Александр Куланов

Музей «Шпионский Токио»

Коллекционер — это первая ячейка музея, коллекционеры — актив музея. Это «кровеносная система», связывающая государственное хранилище с жизнью. Ираклий Андроников
Если превратить вещи в миниатюры, удастся выскользнуть из временно́го порядка действительности и достичь своего рода состояния безвременья. Ёмота Инухико
Предисловие



Как автор, я должен признаться, что создал довольно странный проект, ибо это не просто книга, не только книга и, возможно, не совсем книга. Это текстовое воплощение моей идеи о создании музея, посвященного долгой, удивительной и, как ни странно, где-то даже романтической истории противоборства российских и японских спецслужб. Сама же идея эта оформилась не сразу, а прошла в своем созревании несколько этапов и состоит из нескольких частей. Во-первых, мне когда-то довелось написать несколько книг, посвященных героям этого противоборства с нашей стороны. Сбор материалов для биографий сопровождался обязательными походами в архивы, встречами с родственниками, продолжателями дела героев по профессиональным линиям (все они были отнюдь не только мастерами тайных дел). У некоторых из моих корреспондентов сохранились уникальные реликвии — вещи, фотографии, документы, связанные с жизнью и деятельностью героев, — то, что теперь называется недавно пришедшим в русский язык словом «меморабилия». Своими меморабилиями делились и архивы: в некоторых из них разрешено заказывать копии интересующих исследователей дел, и эти копии поистине бесценны, ибо дают возможность прикоснуться к истории тем, кто по разным причинам архивы не посещает. Да, копии — это не вполне меморабилии, они не сохраняют запаха старой бумаги, не передают дрожащим кончикам пальцев ощущение ветхости, заставляющее трепетать и сдерживать дыхание настоящего исследователя. Но они сохраняют информацию, слог и даже почерк людей, многих из которых нет с нами уже около столетия, — сохраняют если не дух, то свидетельство времени.

По мере того как я читал и собирал эти документы, держал в руках вещи, которыми пользовались мои герои, крепло желание разрушить собственную монополию на это прекрасное чувство обладания историей, пусть и временного. Иногда это получалось. В 2013 году в Москве в Доме русского зарубежья имени А. И. Солженицына состоялась первая выставка меморабилий, связанных с именем японоведа и разведчика, выдающегося спортсмена и теоретика спорта Василия Сергеевича Ощепкова и его однокашников — русских выпускников Токийской православной духовной семинарии. В несколько измененном виде выставку удалось показать потом в Токио и Южно-Сахалинске. В 2016 году, снова в Москве, по просьбе ветеранов УФСИН (именно так!) в культурном центре при СИЗО-2 — печально знаменитой Бутырской тюрьме, где Василий Ощепков погиб в 1937 году, состоялся вечер его памяти с демонстрацией некоторых реликвий.

К тому времени я опубликовал книгу, посвященную японоведу, писателю и чекисту Роману Николаевичу Киму. Исследование биографии этого человека превратилось в настоящий детектив, точка в котором не поставлена до сих пор. И как в каждом правильном детективе, сюжет время от времени подбрасывал исследователю «улики»: документы, фотографии, вещи самого таинственного писателя Советского Союза. Словом, все те же меморабилии. В мае 2016 года, через месяц после выхода в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Романа Кима, в Библиотеке-читальне имени И. С. Тургенева в Москве состоялась выставка «Роман Ким: пароль не нужен». Когда в скором времени началась работа над монографией о следующем персонаже — Рихарде Зорге, я посетил музей в московской школе № 141 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Зорге, а потом снова и снова возвращался туда. Это место до сих пор остается единственным в Москве собранием овеществленной памяти о человеке, достойном настоящего музея. И тогда у меня впервые возник вопрос: почему у нас нет нормальных, общедоступных экспозиций, посвященных не только Зорге, но и Ощепкову, Киму и многим, многим другим героям своего Отечества, при жизни на славу не рассчитывавшим, но своими делами эту славу, бесспорно, заслужившим?

Второй составляющей идеи создания коллекции «Шпионского Токио» стали мои многолетние путешествия по Японии. Путешествия не только в туристическом понимании, но и в исследовательском — с целью сбора материала для книг. Благодаря этим поездкам были, например, найдены интереснейшие документы, вошедшие в книгу «В тени Восходящего солнца», опубликованную в 2014 году[1], среди героев которой значились уже знакомые Ощепков, Ким, Зорге и другие — те самые — герои. При изучении разнообразных материалов, связанных с этими личностями, выяснилось, что многое для правильного понимания того, что, как и где происходило, может дать элементарная привязка имеющихся рассказов к местности. И тогда я, вооружившись всеми свидетельствами, в которых упоминались те или иные районы японской столицы и других городов, явки и адреса, отправился в поход по токийским книжным магазинам и лавкам — нужны были старые карты и справочники. Адресная система Токио в ХХ веке не раз менялась из-за пожаров, землетрясений и бомбежек, а потому, чтобы сопоставить старые адреса с сегодняшней топографией, понадобилось немало усилий и бумаги — карт и брошюр. В результате на свет появилась книга «Шпионский Токио: Топография Восточной столицы в истории советской разведки»[2], а в мой книжный шкаф мертвым грузом легли те самые японские карты и справочники. Увы, «Шпионский Токио», как многие «первые блины», не избежал «комов» ошибок. Основную их часть удалось исправить к его следующему изданию, вышедшему в 2017 году. Но оно увидело свет только на японском языке и под названием «Токио-о айсита супайтати» — «Шпионы, которые любили Токио». Благодаря необходимости исправления ошибок старые карты ненадолго были извлечены на свет, а потом снова — убраны в запасники.

В Москве тем временем удалось опубликовать биографию Василия Ощепкова в той же серии «Жизнь замечательных людей», и я задумался над одной из центральных тем творчества Романа Кима — ниндзя. Задумался и отправился путешествовать по Японии — по памятным местам знаменитых ниндзя. Оказалось, что таких немало, и один из главных факторов их популярности — наличие в каждом случае своего, местночтимого или известного на всю страну музея. Даже самые маленькие, со скромными экспозициями — они все равно становятся точкой притяжения для туристов, помогая развиваться небольшим провинциальным городкам, и для школьников, у которых таким образом тренируются историческая память и патриотизм. Сочетание размышлений о воодушевленности Кима идеей своеобразной реинкарнации ниндзя и совершенно очевидный тренд на ниндзя в современной Японии побудили заняться чуть более глубоким исследованием темы. Выяснилось, что в японской Википедии есть даже статья о «российско-ниндзевских отношениях» — невиданное для нас дело. На Кима там, конечно, тоже имеются ссылки, потому что именно ему принадлежала мысль о том, что ниндзя — понятие вневременное и вненациональное. Проще говоря, идея о том, что ниндзя — это просто шпион, только японский. И точно так же как слово «шпион» отнюдь не русского происхождения, но мы все чаще заменяем им куда более славянское «разведчик», так и термин «ниндзя» со временем может получить полные права на место в этом лингвистическом ряду. И уже в ходе этого исследования все новые и новые меморабилии буквально посыпались в мои руки. Стало понятно, что в музее «Шпионский Токио», если бы таковой существовал, помимо персональных экспозиций, посвященных Василию Ощепкову, Роману Киму и Рихарду Зорге, непременно присутствовали бы и другие залы. Было бы никуда не деться от виртуального павильона под названием «Штабс-капитан Рыбников», посвященного, ясное дело, спецслужбистской подоплеке Русско-японской войны 1904–1905 годов, и, конечно от зала «Ниндзя», ибо определение того, что есть ниндзюцу и имеет ли оно право на существование в рамках темы «Шпионского Токио», очень скоро превратилось в главную идею построения музея, а затем и написания книги о нем.

Сразу надо заметить, что в любом музее имеется экспозиция, открытая для посетителей, и есть запасники. Их размеры зачастую зависят от вместимости музейного помещения. Но не только. Представленные в экспозиции меморабилии необходимо атрибутировать, должным образом разъяснить, для чего эти вещи были предназначены, какую роль они играли в свое время, а значит, хотя бы в какой-то степени обрисовать и исторический фон. Если есть возможность, рассказать о провенансе — происхождении и истории владения каждым предметом. Желание проделать все это с имевшимися меморабилиями привело меня к знатокам коллекционного дела — Михаилу Михайловичу Тренихину и Алексею Анатольевичу Сидельникову, издателям и редакторам интернет-журнала «Sammlung / Коллекция». Внимание, оказанное читателями первым же статьям автора о некоторых предметах из моего собрания (например, о купленной в Токио визитной карточке владыки Николая, архиепископа Японского[3], с запиской дяде Михаила Булгакова), вдохновило на продолжение рассказа в более развернутом формате. Одна история следовала за другой, их становилось все больше, и все же… Часть (и весьма значительная) осталась в виртуальных запасниках, ибо нельзя объять необъятное. Более того, немалая доля описываемых экспонатов находится в руках многих владельцев, проживающих от Берлина до Окинавы, и порой только возможности интернета или печатной публикации позволяют желающим увидеть их.

Как и в настоящем музее, я в роли организатора такой публикации и ведущего кураторской экскурсии предваряю вступление в каждый зал разной продолжительности преамбулой. Например, для того чтобы понять, насколько обоснованно наше обращение к теме ниндзя в контексте российско-японского шпионского противостояния, придется довольно подробно поговорить о том, кто такие ниндзя, кого мы имеем право так называть и были ли эти люди действительно связаны с Россией.

В случае с залом «Штабс-капитан Рыбников» нет необходимости рассказывать о причинах, ходе и последствиях Русско-японской войны, но стоит сказать несколько слов о довольно сильно мифологизированной истории того же шпионского противостояния в тот период.

Вступление в зал «Монах», названный так по одному из оперативных псевдонимов его героя — Василия Сергеевича Ощепкова, предваряется краткой биографией разведчика, а если кто-то захочет узнать о нем больше и подробнее, я отсылаю любознательных к уже упоминавшейся биографии серии «ЖЗЛ».

Зал «Мартэн», посвященный Роману Киму, построен по тому же принципу, и о его герое тоже можно узнать массу интереснейших подробностей из биографии, изданной в «ЖЗЛ».

Что касается биографии героя зала «Рамзай», то я рекомендую обращаться не только к своей книге, также вышедшей в серии «ЖЗЛ», но и ее важному дополнению 2021 года издания под названием «Другой Зорге. История Исии Ханако», написанному в соавторстве с Анной Борисовной Делоне.

В каждом из этих залов не только представлено далеко не все, что собрано или, может быть, собрано хотя бы в нашей стране на соответствующую тему (зал «Рамзай» в этом смысле вообще стоит особняком). Важно, что экспозиция каждого не завершена и окончательно не сформирована в принципе. Она является лишь поводом для того, чтобы кто-то заинтересовался ею, ее героями и дальше уже самостоятельно получил шанс ощутить радость первооткрывателя, счастье коллекционера, удовлетворение экскурсовода и терзания исследователя, думающего о том, кто продолжит его дело. С точки зрения автора этого собрания, смысл существования музея в значительной мере заключается не только в демонстрации редкостей, но и в том, чтобы однажды очередной посетитель ткнул пальцем в экспонат и сказал: «О! Я знаю об этом больше!» Мне кажется, что особенно справедливо это в отношении тех музеев, где среди главных реликвий числятся не только вещи, но и бумаги — дела, записки, письма, воспоминания, забытые книги. Их много, но они невзрачны. Старый выцветший текст бывает нелегко прочесть, но сделать это необходимо: так раскрывается история. И если нет у нас возможности почувствовать терпкий запах подлинных архивных дел, то книги — это то, что сохраняет аромат старой бумаги, чернил, лекарственных трав, ядов, а порой и пороха. Именно поэтому впереди вас ждет множество цитат, обилие курсива — это курсив не автора, это курсив истории.

Конечно, эта экскурсия, этот музей были бы совершенно невозможны без труда и помощи их создателю со стороны большого количества людей. Помимо упомянутых, это прежде всего мой бессменный личный редактор — Мария Береснева и главные и единственные профессиональные ниндзюцуведы нашей страны Алексей Горбылев и Федор Кубасов. А также: Георгий Брылевский, Александр Будзинский, Анна Делоне, Руслан Демидов, Ёсида Синго[4], Татьяна Казнина, Галина Ким, Алексей Колесников, Татьяна Ксендзова, Татьяна Кузнецова, Наталья Лобанова, Миямото Татиэ, Василий Молодяков, Мурано Кэцуаки, Александр Налимов, Владимир Нехотин, Анастасия Плотникова, Владимир Семибратов, Дмитрий Соков, Андрей Федоров, Дмитрий Шин и многие другие. Спасибо вам всем!

И добро пожаловать — музей открыт!

Часть 1

Ниндзя против русских

Словарная форма

Первый точно известный нам случай, когда ниндзя столкнулись с представителями нашей страны, по счастью, являлся примером не вооруженного противостояния, а напротив: гуманитарного, филологического обмена. Правда, случилось это в характерной для XIX века приключенческой манере, а потому поверить в некоторые нюансы этой истории может оказаться непросто.

В конце славной эры Токугава, на излете эпохи добровольной самоизоляции Японии, а если точно, то в 1855 году, случилось так, что бывший бродячий самурай по имени Татибана Косаи познакомился с русским переводчиком и дипломатом Иосифом Антоновичем Гошкевичем. Оба они были людьми незаурядными, необычными, но при этом совершенно непохожими друг на друга ни по происхождению, ни по складу характера, ни по деталям биографии. Каждый из них пришел к судьбоносной встрече с другим своим затейливым путем.

Татибана Косаи родился в 1820 году в семье низкорангового самурая княжества Какэгава (это территория современной префектуры Сидзуока, недалеко от самого подножия горы Фудзи) и при рождении получил имя Кумэдзо. Позже сам он называл себя Масуда Косаи, но смена имени и фамилии для японцев тех времен — обычное дело. Их разрешалось менять по самым разным поводам — конечно, при вступлении в брак или при усыновлении, но еще и при смене профессии, места жительства, а учитывая отсутствие хоть какого-то централизованного учета — едва ли не по простому желанию владельца. Знакомых бывшего Кумэдзо это волновало мало. Окружающих куда больше беспокоили увлечения странного юноши, на взгляд нормальных японцев той поры и того окружения, безусловно, необычные. Позже японские исследователи писали, что «был он широкой души, любил военное дело и разбирался в артиллерии. Косаи учился в голландской школе (то есть изучал европейские науки, обрывочные сведения из которых в те времена доносили до Японии голландцы. — А. К.)…и выступал против политики изгнания иностранцев»^{1}.

Последнее выглядело не просто удивительно. Это было вызывающе и даже опасно — антигосударственно. Следование наперекор популярной идеологии сонно дзёи — «почитать императора, изгнать варваров» вкупе с порочной в глазах вышколенного самурайского сословия тягой к свободомыслию сделали из Татибана маргинала в родном княжестве. Покинув его, он фактически стал ронином — самураем без хозяина и, следовательно, без гарантированного источника дохода. Такие отверженные нередко подавались в разбойники, связывались с мелким ворьем, занимались рэкетом, игорным бизнесом, создавая историческую базу для будущей японской мафии — якудза. Косаи пошел как раз по последнему пути: он увлекся азартными играми — сферой интересов преступных групп еще с феодальной эпохи — и трижды попадал в тюрьму. Судя по тому, что он так же трижды выходил из нее, проступки были невелики, но опыт Косаи приобрел немалый. Общаясь и с представителями сил самурайского правопорядка, и с теми, кого они ловили, он получил шанс близко познакомиться с традиционными японскими методами розыска и задержания преступников. Вот только выглядели перспективы такого знакомства весьма печально, и, выйдя, наконец, на свободу в третий раз, Татибана ощутил себя не только человеком с чистой совестью, но и отчасти даже просветленным. Ничтоже сумняшеся он принял постриг и стал буддийским монахом. Увы, скоро выяснилось: просветление оказалось лишь краткой вспышкой, после которой бессмертная душа Татибана вновь погрузилась во мрак. Как ни удивительно, но косвенно этому «поспособствовал» встреченный японцем дипломат из России.

Иосиф Антонович Гошкевич когда-то хотел быть священником. Он родился в 1814 году в селе Стреличеве на территории современной Гомельской области Белоруссии и в 1835 году окончил Минскую духовную семинарию. Отучившись следом еще и в Петербургской духовной академии, в 1839 году Гошкевич был назначен в Русскую православную миссию в Китае. Снискав за почти десять лет службы в Поднебесной славу не только как миссионер, но и как талантливый дипломат и энтомолог (его коллекция китайских насекомых и бабочек до сих пор хранится в Зоологическом музее Российской академии наук), Гошкевич получил за труды праведные орден Святого Станислава 3-й степени и по возвращении в русскую столицу был назначен на службу в Министерство иностранных дел Российской империи. В 1852 году он отправился в Японию в роли востоковеда. Людей со знанием восточных языков, а уж тем более китайского, да еще с опытом жизни и непосредственного общения с восточной государственной системой отчаянно не хватало. В МИДе сочли, что Китай от Японии отличается мало — кто тогда мог рассказать иное? — и для миссии в последнюю Гошкевич подходит как нельзя лучше. Так бывший семинарист занял место драгомана — официального переводчика с китайского языка — и одновременно советника главы русской делегации адмирала Евфимия Васильевича Путятина.

Переговоры об установлении торговых и дипломатических отношений между Россией и Японией, участником которых стал Гошкевич, успешно завершились зимой 1855 года. Это произошло уже после того, как в декабре 1854-го разрушительное цунами прямо в виду горы Фудзи отправило ко дну фрегат «Диана», на котором прибыла миссия из России. Спасенные русские моряки поселились в деревне Хэда, где по стечению обстоятельств как раз в это время находился бывший самурай, преступник и монах Татибана Косаи.

Обстоятельства знакомства дипломата-миссионера и монаха-авантюриста нам точно неизвестны. Вполне возможно, что Косаи, с юности тяготевший к западной цивилизации, изъявил желание давать уроки японского чужеземному толмачу, и так они и подружились. Местные власти не могли не заметить такого тесного общения соотечественника с иностранцем, и Татибана должен был почувствовать пристальное внимание к себе со стороны чиновников, надзирающих за русскими. Но тяга к неизведанному пересилила. Тем более подкрепленная материальными соображениями. В 1915 году еще один важный исторический персонаж — переводчик Сига Уратаро, лично знавший Иосифа Антоновича, писал, что однажды Гошкевич попросил Косаи купить материалы военного характера: топографические карты Японии. Это был, мягко говоря, подозрительный поступок для иностранца, особенно в закрытой, всего опасающейся и управляемой военными стране. Под еще бόльшим ударом оказался Косаи, из-за жадности не сумевший отказать Гошкевичу. То, что это была именно жадность, а не, скажем, благодарность за общение, подтверждает дальнейший ход событий.

Русские, прожившие в Японии несколько месяцев и целиком полагавшиеся в быту на местных жителей, плохо ориентировались не только в японской топографии, но и в туземных ценах. Дипломат снабдил своего нового знакомого гигантской суммой в 50 рё, на которую тот не только выполнил заказ, но и пустился во все тяжкие — в увеселения, несовместимые с его тогдашним монашеским статусом. Косаи вернулся к Гошкевичу с обещанными картами, лишь прокутив большую часть выданной ему суммы, и не один, а с… «хвостом». Сведущий в таких делах монах (пригодился опыт трех арестов) «срисовал» слежку по пути, не на шутку испугался и попросил у Иосифа Антоновича убежища: теперь дело могло кончиться не тюрьмой, а мучительной казнью, на выбор которых богата любая феодальная юстиция. Быстро оценив обстановку, Гошкевич рискнул собой и любезно предоставил беженцу свое жилье, укрыв его от преследования. Когда же русским пришла пора покидать Японию, Татибана оказался на вывозившем наших соотечественников американском судне «Грета» вместе со своим спасителем. В июле 1855 года, чтобы преодолеть самурайский пограничный контроль, на Татибана надели рыжий парик (японцы всех европейцев называли «красноволосыми», так что это было вполне обоснованно), укутали шерстяным одеялом, а для надежности еще и уложили лицом вниз, дабы черты лица под париком не вызвали лишних вопросов. Контролирующим погрузку чиновникам сообщили, что у матроса опасная инфекция, и брезгливые японцы не стали упорствовать в проведении личного досмотра^{2}. Корабль благополучно покинул гостеприимные японские берега.

В Европе в то время шла Крымская война, но боевые действия, еще вполне в духе пиратских времен, распространялись и на колониальные владения. «Грету» перехватил английский военный пароход «Барракуда», и когда выяснилось, что на борту есть русские, они были немедленно объявлены пленными вплоть до окончания боевых действий. Десять месяцев, которые провели в невольной изоляции от соотечественников, но в компании друг друга Иосиф Гошкевич и Татибана Косаи, дали замечательный результат, вошедший в историю: первый печатный японско-русский словарь. Он был издан в 1857 году Азиатским департаментом Министерства иностранных дел Российской империи, куда Татибана поступил на службу переводчиком. Словарь удостоился Демидовской премии и Золотой медали Императорской академии наук. На его 369-й странице мы можем найти хорошо знакомое Косаи слово: «Синоби — шпион».

