Ха — ха! Это вы так думаете. А на самом деле выйдет, что вы забудете ваш зонтик в Гостином дворе и потом четыре часа подряд будете бегать под проливным дождем из магазина в магазин, спрашивая: не здесь ли вы его оставили? Потом простудитесь и, умирая, пролепечете детям:

Бабушка Глафира просидела на косогоре четыре дня, а потом умерла. Отправившийся к ней утром с едой Алексей обнаружил старуху мертвой. Похороны были тихими. На них никто, кроме родных, не пришел, хотя «старая барыня», как называли Румянцеву в Глухой Квохте, сделала ее жителям немало добра. И вот, выждав три месяца, Нина сидела у окна и гадала, как ей выручить ожерелье из заточения.

— Да вот оно, это самое письмо, — промолвила маменька, беря его через голову доктора с камина. — Тут он, милый, жалуется и самому доктору… Где же это место?.. Нашла. «К сожалению, должен сообщить вам, что здоровье мое в очень плохом состоянии, и я боюсь, что буду принужден временно вернуться на родину. Это единственная надежда поправить свое здоровье». Ясно, что для бедняги это, конечно, единственная надежда поправиться. Но в письме к Анни это еще яснее сказано… Анни, покажите-ка мне еще ваше письмо.

— Вместо наследства, дорогие мои, оставляю вам хороший совет: никогда в дождливую погоду не ходите под зонтиком.

— Не сейчас, маменька, — вполголоса взмолилась та.

В господском доме теперь располагалась сельскохозяйственная коммуна. Нине казалось странным, что ее организаторами выступили не местные крестьяне, а приехавшие из города промышленные рабочие, а еще бывшие солдаты с веселыми злыми лицами. Отец за голову хватался, глядя на их методы. Они очень старались и работниками были неплохими, вот только в сельском хозяйстве ничего не понимали.

Конечно, потом про вас будут распускать слухи, что перед смертью вы окончательно свихнулись, но вы‑то будете знать, что были правы.

— Дорогая моя, вы в некоторых отношениях самый странный человек на свете, и до чего только вы равнодушны к горестям вашей cобственной семьи! Я уверена, что мы так никогда ничего и не узнали бы об этом письме, не потребуй я его от вас. Неужели, душа моя, вы думаете, что этим вы оказываете доверие своему мужу? Удивляюсь! Вы не так должны были бы поступать.

По оценкам отца, урожай в этом году должен был быть минимум на треть, а то и наполовину меньше, чем в предыдущем, и он мрачно прогнозировал голод.

Бойтесь правильно рассуждать!

Анни неохотно достала письмо, и когда я передавал ею миссис Марклегем, то видел, как дрожит рука ее дочери.

– Где это видано, чтобы все средства производства были общими? – кипятился он. – И уравнительное распределение… Что это за штука такая. Как можно распределять блага не по труду, а по едокам? Кто будет вкалывать до седьмого пота, если отсутствует материальная заинтересованность в повышении результативности труда?

Одна моя знакомая, женщина семейная, пожилая и спокойная, которой ничто не мешало рассуждать правильно, чуть не сошла с ума, видя, к каким результатам это приводит.

— Теперь отыщем это место, — проговорил Старый Полководец, надевая очки. — «Воспоминание о былых днях, любимая моя Анни…» и так далее. Нет, не то… «Милейший старый проктор…» Кто бы это мог быть?.. До чего неразборчив почерк у вашего кузена, Анни!.. Ах я, старая дура! Да ведь это не «проктор», а «доктор»! «Милейший»! Да какой еще милейший!

Признаться, Нину это не интересовало. Она периодически наведывалась в свой бывший дом, прикидывая, как без помехи осуществить задуманное. У нее даже подружка появилась. Леля. Дочка одного из руководителей коммуны. Кажется, это называлось «член выборного совета». У Нины аж скулы сводило от всех этих безликих и грубых наименований.

У женщины этой жила в Полтаве тетка, обладающая небольшим, но доходным и приятным хуторком \"Чарнобульбы\".

Тут маменька снова с помощью своего веера послала воздушный поцелуй доктору, а тот глядел на нас, безмятежный и довольный.

У Лели она вызывала какой-то биологический интерес, словно выросшая в бедности девчонка рассматривала ее как невиданную доселе зверушку. Старые Нинины платья постепенно изнашивались, взять новые теперь негде, но ее наряды все равно отличались от одежды, которую носила Леля, и девушка, словно зачарованная, то и дело касалась лифа Нининого платья, пропускала через пальцы шелк подола, словно представляя, как бы этот «господский» наряд смотрелся на ней.

Как‑то вышеописанная рассудительная женщина, всю жизнь точившая зубы на теткины \"Чарнобульбы\", сказала мужу следующую, вполне правильную в смысле логических требований, фразу:

— Ах, вот наконец это место! — обьявил Старый Полководец. — «Вы не будете удивлены, Анни, когда скажу вам, что, выстрадав столько здесь, я решил во что бы то ни стало уехать отсюда. Если будет возможно, возьму отпуск по болезни; если не добьюсь этого, совсем выйду в отставку. То, что я вытерпел в здешних местах и продолжаю терпеть, просто невыносимо…» А не будь великодушного порыва этого лучшего из людей, — закончила маменька, снова посылая доктору воздушный поцелуи своим веером, — невыносимо было бы и мне думать о муках бедного Джека.

Была Леля низкоросла, коренаста, с большим размером косолапой ноги, короткой шеей и жидкими волосами. Так что наряд смотрелся бы на ней как, прости господи, на корове седло. Но именно благодаря нарядам Нина наконец придумала, как проникнуть в нужное ей помещение.

— а) Старухи любят почтительных родственников.

Мистер Уикфильд не проронил ни слова, хотя Старый Полководец и бросал на него взгляды, как бы приглашая высказаться по поводу полученных вестей; но адвокат сурово молчал, устремив глаза в землю. Разговор давно уже перешел на другие темы, а мистер Уикфильд все продолжал сидеть также безмолвно и только время от времени задумчиво поглядывал то на доктора, то на его жену.

Уже холодало, на улице становилось по-осеннему свежо, и она решила подарить Леле одну из своих шерстяных юбок. Если принести ее в поместье и предложить померить, то можно будет под этим предлогом подняться на третий этаж, а там оставить Лелю переодеваться в одной из комнат, прошмыгнуть в другую, нужную, достать ожерелье из тайника, спрятать под одеждой и вернуться обратно как ни в чем не бывало.

— б) Напишу тетке Александре почтительное письмо.

