Дениз Мина

Обвинение

Denise Mina

Conviction

* * *

Copyright © Denise Mina, 2019

© Анастасия Измайлова, перевод на русский язык, 2022

© Оформление. Т8 Издательские технологии.

© Издание на русском языке. ООО «Издательство „Омега-Л“», 2023

Пролог

Просто говори всю правду. Так учила я своих детей. Какая же глупость – учить таким вещам детишек. Смысл говорить всю правду без веской причины. Я перестала этим заниматься, и, должна сказать, ощущения потрясающие. Лучший выбор за всю мою жизнь. Обманывай, снова и снова, придумай себе новое имя и прошлое, что тебе нравится, а что нет – просто сочини все от начала до конца. Так намного проще. Но вот я снова, против собственной воли, рассказываю правду. И на то есть веская причина.

Я была еще совсем девчонкой, когда впервые загубила свою жизнь, сказав правду. Тогда буквально на днях умерла мама. А в саду у нас собирались мужчины и выкрикивали оскорбления в сторону дома – все потому, что я сказала правду. Все стали рассуждать о том, что не так со мной и мне подобными. Кое-кто настолько обозлился, что пригвоздил к моей входной двери кошку.

А какой-то мужчина за это вломился в мой дом и попытался убить меня.

Так что я прикусила язык и сбежала. Я поменяла имя, стала скрытной и настороженной. Я запечатала ту часть своей жизни и больше никогда о ней не говорила вслух. Когда в разговоре всплывало что-то даже отдаленно касающееся того случая – пожары, Гретхен Тайглер, футбол, – я либо выходила в уборную, либо меняла тему. Я не воспринимала это как ложь – просто я была уже не Софи Букаран. Я была Анной Макдональд, и те события меня никак не касались. Я чувствовала себя в безопасности.

Когда кругом все голосят, а ты измотана и ужасно напугана и весь мир тебя ненавидит, то просто прикусить язык – уже роскошь.

Но вот я снова заговорила. Целую книгу написала об этом для вас. Безо всякого героизма. Я не какой-нибудь отважный разоблачитель, который и не против, что его будут по гроб жизни преследовать, если в глубине души он знает, что постоял за правду. Правду я рассказываю совсем по другим причинам. Не таким похвальным, но, возможно, более понятным. И в этом вся правда.

1

Тот день, когда моя жизнь разбилась вдребезги, начинался неплохо.

Случилось это ранним ноябрьским утром, и проснулась я без будильника. Я была довольна собой. Пошла на уступки, и все ради семейной терапии: я Хэмиша не бужу в шесть утра по будильнику, а он не рубится весь вечер в «Кэнди краш» на телефоне, не обращая внимания на детей.

Я уже заранее предвкушала этот день. Меня ждал скачанный на телефон «тру-крайм»-подкаст, и я слышала о нем хорошие отзывы. Я собиралась послушать первую серию, попробовать эту историю на вкус, пока собираю всех в школу, а потом упиваться ею за муторной домашней тягомотиной. Хороший подкаст всему как будто придает многослойную текстуру достославных миров. Я противостояла ассирийскому вторжению, забирая вещи из химчистки. Наблюдала, как торжествовало правосудие над коварным убийцей, покупая нижнее белье.

Я смаковала предвкушение, лежа в постели, глядя на плывущий рябью по потолку уличный свет, слушала, как включается отопление и почтенная хранительница дома постанывает и поскрипывает костьми. Я встала, натянула свитер, влезла в шлепки и выползла из спальни.

Я обожала вставать раньше всех, пока в доме тихо и я могу в этом застывшем мире в одиночестве почитать или послушать подкаст. Я знала, что все тут. Я знала, что все в безопасности. Можно расслабиться.

А Хэмиш возмущался. Говорил, что это как-то жутковато. Зачем я ныкаюсь по дому в одиночестве? Зачем вообще я столько времени провожу в одиночестве? Проблемы с доверием, заключил семейный психолог.

Я попыталась Хэмиша утешить, мол, Ну я же не убийство твое замышляю. Только прозвучало это, видимо, не слишком утешающе. На самом деле, Анна, это даже враждебно по отношению к Хэмишу, если взглянуть на это с его точки зрения. Да неужели? (Это я уже враждебным тоном сказала.) Враждебно, значит? Мы еще немного обсудили этот момент. Дурацкая система. Нам обоим было грустно, и настроены мы были враждебно. Наши отношения переживали предсмертные муки.

Я на цыпочках прокралась по коридору, огибая самые скрипучие половицы, чтобы заглянуть к девочкам. Обе спали, каждая в своей постели, а на стульях у кроватей была разложена школьная форма, носки вложены в туфли, и галстуки уже под воротничками. Надо было мне подольше там побыть. Больше я их не увижу такими невинными.

Я пошла по коридору обратно. Дубовые перила, выпиленные ровно под мою ладонь, мягкой спиралью тянулись от верхнего этажа к нижнему, повторяя лестничный изгиб, как огромный марципаново-желтый змей. Они вели в просторную прихожую, где входную дверь обрамляли мраморные колонны, а пол был выложен мозаикой с фамильным гербом Хэмиша. Дом купил еще прапрадед Хэмиша в 1869 году. Купил совсем новехоньким у Грека Томпсона[1].

Хэмиш ужасно гордился своим происхождением. О моем же он не знал ничего. Не могу этого не подчеркнуть. И говорю я об этом не только затем, чтобы его оградить, раз уж теперь все вышло наружу. Он был старшим барристером и надеялся получить назначение на судейскую скамью, подобно своим предкам. Он бы не стал всем этим рисковать только ради меня.

Когда мы встретились, я была Анной, новенькой временной секретаршей из какой-то там Глуши-под-Абердином. Выбирая Хэмиша, я действовала крайне обдуманно. И я его любила, надо сказать, даже сейчас люблю – временами. Но я нарочно выбрала мужчину постарше, обеспеченного и респектабельного. Человека, любящего поразглагольствовать, сыплющего фактами и мнениями. Он оказался идеальным прикрытием.

Хэмиш родился в этом самом доме и ни разу никуда не переезжал. Его семья всегда так или иначе служила системе правосудия Шотландии, вот уже двести лет. Он не любил выезжать за границу. Писателей читал только шотландских. Мне это казалось таким странным. Пожалуй, даже несколько экзотичным.

Тем утром в прихожей было холодно. Я прошла в ослепительно-белую немецкого дизайна кухню и заварила себе крепкий кофе. Достала телефон. Многосерийный «тру-крайм»-подкаст назывался «Смерть и Дана». Описание гласило: «Затонувшая яхта, тайна убийства семьи на борту до сих пор не разгадана…»

О да: занудный тон, секреты, убийства – тут было все. А случилось происшествие еще в то время, когда мои девочки были совсем малышки, время надувных батутов и ожидания у школьных ворот, в тишине, среди неизменной когорты мамаш, отрешенных от внешнего мира. Об убийстве я до этого не слышала.

Я налила себе большую кружку кофе, уселась, положила телефон перед собой на кухонный стол и нажала «плей». Я рассчитывала на захватывающую, полную рисков историю.

И даже не подозревала, что вот-вот опять столкнусь с Леоном Паркером.

2

Серия 1: «Смерть и Дана»

Привет.

Меня зовут Трина Кини, и я один из продюсеров MisoNetwork. Добро пожаловать на подкаст «Смерть и Дана».

Согласно отчету французской полиции, это подозрительно странное дело закрыто. Они его и раскрыли. В убийстве трех членов одной семьи обвинили Амилу Фабрикасе. Но Амила Фабрикасе не могла этого совершить: многочисленные свидетели, камеры слежения и паспортный контроль с использованием отпечатков пальцев показали, что на момент убийств она была в самолете, направлявшемся в Лион. Убийства мог совершить только кто-то из пассажиров.

