Вдруг очередное печенье оказывается слишком мокрым и едва не разваливается в руках. Адриан завладел ее мыслями и нарушил ритм.



Хочется, чтобы ему понравился тирамису.

Хочется готовить для кого-то.

Вместе есть.

Убирать со стола две тарелки.

Глава 33

Даже с лучшими из нас

Здравствуйте, Адриан.

Я чувствую себя немного глупо, но я начинаю волноваться. Вы ушли на задание четыре дня назад, и с тех пор никаких новостей…
Но вы мне ничего не должны, мы едва знакомы.
Надеюсь, все прошло благополучно.
Капуцина.
Здравствуйте, Капуцина.
Это чудесно, что вы за меня волнуетесь, простите, надо было дать о себе знать. Но я не хотел торопить вас со встречами, к которым вы не привыкли. А может, я и правда немного застенчив и боялся вас потревожить.
Мы с Блумом в порядке. Ложная тревога.
Кто-то забыл чемодан.
И как столько людей умудряются забывать свои чемоданы…
Ну, если я скажу, что понятия не имею, вы вряд ли мне поверите. Это может случиться с каждым… Даже с лучшими из нас! Ха-ха!
Вы не догадываетесь, почему могли забыть чемодан, выходя из поезда?
Долгая история…
Я опять слишком напираю, простите…
Мне по-прежнему ужасно неловко, что я устроила весь этот переполох. Столько людей подняли на уши из-за моей оплошности.
Ваш коллега не церемонился, но он имел на то право.
Мой коллега – мерзкий тип и в любом случае не должен был так с вами разговаривать.
Что до меня – я совершенно не жалею, что меня вызвали, иначе я бы вас не встретил.
Вы из тех, кто в любой ситуации видит хорошее?
Не всегда… Но я стараюсь.
Это у меня от мамы. Она привезла немного сенегальского солнца в своих чемоданах.
Вот откуда ваша внешность…
Моя мать так же черна, как мой отец был бел.
Был?
Да…
Мой тоже…
Что ж, мы понимаем друг друга…


Глава 34

Любовь к цветам

На прошлой неделе позвонила Капуцина и напросилась в гости. Она только что вернулась от своего психотерапевта. «Дядя, хочу спросить у тебя кое-что важное. Я принесу тирамису».

Как тут откажешь?

Мне всегда неловко принимать ее у себя. Мой деревенский домик – обломок былых времен, зажатый между двумя перестроенными на новый лад зданиями, – так скуден, незатейлив и так похож на мою повседневную жизнь. Три курицы в саду да шкаф в спальне, в котором умещаются все мои вещи. Я живу малым, но живу хорошо. Главное в другом. Я понял это слишком поздно, после многих передряг. Паршивая овца в семье все же приходит к свету.

Я робею, но жду ее с нетерпением. Я запек телятину с картошкой и нарезал огромную миску салата из огородной зелени. Теплица дает богатый урожай поздних помидоров, а в огороде за каменной оградой благодаря особому микроклимату хорошо растет осенний салат. Цикорий – я подвязываю верхние листья, чтобы защитить сердцевину от света и сохранить ее желтый цвет, – немного латука и салат корн. Сад у меня небольшой, но я столько над ним корпел, пробовал, ошибался, начинал заново, что он приносит невероятный урожай – я почти не покупаю овощи в магазине. Зимой в ход идут домашние консервы. Когда Капуцина у меня обедает, что бывает редко, я стараюсь приготовить что-нибудь посытнее, хоть немножко ее подкормить, такая она тощая. Одни мышцы. Сам я похудел, как только бросил пить. Искал замену алкоголю и тоже ударился в спорт, но коренастым так и остался. Как минимум одной женщине мое тело нравится. Говорит, так же, как моя нежность и мои стихи. К сожалению, она по-прежнему любит мужа. Я пытаюсь смириться с этим. И посылаю ей свои сонеты и александрийские стихи. Никогда не брошу писать. Летом, зимой, утром или вечером, на природе или в кафе. Пожалуй, это то, что меня спасает, что позволяет жить в этом мире, где я чувствую себя чужим. Когда пишу, я переношусь в свой собственный.