Трижды судимый, совершивший подозрительную закупку по просьбе представителя иностранной державы, бежавший из-под присмотра «контр-синоби» и скрывавшийся от властей японец наверняка не раз слышал и употреблял это слово. Да и не только его. На странице 348 встречается, например, термин мэцубуси с разъяснением: «Средство для поражения глаз, употребляемое при поимке» — понятно кого. Возможно, испытавший на себе действие этого самого «мэцубуси», Татибана приводит даже рецепт его изготовления: «Для этого высушивши яйцо наливают едкою жидкостею или насыпают песком и потом стараются бросить его в лицо тому, кого желают поймать». А для желающих не оказаться пойманными, пожалуйста, — страница 380: «Сюрикэн — род небольшого кинжала, которым бросают в противника». Даже немного скучно — никакой романтики, никаких метательных звездочек с краями, смазанными ядом, но таков исторический факт — просто маленький кинжал.

Через год Татибана Косаи крестился в православие с именем Владимир и стал Владимиром Иосифовичем Яматовым, приняв отчество от имени своего спасителя, а фамилией сделав происхождение — мол, человек из страны Ямато, как называли Японию в древние времена. Потом женился на русской девушке, родившей ему двоих сыновей, а в 1870 году Владимир Яматов стал первым штатным преподавателем японского языка в Санкт-Петербургском университете. В 1874 году он внезапно оставил семью и вернулся на родину, где жил затворником, и скончался в мае 1885-го.

Пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем введенное им в японско-русский лексикон слово синоби в самой Японии трансформируется по иному чтению иероглифов в современный его вид — тот, в котором его знают сегодня миллиарды людей во всем мире: ниндзя. По меткому замечанию историка ниндзюцу Федора Витальевича Кубасова, открываемое сейчас наследие японского авантюриста оказывается столь неоднозначно, интригующе и расплывчато, что вполне годится как основа для захватывающей воображение «легенды о трофейной школе Косаи-рю, вывезенной Татибана и передававшейся из поколения в поколение в недрах МИДа Российской империи».

Если же говорить серьезно, то кто именно и как следил за Татибана и членами русской миссии в Хэда, пока остается тайной — как и многое из следующего эпизода использования ниндзя против русских моряков.

Боевой пловец Савамура

В год издания Японско-русского словаря Гошкевича — Татибана из Кронштадта в Японию отправился только что построенный 48-пушечный парусно-винтовой фрегат «Аскольд». Часть его экипажа была набрана из моряков, недавно вернувшихся из плавания в Страну солнечного корня. По пути на фрегат перешел и поднял свой вымпел главный герой первых успешных переговоров с японцами граф Евфимий Васильевич Путятин. 7 июля 1858 года по старому стилю и 19-го — по новому корабль вошел в знакомую и ему, и многим офицерам «Аскольда» бухту Нагасаки.

Еще через десять дней фрегат доставил адмирала Путятина в порт Канагава близ Эдо[5]. «Стоим в Канагаве, пришли сюда 18 (30) июля, — записал в своем дневнике участник тех событий гардемарин Павел Сергеевич Муханов. — Японцы не могли удержаться от своей старинной тактики, и несмотря на то, что успехи их по многим частям действительно заслуживают удивления, они все-таки доказали нам, что им долго придется перерождаться. Вчера не хотели пустить нас на берег и только сегодня, после долгого прения с адмиралом, согласились, чтобы наши больные поселились в городе, и то на каких-то стеснительных условиях. Переговоры начинаются; уполномоченные приезжали на фрегат; однако нам на берег ездить еще не позволяется»^{3}.

Похоже, именно этот малозначительный, в общем-то преследовавший протокольные цели, связанные с переговорами о сходе русских моряков на берег, визит японских чиновников на русский фрегат имеет полное право претендовать на то, чтобы занять свое место в мировой истории разведки. Ведь одним из членов делегации был самый настоящий синоби — из тех, что упоминались в словаре Гошкевича — Татибана. Звали этого человека Савамура Дзиндзабуро Ясусукэ, и он уже не впервые инкогнито ступал на палубу корабля иностранной державы.

Ровно за пять лет до прибытия в Канагаву «Аскольда» означенный Савамура Дзиндзабуро посетил американское судно, но, возможно, при значительно более экзотических обстоятельствах. Когда в июле 1853 года американская эскадра коммодора Мэтью Перри внезапно вошла в залив Эдо и встала на якорь в бухте Урага[6], правительство Японии обуяла паника. Что делать с американцами, было непонятно. Согласиться на открытие и явно кабальные условия договора? Свои не простят, а многие из эдоских самураев еще хорошо владели искусством фехтования. Отказать незваным гостям? Сам внешний вид эскадры «Черных кораблей», как прозвали японцы американские парусно-паровые суда, оснащенные по последнему слову техники и вооруженные самыми современными орудиями, вселял в бестрепетные самурайские сердца священный ужас. Огромные корпуса, возвышающиеся над легкомысленными японскими суденышками подобно горам, вращающиеся колеса по бортам, позволяющие легко идти против ветра, торчащие жерла пушек, так непохожие на тупые рыльца средневековых японских орудий — все было внове, удивительно и пугающе. А наглый краснобородый Перри, прекрасно зная это, все настойчивее требовал незамедлительных переговоров с правительством об открытии Японии для торговых и дипломатических контактов. Его решимость, так выразительно подкрепленная огневой мощью эскадры, и полная японская неспособность к обороне требовали срочного поиска несимметричного ответа. Тогда японским властям и пришло в голову вспомнить о синоби и рискнуть в надежде собрать хоть какую-то информацию о потенциальном противнике и его подлинных намерениях — не блефует ли?

Была только одна проблема: после того как еще в XVII веке значительная часть профессиональных шпионов переселилась в Эдо, их потомки за 200 лет практически полностью утратили свою квалификацию, занимая передаваемые по наследству должности охранников, полицейских и чиновников сёгунского правительства. Посылать на корабль оказалось некого. За настоящим специалистом пришлось отправлять гонца в далекую провинцию Ига, где с давних времен проживали многие семьи синоби, тоже передающие мастерство шпионажа из поколения в поколение (нынешние эдоские в основном переселились как раз оттуда). Представитель одного такого рода — Савамура, служившего главе провинции князю Тодо Такаюки, и прибыл в Иокосуку для проведения военно-морской разведки.

Ему удалось пробраться на корабль (считается, что на флагманский), каким-то образом собрать несколько загадочных предметов, оставаясь незамеченным, изъять документ, начертанный, как долгое время полагали, рукой самого Перри на английском языке с явно совершенно секретной информацией, и после выполнения миссии вернуться на базу. До сих пор остается загадкой, насколько тайным был его визит. Разумеется, в более поздних преданиях Савамура предстает неуловимым и неустрашимым боевым пловцом. Незаметно, под покровом темной канагавской ночи он поднялся на борт пока еще вражеского корабля и точно так же тайно его покинул, с честью выполнив задание. Но так ли это было на самом деле, доподлинно неизвестно. В городке Цу бывшей провинции Ига, ставшей теперь префектурой Миэ (сейчас там расположен главный кампус местного университета — единственного в мире, где изучается история ниндзюцу), поныне существует старинная самурайская школа плавания Канкай-рю, в анналах которой находится упоминание, что ближе к концу периода Эдо, когда в прибрежных водах Японии все чаще стали появляться варварские корабли, местные синоби — ига-моно принялись изучать методы плавания этой школы, стремясь наловчиться незаметно подплывать и проникать на иностранные суда. Вот только имел ли отношение Савамура Дзиндзабуро к этой или другой подобной школе? Этот вопрос пока что остается открытым.

Трофеи Савамуры тоже не дают возможности понять, что именно и как произошло, поскольку предпринятая его командованием идентификация с риском для жизни добытых на американском пароходе вещей дала неожиданный результат. Среди доставленного им на берег имущества американцев оказались свечка, спички и кусок мыла. Осмотрев их, руководители импровизированного «разведцентра» ниндзя в недоумении погладили чисто выбритые лбы, сказали «мммм» и пришли к выводу, что такая добыча вряд ли поможет раскрыть секреты американской эскадры. Оставалась еще надежда на тот самый лист бумаги с таинственными письменами, но по какой-то загадочной причине переводчика тогда не нашлось. Как и не нашлось его в следующие… около 110 лет. Лишь в 1960-х годах «шифр», до сих пор, кстати говоря, хранящийся в семье Савамура, удалось прочитать. Оказалось, что великому синоби посчастливилось выкрасть текст разудалой и не совсем приличной морской песенки, начинавшейся словами: «Француженки хороши в постели, немки — на кухне…», написанной к тому же почему-то на голландском языке^{4}. И вряд ли рукой коммодора Перри.

Еще один документ, тоже пребывающий ныне в семье Савамура, свидетельствует, что пять лет, минувшие после фиаско с американским кораблем, не прошли для ниндзя Савамура Дзиндзабуро даром. На этот раз, получив задание проникнуть на прибывший в Канагаву русский фрегат, Савамура совершенно точно не стал изображать из себя «воина ночи», что соответствовало бы низшему уровню мастерства ниндзя — гэнин. Вместо этого синоби перешел на следующий, средний уровень — тюнин. Задействовав возможности официального прикрытия, он поднялся на «Аскольд» легально — под личиной правительственного чиновника. Об этом прямо свидетельствует «Сообщение о досмотре русского судна в Канагава, в июле 5-го года Ансэй (1858)», написанное Савамура Дзиндзабуро. Рапорт синоби сходится с записью в дневнике русского гардемарина, подчеркивая формальный и слишком мимолетный характер нахождения японской делегации на русском военном корабле. Савамура остался крайне недоволен быстротечностью визита. Склонные к формализму местные бюрократы слишком быстро вернулись на берег, лишив тем самым ниндзя возможности тщательно осмотреть судно. Он успел лишь зафиксировать и без того открытые данные о численности экипажа и некоторых особенностях русских артиллерийских орудий. Его «Сообщение…» вообще вряд ли можно назвать полноценным разведывательным отчетом, способным принести практическую пользу японской стороне. Несмотря на рост мастерства в добыче сведений, в аналитической работе синоби по-прежнему отставали. Помимо перечисленных данных, особое внимание Савамура Дзиндзабуро почему-то привлекла военная форма моряков: его потрясли медные пуговицы, которых он, видимо, раньше не видел, и головные уборы, которые Савамура творчески сравнил с мисками для еды. Сообщение же о том, как командир судна «Футяси» (Путятин) предпринял высадку на берег, вряд ли могло иметь разведывательную ценность, поскольку все присутствовавшие явились ее свидетелями^{5}.

Дальнейшее наблюдение за делегацией графа Путятина, отправившейся вскоре в Эдо для переговоров с японским правительством, поручили уже столичным синоби. Эти фактически полицейские по японской традиции не слишком таились, следя и за русскими, и за контактировавшими с ними японцами. Гардемарин Павел Муханов в своем дневнике отметил: «Приезжали двое полномочных и императорский Opziener (шпион). В Японии шпионство играет важную роль в общественной жизни; нет ни одного чиновника, к которому не был бы приставлен шпион, чтобы наблюдать за каждым его действием; но это не мешает им быть лучшими друзьями. Адмирал дал им несколько подарков»^{6}.

На этой вполне мирной ноте история с борьбой синоби против русского флота образца 1858 года закончилась. Неудачи Савамура показали, что способы ведения разведки надо менять, а такие сложные технические устройства, как военные корабли, необходимо осматривать долго и тщательно. И надо сказать, со временем японцы всему этому отлично научились. Но предварительно им предстояло набить немало шишек. И не только на своих головах.

Врубиться в историю

Самый известный по степени неприятности и самый неприятный из известных инцидентов, связанный с русскими гостями Японии, случился в 1891 году. И до и после от ударов самурайских мечей, выстрелов револьверов и даже на виселице здесь гибли наши, но, как правило, моряки — народ простой и никому не известный. Поэтому то, что произошло на этот раз, шокировало весь цивилизованный мир. Еще бы: одним главным героем ужасных событий стал наследник российского трона, а вторым — японец смутного происхождения и, по некоторым данным, чуть ли не настоящий ниндзя. Что же тогда произошло?

23 октября по старому стилю, или 4 ноября по новому, сын русского царя Александра III, цесаревич (наследник престола) Николай Александрович, отправился в долгое заграничное путешествие. Маршрут пролегал в основном по странам Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, а оттого иногда эту поездку называют Восточным вояжем цесаревича. Довольно подробно и по «горячим следам» она описана в книге служившего в свите князя Эспера Эсперовича Ухтомского под названием «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891»[7]. Главные задачи вояжа — ознакомиться с жизнью удаленных от мест, где вершились тогда судьбы мира, но в то же время чрезвычайно важных для мировой политики регионов, показать свое благорасположение тамошним правителям и, по возможности, упрочить неофициальные контакты с ними. Конечной целью среди заморских стран должна была стать Япония. Отношения с ней складывались непросто, соперничество на китайском и корейском направлениях вырисовывалось вполне явственно, однако японских принцев в Петербурге и Москве к тому времени уже принимали и чествовали с большой помпой. Этим в глазах японской аристократии Россия выгодно отличалась от Великобритании или Соединенных Штатов, для которых Токио хоть и числился в друзьях и союзниках, но все же воспринимался несколько холодно и вторично: в то время на Западе царили весьма обидные для японцев расистские настроения. Общение цесаревича с тэнно — а в Японии Николай планировал встретиться с великим императором Мэйдзи, при котором страна сбросила с себя феодальное кимоно и облачилась в сюртук респектабельного буржуазного общества, — должно было подсластить Токио эту горькую пилюлю. Покинув их страну и достигнув берегов русского Приморья, Николай Александрович должен был дать символическое начало строительству Транссибирской магистрали (Великому сибирскому пути). А уж это, в свою очередь, должно было принести в Китай и Корею не только русскую цивилизацию, но и русские штыки — защиту от тех же японцев.

В начале путешествия Николай Александрович со свитой быстро пересек Европу с севера на юг, затем пересел на борт фрегата «Память Азова», поджидавшего его в сопровождении небольшой эскадры, в Греции навестил своих монарших родственников и захватил в путешествие одного из них — принца Георга, Джорджа или, как называл его сам цесаревич, кузена Джорджи. Георгу был 21 год, Николаю — 22, и молодые люди неделю за неделей весело проводили время вдвоем, посетив по пути Египет, Индию, Цейлон, Яву, Бангкок и китайские Ханькоу и Нанкин. 15 (27) апреля подуставшие и изрядно пресыщенные увиденным, попробованным и полученным в подарок, они прибыли в Нагасаки.

Трудно сказать, было ли в истории наших с Японией контактов время, которое абсолютно благоприятствовало бы визитам на высоком государственном уровне. Разве что краткий период с 1909 по 1917 год, часто называемый Золотым веком российско-японских отношений, когда градус вражды, резко подскочивший во время Русско-японской войны, упал, и побежденные русские уже не рассматривались как представляющие хоть какую-то опасность для Великой Японии. Во все прочие годы обязательно находились и те, кто приветствовал сближение с Россией, и те, кто яростно, порой ценой пролитой крови, готов был ему противостоять. Так получилось и с Николаем Александровичем. Узнав о том, что в Японию едет наследник русского престола, всполошились местные ультрапатриоты. В ноябре 1890 года они попытались атаковать русское посольство в Токио, но ограничились в основном криками и угрозами убить цесаревича. Посланник России Дмитрий Егорович Шевич не на шутку встревожился, а поскольку правые и не думали утихомириваться, 16 (28) февраля 1891 года доложил о крайне неспокойной внутриполитической обстановке и распространении среди японцев антирусских настроений. Он даже предложил японцам ввести в уголовное законодательство их страны статью, предусматривающую наказание за нападение на представителей царских семей и миссий иностранных государств. Посол верно оценивал перспективу развития событий и считал, что японское правительство должно «серьезно позаботиться о доставлении себе легальных средств для укрощения каких-либо поползновений со стороны японских анархистов оскорбить чем-либо неприкосновенную особу августейшего гостя Императора»^{7}. Министру иностранных дел Японии Аоки Сюдзо удалось погасить зарождающийся конфликт заверением Шевича в полной безопасности Николая на время его пребывания в стране. Но министр ошибся.

Хорошенько отдохнув несколько дней в Нагасаки, принцы со свитой перебрались в городок Кагосима — столицу бывшего княжества Сацума, славного своими самурайскими традициями, невыносимо сложным диалектом (Сацума была тесно связана с королевством Рюкю на архипелаге Окинава и в местный говор проникла масса китайских и окинавских лингвистических закавык) и главным своим героем — великим маршалом Сайго Такамори. Один из творцов консервативной революции, приведшей к власти императора Мэйдзи и уничтожившей самураев как сословие, Сайго стал почитаем еще при жизни, но в 1877 году он возглавил восстание против действующего правительства, был побежден и погиб в бою (со многими оговорками можно сказать, что эти события послужили основой для сюжета голливудского блокбастера «Последний самурай»). Со временем слава Сайго перевесила его репутацию бунтовщика, и за два года до визита Николая его реабилитировали. Проблема заключалась в том, что далеко не все в Японии считали, что Сайго вообще нуждался в прощении. Некоторые особенно горячие головы верили, что он не погиб, а лишь был ранен, чудом спасся, бежал через Окинаву в Китай, а затем в Россию, и теперь русский принц привез его на родину, чтобы тот поднял новое восстание против бюрократов и казнокрадов. Была даже напечатана гравюра, реалистично (по японским меркам) изображавшая прибытие Сайго и Николая в Кагосиму. По тем временам это был практически репортаж, а уж верить в него или нет, каждый читатель решал сам.

Пробыв в Кагосиме всего один, хотя и чрезвычайно насыщенный день («много ли надо, чтобы высадить на берег одного человека?» — смекнули местные сторонники теории заговоров), Николай и Георг отправились дальше. «Память Азова» бросил якорь в порту Кобэ, и 27 апреля (9 мая) русские прибыли в древнюю императорскую столицу — Киото.

Бегло посмотрев в первые два дня на местные достопримечательности, 11 мая по принятому в Японии европейскому летосчислению утомленные путешественники отправились в маленький городок Оцу, отделенный от Киото высоким холмом. Хотя между Киото и Оцу уже действовала железная дорога, принцев покатили на рикшах. В итоге путь занял два часа, каждую повозку приходилось толкать вдвоем вверх, а потом придерживать при спуске вниз с холма. Добравшись, наконец, до Оцу, путники пересели на небольшой катер, совершили круиз по крупнейшему в Японии озеру Бива и посетили буддийский храм Мии-дэра, с территории которого открывался чудесный вид на озеро. Оба оставались совершенно спокойны, благостны и ничего не подозревали о том, что события, которые чрезвычайно дорого обойдутся будущему русскому царю, уже начались.

Для оцепления по маршруту следования высочайших гостей в Оцу стянули с окрестностей все имевшиеся в наличии силы защиты правопорядка. Одним из рядовых, охранявших порядок в пути, стал полицейский по имени Цуда Сандзо (русские газеты на следующий день передадут его должностной статус как «японский городовой»). Цуда был немолод, ему шел уже тридцать седьмой год, и он служил в армии, когда в 1877 году в Кагосиме случилось восстание Сайго Такамори. Цуда участвовал в его подавлении, несмотря на то, что для него, как и для многих японцев, Сайго продолжал оставаться настоящим героем Реставрации. Но война есть война, приказ есть приказ и, преодолевая серьезный моральный конфликт, будущий полицейский храбро сражался, потерял в боях нескольких товарищей и был ранен сам. Для оправившегося от ранения Цуда Сандзо память о том, что произошло в 1877 году, стала священной и очень личной. И теперь то, что было так дорого и свято для него, грубо и бестрепетно растоптали грязные сапоги чужеземных варваров. Мало того что, как судачили в японском народе, русский принц привез в Кагосиму Сайго, а это, как ни крути, вмешательство во внутренние дела империи, так еще и во время поездки в Оцу русский решил побывать в Мии-дэра! Там, в этом священном месте, стоял (и сейчас стоит, только передвинут чуть выше по склону Миюкиямы) памятник однополчанам Цуда, погибшим в боях с мятежниками Сайго. И вместо того, чтобы отдать им должные почести, эти принцы (в тот момент Цуда еще не знал, кто из двоих Николай) нагло повернулись спиной к монументу и принялись рассматривать озеро Бива и Оцу в подзорные трубы, явно выведывая секреты японской обороны!

Когда в воспаленном воображении ветерана сложилась вся картина чудовищного поведения чужаков, участь русского принца была решена. По мере того как свита на рикшах спускалась в город, полицейское оцепление позади сворачивалось, «японские городовые» быстро перебегали вперед и снова занимали свои места по пути следования кортежа на расстоянии 18 метров друг от друга.

