Эва Бьёрг Айисдоттир

Скрип на лестнице

Серия «Скандинавский нуар»



Eva Björg Ægisdóttir

MARRIÐ Í STIGANUM



Перевод с исландского Ольги Маркеловой



В книге присутствуют упоминания социальных сетей, относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской, и чья деятельность в России запрещена.





© 2018 Eva Björg Ægisdóttir

© Маркелова О., перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024



Она видит его далеко не сразу – сперва только слышит. Когда он поднимается, ступеньки скрипят. Шаг за шагом, осторожно. Он старается ступать мягко, не хочет никого разбудить – пока что. Если бы по ступенькам ночью вот так же поднималась она, она дошла бы до конца лестницы бесшумно. А он так не может. Ему ступеньки не знакомы так же, как ей, он не знает, куда лучше ставить ногу.

Она снова крепко, до боли зажмуривает глаза. Дышит глубоко, ровно. Надеется, что он не услышит, как колотится ее сердце: так быстро оно бьется только у человека, который не спит. Не спит и при этом очень боится. Она помнит, как папа дал ей послушать свое сердце. Он побегал вверх-вниз по лестнице раз, наверное, сто, а потом позвал ее: «Слушай, – сказал он. – Слушай, как быстро сейчас бьется сердце. Это оттого, что, когда мы двигаемся, организму требуется больше кислорода, и сердце старается обеспечить его», – объяснил он. А она сейчас лежит неподвижно – и все же сердце у нее бьется сильнее, чем тогда у папы.

Он приближается к ней.

Звук, который издает последняя ступенька, знаком ей – точно так же как шорох ветра на крыше и скрип двери внизу, когда мама приходит домой. Под веками у нее возникают крошечные звездочки. Они кружатся перед ней – так непохоже на небесные звезды, которые движутся лишь изредка, да и то, если очень долго за ними наблюдать. Если повезет. А ей как раз не везет. Она вообще невезучая.

И вот она ощущает, как он встал над ней. Его дыхание – пыхтение, как у старика. До ее ноздрей долетает запах сигарет, и она понимает: стоит ей только поднять взгляд – и она увидит темно-серые глаза. Она машинально чуть-чуть натягивает одеяло, чтобы лучше спрятать лицо. Но сама она спрятаться не может. Вероятно, как раз это маленькое движение ее и выдало: он понял, что она не спит, а только притворяется. Как будто это важно.

Это вообще никогда не бывало важно.

* * *

Эльма не боялась. Но чувство было похожее: ладони вспотели, сердцебиение участилось. Также нельзя было сказать, что она нервничает. Нервничала она, когда ей надо было говорить на публике: тогда она краснела – и не только лицом (тогда красноту можно спрятать под слоем пудры), но и на груди и шее. Эти красные пятна были отчетливо видны.

Когда Эльма в десятом классе пошла на свидание с Видаром, она нервничала. Пятнадцатилетняя девчушка с пятнами на груди и слишком накрашенными глазами, которая украдкой выбралась вон из дому и надеялась, что родители не услышат, как за нею закрывается входная дверь. Она подождала его на углу улицы, и оттуда он забрал ее. Он сидел на заднем сиденье: сам был еще слишком молод, чтобы сидеть за рулем, – машину вел его друг. Они недолго ехали и едва успели перекинуться парой слов, как Видар прижался к ней и засунул свой язык ей в рот. Она раньше не целовалась, ей казалось, что этот язык большой и наглый, но она терпела. Друг вел себе машину, а они целовались – и она замечала, что он порой подглядывает за ними в зеркало заднего вида. Она позволила Видару щупать ее, но только в одежде, и притворилась, что ей нравится. Они тогда ехали по той же самой улице, по которой она ехала сейчас: в динамиках «Лайфхаус», в багажнике сабвуфер. «There’s nothing else to lose, there’s nothing else to find»[1]. Вспомнив прошлое, она содрогнулась.

Перед родительским домом тротуар потрескался. Она припарковала машину и какое-то время смотрела на эти трещины, представляла, как они становятся все глубже, все шире, пока ее «Вольво» в конце концов не поглощают зыбучие пески. Эти трещины были там со времен ее детства. В ту пору они, конечно, были меньше, но ненамного. А в синем доме напротив жила Силья, и они с ней часто играли на тротуаре. В одной из их игр самая большая трещина была гигантским ущельем, полным раскаленной лавы и языков пламени, которые тянулись к ним.

Сейчас в синем доме – который был больше не синий, а белый – жила семья с двумя мальчиками. Оба были светловолосые, со стрижкой как у маленьких принцев Валиантов. А где живет Силья, она не знала. В последний раз она разговаривала с ней года четыре назад. Или больше.

Она вылезла из машины и зашагала по направлению к дому. Перед тем как открыть дверь, она бросила взгляд на трещины на асфальте. Сейчас, более двадцати лет спустя, кануть в них казалось не такой уж плохой мыслью.



