– Если там ты это делал, то почему не рекомендовать то же самое здесь?

– Синдикат не для того меня сюда послал, чтобы я преподнес ему новую “Аделаиду”.

– Но ведь мистер Симпсон не прочь! Как раз на это его начальники и надеялись, да? На то, что его оценка будет выше твоей и они смогут купить задешево?

– Я не знаю, не прочь он или нет, это только мои догадки. – Он нахмурился, и какая‑то медленная вредность вошла в его лицо. – Что ты предлагаешь? Чтобы я подсластил отчет? Нарисовал привлекательную картину? Сказал им то, что они хотят услышать?

Они смотрели друг на друга почти зло, но потом она встала и притронулась к его руке.

– Я знаю, душа моя, что ты этого не можешь. Но если мистер Симпсон напишет благоприятный отчет, то его начальники захотят купить, да?

– Смотря сколько синдикат запросит за опцион.

– И если они купят рудник, то, может быть, попросят тебя им управлять?

Сумрачный, неподатливый, понимающий, к чему она клонит, он хмыкнул.

– После моего не очень лестного заключения о нем?

– Но зачем вообще знакомить их с твоим отчетом? Ты ведь не им должен его подать. Зачем начальникам мистера Симпсона знать, какого ты мнения?

– Будут знать, мы с Симпсоном это обсуждали.

– Ты просто… выложил ему все как есть?

Он смотрел на нее, чуть отвернув голову. Почти рассеянно расстегнул ремень, отягченный револьвером и ножом, и бросил на кровать. Его глаза упирались в ее глаза, как будто он сосредоточенно гнул что‑то взглядом.

– Да, я просто выложил все как есть. Я просто здоровенный несмышленый детина, слишком честный себе в ущерб. У меня не хватает мозгов, чтобы играть со взрослыми в покер. Я не знаю, когда надо с выгодой для себя держать язык за зубами.

– Оливер, я не хотела…

Он наклонился, стал отстегивать шпоры. Одна за другой они упали на кровать подле ремня с револьвером. Он начал стаскивать через голову рубашку из оленьей кожи, распространяя еще более крепкий дух пота и пыли, и, когда из‑под нее показалось его лицо и взъерошенная голова, он не глядел на Сюзан. Она ощущала как встряску это замкнувшееся, упрямое выражение его лица. Она сдавленно спросила:

– Не странно ли будет выглядеть, что инженер от синдиката подает отрицательный отчет, а инженер от людей со стороны отзывается более благоприятно?

Голубые и холодные, его глаза коснулись ее глаз и безразлично ушли в сторону. Она почувствовала, что почему‑то он винит в этом ее. И будет отказываться об этом говорить, уйдет в одеревенелое молчание.

– Ага, верно, – сказал он. – Я думаю, Ферду это может показаться странноватым.

– И мы можем быть уверены, что по крайней мере он ничего тебе больше в Мексике не предложит.

– Я думаю, ты правильно все понимаешь.

Он сел на кровать, вытащил из‑под нее подставку для снятия сапог, вставил пятку, потянул. Сапог снялся. Он пошевелил пальцами в носках. Всё в нем, от сумрачного лица до животного запаха, отвращало ее. Он поднял взгляд из‑под бровей, рассеянно ища подставку другой пяткой.

– И я тебе больше скажу. Если “Аделаида” когда‑нибудь разберется с “Аргентиной” и “Горным вождем” и опять станет работающим рудником, я и там вряд ли буду управляющим.

Несколько секунд она усваивала услышанное.

– Ты хочешь сказать, что мы не только тут не сможем остаться, но и в Ледвилле нас не будут ждать.

– Предполагаю, что так.

– И куда же мы теперь?

– Не знаю, дорогая моя.

Он ослабил узел шейного платка. Затем сосредоточился на втором сапоге, стащил его с ноги. Сюзан босиком стала тихо обходить комнату. Кончиками пальцев коснулась прохладного резного изножья кровати, тисненой кожи сундука, заостренных планок жалюзи, холодной облицовки камина.

– Надо же, – сказала она.

Повернувшись к нему, увидела, что он сидит на кровати, все еще чувствуя себя обвиняемым. И не поддастся – вот что ее возмущало. Не станет ни защищаться, ни оправдываться. Она спрашивала его, желая быть на его стороне, желая помочь ему выработать будущее для них обоих, а он так себя повел, словно она обвинила его в том, что он нарочно, по глупости, из какого‑то ложного понимания честности, пустил на ветер их шанс. Его честность не глупая, вовсе не имела она этого в виду. Только…

– Это что, судьба? – спросила она более горьким тоном, чем намеревалась. – Или просто невезение? Что это? Почему тебе всегда приходится отстаивать то, что вредит нам или лишает тебя работы? Неужели честность никогда не вознаграждается?

Она почувствовала, что ее тон стал сердечнее, стал таким, при котором обычно ей на язык просилось квакерское “душа моя”. Обычно, но не сейчас. Может быть, он обратил на это внимание, может быть, нет.

Он пожал плечами, сидя в нательной рубашке и носках (а я в сорочке, подумала она, – прямо как лавочница, повздорившая с мужем-лавочником).

– Я должен поступать так, как следует поступать, – сказал он.

Помолчав у камина, она сказала:

– Да. А последствия ложатся на всех нас.

Вот теперь она в него попала. Его голова стала подниматься, взгляд был полон неверия и досады. Он услышал, воспринял, осознал то, что слетело с ее уст, но ответа не дал. Она была бы рада получить от него утешение за причиненную ему боль, но он был несгибаем, и вечер у них прошел в раненом молчании, нарушаемом лишь односложными вопросами и ответами.

Ей, судя по всему, не пришло в голову, как приходит мне, что ему было тяжелее и больнее, чем ей, и главным образом из‑за нее. А ей казалось, что он бесчувствен, черств.

6

В Каса Валькенхорст в один миг все переменилось. Воздух стал полон напряжения, взгляды дона Густаво сделались полны едва скрываемого недружелюбия, как будто, придя к неутешительному выводу насчет рудника, Оливер злоупотребил его гостеприимством. Стоя наверху, под арками, Сюзан увидела маленький эпизод во дворе: дон Густаво вскинул свой арапник и хлестнул mozo-привратника по спине. Эмелита всякий раз, как Сюзан пыталась с ней заговорить, ускользала с неуверенной, торопливой улыбкой, как бы молившей о понимании. Пора было им уезжать, беря с собой свой собственный разлом.