Спустившись в Оцу, Николай и Георг отправились на завтрак в дом губернатора. Там, на выставке-ярмарке местных производителей, греческий принц купил себе красивую и прочную бамбуковую трость, после чего гостей снова посадили на рикш и повезли обратно — в Киото. Цуда Сандзо к тому времени уже узнал порядок следования кортежа. Нужный ему человек — цесаревич Николай ехал в пятой по счету коляске, Георг — в шестой, родственник императора Мэйдзи принц Арисугава — в седьмой, но это уже не имело значения. Цуда интересовал только номер пятый. О том, что произошло дальше, оставил запись в своем дневнике сам Николай Александрович: «Мы… повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею: в обеих руках. Я только крикнул: “Что тебе?” И выпрыгнул через дженрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским. Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава Богу, все было кончено: Джоржи — мой спаситель — одним ударом своей палки повалил мерзавца; и, когда я подходил к нему, наши дженрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его же саблей по шее»^{8}.

Часто приходится слышать, что Цуда Сандзо напал на Николая с мечом. Это не так. «Урод» был вооружен штатной полицейской саблей, которую правильнее было назвать сабелькой и которая был отобрана у него рикшами после того, как Георг нанес решающий удар свежекупленной тростью. Она, кстати, вернулась потом в Грецию уже усыпанная бриллиантами — в знак благодарности Александра III за спасение жизни сына и будущего царя. Если бы в руках у Цуда был меч, последствия наверняка оказались значительно серьезнее. Но и так заключение придворного медика Рамбаха не оставляет сомнений в том, что Николаю крупно повезло:

«Удар сделан чрез фетровую шляпу… Поранение представляется следующим:

1) первая, или затылочно-теменная, рана — линейной формы, длиною 9-ть сантиметров, с разошедшимися краями, проникает чрез всю толщу кожи до кости… У заднего угла раны теменная кость, на протяжении около сантиметра, обнажена от надкостницы, по месту, соответствующему удару острия сабли.

2) Вторая, или лобно-теменная, рана — находится выше первой на 6 сантиметров и идет почти параллельно ей, имеет 10-ть сантиметров длины, проникает через всю кожу до кости; находится в области теменной и частью лобной кости, начинаясь приблизительно над последнею третью длины, или протяжения, первой раны и оканчиваясь на границе волосистой части головы, на 6-ть сантиметров выше средины правой бровной дуги»^{9}.

Покушение потрясло Японию. Хотя Николай выжил и, по его собственному признанию, чувствовал себя весьма неплохо, это было вопиющее нарушение не только закона, но и всяческих норм конфуцианской этики — русский принц был личным гостем самого императора. Мэйдзи подтвердил чрезвычайность случившегося необыкновенным для Японии поступком. Император прибыл поездом в Киото, на следующий день в своей карете вывез Николая в Кобэ, где того ждал фрегат, после чего тэнно ступил на палубу иностранного корабля, чтобы лично выразить сочувствие своему высокому гостю. Историки отмечают: Николай курил папиросы, и в знак солидарности Мэйдзи покурил вместе с ним, чего никогда не случалось ни до, ни после. Цесаревич был осыпан подарками, которые вручались не только от имени императора и правительства, но и были присланы от чиновников, коммерсантов, губернаторов и самых простых японцев. Обыкновенная японская женщина по имени Хатакэяма Юко, решившая, что в отместку на нападение Россия объявит войну Японии, принесла себя в жертву, перерезав горло перед зданием мэрии Киото. В общем, как писал цесаревич венценосному отцу, «все министры, приехавшие в Киото, просили Шевича повергнуть пред Вашим Величеством извинения от имени всей страны, говоря, что пятно, наложенное на нее ужасным происшествием, никогда не изгладится. Вообще, все здесь, начиная с Императора, убиты горем»^{10}.

Но войны не случилось. В том числе и потому, что тщательно проведенное расследование, а затем и суд не установили в действиях Цуда Сандзо признаков преступного сговора, политического мотива, выполнения чьего-то заказа и т. д. Проще говоря, он не был ниндзя, он был сумасшедшим, приступ болезни которого спровоцировали ксенофобские слухи и личная встреча с их предметом. Версия о том, что Цуда был как-то связан с синоби, вообще появилась уже много позже, в ХХ веке, когда на Западе стало известно, что родители Цуда происходили из того самого городка Ига, который уже известен нам как «родина ниндзя», и где сам Цуда начинал свою карьеру полицейского, уволившись из императорской армии. Кстати говоря, он и из Ига перебрался в почти что соседний Оцу, когда после словесной перепалки бросился с кулаками на сослуживца. Цуда Сандзо приговорили к каторге, но уже в сентябре того же 1891 года он умер то ли от болезни, то ли уморив себя голодом.

Николай Александрович сократил свой визит в Японию и из Кобэ прямиком отправился во Владивосток, где провез символическую первую тачку земли на строительстве Транссиба. В том же году Россия запустила в производство трехлинейную винтовку Мосина, с которыми русские солдаты спустя 14 лет, доставленные в Китай по этому Великому сибирскому пути, вступят в противоборство с солдатами японскими. Что же касается пресловутых синоби, то противостояние разведок не кончалось никогда. И пусть Цуда Сандзо не имел к ним никакого отношения, даже легкомысленный отдых Николая Александровича в Нагасаки показал настоящим ниндзя, как можно добывать информацию, одновременно со сведениями получая деньги и удовольствие.

Ниндзя-черепашечники

Простое сопоставление затраченных усилий, риска и полученных результатов скрытого (как, возможно, в случае с «Черными кораблями») и полулегального («Аскольд») шпионажа на иностранных судах неизбежно должно было привести японцев к мысли о том, что второй путь явно предпочтительнее. Даже при одинаковых примерно итогах, как это получилось у Савамура Дзиндзабуро, шансы провалиться во время разведки под прикрытием выглядели существенно ниже. А если исхитриться да иностранные языки изучить, чтобы прочитать то, что удалось добыть, или хоть разговоры иностранных офицеров понять… Конечно, романтика при этом совсем не та, что при ночных заплывах на тщательно охраняемый вражеский корабль, но верить в романтику в искусстве шпионажа — все равно что надеяться на воскрешение убитых на войне — себе дороже. Японцы и не верили — в отличие от многих наших соотечественников.

Так совпало, что «японский круиз» фрегата «Аскольд», заходившего в тамошние порты на протяжении еще и следующего, 1859 года, стал поводом для создания первого большого русского анклава в этой стране — так называемой «русской деревни» в Нагасаки. Повреждения, полученные судном во время ураганов, подхваченные во время странствий по иностранным портам холера и лихорадка, а затем, после высадки на японский берег, еще и повальный сифилис среди членов экипажа привели к решению о немедленном строительстве на японском берегу казарм для матросов, лазарета для больных и кладбища для невыживших. Чтобы после плаваний по тропическим водам русские моряки могли ремонтировать корабли, построили док, а для отдыха экипажей — рестораны и кабаки с экзотическими для Японии названиями типа «Волга» или «Кронштадт». Местные власти выделили под застройку деревни Инаса обширный участок земли, но не в самом Нагасаки, а на противоположном от основной части города берегу бухты. Сын старосты деревни из бедного самурайского рода Сига скоро начал учить русский язык — и под именем Александра Алексеевича вошел в историю как переводчик всех русских адмиралов, генералов и большинства офицеров, побывавших в этом замечательном городе в последней четверти XIX столетия.

Кстати, Алексеевичем бывший Сига Уратаро был наречен потому, что его крестным отцом стал посетивший Инасу в 1872 году великий князь Алексей Александрович Романов. Еще один из великих князей — Александр Михайлович в 1886 году перенял новомодный обычай иностранных моряков и «женился» (то есть заключил в Нагасаки контракт на временное сожительство) на местной конкубине. Его пример вдохновил племянника — цесаревича Николая Александровича, перед посещением Нагасаки писавшего: «Хочу жениться на японке, как дядя». Увы, посещение этого города во время восточного вояжа совпало со Страстной неделей, когда предаваться веселью, да еще в компании язычников, православным не очень уместно. Максимум, что можно было позволить себе открыто, — вызвать на корабль мастера татуировок, который нанес Николаю нагасакского дракона — символ города — на правое предплечье, чего русский царь потом никогда не скрывал. Но в целом упоминания об этих днях в дневнике цесаревича, выезжавшего в город инкогнито, сдержанны до скудности, а отчеты тех самых синоби, никогда не публиковавшиеся на русском языке, но время от времени появляющиеся в японском интернете, полны пикантных подробностей встречи цесаревича с местной жительницей по имени Митинага Эй. Впрочем, тема использования в шпионаже «сферы обслуживания» стара как мир. Совсем другое дело — магазин-мастерская изделий из панцирей черепах: побывавший в Нагасаки вскоре после цесаревича, в 1895 году, капитан торгового флота Дмитрий Афанасьевич Лухманов заподозрил его владельца в двойной игре.

«Заговорив о нагасакских ресторанах Ойя-сан[8] и Амацу-сан, нельзя обойти молчанием и знаменитого “черепаховых дел мастера” Езаки. Его мастерская действительно артистически выделывала из черепаховой кости самые разнообразные вещи: и модели, и силуэты кораблей, и всевозможные предметы роскоши. Модели кораблей выполнялись в точном масштабе и с изумительной тщательностью. От мастера не ускользала ни одна мелочь, даже снасти делались из тончайших черепаховых нитей. Это стоило дорого. Модели кораблей заказывались для подношений высокопоставленным лицам, и они являлись, бесспорно, музейными вещами. Но черепаховые портсигары с миниатюрными силуэтами кораблей продавались по вполне доступным ценам. Было в большой моде у моряков иметь портсигар с силуэтом своего корабля, и Езаки на них специализировался. Однако для выполнения заказанной модели или силуэта было необходимо или получить чертеж корабля, или его замерить и зарисовать различные детали. Для последней цели “подмастерья“ Езаки постоянно околачивались на кораблях русской Тихоокеанской эскадры с рулетками, масштабными линеечками и рисовальными принадлежностями. Езаки почти исключительно работал на русских моряков и широко их кредитовал»^{11}, — писал капитан.

Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, была ли на самом деле мастерская Эдзаки (Езаки) Эйдзо причастна к военно-морскому шпионажу, но допустить подобный вариант не только не сложно, а даже наоборот — совершенно логично. Не будет, пожалуй, преувеличением и еще более общее предположение: русская деревня Инаса вообще послужила своеобразным полигоном, на котором японские, уже вполне официально существовавшие, синоби из военной и военно-морской разведок обкатывали разные системы получения информации от расслабленных отдыхом иностранных офицеров, чтобы потом воспроизвести эту модель в увеличенном масштабе в Хабаровске, Владивостоке и Порт-Артуре. Тем более что на некоторые приемы дал благословение наследник русского престола.

Побывавший в магазине «Эдзаки» цесаревич подарил тогдашнему владельцу мастерской свой портрет с автографом, золотые карманные часы с цепочкой и гербом Российской империи на крышке и два перстня с драгоценными камнями. Эдзаки же немедленно принялся за работу. Как мы помним, Николай Александрович прибыл в Нагасаки на паровом фрегате «Память Азова», и японские мастера тут же приступили к изображению этого корабля из черепахи. Фрегат не вставал в док, но в таких случаях японцы создавали модели по ватерлинию, а то и просто искусные барельефы. В профиль они смотрелись точь-в-точь как в артиллерийский прицел, а феноменальная скрупулезность исполнения позволяла — при некоторой тренировке, конечно — безошибочно определять в море силуэт любой единицы русского флота, который через 13 лет окажется для Японии вражеским.

В Центральном военно-морском музее Санкт-Петербурга и сегодня хранится, возможно, одна из самых больших в мире коллекций моделей военных кораблей, выполненных из черепаховых панцирей, — их там около сорока. Около десятка из них — подарок последнего российского императора в память о его невероятном путешествии на Восток, едва не стоившем цесаревичу головы^{12}.

Усмешка судьбы: капитан Дмитрий Афанасьевич Лухманов, первым открыто высказавший подозрения по поводу чрезмерной инженерной активности мастеров магазина «Эдзаки», считается потомком московского купца Дмитрия Александровича Лухманова, во владениях которого на углу улицы Большая Лубянка и Варсонофьевского переулка в Москве страховым обществом с очень морским названием — «Якорь» было построено здание, в которое весной 1918 года вселилась Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК).

Мать Дмитрия Афанасьевича Надежда Александровна в Русско-японскую войну стала не только сестрой милосердия, что было привычно для благородных русских дам, но и едва ли не первой русской женщиной — военным корреспондентом. Ее же перу принадлежит очерк «Японцы и их страна», в котором она в основном повторила многочисленные пропагандистские клише своей эпохи («Они — враги серьезные, так как, несмотря на свое подражание европейцам, как истинные желтокожие азиаты и язычники ненавидят христиан. Кроме того, они враждебно относятся к нашему сильному, могущественному государству, с которым им, конечно, трудно бороться»)^{13}.

Сын бдительного капитана Николай Дмитриевич Лухманов учился в Нагасаки, освоил японский язык, потом, уже в Советском Союзе, окончил восточный факультет Военной академии, служил на Дальнем Востоке в военной разведке, специализируясь на работе против Японии. В 1938 году был арестован по ложному обвинению в шпионаже в пользу Японии и расстрелян^{14}.

Что же до магазина по продаже изделий из панциря черепахи «Эдзаки Бэкко», основанного в год Полтавской баталии и признанного в 1998 году Национальным культурным достоянием Японии, то он закрылся в апреле пандемийного 2020 года из-за снижения спроса и невозможности использовать традиционное сырье: охота на морских черепах и иностранные военные корабли давно запрещены. Так что вернемся снова во времена более ранние — к первым встречам ниндзя и русских моряков.

Особый отряд правительственной связи

На одной из набережных Нагасаки сегодня можно встретить табличку, напоминающую, что в 1804 году на этом самом месте высадилось первое русское посольство графа Николая Петровича Резанова. Миссия будущего возлюбленного калифорнийской Кончиты окончилась тогда неудачей, которую камергер Резанов счел оскорблением и себе и трону (хотя посольство представляло лишь коммерческую организацию — Русско-американскую торговую компанию). Некоторые офицеры его экспедиции на японцев тоже здорово обиделись и даже разозлились. Вряд ли для этого у них были личные причины. Скорее всего, проснулось чувство корпоративной солидарности и индивидуальное понимание патриотизма. Но, так или иначе, Николай Резанов офицеров поддержал, вручив им секретные инструкции по действиям на юге Сахалина и Курилах: местных жителей — айнов — «обласкать», японцев изгнать, японские корабли и поселения в той местности — сжечь^{15}. Так и вышло, что, пока граф следовал дальше, в Русскую Америку, а потом возвращался обратно (пробираясь через Сибирь, он умер), двое подчиненных его сиятельства — лейтенант Николай Александрович Хвостов и мичман Гавриил Иванович Давыдов на небольших суденышках — бриге «Юнона» и тендере «Авось» — по собственной инициативе, но с начальственного одобрения со всей моряцкой лихостью ворвались в историю российско-японских отношений. Совершив в 1806–1807 годах целую серию нападений на японские фактории на Сахалине и Курильских островах, бравые моряки напугали самураев на многие десятилетия вперед, заложив в Японии основы образа России как опаснейшего и вполне реального врага. Надо заметить, что вся территория, на которой Хвостов и Давыдов вступили в конфликт с японцами, тогда не имела государственной принадлежности — и Россия, и Япония считали их своими, но никакими официальными документами претензии на них закреплены не были — до первого межгосударственного договора оставалось еще почти полвека. Но у Резанова, Хвостова и Давыдова по этому поводу имелось свое мнение, и чтобы сведения о русских набегах не только передавались японцами из уст в уста, Хвостов, как старший по чину, подкрепил их письменным доказательством. Дойдя до острова Хоккайдо, лейтенант отпустил восемь из десяти захваченных им японцев, вручив им ультиматум японскому правительству: «Соседство России с Япониею заставило желать дружеских связей к благополучию сей последней империи, для чего и было отправлено посольство в Нагасаки; но отказ оному, оскорбительный для России, и распространение торговли японцев по Курильским островам и Сахалину, яко владения Российской империи, принудило сию державу употребить наконец другие меры, кои покажут, что россияне всегда могут чинить вред японской торговле до тех пор, как не будут извещены чрез жителей Урупа или Сахалина о желании торговли с нами. Россияне, причинив ныне столь малый вред Японской империи, хотели им показать только чрез то, что северныя страны оной всегда могут быть вредимы от них, и что дальнейшее упрямство японского правительства может совсем лишить его сих земель»^{16}.

Ответ японцев был предсказуем. До того момента меры по обеспечению безопасности безмерно далекого, по самурайским представлениям, Хоккайдо и земель, лежащих к северу от него, полностью возлагались на местное княжество Мацумаэ. Теперь же обороной северных пределов Японии озаботилась центральная власть. В Эдо впервые осознали важность северных рубежей как пограничных пределов Японии и решили защищать их как исконно японские территории. На Хоккайдо из четырех других княжеств был переброшен воинский контингент из самурайских дружин общей численностью около 2600 человек, устроивших 80 сторожевых застав. В ожидании нового нападения в феврале 1808 года губернатор Мацумаэ направил в Эдо проект своего предложения в отношении России: «Необходимо уничтожать любые русские корабли, появляющиеся у берегов Японии, но при этом следует проявлять миролюбие и стремиться к установлению мирных добрососедских отношений. Тем не менее, садясь за стол переговоров с русскими, необходимо готовиться к войне. Ситуация — сложная, и ее трудно прогнозировать. Ясно одно — мир с Россией будет недолговечен»^{17}.

Японцы тогда не знали, что поступок Хвостова и Давыдова подвергся осуждению в Петербурге, и офицеры были наказаны за свои действия. Петербург не относился к конфликту с представителем Русско-американской компании как к вызову своей внешней политике, а Курильские острова все еще оставались значительно дальше от российской столицы, чем от Эдо, но самоуправство даже на дальних рубежах поощрять не следовало. Хвостова и Давыдова отозвали в Петербург, где их ожидало суровое наказание за самоуправство и нанесение тяжелого ущерба репутации Российской империи за рубежом. Офицеров спасла Русско-шведская война. Смелые моряки, они отличились на ней, но — опять же в знак наказания за инциденты на Курилах — не были поощрены за свои подвиги и вскоре закончили жизни весьма печальным образом.

Самураи ничего этого не знали, каждую минуту ждали войны, всех русских считали Хвостовыми и Давыдовыми (у попавшего к ним в плен в 1811 году капитана Головнина требовали признания, кто он: Хвостов или Давыдов?), и в общем, их состояние было близко к панике. Как всегда бывает в чрезвычайной ситуации, последняя надежда возлагалась на спецназ — помочь японцам победить русских должны были ниндзя. Синоби из все той же легендарной провинции Ига по имени Хираяма Гёдзо предложил использовать местные отряды «крадущихся» для отражения русских атак, однако, насколько это сейчас известно, его план не был принят, и переброска спецназа из Ига не состоялась. Скорее всего, потому, что в этом не было логистического смысла. Уже в наши дни выяснилось, что недалеко от современного города Аомори, на северной оконечности острова Хонсю — прямо напротив Хоккайдо, во времена Хвостова и Давыдова действовал свой отряд синоби, перебравшихся туда еще в XVII веке из соседней с Ига провинции Кока.

Подтверждением этой версии может служить находка, сделанная недавно на территории бывшего призамкового поселения Хиросаки близ Аомори. В начале XIX века замок Хиросаки являлся центром самой северной провинции главного японского острова Хонсю — фигурально выражаясь, служил мостом в княжество Мацумаэ, на Хоккайдо. Сейчас это один из городов префектуры Аомори с одноименной столицей, и долгое время он не был избалован вниманием военных историков. Но внезапно выяснилось, что один из старых домов, сохранившийся в Хиросаки, может стать на севере Японии центром притяжения туристов. При детальном осмотре невзрачный домик оказался настоящей усадьбой ниндзя со всеми характерными для такого типа строений приспособлениями: крутящимися дверями, двойными стенами, тайниками, ловушками и знаменитой сигнализацией в виде «соловьиных полов», наступая на которые нельзя было остаться незамеченным. Подобные приспособления можно увидеть в Ига и в Кока, в Киото и в «храме ниндзя» Мёридзи в городе Канадзава. Но в подавляющем большинстве случаев это лишь реплики — макеты, созданные по старинным чертежам, хотя и с большим искусством. Да и далеко не всегда даже настоящие усадьбы — ниндзя-ясики оборудовались тайными приспособлениями, и, наоборот, в немалом количестве мирных японских жилищ (например, в домах аптекарей) можно было найти и тайники, и ловушки. В Хиросаки вроде бы всё оказалось подлинным. А главное, нашлись документы, удостоверяющие, что здесь, как минимум с 1669 года и до упразднения самурайского сословия в 1872 году, проживали члены отряда синоби, называвшегося Хаямити-но моно. В старейшем из известных сегодня списков приводится 19 фамилий воинов, чья разведывательная деятельность, очевидно, была направлена в первую очередь против коренного населения — айнов. Обычно местные ниндзя принимали участие в подавлении их восстаний, равно как и в «разборках» клана Цугару, правящего в Хиросаки, с соседями. Вероятно, прибытие русских кораблей в начале XIX века заставило пересмотреть стратегию использования этих отрядов и, возможно, даже повлияло на рост численности ниндзя — к концу эпохи в Хиросаки насчитывалось уже около шестидесяти бойцов-разведчиков.