Несколько недель спустя

Проснулась Эльма от ветра. Долго лежала, глядя в белый потолок своей квартиры, и слушала завывание за окном. Когда она наконец вылезла из кровати, время было уже не раннее, и она едва успела машинально накинуть одежду и выбежать вон из дому, прихватив с собой банан, покрытый коричневыми пятнами. Едва она вышла, резкий холодный ветер тотчас принялся щипать ей щеки. Она застегнула куртку, надела капюшон и поспешила вперед. Тротуар в темноте освещали уличные фонари, и после ночного мороза весь асфальт искрился. Скрип ее шагов отдавался эхом в тишине: в то поздненоябрьское субботнее утро прохожих на улице почти не было.

Всего несколько минут назад вышла она из тепла квартиры и уже дошла до светло-серого здания, в котором находилась полиция города Акранеса. Эльма взялась за холодную дверную ручку и постаралась дышать ровно. Зайдя внутрь, она оказалась у столика дежурной, за которым пожилая женщина разговаривала по телефону. Ее светлые волосы были растрепаны, а лицо загорелое, как будто дубленое. Она выставила вверх указательный палец с красным маникюром, тем самым веля Эльме подождать.

– Йоуи, родной, я ему передам. Я понимаю, что мириться с этим нельзя, но в полицию на такое не заявляют, это же бродячие коты, так что я бы посоветовала тебе позвонить в ветеринарные службы… Йоуи… – Женщина слегка отдалила трубку от уха и послала Эльме извиняющуюся улыбку. – Ну, родной, я ничем не могу помочь. В следующий раз окно закрывай, когда в магазин выходишь… Да, я понимаю, что эти марокканские ковры стоят сумасшедших денег… Ну, Йоуи, мы с тобой позже побеседуем. До свидания, родной. – Она положила трубку и выдохнула: – На Нижнем Мысу от этих бродячих кошек просто спасу нет! Тот мужичок вышел на пару минут в магазин, а окно оставил открытым, – и к нему залез какой-то котяра, напустил лужу и навалил кучу прямо на старый ковер в гостиной! Не повезло мужичку. – Женщина покачала головой. – Но довольно об этом… Тебе я чем могу служить, милая моя?

– Да, здравствуйте. – Эльма откашлялась и вспомнила, что зубы она сегодня не чистила. На языке у нее до сих пор ощущался вкус банана. – Меня зовут Эльма. У меня назначена встреча с Хёрдом.

– Да, я тебя знаю, – ответила женщина, встала и подала Эльме руку. – Меня зовут Гвюдлёйг, но можно называть сокращенно: Гюлла. И ради бога, проходи в помещение. Куртку снимать не надо. Здесь в вестибюле ужасно холодно, я уже которую неделю жду, пока нам починят батарею, но у нашей полиции на такую роскошь явно средств не хватает, – устало проговорила она. – Как поживают твои родители? Они, наверное, рады, что ты вернулась в родной дом. Таков уж наш Акранес: здесь лучше всего на свете, и многие возвращаются сюда, когда понимают, что в столице жить не слаще. – Эту тираду Гюлла выпалила единым духом, без пауз. Эльма терпеливо ждала, пока она закончит.

– Они хорошо живут, – ответила она, как только получила возможность вставить слово. При этом она пыталась вспомнить, не была ли знакома с Гюллой раньше. С тех пор как она пять недель назад переселилась в Акранес, она постоянно попадала в такие ситуации: совершенно незнакомые люди останавливали ее на улице и заговаривали с ней. Чаще всего оказывалось достаточным просто кивать и улыбаться.

– Ах, прости, я так много болтаю, но ничего, ты привыкнешь. Ты меня, конечно, не помнишь, а ведь мы были соседями по подъезду, когда ты была еще девчушкой шести лет. Я помню, какая ты была хорошенькая, когда в первый день пошла в школу – с таким большим портфелем на спине, – продолжила Гюлла и рассмеялась.

– Да… об этом я кое-что припоминаю – то есть о портфеле, – произнесла Эльма. Она смутно увидела перед внутренним взором эту желтую махину, которую прицепили ей на спину и которая составляла, наверное, четверть ее собственного тогдашнего веса.

– И вот ты вернулась, – улыбнулась Гюлла.

– А то как же! – сконфуженно ответила Эльма. Такого сердечного приема она не ожидала.

– Ну, наверное, я лучше провожу тебя прямо к Хёрду, он предупредил, что он тебя ждет. – ИГюлла жестом позвала Эльму за собой. Они прошли по застеленному линолеумом коридору и остановились у двери с маленькой металлической табличкой, на которой было выгравировано: «Хёрд Хёскульдссон».

– Насколько я знаю Хёрда, сейчас он нас не слышит, потому что нацепил наушники и слушает радио. Когда он работает – у него постоянно на ушах этот аппарат, прямо не знаю, как так можно. – Гюлла вздохнула, а затем громко постучала в дверь. Не дожидаясь ответа, она сама открыла.

