Я хмыкнула и продолжала намазывать парню спину слоем погуще. А остатками натерла себе шею, руки, грудь и перед юбки. Хотелось, чтобы и за мной на обратном пути к ферме Маккалоха не увязалась ни одна собака.

– Это от псов. Чтоб они не выследили тебя по запаху. Возьми, – и я протянула ему флакон.

Генри несколько раз моргнул и поднял руку, намереваясь вытереть слезящиеся глаза, но я успела ее перехватить.

– Не смей! – закричала я. – Или хочешь, чтоб смесь попала тебе в глаза! Ну-ка дай… – И осторожно сама промокнула ему глаза, а затем насухо вытерла лицо.

– Что в ней? – спросил Генри, надсадно кашляя.

Я улыбнулась.

– Ну, это секрет. Немного того, чуток другого, капля третьего и щепотка красного перца для аромата.

Он усмехнулся.

– Да уж, любая собака ежели разок нюхнет, так будет сожалеть об этом до конца своих дней.

Я гордилась отпугивателем, рецепт которого позаимствовала у Мари Катрин и немного доработала. Двуногие и четвероногие, какими бы огромными и устрашающими они ни были, опрометью бежали от этой вони. А лошадей она приводила в бешенство. Теперь у шотландца целых две причины злиться на меня.

Когда я вернулась на кухню забрать Александра и рассказать Долли про случившееся, та расхохоталась. Обнюхала мне шею, выясняя, хорошо ли я вымылась, и только потом положила мальчика мне на руки.

– Так-то лучше, – заметила она, улыбаясь. Александр зевнул и пристроил головку мне на плечо. – Он весь извелся. Говорю тебе, Мариам, он скоро пойдет. Я весь день гонялась за ним по дому, а ведь он только ползает!

Я поцеловала своего мальчика и уткнулась носом в его черные вьющиеся волосы. Долли купала Сандра (ей это нравилось) с мылом, которое делала сама, с ароматом трав, лаванды и сухих цветов. Пахло свежей травой и сиренью.

– Отдохни-ка хоть чуток, – добавила Долли, протягивая мне корзину с едой. Ну да, про ужин-то я и забыла. – Тут от Льюиса из поселения Берли приходили. Его Норма вот-вот родит, и мастер Берли решил позвать тебя осмотреть ее.

Я вздохнула. С Эми Браун была очень долгая ночь, а теперь, похоже, предстоит еще одна, с Нормой.

– И когда идти?

Долли погладила Александра по спинке.

– Мастер Берли написал, что завтра пошлет за тобой Льюиса с фургоном. А сегодня они все урожай собирают.

Надеюсь, Норма не упадет в саду замертво. Так что одну ночь мне все-таки удастся отдохнуть. Я медленно пошла в хижину, как никогда ощущая свои сорок с лишним лет и каждый фунт Александра. Мальчику и в самом деле пора учиться ходить. Таскать его мне не под силу: очень тяжелый.

Я покормила Сандра, уложила в постельку и рухнула в кресло, слишком усталая, чтобы поесть и лечь спать. Хотелось бездумно посидеть.

Я уставилась на очаг. Было тепло, и разводить огонь не стоило, но мысленно я его видела. Пылающее пламя, желтое, красное и оранжевое, которое скачет и танцует, согревает мою хижину, готовит для меня еду, питает мою жизнь и жизнь моего сына теплом, изобилием и безопасностью. Не здесь, не в этой Западной Вирджинии, а где-то на севере, за темной быстрой рекой. В месте, где холоднее, чем я привыкла, но зато мы с Александром могли бы… просто жить. Припомнилось кое-что.

«Каково это – быть свободным, миз Мариам?»

Голос Колумбия был таким ясным, словно он сидел здесь. Мужчина сильно растянул лодыжку, убегая от собак охотников. Как ему удалось добраться до моей хижины на окраине Нэшевой плантации, непонятно. Но он сумел. Было это после того, как моего мужа… Джеймса, Седраха и Илая продали, но я еще не знала, что окажусь тут, на западе Вирджинии.

Мне казалось, в те времена нас, тех, кто родился в «Африкки», как говорили розоволицые, было больше. Местные чернокожие не понимали, что мы, «негры, рожденные не здесь», были из разных мест, носили другие имена, говорили на разных языках. Нас привезли из-за темных вод и перемешали с людьми, только похожими на нас, – с теми, кто родился уже здесь и всю жизнь провел в цепях, сковывающих не только тело, но и мысль. Для них стремиться к свободе было так же странно, как на крыльях долететь до Луны. Родители многих из них пришли в мир свободными, но розоволицые разлучили их с детьми, и некому стало этих детей направлять и отвечать на их вопросы.

Кроме кого-то вроде меня.

«Каково это… быть свободным?»

Я тогда ответила всего парой слов. Моя работа – лечить, исцелять раны и принимать роды. Разговоры отвлекают, а времени у меня мало. Столько раз мне задавали этот вопрос, столько раз я отвечала односложно и быстренько спроваживала любопытствующих. Колумбий был другим.

Немолодой мужчина, лет пятидесяти, он умирал от заражения крови. Рану его на ноге, нанесенную не в меру ретивым надсмотрщиком, не очистили и не обработали, она загноилась, сама нога почернела. Колумбия трепала жестокая лихорадка. Я понимала: он умирает и никогда не увидит свободы здесь, на этой земле, и могла только облегчить ему путь к его богам. Наверное, поэтому я его и помню. Ибо знала: мой ответ будет последним, что он услышит на этой земле.

– Вы ведь из этих, африкцев, миз Мариам. – Из-за высокой температуры мужчина говорил медленно и невнятно, слова казались стертыми, как подошва ботинка. – Моя мама тоже из них. Была… – Он поднес большую, покрытую шрамами руку к щеке, пальцы скрючились, как сломанная ветка, упавшая со старого дерева. – Метки… Прямо здесь. На щеках.

– Гм-хм… – пробормотала я, подхватывая его руку и осторожно укладывая ее на простыню. – Такие делают люди, живущие на юге за великой рекой… Их женщины славные воины. Так говорят…

Да, он был явно из них. Высокий, полноватый, с широкими вырезанными ноздрями и благородным лбом. Я вспомнила… Как странно, что его слова навели меня на мысль о матери.

– Моя мама говорила, они добывают золото.

Он закрыл глаза и кивнул. Затем улыбнулся.

– А моя… мама говорила… там красиво… деревья…

Деревья. Я закрыла глаза и увидела их, деревья возле родительского дома. Почуяла, как они пахнут. В те, прежние, времена.

– Она так и не смогла… обвыкнуться здесь.

– Колумбий, отдохни. Помолчи.

Он уже не слышал меня.

– …Говорила, что прыгнет… – Он снова поднял руку, вены на ней набухли и потемнели, и указал какое-то место, видное только ему. – И прыгнула бы… в реку, если б… не я.

Он вздохнул, рука тяжело упала на кровать. И тут Колумбий открыл глаза и посмотрел на меня.

– Каково это – быть свободным, миз Мариам?

Я солгала ему. Произнесла слова, которые, вероятно, его мать сказала бы умирающему сыну. И когда он перешел в мир теней и духов, я представила, что она стоит на берегу той реки, протягивает руку и улыбается. Как я могла сказать ему свою правду?