Обнаруженный 12-страничный учебник для ниндзя образца 1756 года раскрывает некоторые тайны, с помощью которых синоби могли надеяться противостоять русскому нашествию. Среди них способы изготовления простейшего оружия, уже знакомые нам методики ослепления противника, рецепты снотворного на основе пепла сушеных жаб — верных помощников «демонов ночи» во всяческих тайных делах, снадобья из уток-мандаринок и, конечно, излюбленная техника «крадущихся» — использование магических заклинаний.

Серьезные специалисты по истории ниндзюцу считают, что группа Хаямити-но моно в действительности не полагалась на чары — эти записи были сделаны поистине для отвода глаз или как «дань традиции». На самом деле северные ниндзя отдавали предпочтение ведению разведки и изготовлению лекарств (на протяжении веков именно фармацевтика была основным бизнесом ниндзя, да и в доме в Хиросаки, как говорят, долгое время ощущался аромат снадобий). Более того, возможно, главным направлением деятельности синоби из Хиросаки была организация оперативной передачи информации военного характера в центральные области Японии. Само по себе название Хаямити-но моно, которое можно примерно перевести как «скороходы», свидетельствует о том, что ниндзя японского севера могли видеть свою главную задачу в скорейшем оповещении правительства о вражеском вторжении. Но такая задача стала действительно актуальной для Эдо только после рейдов Хвостова и Давыдова — первой и единственной в истории Японии попытки нападения с этого направления. По счастью, в будущем услуги особого отряда правительственной связи из клана Цугару так и не понадобились японским властям: до первой войны с Россией оставалось еще почти 100 лет — больше, чем просуществовали на свете «скороходы» из Хиросаки. А когда время войны все-таки подошло, выяснилось, что навыки северных ниндзя безвозвратно утрачены. В начале ХХ века именно в этой местности было решено провести учение по ведению боевых действий «в условиях Маньчжурии и Сибири». Теперь уже японцы готовились к наступлению — к решающему столкновению с русской армией на ее территории, и больше всего японцев пугал климат: знаменитые сибирские морозы. Хоккайдо и близкая к нему территория Аомори считаются в Японии очень холодными регионами — своеобразной «японской Сибирью». Поэтому в январе 1902 года именно сюда, к перевалу Хаккода отправились с тренировочными целями 210 солдат 5-го пехотного полка императорской армии. Стойкие, но не обученные бойцы попали в снежную бурю и заблудились. 10 недель остатки и останки боевой группы вытаскивали однополчане и местные добровольцы. Из двухсот десяти человек выжили 11. Первому из найденных — капралу Гото Фусаносукэ пришлось ампутировать обмороженные ноги и пальцы на обеих руках, а уже после войны ему был поставлен памятник.

Считается, что примерно в то самое время — в конце XIX — начале ХХ века эпоха ниндзя ушла в прошлое окончательно и бесповоротно. Интересно, а много ли сохранилось ее вещественных свидетельств, кроме экспозиций музеев в Ига, Кока, Нагано, Мацумото и других местах, где многие вещи часто просто придуманы местными пиарщиками, и если не брать в расчет трактаты по ниндзюцу, которые сами по себе, конечно, представляют музейную ценность, но мало доступны и зрителям, и даже исследователям? Что бы мы с вами могли найти в музее ниндзя, если бы он открылся, к примеру, в Москве?

Зал «Ниндзя»

Экспонат № 1

Японско-русский словарь Гошкевича — Татибана, 1857 год

На титульном листе этого издания 1857 года написано «Русско-японский словарь», но на самом деле это ошибка, которую заметили уже после того, как отдали словарь в печать. До этого существовали рукописные словари, и они были только русско-японскими^{18}.

Пером и шпагой. Вариант ниндзя

Экспонат № 2

Ятатэ в стиле хисяку-гата, с нэцкэ в виде черепа

Экспонат № 3

Ятатэ хиоги-гата с накладным изображением дракона

Сегодня в антикварных магазинах и на блошиных рынках Японии можно найти очень много предметов, имеющих отношение к синоби. Там, например, в изобилии представлены слесарные инструменты, которые применяются как отмычки, портативные пилы для проделывания отверстий, через которые можно использовать подобные инструменты, разнообразное оружие вроде дзюттэ — небольшой металлической дубинки, внешне очень похожей на кинжал и бывшей в ходу у японских полицейских вплоть до ХХ века. Иногда встречается манрики-гусари — цепь длиною около метра с утяжелителями на концах (мне попадались такие с клеймами семьи Токугава, но, несмотря на уверения продавца в их подлинности, цепь стоила подозрительно дешево, а в Китае сто лет назад обожали подделывать японский антиквариат). Попадаются тяжеленные колеса-жернова ягэн для растирания снадобий (а там кто знает, как пойдет — и ядов, и противоядий) — с таким изображен синоби, стоящий памятником перед вокзалом городка Кока, и это многое говорит о том, чем на самом деле занимались ниндзя. Изредка в куче скобяного хлама попадаются тэцубиси — металлические звезды, похожие на пробники противотанковых ежей, которые так приятно было бросить под копыта преследующей вас кавалерии или просто под ноги полубосым самураям. Можно купить еще какое-нибудь «оружие ниндзя»^{19}. Но чаще всего, проще и дешевле можно приобрести три вида артефактов, связанных с ниндзя:

1. Гравюры укиё-э.

2. Фонари синоби-гандо.

3. Пеналы ятатэ.

Рассмотрим их поподробнее и попробуем уловить эту самую тайную связь с миром ниндзя.

Впервые увидев ятатэ на блошином рынке в Киото, я принял их за футляр для кисэру — японских курительных трубочек. Форма изделия показалась странной, а представлена загадочная вещица была в таком заманчивом многообразии исполнения и цен, что я решил поинтересоваться у продавца, верна ли моя догадка, и, по возможности, купить симпатичную безделушку. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что это действительно футляр, но для… кисти, то есть, по сути, старинный японский пенал. Несколько лет спустя, узнав, что подобные аксессуары в свое время часто использовали синоби, я уже не удивился. Ибо если существует какой-либо футляр, ниндзя непременно засунут туда что-нибудь запрещенное. К тому же одна из парадигм японских воинских искусств гласит: бун бу ити — кисть и меч едины. Или, по-нашему говоря, пером и шпагой…

Эта милая деталь делового облика самурая называется ятатэ, и слово это записывается иероглифами, намекающими на историю ее происхождения: «стрела» и «стоять, стойка». Вместе получается очень просто: колчан. Почему именно колчан? В далеком японском Средневековье, в эпоху Камакура (1185–1333), к власти в стране пришло сословие воинов — самураев, буси. Сегодня для нас самурай — это человек в кимоно с двумя мечами за поясом. Однако в ту пору новоиспеченная элита выглядела несколько иначе: их главным оружием считались вовсе не острые клинки, а большой лук и набор хороших стрел к нему. В мирное же время — тонкая кисточка и тушь, с помощью которых можно было и отчет о поступлениях с подконтрольных территорий накропать (самураи выполняли и функции чиновников), и трогательное хайку зафиксировать для памяти, в очередной раз восхитившись тем, как «прекрасна сакура в горах Камакура».

Писать тушью непросто. Хотя бы потому, что ее сначала надо приготовить. Для этого требовалось растереть чернильную палочку (обычно из связанной смолой сосновой сажи) на смоченном водой точильном камне с небольшим углублением. Этот нехитрый, но совершенно необходимый для образованного человека, набор «канцпринадлежностей» воины древности носили с собой в небольшой коробочке, которую укладывали на дно колчана со стрелами (либо крепили за поясом под колчаном) и называли ятатэ-но судзури — «точильный камень из колчана», а потом просто ятатэ. Возвращаясь к процессу приготовления туши, легко заметить, что для начала использования ятатэ-но судзури требовалась еще и вода. Водонепроницаемых контейнеров в те далекие времена еще не изобрели, и хотя японские горы — не пустыня Сахара, но жидкость для разведения туши далеко не всегда оказывалась под рукой в нужный момент.

Выходом из этого положения стала корпия — комочек из шелковых или хлопковых волокон, напоминающих нашу современную вату. Достаточно было хорошенько пропитать его уже готовой жидкой тушью и убрать в более или менее плотно закрывающийся сосуд, и все: на некоторое время интеллигентный воин обеспечивал себя «чернильницей-непроливайкой». Ни камень, ни палочка туши, ни даже вода больше не нужны. Благородному воину оставалось только достать кисточку, вдавить ее в «ватку» и изложить свои мудрые мысли на бумаге, которую тоже, конечно, требовалось иметь в достаточном количестве под рукой. По окончании творческого процесса полагалось все это, за исключением бумаги, убрать — в максимально удобную для переноски форму — и для порядка присвоить ей специальное наименование.

Камакура была и остается центром школы дзэн японского буддизма. Решение относительно нового боевого аксессуара было принято в лаконичном — дзэнском — стиле. Общее название, без затей, оставили прежним: ятатэ. При этом первый и самый простой вариант пенала имел форму сложенного веера хиоги-гата (по сути, пенала в современном его понимании), где емкость открывалась путем сдвигания в сторону плоской верхней крышки. Со временем (к началу XVII века) форма ятатэ изменилась. Хотя и сегодня еще можно встретить в продаже старые чернильницы хиоги-гата, самым популярным вариантом стал хисяку-гата — с длинной трубкой, внутрь которой засовывалась кисточка щетиной наружу, и укрепленной намертво (или на шарнире) чернильницей сумицубо. Любовь к хисяку объяснялась просто: самураи крайне редко теперь, с наступлением долгого мира, обращались к луку и стрелам, не носили доспехи, ограничиваясь мечами, и класть хиоги-гата было некуда. А вот за поясом кимоно новый вариант ятатэ держался с легкостью и даже не без некоторой элегантности, которую донесли до нас гравюры Хокусай и Хиросигэ. Надежная крышечка при этом, в отличие от хиоги, не сдвигалась вне зависимости от того, на какую сторону она откидывалась.

Японцы, невероятно любящие окружать любое явление, каждый предмет своей жизни душистым флёром разъяснений, уточняют: те ятатэ, у которых крышечка сумицубо откидывалась на правую сторону, засовывались за пояс с правой же стороны (с левой самураи носили два меча), а те, что с крышечкой, открывающейся влево, предназначались для левшей. Проверить это уже невозможно, и не исключено, что это один из многочисленных самурайских мифов, но действительно, унификации этой функции у ятатэ не наблюдается. Более того, судя по некоторым изображениям, портативные письменные приборы очень часто носили заткнутыми за пояс строго позади — там, откуда руки растут только у японских монстров ёкаи.

Сегодня можно купить ятатэ самых разных размеров — от полностью ложащихся в ладонь и весящих несколько десятков граммов до полуметровых и килограммовых бронзовых приборов, напоминающих вычурно отделанные молотки. Неудивительно, что с давних времен ходили слухи о возможности использования самурайской чернильницы в качестве оружия. Отрицать саму такую возможность бессмысленно, ведь и палочки для еды, и заколки для волос в умелых ниндзевских руках могли стать (и становились!) опаснейшими средствами обороны и нападения (последнее — значительно чаще). Хранящийся в нашей коллекции ятатэ классической формы хиоги с драконом на крышке весит 580 граммов, и его вполне можно использовать как кастет — тяжелые травмы противнику гарантированы. Но, скорее всего, такой вес чаще использовался в мирных целях: для того чтобы придерживать на столе развернутый свиток тонкой и постоянно скручивающейся японской бумаги.

И все же таскать здоровенный и тяжеленный пенал за поясом только для того, чтобы в случае чего использовать его для самообороны, идея несколько странная. Другое дело, что пенал на то и пенал, чтобы вкладывать в него как то, что положено, так и то, что обычные люди в чернильницах не носят.

Известно, что существовали вполне, назовем их так, легальные ятатэ со специальными отделениями для складных линеечек, небольших ножей, пинцетов и прочего мелкого инструмента. Отдельная история — трубки для хранения кисти бинарного назначения. Разведчики, коим в докарандашную эпоху исключительно важно было иметь под рукой средства письменной фиксации наблюдений, не могли отказаться от самой кисточки с ее великой гуманитарной миссией. Однако ничто не мешало им с противоположной стороны в трубку ввинтить, например, длинное и острое шило — страшное оружие в умелых руках — или настоящий, пусть и не ужасающих размеров нож. В интернете можно найти изображение ятатэ с раскладывающимся вбок лезвием, принимающим форму серпа кама, и приделанной к нему цепью кусари, продающихся как изделия эпохи Эдо. С очень высокой степенью вероятности в подобных образцах страшного внешне, но неудобного и малоэффективного в реальном бою оружия можно подозревать имитацию, изготовленную в середине ХХ века на волне популярности фильмов о ниндзя. С другой стороны, такая простая штука, как «флакончик»-сумицубо, будто специально придумана для того, чтобы хранить в нем не только смоченную тушью корпию, но и немножко, совсем чуть-чуть, смертоносного яда, которым можно было при необходимости тайно устранить врага, а в самом крайнем случае и… себя самого.

Можно, но снова… Убийство, даже в целях самообороны — крайнее и самое нежелательное действие для любого профессионального разведчика, для ниндзя в том числе. Ятатэ действительно использовались ими давно и постоянно, и наставления по искусству японского шпионажа неизменно включают чернильницу из колчана в список шести самых необходимых атрибутов настоящего синоби. При этом основное предназначение пенала нам уже хорошо известно. Прекрасно, если у разведчика крепкая, развитая память, но совсем хорошо, если он будет записывать самые важные сведения на бумаге, пусть даже и для того, чтобы потом эту бумагу уничтожить. Записанное лучше сохранится в голове благодаря подключению механического запоминания — этому и сегодня учат и ниндзя, и нениндзя в любой начальной школе. Важнейшие факты, данные, имена синоби мог запомнить и так. Для мелочей же, которые, может быть, пока и не казались заслуживающими особого внимания, но потом могли стать таковыми при анализе ситуации старым и мудрым дзёнином, необходимы были бумага и кисть. Поистине в ремесле профессионального разведчика кисть и меч оказывались едины: бун бу ити.

Начальнику разведки прославленного полководца Минамото Ёсицунэ (во многом благодаря которому в японской истории и наступила та самая эпоха Камакура, с которой мы начали наш рассказ о ятатэ) по имени Исэ Сабуро Ёсимори приписывается следующее напутствие начинающим ниндзя:



Кисть и тушь
В тысяче случаев
Используются.
Синоби без ятатэ
Не следует работать.



Великий же поэт Мацуо Басё, которого людская молва настоятельно относит к сонму ниндзя и памятник которому стоит ныне на его родине в том самом городе Ига, однажды написал необычно длинное послание потомкам:

«Беру кисть, пытаясь запечатлеть на бумаге свои чувства, но способности мои так ничтожны! Хочу отыскать слова, но сердце мое сжимается и, опершись на подлокотник, я только смотрю и смотрю на ночное небо. И мысли расплываются в бескрайних просторах Вселенной. И до меня доносятся отблески Света с миллиардов звезд, с миллиардных расстояний за миллиарды лет. О, безмерный мир Вселенной».

Возможно, он это сделал с помощью ятатэ. И даже при свете особого фонаря, который обычно так и называют — «фонарь ниндзя».

Неверный луч синоби

Экспонат № 4

Гравюра Утагава Хиросигэ с иллюстрацией эпизода похождений благородного разбойника Дзирайя из цикла «картины сыновней почтительности и кровной мести», 1844–1845 годы

Экспонат № 5

Синоби тётин — «фонарь ниндзя», металлический, ориентировочно — начало ХХ века

Эти странные штуки, внешне больше всего напоминающие ведра (попадаются и очень старые, деревянные, похожие на бадьи), называются для русского уха нехорошо: синоби гандо, то есть «фонарь синоби». По сути, это и есть деревянные или жестяные ведра, но только совершенно иного назначения. С наружной стороны «дна» к ним прикреплена ручка, а внутри, на деревянных шкантах или обычных заклепках держится устройство, сильно напоминающее гироскоп. Закрепленный внутри источник света — обычная свеча — остается в устойчивом вертикальном состоянии, как бы этот фонарь ни вертели, при условии, что движения будут достаточно плавными и пламя не задует ветром. Поднимаем ли мы фонарь вверх, опускаем вниз, светим в сторону — свеча не падает, а раструб «ведра» дает более или менее четко сфокусированный луч, который плохо виден со стороны, но обеспечивает возможность его обладателю творить свое темное дело при свете.

Происхождение главной детали — «гироскопа» неясно. Привезли в Японию эту конструкцию китайцы или же она попала сюда с португальскими или голландскими мореплавателями, пока непонятно. Что же касается сугубо японской или даже ниндзевской истории этого аппарата, то обратимся за разъяснениями к историку ниндзюцу Федору Витальевичу Кубасову: «В книгах про ниндзя эти фонари обычно именуют просто гандохотя полное его название в словарях гандо-тётинилиВ первом случае — постамент под буддийской статуей (где порой прятали сокровища), так что возможно, этимология этого слова предполагает, что такой фонарь удобен для поиска (возможно, не совсем законного) сокровищ. При втором же написании перед нами оказывается фонарь (тё: тиндля ограбления (го: то:Хотя очень может быть, что гото/гаддо в данном случае обозначает не ограбление, а вращающийся механизм, поскольку в театре кабуки существует метод смены декораций, называющийся гандо-гаэсигде картинка с мизансценой для следующего акта лежит на полу (собственно картинкой вниз) и прикреплена под прямым углом к аналогичной декорации нынешнего акта, находящейся, как положено, на заднем плане сцены. Для смены декораций, таким образом, достаточно опрокинуть ставшую ненужной декорацию назад, и на ее место автоматически встанет новая… С другой стороны, существует гандо-дзукин“разбойничья шапка”, закрывающая все лицо кроме глаз). В работе историка ниндзюцу А. М. Горбылева этот же фонарь назван кюто-дзётин — вероятно, под влиянием японского исследователя Нава Юмио, который записывает это слово как

Как и в большинстве случаев, когда речь идет о каких-то материальных свидетельствах «уникальной традиции ниндзя», едва ли не все упоминания об этом фонаре именно как об инструменте синоби встречаются в авторской литературе уже ХХ века. А вот в старинных наставлениях и трактатах о ниндзюцу синоби гандо не фигурирует ни под каким из своих многочисленных названий. Зато его часто изображали мастера гравюр укиё-э как часть этой самой традиции. Возможно, именно поэтому к началу ХХ века не оставалось сомнений, что синоби без гандо просто не бывает. И на черно-белых иллюстрациях в книгах, и на пестрых отдельных листах укиё-э этот самый фонарь попадается нередко, а хронологический охват событий, в которых приняли участие обладатели секретного прибора, довольно широк: от легендарных схваток героев XVII–XVIII веков до вполне реальных, зафиксированных только что появившейся в Японии прессой инцидентов конца XIX века.

Вот, например, лист с работой великого Утагава Хиросигэ (Андо Хиросигэ, Итирюсай Хиросигэ; 1797–1858) с иллюстрацией эпизода похождений благородного разбойника Дзирайи. Несмотря на то, что работы Утагава Хиросигэ хранятся во многих престижных коллекциях мира, картины с изображениями ниндзя не относятся к числу известных шедевров мастера. Впрочем, в Музее изобразительных искусств Бостона хранится именно такая гравюра, купленная в 1911 году и подаренная Бостону американским коллекционером японского искусства Уильямом Стерджисом Бигелоу. Она относится к циклу под названием «Картины сыновней почтительности и кровной мести» и создана в 1844-м или 1845 году (1-й год Кока) в Эдо.

Текст на гравюре принадлежит кисти Рюкатэй Танэкадзу:

«По всем дорогам провинции Этиго гремит имя Дзирайя. Настоящее же имя его Огата Хироюки. Он отбирал деньги у беспутных богачей и раздавал честным беднякам. Хоть он и был разбойником, но разбойником благородным. В долине у горы Яхикояма, что в Этиго, он подобрал грудного младенца — сына Исами Гэнго, а младшему брату Исами, Масадзиро, помог расправиться с кровным врагом по имени Рокуяон Гумпати.

Отпечатано в Восточной столице издателем Вакасая Ёити, чья лавка находится перед Симмё»[9].