В тот самый вечер состоятельное семейство – отец с двумя детьми – ужинали на борту собственной яхты по имени Дана. Экипаж по настоянию отца отослали на берег, и на яхте остались лишь члены семьи.

Из порта судно вышло под покровом темноты. Паруса никто не ставил. Радио и навигационные огни не включал. И все же Дана обошла коварные песчаные отмели залива Пертуи Бретон и, отклонившись на 32°, взяла курс на Атлантический океан. Пройдя с десяток километров в открытое море, яхта затонула вследствие взрыва в корпусе судна. Все трое пассажиров на борту погибли.

Так что же там могло случиться? Почему же власти так упорно настаивали на том, что, скорей всего, не соответствовало правде? И почему никто так и не обжаловал приговор?



У Трины Кини был мягкий южнолондонский акцент, низкий тембр, певучая манера речи. Закинув ноги на соседний стул, я потягивала вкуснейший кофе.



Еще задолго до того, как Дана затонула, она имела репутацию прóклятого корабля. Суеверные телеведущие немедленно за это уцепились и объявили, что ее затопление только подтверждает слухи о проклятии. Месяц спустя таинственные подводные съемки на месте крушения, казалось бы, стали еще одним тому подтверждением.

Но давайте отмотаем к самому началу и очертим место действия.

Иль-де-Ре – это новомодный курорт на западном побережье Франции. История у острова своеобразная. Это вытянутый плоский остров, буквально отмель между Ла-Рошелью и Бискайским заливом. За всю его историю он большую часть времени был отрезан от материка и крайне беден. Экономика держалась на добыче соли и перевозках преступников. Именно из Сен-Мартена, столицы этого острова, французские заключенные отбывали в каторжные поселения Новой Каледонии и Гвианы. Из Сен-Мартена отправляли Дрейфуса на остров Дьявола. Отсюда переправили Анри Шарьера, автора «Мотылька», в 1931 году на плавучей тюрьме.

Будучи бедным и отрезанным от мира, остров оставался неразвитым. Он сохранил свои булыжные мостовые, выжженные солнцем загородные домики под терракотовыми крышами, с выкрашенными в бледно-зеленый или голубой дверьми и ставнями.

Летом из-под мостовых пробивались высоченные розовые мальвы, и город стал объектом Всемирного наследия ЮНЕСКО. Но теперь население разбогатело, и все благодаря мосту.

В конце 1980-х годов с большими затратами был возведен протяженный автомобильный мост, соединяющий остров с Ла-Рошелью. Отдыхающие Франции стали понемногу открывать для себя этот девственный остров. Он превратился в камерный курорт, без помпы, скромных масштабов. Приятный климат, теплый, как на юге Франции, но прохладнее благодаря атлантическому бризу, усмирявшему зной. Гор на острове нет. Велосипедные дорожки повсюду.

В последующую пару десятилетий все больше людей стали тянуться к жизни простой, на фоне буколических пейзажей. Туда переезжали кинозвезды, музыканты, экс-президенты компаний и промышленные магнаты. Началась нешуточная конкуренция за домики. Даже самые скромные подскочили в цене, а потом стали вообще на вес золота. Бедные рыбацкие домишки оказались заброшены, и только изредка туда заглядывали высокопоставленные отдыхающие, которые ходили под парусами к марине в центре города. Магазины перестали торговать кониной с инструментами, теперь там продавались «Гуччи» и «Шанель». Вокруг витал дух достатка.

Местные противились. Дотла сжигали загородные домики. Приезжие подавали жалобы о домогательствах и предвзятом отношении.

Одна семья утверждала, что их просто выжили с острова. Но по большей части все шло тихо-мирно.

В тот день, когда Дана пришвартовалась в Сен-Мартене, многие любители парусного спорта ее заметили и любовались ею. Это было прекрасное судно.

Дана была не из разряда частных яхт, которые сразу приходят на ум: никаких вам плазменных панелей и взлетно-посадочных площадок или белых диванов с мини-барами в четыре этажа. Это был парусник, шхуна. А у шхун сомнительная репутация. В былые времена пираты с приватирами облюбовали шхуны за скорость хода. У шхун были высокие мачты и изогнутый нос, который низко сидел над водой, как съезжающий оружейный ремень у ковбоя.

Так что Дана была знаменита своей красотой. Когда-то ее окрестили «самым страшным проклятием на воде», и в 70-х о ней сняли фильм в лучших традициях «Ужаса Амитивилля». Как этот фильм и многие другие хорроры того времени, «Проклятие Даны» сейчас смотрится аляповато, но в те дни фильм имел большой успех, равно как и книга, его вдохновившая. Дурная слава яхты следовала за ней по пятам, вызывая волну интереса, куда бы она ни причаливала.

В тот день она причалила в Сен-Мартене, пришвартовалась с носа и кормы и спустила сходни.

К яхте подошла молодая пара, с виду как из двух разных миров. Девушка была стройная загорелая блондинка итальянской внешности. Одета она была в платье от Миссони, без рукавов, по щиколотку длиной, и сандалии. Сопровождал ее долговязый подросток в мешковатых шортах, кроссах и безразмерной футболке. Один свидетель даже решил, что мальчишка был фанатом хорроров, которому вдруг посчастливилось наткнуться на Дану, поскольку на футболке у него был принт из культового хоррора «Затащи меня в ад». По словам свидетеля, тот сначала подумал, что мальчишка, видимо, ужасно рад увидеть знаменитую шхуну. Он очень удивился, когда мужчина с похожим лицом и тем же цветом волос – очевидно, отец – помахал мальчишке с яхты. Он еще подумал, интересно, это отец купил яхту в угоду мальчишке или мальчишка футболку надел для него. Эта мысль никак его не отпускала.



Я сидела расслабившись, закинув ноги на стол, и пила такой крепкий кофе, что даже чуточку вспотела. Я уже начала было отвлекаться на предстоящие домашние дела, и тут Кини сказала:



На самом деле эти двое были брат и сестра, и приехали они к отцу, Леону Паркеру, владельцу яхты.



От неожиданности я подскочила на стуле – наверное, послышалось. Я еще спросонья совсем, утро раннее. Решила, это сонный мозг меня дурит, что имя Леона мне просто послышалось. Я много лет о нем не вспоминала, и меня застало врасплох то, что его имя всплыло именно сейчас.



Он пригласил обоих своих детей в Сен-Мартен прокатиться с ним вместе на Дане. С тем, чтобы отпраздновать двадцать первый день рождения старшей, Виолетты. Дети были практически незнакомы. Они родились в разных странах от таких разных матерей. Леон совсем недавно второй раз женился и пытался сколотить семью из хаоса своего прошлого, вполне возможно, что по настоянию новой жены. Поведение его свидетельствовало о том, что он значительно изменился.

Он хотел угостить детей ужином на яхте и преподнести своей дочери восхитительное антикварное бриллиантовое колье, знаменующее ее совершеннолетие.



Я сидела в по-утреннему стылой комнате и все еще не верила своим ушам, стараясь убедить себя, что я просто ослышалась, но пульс мой неуклонно набирал обороты. Как будто кровь в моих жилах признала его раньше разума.



Сходни опустились, и с яхты спешно сбежала молодая женщина. С собой у нее была сумка с вещами; она прикрывала рукой правый глаз, а капитан что-то кричал ей вслед.

Это была Амила Фабрикасе, она работала на яхте шеф-поваром.