Доктор Стронг был большой любитель музыки, а Агнесса и миссис Стронг — обе пели прекрасно и с большим выражением. В этот вечер они исполняли дуэты, играли на рояле в четыре руки, — словом, получился настоящий маленький концерт. Но в этот вечер мне бросились в глаза две вещи: во-первых, что между миссис Стронг (хотя к ней скоро и вернулось самообладание) и старым адвокатом чувствовалось какая-то неловкость, совершенно отдалявшая их друг от друга, а во-вторых, мистеру Уикфильду, видимо, была не по душе близость между его Агнессой и женой доктора. Тут, должен признаться, я впервые, вспомнив все происходившее тогда, при отъезде Мэлдона, посмотрел на это другими глазами, и беспокойное чувство закралось в мою душу. Красота миссис Стронг мне уже не казалась такой невинной, и я с каким-то предубеждением стал относиться к ее прирожденной грации и прелестной манере себя держать. Когда я видел рядом с ней нашу чудесную, чистую Агнессу, мне начала приходить в голову мысль, что дружба эта для нее совсем неподходящая.

— Ergo, она меня и полюбит.

План выглядел не идеальным, но осуществимым. Дождавшись пока закончится зарядивший с утра дождь, Нина завернула самую лучшую свою юбку в бумагу, натянула ботики, накинула пальто и решительно направилась в имение. Спустя час она с удивлением думала о том, что ее план полностью удался.

Муж одобрил рассудительную женщину и сказал:

Однако обе подруги черпали в этой дружбе столько радости и веселья, что благодаря этому вечер наш пролетел совсем незаметно. В конце вечера произошел инцидент, который врезался в мою память. Агнесса, прощаясь с Анни, только что собиралась обнять и поцеловать ее, как мистер Уикфильд, будто случайно очутившись между ними, быстро отвел дочь от подруги. Тут на лице миссис Стронг я увидел то самое выражение, которое ужаснуло меня тогда, в час отъезда в Индию ее кузена.

Увидев край юбки, Леля пришла в неописуемый восторг. Чтобы примерить невиданный наряд, девушки пробрались в дом, поднялись по главной лестнице на третий этаж. Здесь, в жилых комнатах, располагались на постой члены коммуны, приехавшие в Глухую Квохту из города. Леля попыталась завернуть именно туда, где ждало своего часа ожерелье, но Нина увлекла ее в следующее по коридору помещение, в котором, как она знала, располагалось большое зеркало.

— Напиши ей что‑нибудь интересное. Старухам не нравится, когда все только о здоровье да о делах. Опиши ей, как мы устраивали пикник и готовили польский бигос под открытым небом.

– Ты одевайся, а я пойду воды попью, – сказала она Леле. – Сейчас вернусь.

На следующее утро я должен был покинуть старый дом, где царила Агнесса. Естественно, я не мог думать ни о чем другом. «Конечно, — утешал я себя, — скоро я опять вернусь сюда и не раз, быть может, буду еще ночевать в своей бывшей комнате», но тем не менее я чувствовал, что прожитое в этом доме время ушло безвозвратно. Когда я укладывал свои книги и вещи для отправки их в Дувр, я делал над собою большое усилие, чтобы не показать Уриа Гиппу, до чего мне тяжело. А он так лез из кожи, помогая мне, что у меня невольно мелькнула мысль: «Как он рад моему отъезду!»

Сказано — сделано.

Ей повезло – в бывшей детской тети Наташи никого не было. Нина прошагала в угол у окна, отмерила два шага вправо от подоконника, присела, погладила гладкие доски пола. Пальцы нащупали небольшое углубление, доска щелкнула в пазах и отошла, открывая доступ к тайнику. Нина просунула в него руку, вытащила свернутую тряпицу, не разворачивая, засунула в карман пальто. Смотреть некогда. Еще застукают.

Почтительное письмо с описанием изготовления польского бигоса отослано.

Простился я с Агнессой и ее отцом, притворяясь равнодушным и твердым, как и подобает быть мужчине, и занял в почтовой карсте иное место рядом с кучером. Помню, проезжая городом, я до того был растроган, так полон всепрощения, что едва не поклонился своему старинному врагу мяснику и не бросил ему на водку пять шиллингов. Но у него был такой свирепый вид, когда он, стоя у себя в лавке, скоблил какой-то большой чурбан, и вообще вся его наружность так мало выиграла от потери выбитого мною переднего зуба, что я все-таки решил не делать первого шага к примирению.

Вернув доску на место, она, никем не замеченная, выскользнула из комнаты и снова присоединилась к Леле, уже надевшей юбку из тонкой английской шерсти и крутящуюся перед зеркалом в тяжелой позолоченной раме. Нина сглотнула невесть откуда взявшийся ком в горле. Это было их зеркало. И весь дом был их, теперь опоганенный чужим враждебным присутствием.

Чего бы, кажется, теперь ожидать?

Помню, что все помыслы мои, когда мы покатили по большой дороге, были направлены на то, чтобы казаться кучеру как можно старше, и я, считая, что самым характерным признаком взрослого мужчины служит бас, изо всех сил старался басить.

– Тебе красиво, – проговорила она хрипло. – Тебе очень красиво, Леля. Носи на здоровье.

Ожидать взрыва теткиной любви.

— Вы, сэр, едете в Лондон? — осведомился кучер.

– А ты как же?

А знаете, что из этого вышло?

— Да, Вильям, — ответил я снисходительным тоном (я его знал), — сначала я еду в Лондон, а оттуда с Суффолк.

– А у меня еще есть.

Вышло то, что в Костромской губернии, в Кологривском уезде баба — кухарка больно — пребольно выпорола сестриного мальчишку.

— Едете охотиться, сэр? — продолжал спрашивать кучер.

Во взгляде девушки мелькнуло что-то очень похожее на ненависть. Классовая ненависть к врагу. Вот как это называется. Впрочем, до Лели и выражения ее глаз Нине больше не было никакого дела. В этом доме ее больше ничего не держало.

Вот и разберись тут. Вот и ищите нити! Письмо почтительного содержания в Полтаве, а парня порют в Костроме!

Он знал не хуже меня, что охотиться в это время года так же возможно, как, например, отправиться в Суффолк на ловлю китов, но тем не менее, вопрос его польстил мне.

– Я пойду. Меня отец ждет, – заторопилась она.

Ну, таких ли результатов добивалась рассудительная женщина, когда так правильно, по пунктам, конструировала свою мысль? Ну, не страшно ли после этого жить на свете?

— Не знаю еще, буду ли я там охотиться, — ответил я таким тоном, как будто действительно еще не решил этого.

– Погоди, давай я тебя провожу. – Леля начала спешно стягивать с себя обновку, чтобы отложить ее на потом, сберечь. – Не надо тебе тут без провожатых.

Вот вы, может быть, теперь читаете эту мистическую повесть в Ялте, а за этот самый ваш поступок где‑нибудь в Архангельске сельский учитель объелся тухлой рыбой.

— Говорят, что дичь там очень напугана, — заявил Вильям.