Да, я бригадир электромонтажников, работаю на заводе и пишу стихи. Я никому никогда об этом не говорил. Кроме брата. И маленькой мышки, которая любит водить своим прохладным носиком по моей груди, словно нюхая какой-то легкий наркотик.

Проехала машина. Капуцина, наверное, уже паркует свой «Фиат-500» на стоянке у церкви. Она так и не ездит на отцовской машине, хотя та в тысячу раз удобнее и надежнее. «Ну и как я буду парковать этот лайнер?» – отвечает она всякий раз, когда я предлагаю ей вывести машину из гаража.

Я жду племянницу на пороге. В одной руке она несет тирамису, в другой – матерчатую сумку, на вид довольно тяжелую. Идет уверенным шагом, лицо не такое изможденное, как раньше. Она настоящий боец, крепкая, сильная от природы. Только когда тело дало слабину, она согласилась принять помощь. Когда я бросил пить и она уговаривала меня пойти к психотерапевту, чтобы не сорваться и не вернуться к этой или другой зависимости, я спросил ее: «А ты?»

А она держала удар. Как бы ни было тяжело. Вся в отца. Может, он научился этому во время учебы. Когда оперируешь на открытом сердце малыша, которому несколько недель от роду, ты не можешь опустить руки, даже если все идет не так. А может, дело в генах, которые мне не передались. Я, когда мне было плохо, накачивал мозг всякой дрянью, чтобы забыться.



Пока я режу телятину, она задает мне вопрос:

– Я кое-чего не понимаю в папиных дневниках.

– Дневниках твоего отца?

– Я нашла ключ у него в столе, он подошел к шкатулке на чердаке. Там были десятки тетрадей, все подписаны по годам.

– Ты их прочла?

– Психотерапевт сказал, что мне это может быть полезно. Как думаешь, можно предать мертвых?

– Нет. Я тебе покажу, где лежат мои тетради, – чтобы ты знала, когда я умру.

– Ты тоже ведешь дневник?

– Нет. Ну, в некотором смысле. И что?

– В общем, там есть место, которого я не понимаю. О том, как мама ушла.



Пока она роется в сумке, я накладываю ей картошки. Пользуюсь моментом, чтобы положить побольше. Она, конечно, разворчится, но все съест, потому что обожает соус, который я подаю к мясу. У меня есть свои маленькие секреты. Она протягивает мне открытую тетрадь.

– Вкусный соус у тебя, дядя.

Я все думал, спросит ли она когда-нибудь. Придется ли мне оправдывать ее мать. Справлюсь ли я, смогу ли подобрать слова, чтобы объяснить необъяснимое. Или объяснимое, но невыносимое. Мать должна любить своих детей. А не бросать их. Я боялся унести эти невысказанные слова с собой в могилу. Не хотелось бы лежать с ними в гробу. Лучше пусть мои стихи составят мне компанию в этой дальней дороге. С другой стороны, я не мог вывалить на нее правду, пока она об этом не попросит. Жан-Батист говорил, что она однажды мимоходом спросила его про маму, когда родилась Адели, а он не смог ответить. Он думал, что она еще вернется к этому вопросу позже, когда подрастет или захочет завести ребенка. Так и не успел ответить. После их смерти я знал, что однажды она придет за ответом ко мне. И этот момент настал, у меня нет выбора. Я должен ответить прямо сейчас.

– Знаешь, твоя мама старалась. Думаю, у нее просто не было этого инстинкта. Твой отец очень ждал, когда ты появишься на свет. Она сделала все, что могла. Она была своеобразная, наверное, ее захлестывали эмоции, а нужно было еще справляться с грузом материнства. Мне кажется, это назревало давно. Может, с самого начала. Жан-Батист занимался тобой с рождения. Поскольку твоя мать одна не справлялась, он нанял помощницу. А потом случился тот самый пикник, который вылился в страшную ссору. Конечно, это стало последней каплей.

– Она никогда не пыталась меня увидеть?

– Насколько я знаю, нет.



Я вижу, как она глотает слезы вместе с едой. Представляю, что творится у нее внутри, сколько вопросов крутятся в голове. Как мать может навсегда бросить свою дочь? Как она может смотреть на себя в зеркало – и не передумать? Как она может начать новую жизнь с чистого листа?