С доном Педро такого охлаждения не произошло: он был и остался грандом. Перед самым отъездом он послал сеньоре Уорд одну из своих личных лошадей – rosillo, рыже-чалую, со светлой гривой и хвостом, которую, он надеялся, она найдет более смирной под седлом, чем любая полудикая кобыла, какую они могут нанять.

Отвечая любезностью на любезность, Сюзан послала ему рисунок, где сеньора Гутьеррес-и-Саларсано стоит над их с доном Педро великолепной лестницей. Эта вещь была из ее лучших, она рассчитывала перенести ее на доску для “Сенчури”, но рассталась с ней без колебаний. Сделай дон Густаво хоть какой‑нибудь дружественный жест, она сочла бы себя обязанной отплатить троекратно – именно из‑за своей неприязни к нему. Свою вину за то, что воспользовалась его гостеприимством, она загладила рисунками, подаренными Эмелите, где были изображены сама Эмелита, Энрикета, пудель Энрике и попугай Пахарито.

Вечером перед отъездом они рано ушли в свою комнату: Оливер работал над полевыми заметками и геологической картой, где исправлял допущенные Крепсом недочеты, а Сюзан, собираясь в дорогу, достала их саквояжи и вывалила содержимое на кровать. На дне одного из них был ее костюм для верховой езды, купленный в Колорадо, она как запаковала его в Ледвилле, так ни разу и не вынимала. Когда вытряхивала костюм, из складок пошли запахи: дух лошади и древесного дыма, терпкий аромат ели и узколистного тополя, аптечный запах ивы, напоминающий гамамелис. Она поднесла разделенную юбку к носу и так и стояла, охваченная воспоминанием, нахлынувшим, как боль.

Из составного этого запаха возникли ее лучшие поездки верхом – и горная вода, и небо, такое яркое, что больно глазам. И возник Прайси – не избитый, не обезображенный, а тот, небольшого росточка, что качался в качалке, уткнувшись в книгу, и улыбался ей с седла, в котором сидел так неуклюже. Ах, Прайси, о голубая чаша дня! И возник кружок около ее франклиновой печи: Хелен Джексон, Кинг, Жанен, Прагер, Эммонс, и смех, и разговоры, и ощущение империй, вырубаемых из сырой, полусотворенной материи, и все волнующие надежды, рождаемые новым, необжитым краем. И возник Фрэнк Сарджент, высокий и гибкий, поднимающийся, чтобы выполнить какое‑то ее еще не высказанное желание, его карие глаза глядят на нее через комнату с блеском и обожанием, как глаза преданного пса.

Она видела его утром в день их отъезда, они с Фрэнком стояли вдвоем в хижине среди коробок и саквояжей, дверь была нараспашку, за ней – дымы Ледвилла и подсвеченный спереди Саватч. Оливер взял Олли с собой в город, что‑то понадобилось там в последнюю минуту. В предотъездном хаосе Сюзан и Фрэнк посмотрели друг на друга, и она сделала сморщенное, опечаленное лицо. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

– Вы не вернетесь, – сумрачно сказал Фрэнк. – Я это кожей чувствую.

– Думаю, нет. Надеюсь. Но кто может знать наверняка?

– Вы, вероятно, рады, что уезжаете.

– Отчасти. Не совсем. – Она положила ладонь ему на запястье. – Нам будет вас не хватать, Фрэнк. Вы были дорогим, верным другом.

Фрэнк стоял неподвижно – можно подумать, на его запястье села бабочка и он боится ее спугнуть. Сюзан доподлинно знала, почему он застыл. Его глаза, прикованные к ее лицу, и его напряженная улыбка рождали в ней желание обнять его, покачать, прижать его голову к своей груди.

– Вы знаете, что я к вам чувствую, – сказал он. – Все время, с первой минуты, когда вошел сюда и увидел вас в вашей маленькой дорожной шапочке. В день, когда повесили Джеффа Оутса.

– Знаю, – сказала она. – Но вы не должны.

– Легче сказать, чем исполнить. И вы знаете, что я чувствую к Оливеру.

– Это взаимно. Он вам доверяет как никому.

Его усмешка прозвучала как‑то неприятно.

– Зря он не читал Артемуса Уорда. “Доверять доверяй, но перед сдачей снимай колоду”.

– Не понимаю.

Обеспокоенная, она начала отводить руку, но он поймал ее ладонь правой рукой и вновь притиснул к левому запястью.

– Не важно. Забудьте. Я просто… – Улыбаясь, он разглядывал ее; покачал головой, засмеялся. – Вы красивы, знаете вы это? И добры. И талантливы. И умны. Вы чистой породы.

– Фрэнк…

– Вы все лучшее, что я могу вообразить в женщине.

Она попробовала вытащить прижатую руку.

– Вы забываетесь.

– Я нисколько не забываюсь, – возразил Фрэнк. – Я знаю, кто вы, и кто я, и кто Оливер, и как должен вести себя в таких обстоятельствах джентльмен. Я все про это знаю, думал про это достаточно. Но я не могу встать на задние лапки и веселиться.

Что она могла, кроме как улыбаться нетвердой, теплой улыбкой?

– Однажды вы поцеловали меня по ошибке, – сказал он. – Поцелуете меня сейчас на прощание не по ошибке?

Она колебалась всего секунду.

– Думаете… Да. Да, поцелую.

Она встала на цыпочки, чтобы скользнуть по его щеке губами, но еще только приподнималась, вытягивая губы, как уже увидела, что с его глазами что‑то происходит, и он крепко ее схватил и принялся целовать, не в щеку, а в губы, горячо и жадно. Миновал долгий слепой промежуток, прежде чем он ее отпустил.

– Это было… нечестно, – сказала она.

– Это самая малость. Я не из дерева сделан.

Он не хотел встречаться с ней глазами. Начал выносить багаж для укладки в коляску.

Все еще прижимая юбку к лицу, Сюзан посмотрела на Оливера – он работал за столом при свете затейливо украшенной масляной лампы, его светлые волосы были взъерошены, шея и руки темные от загара. Она чувствовала, что в долгу перед ним, хотела найти какие‑нибудь слова, чтобы заделать трещину. Подойдя сзади, заслонила ему глаза ладонью, а другой рукой поднесла к его носу ткань юбки.