За письменным столом сидел человек и сосредоточенно смотрел на экран компьютера перед собой. Наушники были как раз там, где и предполагала Гюлла. Заметив движение, тот человек поднял глаза и поспешил вынуть устройства из ушей.

– Здравствуй, Эльма, добро пожаловать, – сказал Хёрд с дружеской улыбкой на лице. Он встал и подал ей руку через стол, а потом предложил сесть. Ему было уже хорошо за пятьдесят, волосы тронуты сединой, и неприбранные седые пряди обрамляли его вытянутое лицо. Эльма заметила, что пальцы у него были изящные, а ногти ухоженные. Она представила себе, как он по вечерам сидит дома перед телевизором и орудует пилкой. Она непроизвольно спрятала свои собственные руки в коленях, чтобы не были видны обкусанные ногти.

– Стало быть, ты решила вернуться домой, в Акранес, нам всем на радость, – сказал он, глядя на нее, и откинулся на стуле, скрестив пальцы на груди.

– Ну, можно сказать и так, – ответила Эльма и выпрямила спину. Она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которую вызвали к директору школы за какую-то провинность. Она ощутила, как щеки у нее запылали, и стала надеяться, что он этого не заметит. Хотя это было маловероятно: утром она не оставила себе времени на то, чтобы нанести макияж, и сейчас румянец ничто не скрывало.

– Я знаю, что в Рейкьявике ты работала в полиции в отделе расследований; у нас так удачно сложилось, что один сотрудник как раз собрался попробовать подняться по карьерной лестнице в столице, так что ты попадешь, так сказать, на его место. – Он наклонился вперед и подпер щеку рукой. – Должен признаться: когда мне позвонил твой отец, я удивился. Прости за любопытство – но что именно сподвигло тебя вернуться, после пяти лет в Рейкьявике?

– Ну, наверное, я просто по Акранесу соскучилась, – ответила Эльма, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно убедительнее. – Я уже давно подумывала вернуться, – добавила она. – У меня же здесь вся родня. А потом здесь продавалась квартира, которая мне понравилась, вот я и подумала: «Надо брать!» – Она улыбнулась, надеясь, что такой ответ устроит собеседника.

– Понимаю. – Хёрд спокойно кивнул, но потом продолжил: – Скорее всего, мы не сможем предложить тебе такие же условия или такой же темп, как в столице, но я тебе гарантирую: хотя Акранес на первый взгляд кажется тихим городком, у нас тут хлопот хватает. Под поверхностью здесь таится много чего, так что скучать тебе не придется. Заманчиво, да?

Эльма кивнула, не понимая, всерьез он говорит или нет. На ее собственный взгляд Акранес и был именно таким тихим городком, каким казался на первый взгляд.

– Как тебе наверняка известно, я начальник отдела расследований, а значит, работать ты будешь под моим руководством. Здесь дежурства суточные, одновременно дежурят четверо полицейских, и у каждого дежурства есть старший. А еще в Акранесе располагается центральный отдел расследований по всей Западной Исландии. У нас дежурства обычные, дневные, как ты привыкла в столице. Давай, я быстренько покажу тебе наши рабочие места? – Он встал, открыл дверь и пригласил Эльму с собой.

Здание полиции в Акранесе не отличалось от зданий полиции в Рейкьявике – только здесь все было более малого масштаба. Здесь господствовала такая же казенная обстановка, как и в других государственных учреждениях. Пол был застелен светло-коричневым линолеумом, на окнах были белые жалюзи и светлые шторы. В кабинетах красовалась мебель из светлой березы. Хёрд указал ей на четыре камеры в дальнем конце здания. «Одна из них сейчас занята: вчера кто-то очень бурно провел вечер, но я надеюсь, что этот бедолага сейчас проснется, и его можно будет отпустить домой», – сказал он, украдкой улыбаясь, поглаживая густую ухоженную щетину у себя на подбородке. Он распахнул пустующую камеру, похожую на камеры в столице: маленькую вытянутую каморку с односпальной койкой.

– Ничего интересного: они везде одинаковые, – сказал Хёрд.

Эльма кивнула. Она часто видела такие же камеры в Рейкьявике: серые стены да жесткие койки, на которых никому не хотелось ночевать больше одного раза. Она пошла за Хёрдом в коридор, где начинались кабинеты. У одной двери Хёрд остановился, открыл и велел ей войти. Она подчинилась и окинула кабинет взглядом. Стол был маловат, но там было место для компьютера и всех других необходимых ей вещей. У стола были запирающиеся ящики, а в его дальнем конце помещался цветочный горшок. К счастью, рос в нем какой-то кактус, не требующий особого ухода. Хотя она однажды умудрилась и кактус загубить.

– А вот это будет твоя камера, – пошутил Хёрд. – На днях Гюлла отсюда все убрала. Пьетюр, твой предшественник, оставил после себя целую кучу документов и всякого мусора, но, я думаю, к понедельнику все будет готово.