Амила умчалась так быстро, что загремели металлические сходни. Этот грохот привлек взгляд многочисленных свидетелей. Она продралась сквозь толпу и побежала в город, остановившись у кафе спросить официанта, где можно вызвать такси до аэропорта. Он потом показал, что она прикрывала глаз рукой, сама мертвенно-бледная, вся дрожит, а из-под руки, прикрывшей пол-лица, текут слезы и капают с подбородка. Официант насильно усадил ее и вызвал такси. Казалось, будто ей очень больно, – он подумал, что она повредила глаз, и предложил взглянуть, если она захочет. Но она не хотела. Он помог ей сесть в такси до аэропорта, и она его поблагодарила.

Тем временем на Дане капитан рвал и метал. Семья собралась на праздничный ужин, а шеф-повара и след простыл. Он позвонил в бюро по найму, где нанял Амилу, и потребовал прислать замену, но стоял самый разгар сезона, и свободных кадров не нашлось. Он оставил много гневных сообщений на автоответчике Амилы, настаивая, чтобы она вернула деньги: зарплата была выплачена ей наличными в начале круиза. Крайне нетипичная практика, и капитана это выставляло в дурном свете. Амила забрала с собой всю оплату. И так и не перезвонила.

Дети видели, как убежала Амила и как ей вслед кричал капитан, но тут их отец спустился по трапу, они все обнялись и отправились на прогулку по городу, пока капитан бушевал и распоряжался об ужине.

«Ле Копан» – ресторан, включенный в рейтинг «Мишлен», – согласился предоставить суп буйабес, хлеб, мясные закуски, сыры и салат. Буйабес – это рыбная похлебка. Как и все крестьянские блюда, сперва это было простейшее блюдо, но теперь рецепту следуют неукоснительно. Обыкновенное рагу из рыбы следует заправить свежеприготовленными мидиями, крабом и чесночным хлебом – и добавить это все прямо перед подачей. Впоследствии это окажется важным для установления последовательности событий. Ресторан предлагал послать на борт су-шефа, чтобы тот подал буйабес как полагается, но капитан отказался. Леон Паркер хотел провести вечер без посторонних. Никаких су-шефов на яхте. Леон хотел побыть наедине с детьми.

Ресторан был так оконфужен из-за несоблюдения этикета подачи буйабеса, что сотрудники только спустя неделю признали, что ушли до того, как суп был подан.

А на суше Леон с детьми прошлись по городу и заглянули в кафе-бар за пивом и фантой. Владелец кафе вспоминал, что Леон много курил и болтал, что они все хором смеялись, но как-то напряженно.

А на Дану к тому времени в камбуз доставили ужин из «Ле Копан» – буйабес привезли в термосе с подогревом, готовый к подаче. Заправку же оставили на отдельной тарелке. Сыры были разложены по тарелкам, как и мясные закуски. Стол накрыли в роскошной парадной гостиной внизу. Леону еще не довелось ею воспользоваться, и он не мог дождаться ею похвастаться. Бутылку шампанского магнум положили на лед и отнесли на палубу, согласно указаниям Леона. Экипаж дожидался, пока вернется семья.

Завидев Паркеров, спускавшихся по пристани к яхте, капитан построил экипаж в приветственную шеренгу. Леон поднялся на борт последним. Он вручил капитану пару сотен евро и распорядился, чтобы тот сводил свою команду в бар футбольный матч посмотреть – Франция против Германии в полуфинале Чемпионата Европы. Сказал, чтобы раньше одиннадцати не возвращались.

И капитан все сделал, как ему велели. Он отвел своих людей в ближайший бар, и они до самого конца смотрели матч. Потеснив Германию, Франция победила и обеспечила себе выход в финал. У французского экипажа выдался отличный вечер. Они успели перехватить по пицце и вернулись к пристани в десять минут двенадцатого.

Но Даны уже след простыл. Никого из Паркеров живыми больше не видели.

Сигналов с яхты не поступало, но вот что видели гости близлежащего ресторана на крыше; солнце село примерно в половину десятого. Люди видели, как кто-то отдал швартовы, но уже стемнело. На Дане загудел мотор, и яхта вышла в открытое море.

Когда топ мачты проплыл мимо панорамного ресторана на крыше, всего в семидесяти метрах, зеваки проводили ее бурными аплодисментами. Но ужинающие с опытом мореходства заметили – тут что-то не то.

Навигационные огни на яхте были потушены.

Если судно на ходу, огни должны быть непременно зажжены: на грот-мачте, на носу и корме, и цветные бортовые огни – красный на левом, зеленый на правом так, чтобы другие корабли видели, в каком направлении движется судно.

Двое наблюдателей всерьез обеспокоились и позвонили в береговую охрану – предупредить, что на Дане что-то неладно. Кто-то вышел в море без огней. Предположительно, неопытный судовладелец без навыков или понимания правил. Береговая охрана попыталась связаться с яхтой, но морскую радиосвязь тоже отключили.

Дана вырулила прямо в Атлантический океан, наперерез большому фарватеру. Довольно опасное дело без радиосвязи, ведь современные контейнеровозы огромны, а ходят вслепую. Они полагаются на радиосвязь и предупреждают малые суда, чтобы те держались в стороне.

Каким-то чудом Дана без происшествий пересекла фарватер, но теперь береговая охрана следила за ней из соображений безопасности.

Это привлекло внимание других кораблей.

Ближайший контейнеровоз выставил смотрового наблюдать за Даной, пока туда не добралась береговая охрана. Много позже, когда Амилу уже осудили за убийства, у смотрового взяли интервью для документального фильма. Он рассказал, что видел.



Тут звучание сменилось, сразу чувствовалось качество объемной студийной записи. Мужчина говорил на безупречном английском с густым голландским акцентом.



– Да, мы много раз пытались с ними связаться, но ответа не было. Меня попросили подняться на мостик и следить за яхтой, пока не придет береговая охрана. Ночь стояла ясная, и у меня был бинокль. Я четко видел очертания яхты, пока мы подходили, но на борту ни души. Так, ладно. Странная сложилась… хм… ситуация. Огни не горели, даже на топе мачты, хотя мотор так и не заглушили. Я видел выхлопные газы, да и яхта шла по прямой. Может, перебои с электроснабжением? Не знаю. Но пока я наблюдал, яхта просто топором ушла под воду.

Я видел, как она взяла и прямиком ушла под воду. Даже осознать не успел. Все случилось так быстро, море сомкнулось над палубой, мотор испустил струйку дыма и ушел под воду, а там уже скрылся топ мачты, и водная гладь опять стихла. Яхта просто затонула и канула в воду.

Так странно. Мы все только посмеялись. Без понятия, что там была семья на борту. Мы решили, что яхту затопили намеренно, чтобы страховку получить, и плохо это обставили, так что их быстро раскроют. Вы не представляете, насколько дорогие эти суда, даже если простаивают у пристани. Вот мы и решили, что в этом все дело. Ведь понимаете, а что еще могло случиться?

И правда, что?

Амилу Фабрикасе обвинили и осудили за потопление яхты. В полиции нашли улики того, что та умела обращаться со взрывчаткой, и заявили, что она ее и подложила в машинное отделение Даны перед тем, как сойти на берег. О чем, по-видимому, даже не задумывалось следствие, так это о том, кто вывел яхту в открытое море. Сделать это можно было только будучи на борту.

Предположим, Леон Паркер подвыпил и после ужина решил выйти в море. Предположим, он забыл включить огни и радиосвязь – но даже так посетители ресторана на крыше заметили бы его за рулем. Однако они никого не заметили. Один свидетель видел одинокую фигуру на палубе, но сказал, что стояла та пригнувшись, будто крадучись, словно пряталась. Обставили все это под шумок.