Нине не терпелось побыстрее очутиться в ветхой избе, ставшей ей теперь домом, чтобы получше рассмотреть сокровище, которое ей удалось раздобыть, выполняя завет бабушки Глафиры.

Не удивляйтесь! Раз следствия не вытекают из своих причин, а причины не рождают своих следствий, а, напротив того, совершенно посторонние, то почему бы и не объесться сельскому учителю?

— Я тоже об этом слыхал, — согласился я.

– Не надо, я дойду, – сказала она, вышла из комнаты, сбежала по лестнице и очутилась на улице, у высокого крыльца, с которого открывался вид на усадьбу Румянцевых и ее постройки.

Однако хочу рассказать дальше про рассудительную женщину.

— А вы сами родом из Суффолка, сэр?

– Ты погляди, какая краля, – услышала она и оглянулась.

Когда тетка получила ее письмо, это последнее произвело на нее самое приятное впечатление. И почувствовала тетка, что нужно что‑то сделать. Она была стара и от природы глупа, поэтому и не догадалась, что нужно написать племяннице и завещать ей \"Чарнобульбы\".

— Да, — ответил я с важностью, — Суффолк — моя родина.

От ворот, широко расставив руки и пьяно осклабившись, к ней шел какой-то мужчина в солдатской форме. Нина ощутила исходящую от него угрозу, повернулась и не побежала, а скорее, полетела, как птица, широко расставив руки. Дорога к воротам была перекрыта неизвестным, поэтому она побежала в сторону каретника, надеясь укрыться там.

А так как душа требовала какого‑то подвига, то тетка принялась писать своей старой приятельнице в Костромскую губернию и изливать душу насчет того, как интересно готовить бигос под открытым небом. Так старуха отвела душу и зажила в прежнем спокойствии.

— Слыхал, что там у вас необыкновенно вкусные яблоки, запеченные в тесте, — не унимался кучер.

Приятельница же ее, прочтя письмо за обедом, сильно рассердилась на кухарку за пережаренного гуся.

Деревянное здание, включающее в себя экипажный сарай, конюшню с тремя стойлами, крытый дворик с навозной ямой и ледник, стояло справа от главного дома. Нина ворвалась внутрь, присела за экипажем со спущенными рессорами. Уже больше года он был не на ходу. Снаружи слышались голоса. Пьяные, наполненные веселой злобой. Нина поняла, что ее ищут. Пальцы нащупали сверток в кармане пальто. Если его найдут, с мечтой о поиске Валевского можно будет распроститься. Да и вообще неприятностей не оберешься.

Я, по правде сказать, ничего не знал об этом, но, считая, что я должен поддержать честь своего родного края, утвердительно кивнул головой, как бы говоря: «Да еще какие!»

— Вон, — кричала она, — люди, которые самые несчастные и даже крова над головой не имеют, ухитряются стряпать под открытым небом! А вы, мазурики, только хозяйское добро растатыриваете!

Она озиралась в поисках места, куда можно перепрятать ее бесценную реликвию. Взгляд упал на земляной пол. Да, быстрее, Нина, быстрее. Пальцами разрыв холодную землю, она засунула сверток в получившуюся ямку, снова засыпала ее землей и утрамбовала поплотнее. Отскочила в сторону, чтобы быть как можно дальше от того места. Лишь бы они не заметили, что у нее руки в земле.

— А суффолкские рабочие лошади — вот это, скажу я вам, — скот! — воскликнул Вильям. — Хорошему тамошнему коню и цены нет… А вам, сэр, не приходилось ли самим выращивать суффолкских лошадок?

Кухарка, женщина нервная, обиды снести не могла и, поймав на огороде лущившего без спроса горох сестрина мальчишку, тут же его и выпорола!

Притворенная дверь каретника медленно открылась.

— Н… нет, — ответил я, — не случалось.

– Эта дворянская курва тут! – крикнул незнакомый мужской голос.

Какова историйка!

— А вот сзади меня сидит джентльмен, так он, бьюсь об заклад, выращивал их целыми табунами, — объявил Вильям.

Не тот, кто окликал ее у крыльца. В сарай ворвались несколько мужчин. Кажется, их было четверо или пятеро. Нина не успела разглядеть.

Но это не все.

Джентльмен, о котором шла речь, малопривлекательно косил одним глазом и обладал сильно выдающимся вперед подбородком. На нем была высокая белая шляпа с полями, панталоны темного цвета, в обтяжку, с бесчисленным количеством пуговиц (они, кажется, шли по боковому шву вдоль всей ноги). Подбородок его торчал над плечом кучера так низко от меня, что его дыхание щекотало мне затылок, а когда я обернулся, то заметил, что он своим некосящим глазом поглядывает на наших лошадей с видом знатока.

– Хорошенькая, – сказал кто-то.

Как бы для того, чтобы доказать самой себе, какая она нелогичная дура, судьба устроила следующую штуку.

— Правду ведь я говорю? — обратился к нему Вильям.

– Мамзель, так ее растак, – откликнулся другой. – И что она тут делает, контра?

Рассудительная женщина имела еще одну тетку с мужниной стороны, Таисию, с сельцом \"Лисьи ноги\".

— А в чем дело? — спросил садящий за нами джентльмен.

– Лельке Поповой юбку притащила. В подарок, – хохотнул третий. – С барского, так сказать, плеча.

Вот и случилось так, что почтительная племянница забыла, которой из теток написала она почтительное письмо про бигос.

— Да я говорю, что вы целыми табунами выращивали суффолкских лошадок.

– Да не с плеча, а с задницы, раз юбка. А вот мы сейчас и посмотрим, хороша ли эта задница, если с нее все юбки содрать.

Муж, человек занятой и рассеянный, стал уверять, что Таисии с \"Лисьими ногами\", и посоветовал написать такое же и Александре. Не ломать же себе голову над сюжетами! На всех теток разнообразия не напасешься.

— Еще бы! — сказал джентльмен. — Вообще нет таких пород лошадей и собак, каких бы я не выращивал. Есть люди, для которых лошади и собаки — прихоть, а для меня они еда и питье, и дом, и жена, и дети… чтение, и письмо, и арифметика, табак и сон.

Нина закричала, но грубые чужие руки зажали ей рот, повалили на земляной пол, задрали подол платья и нижние юбки. Она извивалась и мычала, пыталась лягаться, но, конечно, была не в силах справиться с несколькими крепкими мужиками. Насиловали ее около часа, сменяя друг друга. Лица мучителей слились в единое пятно, у которого не было центра. Звуки доносились до Нины Румянцевой словно сквозь вату. Она царапала руками земляной пол, срывая ногти. Земля на ее руках давно перемешалась с кровью. Теперь никто не смог бы заподозрить ее в том, что она зарыла клад.

Сказано — сделано. Отослано снова в \"Чарнобульбы\" письмо про пикник с бигосом.