– Выглядит отлично. – Эльма улыбнулась Хёрду. Она подошла к окну и выглянула. От стекла веяло холодом, и по ее рукам забегали мурашки. Напротив здания полиции стояли жилые дома. Унылые, грустные. В детстве она играла в подвалах этих самых домов. Коридоры там были большие, пустынные, воздух в них спертый, и пахло резиной, потому что в подвале для велосипедов хранились автомобильные шины. Просто отменное место для детских игр.

– Ну, вот, собственно, и все, – сказал Хёрд, потирая руки. – А давай посмотрим, может, там уже и кофе сварили? Должна же ты выпить хотя бы одну чашечку кофе перед тем, как пойдешь домой.

Они вошли в кафетерий. За маленьким столиком сидел мужчина, который представился как полицейский Каури. Он сообщил, что другие дежурные все уехали на вызов: в многоквартирном доме на всю ночь до утра затянулось шумное застолье, к неудовольствию соседей.

– Ты еще почувствуешь, как же хорошо вырваться из столичной толчеи к нам, в глушь, – сказал он спустя некоторое время. Когда он улыбался, вокруг его темных глаз образовывались морщинки – лишь черные зрачки посверкивали. – Правда, теперь у нас тут больше не глушь, сейчас наш городок, что называется, переживает подъем. Дома продаются как горячие пирожки. Все хотят в Акранес – вот оно как! – Он громко рассмеялся.

– Во всяком случае, для меня это будет какое-то разнообразие, – ответила Эльма, не в силах удержаться от улыбки: когда этот человек смеялся, он был так похож на персонажа какого-нибудь мультфильма!

– Хорошо, что ты войдешь в наш коллектив. Сказать по правде, мы переживали, что Пьетюр уходит, он же в нашем полицейском управлении самый опытный. Но после десятков лет работы ему захотелось перемен: у него появилась жена в столице, а дети – те оба уже выросли и уехали. – Хёрд налил в две чашки кофе, и одну подал ей. – Ты пьешь с молоком или с сахаром? – спросил он, выставляя на стол фиолетовый молочный пакет.



Когда Эльма снова вышла на улицу, уже немного рассвело, но уличные фонари еще горели. Сейчас машин на улицах стало больше, ветер утих. Со времен ее детства Акранес изменился. Город разросся, жителей стало больше, – но все же она ощущала, что на самом деле все как прежде. Акранес оставался маленьким городком – всего примерно семь тысяч жителей, – и изо дня в день тебя встречали одни и те же лица. Когда-то эта мысль казалась ей невыносимой. Словно мир пытался удержать ее в заточении в крошечном пузырьке воздуха, когда вокруг столько всего другого. А сейчас впечатление от этой мысли было прямо противоположным. Эльма ничего не имела против того, чтобы снова влезть в пузырик и забыть про мир вокруг него.

Шла она медленно, понимая, что дома ей предстоит целая куча дел. Она все еще обустраивалась в квартире, во владение которой вступила только в прошлые выходные. Располагалась квартира в небольшом доме: восемь квартир на двух этажах. В детстве Эльмы на том месте не было домов. Там был большой луг и иногда лошади, которых Эльма угощала старым хлебом. А сейчас там был целый новый район: и многоквартирные дома, и частные, – и даже детский сад. Ее собственная квартира была на цокольном этаже, а перед ней – большая терраса. Подъездов было два: по четыре квартиры на подъезд, но Эльма толком не успела познакомиться ни с кем из соседей. Однако она знала, что в квартире напротив живет молодой парень, которого она пока не видела, а выше этажом живет Баурд – мужчина в летах, председатель домового комитета, и бездетные супруги средних лет: те дружелюбно кивали ей при встрече.

Вся неделя ушла на покраску стен, и сейчас большая часть мебели была расставлена по местам. Мебель и утварь происходили из разнообразных случайных мест. Много всякой всячины она нашла на барахолке: старый сундук с резным цветочным узором, торшер с пожелтевшим абажуром, четыре кухонных стула, которые она сейчас расставила у старого стола, происходившего из родительской гостиной. Ей показалось, что в квартире стало уютнее, но, когда в гости заглянула мать, ее выражение лица дало понять, что это отнюдь не так. «Но, Эльма, у тебя же тут все такое… цветастое, – сказала она, и в ее голосе слышались ноты обвинения. – А куда делась вся мебель из старой квартиры? Она же была такая красивая, изысканная».

Тогда Эльма пожала плечами и, притворяясь, что не видит выражения лица матери, небрежно бросила, что продала всю мебель, когда уезжала из столицы. «Надеюсь, тебе хотя бы заплатили за нее прилично», – ответила на это мать, а Эльма лишь улыбнулась: на самом деле это было далеко от истины. А окружение этих старых вещей ей нравилось. Это все были вещи или хорошо знакомые ей, или обладающие, в ее представлении, интересной «биографией».

– Здравствуйте, – сказал Баурд, тот мужчина в летах, живущий выше этажом. Эльма была настолько погружена в свои мысли, что не сразу заметила его. Он стоял перед домом и притаптывал ногой отставшую тротуарную плитку перед подъездом.