– Понюхай. Чем пахнет?

Он послушно втянул воздух.

– Плесень?

– Какая еще плесень! – Она отдернула юбку. – Ледвиллом пахнет, вот чем. И у меня ностальгия, представляешь? Несмотря на все, я бы хотела туда опять.

Полуобернувшись на стуле, он отозвался на это признание со всей серьезностью. Когда он, как сейчас, был очень загорелый, его глаза делались бирюзовыми.

– Сю, я бы на это не рассчитывал.

Она в последний раз понюхала юбку – и уже не могла быть уверена, что вдохнула пьянящую квинтэссенцию гор. Сдалась.

– Я тоже нет. Просто вдруг на меня нашло. На секунду почудилось, что я точно знаю, кто я такая: миссис Уорд с аллеи вдоль канала. Но нет, кажется, надо опять записываться в вечные жиды.

– Ну, Вечный жид, он же бессмертный, – сказал Оливер. – Он нигде и никогда не может осесть. А мы рано или поздно осядем.

– На небесах, судя по всему.

– “Что вы так боязливы, маловерные?” Ничего, Сю, мы осядем. Будет и работа, какая надо, будет и дом с двором и чердаком. Дай срок.

– Неведомо как, неведомо когда.

– Mañana[131], – сказал Оливер. Похлопал ее по бедру и вновь обратился к своим запискам и карте. – Может быть, начнешь укладываться? У нас завтра сорок миль верхом.

Она поневоле засмеялась. Едва заговорили о том, чтобы осесть, как приходит пора ехать.



Конец мечты номер три, которая, как санта-крузская, была скорее ее мечтой, чем его. Короткая, но яркая, эта мечта ненадолго очаровала в ней и художницу, и замужнюю женщину. Сюзан отодвинула мечту в сторону, и не стала хандрить, и извлекла из обратного пути все возможное. Кое-что говорит и о ней лично, и об Утонченной Женщине вообще то обстоятельство, что все пять дней с небольшим, которые понадобились, чтобы проехать двести пятьдесят миль до Мехико, она писала и рисовала, причем в прямом смысле в седле, и сделала все записи и часть эскизов для третьего очерка в “Сенчури”.

У нее был темперамент терьера, ее интересовало все, что движется. За черной шелковой маской, которую ей подарила Эмелита для защиты от muy fuerte[132] мексиканского солнца, ее глаза не дремали. Карандаш был всегда наготове.

Их было четверо: они с Оливером, Симпсон и злодейского вида кавалерийский полковник, один из полковников Диаса[133], который ехал на лошади по кличке Napoleon Tercero[134] и внушил им подозрение в том, что до того, как патриотизм его облагородил, он был бандитом. Они потому согласились на его общество, что вдоль дорог рыскало немало его необлагороженных собратьев.

За путниками следовала небольшая процессия: два вьючных мула, два мула в поводу и две запасные лошади; со всем этим управлялись шестеро слуг, и тот, что ехал последним, сидел на своем муле очень близко к хвосту и, насколько они могли видеть, не делал ровно ничего – только менял угол своего сомбреро в зависимости от положения солнца.

Опережая их на шесть часов, ехал доверенный слуга Гутьерресов, который готовил им ночлег и послеполуденный отдых в величественных estancias[135]. На воображение бабушки, неравнодушной к романтическим образам Средневековья, ничто не могло подействовать сильней, чем эти поместья. Путники являлись подобно странствующим рыцарям, сенешаль распахивал перед ними ворота, а у внутренних ворот их встречал гостеприимный господин. Вассалы уводили смирную лошадь дамы и отстегивали шпоры рыцарей, горничные провожали даму в ее покои. Обедали и ужинали за феодальными столами, куда не допускалась челядь, а снаружи, во дворах, освещенных факелами, звучали гитары менестрелей.

Волшебный край, сказочная страна, полная старинной учтивости и феодального величия, где буйно цвела живописность, которая была для Сюзан Уорд лакомой пищей. Каждую из больших усадеб она покидала скрепя сердце. Пересекая очередную пропеченную солнцем котловину нагорья, глядя, как однообразно покачиваются на вялом ходу плечи спутников, слыша однообразное звяканье их заряженных карабинов, она, может быть, думала, что они всем теперешним обязаны дону Педро Гутьерресу и что будь отчет Оливера немного иным, они все‑таки имели бы шанс стать частью этого мира. Читая ее воспоминания, я ловлю ее на печальном вопросе: удалось ли этим estancias выжить, когда до них стали долетать паровозные гудки, существуют ли еще такие усадьбы, как Керендаро, Тепетонго и Тепетитлан, где всю их кавалькаду из десяти человек, двенадцати лошадей и четырех мулов могли принять, предупрежденные всего за час, без какой‑либо суеты помимо дружелюбных и степенных хлопот гостеприимства?

Только одно место в ее третьем очерке для “Сенчури” указывает на то, что порой она забывала про окружавший ее романтический колорит и переходила мыслями на то обстоятельство, что живописная дорога вела не куда‑нибудь, а назад – и куда же именно? Даже не в Ледвилл с его скудной устойчивостью.

“Мы не встречали никого, кроме индейцев, – пишет она. – Один раз нам встретился молодой человек, он отдал свою соломенную шляпу женщине, шедшей сзади, а сам шагал с непокрытой головой, копна его жестких волос блестела под солнцем, как сапожная вакса. Женщина несла спящего ребенка, он тяжело покачивался в складках ее rebozo. Одной рукой, в которой держала свою обувь из светлой овечьей кожи, она вдобавок прикрывала лицо краем rebozo. В другой руке несла грубо сработанную гитару. Ее громадные черные глаза пристально смотрели на нас поверх синей хлопковой ткани.

Меня удивил ее взгляд, полный любопытства и страха, но потом я сообразила, что еду на своей rosillo, сцепив руки за спиной, чтобы дать им отдых от поводьев, которые взял на это время Оливер. На мне была черная шелковая маска, подаренная Эмелитой. Этой индианке я, должно быть, показалась узницей, которую увозят в горы, связав ей руки и закрыв лицо маской”.

Я слышу тебя, бабушка. Entiendo[136].