Я прожила в этом месте дольше, чем на земле матери и отца. Когда огромная лодка с белыми парусами покинула порт Уиды, я была девочкой, еще не уронившей первую кровь. Играла с подружками, помогала матери с детьми, носила воду, ездила по делам с отцом, который называл меня своим… Красным Орленком, а старшие сестры и братья часто поддразнивали. До того, как работорговцы схватили меня, увезли, продали португальцам, а те – англичанам, я была самым обычным средним ребенком, не заветным первым сыном, не боготворимым поскребышем и не самой красивой из дочерей, а просто ребенком, который думал об играх, домашних обязанностях да о еде. Я даже не знала, что есть такое понятие, как «свободный». Но с каждым годом запечатленные в памяти картины моего детства одна за другой таяли, исчезали, а те, что оставались, отступали в моем сознании в такой дальний закоулок, откуда выцарапать их становилось все труднее; воспоминания бледнели, растворяясь в тумане времени, исчезая за занавесью забвения. Я не могла объяснить Колумбию или кому-либо еще, что значит быть свободным, потому что тогда, давным-давно, еще сама не осознавала, что была свободна.

Совсем не этого я хотела для Александра.

В дверь постучали, и воспоминания рассыпались, как битое стекло. Сколько я сидела так, вглядываясь в прошлое? Еще стукнули. Я встала, какая-то одурелая, разгладила платье на ноющих бедрах и коленях. У меня затекла спина и разболелась голова. Надвигалась гроза, я видела, как над западным хребтом клубятся тучи, темно-серые и злые. Было уже поздно. Но я привыкла, что ко мне стучатся в ночи. Дети рождаются, когда готовы. Люди болеют, когда… болеют. Наверное, это Льюис из поселения Берли пришел звать меня на помощь Норме. Пророкотал гром, пока слабый, но это ненадолго. Я глянула на свой мешок в углу. Придется шевелить ногами, если я хочу успеть к Берли до дождя. Надо ведь еще отнести Александра к Долли и Герку.

В дверях стоял не Льюис, а Маккалох.

– Сэр. – Я была не очень-то рада хозяину, но он хотя бы постучал. Дарфи, например, не имел такой привычки, просто распахивал дверь и входил, словно и я, и мое жилище принадлежали ему.

– Прости, что я пришел так поздно, Мариам, но… погрить нада. – Шотландец бросил взгляд на колыбель и понизил голос. – Малец спит?

Я слишком устала, чтобы выговаривать даже пару слов, поэтому просто кивнула.

– Нынче утром ты сглупила, – начал Маккалох низким напряженным голосом, вдруг оказавшись в другом конце комнаты. Как он там оказался? При немалых габаритах шотландец двигался бесшумно, словно кошка. – Я же велел тыбе прислать из дома Брауна весточку, чтобы Джемми или Геракл тыбя забрали, или попросить, чтоб пацан Брауна тыбя прыводил до северной окраины фермы. Я ж велел тыбе не ходить в темноте. Охотники за беглыми бродят по округе, топчутся по моим землям. И этот кайнтукиец, – голос Маккалоха источал презрение, – душегуб безбожный. Он без колебаний тыбя захапыет и увязет. – Глаза шотландца блестели в тусклом свете лампы. – Хоть с пропуском, хоть без.

Я снова кивнула. Он был прав, я понимала, но погрузилась в свои мысли. Его голос звучал так, словно кто-то бубнил и звал издалека. Маккалох схватил меня за плечи и встряхнул.

– Женщина, ты слышишь? Понимаешь?

– Да! – крикнула я в ответ, а затем посмотрела на Александра, мирно спящего под этим ураганом слов. И повторила громким шепотом: – Да.

– Сколько их было сегодня утром? – спросил шотландец.

У меня аж кровь застыла в жилах. Он чуть ослабил хватку и приблизил свое лицо к моему.

– Сколько?

Откуда он узнал? И тут же мелькнула ясная мысль. А как он… мог не знать?.. Все детали встали на места. Рабочие, которые приходят и уходят. Никогда никаких разговоров, что кого-то продают или выставляют на аукцион. Довольная Долли. Геракл, отсутствующий по нескольку дней. И Индейская пещера. Сотрудничество… такое организованное. Такое тайное.

– Один.

Он кивнул.

– Тыбе надо остановиться.

Я покачала головой.

– Подумай хорошенько, женщина, – прорычал Маккалох. – Этот гад из Кайнтукки думыет, будто священную миссию выпылняет. Считает сыбя умным и чует запах золота. Я не смогу защитить, если тыбя спымают в пещере или в лесу. А что будет тыгда с твоим мальчиком, подумыла?

Я снова покачала головой, на этот раз давясь слезами. Нет, не подумала.

– Ничего. Он не м-мой… мальчик. Принадлежит мистеру Расселу. – И я вытерла слезы рукой.

– Уже мне. Я его выкупил полгода назад.

Я нарушила правило не смотреть в глаза белым мужчинам. Впрочем, Маккалох как раз оглянулся.

– Вы? В-вы-купили его?

– Да.

– Значит, он ваш.

– Нет. – Маккалок помолчал мгновение. – Он твой. Ты привела его в этот мир и позаботилась о последнем вздохе его матери, хоть вы и враждовали. Ты кормила ребенка грудью, и ты… единственная мать, которую он знает. Но ты упрямица, Мариам Грейс, к тому ж беспечная. Да еще с тыкой яростной волей. Я знаю… – Он смолк. – Я прошу тыбя об одном. И хорошо подумый, прежде чем ответить.

Мальчик забеспокоился, и мы оба, испугавшись, замерли над ним. А он, как всегда, скинув одеяло, лежал на спинке, его круглый животик мягко двигался вверх и вниз, а ротик был открыт. Малыш похрапывал. Не удержавшись, я хихикнула и похлопала его по животику, чтобы успокоить. Он вдохнул, причмокнул губами, его крошечные веки затрепетали. Александр даже не почувствовал, что я тут.

– Замечательный парень, – прошептал Маккалох. Он стоял так близко, что я чувствовала его дыхание на своей шее.

Он должен был расти со своими красивыми молодыми сильными родителями… с Нини, прекрасной лицом и телом… но она ушла. С Недом, чье тело и любовь я делила с ней. Его широкую грудь и спину, сильные выразительные руки с длинными пальцами, глубокий голос… он тоже ушел. Мой маленький Эдуард, мой малыш тоже мог бы стать прелестным, если б оказался сильнее, если б его не пожрала болезнь.

– Я знаю, ты хочешь бежать. Невозможно помогать всем этим страждущим, не желая при этом вкусить свободы самой. Ты сильная и мудрая. У тебя есть ремесло, которое поможет тебе устроиться в дальнейшем. Если я дам вольную тыбе и Александру, ты уедешь с ним на север… известными дорогами… воспитаешь его, выучишь? Твой проезд я оплачу. И ни гончие, ни охотники тыбя не выследят.

Он вздохнул, поник плечами. Вид у него был усталый.

Маккалох прижал тыльную сторону ладони к щеке Александра.

– Я стар. И хочу снова увидеть Кардонесс. Я не рабовладелец, да и не был никогда им. Так, имелся в Шотландии кое-кто в подчинении для всяких работ… в результате самого чуть в крюк не согнули. И людей моих всего лишили. Значится, так… Я отправлю тыбя с мальчиком, а Долли, Герк, Джемми и остальные уйдут позже, когда захотят. А потом всё здесь продам и уплыву. Домой. – Он усмехнулся, словно вспоминая другие места и времена… совсем как я перед его приходом. – И буду доживать в избушке с соломенной крышей рядом с полыми холмами[69] где-нибудь возле озера в обществе нескольких овец, лошадей, трубки и бутылки виски.

