Билл Китсон

Дом на мысе Полумесяц

Книга третья. Возращение домой



Перевод с английского Юлии Змеевой

Дизайн обложки и иллюстрация Натальи Кривоносовой

Руководитель по контенту Екатерина Панченко

Ведущий редактор Ольга Чеснокова

Литературный редактор Оксана Василиади

Корректоры Анна Быкова, Елена Комарова

Компьютерная верстка Александра Коротаева

Продюсер аудиокниги Ксения Корсун

Специалист по международным правам Наталия Полева



Copyright © Bill Kitson, 2023.

This edition published by arrangement with Lorella Belli Literary Agency Ltd. and Synopsis Literary Agency



© Билл Китсон, 2024

© Юлия Змеева, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. Строки, 2024

* * *

Посвящается Вэл — моей жене, любимой, лучшему другу, а также агенту, ассистенту, редактору и корректору. Есть много причин восхищаться ее талантами. И еще больше причин ее любить


Пролог



Вторая мировая война радикально изменила британское общество, и эти изменения нанесли глубокую травму многим. Ушла империя, которая некогда властвовала более чем над половиной стран земного шара. Ее место заняло Содружество наций — объединение совсем иного рода. Закончилась власть аристократии, ветры войны развеяли остатки прежнего мира. Канула в Лету восторженная молодежь 1920-х и 1930-х годов: темные тучи невзгод умерили или вовсе погасили ее энтузиазм, и юношеские надежды сменились фатализмом и усталостью. Послевоенная Британия выиграла в борьбе за выживание против тирании злого угнетателя, но какой ценой.

Теперь перед обедневшей и измученной тревогами нацией встала иная, не менее серьезная задача, точнее, целых две. Британцы уцелели в войне, но настала пора выживать в мирное время. Более того, им пришлось отчаянно бороться, восстанавливая страну, и мириться с обновлением и общественными изменениями.

Начиналась новая эпоха, но тогда это мало кто понимал. Теперь править предстояло простому народу, и манифестом людей стало справедливое распределение благ. Плутократия сменилась властью пролетариата. Оставался вопрос: долго ли продержится новый гегемон?

По всей Британии происходила перестройка жизни с военных рельс на гражданские, мужчины возвращались с войны. Вражеские бомбардировщики нанесли огромный ущерб городам и городкам, и многие остались без жилья. Для тех же, кто не лишился крова, возвращение домой нередко оборачивалось горьким разочарованием по другим причинам. Женщинам, шесть лет прожившим в одиночестве, оказалось сложно приспособиться к присутствию мужчин, за эти годы ставших чужими. А чьи-то жены вовсе не смогли или не захотели ждать и устроили свою жизнь с кем-то другим.

Видимых причин разлада не было, но ужасы войны, свидетелями которых стали вернувшиеся солдаты, оставили физические и психологические шрамы. Понадобится много времени, чтобы эти шрамы затянулись. Некоторые не затянутся никогда.

Бывшие солдаты вернулись в Британию и не узнали свою родину. Империя приказала долго жить, хотя на самом деле она была на последнем издыхании еще до начала войны. Страны, находившиеся под имперским колониальным правлением, уже много лет сражались за независимость и не видели смысла и дальше подчиняться маленькому европейскому островку.

Многим британским солдатам было сложно приспособиться к миру, где жены привыкли жить самостоятельно, принимать решения и следовать своим инстинктам. С новообретенной независимостью женщины вырвались за пределы домохозяйств: когда львиная доля рабочего класса покинула заводы и фермы и ушла сражаться с врагом, их место заняли женщины, работавшие добровольно или за плату.

Женщины уже привыкли сами себя обеспечивать, многие из них никогда раньше не получали жалованье, а рассчитывали на средства, которые выделяли им мужья; собственные деньги были им в новинку, и мало кто хотел теперь отказываться от такой роскоши.

Это вызвало большие и насущные проблемы сразу на двух фронтах. Вернувшимся с войны пришлось привыкать, что в доме появился еще один добытчик, да и найти работу после войны оказалось не так-то просто. Вдобавок механизация производства привела к замене человека машиной во многих областях, и прежние профессии и навыки оказались невостребованными.

Все это привело к огромной безработице, усугубившейся застоем в британской промышленности, которая, в свою очередь, столкнулась с большими проблемами. Прежде всего промышленникам предстояло совершить переход от производства вооружения и военных товаров к продукции, более подходящей мирному времени. Этот процесс занял много времени.

Впрочем, кое-что после войны не изменилось. Остались продуктовые карточки и строгие ограничения на продажу продовольствия, одежды, бензина и прочих основных товаров; на отдельные товары ограничения сохранялись в течение десяти лет после окончания боевых действий. В первые годы лишений некоторые даже сомневались, стоила ли овчинка выделки, но, когда стало известно об ужасах, сотворенных жестоким режимом, с которым британцы воевали, недовольных стало меньше.

Не только Британия, но и многие другие страны постепенно свыкались с трудностями жизни в послевоенном обществе. Два раза за тридцать лет лучших представителей поколения призывали сражаться, убивать, а нередко и приносить себя в жертву. Они делали это для защиты привычного уклада, в который верили и который пытались оберегать; однако, вернувшись, обнаружили, что жизнь, которую они так рьяно защищали, изменилась до неузнаваемости.

Часть первая: 1946–1948

И если мог и ты пойти за удушающим виденьем, За той повозкой, в которую отравленных бросали, Белок в глазах его узрел, гримасу искажения Лица — как будто дьявола в нем за грехи пытали… И если б ты услышал звук, кровь в венах леденящий, Что вперемешку с хрипом из легких вырывался — Он горький, словно мат, он грязный, словно ящур, Он на невинном языке неизлечимой язвой оставался — Тогда, мой друг, не смаковал ты здесь Перед юнцами фразу о победном вздоре… Ложь старая: «Dulce et decorum est Pro patria mori»[1]. Уилфред Оуэн. Dulce et Decorum est


Глава первая



С лицом унылым, как ненастье за стеклом, Сонни Каугилл смотрел в окно своего дома в Скарборо. В тот день даже тот, чье прозвище отражало его солнечный нрав[2], не мог найти причин для радости. Погожая осень 1946 года осталась далеким воспоминанием. Рождество было не за горами; ноябрьская непогода предвещала скорое наступление зимы.

В доме царила тишина: он стал совсем не похож на дом его детства, когда во время приготовлений к семейным праздникам огромный особняк оглашался криками слуг, лошади, везущие экипажи со станции, стучали копытами по булыжной мостовой, а гостей встречал дворецкий.

Сонни с улыбкой взглянул на своего внука Эндрю — тот сидел у его ног и рисовал картинку. В коридоре зазвонил телефон.

— Дедушка, кто бы это мог быть?

— Не знаю, Эндрю. Джордж скажет.

Дверь гостиной открылась, и вошел Джордж, дворецкий.