– Быть матерью – не что-то само собой разумеющееся. Не каждой нужно материнство. Да и быть матерью можно очень по-разному. Кто-то не создан для этой роли, кто-то играет ее плохо. И мы, дети, ничего не можем с этим поделать. Мы берем что дают и строим образ матери на пустом месте или на шатких развалинах.

– Ты говоришь «мы» – бабушка не была хорошей матерью?

– Не бывает хороших матерей, есть только женщины, которые стараются изо всех сил. Она не смогла полюбить меня так же, как любила твоего отца. Он получил крепкий фундамент безусловной любви и затем передал его тебе.

– Поэтому ты не хотел иметь детей?



Я встаю, чтобы убрать со стола и включить кофеварку. Достаю из серванта письмо Адели и кладу его перед Капуциной. Когда я возвращаюсь с яблочным пирогом, она вытирает уголки глаз.

– Хорошее письмо.

– А тебе что я дал?

– Чувство безопасности. Я знала, что, если мне плохо, я могу тебе позвонить. Ты всегда был рядом. Не знаю, как бы я без тебя справилась. И потом, ты мне передал любовь к цветам.



Я молча отрезаю два куска пирога и кладу их на свои выщербленные десертные тарелки, а сверху – по ложке тирамису. Мое сердце подобно клумбе, усыпанной аквилегиями, маргаритками и лютиками, незабудками и обриетами, мальвами и хатьмой. В душе я все-таки был отцом.

Глава 35

Одна-единственная храбрость

Здравствуйте, Адриан.

Скажите, почему мне постоянно хочется вам написать?..
Здравствуйте, Капуцина.
Потому, что вы экстрасенс и чувствуете, что мне хочется получить от вас сообщение?
Насчет экстрасенса не знаю.
Но что-то определенно чувствую.
А-ха-ха!
Вы верите во всякое такое? Ясновидение, реинкарнация? Что мертвые среди нас?
Ну и тема вот так, с ходу!
С вами не соскучишься.
Вы не из тех, кто начинает разговор с погоды…
У нас пасмурно, над предгорьями Вогезов идет дождь. А у вас?
Я верю, что есть некие сущности, которые присматривают за нами, но, честно говоря, не хотел бы знать подробности.
А вы?
Мой картезианский ум ищет доказательств.
Слушайте сердце, ему не нужны доказательства…
Сердце говорит мне, что я скучаю по отцу.
Как умер ваш отец?
На задании, он был военным.
А ваш?
Наши родители погибли в автокатастрофе 11 лет назад. С тех пор я забочусь о младшей сестре.
Сочувствую вашей утрате.
Вы храбрая.
У меня не было выбора.
Все равно вы храбрая.
Уж точно не такая, как вы. Вы на работе постоянно рискуете, защищая людей.
Какой это риск, по сравнению с тем, что было в Мали, работа кинолога в Эльзасе – оздоровительная прогулка.
О, вы служили в Мали?
Вы поэтому ходите к психотерапевту?
(Вот, я тоже напираю…)
Вертолет разбился.
Я чуть не погиб.
С тех пор снятся кошмары…
Диана мне очень помогает.
Сочувствую.
Выходит, вы тоже храбрый.
Наверное, просто бывает разная храбрость?
Только одна – отважиться на что-то, несмотря на страх. Разве нет?
Только страхи разные.
А вы чего боитесь?
Похоже, именно это я пытаюсь выяснить с доктором Дидро.
Стать ненужной, когда младшая сестра выросла?
Не найти смысла в жизни?
Не быть любимой?
У нас много общего…
Может, мы – два выживших храбреца, которых тот самый Бог Эйнштейна, путешествующий инкогнито, свел вместе, чтобы мы могли разобраться каждый в своих ранах?
Встретиться в приемной психотерапевта – это вам не шутки.
Напоминаю, что мы встретились за несколько дней до этого.
Это правда!
И первой с вами встретилась моя собака.
Но я же не бомба.
Блум очень чувствительный (как и его хозяин), он все чувствует.
Вы ведь были готовы вот-вот взорваться, разве нет?
(Тут я сознательно игнорирую намек на вашу бомбическую внешность и ничего не говорю – я для этого слишком застенчив.)
Я в конце концов поверю в вашу застенчивость.
Ну и правильно, что игнорируете.
Зато рассмешили меня.
Спасибо, мне стало легче.
Пожалуйста!
Я сам тоже улыбаюсь.
Сейчас посмотрю погоду по телевизору.