Боль разрывала внутренности. Нине казалось, что она уже умерла и находится в аду, в котором над ее изувеченным телом без устали трудятся черти. В какой-то момент от жуткой боли она потеряла сознание.

— Ну, подумайте, подобает ли такому человеку сидеть за козлами? — шепнул мне на ухо Вильям, подбирая вожжи.

Казалось бы, одинаковая причина должна породить и одинаковое следствие. Вы думаете, что костромского парня опять выпороли?

Когда Нина пришла в себя, на улице было уже темно. Кажется, наступила ночь, потому что усадьба затихла. Ватное одеяло черного неба выключило многоголосие не стихающего днем гомона, как бывает, если накинуть платок на клетку с попугаем. Нина с трудом села и прислушалась к себе.

Я понял из этих слов, что кучер хотел бы на мое место посадить специалиста по лошадям и собакам, и потому, покраснев до ушей, сказал ому, что готов уступить свое место.

Ха — ха! Ничуть не бывало! Это вы так думаете, а на самом деле, благодаря этому письму, совершенно посторонний старик подарил своему кучеру пятьсот рублей.

Все тело болело. Тянуло везде, до последней мышцы и косточки. Под порванными юбками по ногам струились подсохшие потеки крови. Нина покосилась в угол сарая, туда, где в прошлой жизни она зарыла бриллиантовое ожерелье с сапфиром в четыреста пятьдесят каратов. Она знала, что не будет его раскапывать.

— Если вам все равно, сэр, — ответил Вильям, — то, кажется, так будет приличнее.

Логично?

Ожерелье ей было больше не нужно. После того, что с ней случилось, Нина Румянцева никогда не сможет показаться на глаза Валевскому. Никогда не станет его женой. От осознания этой мысли голову прожгло огнем. Нина встала на карачки и завыла на луну, видневшуюся в приоткрытом проеме двери. Где-то вдалеке гулким лаем ей ответили деревенские собаки.

Получила тетка Александра второе письмо про пикник и обиделась.

Случай этот я всегда рассматривал как первую неудачу на своем жизненном поприще. Когда я заказывал себе билет а конторе дилижансов, я, помнится, настоял, чтобы против моего имени было написано: «Место на козлах», и за это я даже дал конторщику целых полкроны. Нарочно облекся я в новое пальто, захватил с собой плед, чтобы не ударить лицом в грязь на таком почетном месте, и, сидя на нем, признаться, был очень горд тем впечатлением, которое должен был производить. И вдруг на первых же порах меня вытесняет с моего места какой-то косоглазый оборванец, все достоинства которого заключаются в том, что от него несет конюшней и он в состоянии в то время, когда лошади идут крупной рысью, с легкостью мухи перелезть через меня. Напрасно уже стараюсь я говорить басом, выдавливая звуки чуть ли не из самого желудка, — я чувствую себя совсем уничтоженным и ужасно юным.

Будущего не было. Прошлое умерло. Оно нуждалось в очищении от той грязи, которая лежала на всем теле Нины, а главное, на ее душе. А что может быть лучше очищения огнем.

— И все‑то у них дурь в голове! Пикники да микники! Нет, чтобы о старухином здоровье толком порасспросить.

А все-таки занятно было и приятно сознавать себя хорошо образованным, прилично одетым молодым человеком с туго набитым кошельком. Мимо проносились места, где когда-то я ночевал в дни моих мучительных странствований… Много было пищи для моих размышлений. Глядя сверху вниз на обгоняемых нами пешеходов, я во многих из них узнаю знакомый мне тип бродяги и так живо представляю себе, как почерневшая рука лудильщика хватает меня за шиворот… Вот дилижанс мчится по узким четемским улицам, и я вижу переулок, где жило старое чудовище, купившее у меня куртку. Я стремительно высовываю голову, чтобы взглянуть на то место, где пришлось мне сидеть то в тени, то на солнце, ожидая, пока сумасшедший старьевщик наконец соблаговолит заплатить мне деньги.

Нина вспомнила, что, забегая в каретник, краем глаза видела стоящие в углу бочки с керосином. В кармане ее пальто завалялся коробок спичек. Его в свой последний визит забыл Валевский. Перед отъездом курил в саду и оставил коробок на столе, а Нина забрала и с тех пор носила с собой. Как талисман. Откуда-то пришло ясное понимание, что именно ей нужно сделать. Она перестала выть, встала на ноги и, пошатываясь, пошла туда, где хранился керосин.

Тетка знала, что такого слова нет — \"микники\", — но, как старуха богатая, позволяла себе порою много лишнего.

В ту осеннюю ночь 1920 года усадьба Румянцевых была охвачена огнем. Пожар, начавшийся с каретника, охватил все хозяйственные постройки. Членам сельскохозяйственной коммуны удалось отстоять только господский дом. К утру все удалось потушить. Тогда же и выяснилось, что дочь Федора Румянцева тронулась умом.

Присутствовавший при чтении письма сосед, старик одинокий, вернувшись домой, позвал преданного ему кучера и сказал:

Каждый день ее можно было увидеть на пепелище, где она разгребала руками жирную золу, что-то бормоча при этом. Про совершенное над ней насилие многие знали, а потому бедолагу не трогали. Те немногие, кто осмеливался приблизиться к безумной, слышали странный набор слов, вряд ли что-то значивших, но повторявшихся день за днем.

— Я тебе, Вавила, все состояние завещаю со временем, а у меня, в банке, пятьсот рублей чистоганом, да домишко. Только ты меня береги и родственников, буде такие объявятся, гони со двора метлой. Потому у них только на уме, что пикники да микники. Еще отравят.

– Третий наверху. Первая налево. Там нет. Правая рессора, – доверчиво сообщала умалишенная подошедшему и улыбалась, пуская тонкую струйку слюны. А потом декламировала вслед с выражением какие-то стихи:

И кучер получил 500 рублей.

  – Твои глаза – сапфира два,  Два дорогих сапфира.  И счастлив тот, кто обретет  Два этих синих мира.

Я могла бы привести еще несколько примеров в доказательство истинности моего открытия, но мне кажется, что достаточно и вышеприведенной истории, чтобы волосы ваши поднялись дыбом.

Наступившая зима оказалась достаточно суровой для этих мест. В один из дней Нину Румянцеву нашли замерзшей на уже засыпанном снегом пепелище. Похоронил ее отец, собственноручно вырыв могилу на деревенском кладбище.

Я и сама в ужасе и не знаю, как быть дальше.

На всякий случай буду жить спустя рукава. И вам строго завещаю:

Режьте всегда, не примеривши ни одного раза, вместо прежних семи.

Отвечайте всегда не подумавши.

Никогда не смотрите себе под ноги.

Наши дни

Ну, с Богом! Начинаем!