Часть VI

При пиковом интересе

1

– Сюзан, – сказал Томас Хадсон, сидя в своем глубоком моррисовском кресле и глядя на нее поверх ладоней, сложенных домиком, – вы понимаете, насколько вы замечательная?

– Бог ты мой! – воскликнула Сюзан. – Мы так уютно сидим втроем, чýдное завершение чудного вечера. Зачем портить лестью его лучшую часть?

– Посмотри на нее, Огаста, – сказал Томас. – До чего же она красива! Румяная, как яблоко в саду ее отца. Годкин, должен вам сказать, пришел от вас в восторг. Жаль, мистер Джеймс прихворнул, а то нашел бы в вас новый образец американской девушки.

– Девушки? Скажете тоже! Не уверена, что выдержала бы такую худобу, как у девушек, про которых он пишет. Я отчасти была рада, что он не вышел, так ужасно с моей стороны! Мне было бы страшно с ним разговаривать. И он отвлек бы меня от вас и Огасты.

Перед теплым камином она чувствовала себя размягченной, уставшей, обласканной. Ее глаза влажно моргали. Прошедший вечер был из тех, что румянили ей щеки и развязывали язык. Вначале ужин в доме Э. Л. Годкина, редактора журнала “Нейшн”, предполагалась беседа с Генри Джеймсом, который у него гостил, но Джеймс к ужину не спустился – послал свои извинения, переусердствовал до этого с кофе. Пришлось ей довольствоваться тем, что сидела между мистером Годкином и Джозефом Джефферсоном. А потом “Пейшенс”[137], Годкин по одну руку от нее, Томас по другую, и все смеялись до колик. А потом устрицы и шампанское для восьмерых здесь, в мастерской, и похвалы ее мексиканским альбомам, выставленным на обозрение. А теперь эти сладкие и доверительные полчаса: потухающий камин, теплые увлажненные глаза. Чтобы кровь после этого перестала играть, как шампанское, нужна была неделя усердной работы по возвращении в Милтон.

Томас – улыбающееся узкое лицо – смотрел на нее из полумрака. Повсюду вокруг – на стенах, камине, этажерке, высоком комоде – были напоминания о жизни, полной блеска и богатства, которыми Хадсоны сегодня от души с ней делились: фотографии знаменитостей, графический портрет Огасты работы Хомера, пара фарфоровых львов – подарок Рафаэля Пумпелли[138], целая стена японских гравюр, малайский крис – кинжал с волнистым лезвием, австралийский бумеранг, угрюмый деревянный святой из бургундской церкви. Они коллекционировали предметы так же, как собирали вокруг себя друзей; богатство их накоплений говорило и о том, до чего они были щедры. Они вносили гармонию в дичайшие несоответствия. Они вытащили Сюзан Уорд из ее сельского захолустья и соединили с Джефферсоном, Годкином, самими собой, могли бы и с Генри Джеймсом соединить, если бы он появился. Сейчас они смотрели на нее с такой любовью, с таким одобрением, что ее горячее лицо разгорелось еще пуще. Счастьем было слышать их похвалы; она не могла устоять.

– Так и быть, – сказала она, – расскажите мне, чем же я замечательная.

– Как будто ты сама не знаешь, – промолвила со своего пуфика Огаста – мягкое лицо, темные волосы, сияющие карие глаза.

Томас еще глубже утонул в своем кресле, его локти покоились на подлокотниках, пальцы были сложены у подбородка домиком, и он заговорил, обращаясь к потемневшему святому на деревянном постаменте позади Сюзан:

– Чем сия особа замечательна? Гм-м. Попробую перечислить. Она почти пять лет провела на Западе, в этом вакууме, лишенном истории, так далеко от всех центров цивилизации, как только можно себе представить. И что же она делает? Она наделяет Запад историей, вносит в него искусство, просвещает его грубое общество. Ей приходится вести дом и растить ребенка, а она при этом работает больше и лучше, чем способно большинство из нас, располагая всем своим временем. Она два месяца проводит в Мексике и привозит сотню великолепных рисунков и очерки, которые могли бы составить небольшую книгу. Она пишет не хуже Кейбла, а рисует лучше Морана. Она проехала через перевал Москито в легкой коляске и через всю Мексику в дилижансе и в седле, она спускалась в шахты и была среди бандитов, посещала места, где до нее не ступала нога дамы, и ей это ни капельки не повредило. Ни один волосок не выбился из ее прически. И, сверх того, она так очаровательна и полна жизни, что Годкин, этот старый политикан, этот боевой конь, умилился и стал просить сахарку, а в театре на нашу ложу нацелилась сотня биноклей.

– Эта особа, конечно, чистейшая выдумка, – сказала Сюзан. – А бинокли были нацелены на Огасту.

Томас пропустил эти слова мимо ушей.

– Ее муж в отъезде, – продолжал он, поглядев с улыбкой на свою жену. – На ней все будничные дела. И что же? Я знаю, что она выполняет по меньшей мере три заказа на рисунки, и могу поспорить на свой годовой доход, что она и пишет что‑то.

– Что‑то до нелепости превосходящее ее возможности, – сказала Сюзан.

– Что ты пишешь? – спросила Огаста. – Расскажи.

– Ах, ну зачем вам знать, чем я занимаюсь? – отозвалась Сюзан. – То, что делаете вы оба, намного лучше и важнее.

– Разумеется, мы люди немаловажные, – сказал Томас. – Я последний, кто будет это отрицать. Но хочу привлечь твое внимание к почти болезненной скромности этой молодой особы. Послушать ее – она средней руки иллюстратор и автор любительских очерков. На самом же деле любой редактор страны обеими руками ухватится за возможность заполучить все, что она делает. Я живу в постоянном страхе, что ее переманят из “Сенчури” золотом и лестью.

– Что ты пишешь? – вновь спросила Огаста. Она сидела близко от камина, и ее щека, тронутая светом, горела темным теплом. Ее кожа, безупречная, как поверхность воскового плода, всегда была для Сюзан предметом отчаянной зависти. – Ты обязана нам рассказать – мы твоя первая публика. Тебе известно, что я сберегла все твои письма до единого с тех самых пор, как ты уехала в Нью-Альмаден?

– И соорудила из них мой первый очерк. Если я что‑нибудь и представляю собой, сотворили меня вы двое.

