еще долго продолжал радовать публику.
Мы выбрали самые приличные три минуты, я заполнил анкету, отметил, что готов к переезду. Зачем я это написал в примечаниях? Отправил. Я многого не ждал или все-таки ждал. Такими фразами обычно стараются защититься от неудачи. Вернее, от последствий неудачи. Я не неудачник, ведь я ни на что не рассчитывал. Буду честным. Я рассчитываю. Этот год какой-то слишком странный, чтобы не закончиться чем-то весомым. Какой-то победой. Хотя бы мизерной. Пусть я попаду в лонг-лист. Займусь наконец английским всерьез. Элина пыталась поставить мне технику речи. Найду другого учителя и через год поучаствую в британском фестивале. Какой я оптимист. На этот фестиваль еще заработать нужно. Я найду работу.
Всего-то записал и отправил видео, но ощущение большого сделанного дела. Это приятно. Как будто я могу больше. Я все могу. Или, как говорит Натали или этот зооАнтон, мне можно все. Так вот что чувствуют достигаторы, целеполагаторы, тренеры, консультанты, те, кто клеит на карту желаний «Лужники» или «Олимпийский» и через год их собирает.
Хотелось как-то завершить этот день. На высокой ноте, как сказал бы Верховской. Я позвонил Натали.
В новых трусах я шел к ней. Может, надо купить цветы? Или торт? Я хоть раз покупал Элине цветы? Нет. Я зашел в цветочную лавку в Покровском сквере.
– А сколько эти?
– Три пятьсот.
– Сколько?
– Это пионы, голубчик.
– Ладно, а можно картой?
– Картой три шестьсот.
С букетом за три шестьсот я стал чувствовать себя хуже. И зачем они Натали? Разве ей нужны цветы? Разве они кому-то вообще нужны?
Я позвонил в калитку, Натали что-то сказала, я не расслышал, калитка щелкнула. Посмотрел с сожалением на клумбу с розами. Из подъезда вышли родители Натали. Они меня сразу заметили. Как можно не заметить двухметрового йети с дурацкими цветами. И спрятаться негде. Ни одного дерева. Разве что в розарии. Я ведь мог убежать. Что за день случайных встреч? Я что, в ромкоме? Если бы это был он, то Станислав Макарович сначала попытался бы меня убить, а потом бы понял, что его дочь счастлива, и пожал бы мне руку, сказав: «Береги ее, сынок!» Но я не в романтической комедии. Это точно. Станислав Макарович не хочет меня убить. Это ниже его достоинства. Он знает, что ничего у меня не выйдет. А потому даже не смотрит в мою сторону. Они просто шагают мимо. Родители Натали прошли мимо, даже не взглянув. И я промолчал. А надо было схватить его за грудки и крикнуть в лицо: «Я здесь! Я существую!»
Натали открыла дверь. Глаза ее превратились в две узкие щелки. Из носа текло. Увидев цветы, она попыталась улыбнуться, но еще больше расплакалась. Ее лицо было таким мокрым, что я удивился, как много жидкости может производить человеческое тело. Она уткнулась мне в грудь, и плечи ее дергались. А я стоял и думал, куда деть цветы, и хорошо бы она не пачкала соплями единственное худи.
– Х-х-хочешь п-п-поесть или после? Е-е-сть морков-ный т-торт, – сказала она, беря меня за руку.
После? Я что, в доме терпимости? Ее ладонь была влажной и липкой. Хотелось помыть руки. Я вручил ей букет, который все еще неуклюже держал в правой руке. И пока Натали вдыхала розовые пионы, вытер о себя левую ладонь. Все равно худи стирать.
– Видел твоих родителей, – сказал я, чтобы что-то сказать.
Натали всхлипнула.
– И виделся с Мишей. – Ну что я за существо?
Натали вместе с букетом сползла на пол, уткнулась в колени и завыла. Я никогда не видел, но слышал про женские истерики. Мне не хотелось это видеть. Но не уходить же. Когда-нибудь она перестанет.
Я разулся и присел на корточки рядом. Она подняла голову, всхлипывая и дрожа плечами, икнула. Потянулась к моей маске. Ради Всего Сущего, я сам! Быстрым движением я снял маску и положил на обувную полку в надежде, что Натали регулярно ее протирает.
Что творилось в этой головке? Цирк. Фантасмагоричный, параноидальный, извращенный. Я бы даже хотел посмотреть, куда зайдет, но то ли голубые, то ли серые глаза Натали молили, чтобы я остановил ее. И вот это уже никакой не ромком. Да и не был им никогда.
Я словно подглядывал в замочную скважину.
Она тонкая, угловатая. Он большой и нелепый. Неловкие движения обоих в начале. Она вздрагивает от каждого касания. Ей непривычно. Она не знает, как обходиться без поцелуев. Он знает, как обходиться без поцелуев. Иногда она плачет, иногда смеется. Иногда ее тело дрожит, иногда неподвижное, словно мертвое. Конец наступает неизбежно. Даже для нее.