— Прошу прощения, мистер Сонни. Миссис Каугилл просят к телефону.

Эндрю встрепенулся.

— Какую именно? — спросил он и усмехнулся своей же шутке.

— Вашу маму, маленький господин Эндрю, — ответил Джордж и подмигнул мальчику, пытаясь держаться по струнке, как положено дворецкому.

— Она на кухне! — хором ответили дед и внук.

— Спасибо, господа. — Джордж тихо затворил за собой дверь.

Через несколько секунд она вновь распахнулась, и в комнату влетела Дженни Каугилл.

— Он возвращается! Эндрю, папа возвращается!

Сонни вскочил; его сноха бросилась обнимать сына, а в комнату вошла вторая миссис Каугилл, желая узнать причину неожиданного переполоха.

Сонни протянул руки и обнял жену.

— Рэйчел, дорогая, он возвращается. Марк возвращается домой.

Это была единственная хорошая новость за долгое время. Судьба распорядилась так, что их сын Марк прошел всю войну без единой царапины, но в последний день перед окончанием военных действий получил вражескую пулю. Он долго лежал в разных госпиталях, и вот наконец лечение подходило к концу. С тех пор как его перевели в больницу недалеко от дома, Дженни регулярно его навещала и терпеливо выслушивала рассказы о бессмысленности кровопролития и увиденном на войне, хотя кое о чем он, конечно, умалчивал. Марку повезло больше остальных: он стал тем, чье физическое и психическое здоровье со временем полностью восстановилось, но главное, он сумел вернуться домой к Рождеству.

— Эндрю, пойдем. Расскажем обо всем бабушке. — Дженни с сыном выбежали из комнаты, держась за руки, и пошли на кухню, где по-прежнему заправляла Джойс, уже много лет служившая кухаркой в доме на мысе Полумесяца.

Рэйчел улыбнулась Сонни.

— Какая чудесная новость. — Рэйчел утерла слезы, повернулась, чтобы уйти, но встала на пороге.

Посмотрев на мужа, она впервые заметила, что Сонни стал выглядеть на все свои пятьдесят четыре года. Война оставила след на всех членах семьи.

— Я заварю чай, если смогу пробиться на кухню. Ты будешь? — Рэйчел решила не касаться серьезных тем, чтобы Сонни не впал в задумчивость. В последнее время его часто можно было застать в угрюмом молчании.

Сонни улыбнулся.

— С радостью. Но не думаю, что тебя пустят на кухню, несмотря на то что дочь нашей кухарки замужем за нашим сыном. Это территория Джойс, и ты знаешь, как ревностно она ее оберегает. — На лице Сонни на миг промелькнула его прежняя счастливая улыбка. — Теперь, когда мы уверены, что Марк наконец вернется домой, жизнь должна наладиться.

Джойс Холгейт, мать Дженни, устроилась кухаркой в дом на мысе Полумесяц в 1921 году, овдовев в Первую мировую войну. Она привезла с собой дочь. Предыдущая кухарка и дворецкий решили уйти на пенсию и после долгих лет работы бок о бок удивили семью, внезапно сочетавшись браком.

Теперь Джойс считалась членом семьи, и они с Рэйчел вместе заведовали хозяйством. Им помогала домработница, которая не проживала в доме постоянно, и дворецкий Джордж. В юности, когда Каугиллы только переехали в Скарборо — это было в 1897 году, — Джордж служил у них разнорабочим. Дворецким он стал после выхода на пенсию предыдущего джентльмена, занимавшего этот почетный пост; с тех пор миновало немало лет, и Джордж пользовался у хозяев большим уважением. Сонни выделял определенную сумму на ведение хозяйства и дальше уже не вмешивался в дела; он не знал, какое жалованье получают слуги, — этот деликатный вопрос находился в полном ведении хозяек дома. Хотя пятерых слуг с проживанием, как в прежние времена, Каугиллы, само собой, больше не содержали.

Дверь закрылась, и Сонни взглянул на фотографию в рамке на подоконнике. С нее торжествующе смотрел юный игрок в крикет с серебряным кубком в руках, и Сонни вновь вспомнил то страшное ощущение пустоты, что испытал, когда при отчаянном бегстве британской армии с Крита его младшего сына объявили «пропавшим без вести, вероятно, погибшим».

В последние годы Первой мировой войны сам Сонни тоже числился «пропавшим без вести, вероятно, погибшим», но спустя четыре года нашелся живым. Однако Сонни не надеялся, что в случае с Билли история повторится. Иногда ему казалось, что лучше бы в донесении было написано, что сын мертв. Формулировка «пропавший без вести» заставляла хоть немного верить, что он вернется, хотя все свидетельствовало, что надежды нет. Вина навалилась на Сонни, как будто горя от потери Билли, выпавшего на их с Рэйчел долю, было недостаточно. Он часто спрашивал себя, что было бы, если бы он не выжил и не вернулся; тогда Рэйчел не мучилась бы сейчас от горя, которое могло ее сломить.

С другой стороны, если бы он не выжил, то не смог бы наблюдать, как расцветает любовь между его старшим сыном Марком и его подругой детства Дженни. Пока мир готовился ко второй за тридцать лет большой войне, Дженни подарила Сонни и Рэйчел внука, Эндрю, осчастливив их в тот недолго продлившийся период затишья.

Сонни перевел взгляд на другую фотографию, и мысль последовала за взглядом. Из старшего поколения Каугиллов в живых остались лишь он и его сестра Конни. Их отец, Альберт, женился на Ханне Акройд в 1878 году и стал партнером «Хэйг, Акройд и Каугилл», крупнейших торговцев шерстью в Брэдфорде.

Взгляд скользнул по другим фотографиям на стене. Столько знакомых лиц. Там были семейные портреты, фото бабушек и дедушек, тетей и дядей. На одном снимке рядом с его матерью сидели три сестры Сонни. Одна умерла от туберкулеза в девять лет, другую убили во время Первой мировой войны, когда та работала медсестрой; в живых осталась старшая, Конни. Сам Сонни, младенец, на фото сидел на коленях у матери. Отца фотограф запечатлел отдельно: строгий, неулыбчивый, он стоял, вытянувшись по струнке, как подобало викторианскому джентльмену. Не хватало лишь снимка старшего брата Джеймса. Сонни вздохнул: давным-давно отец выгнал Джеймса из дома за то, что тот влюбился в горничную. Они так и не помирились.

Джеймс и его жена Элис переехали в Австралию, о чем не знал никто из Каугиллов, оставшихся в Великобритании. Благодаря своей деловой жилке Джеймс основал компанию «Фишер-Спрингз», с годами превратившуюся в настоящую деловую империю. Через посредника Джеймс приобрел компанию крупнейшего конкурента его отца в Британии и под маской таинственного благодетеля спас фирму Сонни, терпевшую сплошные неудачи, основав «Фишер-Спрингз Ю-Кей». Джеймс с женой трагически погибли в 1929 году, и с тех пор связь между семьями прервалась. Их дети — новые хозяева империи — даже не догадывались, что ведут дела с родственниками.