– Сотворили себя вы сами, – возразил Томас. – Подозреваю также и Божью руку – никакая другая не творит настолько уверенно. Так расскажите же нам в этот час, когда более мелкий люд спит, что вы пишете.

Он был способен вселить в нее веру в себя. Близкий друг, в прошлом чуть ли не жених, он был помимо этого самым уважаемым редактором журнала в Соединенных Штатах. Просто публиковаться у него – уже была репутация.

– Что‑то, что мне не по силам, – сказала она. – Меня все время останавливает незнание. Мне приходится писать извне, с точки зрения женщины, находящейся под защитой, а следовало бы писать изнутри. Пишу роман о Ледвилле.

– Он может пойти с продолжением? Не волнуйтесь. Мы его берем. Я перебью все прочие ставки.

– Не будет никаких ставок. Только такой друг, как вы, захочет это опубликовать.

– Даже если бы это был мистер Джеймс, я бы так твердо не пообещал, что возьму роман. Вы – дело верное, Ледвилл – дело верное. Хауэллс будет скрежетать зубами.

О эта милая ободряющая улыбка!

– До чего же это прекрасно, что вы оба меня любите! – воскликнула Сюзан. – Да, роман о Ледвилле. О Ледвилле и о неприятностях “Аделаиды” с “Горным вождем” и “Аргентиной”. Там есть Прайси – вы помните Прайси? Я вам точно про него писала, про маленького англичанина, который однажды на берегу реки Арканзас встал в стременах и продекламировал мне Эмерсона. Его зверски избили бандиты из “Горного вождя”, когда пришли к Оливеру в контору забрать или уничтожить бумаги. И там есть девушка, я сделала ее дочерью мерзавца, и молодой инженер, он любит ее, но враждует с ее отцом.

– В чем‑то похоже на людей, которых я знаю, – заметил Томас, обмякший, но внимательный.

Сюзан засмеялась и почувствовала, что краснеет.

– О, она куда привлекательней автора, а герой – не Оливер Уорд. Если на то пошло, он больше похож на Фрэнка Сарджента, вашего прежнего соседа по Статен-Айленду. Безупречно красивый молодой человек.

– И влюбленный в тебя, как все остальные, – сказала Огаста.

Краска не сходила у Сюзан со щек, хотя она желала бы, чтобы сошла. Сюзан опять засмеялась.

– Фрэнк? Ну что ты! Впрочем, да, я думаю, был влюблен – безобидным образом. Я к нему относилась по‑сестрински. Оливера он боготворил, и он так возненавидел из‑за Прайси шайку из “Горного вождя”, что готов был остаться там на годы – лишь бы взять над ними верх. Но, конечно, как только Оливер выиграл для “Аделаиды” судебную тяжбу, подлый синдикат отправил их обоих на все четыре стороны. Последнее, что я слышала о Фрэнке, – что он сейчас в Тумстоуне.

– Мне так трудно держать в голове западные названия, – сказала Огаста. – Тумстоун – “Могильный камень”, ну и ну! Оливер тоже там?

Ее интерес был притворным – ей безразлично было, где находится Оливер. В ее восклицании, довольно небрежном, Сюзан услышала полупрезрительную ноту: всякий, кто имел отношение к Западу, и в особенности Оливер Уорд, вносил в голос Огасты особую интонацию, с какой она отзывалась о надоедливых торговцах, утомительных женщинах, скучных мужчинах. Ее брат Уолдо был участником синдиката, которому Оливер представил свой неутешительный отчет, – лишний повод думать о нем нелестно. Сюзан заранее знала, что имя ее мужа если и будет упомянуто, то вскользь; его хотелось обойти, как что‑то неприятное на тротуаре.

Посмотрев на Огасту жарким взглядом, она ответила:

– Нет, он не в Тумстоуне. Он продал в Ледвилле нашу хижину, а потом поехал в Айдахо, в Кёрдален, там обнаружили золото. Сейчас зима, все там остановилось, и он перебрался в Бойсе, это тоже в Айдахо, главный город территории.

– Милая ты моя, – сказала Огаста и, опустив на Сюзан взор светящихся глаз, казалось, забылась на секунду в полуулыбке, в этом ищущем, полном значения взгляде. – Кёрдален, – промолвила она после паузы. – Прелестное название, чье‑то сердце по‑французски. Правильно он сделал, что предпочел это место “Могильному камню”.

– Рудник, который его интересует, называется “Волчий зуб”, – сказала Сюзан.

Любя и противоборствуя, они глядели друг другу в глаза. “Мой друг, которого ты не жалуешь” стоял между ними так же прочно, как если бы он грел сейчас свои фалды у Огастиного камина. В лице Огасты Сюзан ясно читала, какого она мнения о мужчинах, которые рыскают по месторождениям золота и зимуют в столицах территорий, еще не ставших штатами, с их убогой местной политикой. Сюзан сделалось душно, слишком тугой корсет теснил ей грудь. Ее подмывало то ли вскочить и выйти из комнаты, то ли кинуться Огасте на шею, воскликнуть, что все это неважно, что куда бы ни двинулась ее жизнь, за кем бы она ни была замужем, место Огасты всегда будет незыблемо. Нет, хотелось ей сказать, он не то, что ты о нем думаешь, совсем не то! Почему ты даже имя его всегда упоминаешь неохотно? Почему ведешь себя так, словно я вышла за прокаженного, за подлеца, за никчемного человека?

Молчание делалось напряженным, и она отвела взгляд от Огасты и посмотрела на Томаса. У него были сонные глаза, он по‑прежнему держал ладони домиком.

– Как заканчивается ваша история? – спросил он.

– Не так, как закончилась наша, – сказала Сюзан, состроила гримасу и засмеялась. – Мерзавца, я думаю, ждет смерть. Я думаю, он велел своим приспешникам заложить пороховой заряд в штрек главного героя и взорвать тот проход в рудник, чтобы честные люди не могли в него попасть. Когда они закладывали заряд, их застал за этим Прайси, и они его избили. Потом главный герой обнаруживает избитого Прайси и с винчестером идет по следу этих людей. Он находит динамит, успевает до взрыва перенести его во вражеский штрек, мерзавец спускается проверить, как сработала его мерзость, и взрыв его убивает.