Амилу выследили, обыскали, допросили и завели на нее дело. К состоятельным семьям никто не присматривался.

Полиция обделила вниманием и Леона, который пригласил своих детей и распустил команду, заплатив им наличными. Тот самый Леон, который мог и отдать швартовы, и вывести яхту в море. Леон, который отдал распоряжение капитану, чтобы ужин накрыли в парадной гостиной, на средней палубе, и это теплым июльским вечером, когда логичнее всего поужинать на верхней. Никто не задавался вопросом, вдруг это Леон убил свою семью. Полиция сосредоточила внимание на Амиле.

Леон тогда совсем недавно женился на наследнице весьма влиятельной семьи. Члены ее известны тем, что сторонятся прессы и имеют большие связи. Быть может, это они попросили полицию не заводить дело на Леона? Быть может, просто намекнули, что полиции следует поискать в другом направлении?



Я поставила подкаст на паузу. Я знала, что речь шла о моем Леоне. Моем друге Леоне.

Сердце подскочило к самому горлу. Я взяла телефон и открыла главную страницу подкаста.

3

На обложке было изображение Даны, висящей на стропах в сухом доке. Искаженная линзой фишай, яхта надвигалась красно-белым носом на зрителя, как дружелюбная собака, норовящая обнюхать камеру. Лакированная деревянная палуба поблескивала на солнце. Небо позади нее было бодряще-голубым, зимнее небо Лазурного берега.

А сбоку были расположены папки, и каждая помечена по номеру серии, к которой она относилась. «Эпизод 1», «Эпизод 2». Они были нарисованы в виде стопок документов, вид сверху, которые как будто скинули на стол. Только не на стол, а на фотографию яхты.

Я нажала на «Эпизод 1», и из папки выпала и развернулась на экране серия фотографий.

Вот и он: Леон Паркер.

Леон с широкой щербатой улыбкой, слегка постаревший.

Он обхватил за плечи двоих холеных детишек, долговязого светловолосого парнишку в безразмерной футболке и прелестную девушку в зелено-золотом шевроновом платье. Она ухмылялась, а на груди у нее красовалось увесистое бриллиантовое колье. Она касалась его средним пальцем, будто бы показывала фак на камеру. Для фото все трое поднимали тост с бокалами шампанского.

Леон Паркер погиб. Боже, как же печально. Я не видела его много лет, но когда такие люди умирают – это настоящая потеря для мира. Леон Паркер был одним из этих людей.

За эти десять лет он почти совсем не постарел. Он был высокого роста, под метр восемьдесят, в талии широковат, но тем не менее привлекателен для мужчины за сорок. Седина еще немного припорошила ему волосы, все такие же длинные и вьющиеся, растрепанные от соли приморья. Вихры седых волос на груди курчавились из-под широкого ворота рубашки, контрастируя с загорелой кожей. Он улыбался во весь рот, и видно было, что за резцом не хватает зуба. Он выглядел счастливым.

Я перевела взгляд с голубого неба позади, детей и бриллиантового колье на тонюсенькую самокрутку, тлевшую в руке Леона. Крутил Леон сам. Я видела, как он это одной рукой делал.

На фотографии он обнимал детей обеими руками, но предплечье отвел в сторону и держал сигарету поодаль, как будто не хотел, чтобы на них попал дым. Я буквально ощущала запах этого дешевого табака, тепленького, как подливка, и слышала его смешок в конце рассказа, который он наверняка сто раз пересказывал.

Мне не хотелось слушать дальше, но я решилась. И нажала «плей». Мне нужно было выяснить, что с ним стряслось.



Леон Паркер был тот еще персонаж. С этим никто не поспорит. Несмотря на все свои изъяны, повеселиться он уж точно умел. Родился он в семье, принадлежавшей к рабочему классу, из восточной части Лондона, работал на городской бирже, потом открыл свой бизнес. Он частенько ставил все на кон, сколачивал и спускал целые состояния.

После его смерти кто-то откопал коротенькое интервью для «Лондон тунайт». Записывали интервью на улице, в «черную среду» 1992-го, когда рухнул валютный рынок Лондона.



Среди грохочущих гудящих автобусов на оживленной лондонской улице репортер поставленным голосом, перекрикивая шум, спросил:

– Прошу прощения, сэр, вы сегодня тоже потеряли деньги?

– Все подчистую, – голос Леона звучал резковато и сипло. – Ужасно много потерял.

– Значит, тяжелый день у вас выдался? – Тон у репортера был безрадостный.

– Ну, как сказать… – Голос у Леона вдруг смягчился. – Везде-то не поспеешь, так ведь?

Он прыснул звучным смешком, восхитительным образом сочетавшим отчаяние и азарт. Репортер захохотал вслед за ним. Я вдруг заметила, что и сама заулыбалась.

Как же Леон смеялся, боже мой. Так мрачно и запальчиво, что можно было в этом смехе утопить охапку котят.

Его смех унес меня в то незапамятное лето в шотландском высокогорье, далеко на север по восточному побережью, за Инвернессом, минуя Блек-Айл, у самого Дорнох, где дряхлые холмы высоки и покаты, куда редкий поезд доедет, где погода на удивление приятная, а земли усыпаны заброшенными усадьбами, которые постепенно уходят обратно в землю.

В незапамятный замок Скибо.

4

Замок Скибо – это престижный курорт неподалеку от Дингуолла для членов закрытого клуба.

Замок совсем было обветшал, но в 1897 году его купил Эндрю Карнеги. Родом он был из Шотландии, эмигрировал в Америку, когда ему было десять, нажил там себе состояние и на тот момент стал самым богатым человеком в мире. Карнеги отстроил Скибо в стиле эдвардианского поместья и сделал из него дом на лето. Расположенный на двенадцати гектарах земли, он таил в себе все дорогие удовольствия: были там и ловля рыбы на мушку, и охота на оленей, и хождение под парусом, и сплав на каяках, и верховая езда, и превосходная кухня, и прекрасные комнаты. Были минеральные источники, где продавались непригодные «целительные» снадобья для несуществующих болезней. Именно там Мадонна устроила свадебное торжество.

Если смотреть с въездной дорожки, замок кажется громадным, но это впечатление обманчиво. Построен замок на крутом склоне. И он не просто громадный, он грандиозный – спроектированный так, что все технические помещения спрятаны под землей. Таким образом парадные комнаты не обременены хозяйственными помещениями, и можно смело делать вид, что в доме на двадцать спален нет ни одного чулана.

Этот уголок высокогорья просто кишмя кишит замками. У владельца модного универмага «Харрэдс» есть здесь замок. И у Боба Дилана. Здесь жила и королева-мать. Герцоги Сазерленды владели замком Данробин, открытым для посещений. В нем располагались довольно уютная чайная комната и музей, где не было упоминаний ни о зачистке территории, во время которой фермеров согнали с их собственных земель ради постройки прибыльных овцеферм, ни о том, как это привело к появлению экономических беженцев. В замке есть бюст Гарибальди из каррарского мрамора. Герцог провел с Гарибальди всего пару дней, но в то время тот уже приобрел громкую славу. Для девятнадцатого века это сопоставимо с автографом Джими Хендрикса.

Такое странное, скрытое от посторонних глаз место для странных скрытных людей, зачастую приезжих, выдающих себя за шотландцев. Эту местность так и наводняют выдумки. Мне там очень нравилось.

Леон Паркер гостил тогда в Скибо со своей подружкой-голландкой. Она была членом клуба, но не занималась ни охотой, ни хождением под парусом, не плавала и даже не ездила верхом. Она ходила на каблуках, царапавших дубовый паркет, и проводила время на источниках, попивая чайные снадобья в поисках, к чему бы придраться. Она была невысокая, темнокожая и очень красивая.