Саша

Тетя Нюра наконец-то проводила своих гостей. Саша, которой не терпелось поговорить со старой женщиной, вызвалась помочь ей убрать со стола.

КОГДА РАК СВИСТНУЛ

– И чего тебе не сидится без дела, – покачала головой старушка. – Отпуск же у тебя. А ты то за компьютером своим сидишь, то мне кидаешься помогать. Отдыхать-то, поди, совсем не умеешь.


Рождественский ужас


Саша задумалась, умеет она отдыхать или нет. Вообще-то обычно у нее просто не было времени ни на какой отдых. Учебу в институте, а потом в аспирантуре она всегда сочетала с работой. Плюс домашние дела, удвоившиеся с момента появления в ее жизни Данимира. Конечно, пару лет она ездила в отпуск на море. В Турцию. По системе «все включено». И там действительно целую неделю ничего не делала. Валялась на пляже, плавала в море и в бассейне, пила коктейли и ела всякие вкусности. Впрочем, это еще до пандемии, сейчас казалось, что в прошлой жизни.

Елка догорела, гости разъехались.

Саша вздохнула. Тратить время на то, чтобы обсуждать с квартирной хозяйкой свое неумение отдыхать, ей было жалко. Она набрала побольше воздуха в грудь, чтобы задать вопрос, который ее действительно интересовал.

Маленький Петя Жаботыкин старательно выдирал мочальный хвост у новой лошадки и прислушивался к разговору родителей, убиравших бусы и звезды, чтобы припрятать их до будущего года. А разговор был интересный.

– Анна Ивановна, а почему, когда вы мне рассказывали про имение, не сказали, что ваш дед Александр Иванович был сыном Натальи Никитиной и приходился внуком Глафире Румянцевой?

— Последний раз делаю елку, — говорил папа Жаботыкин. — Один расход, и удовольствия никакого.

Тетя Нюра споткнулась на ровном месте, чуть не уронила чашки с блюдцами, которые держала в руках.

— Я думала, твой отец пришлет нам что‑нибудь к празднику, — вставила maman Жаботыкина.

– Господи, девка… А ты-то откуда про это прознала?

— Да, черта с два! Пришлет, когда рак свистнет.

– Я была в архиве, – призналась Саша. – В областном, в который ваш сын ездил. Анна Ивановна, вы только не волнуйтесь, но мне кажется, что Петра Степановича не просто так застрелили, а как раз из-за прошлого вашей семьи. И гибель Якунина тому подтверждение.

— А я думал, что он мне живую лошадку подарит, — поднял голову Петя.

Про раздобытую папку с бумагами она пока решила умолчать. Кто знает, вдруг старушка велит вернуть ей эту папку, а Саша еще не успела прочитать все, что там написано. Она должна составить точную картину происшедшего. Просто обязана.

— Да, черта с два! Когда рак свистнет.

Тетя Нюра внимательно смотрела на нее.

Папа сидел, широко расставив ноги и опустив голову.

Усы у него повисли, словно мокрые, бараньи глаза уныло уставились в одну точку.

– Уже несколько ночей про это думаю, – наконец сказала она. – Когда Петю убили, я ни про что такое даже помыслить не могла. Ну за что его жизни лишать, если все эти события сто лет назад, почитай, происходили. Мне его увлечение семейной историей не нравилось, это правда. Но не потому, что я предчувствовала что-то. Нет. Просто в моем детстве о дворянских корнях вспоминать запрещали. Ну-ка, родственники графов Румянцевых. За это и по этапу отправить могли, если не расстрелять. Деда, тобой упомянутого, как раз и расстреляли. А бабушка с мамой в Глухую Квохту приехали, когда от голода спасались. Из блокадного Ленинграда. Жизнь тут заново начали. Мама дояркой в колхозе всю жизнь проработала. А бабушка меня воспитывала, дом вела.

Петя взглянул на отца и решил, что сейчас можно безопасно с ним побеседовать.

– И все-таки что-то о Румянцевых вам рассказывала.

— Папа, отчего рак?

– Да она и сама немного знала. Она же Наталье Алексеевне невесткой приходилась, не дочерью. В ней самой румянцевской крови не было. Она со слов свекрови и говорила. Ну и со слов деда, который с ней своими детскими воспоминаниями делился.

— Гм?

– А про клад румянцевский она что-нибудь рассказывала?

— Когда рак свистнет, — тогда, значит, все будет?

– Да не знала она ни про какой клад. Наталья Никитина говорила ей, что у ее матери Глафиры было очень ценное бриллиантовое ожерелье с двумя сапфирами. Но куда оно подевалось после того, как Румянцевых из имения выгнали, она не знала. Думала, что экспроприировали его вместе с усадьбой и всем, что в ней было.

— Гм!..

– То есть Петр Степанович никакой клад не искал?

— А когда он свистит?

– Нет, конечно. Он только историей семьи был увлечен. Генеалогическое древо рисовал, хотел всех потомков Марфы Якуниной, ныне живущих, разумеется, собрать в Глухой Квохте, познакомить друг с другом. У него мечта была. Издать книгу об истории рода и всем потомкам подарить. Чтобы память у них была. О прошлом семьи. О корнях своих. Вот и все.

Отец уже собрался было ответить откровенно на вопрос сына, но, вспомнив, что долг отца быть строгим, дал Пете легонький подзатыльник и сказал:

– А он кого-то успел найти? Вы не знаете?

— Пошел спать, поросенок!

– Не знаю, – вздохнула тетя Нюра. – Я же говорю, не одобряла я всех этих его изысканий.

Петя спать пошел, но думать про рака не перестал. Напротив, мысль эта так засела у него в голове, что вся остальная жизнь утратила всякий интерес. Лошадки стояли с невыдранными хвостами, из заводного солдата пружина осталась невыломанной, в паяце пищалка сидела на своем месте — под ложечкой, — словом, всюду мерзость запустения. Потому что хозяину было не до этой ерунды. Он ходил и раздумывал, как бы так сделать, чтобы рак поскорее свистнул.

– А откуда вообще слух пошел про клад старой барыни?

Пошел на кухню, посоветовался с кухаркой Секлетиньей. Она сказала:

– Так от Ваньки Матвеева. Помнишь, я тебе рассказывала, что у сына Глафиры Федора было двое детей.

— Не свистит, потому что у него губов нетути. Как губу нарастит, так и свистнет.

– Да, младшая Нина сошла с ума после того, как ее изнасиловали солдаты, а старший сын уехал жить в Архангельскую область, и там его случайно встретил этот Матвеев.

Больше ни она, ни кто‑либо другой ничего объяснить не могли.