Рыдание застряло у меня в горле.

Маккалох нахмурился, а затем заговорил себе под нос словами своей далекой родины.

– Дом. Ты тоже хочешь… домой. – Я представила себе Шотландию, о которой порой в доме говорили, холодным, дождливым, ветреным зеленым краем с горами, равнинами и глубокими озерами, которые шотландец именовал «лохами». Эти места сильно отличались от тех, которые считала домом я, которые вспоминала и куда не могла вернуться. Лицо обожгло горячими слезами. Я почувствовала на щеке его ладонь, прохладную и мягкую.

– Я отправил бы тебя туда, если бы знал как… – Маккалох словно прочитал мои мысли.

От его прикосновения слова замерли у меня на губах.

– Ч-что это за слова? Как ты меня назвал?

Он убрал руку и шагнул назад, будто только сейчас понял, что прикоснулся ко мне. Тряхнул головой, словно пытаясь прояснить мысли, затем посмотрел вниз. Но прежде, чем он опустил глаза, я успела заметить в них смущение, печаль, тоску… одиночество человека, чей настоящий дом далеко, чьи жена и дети умерли давным-давно, чью постель давно не согревала женщина, а в сердце живет одна работа и долгое-долгое время не было места никому, пока за день до сбора кукурузы он не взял на руки маленького пухленького мальчишку. Передо мной было лицо человека, смертельно истосковавшегося по нежности.

Я понимала его чувства. Вероятно, больше других… эту боль, эту сосущую пустоту утраты… Муж, дети, их больше нет рядом… Шрам, невидимый, но непрерывно саднящий. Меня и похоронят с ним. Знакома мне была и тоска, которая порой сводила с ума, одиночество и тоска… по ласковому слову, нежному прикосновению.

– Я… я… Я говорил… – Когда он снова посмотрел на меня, я не отвела взгляд. – Называл тебя «сердце мое».

* * *

Младенцы спят сном праведников. Они еще слишком мало прожили, чтобы о чем-то горевать. Александр спал даже слаще. Долли говорила – как убитый, и это была правда. Прежде всякий раз, когда над долиной грохотали раскаты грома, молнии сверкали в темноте, словно мимолетные вспышки солнца, завывал ветер, принося с собой бурю не слабее свирепого шторма, я, не находя себе места от страха, подбегала к колыбели, хватала мальчика, укладывала рядом с собой на кровать и тряслась, потому что вокруг разверзался ад розоволицых. Казалось, боги разгневались и послали великанов уничтожить людишек молниями, слепящими лучами и порывами ветра, которые валили деревья. Я глаз не могла сомкнуть, пока буря не стихала, а Александр спокойно спал все это время.

Поэтому и бурю, пришедшую в долину из-за хребта, из-за которой у меня разболелась голова, и ту, что разразилась только для нас с Маккалохом, малыш проспал как сурок.

Шотландец взял мою руку и, поднеся к губам, поцеловал в ладонь.

– Я… Давненько я этого не делал. – Его низкий, мягко взрыкивающий голос был едва слышен из-за стука дождя по крыше. Я сжала его руку и принялась тянуть к себе, пока не ощутила его тело рядом со своим. Я тоже давно этого не делала.

Пожалуй, здесь я остановлюсь. Закрою рот. Поморгаю глазами на солнце. И больше не скажу ни слова о… нем. О Маккалохе.

* * *

Забыла? Кто меня спрашивает? Забыла, как было с ним? С Маккалохом? Забыла, как нежен он был, как смотрел на меня, словно я… как прикоснулся к моему плечу, будто прежде не дотрагивался до женщины? Как я тянулась к нему…

Нет, я не забыла. И никогда не забуду. Когда-нибудь мои глаза полностью скроет пелена, память – затуманится, но не вся. И только не эти воспоминания.

Их я бережно храню, храню для себя. Они теперь только мои. Сокровища моей души укрыты от чужих глаз, как золото Цезаря, где бы оно ни находилось. И о них я не стану рассказывать молодежи, своим детям, своим внукам. Эти драгоценные воспоминания не для них. Не принадлежат им.

Ну, что сказать. С ним, с Маккалохом, все случилось именно так, как говорила Мари Катрин, много лет назад. Она почти слово в слово предрекла, что я буду думать и чувствовать, как ощущать мужское тело, сильное, теплое и мягкое, рядом с моим. Та девочка, которой я была, слушала, но не понимала. Слышала, но всячески отталкивала слова Мари. В двенадцать лет кажется, будто постигла всю подноготную жизни, но на самом деле не знаешь ничего.

– Никогда! – завопила я. – Jamais! [70] – я грубо выплюнула слово собственного языка Мари Катрин. Воспоминание всплыло так ясно, словно наставница появилась передо мной в моей хижине. И в каком-то смысле так и было.

Мари Катрин улыбнулась, приложила ладонь к моей щеке и смахнула слезы, которые там обнаружила.

– Cherie[71], то, что с тобой случилось… ужасно и неправильно… С мужчиной, которого ты полюбишь, всё будет по-иному.

– Нет, не хочу… Больше ни один ко мне не прикоснется! Никогда! – крикнула я в ответ, от гнева у меня перехватило горло. Из мужских прикосновений я тогда знала лишь хватку человека, который сцапал меня, жестоко, грубо использовал, а потом, сильно ударив по затылку, толкнул на булыжник, разбив мне губу. Удивительно, как Цезарь не заметил черно-фиолетовые синяки и припухлость на моем лбу. Он ведь так хорошо всё примечал: подозрительно раздувшийся карман, бегающие глаза, выражение лица собеседника, когда прикидывал, честен тот или хочет обмануть. А свидетельства моего позора не увидел. Я постаралась всё забыть, пока…

– Послушай меня, малышка Мэри, – сказала мне Мари Катрин. – И учти, я говорю тебе чистую правду. Может, это и не называется любовью, но… если появляется мужчина, который хорошо к тебе относится, который слушает и признает твои слова и твою мудрость, касается тебя сдержанно и нежно, прими его. Неважно, на каком языке он говорит, богат или беден, какое положение занимает. Не беспокойся ни о чем таком. Принимай нежность и заботу там, где найдешь. И знай, что иногда она проявляется в очень странной, непривычной форме. Но… – И Мари Катрин изящно провела рукой по своему телу. – Тело не имеет никакого значения. Важно то, что на душе.

Она и в самом деле говорила правду. В глазах шотландца мелькнула искорка неуверенности, будто ему что-то мешало, заставляло остановиться. Я прижала ладонь к его щеке. Его жесткая борода терлась о мою руку.

«Принимай нежность и заботу там, где найдешь».

В графстве Питтсильвания,
Содружество Вирджиния[72].
Сей день, 6 мая 1806 года, Авраам Уильям Маккалох своим непринужденным волеизъявлением освобождает Мариам Присциллу Грейс и ее сына Александра Эдуарда Маккалоха Грейса. Означенное освобождение считается действительным с сего дня.
Подпись – знак «X» – Авраам Уильям Маккалох.

Эту бумагу я храню до сих пор.