С Леоном мы пересеклись как-то поздним вечером у сарайчика под мусорные баки: я вышла на перекур, а он пошел прогуляться. Он попросил у меня сигарету, поскольку забыл свой табак в комнате. А я не могла послать его куда подальше. И так уже была на ножах с управляющим.

Тем тихим вечером мы стояли и курили. Я опасалась оставаться с ним наедине. Все время проверяла, чтобы было видно кухонное окно и всегда можно было позвать кого-нибудь на помощь. Не оттого, что Леон выглядел как-то враждебно, просто я тогда никому особенно не доверяла.

Мы немного поболтали о запрете на курение и как это только усугубило наши привычки. Он рассказал мне, как однажды так отчаялся в самолете, что проглотил табак и не один час потом мучился. Мы посмеялись.

Казалось, этого ему отчаянно не хватало.

Не помню, как все к этому пришло, но он мне рассказал очаровательную историю про нищего, которого он как-то видел рядом со своим отелем в Париже. Чумазый мужчина усаживался на тротуар, доставал из кармана чистую скатерть и расправлял ее перед собой. Потом из других карманов доставал себе нож, вилку и ложку с салфеткой, обустраивался поудобнее и выставлял табличку с надписью «Спасибо». Потом заправлял салфетку за воротник и сидел в ожидании. Пока Леон наблюдал, нищему подали обед из соседнего ресторана. На следующий день мужчина снова пришел, обустроился на том же месте, и ему опять подали обед, на сей раз из другого ресторана. Леон провел там четыре дня, и нищий никогда не уходил без обеда.

«Париж!» – подытожил он, как будто это имело значение.

Но история мне понравилась, и я ответила: «Да уж, Париж!»

После чего мы притихли и молча курили, наблюдая, как заходит солнце. А это надо было видеть. За небо тем летом ядовито-розовый закат боролся с темно-синей ночью. Озеро внизу посверкивало и серебрилось. Бассейн укрывал гигантский застекленный эдвардианский купол, и стекло мерцало розоватым отсветом солнца, скрывавшегося за холмы на западе.

В первый вечер мы от души посмеялись.

А на второй Леон опять пришел к мусорным бакам. Я забеспокоилась, что он меня превратно понял. Мы скованно поговорили о погоде, и он скрутил мне парочку сигарет в счет прошлого вечера. Табак со вкусом смородины с ванилью.

Служащим не дозволялось посылать гостей куда подальше или бить их подносами по голове, как я недавно выяснила – на свою голову. Характер у меня тогда был не сахар.

Но я хотела сохранить работу. Это было отличное место, работа хорошо оплачиваемая, удобное место проживания, безопасное и уединенное, приятный коллектив. Там я нашла близкого друга, Адама Росса. Члены клуба приезжали со всех концов света и по большей части были довольно милы. А если нет, то общался с ними наш управляющий, Альберт. Этот человек умел излучать стыд в радиусе десяти километров.

Обслуживание – это состязание сильных и слабых, говорил нам Альберт, и соблюдение формальностей – единственная наша защита. Непременно сохраняйте профессиональную дистанцию. Но вот она я, курю с нашим гостем у мусорных баков. Непорядок.

Леон почувствовал, что мне не по себе, и спросил об этом напрямую. Не против ли я, что он приходит со мной покурить?

Вопрос с подвохом, подумала я. Если я скажу, что не возражаю, он же на меня не набросится? Лучше уж задать встречный вопрос, так что я сказала: «А почему вы приходите покурить к мусорным бакам? Я бы ходила в курилку, если бы нам это дозволялось».

«Ну, – он смущенно улыбнулся, – та дама, с кем я приехал, моя девушка, она мне правда нравится и все такое, но она не слишком-то разговорчивая, понимаете?»

Я-то ее считала надутой свиньей, но ответила: «Да, мне такие встречались…»

«Когда я ей что-то рассказываю, как, например, эту историю про парижского нищего, она только растерянно спрашивает что-то вроде: „А зачем он скатерть расстилал“? Или: „А где он достал столовые приборы, он же нищий?“ Она не понимает».

Я сказала, может, она выросла в семье, где не рассказывали детям сказок.

«Ага. В упор не понимает. – Он выглядел расстроенным и только сильнее затягивался. – Говорит мне: „Вечно ты со своими рассказами, Ли-он. На каждый случай у тебя какой-нибудь рассказик найдется“». Он сказал это таким уничижительным тоном, пародируя ее акцент, но тут же отвернулся, не призывая меня ему вторить, а потом пробормотал: «В упор не понимает…» – казалось, он немного загрустил.

Я заметила, что в одном рассказе из «Тысячи и одной ночи» говорится именно о потребности рассказывать истории. Совершенно первобытная эта тяга к сказительству. И главный тут не слушатель, а рассказчик. В некоторых культурах замалчивание историй считается признаком душевной болезни.

«Тысяча и одна ночь – это как Али-Баба? Как детские пьесы?»

Я была в шоке. И разразилась длинной тирадой об этом сборнике, о коллективном авторстве и как благодаря нарастающему характеру повествования был создан целый мир: наслоение жизней, проживаемых одновременно и переплетающихся между собой. И жанры там все время чередовались – рассказы были и смешные, и жестокие, романтические и трагичные, как в жизни, заключила я, прямо как в жизни. Эти сказания писались до того, как рассказ свели к чему-то одному, до того, как создали жанры. Я сказала, как же это было глупо и узколобо со стороны западной культуры – свести все к одному персонажу. Я говорила с пафосом. Точь-в-точь как говорила моя мать – она преподавала литературу в Лондонской школе востоковедения и африканистики. Я рассказывала это, чтобы его впечатлить, ведь он был очень статный мужчина, и мне, наверное, хотелось ему показать, что я и сама не просто горничная.

Леон кивал и слушал дальше и с улыбкой говорил, что это занятно. Сказал, что знал одну женщину, которая только и делала, что старалась о себе не проронить ни слова, все из-за темного семейного прошлого. Сверхскрытная, сверхбогатая.

Мне кажется, я уже знала, о ком он, еще до того, как Леон произнес слово «нацисты», но только потому, что я тогда всегда была начеку. «Гретхен Тайглер, она тоже среди членов клуба?» – спросил он.

«Нет».

Гретхен Тайглер пыталась меня заказать. Из-за нее я и была в бегах. Я бы не работала в Скибо, если бы она была членом клуба.

Леон, по-видимому, удивился и спросил меня, склонив голову набок: «Откуда вы ее знаете?»

«Мистер Маккей держит нас в курсе». Прозвучало это глупо, будто Альберт зачитывал сотрудникам списки богачей, которые в клуб не входили.

Я заметила, что Леон улыбнулся и взглянул на мой рот. И я вдруг осознала, что мой акцент то и дело проскакивал. Все потому, что Леон был из Лондона – и я нечаянно стала имитировать его гласные. Хотя, по идее, я была горничной из Абердина.

Перепугавшись, я промямлила что-то наподобие, что нам не полагается общаться с гостями. И ему, наверное, пора возвращаться.

Леон выдержал паузу, после чего ответил: «Не». И поменял тему.

Он не допытывался о моих отношениях с Тайглер, но, возможно, и так уже понял, кто я. Поперек брови у меня тянется шрам, причем довольно заметный. Меня легко опознать, надо только знать, на что смотреть, а Леон был из Лондона. Он должен был быть в курсе случившегося. Такое трудно пропустить мимо ушей.

В общем, Леон закатил глаза и снова завел разговор о курении. Я думала, он просто наслаждается моментом со мной, своим новым другом, за сигаретой и болтовней. Чуть позже он поднял эту тему со словами: «А вообще, к черту этих нацистов. Они и так всем до хрена подгадили».