После. Она рассказала, что отец выгонит ее из квартиры, если она не возьмется за ум. Я спросил, как определить, что кто-то взялся за ум. Натали не ответила. Чтобы взяться за ум, нужно сначала его отпустить.
Я знал, что это последняя встреча. И Натали знала, наверно. Она что-то шутила, говорила, как мы встретимся через год, когда она вернется с итальянским акцентом и широкими бедрами. Я шутил в ответ. Но она не смеялась.
Мне хотелось уйти. Прощание затянулось. Не фееричное и с помпой, как у Игоря, а вялое, липкое. Тошнотворное.
Когда я наконец вышел от нее, уже светало. Я спрятал маску в карман, надвинул капюшон и пошел. А Натали спала, обняв подушку. И пионы все еще валялись у входной двери. Завтра Натали их обнаружит, но реанимировать не сможет. Наполнит ванну холодной водой, положит в нее цветы, пыльно-розовые лепестки будут медленно опускаться на дно. Зря я отказался от химической подкормки за триста рублей.
«У меня выдался тяжелый год.
– Эй, ты возомнил, что дальше будет лучше? Очнись!
– Не будет?
– Лучше тебе спуститься на землю, раз уж вас сюда заслали, и просто жить свою ебаную жизнь!»
Натали помирилась с родителями и уехала в Марангони. Кажется, дизайн. Или что-то вроде того. У нее не было выбора. А может, был. Я мог сказать – бросай семью, мы справимся. Смешно. Интересно, Натали ждала какого-то поступка от меня? Уже в самолете она написала мне:
«Йалка, ты самый светлый и добрый из всех, кого я знаю. Спасибо за все. Буду скучать».
Она ничего от меня не ждала. Больше того. Умела поставить твердую точку.
Есть в этом мире просто женщины? Без сложного внутреннего мира. Как моя мама, например.
Родители ждут меня на Рождество. И я купил билет. Увижу Серегу.
* * *
Мише я объяснил, что не буду у него работать. Не потому, что не смогу смотреть в его прекрасные карие глаза. Смогу. На мне же маска. Но противно даже думать о том кабинете в сером здании, каким бы великолепным ни был пол. Миша сказал, что я сделал правильный выбор. Он и сам бы свалил, но надо платить долбаную ипотеку. Мне хотелось бы знать, что у них с Натали. Но я не спросил. А может, мне неинтересно уже. Миша пожелал мне удачи с поиском работы, он даст знать, если соберет группу в Мурманск. Не соберет.
Мурманск. Я же ничего не теряю.
Я отправил резюме и самое теплое сопроводительное письмо из всех, что я когда-либо писал и читал в интернете. Я исполнительный. (Иногда мог по несколько дней не открывать рабочую почту.) Ответственный. (Когда заметил опечатку в слове «какачество», никому не сказал. Листовки уже ушли в типографию. Потом обвинили корректоров.) Амбициозный. (Мои амбиции так высоки, что я до сих пор ищу себя. Вы не пожалеете, взяв меня на работу гидом по псевдодеревне нуоли.) Кто, если не я! (Псевдонуоли.)
Мне пришел ответ на следующий день. Хотя у меня нет нужных навыков, в письме я был убедительным. Умение убеждать. Надо внести это качество в резюме.
* * *
По законам жанра тут должен быть рассказ о чуде. Например, я прошел отбор на участие в стендап-фестивале в Москве. Вошел в лонг-лист. Организаторам так понравилась моя импровизация, что они даже не запросили весь материал. И я, отказавшись от дурацкой работы в Мурманске, еду покорять столицу. Трепещи, мир! Трепещи, Антон со своими «Лужниками»!
Последние две недели я почти не выходил из своей комнаты. Восстанавливал утраченные записи. Толик с Яной звали меня, только чтобы покормить. Да, они все еще вместе. И Яна избавилась от длинных черных волос. Теперь они светлее и гораздо короче. У нас гармония. Иногда я думал, а вдруг я так и останусь у них. Кем-то вроде домашнего питомца. Я чистоплотный, тихий, сам гуляю, ем не много. Антон, не стань он бизнес-коучем, сделал бы мне необходимые прививки. И кастрацию, чтобы не бродил по городу и не связывался с другими. Все-таки я устал шататься.
Мне нужно было восстановить все, что я наработал за три года. Ладно, не все. Но что-то. Откапывал шутки про эпиляцию и алкоголь. Дурацкие. И зачем я их придумал. Хотел впечатлить.
Но вернемся к чуду. Москва, стремительная карьера в стендапе и все такое. Чуда не произошло. Я все-таки не в ромкоме. Я не вошел в лонг-лист. Мне прислали краткое разъяснение. Начинающим комикам нужно готовиться к импровизации. Тщательно. Сам по себе жанр импровизации хорош, но сложно рассмешить людей, которые видят тебя впервые. Посоветовали закончить монолог, прогнать его на публике и прислать им запись с выступления. И тогда, что маловероятно, но все-таки возможно, они еще раз подумают.