Глава 36

Утечка любви

Когда Капуцина ушла, я сел в кресло у камина и разжег огонь. Мне было холодно.

Или просто хотелось тепла?

Не думал, что, когда я расскажу ей правду о матери, у меня самого кровь застынет в жилах. Я не Бог весть какой психолог, но, наблюдая за тем, как племянница растет, быстро заметил серьезные последствия. Брат нашел ей любящую и нежную приемную мать. Наверное, понял, что Коринна уже не вернется и нужно заполнить пустоту.

Но я думаю, такую пустоту по-настоящему не заполнишь. Это как лить воду в дырявую бочку. Если мать тебя не любит глубокой, неиссякаемой, непоколебимой, безусловной любовью, дно бочки будет подтекать. Моя мать меня не бросила, но больше любила одного из сыновей, и это был не я. И сколько я ни пытался восполнить эту утечку любви тысячью разных способов, все напрасно. Поэзия – единственное, что может заткнуть дыру. Я лишь недавно понял, почему никогда не хотел заводить серьезных отношений.

Мне холодно оттого, что я вывалил на нее всю эту историю. Но так было нужно. Для Капуцины пришло время понять.

Я подкладываю на угли полено и беру блокнот.

Тяжким грузом горе,Юркнув в уголок,Не дает опореВыстоять свой срок.Полетай, дочурка,К берегам любви,К счастию прогулкуТы возобнови!Присмотрю в сторонке,Страж незримый твой,За судьбой сестренкиИ твоей судьбой.

Глава 37

Горожане

Боже всемогущий, еще одни пожаловали! Так и есть.

И опять не деревенские. По машине видно.

Родители и двое подростков. Что им тут делать со своими мобильниками?

Чего ради приезжать жить у леса, если целый день сидеть, уткнувшись в экран, от которого только тупеешь.

Да и родители, похоже, не особо любят друг друга.

Что ж, выходит, некому засучить рукава и обработать всю эту землю?

Некому обустроить дом и наполнить его любовью?

Со мной под этой крышей любви было бы много.

Я хотел много детей, чтобы бегали повсюду. Растили бы мы их вместе с моей Мадленой.

Столько ненависти осталось в этих стенах после ее отца.

Бедная мать, умерла в полном одиночестве. Гематома мозга – сказали врачи. Полиция приезжала, но она лежала внизу лестницы, так что никто не стал выяснять. Отец заявил, что это был несчастный случай.

Я-то слышал, как мать Мадлены кричит каждый вечер, когда муж надерется.

Под конец он бил ее даже трезвый. А может, просто пил, не просыхая.

Мадлена сбегала.

Я как-то прятал ее у нас в сарае. Не хотел, чтобы она возвращалась домой, но какой у нее был выбор? Пришлось идти.



Уезжают.

Надеюсь, дом им не достанется. Не по душе они мне.