– Здравствуйте. – Эльма вежливо кивнула.

– Вы не забыли, что завтра вечером собрание? – произнес он, когда она проходила мимо него.

– Собрание? – Эльма развернулась и вопросительно посмотрела на него.

– Ну, общее собрание жильцов. Эти плитки надо привести в порядок, они тут все поотставали. Нам поступило предложение насчет работ, и мы будет голосовать по этому вопросу, – пророкотал он, хмуро посмотрев на нее. Взгляд у Баурда был колючий, и он всегда зорко следил за всеми жильцами со своего балкона. Родители рассказывали Эльме, что его жена несколько лет назад умерла после долгой болезни. На протяжении недели, которая минула с тех пор, как Эльма въехала в эту квартиру, Баурд при любой возможности сообщал ей сведения о всяческих правилах, знание которых требовалось от владельцев квартир. Не оставлять личные вещи на лестничной клетке, даже на пару часов. По очереди пылесосить и протирать пыль в подъезде каждые две недели. А имена жильцов на почтовых ящиках и возле домофона должны быть напечатаны строго определенным шрифтом определенного размера. На палисадник распространялись те же правила, что и на подъезд: в нем не должно было находиться ничего несогласованного. Так что требовалось специально обсудить, какие вазоны закупить, чтобы поставить перед обоими подъездами, а также какие цветы в них посадить.

– Да, точно. Я не забуду, – радостным тоном проговорила Эльма, а про себя выругалась. Это собрание совсем вылетело у нее из головы – она бы лучше потратила воскресный вечер на что-нибудь другое. Два дня назад Баурд постучался к ней в дверь и дал ей распечатанную повестку собрания, вместо того чтобы просто бросить ее в почтовый ящик: очевидно, он боялся, что там про нее забудут.

До переезда она много лет жила со своим парнем, Давидом, в Западном районе Рейкьявика. Их квартира располагалась в районе Мелар, на втором этаже трехэтажного дома, и была маленькой, но уютной. Ей очень не хватало высокой рябины за окном. Это дерево в окне было как картина в раме, которая в зависимости от времени года меняла цвет. Лето было насыщенно-зеленым, осень красно-оранжевой, а зима – бурой или белой. Она скучала по той квартире – а больше всего скучала по Давиду.

Она остановилась у дверей, достала телефон и набрала СМС. Затем стерла его и снова написала то же самое. Некоторое время постояла неподвижно, а потом набрала номер Давида. Она знала, что толку от этого не будет, но, не раздумывая долго, отправила сообщение и вошла в квартиру.

* * *

В тот субботний вечер в зале самого популярного в городе ресторана все места были заняты: ведь больше людям было почти некуда пойти. Магнея выпрямила спину и оглядела публику вокруг себя. Она знала, что сегодня выглядит особенно хорошо. Черная комбинация плотно облегала тело, и мало кто мог отвести глаза от ее декольте. Она встретила взгляд Бьяртни напротив – и этот взгляд давал понять, что сулит этот вечер. Хотя лучше уж сидеть за столом с Бьяртни один на один, чем рядом со свекром и свекровью.

Они отмечали: Бьяртни наконец примет руководство фирмой от отца. Он работал там с тех пор, как закончил учебу в политехническом колледже, и, хотя этой фирмой владела его родня, все свои должности он заслуживал только собственным трудом. Он вкалывал с утра до ночи, и по вечерам, и в выходные, и несколько лет фактически руководил фирмой наравне с отцом. А сейчас он наконец принимает руководство уже официально. У него удвоилась зарплата – но вместе с ней и ответственность. Впрочем, сегодня вечером он собрался отдохнуть.

Официант принес бутылку красного вина и налил в бокал Бьяртни крошечную каплю. После того как Бьяртни попробовал вино и оценил его, официант разлил вино по бокалам, а бутылку оставил на столе.

– Так выпьем за нашего Бьяртни, – Хендрик, его отец, поднял бокал, – и за его неутомимое усердие. Сейчас его послужной список пополнился должностью директора фирмы, и мы – его родители – несказанно гордимся им, как, впрочем, и всегда.

Они чокнулись бокалами и пригубили дорогое вино. Магнея старалась, чтобы глоток получился маленьким и за крашеные алые губы попало лишь несколько капель.

– Я бы нипочем не оказался там, где я нахожусь сейчас, если бы рядом со мной не находилась эта прекрасная женщина, – произнес Бьяртни, с не вполне четкой дикцией. Пока они ждали его родителей, он выпил виски и, как и всегда после крепких напитков, быстро захмелел. – Я даже сосчитать не могу, сколько раз поздно приходил домой, потому что задерживался на работе, и ни разу, ни одного-единственного разу моя милочка не пожаловалась, хотя у нее тоже хлопот много. – Он взглянул на жену мечтательными глазами, а она послала ему через стол воздушный поцелуй.