Часть IV

Мама Грейс

Если вы встретите женщину, которая уверенно идет по жизни, крепко стоит на ногах и при этом проявляет милосердие, независимо от характера, поговорите с ней… Вы обнаружите, что за всем этим кроются такие страдания, что в какой-то момент она была готова сунуть голову в петлю. Сена Джетер Наслунд[73]. Жена Ахава (1999)
1

Река

Из Вирджинии мы уехали далеко не сразу. Надо было собрать вещи, продумать и организовать переезд, договориться о жилье, переписываясь и ожидая вестей неделями, и дождаться, пока ножки Александра достаточно окрепнут, чтобы его старой матери не пришлось нести мальчугана всю дорогу до Огайо. Так что минуло еще много восходов и закатов.

Даже с документами – а шотландец не успокоился, пока не собрал их полную сумку, – не было никаких гарантий, что нас не сцапают охотники. Ведь мы для них просто ходячая премия. Мое средство отлично отпугивало собак, но глаза-то у некоторых людей зоркие. Всегда найдется тот, кто что-нибудь да высмотрит. Правда, сунутой в ладонь монетой можно как разговорить человека, так и заткнуть, а еще заставить сомневаться, правильно ли владеть другими людьми или лучше отпустить их. Правда, проходимцам ничего не стоит завладеть и документами, и деньгами. Маккалох не торопился, поскольку не хотел, чтобы с Александром что-нибудь случилось. Или со мной. Поэтому мой путь к стулу на крыльце обшитого вагонкой дома на горном холме в округе Хайленд начался задолго до того, как я сделала хотя бы шаг.

Проводить нас Маккалох нанял Джаспера Шиллинга и Исаака Каппа – племянников его двоюродного брата. Они читали тропы не хуже индейцев и знали округу на мили до горизонта как свои пять пальцев, но показались мне слишком молодыми. Не хочу рассказывать, каким путем мы шли. Дети говорят, что я должна вспомнить, дескать, это история и людям полезно ее знать. Они говорят: «Мама Грейс, война окончена, рабство отменили. Никто не придет за тобой». Я смеюсь и отвечаю: «Ну конечно, кто ж заплатит за старуху, которая плохо видит и еще хуже ходит?»

Но страх утратить свободу въелся в меня, иначе не скажешь. Засел еще с тех дней, которые я провела одна в хижине на ферме Нэша, присматривая за беглецами, болящими и прочими. Я боюсь, ибо понимаю, на что шла Долли, долгие годы помогая людям. Всех безопасных путей, убежищ, знаков и сигналов не знал никто. Вглядываясь в туман прожитых лет, я задаюсь вопросом, а знала ли весь путь сама Долли. И хоть мне и памятны тропки и деревья, холмы и небо вдоль пути, по которому мы шли, я не могу… не стану рассказывать, как добиралась до Огайо. Дороги, которыми двигались мы, были только нашими, а те, кто отправился к свободе после нас, шли своими. И так происходило с каждым. Все беглецы помнили свои дороги, хотя и не рассказывали о них, и только спустя много лет потихоньку забыли.

Перед отъездом, на прощание я обняла Долли, Герка, Джемми, его жену Синд, их ребенка Ли’л Синд и остальных. В последний раз окинула взглядом просторы зеленой долины с фермой Маккалоха, щедрые поля, богатые травами луга, могучие леса, где стеной росли деревья, что, по словам шотландца, старше святого хитона Господня, и горы. Джаспер называл их «Аллеганы», мне казалось, что это какие-то древние боги, старше меня нынешней, – они устали от скитаний и, упершись мощными ступнями в землю, решили передохнуть, а теперь, как всякие старики, ворчат, иногда шевеля головами-вершинами, и курят огромные трубки, дым из которых смешивается с облаками и после оседает на лесистые макушки.

Стоял август, кто-то уже собрал урожай, кто-то еще нет, но погода постепенно менялась от удушающей летней жары к сухой осенней прохладе, и растения и всякие насекомые не понимали, как себя вести. Ночью под полной луной мы отбивались от кусачих комариных стай в воздухе и муравьиных полчищ на земле и до головной боли слушали скрежет и стрекот цикад. Но в предгорьях к югу от речной долины воздух стал прохладнее, а дни – короче. Теперь на закате песни пели прыгучие жуки, называемые сверчками, а стрекот цикад стал короче и тише, будто они не смели соперничать. Незадолго до того, как мы выехали из округа Мейсон, где на ферме двоюродного брата Маккаллоха сменили повозку, цикады и вовсе перестали петь, оставив темноту прыгучим жукам.

Александр ехал в фургоне, Александр ехал на моей спине, Александр шел на своих маленьких ножках, изнашивая одну из двух пар ботинок, которые сапожник сшил для него по поручению Маккалоха. Ему исполнилось три года, и он был очень шустрым. Длинноногим, как отец, и порывистым, как мать. Моментально подхватывал разные словечки Джаспера и Исаака. Помимо «нет», любимым у него было «черт возьми». А следующим стало «почему?». Он шел так близко к лошадям, что я опасалась, как бы его не затоптали, но он не боялся. Маккалох его научил. Я видела характер Неда в его маленьком, но уже твердом подбородке и крупном носике с четко вырезанными ноздрями. Красоту Нини – в идеальном лобике и щечках. Александр был их мальчиком на моем попечении. А вырастет он свободным человеком.

– Мэм? Миссус Грейс? Мы здесь.

В конце причала высокий мужчина схватился за канаты и встал. Джаспер и Исаак машут ему, он машет в ответ. Потом вытирает руки о штаны, в несколько длинных шагов оказывается у повозки и придерживает лошадей, пока парни спрыгивают вниз.

Потом они здороваются, приветственно похлопывая друг друга по спинам. И поясняют:

– Мистер Эллис управляет паромом, мисс Мариам.

Высокий мужчина, словно пушинку, снимает с повозки меня, потом Александра. Потом стаскивает с головы шляпу.

– Натан Эллис, мэм, – и смотрит на Александра, который таращится на него, словно на великана из сказки. – Чудесный парень, мэм.

Мне странно, что белые мужчины называют меня «мэм», и привыкну я к этому не сразу.

– Сэр. Мистер Эллис, у вас, часом, нет родни в Бедфорде, в округе Питтсильвания? Мистрис Изабелла Рассел Эллис вам знакома?

Длинное костлявое лицо Эллиса остается непроницаемым.

– Да, мэм, – говорит он. – К сожалению, да.

Эллис умело управляет паромом, и тот почти бесшумно скользит по воде. Хоть это всего лишь река, но я не люблю воду. С тех самых пор.

* * *

Ровная дорога, обсаженная с обеих сторон кустарником и небольшими деревьями, огибала ветхий беленый дом, пристань, похожую на ту, что примостилась у Ньютоновской мельницы, и небольшой паромный причал. За деревьями, домиком и пристанью по берегу рассыпались разнокалиберные дома, по реке шли баржи, колесный пароходик шлепал лопастями по воде, нещадно дымя трубой, а вдали возвышался холм, покрытый деревьями и домами. Но всем этим правила река, самая широкая, самая большая, какую я видела с тех пор, как оказалась на этой земле. Ее светлые воды сверкали на солнце, волны звенели и рассыпались брызгами, ударяясь о берега. Каждый попадавший сюда мог наречь ее по-своему. Люди, некогда обитавшие в этих краях, а теперь сгинувшие, называли этот чистый поток Спайлайвесипе. Те, кто отправился на север, зовут его Прекрасной рекой. По-французски la belle riviere. Местами она настолько глубока, что усатые рыбы, плавающие у дна, вырастают с человеческий рост. Река переносит людей, товары и болезни. Во время паводка ее вода становится коричневой. Она стремительно заливает долины и уносит тысячи жизней.