Сонни даже не заметил, что жена ушла за обещанным чаем, и снова повернулся к фотографии на подоконнике, изображавшей Конни, ее супруга Майкла Хэйга и их детей. Все улыбались; все выглядели счастливыми. Этот снимок был сделан в начале войны. Как же скоро все изменилось! 1942 год ознаменовал крах семейства Хэйг. Погибли оба сына Майкла и Конни: старший — во время штурма Тобрука генералом Роммелем[3], а младший — на боевом корабле, патрулирующем Атлантический океан. В телеграмме о гибели последнего содержались лишь голые факты; безжалостная формулировка не оставляла сомнений и возможности иного толкования: «пошел на дно со всем экипажем».

Менее чем через десять недель у Майкла Хэйга случился сердечный приступ, что, хоть и стало для всех ударом, было неудивительно. Сонни не сомневался, что Майкл умер не от болезни, а от горя. За каких-то полгода Конни лишилась всего, чем дорожила, за исключением старшей дочери, которая теперь жила в Америке.

Тогда Сонни поразился неожиданно открывшейся ему железной непоколебимости сестры, которую он всегда считал мягкосердечной. Возможно, та унаследовала силу воли от отца. Вместо того чтобы унывать, приближая свой конец, Конни с мрачной решимостью бросилась помогать воюющим и бралась за любую работу, приближающую Англию к победе.

Когда они с Майклом только переехали в Бейлдон — это случилось вскоре после окончания Первой мировой войны, — Конни увлеклась садоводством. У нее был толковый помощник из местных, которого все знали под прозвищем Барти. Когда-то Барти был солдатом, но винтовка меткого бура положила конец его военной карьере. Барти лишился двух пальцев на левой руке, а левая нога отсохла. Для военной службы он больше не годился, а другими навыками и профессией не владел, поэтому он стал браться за любую работу, что приносила деньги и помогала кормить жену и детишек, которых у него была целая куча.

Услышав, что Майкл и Конни Хэйг переехали в большой дом в Бейлдоне, Барти не стал терять времени зря, сам представился им и предложил свои услуги.

Конни прониклась симпатией к старому вояке. При активной поддержке мужа и усердной помощи нового садовника и мастера на все руки Барти большой заросший сад, за которым годами никто не ухаживал, сперва вернул себе былую славу, а потом и превзошел ее. Конни не боялась запачкать руки. Не желая соответствовать стереотипу о почтенной викторианской даме, которой пристало лишь прогуливаться среди роз, она сама взялась за мотыгу, совок и лопату и в крепких кожаных ботинках безжалостно сражалась с назойливыми сорняками, окучивая новые саженцы.

В годы войны, когда еды катастрофически не хватало, увлечение Конни превратилось в крупный проект: она взялась за свой огород и стремилась повысить урожайность, выращивая все круглогодично. Конни построила теплицу, и теперь овощи у нее были все сезоны в количествах, о которых многие коммерческие фермы не могли и мечтать. В конце концов она завела и курятник.

Оплакивая смерть сыновей и мужа, Конни справлялась с гневом и печалью с помощью труда, стараясь, чтобы ни дюйм принадлежащей ей земли не простаивал зря. «Копайте за победу» — таков был лозунг британских фермеров в военные годы, и Конни с помощью Барти копала и мотыжила, удобряла и пропалывала, поливала, ухаживала за всходами, кустами и деревьями, снимала урожай и раздавала все, что могла.

«Сонни, — сказала она ему тогда, — мы так много потеряли, но мы не одни — то же самое случилось почти с каждой семьей. Теперь мы должны постараться построить лучшее будущее для наших оставшихся детей и их поколения, чтобы им никогда больше не пришлось пережить то, что пережили мы».

Сонни не нужно было убеждать — он мог подписаться под каждым словом сестры. И война оставила след не только на тех, кто оплакивал мертвых. Многие выжившие — калеки, сироты, люди, лишившиеся детей, дома и родины и побывавшие в плену, — почти жалели, что не сгинули на поле боя. Они пережили войну, но их теперешнее существование было ничем не лучше смерти.

Раздумья Сонни прервал звук отворившейся двери. Он повернулся и увидел жену; та смотрела на него с тревогой.

— Ах, это ты, — сказал он, заметив поднос в руках Рэйчел, — наконец-то чай, я уж думал, ты ездила за ним на Цейлон.

* * *

Конни Хэйг ждала Рождества, поездки в Скарборо и новой встречи со своим племянником Марком и его женой. Молодые ей нравились, а Марка она обожала с тех пор, как тот был еще карапузом. Конни с радостью наблюдала, как эти двое выросли, полюбили друг друга и наконец поженились.

Она прекрасно знала, что на долю Сонни и Рэйчел выпали те же муки, что коснулись ее: страшное горе, что переживает всякий родитель, потерявший ребенка, юношу, ушедшего на войну с мыслями о подвигах и великих идеалах. Конни утешало лишь одно: у нее осталась дочь, Маргарита, хоть та и жила далеко. Маргарита вышла замуж за дипломата и сейчас находилась в Вашингтоне с мужем и двумя сыновьями, внуками Конни. Дипломатическая миссия зятя заканчивалась через три года, но всего неделю назад Конни получила от Маргариты письмо, в котором та надеялась приехать в Англию с мальчиками на летний перерыв. Прочитав последнюю фразу, Конни улыбнулась. Ее дочка уже начала говорить вместо «каникулы» — «перерыв», как было принято в Америке. Как быстро она перешла на американский!

Конни решила пройтись по магазинам. В эпоху продуктовых карточек это было не так-то просто; это было настоящее искусство — купить даже самые необходимые продукты. Однако у Конни круглый год имелись в достатке овощи с собственного огорода, поэтому ей удавалось накопить карточек на случай, если родные или друзья приедут в гости.

Перед выходом из дома Конни тепло оделась — на улице стоял лютый холод. Она поздоровалась с Барти, старым садовником, которого Сонни прозвал ее «сообщником», заварила ему чай и поставила чайник на старый поднос, зная, что Барти отнесет его в сарай и там будет тихо сидеть с самокруткой и чашкой чая, читая результаты вчерашних скачек в утренней газете, а потом пойдет в курятник за яйцами. Она попросила Барти принести картофель из бурта[4], который они построили прошлой осенью, и нарвать моркови на огороде.

Поход по магазинам отнял больше времени, чем Конни рассчитывала, но не потому, что покупок было много, а потому, что их местный бакалейщик дружил со всем покупателями и тем, кого давно не видел, считал за обязанность сообщить все последние сплетни. Когда Конни наконец вернулась, она сразу обратила внимание, как холодно стало в доме. Поднимаясь по высокому холму от деревни с пакетами в руках, она согрелась, а войдя в коридор, сразу ощутила разницу в температуре. Бросив покупки на стол в столовой, она пошла в гостиную разжечь огонь в печи, который уже разводила с утра. Открыв верхнюю заслонку и впустив воздух, вернулась и отнесла покупки на кухню.