Дзирайя («Молодой гром») — один из наиболее популярных в конце XIX — начале ХХ века героев японского фольклора, напоминающий, с одной стороны, социальной мотивированностью своих действий японский вариант Робин Гуда, а с другой — использующий магию, волшебных жаб (любимое средство передвижения ниндзя в легендах), чудом побеждающий огромного змея, носитель тайных шпионских знаний и техник, выполняющий самые щекотливые задания. В период с 1839 по 1866 год тем самым Рюкатэй Танэкадзу было написано 44 (!) книжки о похождениях Дзирайя, ставших необыкновенно популярными в народе и, как мы видим, иллюстрировавшихся выдающимися мастерами японской ксилографии. И он был отнюдь не единственным певцом ниндзя Дзирайя. Но не только этого персонажа и не только с фонарем в руках изображали японские мастера прошлого, когда речь заходила о синоби. Встречались примеры и заковыристее.

Ниндзя Никки

Экспонат № 6

Гравюра укиё-э работы Кунитика Тоёхара с изображением актера кабуки Итикавы Дандзюро в роли ниндзя Никки Дандзё, 1898 год

«Твои крылья — локоны у ушей Никки Дандзё. Свечи, освещающие лицо актера, гаснут от одного их взмаха. Мордочка с острым носиком, внимательным взглядом, опущенными уголками рта на фоне темной поблескивающей слюды выглядит неприятно…» — писал об этом персонаже Акутагава Рюноскэ, и этот неприятный герой с внимательным взглядом, как ни странно, тоже ниндзя. Точнее, актер театра кабуки в образе ниндзя, перевоплотившегося в крысу, чтобы… Нет, давайте по порядку.

Перед нами гравюра работы Кунитика Тоёхара (1835–1900), изготовленная им в самом конце карьеры и в финале жизненного пути — в 1898 году. Кунитика Тоёхара— прославленный художник, оставивший о себе память практически во всех стилях ксилографии укиё-э: от изображения пейзажей до порногравюр сюнга, но, пожалуй, особую славу ему стяжали портреты актеров театра кабуки. Картина перед нами относится к серии «100 ролей Итикава Дандзюро», на ней этот актер в костюме ниндзя по имени Никки Дандзё.

Итикава Дандзюро — наследственное имя представителей ныне уже тринадцати поколений актерской династии театра кабуки. Начиная с 1675 года, сменяя друг друга и далеко не всегда приходясь друг другу родственниками, лучшие актеры своим талантом, трудом и готовностью преданно служить сохранению традиции японского театра завоевывают право назваться очередным Дандзюро, получая порядковый номер не по праву крови, а по заслугам. В 1898 году, когда была создана наша гравюра, в кабуки играл великий Итикава Дандзюро IX — один из самых успешных и знаменитых актеров Японии второй половины XIX века, настоящая суперзвезда — по современным понятиям. Помимо актерского дарования, Дандзюро IX обладал незаурядными организаторскими способностями, начав реформы кабуки в стремлении повысить убедительность сценического действия более точным соблюдением исторических деталей и со временем возглавив сам театр. Его талант высоко ценился самим императором Мэйдзи, перед которым Дандзюро доводилось выступать, а фанаты кабуки неаристократического происхождения доходили в своей любви к мастеру перевоплощений до исступления. Рассказывают, что после спектаклей, где по ходу действия герой, которого играл Дандзюро, прыгал в бочку с водой, эту самую воду, разлитую по маленьким пузырькам, продавали потом на выходе за хорошие деньги: местные красотки подмешивали ее в свою косметику, дабы улучшить цвет лица.

Удивительный факт: заставший появление кинематографа, Итикава Дандзюро IX в 1897 году был запечатлен на пленке во время исполнения женской роли в пьесе «Момидзигари». Но две минуты на старой пленке — не единственный памятник великому актеру. Похороненный на центральном токийском городском кладбище Аояма, Итикава Дандзюро IX удостоился еще и особой чести — в самом старом, известном и почитаемом буддийском храме Токио — Сэнсо-дзи ему открыт великолепный монумент, где мастер изображен в одной из прославивших его ролей — мужественного самурая Кагэмаса Гонгоро из пьесы «Сибараку». Однако на нашей гравюре великий актер в другой своей роли. Она сама по себе стоит особого нашего внимания, хотя и не принесла ему такой известности, как роль Гонгоро, однако этот образ вошел в «Большую сотню» Кунитика Тоёхара. Это роль ниндзя по имени Никки Дандзё.

Нередко случается, что между героем художественного произведения и его прототипом лежит неодолимая пропасть. Полевой маршал д’Артаньян, погибший под голландским Маастрихтом, и шевалье д’Артаньян из романа Александра Дюма — совершенно разные люди, Робинзон Крузо прожил 28 лет на острове в Атлантическом океане, но его прототип Александр Селькирк был спасен «всего» через четыре года одиночества в океане Тихом. Исторический Никки Дандзё жил во второй половине XVI века и не был оборотнем, но действительно имел самое непосредственное отношение к настоящим синоби.

В провинции Ига, что лежала на пути из Киото в Эдо и которую сегодня называют «родиной ниндзя», в эпоху Сэнгоку сложилась патовая ситуация. «Война всех против всех», как часто называют тот период истории Японии, привела к возникновению здесь своеобразной «республики синоби», управляемой не владетельным князем, даймё, как это было принято в других японских провинциях, а некой аморфной коалицией местных деревенских самураев — по сути, тех же самых синоби. Со временем коалиция договорилась о выборе даймё — в стане шпионов и специалистов тайных дел демократия победила на 300 лет раньше, чем в остальной Японии. «Президентом ниндзя» как раз и оказался человек по имени Никки Дандзё Томоумэ. Как часто бывает в подобных случаях, добравшись до власти, он решил действовать самостоятельно, вне зависимости от наказов своих «избирателей», за что немедленно подвергся остракизму и был… нет, не убит особо изощренным способом, а всего лишь изгнан за пределы провинции, после чего следы его потерялись. Впрочем, самой демократии Ига тоже скоро пришел конец. Могущественный полководец Ода Нобунага не любил проявлений народного волеизъявления, особенно подкрепленного вооруженной силой, и, пройдясь по провинции огнем и мечом, положил конец «республике ниндзя».

Много лет спустя события, связанные с именем Никки Дандзё, получили неожиданное переосмысление и воплощение в художественном ключе. В 1777 году на сцене театра Кёгэн появилась пьеса под затейливым названием «Драгоценные благовония и осенние цветы Сэндай», или просто «Сэндай хаги», не имеющая, однако, никакого отношения к любованию красотами природы. Постановка, перенесенная чуть позже и на сцену кабуки, относится к популярному в Японии (да и во всем мире) жанру пьес о вероломстве, предательствах и иного рода распрях, постоянно сопровождающих жизнь знатных семейств. Главная героиня пьесы — кормилица Масаока, приставленная к юному наследнику даймё соседней с Ига провинции Исэ, постоянно опасается убийства своего воспитанника. Она вынуждена следить за каждым его шагом, лично готовит ему еду и старается не допустить, чтобы в руки ребенка попало хоть что-то, не прошедшее ее проверки. Однажды она получает от синоби по имени Сакаэ Годзэн сладости для мальчика, но не решается сразу передать их ему. Она не верит Сакаэ и предлагает попробовать лакомство… своему единственному сыну. Контролировавшие операцию синоби поняли: Масаока подозревает, что сладости отравлены. Они убивают ее сына до того, как станет ясно, что причиной смерти могло стать отравление. Кровь одного преступления смывает следы другого. Ребенок погибает, но Масаока ведет себя совсем не как мать, убитая горем, и Сакаэ Годзэн совершает роковую ошибку. Он решает, что она в какой-то момент подменила детей и на самом деле погиб не ее родной сын, а воспитанник. Запутавшись, ниндзя решает открыться женщине и показывает ей свиток с текстом клятвы бороться против юного наследника, скрепленной кровью и подписями заговорщиков. Одним из первых имен там значится «наш» Никки Дандзё.

В конце концов заговорщики понимают, что несчастная мать ввела их в заблуждение ценой жизни собственного ребенка и теперь уже их жизни в ее руках. Свиток необходимо вернуть или уничтожить, и его похищает крыса. В самый последний момент самурай Арадзиси Отоконодзё (Отоконосукэ) пытается раздавить ее ногой, наступает ей на хвост, бьет по голове своим веером с железной рукоятью, но все тщетно. Мерзкой твари удается сбежать (в спектакле ее играет актер, одетый в совершенно детсадовский, по нашим представлениям, костюм мышки), и тут все видят, что крыса и есть сам Никки Дандзё, мастерски владеющий искусством магии и перевоплощения.

В сюжете «Сэндай хаги» сплелись и представления об истинной самурайской морали, покоящейся на фундаменте японского неоконфуцианства, когда долг перед господином ставится неизмеримо выше материнской любви, и подлинные события полной коварства истории Японии, и даже представления о сверхъестественном могуществе синоби, основанные на простых тактических приемах реальных ниндзя. Известно, например, что для того, чтобы внести суматоху, напугать противника при поспешном бегстве, японские разведчики использовали змей, которых бросали в комнаты (желательно в женские покои) или просто в лицо преследующим, разъяренных и специально надрессированных обезьян, и… крыс, которые были способны вызвать такую панику на женской половине дома, что его хозяину приходилось думать не о погоне, а о том, что такое страшное могло приключиться с его женой, наложницами, дочерьми. Специалисты указывают и на возможность использования синоби элементарных спецэффектов. Например, рядом с заранее припасенным и брошенным при бегстве животным — жабой или крысой — поджигался магний, дававший мощную вспышку. В проекции на белой стене отображалось не маленькое земноводное или грызун, а чудовищный монстр. И без того верившие в магические силы ниндзя, преследователи не сомневались, что те таким образом превращаются в этих самых жаб и крыс, и не торопились вступать в спор с силами зла. Так что ассоциация реального Никки Дандзё с крысой-оборотнем для японцев XVII–XIX веков имела вполне устойчивые основания и отнюдь не выглядела сказкой.

К тому же, когда Никки обращался в человеческую плоть, на лбу у него становилась видна кровоточащая рана, нанесенная веером Арадзиси (многие художники изображали ее на гравюрах, хорошо заметна она и на нашем экземпляре), а сам ниндзя облачен в одежды серых, мышиных тонов, что не только ассоциируется с цветом крысиной шерсти, но и в представлениях тех лет олицетворяло отрицательное, темное начало. Парик, который носит актер, играющий Никки, напоминает своей формой крысиную голову (вытянутое, аристократическое лицо Итикава Дандзюро IX как нельзя лучше подходило для исполнения этой роли), и одновременно является визуальным символом злодея при изображении характерных ролей в кабуки.

Наконец, на гравюре хорошо видна, как сказали бы сегодня, «пальцовка» ниндзя. Это мудра — особый способ сплетения пальцев, пришедший в Японию из Индии через Китай и служащий, согласно поверьям, действенным способом освобождения и управления внутренней энергией человека и энергией, его окружающей. Буддийские мудры или, в случае с ниндзя, кэцуин, после долгих изнурительных тренировок и при их правильном исполнении и в сочетании с телесными (например, дыхательными) и магическими (чтением заклинаний) практиками могут активизировать энергию, протекающую через тело человека и наиболее доступную для управления именно в пальцах. Японцы верили, что каждому из пальцев соответствует одна из первостихий. Мизинцу — земля, безымянному — вода, среднему — огонь, указательному — воздух и большому — пустота. Замыкая соответствующие энергетические потоки и читая тайные заклинания, синоби, как говорили, был вполне способен стать невидимым, мог летать или, при необходимости, превращаться в животное и обратно. Тем более что помимо стихий определенные мудры воплощали еще и космическую силу символов китайского астрологического цикла, в том числе, конечно, знака Крысы. Стоит ли говорить, что в спектакле Никки Дандзё, обращаясь в человека, держит в зубах заветный свиток, строит перед собой магическую решетку из пальцев под названием «кудзиин». А на гравюрах синоби изображается с мордой грызуна, символизирующей к тому же (вот совпадение!) тайные перемещения, скрытность и неожиданную атаку…

Самый простой экспонат

Но если бы пришлось подбирать самый простой экспонат для зала «Ниндзя» нашего музея, им стала бы не гравюра, не инструмент ниндзя, не средневековый трактат и даже не какое-нибудь замысловатое оружие вроде спрятанного в ятатэ кремневого пистолета. Им бы стала бутылка сакэ.

Согласно «Священным записям о деяниях древности», созданным в царстве Ямато в начале VIII века, Буйный бог ветра из местного синтоистского пантеона по имени Сусаноо-но Микото как-то повстречал на своем пути рыдающих старика со старухой и девушку. Причина скорби оказалась банальна для тех легендарных времен: раз в год появлявшийся в окрестностях восьмихвостый и восьмиголовый змей сжирал по случаю своего прибытия по одной юной местной жительнице. На этот раз подошла очередь встреченной ветреным божеством красотки.

Конечно же, Сусаноо-но не мог пролететь мимо против такого вопиющего случая человеконенавистничества и, заручившись согласием родителей несчастной на ее руку и сердце в случае успешного проведения операции, повелел им: «Вы восьмижды очищенное сакэ сварите, а еще кругом ограду возведите, в той ограде восемь ворот откройте, у каждых ворот помост сплетите, на каждый тот помост бочонок для сакэ поместите, в каждый бочонок того восьмижды очищенного сакэ полным-полно налейте и ждите!»[10]

Буйный бог ветра знал: нормальные драконы от сакэ не отказываются, тем более от восьмикратно очищенного. И действительно: каждая голова змея, увидев предназначенный ей персональный бочонок, пришла в экстаз и, как это порой случается у мужчин, забыла и думать об ожидавшей своей участи красавице. Пойло восьмикратной очистки произвело оглушительный эффект: змей налакался, распластался прямо у бочонков и уснул. Сусаноо-но оставалось только отделить главы от телес и заняться разделкой туши.

Специалисты называют эту легенду одной из первых японских демонстраций применения военной хитрости и использования слабых сторон противника для достижения над ним бескровной победы. В том числе с помощью алкоголя — важнейшего оружия шпионов всех стран и эпох — и «медовой ловушки» — девушки неземной красоты, у которой нет возможности выбора. И хотя место первого триумфа Сусаноо-но далеко от Ига, здесь тоже с давних времен готовят священный напиток.

Города Ига и Кока относятся к разным префектурам (Миэ и Сига соответственно), но они почти соседи и находятся недалеко от равнины Ямато, где когда-то зародилось централизованное Японское государство. Прекрасный рис зреет здесь в изобилии, колосья его тяжелы и наполнены, чистая и вкусная вода ручьями и реками сбегает с окрестных гор, зима по японским меркам прохладная (основная часть процесса изготовления сакэ приходится именно на зиму). А если есть все и сразу, то что еще нужно, чтобы спокойно, не торопясь, готовить этот чудесный ароматный напиток, более всего по своим органолептическим свойствам напоминающий белое вино, улучшая его вкус из года в год, от столетия к столетию? Ведь ниндзя приходят и уходят, а тяга людей к спиртному — вечна.

Несмотря на то что в Японии пьют все больше пива и вина, в одной только префектуре Миэ сегодня насчитывается 35 фабрик по производству сакэ. Понимающие толк в этом продукте люди знают и ценят сакэ из трех основных центров его производства в этом регионе: Хокусэй, что недалеко от Кувана, Тюнансэй из районов Цу, Исэ и Мацудзака, и собственно Ига. И уж точно японцы не были бы японцами, если бы не преобразовали возникшую в 60-х годах прошлого века популярность Ига как «родины ниндзя» в важный маркетинговый фактор. Сакэ может быть вкусным само по себе, без всякой этикетки. Но если на этой этикетке будет изображен ниндзя, продаваться оно будет лучше: быстрее и дороже.

Типичный пример: марка «Хандзо», принадлежащая сакэварне Ота Сюдзо, работающей в Ига с 1892 года. Мы знаем имя Хаттори Хандзо в абсолютно мифическом варианте: так звали кузнеца с Окинавы, выковавшего для героини Умы Турман меч, способный убить Билла, в знаменитом фильме Тарантино. Отец реального Хаттори Хандзо — знаменитого ниндзя XVI века, был родом из Ига. В честь Дьявола Хандзо — таково было прозвище сына, названы одни из ворот императорского дворца в Токио и, соответственно, линия метро, проходящая через центр японской столицы. Хорошее название и для сакэ. Существует даже напиток специального назначения: продающийся только в Ига и Кока (в том числе в местных музеях ниндзюцу) сакэ высшей степени очистки (практически восьмикратной) — дайгиндзё, разлитый в керамические бутылки с изображением ниндзя, присевшего на колено и готовящегося нанести смертельный удар.

За границей, и Япония тут, увы, не исключение, часто встречается представление о русских как о диких бородачах, которые вместо воды пьют водку. Но… Помните историю с каперскими рейдами «Юноны» и «Авося»? Отправляя Хвостова и Давыдова в сахалинские воды, граф Резанов несколько колебался — лейтенант Хвостов сильно пил. За три первых месяца командования судном он, по замечанию Резанова, «…на одну свою персону… выпил 9,5 ведра французской водки и 2,5 ведра крепкого спирта, кроме отпусков другим, и, словом, споил с кругу корабельных подмастерьев, штурманов и офицеров… Пьянство нимало не прекращается, ругательства и угрозы весьма неимоверные, стреляют ночью из пушек, на верфи за пьянством корабельных подмастерьев работы идут медленно, матросы пьют…».

Легендарный пропагандист ниндзюцу, один из «последних ниндзя» ХХ века, бывший преподаватель таинственной разведшколы Императорской армии в Нагано — Фудзита Сэйко писал: «Когда ниндзя пьют сакэ, то употребление 0,9–3,6 литра они называют “понюхать сакэ”. Прием от 5,4 до 9 литров называется “лизнуть”, от 9 до 18 литров — “немного выпить”, а свыше 27 литров — “выпить много сакэ”». Куда уж тут Николаю Хвостову — и «нализаться» бы сил не хватило. А одна из популярных марок сакэ называется «Кикусуй». Запомните это слово — пригодится сакэ напиться.

В размышлениях об относительности пропорций объема и времени и тренируя память, мы покидаем зал «Ниндзя» и переходим в следующий. В зал, названный именем, ставшим синонимом японского шпионажа в годы Русско-японской войны.

Часть 2

Имя им — легион?

О японском шпионаже в России накануне и во время Русско-японской войны написано очень много. В массе своей современные статьи и книги часто повторяют другие, более ранние издания. Те, в свою очередь, — еще более ранние, и так — до самых военных времен, где первые опубликованные комментарии еще основывались на докладах военных и полицейских чиновников, но нередко и на сугубо пропагандистских материалах той эпохи. А те произросли на слухах, на убедительных оправданиях провалов и ошибок, хвастливых рапортах и тому подобной питательной смеси для произрастания мифов. К счастью, исследовательская работа по изучению той эпохи не прекращается. Это означает, что все еще сохраняется надежда на то, что картинка тех событий со временем не будет становиться все более мутной, а, наоборот, увеличится ее резкость и прозрачность. Раз так, то, хотя в нашу задачу не входит обобщение действий японской разведки по проникновению в секреты Российской империи и результатов ее непосильного труда, надо сказать о них хотя бы еще несколько слов — перед тем, как проследовать в следующий зал музея.

В общем и целом средневзвешенные представления о том, как действовали в России синоби времен Русско-японской войны, можно свести к следующему: они были повсеместно, их было много и они работали на местах, интерес к которым со стороны японских шпионов нам трудно себе вообразить. «Полковник Генерального штаба в роли прачки», ну или, на худой конец, фотографа — стандартнейшее клише, изображающее работу японских разведчиков под прикрытием. Так ли было на самом деле?