Глава 38

Глагол жизни

Здравствуйте, Капуцина.
Решил написать вам пару строк, а то вы всегда начинаете первой и, пожалуй, правда подумаете, что я какой-то нелюдимый чурбан.
Как поживаете?
Адриан.
Здравствуйте, Адриан.
Спасибо за ваше милое сообщение.
Я про вас ничего такого не думаю. Я ведь вас совсем не знаю.
Да если бы и знала. Кто мы такие, чтобы судить других?
Я много бегаю по лесным дорожкам, стараюсь проветрить голову. Чтобы потом наполнить ее новым смыслом. По-прежнему ищу, куда направить свое существование.
А вы?
Мне получше, хотя я тоже понятия не имею, куда направить свое существование, как вы изящно выразились.
Хочу вам признаться кое в чем…
Что-то вы меня пугаете O_O
Кажется, после нашей встречи мне стало резко лучше.
Не могу объяснить почему, но после того, как я вас увидел на вокзале, во мне все перевернулось и, щелкнув, встало на свое место.
А потом, когда мы встретились в приемной, это упорядочивание продолжилось, как будто я почувствовал, что должен сдать свое прошлое в архив…
Это очень трогательно, но я не понимаю, почему так.
И я не понимаю!
Мы заметно продвинулись…
Как говорит Диана, мы не обязаны все понимать.
Думаю, ваша сила духа придает мне смелости.
Но сейчас я чувствую себя очень слабой.
От вас исходит какая-то невероятная сила. Даже в моменты слабости. Не просите объяснить. Я просто это чувствую.
А еще, когда я увидел вас на скамейке, такую грустную, такую хрупкую, мне хотелось вас защитить.
Это мой глагол жизни.
Глагол жизни?
Через который я самореализуюсь…
Вы явно прошли большой путь со своим психотерапевтом!
Это правда.
Вы тоже пройдете.
А у вас какой глагол?
Понятия не имею. Мне бы сначала с общей концепцией определиться.
Именно глагол лучше всего определяет то, что вас вдохновляет. С одним и тем же глаголом можно заниматься разными профессиями.
«Защищать»: можно быть военным, кинологом, а можно телохранителем или соцработником. Понимаете?
С глаголом «строить» можно быть архитектором, плотником, каменщиком и т. д.
Да, теперь понятно, но идей нет.
Обещаю подумать.
Глагол вашей собаки – «нюхать»?
Хе-хе!
Я бы сказал «обезвреживать».
Ну, тогда на платформе он не смог меня обезвредить, я таки взорвалась в тот вечер.
Вы уже вынули чеку.
Он способный, но все-таки не чудотворец.
Но у него есть второй глагол – «утешать».
С этим он справился.
Мне жаль, что я тогда не нашелся и не утешил вас. Вы меня очень тронули.
Вы это делаете теперь…


Глава 39

Путь, который того стоит

24 июня 2000
Рашель дома. С чудесной Адели. У малышки в глазах уже сверкают озорные искорки, солнечный свет и решимость. Я самый счастливый человек на свете. А у Капуцины сейчас сложный период. Рашель меня предупреждала. Появление сестренки поневоле заставляет задуматься о ее собственном рождении. О биологической матери. Капуцина только спросила меня, где она. Я не знал, что ответить. Коринна бесследно испарилась десять лет назад без малейших угрызений совести и попыток возобновить отношения. Для гармонии нашей семьи, естественно, так лучше, но для Капуцины… Я не решился сказать ей этими словами. Я вижу, как она вьется вокруг малышки, как нежно заботится о ней. Видя сестренку у груди, она наверняка думает, кормили ли ее грудью. Спала ли она, прижавшись к маме, как сейчас Адели спит на руках у Рашель. Укачивали ли ее. Я укачивал, но разве этого достаточно? Конечно, нет. Она никогда не была так близка ко мне, как во время беременности Рашель. Капуцина постоянно просит меня поиграть с ней, погулять, проверить уроки. Задает тысячи вопросов о моей работе хирурга, говорит, что тоже хочет быть врачом, гордо показывает свои хорошие оценки.
Неужели она боится, что я ее брошу, раз у меня появилась еще одна дочь?
Мне бы так хотелось, чтобы она была уверена в моей непреходящей любви.


Капуцина закрывает дневник.

Я жду.

Она грустно улыбается, как тот, кто одновременно испытывает облегчение и боль.

– Думаете, я хотела стать врачом только для того, чтобы привлечь внимание отца?

– А вы как думаете?

– Похоже, ответ кроется в самом вопросе…



Тетрадь лежит у нее на коленях, и она машинально гладит обложку, так нежно и бережно, будто проводит рукой по волосам спящего младенца. В этих драгоценных тетрадях ответы на ее вопросы, сомнения, может быть, переживания. Затем, не поднимая головы, она спрашивает, можно ли когда-нибудь забыть, что тебя бросила мать.

– Забыть – нет. Можно принять. Это долгий путь, но он есть, и он того стоит.

– Вы поможете мне?

– Конечно.



Я тронут ее желанием продолжать со мной работу. На первой консультации, когда человек приходит, потому что должен, исход далеко не очевиден. Мне нравится этот переломный момент, когда пациенты понимают, что дает им терапия.

Некоторые женщины становятся матерями, сами того не желая, а другие страстно хотят этого, но лишены такой возможности. Я думаю о моей милой Диане, которой пришлось смириться и залечивать эту рану.

Это долгий путь, но он есть, и он того стоит.

Глава 40

Болеутоляющее средство

Я припарковался и сижу в машине. Блум на пассажирском сиденье поднял голову и вопросительно на меня смотрит. «Чего сидим? Выходить не будем?»