Хендрик с довольным видом посмотрел на Аусу, но она не улыбнулась в ответ и быстро отвела взгляд с выражением недовольства на лице. Магнея про себя вздохнула. Она уже оставила все попытки завоевать расположение свекрови, – да, впрочем, со временем и перестала к этому стремиться. Сначала, когда они с Бьяртни только начали жить вместе, она старалась получше познакомиться с нею. Она прилагала усилия, чтобы, когда свекор и свекровь приходили в гости, ее дом был безупречен, пекла пироги и всячески пыталась понравиться – но все впустую. От Аусы она получала лишь все то же недовольное выражение, говорившее о том, что пирог пересушен, в ванной кафель неярко блестит или пол плохо вымыт. Что бы она ни делала – все равно она была недостаточно хороша для Бьяртни.

– Как в школе, Магнея? Ребятишки не проказничают? – спросил Хендрик. Его отношение к Магнее было абсолютно не таким, как у его супруги: она была ему симпатична. Возможно, в этом крылась одна из причин, почему Ауса ее недолюбливала. Хендрик при каждой возможности прикасался к Магнее, приобнимал за плечи или талию, целовал в щеку. В отличие от своей субтильной супруги, он был крупным и славился в Акранесе своей беспардонностью в бизнесе. У него была очаровательная улыбка, которую унаследовал и Бьяртни, и мощный, слегка грубоватый голос. С годами его лицо стало грубым и красным от регулярных возлияний. Ивсе же Магнее он был приятнее, чем Ауса, так что она не противилась его заигрываниям, тем более что выглядели они весьма невинно.

– У меня они обычно ведут себя хорошо, – ответила Магнея и улыбнулась ему. Тут подошел официант, чтобы принять у них заказы.

Вечер протекал гладко: Бьяртни с Хендриком беседовали о работе и о футболе, Ауса сидела молча, погрузившись в свои мысли. Магнея время от времени посылала отцу с сыном улыбки, порой вставляла в их разговор словечко, но в основном сидела молча, как Ауса. Поэтому она очень обрадовалась, когда вечер подошел к концу и они вышли из ресторана. На улице под тонкое пальто прокрался прохладный ночной воздух. Она взяла Бьяртни под руку и прислонилась к нему.

Остаток вечера они провели вдвоем.

И лишь когда Бьяртни заснул рядом с ней – из глубин ее памяти всплыло лицо. Она так и видела перед собой эти темные глаза, которые встретили ее, пока она обводила взглядом ресторан. Иеще долго она лежала в ночи без сна и силилась отогнать воспоминания, которые вставали перед ней как живые, стоило ей только закрыть глаза.



Акранес 1989

Папа много дней не возвращался домой, она уже перестала и спрашивать о нем. Когда она спрашивала, маме это не нравилось. И она поняла, что он не вернется. Много дней она наблюдала, как приходят и уходят разные люди, разговаривают друг с другом. Но ей никто ничего не говорил. Они глядели на нее, гладили по голове, но избегали смотреть ей в глаза. Но судя по тому немногому, что она услышала, ей не составляло труда догадаться, что произошло. Она знала, что в тот день, когда папа ушел из дому, он вышел в море на своей лодке. Она слышала, как вокруг говорят о катастрофе и шторме. Шторме, забравшем папу.

В ту ночь, когда он пропал, она вскочила оттого, что ветер громыхал железными листами на крыше, словно пытаясь оторвать их. Ей снился папа: живехонький, улыбающийся, с капельками пота на лбу. В точности как когда-то летом, когда он пригласил ее покататься на лодке. Перед сном она думала о нем. Папа как-то сказал ей, что если вечером перед сном думать о чем-нибудь хорошем, то и сны будут хорошими. Поэтому она и думала о папе: ничего лучше она и представить не могла.

Прошло много дней, и люди перестали заходить. В конце концов остались лишь они вдвоем с мамой. И мама ничего ей не отвечала, сколько бы она ни расспрашивала. Она лишь говорила что-то невпопад, отмахивалась, велела пойти на улицу поиграть. Порой мама сидела, уставившись в окно на море, и очень много курила. Гораздо больше, чем раньше. Ей хотелось сказать маме что-нибудь приятное, например, что папа просто заблудился и непременно найдет дорогу домой. Но она не смела: боялась, что мама будет сердиться. Поэтому она молчала и вела себя как послушная девочка: уходила играть, когда ей велели, старалась говорить как можно меньше, а дома пыталась пореже попадаться маме на глаза, чтобы не огорчать ее.

А тем временем живот у мамы все увеличивался.

* * *

Собрание жильцов вечером накануне затянулось. И не из-за большого количества вопросов, требовавших обсуждения, а из-за того, что все болтали, вместо того чтобы говорить по делу. Голосование провели лишь под конец собрания, а уйти, пока оно не закончится, Эльма не могла. Согласовали, кто будет заниматься ремонтом, а это значило, что взносы на общедомовые расходы временно повышались на десять тысяч крон. Вообще-то Эльма хотела проголосовать против этого ремонта, но не посмела, потому что большинство проголосовало за. Очевидно, эти плитки надо было срочно укрепить. А ей не хотелось, чтобы ее жизнь в новом доме начиналась с того, что она противопоставила бы себя другим жильцам. К тому же ее голос все равно составлял абсолютное меньшинство и ни на что не влиял.