К середине 1870-х годов молодое японское правительство задумалось об изменении отношений с нашей страной. В том числе о пересмотре заключенного совсем недавно, в 1855 году, Симодского договора. В начале 1874 года в столицу России был направлен первый японский посол — Эномото Такэаки. Как и Сайго Такамори, он был героем Реставрации Мэйдзи, но сражался на другой стороне и только за два года до того, как стать послом правительства, против которого воевал, освободился из тюрьмы. С ним в далекий Петербург направили переводчика и первого японского военного разведчика в нашей стране — майора Ямамото Киёката. Последнего определили поначалу на должность «ученика секретаря дипломатической миссии 2-го разряда», и только через пять лет Ямамото получил официальную аккредитацию как военный атташе Японии^{20}. Со временем Токио начал отправлять на стажировку в воинские части Русской императорской армии так называемых военных резидентов — стажеров для прохождения службы в частях вероятного противника. Это являлось общемировой практикой, и хотя все понимали, что эти офицеры — разведчики, по умолчанию закрывали на это глаза. Некоторые из таких офицеров выполняли и функции помощников самого атташе. Одним из них стал и военный моряк Хиросэ Такэо, которому посвящена отдельная экспозиция в нашем музее. Но практически до самой войны, основные сражения которой развернулись на полях Китая, он же (Китай) оставался приоритетным направлением для японской разведки, а из российских регионов Токио прежде всего интересовали прилегающие районы: Приморье, Приамурье и Забайкалье. В русском форпосте Приморья — городе Владивостоке, основанном, как следует из названия, для того, чтобы владеть Востоком, к 1902 году проживало около четырех с половиной тысяч японских граждан, а под прикрытием учрежденного в 1876 году Коммерческого агентства Японии действовала резидентура ее Генерального штаба. Резидентами назначались офицеры Генштаба (как правило, от младшего лейтенанта до капитана), работавшие в России нелегально: под прикрытием коммерсантов, ученых, «стажеров русского языка», но один из них — капитан Муто Нобуёси действительно упоминается как портовый грузчик и служащий аптеки^{21}. Не отсюда ли легенды о «полковнике-прачке»? Не только. Близкие по смыслу должности японцы использовали нередко, и время от времени — после провалов японской агентуры — об этом становилось известно «просвещенной публике». Вот, например, что пишет об этом исследователь Александр Геннадьевич Зорихин: «Владивостокской резидентуре также подчинялась группа квалифицированных агентов-японцев, собиравших разведывательную информацию под видом бродячих торговцев лекарственными средствами. 14 июля 1902 года русская жандармерия задержала на станции Черкасской Южно-Уссурийского округа трех таких “знахарей” — Судзуки Дзюдзи, Сёно Коносукэ и Сиоя Магосити. При личном досмотре у них был изъят молитвенник с записями разведывательного характера, содержавший сведения о составе и количестве русских войск в Маньчжурии и Приморской области с отметками о действительном наименовании, численности воинских частей, количестве и типах орудий, боевом расписании войск в Приамурском, Сибирском, Казанском, Московском, Одесском военных округах (ВО), Квантунской области и прочем. По ходатайству коммерческого агента Каваками Тосицунэ задержанные лица весной следующего года были депортированы в Японию»^{22}.

С 1896 года японцы решили организовать нелегальную резидентуру «под крышей» легально действовавшего во Владивостоке буддийского храма Урадзио хонгандзи.

Случайно так совпало или нет, но в это же самое время о своем желании посетить российский Дальний Восток заявил помощник начальника Генерального штаба Японии генерал-лейтенант Каваками Сороку. Российское военное ведомство не сумело отказать высокопоставленному разведчику в его желании «познакомиться лично с начальствующими лицами и посмотреть страну». Поездка состоялась в период с 27 июля по 28 августа 1897 года и прошла чрезвычайно приятно, успешно и плодотворно для японской делегации. Генералу Каваками и сопровождавшим его офицерам: майору артиллерии Аоки — крупнейшему в Японии специалисту в области фортификации, имевшему европейское военно-инженерное образование и опыт разведки в Китае, пехотному капитану Фуруси, отвечавшему за делопроизводство делегации, и гвардейскому поручику графу Хисамацу Садакото[11] показали всё, что те только пожелали увидеть, — от Владивостока с его строящейся крепостью, казармами, доками и госпиталями до Благовещенска, с остановками во всех городах для проведения смотров войскам, наблюдения за учениями, изучения экипировки и даже ознакомления с только что принятыми на вооружение русской армии образцами стрелкового оружия^{23}.

Еще раньше, в апреле 1897 года, новый нелегальный резидент — капитан Ханада Наканосукэ приступил к исполнению должностных обязанностей как буддийский монах по имени Симидзу Сёгэцу. Он даже совершил паломничество в Иркутск для «проповеди буддизма», посетив заодно потенциально важные места будущего театра военных действий. Российские власти об этом узнали прошлым числом, но и опасности, как выяснили власти японские, Ханада не представлял. Незадачливый резидент в самом деле так увлекся богослужением, что полностью забыл о своих прямых обязанностях и был отозван на родину — исправляться^{24}.

Тем временем его более целеустремленные коллеги в Петербурге наладили устойчивые связи с офицерами, служащими в военных атташатах в столицах Западной Европы, а для изучения обстановки в России активно использовали джентльменское, доходящее до полной безалаберности отношение к ним русских властей и возможность беспрепятственно колесить по России.

Самыми известными разведчиками той поры стали полковник Акаси Мотодзиро, вложивший массу усилий в разжигание пожара первой русской революции, и капитан Танака Гиити, который, как говорили, для сближения с русскими даже принял православие, но известен стал позже — благодаря тому, что в 1927 году возглавил кабинет министров Японии. Пока же, в 1902 году, вернувшись домой из России, Танака встал у руля русского отделения военной разведки Японии. Назначению помогли не только рвение и талант капитана в познании России, но и успешно выполненное задание по изучению маршрута следования из Петербурга в Токио. Возвращался Танака по свежепостроенному Транссибу и с военной точки зрения сумел правильно оценить его пропускную способность. Как отмечает Александр Зорихин, «доехав до станции Карымское, затем по Китайско-Восточной железной дороге он добрался до Харбина, откуда речным и сухопутным путями проследовал по маршруту Хабаровск — Владивосток — Порт-Артур»^{25}.

Танака Гиити был талантливым «путешественником», но не первым и не последним любителем бескрайних русских просторов. Но, прежде чем рассказать о некоторых его коллегах, вспомним об иных, не менее важных методах подготовки к войне. Тем более что первый же предмет, представленный в зале «Штабс-капитан Рыбников», отсылает нас к уже знакомой нам трагической истории 5-го пехотного полка, погибшего в пылу подготовки к войне с Россией…

Зал «Штабс-капитан Рыбников»

Экспонат № 7

«Сэйроган» — пилюли для завоевания России

Прямо перед железнодорожной станцией японского города Кока стоит памятник ниндзя — едва ли не единственный в мире. На постаменте застыла бронзовая фигура легендарного средневекового разведчика в облачении, привычном нам по кинофильмам: в штанах и куртке, напоминающих комбинезон, в капюшоне, с повязкой на лице и с мечом за спиной. Правда, в руке у него не метательная звездочка, не духовая трубка и даже не банальный кинжал.

Ниндзя из Кока держит в руках нечто вроде юлы. Это — уже упоминавшийся ягэн, своеобразный японский пестик для растирания трав, кореньев и прочих компонентов местных лекарств. Такой, странный на первый взгляд, выбор оружия для мемориала, посвященного ниндзя, не случаен. Яды и противоядия были здесь, как, впрочем, и везде, не менее эффективным средством достижения цели, чем меч или стрела. Отравить противника и спасти своих — что может быть более естественно, благородно и одновременно коварно на войне? И сейчас, в Новейшее время, медицинское и бактериологическое направления продолжают оставаться важнейшими составляющими деятельности современной военной разведки. Без учета их данных любой, даже самый талантливый стратегический замысел или тактический маневр могут оказаться обреченными на поражение. Если бы солдаты, замерзавшие на перевале Хаккода, имели аптечки, собранные специально для оказания помощи в случае обморожений, сколько жизней удалось бы спасти? А скольким гражданским, и отнюдь не только японцам, пригодился бы потом этот бесценный опыт? Результатами работы людей не в черных комбинезонах, а в белых халатах — военных фармацевтов очень часто, далеко не всегда это замечая, пользуемся и мы — простые обыватели. Пример тому — распространенное японское лекарство, простите, от диареи.

О причинах появления в широкой продаже этого «чудодейственного» снадобья рассказывают разные истории. Одна из самых популярных и удивительных такова: находившиеся в 1904–1905 годах в Японии русские военнопленные (а их со временем там накопилось более 75 тысяч человек) с трудом привыкали к японской пище. Посаженные на рисово-овощную диету наши соотечественники якобы жестоко страдали не только морально — от отсутствия привычного меню в стиле «борщ — водка — пирожки» (так видят японцы русскую кухню), но и физически — от расстройства желудка. Вот тогда-то им на помощь и поспешили японские врачи, в один миг создавшие волшебные пилюли под названием «Сэйроган».

В соответствии с этой же легендой, Сэйроган можно перевести как «пилюли для исправления русских», и это вроде бы правильно. Судите сами. На современных упаковках этого лекарства написано следующее:где первый иероглиф действительно можно трактовать как «исправление» в смысле «приведение к нормальному состоянию», средний — как обозначение нашей страны, хотя он может указывать на любое открытое пространство, способное покрыться росой (первоначальное значение самого знака), и, наконец, крайний справа, самый однозначный в данном случае, — пилюли, шарикообразные таблетки. Если так, то все вроде бы стыкуется: это таблетки, что помогали 100 с лишним лет назад «исправлять», то есть оздоравливать несчастных русских пленных, желудочно-кишечный тракт которых не справлялся с непривычной японской пищей. Однако толкования иероглифов в японском языке могут быть чрезвычайно многообразны и заковыристы, а сам японский язык омонимичен: одинаково воспринимаемые на слух звуки могут означать в нем совершенно разные понятия и записываться разными иероглифами. Вот и в случае с этим лекарством все оказалось не так-то просто.

На полках японских аптек можно найти множество его видов в схожих, но все же немного отличающихся упаковках. Разница — в дозировках, пропорциях некоторых компонентов, а главное — производителях. Уже редко, но встречается, например, «Сэйроган», выпущенный компанией Nihon Iyakuhin Seizō, где название того же самого лекарства на упаковке записано несколько иначе:

«Похож, только больше, но другой», — уверенно сказал бы генерал Бурдун из фильма «День выборов» о том иероглифе, что слева, сравнивая его с «генеральным» вариантом названия. И был бы прав: похож, но другой. Совсем другой. Иероглиф, еще и произносимый в данном случае так же, как в первом варианте, то есть сэй, означает весьма своеобразный вариант исправления: войну, боевые действия, захват чужой территории, ее завоевание, покорение. Получается, что на упаковке средства от русского поноса значится «Пилюли для завоевания России»? Пора, видимо, вернуться в историю и разобраться, что это вообще за такие странные таблеточки и почему отличаются иероглифы, если содержимое одно и то же.

В разных упаковках действительно одно и то же лекарство: в основе препарата, название которого как ни записывай, все равно звучит как Сэйроган, — простейший и чрезвычайно мощный антисептик — древесный креозот. Невероятно пахучий — настолько, что таблетки из пузырька лучше доставать пинцетом (иначе руки потом не отмоете), а вся ваша аптечка всенепременно пропитается острым запахом дегтя — ведь именно из него получают креозот. В Японии же необходимость обратиться к нему возникла лишь в конце XIX века (после знакомства с достижениями европейской химии), и это, как вы уже догадались, никак не было связано с заботой о русских пленных. В 1894 году Япония начала свою первую империалистическую войну — против Китая. Несмотря на ее победоносное завершение в следующем году, боевые действия в Маньчжурии выявили целый ряд проблем, с которыми японской армии явно еще предстояло столкнуться в будущем. Среди них оказался неприемлемо высокий процент небоевых потерь: из-за болезней, прежде всего желудочно-кишечного тракта, брюшного тифа и бери-бери (полиневрит, вызванный дефицитом витамина B1), строй покидали тысячи японских солдат и офицеров. Это японские, а не русские солдаты (пока еще) маялись животом от непривычной китайской пищи, неправильного питания и невозможности соблюдения в боевых условиях привычных для японцев гигиенических норм. Легендарные синоби-фармацевты из Кока к тому времени ушли в прошлое, а современная (и расхваленная специалистами всего мира) японская разведка не учла важности фактора медицинской подготовки армии к ведению боевых действий на чужой территории. Результат оказался плачевным: если на передовой в боях с китайцами погибли 1594 японских военнослужащих, то в тылу, от болезней и в том числе от дизентерии, число жертв достигло 11 894 человек^{26}.

Теперь проблему надо было решать самым срочным образом — ведь несмотря на неоднозначную реакцию на японскую победу ведущих мировых держав уходить из материковой Азии Япония вовсе не собиралась. Наоборот, Токио готовился к решающей битве за Корею и Маньчжурию — схватке с Петербургом. Самые страшные, тяжелые и куда более масштабные боестолкновения были еще впереди, и за два года до начала войны с Россией японская императорская армия получила патентованное средство «от всех болезней»: «Сэйроган» — «пилюли для завоевания России».

Получить получила, но само «завоевание» шло неожиданно тяжело. В ходе Русско-японской войны едва ли не основную часть заболевших солдат Страны восходящего солнца составили жертвы проклятой болезни бери-бери. Некоторые источники говорят о более чем 27 тысячах вышедших из строя японских военнослужащих. При этом многие токийские медики в то время склонялись к ошибочному мнению, что бери-бери имеет инфекционную природу (на самом же деле виной всему был белый, очищенный рис, лишенный витамина В1), а значит, бороться с этим заболеванием нужно якобы с помощью антисептиков — как с диареей, например.

Один из членов исследовательской группы военно-медицинской службы майор Тоцука Мититомо уже несколько лет занимался поисками средства от поноса, косившего японскую армию во время Китайской кампании, и еще до войны с Россией доказал высокую эффективность древесного креозота при лечении брюшного тифа. Если же природа заболеваний одинакова, так почему бы не предположить, что чудесные пилюли помогают и от бери-бери тоже? На том и порешили. Совершенно как в армейском анекдоте: «Вот эта половина таблетки от головы, а эта — от живота. Смотри, солдат, не перепутай!» Оставалась, правда, некоторая проблема в том, что японские солдаты вонючие пилюли принимать не хотели, хотя теперь поставки лекарства в армию налажены были исправно. Не случайно распространена легенда, что командованию, для того чтобы убедить их в необходимости три раза в день глотать дурно пахнущие шарики, пришлось применить запрещенный прием: объявить, что употребление «Сэйрогана» «соответствует пожеланиям Его Императорского Величества». Говорят, хитрость удалась — с императором не поспоришь — и таким образом спасла многие сотни, если не тысячи жизней страдавших от кишечных инфекций военных. Изначально лекарство получило название «Курэосотоган» и его прием в японской армии начался с 27 апреля 1904 года, почти совпав с началом войны. Но уже не позже июня того же года оно проходило в военно-медицинских отчетах как «Сэйроган», и в разгар войны японские фармацевтические предприятия выпускали в день до миллионов пилюль под этим названием.

Было ли в русской армии подобное лекарство? Да. Это хорошо знакомый всем активированный уголь, применяемый еще с конца XVIII века и до сих пор не утративший своего значения в фармакологии. Увы, официальные данные о санитарных потерях обеих сторон во время войны до сих пор разнятся от исследования к исследованию в зависимости от методики расчета, в которую включались разный охват театра военных действий, периода ведения боев (как быть с теми, кто продолжал болеть и после войны?) и — нередко — всяческих конъюнктурных причин, что многими авторами исследований тоже замечено^{27}. Одно из самых убедительных исследований показывает, что из 84 435 японских солдат армии, погибших в Русско-японской войне, только 23 093, или 27 процентов, умерли от болезней. Это означает, что по сравнению с Японо-китайской войной количество небоевых потерь упало с 88 процентов до 27 — всего за десять лет, и в значительной степени благодаря «Сэйрогану»^{28}.

Можно предполагать, что будь у нас не только активированный уголь, но еще и «Сэйроган», а у японцев, соответственно, наоборот, множества жертв с обеих сторон можно было бы избежать. Но тайны военной фармакологии хранятся едва ли не пуще любых других, за исключением разве что секретов шифровальных.

Давали ли «Сэйроган» русским пленным в Японии? Весьма вероятно. Лекарство в огромных количествах поступало в японскую армию еще год после окончания войны, и по большому счету японцы не отказались от него до сих пор. Уже в наши дни, в 2007 году, японская миссия в Непале получала из Токио большие поставки чудесных пилюль для борьбы с инфекциями в горных условиях. Упаковки приходили под привычным нам вариантом названия: «Для исправления русских», а не завоевания России. Смена произошла не сама по себе. 20 января 1925 года были установлены дипломатические отношения между СССР и Японией, а 19 октября полпредство Советского Союза в Токио направило в Министерство иностранных дел Японии официальный запрос с просьбой обратить внимание на рекламу «Сэйрогана», опубликованную в газете «Иомиури», и принять меры в связи с тем, что название рекламируемого лекарства содержит упоминание о «покорении России». В запросе указывалось, что «сам факт присвоения такого названия товарам любого вида противоречит условию установленных нормальных отношений между двумя странами». Портить только что с большим трудом нормализованные отношения японцы не хотели, но юридический процесс смены названия оказался непростым и затянулся надолго^{29}. Два десятилетия оба варианта названия использовались примерно в равной пропорции, а после окончания Второй мировой войны, в 1949 году, японское правительство само, уже без всяких запросов с советской стороны рекомендовало не использовать далее нетолерантный иероглиф в названии лекарства. Производители рекомендациям не сразу и не без сопротивления, но в целом вняли, и лишь одна небольшая компания продолжает выпускать пилюли с названием в их историческом, как мы теперь знаем, написании. Законодательно это не запрещено и сегодня выглядит лишь забавным анахронизмом, данью прошлому, да еще становится иногда, как в нашем случае, поводом заглянуть в историю и удивиться ее замысловатости.

Всадник Евразии

Экспонат № 8

Свиток, каллиграфия работы Фукусима Ясумаса

Перед большим свитком с мощно выписанными иероглифами висит фотография японского генерала. По «иконостасу» на груди этого человека можно изучать фалеристику. Он стал героем песен и картин, в честь его подвига отчеканена специальная и довольно редкая (строго говоря, не вполне ясного происхождения) медаль. Каллиграфия его работы в коллекции нашего музея — один из лучших экспонатов зала «Штабс-капитан Рыбников». Человек, о котором у нас слышали немногие, в Японии стал легендой разведки. Неутомимый всадник Евразии — генерал Фукусима Ясумаса.

Он появился на свет в мае 1852 года в небольшом городке Мацумото, недалеко от красивейшего замка, привлекающего ныне туристов со всего света. Сейчас на первых этажах самурайского форпоста выставлена на всеобщее обозрение небольшая, но любопытная коллекция оружия скрытого ношения. Выбор экспозиции не случаен: о ниндзя провинции Синано, на бывших землях которой стоит Мацумото, издревле слагали легенды. Ясумаса, старший сын служившего в замке самурая, эти легенды наверняка слышал или читал. Когда в возрасте пятнадцати лет он отправился в Эдо для изучения военной науки, они должны были подпитывать его честолюбие, но… Уже на следующий год Япония перестала быть феодальной страной, Эдо переименовали в Токио, а главным делом жаждущих славы отпрысков славных семей стало не сохранение самурайских устоев, а изучение иностранных языков и вообще следование прогрессу. Совсем как в уличной песенке тех лет, воспроизведенной Борисом Акуниным в одном из его романов:



Если стукнуть по башке
С лаковой косичкой,
То услышишь треск тупой
Косности дремучей. 


Если стукнуть по башке,
Стриженной культурно,
То услышишь звонкий треск
Светлого прогресса.



Не остался в стороне от новомодных течений и молодой Ясумаса. Он взялся за иностранные (прогрессивные!) языки и, получив высшее образование, отправился на службу в министерство юстиции, а оттуда перевелся в министерство военное. В 1876-м — в год окончательного запрета «лаковых косичек» — юноша совершил краткий вояж в Америку еще как гражданский сотрудник, а в мае 1878-го сдал экзамены и облачился в мундир офицера сухопутных войск. Вероятно, уже в то время основным приложением сил лейтенанта Фукусима становится военная разведка. Известно, что сын самурая для начала занялся анализом состояния вооруженных сил потенциальных противников Японии в Азии. В 1882–1884 годах он получил назначение в военный атташат Японии в Пекине, затем посетил Индию и Бирму, составив для себя общую картину борьбы мировых супердержав за Азию и выделив в ней наиболее полезное для родины, а значит, приоритетное для себя направление. Отныне и навсегда в фокусе его основных интересов (как и всей японской военной разведки в те годы) оказались Китай и Россия.

В 1887 году Фукусима в звании майора продолжил службу в должности военного атташе Японии в Берлине, но и тогда ему не суждено было забыть о нашей стране. Во-первых, Япония уже приняла решение о войне с Китаем и понимала, что стратегическое развитие этого, неизбежно победоносного, конфликта приведет к куда более серьезной войне с Россией за Корею. В связи с этим начавшееся в 1891 году строительство Транссибирской магистрали сильно встревожило японский Генштаб, отдававший себе отчет: даже одна, но безотказно функционирующая нитка железной дороги, тянущейся из европейской части России на Дальний Восток, резко снижает шансы Японии на, казалось бы, неизбежную победу в грядущем противостоянии. В том, что самой войны ждать оставалось недолго, на Островах не сомневался уже никто. Многие были даже уверены, что в основу конфликта лягут не только споры за территорию: несмотря на личные извинения императора Мэйдзи и выкуренную сигаретку, цесаревич Николай должен был теперь хранить в своем сердце чувство ненависти ко всем японцам. Точно — войны не миновать.

Кроме того, в Российской империи ширилось и крепло революционное движение, а вместе с ним поднимал голову национальный сепаратизм, не в последнюю очередь — польский. «Враг нашего врага — наш друг», — рассуждали в Токио и одинаково внимательно следили и за революционерами, и за националистами. И те и другие могли и должны были пригодиться в случае войны с Россией. По версии польских историков, японский военный атташе в Берлине майор Фукусима вступил в контакт с поляками, используя их в качестве своих агентов, а когда срок его службы в Европе подошел к концу, решил лично проверить полученную от них информацию. Ему пора было поработать в поле — в буквальном смысле этого выражения.