«Гладиолусы».

Почему домам престарелых дают цветочные названия? Чтобы подсказать, что посадить на могилке, когда придет время?

Найти Альбера Петершмитта оказалось непросто. Новые владельцы его домика понятия не имели, куда он уехал. А когда я наконец напал на его след через внука, который занимался продажей дома, тот поначалу отказался дать мне адрес. Он не понимал, что за дело у меня к старику. И я был вынужден рассказать об истинной причине своего визита. Никакой другой, достаточно убедительной, не нашлось.

– Разве дело не закрыли?

– Закрыли. Но остались кое-какие неясности.

Слегка оживившись от мысли о нераскрытом висяке, он в конце концов дал координаты деда в обмен на обещание не утруждать его слишком долго. А впрочем, признал, что в любом случае неплохо, если старика хоть кто-нибудь навестит.

Захожу в холл, и в нос бьет запах дезинфицированной грусти. Запах смерти, которая бродит инкогнито, крадется среди постояльцев, выбирая следующего по списку. Запах потери достоинства из-за памперсов, которые редко меняют. Запах усталости и телевизора с выключенным звуком. Запах, от которого хочется умереть прежде, чем сюда попадешь. Блум идет с опущенной мордой, тяжелым шагом, как ледокол, с трудом пробивающийся сквозь ледяной туман. Если даже я чувствую этот стойкий запах, его должно тошнить от отвращения. Здесь собраны бомбы, которые забыли взорваться или у которых не хватает пороха, чтобы сделать это по собственной воле. Хоть собак сюда пока пускают – какая-никакая радость для обитателей.

Меня встречает молодая улыбающаяся женщина. Этот запах, должно быть, преследует ее и дома. Она продолжает чувствовать его миазмы даже после душа. Или привыкла, как мусорщики, свинари и торговцы рыбой. Я вот так и не смог привыкнуть к запаху взрывов и обожженной плоти.

Она называет номер палаты.

– Альбер с другими не особо общается. Да и вообще говорит мало, удачи!

Но она, как и внук, подтверждает, что старик полностью сохранил рассудок и прекрасно слышит.

– Это если вы вдруг подумаете, что он не отвечает, потому что глухой.

Я стучу в дверь и прислушиваюсь. В ответ раздается громкое «войдите». Мужчина сидит в кресле у балконной двери с книгой в руках. По его взгляду я вижу, что он роется в памяти, силясь обнаружить мой след. И не находит. Я спешу прервать его мучения.

– Мы не знакомы, господин Петершмитт.

Блум подходит к старику, и тот, наклонившись к нему, вдруг начинает смеяться. Глубоким радостным смехом. Смехом, который, пожалуй, не часто услышишь в этих безликих стенах. И который почти заставляет забыть о запахе.

– Вы любите животных?

– У меня всегда были животные. Но здесь нам запрещено. Только в гости. В любом случае я бы не сумел его выгуливать.

– Вы не могли остаться дома?

– Я падаю. Старик, который падает, – это начало конца, ты же понимаешь, парень. Поэтому меня поместили сюда.

– Я пришел поговорить с вами кое о чем.

Он продолжает с энтузиазмом гладить собаку, словно не слыша последней фразы.

– В общем, я полицейский и расследую одно дело. Оно уже закрыто, но мне кажется, остались темные места. Может, вы поможете пролить на них свет.

Блум положил передние лапы старику на колени. Я разрешаю. Обычно я не позволяю так делать, и он знает, что мне это не нравится. Но тут нужно развязать язык. Язык немного дикий, его нужно приручить.

– Речь идет об аварии, которая произошла на перекрестке, где вы жили, одиннадцать лет назад. Погибли двое, один человек получил серьезные травмы. Было около полуночи. Я подумал, что вы могли что-то слышать или заметить что-то необычное. Ваши окна выходили прямо на дорогу.

Он перестает гладить Блума и серьезно смотрит на меня. У него светло-голубые глаза, словно выцветшие от того, что он слишком долго всматривался в горизонт. Отстранившись от собаки, он откидывается в кресле и глубоко вздыхает.

– Присядь, парень. Ты тут надолго. Но сначала принеси-ка мне желтую папку из секретера, вон там.

Я пододвигаю стул, терпеливо ждавший меня в углу комнаты.