Нынешние жители называют поток «Огайо». Я зову его просто Рекой.

Джаспер улыбался, его худое лицо сияло. Исаак кивнул реке, вытер лицо носовым платком в красную клетку и тоже вздернул уголки губ.

– Красота, верно?

Я кивнула, на большее меня не хватало.

– Мама! Матли, матли! Болсая вода! Болсая вода!

Я подняла Александра, который становился все тяжелее, и поцеловала.

– Да. Большая вода.

* * *

– Это ваш дом, миссис Грейс.

Женщина по имени миссис Гордан, шедшая впереди, постоянно оборачивалась, похоже, нервничала.

– Надеюсь, вам подойдет.

Мой дом.

Я оглядела переднюю комнату обшитого вагонкой дома – маленькую, как в хижине на ферме Нэша, – увидела в дальней стене дверь, распахнула ее, и в груди у меня набух ком. Окна, деревянный пол… Маленький домик на вершине холма был тщательно выметен и отмыт, вероятно, самой миссис Гордан, и мое горло так сжалось от благодарности, что я не смогла вымолвить ни слова. Домик, по словам миссис Гордан, был снят на «неопределенный срок» и плата внесена. Перед нашим отъездом шотландец вручил мне мешочек с монетами, которые, по его словам, были моими, и только моими, чтобы я «потратила их на сыбя и мальца». Я назвала эти деньги «сокровищем Александра» и спрятала в кладовке под половицей. Дом был, как здесь говорят, «меблирован», так что оставалось разложить по местам то немногое, что мы привезли с собой, и ощутить под ногами землю Огайо. Джаспер и Айзек ушли, попрощавшись, держа шляпы в руках. Александр заплакал, потому что успел подружиться с ними, а я, несмотря на теплый прием Бекки Гордан, ее мужа, преподобного Гордана, и членов сообщества свободных цветных, ощутила себя потерянной, потому как опять оказалась в чужой стране среди незнакомых людей. Я схватила мальчика и крепко прижала его к себе. Что ж, хотя бы в этом путешествии мы вместе…

И мы стали обживаться, мой мальчик и я. Каждую ночь я произносила благодарственную молитву тому богу, который меня слушал.

Да, мне подошло.

* * *

Несколько недель спустя заглянула Бекка Гордан – с целой корзинкой разных вкусностей, от которых у меня потекли слюнки. Она жила неподалеку, умела готовить, и это было здорово! Ведь не успела я обосноваться, как у соседей запросились на свет двое младенцев, и мне не хватало времени не только чтобы готовить, но и поесть.

– Ты для нас просто находка, Мариам. Не знаю, что бы делала Лула. И дядя Эдвин. Повитуха нам очень нужна, детей-то рождается много. Конечно, – усмехнулась она, – скоро и твоя очередь придет. – Она махнула рукой. – Не волнуйся, мы поможем, когда настанет пора. Ты подскажешь нам, что делать.

Моя очередь?

Меня окатило жаром.

Я старела и тучнела. Путешествие на север было изнурительным: приходилось шагать вверх и вниз по упавшим деревьям и камням, залезать в повозку и выбираться из нее, вброд переходить небольшие ручьи. От этого я окрепла, но не похудела. Наоборот, поправилась и по-старушечьи раздобрела. Причем настолько, что последние несколько месяцев платья трещали по швам. И живот… Ой, да ладно… Просто ем слишком много хлеба, пирогов и пирожных Бекки, уж больно они у нее вкусные. Стала прожорливой. Отъедаюсь за голодные годы, вот и все.

– Нет, старовата я для этого, – усмехнулась я и похлопала себя по округлившемуся животу. – Просто растолстела. Нет, я не… – Пока я мысленно искала нужное слово, что-то внутри словно постучало мне по лбу.

Не может быть.

Я глянула на Бекки, которая смотрела на меня многозначительно и весело улыбаясь. «Dios mío! – сказала бы Долли. – Ну и повитуха: сама не поняла, что у нее будет ребенок!..»

Бекки откашлялась, а затем спросила:

– Как думаешь, когда он родится?

2

Partus Sequitur Ventrem

Partus sequitur ventrem[74]. Латинские слова. «Рожденное следует за утробой…»

Схватки начались в полночь. Мой ребенок ляжет мне на руки к рассвету. «Пусть она будет сильной, – молилась я богине радуги и тружениц, – пусть она будет здоровой». Я не могу потерять эту девочку. Мое сердце надорвется. И я слишком стара, чтобы зачать еще одного ребенка.

Поговаривают, что повитухи умеют принимать роды у самих себя, готовить к ним собственное тело и лоно, как делают это для других женщин. Сущая ерунда. Я позвала на помощь Бекки Гордан. Та не была повитухой, но рожала десять раз и знала всё досконально.

Моя дочь покинула утробу перед рассветом. Пиналась, размахивала руками и вопила во все горло. И сосала так, будто явилась в мир из голодной пустыни. Бекки улыбалась до ушей, наводя порядок.

– Какой чудесный ребенок, Мариам, – она погладила девочку по головке и поцеловала. – Красивей всех, кого я видела в последнее время. Кроме Блессинг, разумеется.

Имелась в виду ее единственная дочь. Бекки похлопала мою дочку по спинке и была вознаграждена здоровой отрыжкой. Мы рассмеялись.

– Как назовешь?

Когда она передавала мне извивающийся сверток, ее улыбка немного померкла.

– Прости, но должна спросить тебя, Мариам. Ты ведь… и говорила, что носишь девочку. Откуда ты узнала?

На этот вопрос у меня не было ответа, по крайней мере такого, который я могла бы произнести вслух. Благословенна та, кто помнит…

Сколько лет прошло?

Задняя комната маленькой хижины на Рифе Цезаря, женщина, которая нажимает мне на живот и заставляет пить воду с пряностями. Мари Катрин. Женщина, которая вылечила меня, успокоила мой разум и научила тому, что знала сама о рождении, смерти и способах препятствовать ей. И еще она говорила о том, чему женщина должна научиться сама.

Она умела заглянуть за завесу времени, видеть сквозь туман, читать судьбы. Я этого не забыла.

В маленькой комнатушке вечер, тихо, если не считать кваканья лягушек и стрекота утомленных цикад, прекращающих свою песню с закатом. Комната освещена свечами. Я сижу на тюфяке, который наставница набила для меня, и морщусь, когда она обматывает полосками ткани мою грудь, налившуюся молоком, чтобы кормить ребенка, которого больше нет.

– Прости, малышка, – говорила она, туго затягивая бинты опытной рукой. – Но я должна это сделать… чтобы молоко ушло. – Она грустно качала головой. – К сожалению, ни одна из женщин Цезаря в последнее время не рожала, так что кормилица никому не нужна. Eh bien…

Голова у меня разрывалась от мыслей, от смятения, от боли. Я была ребенком. Нет, женщиной. Родившей ребенка. Но он умер. Мать говорила, что для нее дети подобны цветам: удовольствие и подарок. Дверь в будущее. А если у меня больше не будет детей?.. С этим ребенком не повезло, а вдруг и с другими не повезет тоже? Неужели боги заберут и остальных моих детей и оставят меня без будущего? Когда я рассказала Мари Катрин о своих страхах, ее глаза наполнились нежностью, и она ласково похлопала меня по руке.