После собрания она решила лечь в постель и поспать – это было бы самым разумным. Но она побродила бесцельно из комнаты в комнату и решила лучше заняться покраской гостиной: ведь она с самого переезда так и не прикасалась к банкам с краской. Поэтому заснула она очень поздно – смертельно уставшая и с пятнами краски на руках.

И вот она сидит за своим новым письменным столом в новом кабинете, и глаза у нее слипаются.

Она наклонилась вперед и бездумно уставилась на экран перед собой. Ей вспомнилась эсэмэска, которую она послала Давиду. Она представила себе, как он открывает ее, слегка улыбается и пишет ответ. Но это были лишь мечты: она прекрасно знала, что отвечать он не станет. Она на миг закрыла глаза и ощутила, как ее дыхание участилось и стало более поверхностным. Снова это давящее чувство – как будто стены со всех сторон смыкаются вокруг нее. Она сосредоточилась на дыхании.

– Хм-хм!

Она открыла глаза. Перед ней стоял человек, он протягивал ей руку: «Сайвар». Эльма быстро очнулась и пожала его большую ладонь. Она была на удивление мягкой.

– Я вижу, тебе кабинет выделили, – улыбнулся ей Сайвар. Одет он был в джинсы темного цвета и футболку, из-под которой виднелись волосатые предплечья; от него исходил слабый запах одеколона. Волосы у него были темные, на подбородке густая щетина. Его массивные брови и грубые черты лица заставляли предполагать, что он живет в какой-нибудь пещере вместо дома.

– Да, отличный кабинет. Просто замечательный, – ответила она, убирая с лица светлую прядку.

– Ну как, тебе нравится у нас в глуши? – спросил Сайвар, по-прежнему улыбаясь. Наверное, он и был тем другим сотрудником отдела расследований, о котором упоминал Хёрд. Эльма знала, что он с двадцатилетнего возраста работал в полиции города Акранеса. Но она не помнила, чтобы видела его, когда сама раньше жила здесь – а ведь он от силы на пару лет старше нее. В Акранесе было всего две школы-десятилетки и один техникум. Из-за небольших размеров города все сверстники непременно должны были когда-нибудь встречать друг друга. По крайней мере, так считала Эльма.

– Да, очень. – Она старалась говорить бодрым голосом, но ей самой показалось, что ее ответ прозвучал как-то нелепо. Она надеялась, что кругов у нее под глазами не заметно – но реальность была далека от ее надежд. В ярком свете флюоресцентных ламп малейший симптом усталости был виден как на ладони.

– Я слышал, ты в столице в полиции работала. А почему ты решила вместо этого податься к нам? – спросил Сайвар.

– Я здесь выросла, так что… наверное, я просто по родным соскучилась, – ответила Эльма.

– Да, это самое важное, – согласился Сайвар. – Под старость понимаешь, что как раз родня главнее всего.

– Под старость? – не поняла Эльма. – Ну, не настолько ты старый.

– Наверное, нет, – согласился Сайвар. – Но мне уже за тридцать, лучшие годы еще впереди.

– Надеюсь, – ответила Эльма. Обычно она старалась не думать о возрасте. Она знала, что сама еще молода, но чувствовала, что подозрительно сильно замечает, как быстро летят годы. Часто вопрос о том, сколько ей лет, ставил ее в тупик. Поэтому чаще всего она просто называла свой год рождения. Как будто она была автомобилем такого-то года выпуска.

– И я надеюсь, – ответил Сайвар и ушел.

Вскоре он вновь заглянул в кабинет:

– На выходных к нам поступил вызов: соседи услышали, что из квартиры выше этажом доносятся женские крики и сильный шум. Когда мы прибыли, положение оказалось, мягко говоря, скверным. Там мужчина так сильно избил женщину, что и собственные кулаки разбил в кровь. А пострадавшая, тем не менее, не хотела писать на него заявление в полицию. Но я думаю, что на него все равно заявят. Даже при наличии справки о побоях и других доказательств, лучше, если она сама даст показания. Сейчас она выписалась из больницы, а я собрался поговорить с ней, но решил, что будет лучше, если со мной будет сотрудница женского пола. А если эта сотрудница вдобавок еще и психолог по образованию, то будет еще лучше, – лукаво улыбнулся он.

– Да я и училась-то там всего два года, – пролепетала Эльма, удивляясь, как он узнал про то, что до поступления в Школу полиции она училась на психолога. Она не помнила, чтобы сама кому-нибудь об этом говорила. Наверное, он читал ее резюме. – Я с тобой поеду, но не гарантирую, что от моего психологического образования будет прок.

– Да ладно. Я в тебя верю.



Сильный запах еды встретил их, когда они постучали в двери дома. Вскоре они услышали, как внутри кто-то ходит. По дороге Сайвар говорил, что женщина, к которой они едут, ночует у своей престарелой бабушки.