Старик показывает документы. Я с изумлением обнаруживаю все газетные статьи об этом деле. И письма из страсбургской тюрьмы в Эльзо. Десятки страниц переписки с Кевином Симоне. Затем Петершмитт начинает говорить. Кажется, что рассказ сдавливает ему грудь. Он тяжело дышит. А я едва дышу. И не свожу глаз с его тонких губ, слушая изложение событий за гранью человеческого понимания.

Когда он умолкает, я какое-то время продолжаю неподвижно сидеть, оглушенный. Руки трясутся от ярости. Из груди рвется крик. Я сдерживаю его, встаю и начинаю мерить комнату шагами. Блум лежит, обеспокоенно следя за мной взглядом.

– Почему вы об этом не говорили?

– Меня никогда не спрашивали.

– Зачем вы переписывались с заключенным?

– Я подумал, это пойдет ему на пользу.

– Он знает, что вы знаете?

– Нет.



Я уже взялся за ручку двери, но он окликнул меня, чтобы поблагодарить.

– Я не хотел уносить это с собой в могилу. Можешь забрать всю папку. Я не хочу больше об этом думать.

– Вы больше ему не пишете?

– Слишком болят пальцы, почерк не разобрать. Артроз. Жаль, что я перестал писать. Я объяснял ему. Но у меня такое ощущение, что я тоже его бросил, как вся его семья.

Напоследок он еще раз гладит собаку. Зарывается в шерсть скрюченными пальцами. Думаю, эта терапия справляется с болью не хуже других.

Блум – мягкое болеутоляющее средство.

Какое-то время я сижу в машине и пялюсь на папку на пассажирском сиденье. Она словно кричит о правде, которую никто не хотел услышать.

Я открываю папку и читаю первую газетную вырезку.

ПРОИСШЕСТВИЯ
«Последние новости Эльзаса», 14 сентября 2007
В субботу вечером в коммуне Сен-Пьер столкнулись два автомобиля: BMW 3-й серии и Mini Countryman. По предварительным данным, водитель BMW на большой скорости проехал знак «Стоп» на опасном перекрестке, не оставив шансов пассажирам Mini, который в это время двигался по главной дороге. В то время как молодой водитель и его пассажир отделались несколькими ушибами, двое из трех пассажиров пострадавшего автомобиля погибли на месте, что стало невосполнимой утратой в медицинском сообществе. Жертвы – профессор Жан-Батист Клодель, всемирно известный детский кардиохирург, и его жена Рашель Клодель, врач-психиатр. Подруга супругов, кардиолог из Парижского региона, в настоящее время находится в критическом состоянии в реанимации университетской больницы Страсбурга.


Глава 41

Сердце растет как на дрожжах

Капуцина замешивает тесто на хлеб, продолжая думать о фразе доктора Дидро, которая уже неделю крутится у нее в голове: «Это долгий путь, но он есть, и он того стоит». Ей хочется его пройти, ради самой себя, ради сестры, может, ради Адриана, если их общение и дальше будет таким приятным.

На столешнице звонит телефон. Руки в липком тесте – она не успеет ответить. А ведь Адели обычно звонит в определенное время, звонок пропустить нельзя. Наклонившись над телефоном, Капуцина кончиком носа сдвигает к центру зеленый кружок, а затем, прищурившись, нажимает на значок громкой связи.

– Привет, Кап! Как дела?

– Не считая того, что пришлось разблокировать телефон носом, чтобы тебе ответить, все в порядке.

– Слушай, я не могу долго разговаривать…

– Именно поэтому пришлось действовать носом. Как ты? Все хорошо?

Адели с заразительным воодушевлением рассказывает о том, как классно встретить таких же ребят, как она, с такими же мечтами, страхами, желанием изменить мир. Старшая сестра слушает ее, продолжая месить тесто. Пока Адели взахлеб говорит о пермакультуре, курятниках, солнечных печах, супе из крапивы, самообеспечении и системе местного обмена, Капуцина думает, что выпечка домашнего хлеба – первый шаг к этому идеалу.

– У нас конкретные проекты и куча идей! Мы мечтаем построить новый мир, поменять обычаи и спасти то, что еще осталось. На следующей неделе едем в Гренобль сажать лес в городе. Это очень крутой большой проект, я тебе потом расскажу.