– Это не невезение. – Она приоткрыла губы, словно собираясь сказать что-то еще, но умолкла и вышла из комнаты. А вернулась с высокой толстой свечой красного цвета. Свеча горела ровно, несмотря на ветерок, дувший через открытое окно, выходившее на море.

Я хотела спросить ее, что это за свеча, но передумала. Настало время тишины.

Мари Катрин смотрит на меня сверху вниз, потом прямо в глаза. Я дергаюсь.

– Молчи, – шепчет она.

Я киваю, сглотнув от страха.

– Ты… такая юная и все же…

Она смотрит на меня со странным выражением, кажется, грустит о чем-то. Теперь я думаю, она пыталась понять, чем можно со мной, девочкой, поделиться. Я ведь и потом жила по ее завету: никогда не рассказывай всего, что знаешь.

– Ты проживешь долгую жизнь, малышка Мэри. У тебя будет муж. И много близких мужчин.

Я улыбнулась. Тогда я была всего лишь маленькой девочкой, несмотря на все, что мне пришлось пережить. И радовалась предсказанию о муже и «близких мужчинах». Я еще ничего не знала о мире.

Мари Катрин снова посмотрела на пламя. И заговорила – низким, странным, словно чужим голосом. Пламя свечи замерцало, а мне стало холодно.

– Ты уехала далеко от дома и отправишься еще дальше. – Она снова посмотрела на меня. – Sans compagnie[75]. – Ее голос упал до шепота.

– Сам… ком… па?..

Мари нахмурилась.

– Одна. Но все же… – Она медленно помахала рукой перед пламенем. Оно не дрогнуло. Мари откинулась на спинку кресла, обессиленно опустив руки на колени. Мои вопросы горохом посыпались изо рта. А ответы я получила, когда пришло время.

«У меня будет мужчина?»

Нед. Маккалох.

«Муж?»

Да, сказала она. И был Джеймс.

«А дети будут?»

«Да, но не все они будут твоими». Тогда я не понимала, что Мари Катрин имеет в виду. До меня дошло лишь много позже. Она сказала о четырех сыновьях и двух дочерях. Но с годами и потерями я забыла. А что сейчас?

Четыре сына. Илай, Седрах, Эдуард и Александр.

«Но не все они будут твоими».

Две дочери. Ангелочек, чья могила много лет смотрела на дюны и море, и эта пока еще безымянная девочка на моих руках. Мари Катрин тогда взяла меня за руку теплыми ладонями, твердыми пальцами.

– Слушай и запоминай, Мэри. В мире существуют места, где туман времени редеет, где то, что есть, и то, что будет, пересекаются, а ничего не подозревающий путник может пройти через невидимую дверь и оказаться в чужой стране. Но ты не бойся.

Дочь указала мне путь в чужую страну, в будущее. У меня не осталось иного выхода, кроме как уйти.

По сравнению со мной девочка была светлой. А волосы – почти черными. Я заметила в них рыжие и золотистые блики, яркие, словно отблески солнечного света. Глаза отцовские, цвета темного меда и виски, которое он так любил. Теплые и искренние. Лобик напомнил мне мой собственный, а нос, длинный и тонкий, навел на мысль о материнском лице с его темно-медными рельефными скулами и… Мое сердце замерло, словно наткнувшись на препятствие. Воспоминание о лице матери растворилось в тумане теней и мгле времени.

Забвение. Оно накрыло меня серой пеленой, как набегающая волна, как порывы ветра, служащие предвестниками бури. Ферма Маккалоха, насмешки Нини, солдаты в красных мундирах, Джеймс… мой любимый Джеймс и сладкая мягкость шейки младенца Илая, Цезарь, мой спаситель, белые паруса, такие красивые и смертоносные, дверь, откуда нет возврата, голос отца, лицо матери… Лица, истории, места исчезли, скрылись за стеной забвения, куда мне больше не было хода.

Когда я переехала сюда, в этот Огайо, забвение подкрадывалось ко мне, каждый день забирая у меня по одному крохотному воспоминанию, оставляя мне новое, которое всегда было менее ценным, чем отнятое. Мой разум крутился в поисках лиц, голосов, ручьев и запахов моих прошлых жизней и людей, сопровождавших меня тогда. Чем дольше я оставалась в этом месте, в этой Америке, тем отчаяннее боролась, стараясь сохранить в памяти, через что мне довелось пройти и откуда меня привезли сюда. Поначалу это был способ выжить, сохранить рядом мать, отца, сестер и братьев, сохранить живыми их всех, а особенно Джери. Но шли дни, недели, годы, и воспоминания растворялись. В темноте вечеров, в одиночестве мой разум пытался путешествовать в прошлое и натыкался на стену из ничего. Существовали ли еще те места, дома, земли? Неужели темные воды поглотили мир, из которого я пришла? Неужели мои сестры превратились в старух, приглядывающих за внуками, а братья – в деревенских старост?

Благословенна та, кто помнит, когда все забыли.

А теперь забыла и я. Мои воспоминания, запахи, образы, звуки поглотила серая мгла. Я ужаснулась. Если я забуду, кто поведает всё?..

Голос Бекки прервал блуждания моего разума.

– Эта девчушка напоминает мне трехцветную кошку, – заметила она, обтирая ребенка. – Сама кремовая, волосы черные с рыжим проблеском, а глаза ореховые с золотым.

Бекка запела, и я узнала ее любимый псалом.

Александра нарек Маккалох, но я дала мальчику и второе имя, Эдуард, в честь отца шотландца, столько сделавшего для нас. То же самое я сделала для этой девочки. Назвала ее Эдия, в честь своей матери, и Мейв, в честь матери Маккалоха. Но никто никогда этими именами не пользовался.

Все звали ее Трехцветкой.

3

Дубинка охотника

Моя хижина стоит на холме – на одном из многих. Стены ее собраны из темных стволов деревьев, которые, как любил говаривать Маккалох, были старыми, когда его бог праздновал юность. Она льнет к земле, как ребенок к матери, и неколебимо стоит, подобно крепости защищая нас от холодных ветров. И в ней сухо, словно в пустыне, даже когда на улице льет как из ведра. Здесь, на холме, красиво – всё съедобное зеленеет, растет, леса стоят нетронутыми. Поля плодоносят, что ни посадишь, и все – свиньи, овцы, коровы, люди – питаются хорошо. Я занимаюсь чем и всегда: лечу недуги, помогаю малышам прийти на этот свет, облегчаю путь уходящим из него. Воспитываю Александра, он растет не по дням, а по часам! И Трехцветку, которая уже говорит не хуже преподобного Гордана. Ровно в девять месяцев она пошла, да так шустро. В общем, стареть некогда. Надо за своей девочкой успевать!

Люди, во всяком случае цветные, приветливы, добры ко мне и детям. Бекка и Бенджамин, ее муж, преподобный, мои лучшие друзья. Бенджамин мне симпатичен, но я не хожу в его церковь. Бекку это удивляет. А сам Бенджамин, хоть и проповедник, принимает это как должное. Поздоровается со мной, присядет, мы поговорим о том о сем, он выслушает мои советы, как лечить его больные суставы. Он говорит, что его бабушка была из «Африкки» и что я слышу голоса других богов, а это его не тревожит, потому как, когда в мир пришел Иегова, те боги уже совсем состарились. Я улыбаюсь, размышляя об этом. Иеремия с фермы Нэша такого никогда бы не сказал!