Существует легенда, что незадолго до окончания командировки в Берлине Фукусима в состоянии подпития заключил пари с одним германским офицером, что сумеет верхом в одиночку вернуться на родину. Поверить в столь легкомысленную причину спора мешает статус японского разведчика — человек военный, при погонах, потратить время на какое бы то ни было героическое приключение мог только с разрешения своего командования. Но как прикрытие такое пари и правда смотрелось неплохо. Так что, судя по всему, майор Фукусима действовал совершенно трезво — получил приказ или разрешение на возвращение в Японию сухопутным путем через территорию Российской империи, включая потенциально интересную для агентурной японской разведки Польшу, а главное — вдоль строящейся Транссибирской магистрали.

К путешествию Фукусима Ясумаса готовился долго — несколько месяцев. Наконец 11 февраля 1892 года он выехал из Берлина. Никаких препятствий на территории скорого и вероятного противника ему не чинили, а если русские и стесняли свободу действий японского разведчика, то исключительно из традиций гостеприимства. 20 марта российская газета с характерным названием «Разведчик» сообщала дотошным читателям (орфография и пунктуация оригинала):

«Еще 22 февраля прибыл из Берлина в Сувалки, направляющийся через Сибирь, Манджурию, Китай на Японию, майор японского генерального штаба Фукушима (Foukoushima), верхом, один без вестового и заводной лошади. Фукушима выехал из Берлина 31 января (по нашему стилю) и сделал более 800 верст в 24 дня, в среднем по 36–37 верст в сутки, считая дневки в том числе.

Выехав 22 февраля в 11 часов утра, из Августова, при морозе свыше 12°, он в 2½ часа въехал в Сувалки, сопровождаемый командиром и офицерами 6-го лейб-драгунского Павлоградского Его Величества полка с музыкой, встретившими гостя на пути и предложившими ему завтрак, и вообще принявшими его с крайним радушием чисто по-русски.

Фукушима по прежнему роду службы пехотный офицер; родился в Японии, в Синано, много путешествовал в Америке, Индии, Китае и Европе; продолжительную поездку верхом делает первый раз. Ему 37 лет, вид чрезвычайно моложавый. Вес его около 63 килограммов, седла — 12 килограммов, одежда и снаряжение 21 килограмм, всего лошадь несет около 6 пуд. (5 пуд. 32 ф. = 95 килограммам).

Одет Фукушима во время езды в походную японскую форму: черная походная венгерка, чакчиры в роде казачьих, пальто на меху и холодная фуражка. Сапоги и перчатки не из теплых, башлык на плечах, голову не покрывает. В чемодане, притороченном сзади седла, — смена белья. Пищевой режим: утром чашек 6 чаю, во время пути ничего и по приезде обед и бесконечный чай (по-европейски, с лимоном). Вин никаких не пьет. Во время пути не курит. Седло желтой кожи, без потника, взамен коего фильцевая попона; лошадь на мундштуке, который снимается во время сильного мороза. Лошадь гнедая английская (не чистой крови)… 3 ½ вершков, 9 лет, готовлена к поездке 2–3 месяца. <…>

Переезд делается: небольшой, при хорошей дороге, с одним привалом в ½ — 1 час; усиленный с двумя тоже по ½ — 1 часу, причем первый привал после кратчайшего расстояния, последний перегон наибольший; примерно так: 15 верст — привал, 20 верст — привал и 25 — ночлег.

Переход ведется переменным аллюром: верста рысью, верста шагом. Видоизменяя в зависимости от пути. Из Сувалок Фукушима выехал в Мариамполь (59 верст) 23 февраля в 11 часов утра при морозе в 10° и при сильном встречном ветре, особенно резком в поле. Его сопровождали офицеры Павлоградского полка, причем подполковник Захаров проехал с ним вплоть до Мариамполя, одетый совершенно по-летнему (на другой день вернулся назад).

Дорога была занесена снегом, и единственная узкая колея была изрыта так, что двум рядом нельзя было ехать. На пути их встретили офицеры 5-го лейб-драгунского Курляндского полка и проводили до Мариамполя, где командиром предложен был обед и ночлег. По расстоянию в 59 верст для нашей кавалерии, привыкшей целыми частями свободно делать такие концы, переход этот ничего удивительного не представляет, но принимая во внимание адский ветер при морозе в 10° и скверную дорогу, можно отдать должное свежему виду обоих путников, у которых не было замечено ни малейшего утомления.

24 февраля Фукушима выехал в Ковно (59 верст), сопровождаемый корнетом Герне.

Владея тремя языками (английским, немецким, французским) и путешествуя по пунктам расположения войск, встречая везде русское радушие и прием, Фукушима не встречает пока неудобств, но в дальнейшем пути, зная только шесть слов по-русски, ему не миновать затруднений, если он не озаботится пополнить свой лексикон».

Майор Фукусима, видимо, озаботился пополнением лексикона (поздние легенды безосновательно приписывают ему «свободное владение» то пятью, то десятью иностранными языками), поскольку трудности похода «в дальнейшем пути» преодолевал успешно, часто с поистине стоическим упорством. Побывав в столице России, проскакав в русскую распутицу по более или менее приличным дорогам центральной части страны, лето он провел в изучении Заволжья и Предуралья. Места эти Фукусима решительно не понравились. На подъезде к Казани температура воздуха достигала тридцати градусов в тени. Фукусима ехал в шинели, и, судя по его описанию, у него случилось несколько тепловых ударов, пока он додумался изменить график и ехать по ночам, а отдыхать днем. Участок пути же от Казани до Перми — 618 километров по подсчетам Фукусима — был почти сплошь покрыт дремучим лесом. Местные жители прочили экзотическому путешественнику встречи там со стаями бродячих собак, волками и разбойниками, но места оказались настолько дикими, что Фукусима «…ни разу не увидал теней ни одного волка и дикой собаки, ни одного разбойника». Зато японец встретил представителя власти: 19 июня в поселке Кильмезь его пригласил на обед местный мировой судья Оттон Александрович Забудский, которому Фукусима подарил на память свою фотокарточку с дарственной надписью. Позже Забудский основал в находящемся неподалеку городке Малмыж первый краеведческий музей, где эта фотокарточка хранится и поныне^{30}.

В начале сентября разведчик ступил на Сибирскую землю, открыв самую важную страницу своей поездки.

Японская газета «Иомиури» не баловала своих читателей описанием гостеприимства русских военных, зато живописала трудности сибирского климата: «Страшный мороз затруднял передвижение лошадей по льду рек и озер; из-за ураганов и снежных заносов копыта их глубоко увязали в снегу, пот тут же застывал, и лошадь вся покрывалась инеем. Выдыхаемый воздух на козырьке шапки, воротнике сразу же замерзал и как бы покрывал шапку сосульками; нос, брови, усы полностью покрывались инеем, и, если на какое-то время закрыть глаза, ресницы смерзлись бы. Кроме того, замерзали и покрывались инеем, как плесенью, металлические предметы в мешке и, конечно, сабля, шпоры и пистолет»^{31}.

Жуткие русские морозы не мешали майору регулярно докладывать о своих перемещениях в Генеральный штаб. Так как в русской армии, полиции и жандармерии в те годы еще не было службы контрразведки, равно как и переводчиков японского языка, Фукусима мог делать это вполне открыто, используя свой родной язык как не поддающийся вскрытию шифр и отправляя письма обычной почтой. Ее никто не перлюстрировал, а если бы нашлись такие инициативные и грамотные работники, знающие иероглифы, возникли бы проблемы с чтением и переводом скорописи.

Новый год он встретил в Сибири, побывал в Иркутске, проехал вдоль всего строящегося Транссиба, как бы инспектируя его, в феврале 1893 года — к годовщине своего перехода — получил воинское звание подполковника и в конце концов прибыл в важнейшую точку своего маршрута — Владивосток. Здесь его ждал радушный прием не только русского командования, начитавшегося за год газетных статей об отважном кавалеристе, но и долгожданная встреча с представителями разведывательного сообщества Японии — резидентами Генерального штаба, военно-морской разведки и тайных националистических обществ, обосновавшихся в городе. Затем, хотя до родины оставалось рукой подать, если сесть на пароход, подполковник Фукусима, верный своему начальному плану, развернул коня и продолжил путешествие на юг — в район предполагаемого театра военных действий с Китаем и Россией. Он пересек Маньчжурию, проскакал через Внутреннюю Монголию, заскочил в Пекин и оттуда направился в Шанхай, из которого морем вернулся в Японию. «Конный пробег» по маршруту Берлин — Варшава — Ковно (Каунас) — Псков — Петербург — Новгород — Тверь — Москва — Владимир — Нижний Новгород — Казань — Омск — Семипалатинск — Улясутай (Улиастай) — Урга (Улан-Батор) — Иркутск — Чита — Нерчинск — Благовещенск — Хабаровск — Владивосток — Пекин — Шанхай — Токио завершился успешно.

29 июня 1893 года восторженная толпа встречала своего героя в центре Токио, на вокзале Симбаси. Газета «Асахи» сообщала в тот день: «Подполковник был одет, как обычно, в военную форму, которую надевают во время конных одиночных переходов. Местами она была порвана, запачкана и очень поношена. Когда он сошел с поезда на вокзале Симбаси, он нес небольшой кожаный саквояж и хлыст. Сапоги сильно порваны, обветренное лицо выражало человека отважного и выносливого. Все это должно было показать значительность его героического подвига. Но при этом у него было по-детски наивное и доброе лицо»^{32}. Вечером того же дня человеку с «наивным» лицом устроили чествование на берегу пруда Синобадзу в районе Уэно, превзошедшее своим размахом празднование Дня конституции, совпавшее с возвращением героя.

Японцам было чем гордиться. За почти полтора года своего путешествия Фукусима Ясумаса в одиночку преодолел около 14,5 тысячи километров в сложных климатических и дорожных условиях, выполняя важнейшую разведывательную задачу по описанию русских коммуникаций, встречаясь с агентами, получая ценную информацию по дислокации, вооружению и боевой готовности российской и китайской армий. Япония по праву ликовала и заслуженно боготворила его. Фукусима стал знаковой фигурой японского общества за несколько лет до возникновения культа «воинских богов» — гунси. Ими были объявлены погибшие на полях сражений с Китаем и Россией солдаты и офицеры Императорских армии и флота. Один из овеществленных признаков такого обожания — упомянутая медаль Фукусима Ясумаса. Судя по всему, выпуск ее был чьей-то частной инициативой, но так или иначе, в списках неофициальных японских наград числится и этот необычный знак, по смыслу немного напоминающий более известную и существующую на законных началах британскую медаль Лоуренса Аравийского.

Экспонат № 9

Гравюра Утагава Ёсимунэ II «Фукусима Ясумаса. Одинокий всадник в снегу», 1892–1893 годы

Не прошли мимо подвига японского разведчика и представители творческой элиты. В те годы чрезвычайно популярна стала гравюра укиё-э работы Утагава Ёсимунэ II под названием «Фукусима Ясумаса. Одинокий всадник в снегу» из серии «66 историй, связанных со снегом», мастерски передающая крепость духа японского воина перед непреодолимыми, казалось бы, тяготами путешествия в морозной Сибири. Один из ее оттисков хранится в собрании японской графики Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве. Гравюра эта много раз воспроизводилась как иллюстрация в книгах, журналах и даже детских воспитательных пособиях, демонстрируя подрастающему поколению пример несгибаемой самурайской решимости. Как показали произошедшие вскоре события близ Аомори — в противовес обученности.

Появилась и песня, написанная в стиле гунка — военного марша, на стихи Отиаи Наобуми. Она называется «Порандо кайко», то есть «Воспоминания о Польше», и является частью поэмы «Путешествие верхом», посвященной Фукусима. Название не случайно отсылает слушателя к первой части поездки разведчика: в преддверии войны с Россией популярный тогда поэт акцентировал внимание японцев на экспансионистской политике империалистической России на Западе, от которой, по версии Токио, теперь предстояло спасать народы Китая и Кореи — на Востоке:



Пересек немецкую землю
И вошел в российские пределы.
А холод все крепчал,
И не проходило ни дня без метели.
Пришел он в одинокую деревню
И спросил, что это за место.
Спрашивает и с жалостью [думает]:
в давние времена
Польша была разрушена…



Сам Фукусима, пока о нем слагали стихи и песни, продолжал шагать по служебной лестнице. Много раз был награжден. Посетил Египет, Турцию, Персию и Аравию. Как офицер разведывательного отдела штаба армии, участвовал в Японо-китайской войне 1894–1895 годов, дослужился до полковника. Продолжил службу в Китае, занимаясь любимым делом — разведкой, а в 1902 году побывал в Великобритании. С началом Русско-японской войны, в 1904 году, вернулся в Маньчжурию — снова как офицер штаба. После победы стал генералом и аристократом — получил титул барона. Уже под закат военной карьеры узнал о подвиге оренбургской казачки Александры Кудашевой, в одиночку на монгольской лошадке покрывшей расстояние от Харбина до Санкт-Петербурга и совершенно забытой на ее родине сегодня. Подивился, наверно, храбрости и выносливости наездницы, а возможно, еще и отсутствию разведывательной составляющей в ее вояже, обессмысливавшему с точки зрения японского рационализма сам поступок. В 1912 году самый известный японский кавалерист-разведчик переместился в чиновное кресло губернатора Квантунской области — важнейшей для Японии колонизируемой территории Китая.

В 1914 году барон Фукусима Ясумаса вышел в отставку и возглавил Общество резервистов японской армии. Говорят, он много общался в те годы с заместителем начальника Генерального штаба японской армии генералом Акаси Мотодзиро — зловещим гением русской революции 1905 года. Им было о чем вместе вспомнить и поразмышлять (они и умерли в один год — 1919-й, во время пандемии «испанки»). Оба, как истинные японские аристократы, писали стихи. Кисти Фукусима принадлежат несколько произведений, в том числе на шпионскую тему. Например, о важности использования проституток в подготовке к войне — он когда-то посетил штаб-квартиру их профсоюза «Акэбоно» во Владивостоке, располагавшуюся в храме Урадзио хонгандзи на Семеновской, 19.

Фукусима оставил после себя несколько образцов собственноручной каллиграфии, в которых в максимально сжатой форме снова и снова возвращался к главному событию в своей жизни — к легендарному марш-броску, который, как он думал, вернет его на родину, но который вместо этого вознес Фукусима Ясумаса прямиком в историю. В коллекции нашего музея теперь хранится один из них — двухметровой высоты свиток, на котором всего семью иероглифами рассказана вся та самая длинная история, которую вы только что прочитали: «Один меч. Четыре копыта. Небо Евразии».

Дружить с драконом

Экспонат № 10

Знак Японско-русского общества дружбы образца 1906 года

В собрании японских редкостей историка из Хабаровска Алексея Сергеевича Колесникова есть уникальный знак. Значок. Металлический символ принадлежности к некоему Японско-русскому обществуНитиро кёкай). Со скрещенными русским и японским флагами, обилием растительности (Японию символизируют сакура и хризантема, Россию — дуб и лавр), в черной лаковой коробочке, в каких обычно в Японии держат награды. Он и выглядит как маленький орден на лацкане — фрачник.

Кому конкретно принадлежал именно этот знак, неизвестно. Да и с самим обществом все не очень просто. Подобного рода «народных» организаций существовало и существует в Японии несколько. В годы наибольшего сближения наших стран, когда полетел в космос Гагарин или разлетелся на куски Советский Союз, их стало особенно много. Но наш знак старый, очень старый. По некоторым признакам, он изготовлен в начале ХХ века, а значит…

Алексей Колесников в своем исследовании выяснил: меморабилия относится к первой подобной организации, созданной в Токио то ли в 1902-м, то ли в 1906 году^{33}. Известно, что одним из учредителей-консультантов общества стал кадровый дипломат Андо Кэнсукэ — соратник министра и посла в Петербурге Эномото Такэаки (Такэюки), успевший еще в 1876 году послужить на Сахалине, а затем переехавший в русскую столицу. Весной 1906 года группу желающих дружить с Россией возглавил граф Тэраути Масатакэ — бывший военный министр и будущий премьер-министр Японии. Вице-президентом стал Гото Симпэй — бывший глава гражданской администрации японского Тайваня, будущий губернатор Токио и министр в нескольких кабинетах японского правительства. Как раз в то время, через полгода после окончания Русско-японской войны, Гото и Тэраути приступили к налаживанию работы в Китае Южно-Маньчжурской железной дороги (ЮМЖД). Возможно, это был главный трофей войны: грандиозная госкорпорация — один из основных инструментов осуществления колониальной политики Японии в Поднебесной, своеобразный пищевод Японской империи, соединяющий ее маньчжурский рот с токийским желудком. Дружить с Россией руководителям ЮМЖД, упиравшейся в нашу Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД), требовалось по долгу службы, так же как и другим членам общества. Среди них числился дипломат Мацуока Ёсукэ, которому еще предстояло возглавить ЮМЖД, а потом — последнему в истории — представлять Японию в Лиге Наций, в 1941 году подписать советско-японский пакт о нейтралитете и жать руку Сталину на Ярославском вокзале, а в 1946-м умереть в тюрьме в ожидании суда. Дружили с нашей страной «отец японского капитализма» Сибусава Эйти и ветеран Русско-японской войны профессиональный разведчик и будущий военный министр Араки Садао. Последний с 1909 года служил в России в разных должностях, в 1913-м был арестован в Сибири по подозрению в шпионаже, но ненадолго, а в Первую мировую оказался награжден двумя русскими орденами. Участвовал Араки и в японской интервенции в Сибири, и по совокупности опыта работы против России мог считаться отличным военным экспертом по Советскому Союзу. После Второй мировой войны он был приговорен Международным военным трибуналом для Дальнего Востока к пожизненному заключению, но в 1955 году вышел на свободу. Числилось в этом обществе еще немалое количество любопытнейших персонажей, однако самое интересное заключается в том, что Алексей Колесников в итоге своего расследования пришел к абсолютно правильному выводу: изначально Японско-русское общество было основано не в 1906-м, а в 1902 году, а инициатором его учреждения стал человек по имени Утида Рёхэй.

Родившийся в 1874 году в семье бывшего самурая с острова Кюсю под именем Утида Рёгоро, он принял наследование семейной школой дзюдзюцу, так и называвшейся: Утида-рю, школа Утида. Мальчик с детства интересовался японской историей, воспитывался на еще не заглохшем в провинциальной Фукуоке, в отличие от Токио, культе бусидо — Пути воина, изучал разные виды единоборств и вообще рос чрезвычайно активным во всех отношениях пареньком. Несколько своеобразному направлению его развития способствовало то, что дядей ему приходился Хираока Котаро — один из создателей крайне правого националистического общества Гэнъёся (и заодно предок знаменитого писателя Мисима Юкио). Со временем Утида тоже вступил в Гэнъёся, но в 1901 году, когда ему исполнилось 27 лет, создал похожую организацию, с более свободными правилами и широкими задачами — Кокурюкай.

Об это название до сих пор спотыкаются многие авторы, ибо в первой половине ХХ века, когда общество стало известно во всем мире, с легкой руки американских исследователей оно переводилось буквально, по иероглифам: Общество Черного драконаили, в старом написании,Сам Утида Рёхэй был категорически против «кальки», а нынешние его последователи (Кокурюкай существует и сегодня) утверждают вслед за ним: буквальный перевод не отражает истинной сути названия. Заключается же она в том, что Черный дракон — это китайское название реки Амур. В начале ХХ века по-японски оно писалось как — Кокурюто. Следовательно, правильно было бы именовать Кокурюкай в переводах как Общество реки Амур или просто Амурское общество. Тем более что любивший, как истинный сын своего времени и своего социума, красивые выражения, Утида пояснял: «Название нашего союза происходит от местности, где ветер созывает облака над рекой, от местности, которую, как мечту, увидел наш отважный воин»^{34}. На то, чтобы сделать мечту достижимой для «отважного японского воина», и была направлена вся последующая деятельность главы Кокурюкай.

Сам Утида Рёхэй (теперь его звали так) к 1901 году не только побывал на Амуре, но и очень неплохо изучил Сибирь и бόльшую часть Приморья с Забайкальем. Стимулом для этого послужила, как он считал, необходимость кровью смыть оскорбление, нанесенное Россией Японии. В 1895 году по итогам войны с Китаем Токио получил в качестве трофеев Тайвань и Ляодунский полуостров. Однако представители «великих держав» вмешались в перераспределение богатств и заставили вернуть полуостров Китаю, а Россия немедленно арендовала его у Пекина и приступила к строительству порта Дальний и крепости Порт-Артур. Из Маньчжурии на Ляодун потянулась железная дорога — та самая: Южно-Маньчжурская, ЮМЖД. Утида Рёхэй написал тогда, что это «не может не вызвать негодования»: «Прежде всего, я собираюсь изучить внутреннее положение России и отомстить». Причина понятна, цели ясны, осталось приступить к работе: с его тяжелой руки началась полувековая эпоха участия в разведывательной деятельности против России многочисленных националистических обществ Японии.