Она уже собиралась разложить продукты по полкам, как заметила, что Барти так и не принес в дом овощи, о чем она просила его утром. Конни нахмурилась. Несмотря на все недостатки, старый садовник всегда неукоснительно выполнял свои обязанности; это было на него не похоже. Барти любил свою хозяйку и ни за что бы ее не подвел. Может, у него начались проблемы с памятью? Конни догадывалась, что лет садовнику уже очень много. Она точно не знала его возраст, но, раз его ранили в Англо-бурскую войну[5], ему должно было быть не меньше семидесяти пяти.

Конни вышла через черный ход и поспешила по длинной тропинке, ведущей мимо яблонь, грядок с клубникой и овощами к большой теплице, за которой стоял сарай. В теплице садовника не оказалось, но над трубой сарая поднималась тонкая струйка дыма: горела буржуйка. На буржуйке держалась вся отопительная система, благодаря которой Конни могла выращивать овощи круглый год.

Она направилась к двери, решив, что Барти в сарае. «Наверняка уснул», — подумала Конни. Она не собиралась его в этом упрекать: если старику вздумалось вздремнуть, что в этом такого? Открыв дверь, она увидела ярко горевшую буржуйку; танцующее пламя виднелось сквозь обращенную к ней стеклянную заслонку. Но ее больше волновал Барти. Садовник сидел в старом кресле, которое раньше украшало гостиную Конни, но теперь переместилось в сарай и стояло рядом с верстаком. Он спал, голова слегка завалилась набок и лежала на спинке кресла.

— Барти, с тобой все хорошо?

Он не ответил, и Конни испугалась: может, он заболел?

— Барти, — повторила она громче, осторожно приближаясь к креслу.

Старик пошевелился и открыл глаза. Выпрямился, и на его лице отразилась смесь стыда и удивления.

— Простите, миссис Хэйг, — пробормотал он, — я, видно, задремал.

— Барти, ты так меня напугал! — Конни попыталась замаскировать суровостью свою тревогу. — Ты не заболел, нет?

— Э-э-э… нет, но в последнее время такое со мной частенько. Старик я уже.

— А овощи собрал, как я просила, прежде чем решил изобразить Спящую красавицу?

— Да, они за дверью в мешке. Сейчас отнесу в дом.

Барти встал, потянулся, и тут его лицо исказила гримаса боли. Он зашатался, побледнел, как привидение, и с выражением муки в глазах упал на руки Конни. Та усадила старика в кресло, нащупала пульс, но инстинктивно поняла, что уже поздно. Для ветерана Англо-бурской войны пробил последний час.

Глава вторая



Рождество 1946-го прошло тихо и без особых торжеств. Радость и облегчение от долгожданного возвращения Марка Каугилла омрачились ощущением ужасных потерь в семейных рядах. За рождественским столом опустело много мест, и атмосфера была печальной; тех, кто остался, неминуемо посещали мысли об отсутствующих.

Конни не смогла приехать из-за сильного снегопада. Хотя в доме на мысе Полумесяц ей всегда были рады, в такую плохую погоду, да еще и без Барти, помогавшего ей ухаживать за посадками, шансы добраться до Западного Йоркшира были очень малы.

Младшая дочь Каугиллов, Элизабет, страшно переживала из-за смерти своего брата Билли. Но тогда никто еще не догадывался, что это станет причиной разлада между ней и родителями — трещины, которая так и не затянется. Образовавшаяся пропасть позднее приведет к расколу семьи.

Фрэнсис, старшая сестра Марка, также отсутствовала за столом, но в ее случае причина была более радостной. В прошлом году она села на корабль со своим мужем Генри и уплыла в Америку, где молодоженов ждала новая жизнь. Генри — Сонни прозвал его янки Хэнк — был военным пилотом и сражался в Англии, но после войны сообщил будущему тестю о своем намерении пилотировать гражданские суда.

— Таких, как я, наверняка будет пруд пруди, и, если я окажусь не нужен, придется мне, видимо, работать с моим стариком на семейном ранчо. Но понравится ли Фрэнсис жизнь на ранчо в Техасе? Вот в чем вопрос — Хэнк серьезно посмотрел на Сонни. — Понимаю, как вы тревожитесь, что дочь будет жить далеко, среди чужих, но уверяю вас, сэр, я о ней хорошо позабочусь. Ведь я ее люблю.

Сонни хлопнул его по плечу.

— Большего я и не хочу, Хэнк. К тому же, — с невозмутимым лицом добавил Сонни, — случись что, придется тебе отвечать перед ее матерью. А с ней лучше не связываться, поверь, — понизив голос, добавил он. — Она заводится с пол-оборота. Чуть что — сразу сядет на первый пароход, прихватив с собой острый нож. Впрочем, вряд ли она решится сесть на один из этих новомодных самолетов и полететь через Атлантику. Духу не хватит.

Хэнк на миг встревожился, потом покачал головой.

— Когда-нибудь я научусь понимать ваш английский юмор, сэр.

— Фрэнсис может дать тебе пару уроков, — предложил Сонни. — Скоротаете вечерок, если будет нечем заняться.

Эту шутку Хэнк понял сразу. Его громогласный смех разнесся по всему дому.

После отъезда Фрэнсис Рэйчел приуныла, но новость о возвращении Марка ее подбодрила и отвлекла.

* * *

Марк Каугилл с некоторым замешательством осознал, что проводит дома лишь второе Рождество за семь лет. Хотя он, естественно, радовался воссоединению с любимыми Дженни и Эндрю и возвращению в семейное гнездо, те, кто хорошо его знал, понимали, что Марка что-то тревожит. Проделки маленького сына ненадолго его отвлекали, и, в общем, неудивительно, что всякий вернувшийся с войны и ставший свидетелем ужасов, которые пришлось увидеть Марку и тысячам других солдат, ощущал беспокойство, однако домашние подозревали, что причины смятения Марка в другом — в чем-то более личном, о чем вслух он говорить не желал.

Эти причины отчасти вскрылись рождественским утром. Марк и Дженни проснулись первыми — подсознательная привычка тех дней, когда они вместе вставали на ранние утренние пробежки.

— Проверю, спит ли Эндрю, — сказала Дженни, — а ты поставь чайник.

— Да, дорогая, — ответил Марк, пытаясь подражать Хамфри Богарту, что получилось у него ужасно. Когда Дженни проходила мимо, он шлепнул ее ниже спины. — Как же я соскучился, — проговорил он.

Дженни оглянулась с ласковой улыбкой.

— Вчера заметила, — ответила она, — и позавчерашней ночью тоже. И дважды в ночь твоего возвращения. Я бы на твоем месте проверила кровать, может, та уже треснула.