Огайо красивое место. По утрам я смотрю на холмы, на долину, пытаюсь что-то увидеть сквозь утренний туман. К востоку отсюда есть небольшие горки, которые первые люди на этой земле насыпали своими руками. Хотелось бы их увидеть, но идти далеко. Поэтому я просто смотрю на восток. И мечтаю.

Белые люди здесь как и везде: кто-то хорош, кто-то нет. Они пришли на север, истощив свои земли в Каролине и Вирджинии, и привезли с собой своих животных и свой образ мыслей. Я живу недалеко от поселка, который называется Итонстоп в честь англичанина, основавшего здесь факторию. Мои соседи цветные. А белые устроились за горным хребтом и в городе Итонвилл. Бекка говорит, этот «центр округа», где ведутся все дела, находится в десяти милях отсюда, полдня на фургоне. Здесь, в Огайо, рабства нет. Но действуют законы, которые запрещают людям вроде меня заниматься и владеть тем же, что и белые.

Некоторые из живущих за хребтом и в Итонвилле помогают охотникам за беглыми, переправляющимся через реку из Вирджинии и Кентукки. Они наблюдают, перешептываются. Доносят. А потом, когда их дети простужаются, а женщинам нужна помощь, посылают за мной. Улыбаются и говорят: «Спасибо, мисс Мариам». И платят монетами, быть может теми самыми, которые охотники вручают им, уволакивая людей – иногда и в самом деле беглых, а когда и свободных. Ведь не у всех здесь есть вольная, как у меня. А даже если и есть, охотники позволяют себе «не принимать ее всерьез».

В Итонстопе жители помогают беглецам по мере сил. Кормят их и прячут. Указывают следующую остановку. Как Полярная звезда. Я лечу недуги и раны беглых. Мы знаем, что нас постепенно будет больше: и тех, кто стремится к свободе, и их преследователей. После восстания Ната[76] гайки начали закручивать. Некоторые из здешних свободных людей – Брауны, Джейми Смит с семьей, молодой Элайджа Хайуорден с невестой Ребеккой Тейлор – решили, что эта прекрасная земля подле Итонстопа небезопасна. И двинулись дальше на север, далеко на север, вдоль большого моря Эри в Детройт и Канаду. Бывают моменты, когда я задаюсь вопросом: может, и мне сняться с места и, взяв детей, снова перебраться туда, где не достанет ни один охотник за беглыми? Но эта земля, такая зеленая и мягкая, радует меня, и я устала от переездов. Я попала в эту жизнь не по своей воле – темные воды принесли меня… Я не планировала путешествие, приведшее меня в Огайо, не прокладывала маршрут, но всегда и везде отвечала только за себя. А теперь у меня есть мой Александр и моя Трехцветка. Есть дом и работа. Я не хочу срываться с места, если только боги не призовут меня.

Воскресенье – день отдыха, так говорит Бенджамин, преподобный Гордан. Так-то оно так, но это если никто не рожает и не болеет. И нет домашних забот. А как без них? Я возделываю свое поле, дою своих коров (когда меня нет, это делает Авденаго, средний сын Бекки) и присматриваю за детьми. Александр, ему четыре, возражает: «Мама! Я не ребенок!» Очень самостоятельный. Крупный для своего возраста и похож на Неда. А Трехцветка, похоже, никогда и не была беззащитной малышкой. Не успев выпростаться из пеленок, побежала, заговорила и принялась командовать. Даже брату указывает, что нужно делать. А если ей перечат, окатывает таким взглядом!.. И сразу напоминает мне ее отца. Подобный взгляд способен вызвать гром, молнию и ливень разом.

Сегодня воскресенье. На моем холме и в долине тихо, все люди по церквям: в маленькой церковке Бенджамина, церкви AME[77] пастора Митчелла и прочих церквях белых людей. Одна только я осталась в поселке, язычница, как назвал бы меня человек Нэшей, Иеремия, со своим вечно кислым выражением лица. Впрочем, думать о нем некогда – слишком много дел. Я устала от себя – старухи, которая рассиживается на крыльце, наблюдая за игрой сына с дочкой. Мне пристало им бабушкой быть. Сижу, а внутри зудит: одежду пора починить (Бекка справляется с иголкой куда лучше, чем я), курицу приготовить, она старая, придется повозиться, подмести сарай, смешать травы для очередной роженицы, скорее всего Амелии Аллен, а потом…

Где-то на задах участка залился лаем Гидеон, выдернув меня из дремотных размышлений. Собак я не держала, пока не приехала в Огайо. Впрочем, и ружья тоже. Мне посоветовали обзавестись и тем и другим, поскольку домик мой стоит на отшибе. Сказали, так я смогу защитить себя и детей. Но этот пес только жрал все, что плохо лежит, да дремал на солнышке в свое удовольствие. Ружье оказалось практичнее: не требовало еды.

Гидеон полаял, потом перестал. Слышен звук, от которого желудок у меня подпрыгивает к горлу. И тишина.

Этот человек похож на ходячий труп, лицо серое, глаза, красные с желтизной вокруг радужной оболочки, слезятся. Больной. Пьяный. Злорадно ухмыляется. Зубов уже заметно поубавилось. Волосы грязно-седые, немытые, взлохмаченные. Одежда слишком велика для жалких останков его тела. Но руки, все еще крепкие, все еще мускулистые, вцепились в шею моего сына, как птичьи когти.

– Я знал, что это ты. – Голос у него тот же. – Когда мне сказали, что на холме живет африканская ведьма, я все понял. Слышал, ты убежала. Или Мак отправил тебя на север после того, как ты легла под него? – И он мерзко захихикал. Его смех всегда вызывал у меня рвотный позыв. – Смотрю, теперь у тебя есть малыши. Хорошо. Этот мальчик принесет…

– Этот мальчик свободен. Я тоже.

Где же Трехцветка?

– Слушай сюда, ведьма, даже если у тебя есть бумаги, я их порву. Для меня они ничего не значат. Зато за мальчишку можно взять хороший куш, да и ты еще не настолько стара, на что-нибудь сгодишься, а я получу в придачу несколько долларов.

Он огляделся, и я тоже.

– Говорят, у тебя еще есть маленькая черномазая полукровка. Шотландская байстрючка? Она-то мне побольше принесет, долларов пятьсот, а то и тыщу. Я ее в шлюхи продам в Лексингтоне.

– Никого ты никуда не продашь.

Я нацелила дробовик ему в голову, молясь, чтобы Александр стоял смирно. Кайнтукиец рассмеялся.

– А мальчонка-то твой у меня.

Он притянул моего сына ближе и опять захихикал. Вытащил пистолет из кармана и взвел курок.

– Брось-ка ружье, ведьма. Я этого шпингалета задушу или застрелю, коль придется. А ты лучше тащи-ка сюда свою девчонку-полукровку.

– Я тебя убью, – прошипела я. – И его тоже… – Как бы мне хотелось не говорить этого при Александре, который был до смерти перепуган! Но я лучше застрелила бы своего мальчика и свою маленькую девочку, чем отдать их в лапы этого чудовища. Я перевела дыхание. Крепче ухватила приклад и прищурила один глаз.

– Мама!

Трехцветка.

Кайнтукиец обернулся. Александр тут же пнул его в причинное место, вырвался и кинулся прочь. Трехцветка, бежавшая ко мне, споткнулась обо что-то и упала.