Она состроила еще одну гримасу, бросила взгляд сначала на Томаса, затем, на мгновение, на Огасту и перевела его на свои руки. Она была сконфужена, все удовольствие от вечера улетучилось. В этой комнате, увешанной атрибутами культуры, ее история прозвучала как грубая мелодрама. Она почувствовала себя индейской женщиной, объясняющей, как она выделывает оленью кожу, втирая мозг животного в кровавую шкуру, а затем жуя все это, пока не размягчится. Огаста сидела, опустив голову и хмуро глядя на свои пальцы в дорогих кольцах.

– Я ничего не знаю про взрывчатые вещества, – сказала Сюзан. – Я ничего не знаю про мотивы, которыми руководствуются преступники, пьяницы, жестокие люди, ничего про то, как работают рудники, ничего про то, как чувствует себя избитый человек, и каково это – защищаться винчестером от шайки бандитов. Оливер все это держит при себе, считает, что я должна быть от этого ограждена.

Новое быстрое столкновение с темными глазами. Губы Огасты были поджаты, брови вопросительно подняты. “Видишь? – хотела Сюзан ей сказать. – Я его защищаю и буду защищать. Буду отстаивать его право быть”.

– Но я ухаживала за бедным Прайси, – сказала она Томасу. – Ему сломали нос и скулу, выбили передние зубы, и у него что‑то сделалось с головой, он так до конца и не поправился.

– Я уверен, что ваших познаний достаточно, – промолвил Томас со своей медленной улыбкой. – А что наш инженер и юная леди? Свадебные колокола?

– Я… не знаю. Нет, не думаю. Она выросла на Востоке, она выше своего отца во всем, хотя он когда‑то был джентльменом. Я думаю – не знаю, согласитесь ли вы, – что девушка, обладающая хоть какой‑то тонкостью чувств, не сможет решиться на брак с человеком, который невольно стал причиной смерти ее отца. Как бы она его ни любила.

– Несчастливый конец? – спросила Огаста. – Ох, Сю, зачем?

Сюзан чувствовала себя все более угнетенной, казалось, еще немного, и ее совсем раздавит. Ее история – история прежде всего варварская, чем и заслужила молчаливое презрение Огасты, а, рассказанная с женской точки зрения, она звучит еще и глупо, а потому заслуживает и ее собственного презрения. Словно мистер Джеймс взялся писать дешевый приключенческий роман. Невозмутимая деликатность Томаса не могла прогнать холод, которым повеяло. Она знала, что, будь Оливер в Нью-Йорке, такой вечер просто не мог бы состояться. Когда они единственный раз ужинали все вместе, мастерская была полна темных промежутков, неловких молчаний, избыточного усердия с обеих сторон.

– Разве не к такому концу все обычно и приходит? – спросила она, точно камень в Огасту бросила.

И вновь Томас пришел на выручку; он был тактичен до ясновидения.

– Каким бы ни был конец, мы этот роман берем, – сказал он и, зевнув, сел в кресле прямо. Стойкая сладость его улыбки была неподражаема. Сюзан много раз пыталась ее изобразить на бумаге; такого дружелюбного, мягкого и понимающего выражения она больше не видела ни на одном лице. – Никто еще не утомлен, как я? Почти два часа ночи.

– Я тоже устала, – сказала Сюзан. – Ужас как, я вдруг почувствовала.

Тут же с монаршим шелестом тафты Огаста встала со своего пуфа, и в один миг, за один взгляд все поправилось, вся любовь, которую излучала знакомая комната, вернулась после нескольких трудных минут. Сюзан словно вышла на солнце из зябкого леса.

– Мы слишком долго не даем тебе отдыха, – сказала Огаста. – До чего же невнимательно с нашей стороны. Тебе нельзя перенапрягаться.

Чувствуя опасность слез, Сюзан губами, к которым вдруг подступила дрожь, промолвила:

– Какая невнимательность, о чем ты? Вы оба на нее нисколько не способны.

В обнимку они с Огастой пошли к спальне, отведенной Сюзан, и перед дверью остановились. Огаста была заметно выше нее, и прямая осанка еще прибавляла ей роста. Ее темные брови были слегка нахмурены; лоб прикрывала сверху темная волна волос. Бриллиант во впадине шеи, разбуженный на мгновение ее вдохом, вспыхнул, как сине-зеленый светлячок. Она взяла Сюзан за локти.

– Сю, ты счастлива?

– Счастлива? Это был один из счастливейших вечеров в моей жизни.

– Я не про сегодня.

– Конечно, – твердо сказала Сюзан. – Я очень счастлива.

– Этот молодой человек, Фрэнк Сарджент, он значит что‑нибудь для тебя?

– Он наш друг, – сказала Сюзан и в легком недоумении уставилась на Огасту. – Он на десять лет моложе меня. И, как бы то ни было, я вряд ли когда‑нибудь снова его увижу.

– Ты хотела ребенка, которого ждешь?

– Да.

– Оливер о нем знает?

– Пока нет.

Темная голова наклонилась к ней, темные глаза, где светился вопрос, сузились, бриллиант мигнул во впадине горла.

– Почему?

– Почему? Ну, во‑первых, он был то в Денвере, то в Ледвилле, ездил туда-сюда и был слишком занят, чтобы отвлекать его такой новостью. А потом он отправился в горы, там очень ненадежная почта. Я не хотела, чтобы мои письма попадали в чужие руки. В таких местах люди иногда настолько голодны до любых новостей, что просто берут и читают чужие письма.

Темные глаза смотрели и смотрели на нее.

– Это настоящая причина?

– Нет.

– Что же тогда?

– Почему ты спрашиваешь? – На секунду, вспышкой, к Сюзан вернулась досада. – Не интересует он тебя на самом деле.

– Он меня интересует, потому что меня интересуешь ты. Почему ты ему не сообщила?

– Испугалась, что он решит, что с двумя детьми должен будет ухватиться за любую работу, какая подвернется. Мне хочется, чтобы он нашел правильное место, которым будет доволен и где сможет показать, на что способен.

– Ты позовешь его на роды?

– Не хочу, чтобы он приезжал, пока не найдет то, что его устраивает.

– Но когда найдет, позовет тебя, и ты поедешь.

Сюзан с трудом перевела дыхание. Тяжело было держаться под напором глаз.