— Хорошая идея. В этой комнате, между прочим, мой дядя Джеймс ступил на скользкую дорожку с нашей горничной Элис. В нашей семье традиция соблазнять служанок и их родственниц. — Марк улыбнулся. — А может, ну его, этот чайник?

Через полчаса они наконец вышли из спальни, держась за руки, как влюбленные дети, которыми были когда-то. За дверью разошлись в разные стороны; перед этим Марк пожал Дженни руку.

Та прошла по балкону к комнате сына и открыла дверь. Эндрю уже проснулся и заканчивал одеваться, когда вошла мать. Она поздравила его с Рождеством и, прислонившись к дверной раме, с улыбкой стала наблюдать за сосредоточенным лицом восьмилетнего мальчика, пытавшегося совладать со сложной для него процедурой завязывания шнурков. Даже мысль о рождественских подарках не могла отвлечь сына от этого важного занятия.

Когда дело было сделано, Эндрю выпрямился и посмотрел на мать.

— Папа проснулся? — Он пока не привык, что папа был дома. Первые несколько лет жизни мальчика прошли почти исключительно в обществе женщин; единственным мужчиной в доме был его дед Сонни, а отец, солдат и герой, наведывался домой лишь изредка.

— Конечно, — рассмеялась Дженни, — и надеюсь, заварил чай. — Она протянула мальчику руку. — Пойдем посмотрим, что там. Может, Санта-Клаус тебе что-нибудь принес?

Держась за руки, они спустились по широкой лестнице и остановились внизу. Судя по всему, Марк даже не заходил на кухню: он стоял посреди коридора, уставившись на картину, занимавшую почетное место на стене у входной двери.

— В чем дело, Марк? — спросила Дженни.

Марк оглянулся, кажется, смутившись.

— Да так, ни в чем, задумался. Потом объясню, когда мама с папой проснутся. Возможно, это покажется вам немного странным. Кому чай? И кто хочет заглянуть под елку?

Елка победила, но Дженни разрешила Эндрю заглянуть лишь в чулок, подвешенный к большой каминной полке. Внутри оказались яблоко, апельсин и шоколадные монетки в золотой фольге — редкое лакомство в эпоху продуктовых карточек. Там же лежала плитка шоколада — еще бо́льшая редкость. Дженни удивилась, увидев шоколадку.

— Ты где ее взял? — шепотом спросила она у Марка и прочитала надпись на обертке. — Никогда не слышала о такой компании. Шоколад «Херши».

— Лежала в посылке из Америки, которая ждала меня дома после выписки, — объяснил Марк. — В Берлине мы познакомились с одним солдатом, американцем, и тот прислал посылку в благодарность.

— В благодарность за что?

— За то, что я спас ему жизнь. Застрелил нациста, который собирался выстрелить ему в голову.

Дженни бросила на него предупреждающий взгляд и покосилась на сына, но тот, кажется, был слишком занят.

— Извини, — пробормотал Марк. — Мы обменялись адресами и назвали друг другу свои имена; я рассказал, что у меня маленький сын. До высадки в Нормандии парень служил в Англии и знал, как тяжело тут с продовольствием; обещал, как будет в Штатах, сразу что-нибудь прислать. Видимо, добрался благополучно, я очень рад.

Тут вмешался Эндрю, и выяснилось, что он все-таки слушал.

— Пап, а ты убил того, с насеста?

Марк рассмеялся над тем, как сын расслышал слово «нацист».

— Да, сын, свалился тот со своего насеста, и больше его не видели.

Вокруг них собрались другие члены семьи, и, когда все подарки развернули, Марк пригласил взрослых пройти за ним в коридор. Эндрю остался играть с новым заводным паровозиком.

Марк подошел к картине. Она изображала пейзаж: пикник перед руинами старинного аббатства. Аббатство Полумесяц, в честь которого назвали мыс, находилось примерно в сорока милях от Скарборо. Каугиллы хорошо знали это место: до начала войны они бывали там каждый год, пока талоны на бензин не положили конец увеселительным поездкам. Впрочем, для Сонни эти путешествия не были просто развлечением: он воспринимал их как паломничество, ведь именно воспоминания об аббатстве помогли ему собрать фрагменты памяти и найти дорогу домой из Франции после Первой мировой войны.

— Я хотел, чтобы вы все это услышали, ведь вы все были в аббатстве и знаете папину историю о том, как много значит для него это место и как оно помогло ему не сойти с ума. — Марк взглянул на картину. — Возможно, в этих руинах что-то есть и у нашей семьи с ними особая связь. Я должен признаться, что сегодня я здесь с вами именно благодаря аббатству Полумесяц.

Продолжая говорить, Марк бессознательно касался плеча. Этот жест не заметил никто, кроме Дженни, которая знала, что плечо по-прежнему болит.

— Мы сражались на полях оккупированных стран и наконец дошли до Германии. К тому времени мы понимали, что война почти закончилась, а победа — вопрос времени, и нам осталось лишь подавить последние очаги сопротивления, пока фашисты не сдадутся. Возможно, из-за этого мы расслабились и стали чересчур уверены в себе, но мне кажется, беда случилась из-за другого. Думаю, к тому времени на стороне врага остались сражаться лишь самые непоколебимые фанатики, а поражение усилило их отчаяние. Знаю одно: на развалинах Берлина нас ждали самые ожесточенные ближние бои с момента высадки в Нормандии.

Он замолчал, собираясь с мыслями.

— Говоря «развалины», я не преувеличиваю. То, что сделала с Лондоном операция «Блиц», не идет ни в какое сравнение с тем, что осталось от Берлина и других немецких городов после бомбардировок британской и американской авиацией. Но я отвлекся. Улицы были сплошь завалены щебнем и обломками разрушенных зданий; танки с трудом продвигались, и мы оказались под сплошным пулеметным огнем и прицелами снайперов, спрятавшихся в сгоревших остовах зданий и покинутых квартирах. Любое место использовали как укрытие.

В меня выстрелили из винтовки с противоположной стороны улицы. Сила выстрела отбросила меня на спину. И возможно, из-за боли мне что-то почудилось, но клянусь: я лежал на земле и оглядывался, пытаясь понять, откуда стреляли, и контуры разрушенного здания напротив выглядели точь-в-точь как очертания аббатства на этой картине.

Марк указал на полотно.

— Я четко вспомнил этот пейзаж и подумал: как же я оказался у аббатства Полумесяц? Было ли это причиной или нет, я принялся внимательно разглядывать это здание и увидел место, где прятался снайпер. К счастью, в моем пулемете еще оставались патроны. Я к тому все это рассказываю, что, если бы нацист не укрылся в этом здании, если бы выбрал другое и если бы тот дом не напомнил мне руины аббатства, снайпер, наверное, меня бы добил. — Марк взглянул на Сонни. — Кажется, аббатство спасло мне жизнь, как когда-то тебе, пап.