– Ну и память у тебя, – с уважением отметила тетя Нюра. – Я случайно обронила, а ты помнишь. Вот Ванька, вернувшись из командировки, и рассказал в деревне, что сын Федора, Алексей Румянцев, говорил про клад, который Глафира где-то в доме спрятала. Мол, было у его бабки очень ценное ожерелье, а за пару дней до того, как их из имения выселили, исчезло. Но никто ж не знал, правда это или сказочка какая. Правда, старики-то помнили, что Нина, сестра этого Алексея, когда уже ума лишилась, все стихи про сапфиры долдонила. То ли просто вспоминала про бабушкино ожерелье, то ли знала что. Да с сумасшедшей какой спрос.

Стал Петя расти, стал больше задумываться.

Как ни пытала ее Саша, но больше тетя Нюра ничего не знала. Оставив старушку в покое, Саша вернулась в свою комнату и снова с головой погрузилась в записи из папки Вершинина. Следующая стопочка листов была как раз посвящена хронологии жизни Федора Румянцева и его детей.

— Почему‑нибудь да говорят же, что коли свистнет, так все и исполнится, чего хочешь.

Горькая судьба Нины Румянцевой была документально подтверждена в научной работе некоего Виктора Павловича Сныркова, преподавателя кафедры отечественной истории расположенного в областном центре университета. Называлась она «Судьбы дворянских усадеб Глуховского уезда и их владельцев в 1917–1924 годах».

Если бы рачий свист был только символ невозможности, то почему же не говорят: \"когда слон полетит\" или \"когда корова зачирикает\". Нет! Здесь чувствуется глубокая народная мудрость. Этого дела так оставить нельзя. Рак свистнуть не может, потому что у него и легких‑то нету. Пусть так! Но неужели же не может наука воздействовать на рачий организм и путем подбора и различных влияний заставить его обзавестись легкими.

Всю свою жизнь посвятил он этому вопросу. Занимался оккультизмом, чтобы уяснить себе мистическую связь между рачьим свистом и человеческим счастьем. Изучал строение рака, его жизнь, нравы, происхождение и возможности.

Статья была написана в рамках подготовки к защите Снырковым кандидатской диссертации в 1998 году и основана на архивных материалах, воспоминаниях местных жителей и публикациях в газетах того времени. Из сделанной Петром Вершининым ксерокопии статьи выходило, что двадцатилетняя девушка сошла с ума, не выдержав надругательств.

Женился, но счастлив не был. Он ненавидел жену за то, что та дышала легкими, которых у рака не было. Развелся с женой и всю остальную жизнь служил идее.

Именно в тот день, когда Нина подверглась групповому насилию, в усадьбе Румянцевых произошел масштабный пожар, уничтоживший все хозяйственные постройки. Историк в своей работе делал допущение, что именно действия Нины и стали причиной пожара, однако доказать это, а уж тем более наказать девушку представители коммуны не могли, поскольку она была явно не в себе и заговаривалась.

Умирая, сказал сыну:

В той части статьи, которая отводилась Нине Румянцевой, говорилось о том, как несчастная до самой своей смерти, которая последовала примерно через полгода после случившегося с ней несчастья, целыми днями бродила по улицам Глухой Квохты, повторяя стихотворные строчки про сапфиры и еще какую-то околесицу.

— Сын мой! Слушайся моего завета. Работай для счастья ближних твоих. Изучай рачье телосложение, следи за раком, заставь его, мерзавца, изменить свою натуру. Оккультные науки открыли мне, что с каждым рачьим свистом будет исполняться одно из самых горячих и искренних человеческих желаний. Можешь ли ты теперь думать о чем‑либо, кроме этого свиста, если ты не подлец? Близорукие людишки строят больницы и думают, что облагодетельствовали ближних. Конечно, это легче, чем изменить натуру рака. Но мы, мы — Жаботыкины, из поколения в поколение будем работать и добьемся своего!

  Твои глаза – сапфира два,  Два дорогих сапфира.  И счастлив тот, кто обретет  Два этих синих мира, —

Когда он умер, сын взял на себя продолжение отцовского дела. Над этим же работал и правнук его, а праправнук, находя, что в России трудно заниматься научной работой, переехал в Америку. Американцы не любят длинных имен и скоро перекрестили Жаботыкина в мистера Джеба, и, таким образом, эта славная линия совсем потерялась и скрылась от внимания русских родственников.

прочитала Саша задумчиво. Это были строчки из довольно известного стихотворения Гейне. Остальные слова умалишенной и вовсе не несли никакой смысловой нагрузки. «Третий наверху. Первая налево. Там нет. Правая рессора». Но ведь что-то она имела в виду.

Прошло много, очень много лет. Многое на свете изменилось, но степень счастья человеческого осталась ровно в том же положении, в каком было в тот день, когда Петя Жаботыкин, выдирая у лошадки мочальный хвост, спрашивал:

После смерти дочери и отъезда сына Федор Румянцев совершенно опустился. Как и рассказывала тетя Нюра, он не мылся, не занимался домашним хозяйством, питался тем, что приносили ему сердобольные соседи, и тихо умер в 1925 году в возрасте семидесяти лет.

— Папа, отчего рак?

Про его старшего сына, Алексея Федоровича Румянцева, в статье было написано только то, что он уехал в Архангельскую область и больше в Глухой Квохте никогда не появлялся. Однако дотошный Петр Степанович в рамках своего расследования сумел проследить его судьбу. Саша держала в руках ответы, присланные из Архангельского областного архива, куда Петр Вершинин три года назад отправил официальный запрос.

По — прежнему люди желали больше, чем получали, и по — прежнему сгорали в своих несбыточных желаниях и мучились.

Саша с нетерпением развернула листок, пробежала его глазами, не поверила тому, что увидела, вернулась к началу и прочитала уже внимательнее. Нет, все было именно так, как она поняла при первом прочтении.

Но вот стало появляться в газетах странное воззвание:

У Алексея Федоровича Румянцева имелось незаконченное высшее образование. Во время Октябрьской революции он был студентом университета, в котором изучал основы экономики и юриспруденции. Саша понимающе улыбнулась. Наверняка сын должен был пойти по стопам отца и руководить имением Румянцевых, однако революция не дала этим планам реализоваться в жизни.

\"Люди! Готовьтесь! Труды многих поколений движутся концу! Акционерное общество \"Мистер Джеб энд компани\" объявляет, что 25 декабря сего года в первый раз свистнет рак, и исполнится самое горячее желание каждого из ста человек (1 %). Готовьтесь!\"

Переехав в Архангельскую губернию, Алексей Федорович устроился бухгалтером на одно из лесоперерабатывающих предприятий. Свое дворянское прошлое он скрывать даже не пытался, из-за чего с карьерой у него, разумеется, были вполне понятные трудности. Однако молодая советская власть нуждалась в хороших специалистах, да и прабабушка Марфа, простая крестьянка с нелегкой судьбой, всегда выручала, когда приходилось писать автобиографию. Другими словами, особо его не трогали.