Я в мгновение ока взвела курок и выстрелила.

Остальная часть того воскресенья вспоминается кусками как размытый, разбитый сон, звучит глухо, словно из-под толщи воды. Слышались крики, мужские голоса, злые вопли, ржание лошадей, пахло дымом. По всей долине и холмам звонили церковные колокола. Это был не призыв верующих на молитву. Набат.

Охотников за рабами, считая кайнтукийца, было пятеро; они пробирались в свободный штат, переправляясь через реку, чтобы изловить кого-то из беглых и получить награду, а если им отыскать никого не удавалось, хватали первого попавшегося темнокожего, с документами или без. Четверых жители Итонстопа, собравшись толпой, выгнали взашей. Потом община приготовилась к осаде. Мы думали, они вернутся. Если не для того, чтобы закончить свою отвратительную работу, то для того, чтобы спасти кайнтукийца.

Только зря время бы потратили.

На невысоком холме, где осенью созревало просто море ягод, жители Итонстопа вырыли могилу глубиной более шести футов. Из уважения к своему богу, но не к Амосу Кокериллу – а именно так звали кайнтукийца – преподобный Бенджамин произнес молитву. Я наблюдала, как земля сыпалась с лопат на лицо человека, который следовал за мной через несколько жизней, через Вирджинию и, преодолев реку, просочился в Огайо.

– Что прикажете делать с его лошадью? – спросил один из мальчиков Хайвардена, крепко державший животное за поводья. Это был взрослый гнедой мерин, предназначенный для верховой езды, а не для крестьянской работы.

– Возьмите его себе, – предложил кто-то, нежно поглаживая животное по носу.

Мерин затоптался, и человека по боку ударила длинная толстая палка.

– Что это такое? – удивилась я.

Мальчик фыркнул, отвязал ее и протянул мне.

– Здесь это называют дубинкой охотника. Возьмите, миссис Мариам. Вдруг вам совершенно случайно доведется отбиваться еще от каких-нибудь негодяев.

Древесина палки была твердой, гладкой и красиво блестела на солнце. Но я знала кайнтукийца. Его дубинка причинила много боли, впитала немало страданий. Я подошла к могиле и бросила ее туда.

* * *

На холме растут черника, ежевика, земляника – особенно густы их заросли на могиле. На будущий год возьму с собой детей собирать ягоды, большую часть отдам Бекке. Она печет пироги лучше меня. Проходят месяцы, а я жду. Жду, не восстанет ли этот демон из вырытой для него глубокой могилы. Жду, не вернутся ли его компаньоны. Подскакиваю всякий раз, когда лает моя вторая собака, тоже Гидеон. Жду (и даже теперь, вопреки здравому смыслу).

Но они больше не пришли.

И со временем, после того, как налетела и закончилась война, маленький безымянный холм стал называться холмом Охотников за беглецами, а позднее и попросту Охотничьим.

4

Итонстоп, округ Хайленд, Огайо. Лето 1870 года


Я зеваю. Моргаю, открываю глаза. Воспоминания просто… уплывают. Я обдумывала свою жизнь. Нет, проживала ее заново. Во сне. Проснулась. И вдруг поняла, что Трехцветка еще не вернулась домой. А скоро ужин. Из кухни Фанни доносились ароматы.

– Где твоя мама? – спросила я внука, который как раз проходил с двумя ведрами между сараем и домом.

– Мама Грейс, ну ты забыла, что ли, – фыркнул в ответ Николас. – Она же всегда в делах, а сейчас в женской группе, которая при церкви. Она, миссис Гордан и миссис Пауэлл.

Я кивнула. Дочь редко бывала дома, вечно что-то организовывала, чем-то руководила, вникая во всё, что происходило в Итонстопе. Говорила и убеждала. И никогда не отказывалась ни от какого дела, впрягалась без лишних разговоров и тянула вперед. Я усмехнулась: ее отец всегда так поступал. Маккалох не болтал, что «неплохо бы заняться», – он вообще предпочитал рта не раскрывать, – а засучивал рукава. Ну, а я держалась с краешка, в тени, принимала роды, залечивала сломанные руки и ноги, заваривала травы, чтобы успокоить людям нутро. И каким-то образом мы с шотландцем зачали дочь, которая не боялась ничего и никого и всегда говорила, что думала. Удивительно, что они с Родамом так долго прожили вместе. А еще в перерывах между собраниями женских групп, церковными мероприятиями, учебой и боги знают чем Трехцветка умудрилась произвести на свет шестерых детей. Не знаю, как и когда ей удалось зачать их, родить и воспитать! Но теперь я живу с младшим внуком и его семьей.

– А вот и она! – Голос Фанни возвестил о прибытии моей дочери.

– Кто это с ней? – удивился Николас.

Я заинтересовалась и слегка повернула голову влево, присматриваясь здоровым глазом. В гору, громыхая, взбирался фургон, я услышала его и увидела дочку, ее черно-рыжеватые волосы сияли на полуденном солнце: заставить эту женщину надевать шляпку я так и не смогла. Рядом сидел мужчина, приятный лицом, смуглокожий, в костюме, шея перехвачена ярко-белым воротником.

Хм, подумала я. Еще один проповедник. Итонстоп служил им столбовой дорогой. Пока Трехцветка натягивала поводья, останавливая лошадь, Ники прошагал вперед, а Фанни вышла из кухни, вытирая руки о фартук и щурясь от полуденного солнца.

Дочь, ее сын и невестка о чем-то пошептались, а затем незнакомец спрыгнул с повозки и протянул руку Трехцветке. Та разгладила платье и достала корзину. Приезжий жестом предложил ей идти первой, и она, кивнув, что-то ответила. Ага, у дочки завелся поклонник. Дочка вдовела уже несколько лет, шибко горевала, когда Родам скончался… Но время идет. Она уже не молодая, но по-прежнему красивая женщина, и мне не нравилось, что она одна. Александру тоже. Хоть он и забрался далеко – в Вашингтон, округ Колумбия, где сделался начальником: отвечал за всех лошадей в пожарном депо, – но тоже беспокоился о ней. Письмо за письмом слал. Я знаю, потому что дочка читала их мне и всегда отвечала одно и то же: «Нет, мама. Нет, Сандр. Откуда у меня время на мужа?» И была права: всяких дел и задумок у нее выше головы. Но сейчас, глядя, как Трехцветка идет ко мне, а рядом мужчина, я задавалась вопросом, уж не передумала ли она.

Дочка рассмеялась. Мужчина тоже засмеялся в ответ. И у меня перехватило дыхание.

Смех был грудным, мягким и теплым. И прозвучал до странности успокаивающе и знакомо. Сердце сжалось. Я прищурилась, когда они подошли ближе. И пожалела, что отказалась от подарка Александра, который хотел купить мне эту модную безделушку – очки. Мужчина остановился у подножия холма, а Трехцветка двинулась дальше.

– Мама, – сказала она, и ее красивое лицо засияло в теплом солнечном свете. – Я хочу познакомить тебя кое с кем. Он проделал долгий путь из Техаса, чтобы увидеть нас. А точнее, тебя. – И глянула через плечо. – Вот, мама, это преподобный Холланд. Э-э-э… преподобный, это моя мать, Мариам Присцилла Грейс. Мы ее зовем мама Грейс.

Мужчина поднялся по дорожке и остановился, крутя шляпу в руках. Затем низко поклонился и улыбнулся.