Марк явно собирался добавить что-то еще, но это поняла лишь Дженни: она всегда замечала, когда муж что-то недоговаривал. Они выросли вместе и стали товарищами по оружию, сражаясь бок о бок в Испании во время Гражданской войны; вернулись домой уже мужем и женой. Эндрю зачали в Испании, и Дженни злилась, что социальные ограничения и требования, накладываемые материнством, не позволили ей пойти на фронт и сражаться рядом с мужем в войне, которая недавно завершилась. Супруги были так близки, что Дженни часто угадывала, о чем думал Марк, иногда даже прежде, чем тот сам это понимал. А Марк знал ее душу не хуже, чем ее прекрасное тело, и осознавал, что пытаться что-то от нее скрыть бесполезно.

* * *

Глядя на собравшихся за рождественским столом и размышляя о тех, кого они потеряли, Рэйчел Каугилл испытывала сильнейшее душевное смятение. Гибель на войне почти никогда не оставляла места неопределенности. Но помогало ли это пережить потерю? Вот в чем вопрос. В случае с Билли вердикт «пропал без вести, вероятно, погиб» содержал неопределенность. И эта фраза не давала покоя материнскому сердцу. Сведения, полученные военным ведомством, практически не оставляли сомнений, что рядовой Уильям Альберт Каугилл погиб, и родственникам так и сообщили.

Однако в военном ведомстве не догадывались о том, что Рэйчел Каугилл однажды уже приходилось переживать те же самые муки, когда погибшим объявили ее мужа. С тех пор она больше не верила формулировке «пропал без вести, вероятно, погиб». Да и как они могли об этом догадываться: эти чувства были понятны лишь убитой горем матери. Содержащаяся в этой фразе неопределенность не позволяла Рэйчел поставить точку, а внушала надежду.

Пытаясь рационально проанализировать ситуацию, Рэйчел твердила себе, что обманывается, что то, что случилось с Сонни, не может произойти еще раз. Не бывает в жизни такого везения, ведь возвращение мужа было чудом. Но что бы ни твердил разум, материнские эмоции ему противоречили и внушали Рэйчел, что, если бы Билли действительно умер, она, мать, непременно это почувствовала бы и не цеплялась бы за последнюю надежду.

* * *

Рэйчел и Джойс устроили великолепный ужин. Сонни достал из подвала вино из своей стремительно уменьшающейся коллекции, собранной еще до войны. Когда Марк и Дженни отправились спать, сначала уложив усталого сына, они тоже уже выбились из сил и к тому же были довольно пьяны.

В постели Дженни решилась и спросила Марка о том, что он недоговаривает.

Тот ласково ей улыбнулся.

— А тебя не одурачишь, — признался Марк. — Не хотел говорить при остальных, да и день сегодня неподходящий. Я решил, что не буду заниматься семейным бизнесом, но не хочу обижать отца и обрушивать на него эту новость. Поговорю с ним, когда почувствую, что момент благоприятный.

— А ты решил, чем будешь заниматься?

— Есть одна мысль, но нужно подготовиться, а для этого понадобится время. Когда я поправлюсь, выйду на работу в «Фишер-Спрингз» с папой и Саймоном и буду работать, пока все не спланирую. Кстати, о подготовке, — Марк обнял Дженни одной рукой и принялся нежно гладить ее по спине, — днем я проверил кровать, и она не треснула, о чем с радостью тебе сообщаю. Нам не о чем беспокоиться.

— Хорошо, а то я уже боялась, что мы проломим потолок и упадем в гостиную прямо на этой кровати.

— Мама с папой будут в шоке.

— Вряд ли. Кажется, они уже привыкли к нашим выходкам.

В гостиной Сонни читал триллер, а Рэйчел слушала танцевальный джаз-банд. Она настроила радиоприемник на американскую волну — радиостанцию из городка Скенектади. Она не знала, где находится этот город, но музыка ей сразу понравилась.

Мигнуло электричество, и новая электрическая люстра слегка дрогнула. Рэйчел посмотрела на потолок, затем перевела взгляд на Сонни. Заметив, что тот оторвался от книги, произнесла:

— Опять они за свое.

Сонни взглянул на часы и улыбнулся.

— И сегодня рано начали. Кажется, Марк хочет наверстать упущенное.

— Такими темпами голодных ртов у нас скоро прибавится.

— А, кажется, я понимаю. Ты заскучала. Не терпится понянчить нового внука?

— И что с того? Эндрю полезно будет завести братика или сестричку.

— Это все прожекты. А сейчас… Почему бы нам с тобой тоже не пойти наверх и не заняться тем же? Не одной же молодежи развлекаться.

— Я не против, если ты не возражаешь разделить постель с бабулей.

— С чего мне возражать? Я и сам уже давно дедуля.

Глава третья



Как и во многих больших домах, в доме на мысе Полумесяц для обогрева и приготовления пищи использовали твердое топливо. Плита на кухне и камины с открытым огнем в гостиных и спальнях потребляли много угля.

После декабрьских снегопадов и холодов угольный подвал на три четверти опустел; показались побеленные стены, обычно скрытые за грудой топлива. В субботу утром, в начале января 1947 года, Рэйчел Каугилл наведалась к торговцу углем, думая, что это будет обычный визит с целью пополнить запасы, и столкнулась с первыми предвестниками грядущей беды.

Торговец углем извинился, не желая расстраивать одну из лучших клиенток, и объяснил, что ничем помочь не может. Рэйчел просила заказать двадцать мешков угля, но выполнить заказ оказалось невозможно.

— Простите, миссис Каугилл, но пока могу продать вам лишь два мешка. Я жду партию, которая должна была прийти до Рождества, но до сих пор не поступила. Мало того, никто не может сказать, когда ее можно ожидать. Честно говоря, похоже, мы здорово влипли с этим новым Национальным угольным советом[6]. Зря они национализировали шахты. Да еще погода — из-за снега отменяют поезда.

Столь подробное объяснение, впрочем, не решало проблему семьи Каугилл, которая столкнулась с реальной перспективой остаться без горячей пищи и возможности обогревать дом. Рэйчел рассказала об этом Сонни, который сидел в гостиной и читал утреннюю газету.

— Угля в подвале осталось дней на десять, насколько я могу судить. Еще два мешка обещал продать торговец; хватит в лучшем случае на две недели, если не удастся найти нового поставщика, но наш сказал, что поставки задерживаются у всех.

Сонни задумался.

— Есть идея, как продержаться чуть дольше. Езжай в город и приобрети несколько электрических каминов: их можно использовать как дополнительный источник тепла. Если их, конечно, еще не раскупили, ведь эта мысль наверняка пришла в голову не только мне. — Сонни постучал по газете. — Правда, тут пишут, что если поставки угля в электрокомпанию прекратятся, то и от каминов не будет толку. А у нас остались керосиновые лампы?

— Да, я отнесла их в погреб после того, как провели электричество. А что?

— Давай проверим, остался ли керосин. Говорят, с электричеством скоро будут перебои; возможны временные отключения.