– Огаста, если бы профессия твоего мужа потребовала его отъезда куда‑нибудь далеко и он тебя позвал, разве ты не поехала бы?

– С четырехлетним ребенком и с новорожденным? В дикие места?

– Мне жаль, что ты плохо к нему относишься.

Огаста на миг возвела глаза к потолку. Встряхнула Сюзан за плечи.

– Разумеется, я хорошо к нему отношусь! Как я могу плохо относиться к близкому тебе человеку? Но тебя‑то, моя милая, я люблю, понимаешь? Он увел тебя от нас на пять лет, он забрал тебя из мира, где твое законное место. Томас прав, ты – замечательная. Ты даже замечательней, чем была.

– Значит, вреда он мне не принес, – сказала Сюзан и высвободила плечи под нахмуренным взглядом наклонившей голову Огасты. – Как бы то ни было, не волнуйся, он не так скоро меня позовет. Ему не везет и не везет, бедному. “Волчий зуб”, похоже, не ахти какой рудник, и одному Богу известно, найдет ли он что‑нибудь в окрестностях Бойсе.

– А на Востоке инженеру делать совсем нечего?

– Разве только он с положением и пользуется спросом, как мистер Прагер. И Оливер… я не знаю… пристрастился к Западу, он там счастливее.

– За твой счет.

– Плохо ты к нему относишься, – сказала Сюзан. – У него колоссальные способности, ты никогда его не видела в том, в чем он силен. Когда он найдет место, где захочет быть, я к нему поеду хоть с младенцем, хоть без.

Она крепко зажмурилась, ощущая растущую головную боль. Когда открыла глаза, полутемный коридор поплыл. Теперь ей полночи лежать без сна.

– Но я знаю, что это будет нескоро, – сказала она, – и, Огаста, мне жаль только наполовину!

Ее руки взметнулись к подруге, и она припала к ней, зарылась лицом в жесткий шелк. Чуть погодя отвела голову назад и заговорила, обращаясь к бриллианту, который вспыхивал, гас и снова вспыхивал на шее Огасты:

– Ты сделала вид, будто решила, что между мной и Фрэнком Сарджентом есть что‑то. Ничего нет – но я все равно виновата. Что же это за жена, которая наполовину хочет, чтобы мужу продолжало не везти и она дольше из‑за этого пробыла подле кого‑то другого? Подле тебя.

2

Она шла на кухню, когда увидела, что он приближается по дорожке с саквояжем в руке и с перекинутым через плечо плащом. Он обыскал глазами веранду, наклонился заглянуть в кухонное окно. Она открыла дверь, и он, прыгнув через три ступеньки на веранду, обхватил Сюзан. Стал покачивать ее взад-вперед, его губы втиснулись ей под ухо. В конце концов немного отстранился и оглядел ее, словно ища симптомы болезни.

– Как ты, Сюзи?

– Прекрасно, все прошло наилучшим образом. Но ты‑то как? Боже мой, до чего долго!

– Никогда больше не поступай со мной так. – сказал он.

– Я не хотела тебя беспокоить.

– Беспокоить? Беспокоить меня? Где она? Можно взглянуть?

– Наверху, спит.

– А где все остальные? Где Олли?

– В саду с папой. Мама, Бесси и ее дети отправились в Покипси за покупками.

– Мы одни, значит. Хорошо. – Его ладонь ощупывала ее плечо и шею; потом взялась за ее шею сзади и держала так, почти обхватила, большая и теплая. – Ах, Сюзи, как ты на самом деле?

– Прекрасно, честно тебе говорю. Не помню, сколько дней уже на ногах. Даже немного поработала над гранками романа.

– Ты с ума сошла. Тебе надо лежать в постели.

– Ты что, почти три недели уже. Я отлично себя чувствую.

Но по лестнице поднималась медленно, держась за перила, переступая одной ногой и подтаскивая к ней другую. Он двигался следом, и его не убеждала яркая улыбка, которую она посылала ему через плечо.

– Тебе можно подниматься по лестнице?

– Можно, если не спеша.

– Дай я тебя понесу.

– Господи, ты и правда готов меня в постель уложить!

– Ты не заботишься о себе.

– У меня лучшие советчики, чем вы, мистер Уорд. Мама и Бесси уложили бы меня в постель, если бы считали нужным.

В ее комнате наверху он встал над корзиной и приподнял уголок розового одеяльца, чтобы взглянуть. Стал тихо рассматривать дочь. Сюзан была уверена, что если дитя проснется и увидит над собой его незнакомое лицо, то плакать не будет.

– Ты назвала ее Элизабет.

– В честь папиной мамы и Бесси. Но это не окончательно, ты, может быть, хочешь другое имя.

– Элизабет – чудесно. Только надо будет звать ее Лиззи, Бетси или еще как‑нибудь, чтобы не путать с твоей сестрой. – Он мягко опустил край одеяла. Его глаза, очень голубые, встретились с ее глазами. – Hecho en Mejico[139], – сказал он.

– Да. Вот что мы с тобой оттуда вынесли.

Ветер за окном зашелестел листьями клена, занавеска колыхнулась в комнату и зацепилась за корзину. Сюзан отвела занавеску и приспустила раму полуоткрытого окна. Когда вновь подняла взгляд, Оливер все еще смотрел на нее.

– Сюзи, ты считаешь, я не имел права знать?

– Что бы ты сделал? Это бы только тебя обеспокоило.

– А когда мужчина получает письмо, где говорится, что его жена родила, а он даже не знал, что она беременна, – это его не беспокоит?

– Прости меня. Наверно, я допустила оплошность. Я просто…

Ее ум метался из угла в угол, в чувствах была путаница. Она и признавала за ним право винить ее, и сердилась на него за это. Она прекрасно понимала, почему не раз, взявшись было написать ему, останавливала себя. В нем таилась угроза спокойному обиходу милтонского дома, ее возрожденной близости с Огастой и Томасом, ее положению художницы и писательницы, известной публике и ценимой ею. Его супружеские притязания ей хотелось отодвинуть в будущее. Месяц за месяцем он был для нее чуть ли не фотографией только, снимком любимого человека, чье отсутствие печалит, но лишь слегка; она могла вынуть его, когда захочется, поплакать над ним и снова убрать. А потом, когда можно было бы уже сообщить, когда она твердо вознамерилась дать ему знать заранее, чтобы успел приехать, если сможет, от него пришло письмо с его собственными новостями. И сейчас ее губы, разомкнутые для извинения, сердито и обиженно напряглись; только что она была податливой и любящей – и вот уже, запинаясь и сбиваясь, возвращает ему его упрек.