И мы оба посмеялись над этим. А потом смеялись над тем, что мы оба смеемся, как будто без всякого повода, но между нами установилось глубокое взаимопонимание, такое мимолетное, что хотелось продлить его смехом. Но момент прошел. Мы смахнули слезы, и он вздохнул, а я спросила: «Слушайте, Леон, а я рассказывала вам о том, как мальчишки искупались в солярном озере с ишаком?»

Глаза у него так и загорелись, и он прорычал «Аххххххх!», мол, выкладывай. Что я и сделала. История была хороша. В ответ он рассказал мне еще одну. Просто прелесть. Уже не вспомню, в чем там было дело, но история была такая коротенькая и округлая, и кончик аккурат заправлен в зачин.

Мы не маскировали под истории свое жизнеописание. Мы рассказывали их не для того, чтобы похвастаться или обозначить наше положение относительно общественного строя. Никакой такой ахинеи. Истории были призваны развлекать и рассказывались ради выкройки истории, ради истории как таковой, из чистой любви к сказу. Вся суть была как раз в историях и разнообразии форм этих самых историй. Округлые, спиралевидные, идеально дугообразные, взлетающие на 90° с посадкой в четыре ухаба, а одна его история, я живо помню, была прямо как абсурдистская ловушка для пальцев. И что бы дальше ни случилось, кем бы он ни оказался, между нами уже завязалась чистая дружба.

Я чуточку ему доверилась. А когда на следующий день никто не явился меня убивать, мое доверие еще чуть-чуть возросло. В тот день я пересекалась с мистером Маккеем, но про Гретхен Тайглер он и словом не обмолвился, а значит, Леон умолчал о моей оговорке.

На следующий день у мусорных баков он рассказал мне о своей дочери. Когда мужчины говорят о дочерях, это, как правило, завуалированный способ сказать, что они тебя не тронут. С матерями другая история. Разговоры о матерях могут по-всякому выстрелить. Леон ушел от матери девочки и бросил ребенка. Дочь росла в ужасных условиях, с наркозависимой матерью, и детство у нее было не из легких. Он узнал об этом много позже: расставание было болезненным, и он настолько погрузился в свои переживания, что забыл за ней присмотреть. Когда она появилась на свет, Леон был молод и не знал, что такое отцовство. Материально он их поддерживал, но дочь на него сильно взъелась. И поделом, считал он.

Говорил он откровенно и, по-видимому, искренне, он действительно себя за это корил. А еще я чувствовала, что он мне открывает свою уязвимую сторону. Он спросил о моей семье, и почему-то я ответила как есть. Мать умерла от рака груди, когда мне было семнадцать. Она была для меня целым миром. Отец покончил с собой, когда я была еще маленькой. Его я даже не помнила. Леон ахнул и сказал, что это просто ужасно. Но не предосудительно, а просто потому, что это страшное испытание. Он сказал, что моему отцу надо было просто переждать и все бы прошло; как правило, проходит. После чего он крепко затянулся, и столбик пепла вырос аж на полтора сантиметра. Такое ощущение, что он раздумывал над самоубийством и сам себя от этого отговорил. За это он мне еще больше понравился. Я так и не простила отца за то, что он совершил. Самоубийство – страшная зараза. Оно истребляет целые семьи, как раньше туберкулез косил целые улицы. И отец занес инфекцию в наш дом. Особенно под конец, когда она уже совсем слегла, мама страдала оттого, что он сделал. Временами то, что я вообще жива, казалось жестом протеста, как средний палец выкинуть назло трусливому отцу.

После этого Леон вернулся к себе.

Он приехал на неделю. И каждый вечер он выходил подышать, и мы курили и травили байки, хотя Леон и тишины не боялся, и всегда давал мне время покурить в одиночестве.

В последний вечер он пришел к мусорным бакам с двумя бокалами «Спрингбэнк» пятнадцатилетней выдержки. Сказал, что это самый лучший солод на свете.

Я поблагодарила его, и мы стояли, потягивая виски и наблюдая, как остервенело-розовый закат терпит поражение в битве над мусорными баками. Солод был и правда хорош.

Леон сказал, что простаки ведутся на дорогостоящий виски, но этот – самый лучший. Он рассказал длинную историю о миллионере, который отдал восемь кусков за одну-единственную бутыль солодового виски столетней выдержки и выложил фото бутылки в Сеть. Эксперты откликнулись на это и ответили, что той вискарни еще тридцать лет назад и в помине не было. Они взяли пробу и выяснили, что это дешевый купаж, а бутылку подделали. Леону очень нравилась эта история. Я не совсем понимаю, чем она его так увлекала. Окончив рассказ, он в изумлении рассмеялся, эдаким бурным гортанным смехом. Идущим из самой утробы, и Леон широко распахнул рот, выпуская порывистые раскаты смеха. А потом сказал мне: «Я как-то сам чуть столько же не отдал. Но что-то редкое нельзя просто купить. Кучу денег спустил, чтобы это понять».

Я хотела спросить, какого черта он тогда забыл в Скибо, только он мог этого не оценить, а мне он нравился, и я не стала. Он сам был при деньгах или это все его богатенькая подружка? По правде, это всегда оставалось загадкой. А потом у меня закончился перерыв, и виски кончился, и сигареты мы докурили.

Он повернулся ко мне, что было неожиданно, поскольку обычно мы стояли, созерцая пейзаж, но тут он обернулся, посмотрел на меня и сказал: «Анна, вы же выше этой работы. Обещайте мне, что уйдете отсюда».

А я и так отрабатывала последние смены. Меня уже попросили оттуда за тот инцидент с подносом и еще пару других, хотя, оглядываясь назад, я поражаюсь, как они это вообще допустили. Но этого Леон не знал, и мне он нравился, поэтому я решила поддаться.

«Ладно, я обещаю, – ответила я. – А вам не помешало бы уйти от этой ужасной голландки. Найдите ту, кому вы правда понравитесь».

Он усмехнулся, и я заметила щербинку у него за резцом. «А ей я разве не нравлюсь?»

«Ей ничего не нравится».

Он опять рассмеялся и, пожелав мне удачи, ушел.

Когда я вышла следующим утром на смену, Леона уже не было. Он уехал среди ночи без своей голландской подружки. Она стояла у ресепшена, ужасно злющая, пререкалась с персоналом из-за счета за горячие источники и требовала отвезти ее в аэропорт на лимузине. Меня послали наверх упаковать ее вещи. Стыдно сказать, но я плюнула ей в крем от La Mer. В то время я была той еще язвой.

Сидя теперь в своей сияющей немецкой кухне, пока дочки с Хэмишем спят наверху, а кружка кофе остывает у меня в руках, я смотрела на фотографию своего друга Леона. Новость о его смерти меня ужасно огорчила.

Горе – это шрам. Рубцовую ткань не так-то просто рассечь, но если все-таки удастся, заживает она тяжело.

Я решила, что мне надо бы поговорить с лучшей подругой, Эстелль, и что если рассказать ей о Леоне, каким он был отличным малым и что он для меня значил, то печаль немного отступит. И все это отойдет в прошлое. Она скоро должна была заехать за мной, мы вместе ездили на занятия по бикрам-йоге в полдесятого утра, но сейчас еще было рано. Я глянула на часы и вдруг сообразила, что уже начало восьмого. Пора было будить домашних и начинать привычный загородный понедельник.

А самой вернуться в пучину к своим привидениям.

5

Первый раз стук в дверь я услышала, пока собирала девочкам в школу обед. Я глянула на часы. Без пяти восемь. Решила, что это какой-нибудь заплутавший таксист или курьер пришел не по адресу.