— Что? Сначала продуктовые карточки, теперь отключения электричества… Какой-то абсурд!

Сонни попытался ее успокоить.

— Электрокамины обойдутся нам недешево, зато мы сэкономим уголь для плиты. Если получится, купим по камину в гостиную, столовую и каждую из спален. Будем включать их, только когда в комнате кто-то есть; так, может, и не обанкротимся, — улыбнулся Сонни.

Рэйчел улыбнулась его шутке. Она приблизительно представляла размеры семейного состояния и понимала, что не так-то просто будет пробить в нем существенную брешь.

— Это все хорошо, — ответила она, — но, если мы не сможем готовить на плите или греть воду для мытья, электрокамины вряд ли помогут. Вокруг плиты все вертится, а она очень прожорлива.

— Согласен, поэтому у нас должен быть план Б. Например, мы могли бы раздобыть дров и топить плиту дровами. Это не так удобно, зато мы не замерзнем, не будем голодать и сможем помыться.

— А в твоей старой мастерской разве не полно дерева? — спросила Рэйчел.

Сонни в ужасе уставился на нее.

— Это хорошие дубовые доски, их нельзя пускать на дрова!

За ужином проблему обсудили с семьей. Дженни предложила возможное решение.

— Если нам нужны дрова, — неуверенно произнесла она, — мы могли бы обратиться к хозяевам крупных поместий и спросить, не продадут ли они нам древесину. Папа, помнишь, ты говорил, что ехал в Брэдфорд и видел из окна поезда, как рубили лес?

Дженни уже давно начала называть свекра папой: оба даже не помнили, как это произошло. Сонни и вправду был ей как родной отец, не меньше, чем собственному сыну, а ее отец погиб, когда Дженни было всего несколько недель от роду.

Сонни задумался о том, что она сказала.

— Наверное, попробовать стоит. Вот только к кому обратиться?

— К Джонни Меткому Стрелку! — внезапно воскликнул Марк.

Все уставились на него.

— Что? — спросила Дженни.

— Простите, думал вслух. Вспомнил одного парня, с которым мы служили во Франции в одном отряде. У него еще была сложная двойная фамилия, никто не мог ее запомнить; мы звали его просто Джонни Меткий Стрелок, он был отличным снайпером. Так было намного проще.

— Интересно, — саркастически ответила Рэйчел, — но я не вижу связи. Если, конечно, ты не планируешь написать мемуары, и тогда мы сможем пустить их на розжиг.

— Прости, мам. Я не договорил. Семье Джонни принадлежит большое поместье здесь недалеко. Уверен, я могу к нему обратиться, и, если у них найдется лишняя древесина, он наверняка согласится продать ее нам по старой дружбе. Останется лишь придумать, как привезти ее сюда.

— Может, позвонишь ему прямо сейчас? — предложил Сонни.

Марк покачал головой.

— Нет, пап. Подожду до понедельника. В выходные они на охоте. Помню, Джонни не умолкая жаловался, как скучает по охоте на куропаток. Мол, это даже веселее, чем убивать нацистов. Судя по его рассказам, в охотничий сезон он и его семья пропадают в лесу.

— Хорошо, допустим, друг Марка продаст нам древесину и мы доставим ее сюда. Она должна просохнуть, — заметила Рэйчел.

— Ты права, нельзя топить свежим деревом, — согласился Сонни.

— Давайте я хотя бы попробую узнать у Джонни про древесину, за спрос денег не берут. Больше идей у меня нет.

— Хорошо, Марк, будем надеяться, у тебя получится, — ответил Сонни.

В понедельник утром Марк позвонил приятелю.

— Не родись красивым, а родись счастливым, а, Марк? Кажется, это про тебя. Тебе повезло, — ответил Джонни в ответ на просьбу Марка. — Прошлым летом наш лесник вырубил много деревьев. Лес надо прореживать: это для него полезно, да и куропаток лучше видно на охоте. А те деревья стояли как раз на нашей любимой охотничьей тропе, и из-за них куропаток было совсем плохо видно. В этом сезоне у нас много высокопоставленных гостей, осенью приедут еще, и охотничьи угодья должны быть в хорошем состоянии.

Что до древесины, ее более чем достаточно; нам столько не нужно. Лес просох, мы попилили его на бревна. Как раз то, что вам надо. Мы уже обеспечили дровами все постройки на территории поместья и отдали много в соседнюю деревню; по правде говоря, нам эти бревна девать некуда. Вы просто пригоните фургон и забирайте, сколько нужно. Я даже найду вам четверых крепких ребят помочь с погрузкой. — Джонни Меткий Стрелок смущенно кашлянул. — Я знаю, что тебе, как истинному йоркширцу, будет неприятно это слышать, но, боюсь, за дрова придется заплатить.

— Я и не ждал, что ты мне их подаришь, Джонни, — усмехнулся Марк. — Сам знаю, что вам, аристократам, теперь приходится несладко и надо экономить каждое пенни. Скажи, сколько с меня, и я привезу деньги.

— Смотря сколько вы заберете — цена за фут, поэтому заранее не скажу. Не волнуйся, я тебе доверяю, пока в твоих руках нет ружья. Стреляешь ты хуже некуда.

Марк вернулся в гостиную и сообщил об успехе переговоров. Его мать, Дженни и Джойс тем временем обсуждали тетю Конни. Рэйчел взглянула на сына.

— А мы говорили о том, как твоя тетя похудела и осунулась, когда мы видели ее в последний раз. Может, нам и показалось, но мы редко встречаемся, и любые изменения бросаются в глаза. Мне кажется, она так и не оправилась толком после смерти Майкла и гибели мальчиков. Конечно, есть еще Маргарита и внуки, но они в Америке, и в большом доме одной Конни, должно быть, очень тоскливо, особенно теперь, когда даже за садом приходится ухаживать самой. Тяжело горевать в одиночку. Когда твой отец пропал, я справилась лишь потому, что мне нужно было за тобой ухаживать.

— А по-моему, ты зря переживаешь, мам. Тетя Конни — крепкий орешек. Но если волнуешься, позвони ей. И у меня хорошие новости. Хорошие для тебя и плохие для Дженни, — добавил Марк.

— Это еще почему? — удивилась Дженни.

— Потому что тебе придется в кои-то веки потрудиться. — Марк едва успел пригнуться, Дженни запустила в него диванной подушкой. — Кидаешься как девчонка, — усмехнулся он.

— Так что за новости? — вмешалась Рэйчел, пока не началась потасовка.

Марк рассказал о телефонном разговоре с Джонни.

— Видите, от меня все-таки есть толк, во всяком случае, когда нужно раздобыть дров. Осталось только найти фургон; Дженни поможет его разгрузить. Лес рубили прошлым летом, он уже просох и готов к использованию. Попрошу отца купить специальное лезвие для настольной пилы. Установим его и распилим бревна на чурбаны нужного размера, а если папа купит еще и топор, я сам порублю дрова, и будет у нас топливо.