Сначала люди не придавали большого значения этому объявлению. \"Вот, — думали, — верно, какое‑нибудь мошенничество. Какая‑то американская фирма чудеса обещает, а все сведется к тому, чтобы прорекламировать новую ваксу. Знаем мы их!\"

В 1925 году в возрасте 35 лет Алексей женился на поварихе своего лесозаготовительного предприятия, однако детей у Румянцевых не было. Когда началась Великая Отечественная война, сорокашестилетнего Алексея Федоровича призвали на фронт. Судьба благоволила к нему: за годы войны он получил три ранения, но все-таки выжил. После последнего ранения был комиссован и вернулся домой.

Но чем ближе подступал обещанный срок, тем чаще стали призадумываться над американской затеей, покачивали головой и высказывались надвое.

Жена его к тому моменту умерла от открывшегося у нее туберкулеза. Оставшись вдовцом, Румянцев снова женился, и в этом позднем браке в 1947 году у него родилась дочь, которую назвали Надеждой. Старые раны давали о себе знать. Здоровье Алексея Румянцева было подорвано войной, и в 1950 году он умер, оставив жену и трехлетнюю дочь.

А когда новость подхватили газеты и поместили портрет великого изобретателя и снимок его лаборатории во всех разрезах, — никто уже не боялся признаться, что верит в грядущее чудо.

На генеалогической схеме, нарисованной Петром Степановичем, Надежда присутствовала, но уже не как Румянцева. В восемнадцать лет она вышла замуж за красавца, балагура и весельчака Федора Аржанова, и в 1967 году у них родился первенец, которого назвали Александром.

Вскоре появилось и изображение рака, который обещал свистнуть. Он был скорее похож на станового пристава из Юго — Западного края, чем на животное хладнокровное. Выпученные глаза, лихие усы, выражение лица бравое. Одет он был в какую‑то вязаную куртку со шнурками, а хвост не то был спрятан в какую‑то вату, не то его и вовсе не было.

Итак, очередное открытие, сделанное Александрой Архиповой под занавес сегодняшнего дня, заключалось в том, что предприниматель Александр Аржанов, владеющий крупным лесным бизнесом, охотничьими угодьями, два года назад построивший базу в Глухой Квохте и недавно купивший имение Румянцевых, тоже приходился прямым потомком Глафире, а точнее, был ее праправнуком.

Изображение это пользовалось большой популярностью. Его отпечатывали и на почтовых открытках, раскрашенное в самые фантастические цвета — зеленый с голубыми глазами, лиловый в золотых блесках и т. д. Новая рябиновая водка носила ярлык с его портретом. Новый русский дирижабль имел его форму и пятился назад. Ни одна уважающая себя дама не позволяла себе надеть шляпу без рачьих клешней на гарнировке.

Его появление в Глухой Квохте не могло быть простым совпадением. Строить базу он стал именно после того, как Вершинин получил ответ на свой запрос в архангельский архив. Может, Петр Степанович после этого связался с всемогущим олигархом, чтобы рассказать о своем неожиданном родстве с ним? Ответ на этот вопрос мог дать только сам Александр Аржанов.

Осенью компания \"Мистер Джеб энд компани\" выпустила первые акции, которые так быстро пошли в гору, что самые солидные биржевые \"зайцы\" стали говорить о них почтительным шепотом.

От напряженных мыслей у Саши заболела голова. Усилием воли она заставила себя отложить так притягивающие ее бумаги, раздеться, лечь в кровать и выключить свет. «Утро вечера мудренее», – сказала она себе и тут же уснула. Утомленный информацией и событиями последнего дня организм, видимо, действительно нуждался в отдыхе, потому что на следующее утро Саша опять проснулась часа на три позже, чем обычно.

Время шло, бежало, летело. В начале октября сорок две граммофонные фирмы выслали в Америку своих представителей, чтобы записать и обнародовать по всему миру рачий свист.

Посмотрела время на телефоне: половина десятого. Ужас! Она вскочила с кровати с чувством, что проспала все на свете. Хотя, собственно говоря, что именно она проспала? На охоту на ранней зорьке ей не надо. На работу тоже. И даже наверняка приготовленный тетей Нюрой завтрак вполне можно разогреть.

25 декабря утром никто не заспался. Многие даже не ложились, высчитывая и споря, через сколько секунд может на нашем меридиане воздействовать свист, раздававшийся в Америке. Одни говорили, что для этого пройдет времени не больше, чем для электрической передачи. Другие кричали, что астральный ток быстрее электрического, а то как здесь дело идет, конечно, об астральном токе, а не о каком‑нибудь другом, то и так далее.

Что еще? Ах да. Аржанов. С ним нужно поговорить, вот только безопасно ли это? Мог легальный бизнесмен, имеющий солидную репутацию, убить своего дальнего родственника, точнее, скорее всего, даже двух, из-за ценного клада, спрятанного их общей прабабкой Глафирой Румянцевой?

С восьми часов утра улицы кишели народом. Конные городовые благодушно наседали на публику лошадиными задами, а публика радостно гудела и ждала.

Немного подумав, Саша позвонила своей подруге-писательнице, чтобы адресовать той этот вопрос. Глафира Северцева говорила о знакомстве с Аржановым и отзывалась о нем в высшей степени восторженно, что вообще-то ей несвойственно. А у ее мужа Глеба с Аржановым и вовсе были общие дела. Интуиции Глеба Ермолаева, прошлое которого было не совсем безоблачное, криминальное, надо, честно признать, она доверяла еще больше.

Объявлено было, что тотчас по получении первой телеграммы дан будет пушечный выстрел.

– Ну как ты там, в глухомани? – приветствовала ее Глафира. – Больше трупов, я надеюсь, не находила? Сашка, ты ведь точно ни во что не вляпаешься? А то я за тебя, дурынду, переживаю.

Ждали, волновались. Восторженная молодежь громко ликовала, строя лучезарные планы. Скептики кряхтели и советовали лучше идти домой и позавтракать, потому что, само собой разумеется, ровно ничего не будет, и дураков валять довольно глупо.

– Нет. Не находила. Я вчера в областной архив ездила.

Ровно в два часа дня раздался ясный и гулкий пушечный выстрел, и в ответ ему ахнули тысячи радостных вздохов.

– Зачем? – изумилась Северцева.

Но тут произошло что‑то странное, непредвиденное, необычное, что‑то такое, в чем никто не смог и не захотел увидеть звена сковывавшей всех цепи: какой‑то высокий толстый полковник вдруг стал как‑то странно надуваться, точно нарочно; он весь разбух, слился в продолговатый шар; вот затрещало пальто, треснул шов на спине, и, словно радуясь, что преодолел неприятное препятствие, полковник звонко лопнул и разлетелся брызгами во все стороны.