Вопрос этот еще не очень хорошо изучен^{35}, можно предположить, что сильно мифологизирован за пределами узкого круга исследователей, но, бесспорно, Кокурюкай стал своеобразным знаменем подобной деятельности, а среди его активных членов «засветилось» немало как профессиональных разведчиков, так и добровольных фанатов-русофобов. Некоторые из них, вроде упоминавшегося в пройденном нами зале в связи с рекордами по поглощению сакэ, Фудзита Сэйко, открыли для себя охваченную хаосом и войнами Маньчжурию как полигон для испытания самых разнообразных навыков синоби.

К созданию Кокурюкай и Японско-русского общества дружбы Утида Рёхэй подтолкнули одни и те же события. В 1896 году он приехал во Владивосток, где на территории буддийского храма Урадзио хонгандзи открыл додзё — зал для занятий боевыми искусствами. Преподавал только японцам (их насчитывалось несколько десятков человек). Что именно, неизвестно. Возможно, Кодокан-дзюдо, в котором имел высокую степень мастерства. Возможно, свою школу — Утида-рю, в которой появились важные дополнения в духе синоби: например (пусть и не им изобретенные) приемы работы со шляпой-котелком и с зонтом в качестве оружия против полиции — русской, конечно же. Цель — знакомство со страной пребывания: «Я обучаю молодых людей дзюдзюцу, но в действительности я замыслил изучать Россию».

Выполняя эту задачу, 17 августа 1897 года Утида отправился из Владивостока в Санкт-Петербург. По тем временам путешествие стало кратким — всего десять месяцев туда и обратно, но позволило Утида сделать далекоидущие выводы о том, как Россия осваивает Сибирь: «Это действительно внушает трепет. Если все будет оставаться в таком положении лет десять, прямо над Японией нависнет мощное государство». Нашлись и резоны, которые должны были успокоить японцев. В них тоже нет для нас ничего нового: «Мораль в России находится на низком уровне, политика прогнила окончательно… Революционеры пользуются ситуацией в своих целях и планируют свержение самодержавия. В ответ российское правительство усиливает тайную деятельность за границей и еще упорнее берет курс на внешнюю агрессию. Следовательно, Япония не сможет решить проблемы, имеющиеся в отношениях с Россией, дипломатическим путем, и тогда крупные столкновения неизбежны. Как раз сейчас, если между Россией и Японией возникнет конфликт, нет сомнения в том, что нашу армию ждет верная победа, а Россия, исходя из того положения, в котором страна находится сегодня, будет разгромлена».

Далее Утида довольно подробно, по пунктам, описал, в чем он видит главные проблемы России, где находятся ее болевые точки, в которые следует нанести удар не только японской армии во время войны, но и японским тайным службам в период подготовки к ней. Деятельность военного атташе в Петербурге полковника Акаси Мотодзиро в этом свете выглядит как исполнение рекомендаций Утида Рёхэй: всяческая помощь извне российским революционерам — вплоть до снабжения их орудием и взрывчаткой, организация мятежей в крупнейших городах, развал страны изнутри с целью лишить ее возможности вести войну на Дальнем Востоке.

Из Петербурга во Владивосток Утида выехал с очередным «исследователем Сибири» майором Нонака Кацуаки, а по прибытии на родину с самурайской прямотой продолжил излагать свои мысли в большой статье, вывод которой был предсказуем для постоянных читателей «философа правого толка»: «Продвижение России на Дальний Восток невозможно остановить путем дипломатических переговоров. Наша страна должна выступить неожиданным для неприятеля образом. Необходимо быстро подняться и начать сражение». Россия — неприятель. Не друг. Недруг.

Утида Рёхэй был нетерпеливым (особенно для японца) человеком. Он настойчиво требовал от властей скорейшей реакции на свои сигналы, а в 1900 году, когда понял, что не дождется, решил сам, с группой соратников, организовать в Маньчжурии грандиозную провокацию, которая втянула бы Россию в войну — он вполне созрел для того, чтобы перейти к диверсиям. Однако японское правительство и военное командование, которые держались полностью в курсе намерений Утида, смотрели на это дело иначе и настойчиво посоветовали энтузиасту воздержаться от резких движений. Вот тогда, в январе 1901 года, вынужденный сидеть сложа руки Утида и организовал Кокурюкай, чьей «…первой неотложной задачей является война с Россией и изгнание ее войск из Азии». Название общества лучше и придумать было невозможно. Кокурюкай — звучит красиво, грозно, а для посвященных еще и сразу указывает на место действия — Общество реки Черного дракона: все туда!

Через месяц Кокурюкай приступил к выпуску агитационных материалов: информационных бюллетеней антироссийского характера, которые вскоре сами собой сложились в книгу «Гибель России». Презентацию назначил на сентябрь 1901 года. Цензоры, прочтя макет, схватились за голову: это была бомба — провокация против России не хуже той, что Утида задумывал в Маньчжурии. Его необходимо было остановить. Во время внезапного налета на типографию полиция изъяла все пять тысяч экземпляров, но и тогда Утида не сдался. Он вынужденно вычеркнул из рукописи наиболее одиозные пассажи, и в ноябре книга под совершенно нейтральным названием «О России» все же увидела свет. А дальше произошло самое удивительное: Утида Рёхэй обратился в полнейшего русофила.

Собственно, сам он утверждал, что являлся таковым всегда и до сих пор его просто неверно понимали: «Я никогда не испытывал враждебных чувств по отношению к славянам. Не произносил резких, неприятных слов в их адрес, не играл на чувствах японцев, содрогающихся от страха перед Россией. Я буду счастлив, если действия России внутри страны и на дипломатическом поприще будут гуманны. Человечество должно быть мирным. Поэтому неверно было бы считать, что я думаю только о тех опасностях, о которых писал».

Чуть позже он разъяснял свою позицию, которая спустя какие-то полтора десятилетия ляжет в основу чрезвычайно популярной в Японии мировоззренческой «вилки» — гармоничного сочетания советофобии и русофильства: «По отношению к России, к русским у нас нет никаких дурных чувств. Грех лежит на русском правительстве». Путь искупления греха Утида видел только один: разгром России в неизбежной войне и смена этого правительства на другое, приемлемое для Токио.

Поскольку миролюбивый глава Кокурюкай оказался не в силах развязать войну самостоятельно, он решил сосредоточиться на подготовке кадров, которые могли бы пригодиться на полях сражений. Например переводчиков. Утида не уставал критиковать официальные власти и в этом вопросе: «Если среди наших дипломатов и находятся те, кто говорит по-русски, уровень у них хуже, чем у бродящих по Сибири японских проституток», а потому сам открыл языковую школу. Логично, что следующим шагом стало создание общества дружбы с Россией.

Его проект Утида представил в сентябре 1901 года — одновременно с первым вариантом «Гибели России» — влиятельнейшему политику, четырехкратному премьер-министру и автору японской конституции Ито Хиробуми. Тот согласился, и в 1902 году Японско-русское общество появилось на бумаге. Утида Рёхэй вошел в состав его правления вместе с несколькими представителями токийского бомонда, а формальным главой организации стал экс-посол в Санкт-Петербурге Эномото Такэаки.

Но времени до войны оставалось слишком мало — подружиться с Россией глава Кокурюкай и его сторонники не успели. Хотя пытались. Весной 1902 года Утида решил вступить в переписку с Главным штабом Военного министерства Российской империи и прислал один из номеров журнала «Кокурю» с предложением и впредь обеспечивать наших военных своей продукцией. Трудно сказать, зачем ему это было надо, но в любом случае ситуация напоминала сказку про лису и журавля. В центральном аппарате русского военного ведомства не нашлось ни одного специалиста, способного прочитать то, что прислал Утида, а к университетскому преподавателю японского языка Куроно обращаться почему-то не стали. 31 марта 1902 года начальнику Главного штаба генерал-адъютанту В. В. Сахарову пришлось доложить военному министру А. Н. Куропаткину: «В виду того, что в распоряжении Главного штаба нет лица, знающего японский язык, непосредственное ознакомление, согласно резолюции Вашего Высокопревосходительства, с содержанием журнала “Коку-ли” (так «Кокурю» значился в переписке. — А. К.) для Главного Штаба является невозможным»^{36}.

Журнал был отправлен для перевода в Хабаровск. Если бы Утида знал о такой реакции, он, возможно, окончательно разочаровался бы в возможностях дружбы с Россией и основал бы еще одну школу переводчиков — в Петербурге. Однако не похоже, чтобы он так уж разрывался между дружбой и войной. Он написал очередную брошюру, призывающую как можно скорее начать боевые действия, а чтобы правительство, как в прошлый раз, не нарушило его планов, опубликовал ее в корейском Пусане: «Сегодня, говоря о русских, мы можем говорить только о войне…»

О содержании «Гибели России» в российской столице стало известно от военно-морского агента в Токио капитана 2-го ранга А. И. Русина, который в мае 1902 года докладывал в Главный морской штаб: «Подобная деятельность Амурского общества достигла своего апогея в прошлом году изданием брошюры под заглавием “Гибель России”, стремившейся доказать, что Япония в случае столкновения с Россиею имеет все шансы на успех и потому должна без промедления вызвать войну. Брошюра была написана в таких резких выражениях, что японское правительство, вообще крайне снисходительное к подобным образчикам гласности (в особенности по адресу России), сочло нужным запретить и конфисковать издание, почему достать таковую брошюру трудно, разве за большую цену»^{37}.

К тому времени, когда капитан Русин писал эти строки, Утида уже переквалифицировался в русофила. Но… «Поскольку инициатором учреждения этого ЯРО был не кто иной, как Утида Рёхэй, — заметил Алексей Колесников, — то ренессанс отношений и расцвет торговли должен был начаться… после ожидаемой победоносной войны Японии с Россией». Так и случилось. Но это уже другая эпоха, другой зал нашего музея, а мы еще здесь не всё посмотрели.

Капитан Сорви-голова^{38}

Экспонат № 11

Триптих работы Ёсикуни «Самопожертвование капитана Хиросэ», 1904 год

У этого военного бога Японии с чудным для русского слуха именем — Хиросэ Такэо на первый взгляд не может быть ничего общего со средневековыми синоби. Хиросэ — историческая фигура, морской офицер, жил относительно недавно, свой подвиг совершил в 1904 году. Искусство ниндзюцу — в его традиционном понимании, как мы знаем, к тому времени окончательно кануло в Лету, и лишь формально этот человек занимался тем же самым, что и его профессиональные предшественники, — шпионажем. Но, собственно, этого и достаточно, ибо есть в Японии понятие, которое часто и легко объединяет несоединимое — Традиция. И пример Хиросэ Такэо — яркая иллюстрация этого явления в истории ниндзюцу.

В советское время людей, родившихся в 1917 году, принято было называть «ровесниками революции». Хиросэ Такэо родился в 1868 году и стал ровесником японской революции, вошедшей в историю как Реставрация Мэйдзи. Как раз тогда началась формальная передача власти от военного диктатора (сёгуна) императорскому правительству и стартовала грандиозная модернизация страны. При желании такое совпадение вполне можно объявить мистическим, тем более что в жизни Хиросэ оно отнюдь не единственное. Ему как будто суждено было стать героем новой, милитаристской Японии и бронзоветь в этом образе до конца Второй мировой войны, в определенном смысле продолжив линию судьбы «идеального героя» — полузабытого, но вновь возвеличенного в эпоху Мэйдзи полководца XIV века Кусуноки Масасигэ.

Когда сёгунат потерпел поражение, а монархия была «восстановлена» (потому и Реставрация, а не Революция), этот средневековый самурай был вознесен на пьедестал воинской доблести. Сначала в фигуральном смысле, а затем, после победы в первой Японо-китайской войне, в буквальном — в виде грандиозного памятника в европейском стиле, возведенного прямо напротив императорского дворца. Причиной внезапной героизации и всеобщего почитания в масштабах страны стала фанатичная верность Кусуноки императору Годайго во время непримиримого противостояния того с сёгунатом — прямая аналогия с событиями Реставрации напрашивалась сама собой. В 1336 году Масасигэ, его младший брат и небольшая дружина оказались окружены врагами и в этой безвыходной ситуации вынуждены были совершить сэппуку и пронзить друг друга мечами. Погибли оба, и, в соответствии с одной из легенд, перед тем как вскрыть себе живот, Кусуноки-младший признался Кусуноки-старшему, что хотел бы семь раз возродиться в мире людей, чтобы раз за разом поражать врагов страны. Со временем эту фразу приклеили к устам старшего брата (ему — более харизматичному, она шла больше, а может, и правда, это он ее придумал), а «страну» заменили на «императора». Лозунг «Семь жизней за императора!» стал девизом солдат Японии, сражавшихся и умиравших за своих божественных монархов, начиная с похода в Китай 1894–1895 годов и заканчивая безумными атаками камикадзе в конце Второй мировой войны. Когда Кусуноки был еще жив, император Годайго даровал ему необычный герб: хризантема (императорский символ), наполовину погруженная в воду. Эмблема, названная кикусуй (кику — хризантема, суй — вода. Вспомнили название сакэ?), означала, что род Кусуноки поддерживает императорскую династию подобно тому, как волны поддерживают на плаву цветок, и победить природу невозможно. С началом последней японской войны кикусуй стал особенно популярным символом среди военных, и сразу несколько подразделений смертников — моряков и летчиков получили такое название. Да и сегодня сувениры с кикусуй чрезвычайно популярны среди японских правых.

Обо всем этом не было бы смысла здесь вспоминать и рассказывать, если бы не сразу два важных обстоятельства. Во-первых, Кусуноки Масасигэ считается (и судя по имеющимся источникам, справедливо) одним из первых специалистов по использованию синоби в Японии. Строго говоря, сам по себе иероглиф — нин в японских исторических документах впервые появляется в воинской повести XIV века «Тайхэйки», рассказывающей о подвиге Кусуноки, и сразу в понятном нам значении: речь идет о задействовании Масасигэ диверсантов в войне против врагов императора^{39}. «Тайхэйки», а следом и два специализированных трактата о ниндзя — «Бансэнсюкай» и «Сёнинки» с завидной категоричностью утверждают, что Кусуноки активно и умело руководил синоби. Поэтому, несмотря на неподтвержденность (и скорее всего, на неподтверждаемость) этой версии, Кусуноки возводят в число наиболее важных для развития ниндзюцу исторических персонажей. Сын же Масасигэ — Масанори, продолживший дело отца, упоминается и вовсе в связи с особой школой ниндзюцу, полученной в наследство: Кусуноки-рю.

Во-вторых, согласно той же «Тайхэйки», после самоубийств братьев Кусуноки их примеру последовали 50 самых близких (возможно, и самых информированных в отношении ниндзюцу Кусуноки-рю) их вассалов и сослуживцев. Однако среди тех, кто выжил и потом сопровождал Масанори и двух других его братьев — Масацура и Масатоки, наверняка нашлись и синоби — ведь кто-то же поддерживал на плаву не только императора, но и школу? Через 11 лет после смерти отца Масацура и Масатоки оказались в аналогичной ситуации и тоже погибли, а с ними еще три десятка его единомышленников^{40}. Погибла ли при этом школа? Кусуноки Масанори прожил относительно долгую жизнь и теоретически мог оставаться хранителем тайного знания. До сих пор существуют люди, считающие себя наследниками этого знания, у них есть свои последователи, а в конце XIX века, при жизни Хиросэ Такэо, таких вряд ли было меньше. Вот с одним из таких дальних наследников клана Кусуноки спустя полтысячелетия и свела судьба молодого моряка.

Дом Хиросэ на острове Кюсю сгорел во время подавления восстания «Последнего самурая» — Сайго Такамори в 1877 году. Семья бывшего низкорангового самурая перебралась поближе к Токио, а восемь лет спустя юный Такэо поступил в столичное военно-морское училище Цукидзи. В 1888 году училище перевели в окрестности Хиросимы — на остров Этадзима. Там преподавателем Такэо стал капитан-лейтенант Рокуро Ясиро. Сошлись эти молодые люди (Ясиро был старше Такэо всего на восемь лет) на почве увлечения дзюдо. Оба были выпускниками недавно открытой школы Кодокан, которая быстро завоевывала популярность по всей Японии, оба показывали серьезные успехи в этом новом единоборстве. Можно предположить, что Рокуро рассказал своему младшему коллеге и о том, что является прямым потомком одного из вассалов знаменитого Кусуноки Масасигэ — из числа тех, кто выжил в бесконечной резне далеких времен. Именно Ясиро Рокуро стал первым наставником Хиросэ Такэо в искусстве шпионажа.

Окончив училище далеко не в рядах отличников (64-е место в рейтинге среди восьмидесяти выпускников), но с высоким третьим даном черного пояса по дзюдо, Хиросэ отправился на службу во флот, а Ясиро, тоже оставивший училище, во Владивосток — как разведчик, с документами прикрытия на имя одного из многочисленных в русском Приморье японских коммерсантов^{41}. В 1894–1895 годах и Ясиро, и Хиросэ участвовали в войне с Китаем, оба были награждены, но мысли обоих устремлялись значительно севернее. Рокуро даже успел перед войной начать учить Такэо русскому языку и был приятно поражен упорством, пусть пока и бесплодным, своего бывшего курсанта.

Сразу после окончания боевых действий Ясиро отправился в русскую столицу — на этот раз как военно-морской агент (так тогда называли атташе) Японии, а Хиросэ, еще год промучившись с варварским наречием, в планах на 1897 год записал себе под № 1: «Самое усердное изучение русского языка»^{42}. Его мечта сбылась. Руководство военно-морской разведки, впечатленное, как и Ясиро, рвением не самого способного, но добросовестного и усидчивого офицера и с учетом ходатайства его старшего друга, отправило его в июле 1897 года в Петербург — вслед за возможным наследником школы Кусуноки-рю исполнять завет ее основателя: «Когда не знаешь положения дел у противника, выработать план трудно. Поэтому знать положение дел у противника жизненно важно… И в мирное время следует посылать синоби в разные провинции, заставляя их собирать сведения о тамошних нравах и обычаях. Поспешно такие вещи не делаются»^{43}.

Хиросэ и не спешил.

По пути к новому месту службы капитан почти повторил маршрут знаменитого восточного вояжа цесаревича Николая Александровича в 1890–1891 годах, только наоборот. Он посетил Китай и Индокитай, а в Россию въехал через Европу — через Францию, Германию в Царство Польское. Утомленного впечатлениями разведчика на вокзале в Петербурге тепло встретил старый друг и наставник — капитан 3-го ранга Ясиро, сопроводивший его на свою квартиру на Пушкинской улице. Следующие два дня ушли на представление японским дипломатам и сотрудникам Морского министерства Российской империи, против которого Хиросэ предстояло работать. На третий день — 28 сентября атташе посольства Отиаи Кэнтаро познакомил моряка с некой мадемуазель Сперанской — «старой девой двадцати девяти лет», преподававшей японским дипломатам русский язык^{44}. Весь следующий год Хиросэ слыл ее примерным учеником. Но в конце лета 1898 года во время празднования своих именин учительница недостаточно почтительно высказалась в адрес императора Мэйдзи. Ученик, задетый словами неотесанной варварши, вспылил, нахамил ей и отказался далее считать ее своей учительницей. Сперанская плакала, каялась, просила прощения, но поздно: разведчик уже достаточно овладел русским языком, чтобы найти себе новую преподавательницу, а с весны 1899 года Хиросэ Такэо стал еще и студентом Санкт-Петербургского университета.

Здесь рассказ о биографии будущего покорителя женских сердец (под воздействием чар божественного капитана и по сию пору находятся некоторые отечественные дамы) необходимо поставить на паузу и кое-что объяснить.

Известные сегодня трактаты и наставления синоби прошлого, начиная с Фудзибаяси Ясутакэ, жившего в XVII веке, не подтверждают расхожего мифа о существовании традиции активного использования женщин в шпионском ремесле. До начала ХХ века ни как разведчики и агенты, ни как источники информации, получаемой от них «втемную», прекрасные создания не представляли особой ценности для разведки. Уж скорее в них таилась опасность непредсказуемости — главного врага любого системного занятия. А разведка — это именно система, служба. Случай с капитаном Хиросэ можно считать одним из первых примеров, когда свежесложенные легенды уверенно повествуют об успехах шпиона, достигнутых именно за счет умелого использования мужских чар. Правда, скорее всего, это именно легенды, а зафиксированный в документах и весьма удачный пример профессиональной эксплуатации женской темы появился много позже — лишь в ходе борьбы советской контрразведки против японцев, начавшейся четверть века спустя. Но эта история еще ждет нас впереди, а потому вернемся к Хиросэ Такэо.