— Хочешь сказать, ты купил лес? — спросила Рэйчел. — Большие бревна? Ты еще слаб, ты же их поднять не сможешь.

— Не волнуйся, мам. Джонни сказал, они их попилили и бревна не слишком тяжелые; даже маленькая девчонка вроде Дженни сможет их поднять.

Но у них не было ни фургона, ни талонов на бензин, и Марк задумался, как же они довезут бревна до мыса Полумесяц. Тут Рэйчел осенило.

— Пока наш поставщик угля ждет доставку, его фургон простаивает, — сказала она. — Давай я позвоню ему и спрошу, можно ли одолжить фургон? Уверена, он не откажет, раз ему нечего нам продать.

Марк улыбнулся:

— Верно, мам, надави на жалость. Но скажи, что фургон нужен, пока погода не ухудшилась.

Затея удалась, и торговец углем даже предложил сесть за руль фургона и взять с собой помощника. В качестве платы за услуги Марк согласился поделиться полудюжиной бревен.

Когда они вернулись на мыс Полумесяц, снова пошел снег. Мужчины разгрузили бревна и сложили их под навес рядом с мастерской Сонни, которая располагалась за домом, в помещении старых конюшен. Дженни помогала таскать небольшие поленья. Хотя день выдался очень холодным, а с моря дул резкий восточный ветер, все вспотели, пока работали.

— Теперь осталось распилить бревна на мелкие части и свалить на хранение в угольный подвал, — сказал Марк, когда фургон уехал. — Но это подождет до завтра. И хорошо, что пилить будем в мастерской, а не на открытом воздухе. Не знаю, как ты, Дженни, но я совсем выбился из сил.

— Я тоже, зато рада, что ночью меня никто будить не станет.

— Рада, значит, — усмехнулся Марк, — но до ночи еще далеко. Можем принять ванну.

— Марк! Откуда у тебя столько сил?

— Это все ты, моя дорогая. Ты меня вдохновляешь. Только взгляну на тебя, и сразу учащается пульс.

— Видно, придется мне носить маску.

— Но тогда ты станешь возбуждать меня еще сильнее.

Дженни заворчала, но в глубине души была довольна.

— Принять ванну было бы неплохо. Одну большую на двоих.

Марк подозрительно взглянул на нее. Дженни выглядела совершенно невинно — даже слишком.

— В чем подвох? — спросил он.

— Никакого подвоха, дорогой. Воду надо экономить, сам видишь — топить нечем.

* * *

Сильный северо-восточный ветер принес снегопад, начавшийся с колючих льдистых снежинок. Почти невидимые глазу, они вонзались в щеки прохожих тысячами крошечных иголок. Все выходные снег валил не переставая, и, хотя снежинки стали мягче и крупнее, ветер на открытых йоркширских пустошах дул с прежней силой.

Все выходные Конни Хэйг не находила себе места. Из-за бурана она не могла выйти из дома и отважилась выскочить лишь в курятник — покормить кур и собрать яйца. Заодно очень неохотно совершила необходимую вылазку в сарай и теплицу. Конни понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы войти в сарай, где умер ее садовник, но она должна была это сделать если не для себя, то хотя бы в память о Барти. У нее не было выбора: отопительная система должна была продолжать работать, тем более в такую погоду.

Она выполнила все, что обычно делал садовник, и, закончив дела в субботу вечером, с облегчением закрыла дверь сарая. Вернулась в дом и задумалась, чем еще заняться в выходные. Обычно по субботам она ездила в единственную в Бейлдоне картинную галерею, но бушующая за окном метель лишила ее и этого маленького удовольствия. В местном кинотеатре показывали «Голубые небеса»[7] с Фредом Астером и Бингом Кросби, но из-за непогоды о кино тоже пришлось забыть. Дороги и тропинки в деревне завалило снегом, и их маленькая община оказалась отрезанной от внешнего мира. У Конни остались лишь радиоприемник и библиотечная книга, а неослабевающий снегопад усилил чувство одиночества и оторванности от всего мира.

В воскресенье все повторилось. Снег валил не переставая; ничего не хотелось делать. Впервые за долгие годы Конни передумала идти в церковь и не пожалела о своем решении. Она осталась дома и оделась лишь к обеду, чего прежде не случалось никогда.

Взглянув в окно, она увидела, что снег не прекратился, а, напротив, повалил пуще прежнего, ветер местами нанес сугробы по пояс. Но Конни знала, что выйти из дома придется. Она тянула как можно дольше, надеясь, что снегопад ослабнет, но ближе к вечеру поняла, что должна сделать все до темноты.

Ей надо было не только покормить кур и собрать яйца, но и проверить, не совершил ли набег на курятник вороватый лис, изгнанный непогодой из привычных мест обитания. Прежде чем покинуть коттедж, она укуталась в несколько слоев одежды и вооружилась лопатой. Тропинка в саду была длиной всего в сотню ярдов, но Конни понадобилась четверть часа, чтобы добраться до сарая, попутно расчищая снег. От работы она согрелась и в какой-то момент решила даже снять часть одежды, но передумала. Каждый порыв ветра не давал забыть, что буря разыгралась не на шутку.

В сарае Конни отдохнула, почистила буржуйку и загрузила ковш углем. Автоматическую систему отопления спроектировал ее покойный муж, а построил кузнец. Огонь в буржуйке мог гореть без присмотра два дня.

Конни активировала загрузочный ковш и, поскольку снегопад, похоже, прекращаться не собирался, насыпала курам дополнительную порцию корма, чтобы не возвращаться до вторника, если погода не улучшится. Беда случилась по пути в дом.

Когда она расчищала снег, обнажилась полоса льда; на ней она и поскользнулась. Она упала; яйца в коробке разбились, а Конни при падении ударилась головой о каменную стену вокруг клубничной грядки и ненадолго потеряла сознание.

Придя в себя, она сначала в смятении решила, что упала на катке. Они с Майклом любили кататься на коньках. Наверное, он ждет ее рядом в кафе, подумала она… Пошатываясь, поднялась и зашагала сквозь сугробы, двигаясь со скоростью черепахи. Пока она лежала без сознания, метель усилилась; из-за растерянности и почти полного отсутствия видимости Конни не понимала, куда держит путь.

Она проследовала мимо дома и вышла на улицу, полностью заваленную снегом. Местами сугробы поднимались выше колена. Дойдя до конца переулка, она свернула налево, на Уэст-лейн; перед глазами то чернело, то прояснялось, она то и дело спотыкалась. Конни прошла лишь несколько ярдов и снова упала у высокой буковой изгороди, скрывшей ее из виду.

* * *

Из-за погодных условий в Йоркшире в понедельник утром Сонни не поехал в Брэдфорд.

— Неизвестно, ходят ли поезда и удастся ли добраться до города, — сказал он Рэйчел.