– Я виновата, да. Я д-должна была написать. Ты, д-душа моя, вправе огорчаться. Но ведь и я. Разве не огорчает жену, которая ждет д-дома, работает, заботится обо всем, когда она узнаёт, что муж д-делает совсем не то… не то, что она д-думала, что они вместе решили, а совсем д-другое, строит какие‑то дикие невозможные планы оросить двести, триста, сколько там – триста тысяч? – акров пустыни… Разве я не имела права знать?

– Это все‑таки немного другое.

– Но это точно так же касается нас всех.

– Сю, мне просто надо было вначале убедиться.

– Убедиться! – воскликнула она. – Очень странное слово. Убедиться! Я не писала тебе про ребенка, потому что думала, ты ищешь правильное место, какой‑нибудь глубокий рудник там, где есть будущее, где мы все сможем жить. Я не хотела, чтобы ты отвлекался. А ты все время…

– Сомневаюсь, что такое место существует на свете, – сказал Оливер. – Ты не могла бы жить с детьми ни в одном из поселков, где я был, и ни у одного из них нет будущего.

– Тогда ты должен был прямо мне об этом написать. Как долго ты… возился с этим планом орошения? Месяцы, судя по всему. И ни слова мне. Тебе страшно было, или стыдно, или что?

– Я тебе сказал. Мне надо было убедиться.

Она смотрела на него со злостью. Он стоял перед ней, преисполненный идиотской уверенности, этакий доморощенный Моисей с окружной ярмарки, рукава закатаны, готов добыть воду из скалы. Если не выкинет свой дурацкий жезл и не очнется от этих грез, то унизит и ее, и себя, подтвердит все сомнения ее друзей на свой счет.

– Я написал тебе в ту же минуту, как убедился, что мы сумеем это провернуть, – сказал он.

Она невольно покачала головой и усмехнулась жестким смехом.

– Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь быть уверен, что вы сумеете, как ты выражаешься, это провернуть? Тут нужны миллионы долларов.

– Не сразу. Мы будем делать все этап за этапом.

– Каждый этап – только лишь полмиллиона.

– Послушай. – Он взял ее за запястье, нахмурился, глядя на нее. Потом его лицо разгладилось, он превратил хмурую гримасу в улыбку, стал упрашивать ее взглядом. – Подойди сюда.

Он подвел ее к изножью корзины. Ветерок из окна шевелил тоненькие светлые волосики младенца, и Сюзан задвинула раму полностью. Снаружи, хотя августовское солнце палило вовсю, собиралась гроза. На небосклоне за рекой она заметила темные тучи, сверкнула молния – слишком далеко пока еще для грома. Оливер не отпускал ее запястье, глядя на спящую девочку.

– Вот ты думаешь, ты сумеешь ее вырастить? – спросил он. – Сумеешь превратить этого ребенка во взрослую женщину?

– Что я была бы за мать, если бы так не думала?

– Ты убеждена.

– Надеюсь. Думаю, да. А что?

– Поверишь ли ты мне, если я скажу, что точно так же убежден, что смогу оросить эту пустыню?

Она видела по его лицу, что он подхватил неизлечимую западную болезнь. Что он навел перекрестье теодолита на снежную вершину своего видения – и направится туда, триангуляцией прокладывая путь через безводное будущее, таща за собой и ее, и детей, пока все они не умрут от жажды.

– Я верю, что ты убежден, – сказала она. – Но знаю, что я нет.

Он повел ее к кровати и заставил сесть; из кармана плаща, висевшего на столбике кровати, извлек брошюру в зеленой обложке. У меня есть экземпляр, он лежит передо мной. “Горнодобывающая и ирригационная компания Айдахо”, значится на обложке. Внутри, на титульном листе, феллахи в набедренных повязках несут воду в горшках, подвешенных к шестам, а под этой ксилографией идет надпись – цитата из псалма, как я, изрядно потрудившись, выяснил: “Я снял с рамен его тяжести, и руки его освободились от корзин”.

– Я показал это Кларенсу Кингу, – сказал Оливер. – Ты знаешь, что я встретил его в поезде по пути на Восток? Он сказал, сама эта цитата гарантирует нам успех.

Ей было по‑настоящему страшно: большой ребенок.

– Мистер Кинг – известный шутник, – сказала она.

– Может быть, но тут он не шутил. И я не шучу. Ты читай, читай.

Она засмеялась нервным, дрожащим смехом.

– Я думала, я одна в нашей семье пишу всякие выдумки.

– Выдумки? – Он быстро перевернул страницу. – Взгляни, кто президент этой компании. Генерал Томпкинс, он же президент компании “Американский алмазный бур”. Он не привык поддерживать выдумки. Взгляни на цифры. Взгляни на факты.

Неохотно она стала читать про створы плотин, погоду, количество осадков, емкость водохранилищ, топографию, свойства почв, про россыпные месторождения золота в песке вдоль русла реки Снейк. Прочла два интервью с переселенцами, уже использующими для орошения ее приток, реку Бойсе, и сочла их энтузиастами той же породы, что ее муж. Да, большой ребенок. То, на что он по наивности считает себя способным, может осуществить только какой‑нибудь закаленный финансовый пират, какой‑нибудь Гулд или Вандербильт.

Он опустил большой палец и провел ногтем глубокую черту по карте, которую она открыла, – там, где теснились горизонтали и откуда выходила извилистая линия реки.

– Тут будет главная плотина. Но с этим мы повременим. Первым делом перекроем реку отводной дамбой ниже этого места и направим ее в нашу систему каналов. Уже одно это оросит тысячи акров.

– Не понимаю, откуда возьмется доход, – беспомощно промолвила она. – Земля не твоя, ты не можешь ее продавать.

– Мы не землю, мы продаем право водопользования и воду. Чем больше переселенцев, тем больше спрос. И тогда мы сооружаем плотину и продлеваем канал, доводим его до самой реки Снейк. Вот как канал пойдет, вдоль границы вот этих гор, поперек водосбора. Вся долина под ним.

– Я никогда не умела читать топографические карты, – сказала она.