Капуцина волнуется, что ее сестра, немного мечтательная, немного сумасбродная, так далеко, в незнакомой обстановке. А могут же быть столкновения, как показывают в новостях, во время демонстраций или когда активисты устраивают пикеты. Адели ее успокаивает: они выбрали именно эту группу за пацифизм, конструктивные проекты и вовлеченность в жизнь местных общин. Адели всегда терпеть не могла насилие. Автокатастрофы, в которой погибли родители, ей хватило на всю жизнь.



Она уже повесила трубку. Ее ждут.

А кто ждет Капуцину?

Ее сердце растет как на дрожжах вместе с тестом на изразцовой печке, потрескивающей в гостиной.

Глава 42

Изящное приглашение

Здравствуйте, Адриан.
Я думала о вас сегодня.
Говорила с сестрой по телефону.
Думаю, ее глагол жизни – «спасать».
В общем, ваша теория мне нравится, но свой глагол я пока не нашла.
У меня есть предположение, но нужно проверить.
Надеюсь, у вас все в порядке?
Хорошего дня,
Капуцина.
Здравствуйте, Капуцина.
Я тоже о вас думал.
Вы найдете свой глагол, не сомневаюсь!
А вы почему обо мне думали?
Нужна конкретная причина, чтобы о ком-то подумать?
Впрочем, мне о вас напомнил Блум.
Мне кажется, он по вам скучает…
Какой изящный способ предложить встретиться…
Вы меня раскрыли.
Что ж.
Если захотите снова увидеться, буду рад.
Блум подтверждает – он тоже будет рад.


Глава 43

Зарождающиеся мечты

Капуцина вошла в мастерскую с улыбкой, нежно погладила предплечье Оскара и сперва включила музыку, а потом уже взялась за инструменты, в идеальном порядке разложенные на верстаке.

Она давно не чувствовала такой легкости.

Капуцина заметно продвинулась с черепом. В последние недели она работала усердней, чем обычно. Оставалась в мастерской часами, иногда приходила с самого утра и поднималась только перекусить, как будто ей вдруг захотелось побыстрее закончить и перейти к чему-то новому.

Или кому-то.



Потом она устраивается на диване в гостиной, несколько минут любуется дивным видом на заходящее за гору Сент-Одиль солнце и открывает толстую книгу, которую взахлеб читает последние три дня – с чашкой травяного чая в руке и зарождающимися мечтами в голове.

Капуцина наткнулась на нее случайно, увидела в витрине книжного магазина в Оберне. Это полная, если не исчерпывающая энциклопедия от истоков до наших дней, в ней есть основы как теории, так и практики, со схемами, планами и даже бухгалтерским анализом целесообразности того или иного проекта. А в самом конце – список учебных центров и контакты специалистов.

Она перелистывает страницы, делает заметки, возвращается, поднимает глаза, о чем-то раздумывая, и снова погружается в книгу. Ей хочется научиться, понять, а может, и применить на практике – кто знает, почему бы и нет.

Возможно, она бы никогда не заинтересовалась огромным томом по пчеловодству, не удивись доктор Дидро несколько недель назад, как спокойно она сидит с пчелой в волосах.

Глава 44

Защищенная от всего

Очень люблю смотреть, как меняются мои пациенты! Я замечаю это с первого взгляда в приемной, стоит мне открыть перед ними дверь. Сразу видна их внутренняя погода. Сегодня у Капуцины после дождя наконец вышло солнце, хотя тучи еще не рассеялись. Она светится изнутри, и кажется, это солнце освещает даже хмурое ноябрьское небо с его нескончаемой моросью.

Я часто думаю о ней. Ее родители были прекрасной парой. Известные, признанные специалисты, трудившиеся на благо других. В газетах, в медицинских кругах много обсуждалось, какая это большая утрата для профессионального сообщества, для пациентов, но, кроме одной строчки в статье, нигде не говорилось о двух сиротах. Безмолвная драма. Когда ушедших оплакивает столько незнакомых людей, у самых близких словно крадут право на личное горе.

Капуцина глубоко зарыла эту печаль в своем тайном саду и засадила ее цветами ради сестры.

И сегодня я чувствую себя плугом.

– Жизнь все-таки забавная штука, – вдруг произносит она.