– Ну тебя же заинтересовала история крестьянки Марфы, которая родила ребенка от своего свекра, а эта незаконнорожденная девочка еще и за графа замуж вышла. Вот я и решила собрать материалы, по которым ты сможешь написать прекрасный роман.

Толпа шарахнулась. Многие, взвизгнув, бросились бежать.

– То есть ты обо мне позаботилась, – голос Глафиры звучал насмешливо. – Ой, не крути, Архипова. Можно подумать, я тебя не знаю. Тебе же самой ужасно любопытно. Признавайся, эта старая история имеет отношение к убийству?

— Что такое? Что же это?

– Похоже, что имеет, – призналась Саша. Что ж поделать, если от подруги ничего не скроешь. – Глашка, вот скажи мне, может Аржанов быть убийцей?

Бледный солдатик, криво улыбаясь трясущимися губами, почесал за ухом и махнул рукой:

– Нет, не может, – голос Глафиры звучал безмятежно. Видимо, то, что Александра вышла на след Аржанова, ее совершенно не взволновало. – Так что не журись, Архипова, со стороны Александра Федоровича тебе точно ничего не угрожает. А он что, приехал на свою базу?

— Вяжи, ребята! Мой грех! Я ему пожелал: \"Чтоб те лопнуть!\"

– Да, причем вместе с женой.

Но никто не слушал и не трогал его, потому что все в ужасе смотрели на дико визжавшую длинную старуху в лисьей ротонде; она вдруг закружилась и на глазах у всех юркнула в землю.

– Здорово! – Северцева так явно обрадовалась, что Саше стало смешно. – Я позвоню Злате и попрошу, чтобы она за тобой приглядела. Мне не нравится, что ты суешь свой длинный нос в то, что тебя совершенно не касается. Правда, со стороны архива вряд ли может идти какая-то серьезная угроза, так что копайся в делах давно минувших дней, я не против. Глядишь, правда накопаешь мне фактуры для нового романа. А вот к реальным людям не лезь, поняла? Кто-то этого бизнесмена убил, и преступник может быть рядом. Не высовывайся. А лучше всего держись поближе к Аржановым. Они тебя в обиду не дадут.

— Провалилась, подлая! — напутственно прошамкали чьи‑то губы.

Впервые в жизни Саша была уверена, что и сама не даст себя в обиду. Впрочем, не объяснять же Глашке, что она вдруг почувствовала невесть откуда взявшуюся внутреннюю силу. А еще появившееся именно в Глухой Квохте чувство свободы от Данимира Козлевича и своей зависимости от него. Господи, вот ведь счастье-то какое.

Безумная паника охватила толпу. Бежали, сами не зная куда, опрокидывая и топча друг друга. Слышался предсмертный храп двух баб, подавившихся собственными языками, а над ними громкий вой старика:

Договорив с Глафирой, Саша оделась, умылась, съела оставленный для нее под полотенцем на кухонном столе завтрак и вышла из дома. Тети Нюры почему-то не было. Может, в магазин ушла или на ферму. По Рябиновой улице, рыча и фыркая, проехал мотоцикл с коляской, за рулем которого сидел участковый Лаврушкин.

— Бейте меня, православные! Моя волюшка в энтих бабах дохнет!

– Здравствуйте! – прокричала ему вежливая Саша.

Жуткая ночь сменила кошмарный вечер. Никто не спал. Вспоминали собственные черные желания и ждали исполнения над собою чужих желаний.

Знакомы ведь все-таки. Николай Платонович оказался не менее вежливым, чем она, потому что в ответ на ее приветствие остановился.

Люди гибли как мухи. В целом свете только одна какая‑то девчонка в Северной Гвинее выиграла от рачьего свиста: у нее прошел насморк по желанию тетки, которой она надоела беспрерывным чиханьем. Все остальные добрые желания (если только и были) оказались слишком вялыми и холодными, чтобы рак мог насвистать их исполнение.

– Здравствуйте, Александра Андреевна. Ну что, еще один труп не нашли?

Человечество быстрыми шагами шло к гибели и погибло бы окончательно, если бы не жадность \"Мистера Джеба энд компани\", которые, желая еще более вздуть свои акции, переутомили рака, понуждая его к непосильному свисту электрическим раздражением и специальными пилюлями.

Он спрашивал то же, что и получасом ранее Глафира Северцева, но от вопроса участкового Сашу почему-то пробила дрожь.

Рак сдох.

– Ну и шутки у вас, Николай Платонович, – улыбнулась она. Улыбка вышла вяленькая, прямо скажем. – А как движется следствие?

На могильном памятнике его (работы знаменитого скульптора по премированной модели) напечатана надпись:

– Определяем круг подозреваемых, – важно ответил участковый. – То есть следователь разбирается, конечно. Мое дело маленькое. Ну бывайте. Привет Нюре.

\"Здесь покоится свистнувший экземпляр рака — собственность \"Мистера Джеба энд компани\", утоливший души человеческие и насытивший пламеннейшие их желания.

Он снова завел мотоцикл, и тот, затарахтев на всю округу, скрылся за поворотом.

— Не просыпайся!\"

Саша дошла до охотничьей базы, размышляя по дороге, правильно ли она поступила, оставив дома папку с материалами Вершинина. С одной стороны, ей было бы проще оперировать фактами, подтверждая их документально. С другой, она смутно тревожилась о судьбе папки, которую еще не успела изучить до конца.

ПУБЛИКА

Если Петра Степановича действительно убили из-за тайны, которая скрывалась в документах, то убийца сделает все, чтобы правда не вылезла наружу. Саша была уверена, что о наличии папки преступник не знает, иначе давно бы уже сделал все возможное, чтобы забрать ее из архива. Девушка Оля отдала ее первому, кто поинтересовался имением Румянцевых, то есть Саше. Она бы точно так же отдала ее и любому другому человеку. Значит, не было его, этого интересующегося.

Тем не менее береженого бог бережет. Уходя из дома тети Нюры, Саша аккуратно сложила все бумаги в той же последовательности, что они лежали изначально, щелкнула истертыми резинками, и папку спрятала под матрас. Так оно надежнее.

Швейцар частных коммерческих курсов должен был вечером отлучиться, чтобы узнать, не помер ли его дяденька, а поэтому бразды правления передал своему помощнику и, передавая, наказывал строго:

За размышлениями она и сама не заметила, как дошла до базы.

— Вечером тут два зала отданы под частные лекции. Прошу относиться к делу внимательно, посетителей опрашивать, кто куда. Сиди на своем месте, снимай польты. Если на лекцию Киньгрустина, — пожалуйте направо, а если на лекцию Фермопилова, — пожалуйте налево. Кажется, дело простое.

– А Александра Федоровича нет, – огорошила ее администратор Марина.

Он говорил так умно и спокойно, что на минуту даже сам себя принял за директора.