Все домашние готовились на выход у себя наверху. В голове у меня крутились списки и расписания спортивных секций: у Джессики сегодня плавание, а у Лиззи спортзал. Джесс нужно дать купальник и шампунь, потому что от хлорки у нее чешется голова.

Я опять услышала стук в дверь, но в тот момент я в уме сверялась со списками и не хотела прерывать ход мыслей. Просто пропустила его мимо ушей.

Я взяла школьные рюкзаки и выставила их в прихожую, крикнула девочкам, что у них десять минут, пусть спускаются, потом пошла к сушильному шкафу, достала купальник с чистым полотенцем, завернула одно в другое и вернулась обратно.

Проходя по коридору, я вдруг моргнула и увидела Леона – как он смеется на фоне розовеющего неба. Воспоминание настолько живое, что у меня дыхание перехватило. Я припала к стене и осела, пытаясь отдышаться. Черт.

Я так ничего и не сказала о подкасте за завтраком. Хэмиш не знал, что я когда-то работала в Скибо, так что возможности вплести в разговор историю о Леоне у меня не было, да и вообще, мы практически не разговаривали.

Я стояла в прихожей, вспоминая Леона, и тут услышала, как в нашей спальне выше этажом у Хэмиша зазвонил телефон.

Зашаркали тапки – он понесся отвечать на звонок.

Как это меня разозлило. Когда звонила Хэмишу я, он просто сбрасывал звонок на автоответчик. Иногда он мне потом перезванивал. А иногда нет, и просто говорил, что не слышал звонка. Но когда бы ему ни звонили из офиса, он тут же отвечал. И вот сейчас он подорвался через всю спальню ответить на звонок аж в восемь утра. Забавная вещь корпоративное право. Звонили днем и ночью.

Я слышала его лихорадочный шепот, змеящийся вниз по лестнице. Потом услышала, как он захлопнул дверь и уединился за ней.

Меня это прямо взбесило, но оправдать гнев было нечем. Я запихнула купальные принадлежности в школьный рюкзак.

В парадную дверь опять постучали, на этот раз вполне намеренно. Три раза, с равными промежутками. Тук. Тук. Тук.

Я подошла к двери и потянулась к задвижке, но тут прихожая погрузилась во тьму.

Я оглянулась. На лестничной площадке стоял Хэмиш, загораживая свет из окна. Его силуэт был какой-то неправильный. Не в костюме с галстуком, а в какой-то непонятной футболке с ужасным воротничком и отвратительных бежевых брюках со складками. Я даже и не знала, что у него есть такая одежда.

– Что это на тебе такое?

Он не ответил. Лицо его терялось в темноте, и выражения я не могла разглядеть, но тут я заметила чемодан, стоявший у него в ногах; желтенький чемодан на колесиках. Который я убирала в подвал, после того как Хэмиш всего месяц назад вернулся с конференции в Сент-Люсие.

Тук. Тук. Тук.

И я поняла. Прямо за дверью меня ждало объяснение переменам его настроения, моей паранойе, всему. Я потянулась к ручке и открыла дверь.

Но ее я там увидеть не ожидала.

Мою лучшую подругу Эстелль, в новехоньком платье и с тонной макияжа на лице, который как-то не вязался с йогой в понедельник утром. И с собой у нее был маленький чемоданчик.

Нет.

Все не так.

Я оказалась не в той истории.

Я-то жила в семейной саге про парочку из сериала «С мая по декабрь» с двумя своенравными дочерьми. Наши проблемы были незначительны, дилеммы – комичны. Вот только оказалась я в совсем другой истории. Я оказалась в любовной истории, и даже не центральным персонажем. Я была тем самым «препятствием», которое преодолеет их любовь.

– Мамуля? – Джесс припрыжку пронеслась по лестнице мимо отца. – А можно мне на обед еще смузи?

Мне хотелось закричать, предупредить ее, воплем вырвать из настоящего и вернуть на мгновение назад, но прихожую как будто залило осколками, и я не решалась даже рот открыть.

6

Я не горжусь тем, как я себя повела.

Это невозможно описать, не выставив меня какой-то ненормальной и помешанной. Так унизительно. Я бы с радостью все это опустила, но что случилось потом – как я умчалась в Скибо и прочее, – встанет на свои места, только если объяснить, какое выдалось тогда кошмарное утро и насколько я была близка к веревке.

Расскажу все в зарисовках. Отредактирую, но не взвешенно, а в угоду себе. Не с тем, чтобы кого-то обмануть, – просто в чем-то о себе самой бывает тяжело признаться. А тут была смерть. Смерть требует подтасовки фактов, ведь сама по себе она невыносима.

Поэтому: вот вам крупицы, которые я в силах рассказать, с моей редактурой.

Девочки сидели за столом, уже одетые в школьную форму. Семи и восьми лет. Забавные такие финтифлюшки. Хэмиш объяснял им, что он теперь встречается с Эстелль и Эстелль переезжает к нам, а я переезжаю в какую-то убитую квартирку, которую он мне купил неподалеку. У мамочки полно денег, чтобы привести там все в порядок. Он помахал пачкой банкнот. Эстелль пока за столом не сидела, у нее еще не было места. Она стояла поодаль, дожидаясь, пока я освобожу свое. Она нерешительно улыбалась, стараясь расположить к себе девочек, в то же время избегая моего испепеляющего взгляда.

Хэмиш набросал свой план: девочки неделю прогуляют школу и поедут с ними в Португалию познакомиться с семьей Эстелль, чтобы «освоиться в новой обстановке». Девочки с опаской смотрели на Хэмиша. И я это видела. Он человек эмоционально отстраненный и властный, но Эстелль они всегда любили.

Хэмиш сказал, что насильно он их не повезет. Что выбор за ними. Может быть, они скорее захотят остаться со мной. Все посмотрели на мои ошеломленные опухшие глаза, на окровавленную и припухшую правую руку (я ударила ею об стену. А не упомянула я об этом, потому что звучит это просто ужасно). Или, может, они больше захотят съездить в веселое ноябрьское путешествие вместе с жизнерадостной парой. Выбор он оставляет за ними. Одной всего семь лет, другой восемь. Они самостоятельно даже носки себе не могли выбрать, а ведь они все запомнят и будут всю оставшуюся жизнь проигрывать в уме эту сцену.

Я вдруг как будто перенеслась в анекдотичную историю, которую девочки потом об этом сочинят. Он сказал нам выбирать между ними, а мы ведь еще дети, просто ужасно. А мама, помнишь маму? Мама просто сидела и смотрела, как папа заставлял нас выбирать. Бедная мама, помнишь маму?

Не такой я собиралась быть мамой. Конечно, я могу сыграть покорную забавы ради на вечеринке, но дочерей так растить я не намерена.



Смена сцены: Эстелль в слезах вытряхивает сахар из волос и с глаз. Ей так сильно досталось сахарницей, что на лбу краснел опухший полумесяц. Сахарный песок прилип к губной помаде и мерцал, точно блестки. В наступившем молчанье тихонько хихикала Лиззи, а Джесс шипела на нее «хватит».

Затем было сказано много слов, по большей части в адрес Эстелль, и их уже назад не взять и не забыть. По итогу мне за это стыдно больше всего, потому что все эти слова принадлежали мне. Не стоило такого говорить, ведь детям с ней еще всю жизнь жить. К тому же, в чем бы она ни провинилась, я поступала хуже. Хэмиш был еще женат, когда я забеременела.

Лиззи от метаний сахара и криков была просто в восторге. Она сидела вытянувшись и смотрела во все глаза. Джесс, как старшая, не разделяла ее бурного энтузиазма. Но ей тоже было забавно, или я это уже додумываю ради самоуспокоения? Скорее всего.