И вот я готовлюсь. Вспоминаю, о чем писал раньше. Раньше? До какого момента считается это раньше? До встречи с Натали и позорного выступления. Об этом я и пишу сейчас. Не могу сочинить ни одного ванлайна. Ничего смешного. Может, вставить хотя бы анекдот мамы Дикого про то, почему шутки про утопленников не смешные? (Потому что лежат на поверхности.) Но раздутые трупы не лежат, они плавают на поверхности.
Толик разрешил обкатывать материал в «Комедии», пока не уеду в Мурманск. Если уеду. А там я, как и планировал уже давно, начну собирать фактуру для чего-то. Раньше я думал, что хочу написать сотню шуток про нуоли. Цифра сто почему-то засела в голове. В Ростове я написал три. Оставалось девяносто семь. Поеду в Мурманск, погуляю по псевдодеревне и сочиню еще. Что там можно накинуть? Хижины, община, отсутствие браков, отсутствие штанов. Улавливаете связь?
Почему я не могу, как Верховской, просто опубликовать свои мысли? Мысли. Их не так много. Я думал, что их много. Считал себя многослойным персонажем. Как лук или капуста. Хорошо бы лук. Слушатель хотя бы заплачет.
* * *
Вот мои три шутки про нуоли.
Первая.
«Вас не бесит, что туалеты делятся на женские, мужские и для инвалидов? И ни одного для нуоли. Дайте нам хотя бы один. Общий. Мы все равно не различаем друг друга».
Вторая.
«Встречаются как-то афроамериканец и нуоли. Первый говорит:
– У меня самый большой.
– Нет, у меня.
– У меня как гидрантный шланг.
– А у меня корабельный канат.
– Я могу своим гвозди забивать.
– А я могу пробить кирпичную стену.
Так они спорят, спорят. Мимо проходит армянин:
– Э, по-братски, хватит спорить. Я уже задолбался гвозди забивать и стенки ломать».
Третья.
«Знаете, что в нуоли самое странное? Что мы не люди».
Не смешно? Не смешно.
* * *
Я не написал новых шуток. Мне еще писать и писать. Сто шуток или тысячу. А может, ни одной. Но сегодня я выступаю в «Комедии» у Толика. И буду выступать завтра и послезавтра. Пока не уеду в Мурманск или к родителям. Или пока не начнется апокалипсис. Я буду говорить о себе и своей жизни. Может быть, будет смешно. А может быть, нет. Скорее всего, нет.
Я шел по осенним ростовским улицам. Скоро буду ходить по зимним. Необязательно ростовским. Сезоны будут сменять друг друга. А я всегда буду куда-то идти. Потому что так я точно куда-то приду.
В гримерке за сценой комики дрожащими голосами повторяли свои монологи. Сашки не было. Он уехал в Москву выступать по телику. Я сел на диванчик и уставился в стену. Какой смысл повторять. Если я облажаюсь, то не из-за того, что забыл шутку. Совсем не из-за этого.
На мне новые трусы. Я не отрезал ярлычок. И это раздражает. Но я постараюсь об этом не думать на сцене. Хотя уже подумал, и мысль эта не отвяжется до самой ночи. Вместо того чтобы повторять свой материал, я думаю о ярлычке, который щекочет спину. Скорее всего, я об этом расскажу со сцены.
Толик в блестящем пиджаке и с капельками пота на лбу сидит за своим уютным столиком и вызывает комиков по очереди, которую одному богу известно как определил. Я где-то в середине. Между учителем из Норильска и разведенкой. Она сама себя так прозвала. Я не против разведенок. Очень даже за. Она милая. И я, возможно, ей напишу потом. Я против ярлыков. Особенно тех, что натирают мне поясницу.
Учитель передо мной рассказал про учительскую жизнь:
– Я не очень хороший учитель. У меня так себе результаты. Мне удалось объяснить, что дрочить на уроке – это плохо. Самому себе.
Толик просит поаплодировать. Учитель на дрожащих ногах спускается со сцены. Я слышу свое имя. Делаю глубокий вдох. Разведенка улыбается и кивает мне. Кто-то хлопает по плечу. Я поднимаюсь по деревянным ступенькам на деревянную сцену. Толик слепит своим пиджаком и капельками пота на лбу. Красная штора видела всякое, ее сложно удивить. В круге света я не вижу зал. Я совсем один. Снимаю со стойки микрофон. Отхожу в сторону. Не стоит прятаться за стойкой. Спиной ощущаю кулису. Тяжелую бархатную красную кулису. Она свидетельница и провалов, и взлетов. Думаю о взлетах. Чувствую, как Толик сбоку смотрит на меня. Чувствую, что где-то смотрит и Яна. Хорошая Яна. Набираю воздуха в легкие. У меня будет свидание с разведенкой.
– Всем привет! Меня зовут Йалка.