Хэмиш повел Эстелль в другую комнату. Я хотела было схватить его за руку, но Эстелль вдруг круто развернулась, брызжа во все стороны сахаром. «Только попробуй ударь его!»

Я отпрянула. Ни разу в жизни я не ударила Хэмиша. Да, я злая и, наверное, немного пугающая, но я его ни разу не била. Хэмиш выглядел пристыженным. Не знаю, чего он там ей наболтал.

Я оглянулась и увидела, что девочки сидят за столом и терпеливо дожидаются, чтобы кто-то навел тут порядок. И смотрели они на меня.

Хэмиш не знал, кто я такая. Он не знал, что я живу с фальшивым удостоверением. А значит, я не могла подать в суд и получить опеку над девочками, ведь меньше всего на свете я хотела, чтобы они узнали, кто я на самом деле. Ни за что. Я хотела оградить их от этого, а потому, что бы Хэмиш ни выкинул, мне оставалось только смириться.

Вот кем я была для детей: я сказала им, пусть едут. Сказала им бросить меня. Я сказала, что их папу чуточку занесло, но раз уж он все решил, делать нечего. Джесс вжалась в стул. Я стиснула ее руку. Ничего. Все будет хорошо. Просто что-то меняется. Но мы же сильные женщины, правда? Я посмотрела на них, и они непонимающе смотрели в ответ. Никакие они не женщины. Еще совсем девчушки. Но я настояла, и они повторили, что мы сильные женщины. И я сказала им, что я этого не хочу. Что я не хочу уезжать от них ни на секунду, но под обстоятельства порой приходится подстраиваться или же тратить кучу времени и сил, надеясь, что они подстроятся под тебя.

Спокойным тоном я сказала им, пусть едут и постараются развеяться. Семь ночей, всего-то. А если станет невмоготу, то у меня всегда с собой телефон, а у Джесс есть мой старый, и стоит мне позвонить, я приеду и заберу их. Займет это всего пару часов. Просто держите телефон заряженным и звоните. Я дала им с собой заряженный пауэрбанк.

Джесс сказала:

– Но ты же не любишь ездить за границу.

– Ну, ради вас я как-нибудь потерплю, – ответила я. Без понятия, как смогу куда-то выехать по старому паспорту, когда я числюсь пропавшей без вести и считаюсь умершей.



Смена сцены: мы с Хэмишем на кухне вдвоем. Хэмиш в шоке смотрит на мой рот и ждет, что я еще скажу. Я ничего заранее не репетировала, и не то чтобы такие мысли постоянно крутились у меня в голове, но стоило открыть рот, как они сами полились. Желчные вещи: я обосру все твои туфли, когда ты уедешь. Грубые вещи: ты ничего для этого мира не сделал, твое умственное развитие закончилось в Кембридже, ты ничего не смыслишь в искусстве.

На последнее он жутко разозлился.

Потом он сам выдал тираду: ты витаешь в облаках, ты представляешь угрозу для нашего дома, ты глубоко надломленный человек. В общем-то да, он привел весомые аргументы. Характер у меня не сахар. Но потом он мне припомнил конкретные случаи, когда я вела себя грубо, эгоистично, когда закрывалась в себе. Как в тот раз, когда он изливал мне душу, говоря о чувстве собственной никчемности, как вдруг заметил книгу у меня на коленях и догадался, что я читала ее под столом. Он назвал меня бесчувственной сукой.

Я перестала слушать, что он говорит, и просто наблюдала за ним. Глаза сощурил, щеки горят. Я смотрела, как он шлепает губами, брызжет слюной. Вспомнила, как просыпалась с ним в одной постели, зная, что он меня ненавидит. Как выходила из ванной и надевала одежду на мокрое тело, чтобы он не видел меня голой, потому что чувствовала на себе его строгий оценочный взгляд. Как он бросал на меня взгляды за столом, и я знала, что я ему отвратительна.

Мне вдруг даже захотелось от него отделаться:

– Мне надо в туалет.

– Вот, вот оно! Ты закрываешься, Анна.

Он пошел за мной следом в уборную и обвинил в том, что я «все время сбегаю что-то там почитать», как будто это худшее, что можно сделать в самом разгаре ссоры.

В прихожей я заметила стул и подумала, вот бы взять его и как шарахнуть им по голове, но я же все-таки леди. Да и вообще, не стану доставлять Эстелль такого удовольствия.

7

Я закрылась в ванной. Ощущала я себя такой беспомощной, взвинченной, что мне любым способом нужно было заглушить этот шум в голове, но только не при девочках. Им со мной и так приходится нелегко. Я сказала себе: надо выдержать еще один час, вот и все, а там уже можно обдумывать что угодно. Но хотя бы ненадолго мне надо было отвлечься. Я села на край ванны, кое-как воткнула наушники и нажала на «плей».



Мог ли сам Леон Паркер совершить что-то настолько ужасное? Мог ли он убить свою семью и совершить самоубийство? И зачем? Полиция Франции не задавалась такими вопросами. Но в убийствах на Дане прослеживаются неотъемлемые специфические признаки истребления целой семьи.



Есть что-то приятно успокаивающее в том, чтобы слушать рассказы о людях, которым в жизни повезло меньше, чем тебе. Жалость – ложная добродетель. Это мне и нравится. В каком-то смысле это способ самоутверждения, самовозвеличение за счет умаления других. «Тру-крайм»-подкасты для такого отлично подходят, но иногда таких, кто опустился бы ниже тебя, еще поискать надо. Я пока не перебила всю свою семью и себя заодно. Уже неплохо.

Истребление семьи – преступление своеобразное. В подобных случаях человек, как правило мужчина, убивает всю свою семью, а затем и себя.

Термин «истребление» тут наиболее уместен, поскольку все происшествия объединяет крайне обстоятельный подход к убийствам. Они буквально перегибают палку: зарежут, а потом еще сожгут. Застрелят и утопят. «Истребители» находятся на взводе и просто-напросто перегибают с убийствами. Сначала всех перебьют, а потом сжигают умерщвленное семейство вместе с домом.

Лично мне в убийствах на Дане видится та самая печать страстного исступления, присущая истреблению. Это непохоже на поступок недовольного сотрудника без четкого мотива, за исключением неубедительной привязки к радикальным политическим взглядам, на чем сошлась французская полиция.



«Истребители» семейств делятся на четыре типа.

К первому относятся удрученные члены семьи. Это до крайности амбициозные люди, чья личность строится исключительно на достижениях. В их глазах семья их подвела: то ли жена растолстела, то ли ребенка выгнали из университета или обошли в каком-нибудь состязательном виде спорта. А поскольку члены семьи не справляются с порученной им ролью, в наказание «истребитель» их убивает.

На Леона это не похоже. Он был авантюрист. Он ратовал за то, чтобы испытывать судьбу, а не за достижения. Спортом его дети не занимались, и незадолго до случившегося не было никаких неудач, отчислений или чего-то подобного. Этот сценарий отпадает.

Еще один мотив – вражда. По такому сценарию часто один из родителей убивает детей своего бывшего партнера; так манипулятор в семье реагирует на то, что жертва делает рывок к свободе. Убийца выражает свою ярость через нарастающий поток угроз в сторону беглеца непосредственно перед убийством. Они ставят ультиматум с твердым убеждением, что если требование не выполняется, то, значит, тот, кому они желают зла, сам на себя навлек беду.

Опять-таки, к Леону это не относится. У него было двое детей от двух женщин. Властностью он не отличался, с обеми был в дружеских отношениях и недавно снова женился.