Вскоре дверь с жутким скрипом отворилась, и на пороге показалась маленькая сморщенная старушка с глубокими морщинами. Ее лицо было испещрено бурыми пятнами, а волосы были светло-седые и необычно густые и красивые для такого возраста. Они доходили до плеч и были забраны заколкой. Старушка вопросительно посмотрела на них.

– Мы разыскиваем Аусдис Сигюрдардоттир. Она здесь? – спросил Сайвар. Старушка развернулась и молча пригласила их за собой.

Кажется, этот дом почти не изменился с года постройки, то есть с семидесятых годов, догадалась Эльма. На полу было ковровое покрытие, стены отделаны темными деревянными панелями. В доме едой пахло еще сильнее.

– Этот придурок несчастный, – вдруг заговорила старуха, так торопливо, что Эльма вздрогнула. – Я бы этого гада в аду сгноила. А моя Диса меня и слушать не хочет. Ни в какую, нет-нет. Я ей тогда говорю: «Ну и уходи! Уходи из моего дома, раз слушать не желаешь!» – Старуха вдруг обернулась и схватила Эльму за руку. – А я сама слабохарактерная. Наверное, у нее это от меня. Я не могу ее выставить – не могу, и все. Может, ты с ней поговоришь, она там сидит, в своей старой комнате. – Она указала в направлении коридора и ушла, бормоча под нос что-то нечленораздельное.

Эльма и Сайвар так и остались стоять, пытаясь сообразить, на какую дверь указывала им старуха. Дверей в коридоре было целых четыре, и Эльма задумалась, зачем престарелой женщине такой большой дом, если живет она там одна. Наконец Сайвар легонько постучал в одну из дверей. Ответа не последовало, и он тихонько открыл ее.

Девушка, сидевшая на кровати, была гораздо моложе, чем представляла себе Эльма. Она держала на коленях компьютер и подняла от экрана глаза, когда они вошли. Ей было не больше двадцати пяти, на ней была синяя кофта-худи и белые пижамные штаны с розовым узором. Волосы были собраны в тонкий хвостик, а брови покрашены черным – гораздо темнее, чем русые волосы. Но прежде всего бросалось в глаза ее лицо со следами побоев: треснувшие губы, под глазами синяки, которые уже приобрели зеленоватый и бурый оттенок.

– Можно? – спросила Эльма, указывая на компьютерное кресло у изножья кровати. Они с Сайваром договорились, что вести беседу будет в основном она. После того, что с потерпевшей сделал мужчина, разговаривать с женщиной ей будет комфортнее. Когда девушка кивнула, Эльма села.

– Ты знаешь, кто я? – спросила она затем.

– Нет, откуда же мне знать?

– Я из полиции. Мы помогаем в расследовании жалобы на твоего парня.

– Да не собираюсь я на него жаловаться. Я это и в больнице говорила. – В ее голосе звучала решительность. Она приподнялась в кровати.

– Увы, это больше не зависит от твоего желания, – сказала Эльма. Она пыталась придерживаться дружелюбного тона, поэтому пояснила: – Когда вызывают полицию, то она имеет право дальше расследовать дело и при необходимости выдвигать обвинения.

– Но понимаешь, я на него заявлять не хочу… Томми, ну, он… ему самому было в жизни тяжело… Он не должен был так поступать, – взволнованно проговорила она.

– Я все понимаю, но для него это не оправдание. Нам самим многим было в жизни тяжело, но мы же не все из-за этого так себя ведем. – Эльма наклонилась вперед и заглянула Аусдис в глаза. – А он раньше так поступал?

– Нет, – быстро ответила та. И тихим голосом добавила: – Никогда меня не бил.

– Врач нашел у тебя следы старых побоев, которым был, наверное, месяц.

– Сама не знаю, откуда они. Я падаю часто, – сболтнула в ответ Аусдис.

Эльма испытующе посмотрела на нее. Ей не хотелось сильно давить на девушку: та была такая маленькая, такая беззащитная в своей кровати, в этой чересчур широкой одежде.

– Он почти на сорок лет старше тебя, это правда?

– Нет. Ему шестьдесят пять. А мне скоро будет двадцать девять, – ответила она.

– Ты бы нам очень помогла, если бы согласилась пройти с нами в полицейское управление, и мы могли бы поговорить об этом официально, – сказала Эльма. – Для тебя это была бы возможность изложить свое видение ситуации.

Аусдис помотала головой и погладила вышивку на одеяле рядом с собой. Эльма прочитала буквы: «А.Х.С.».

– Для женщин в такой ситуации, как у тебя, есть разные выходы, – продолжала Эльма. – У нас есть консультант, с которым ты можешь поговорить, а в Рейкьявике есть Центр помощи жертвам насилия. Они уже многим женщинам помогли… – Тут Аусдис подняла глаза и посмотрела на Эльму таким взглядом, который заставил ее замолчать посреди предложения.

– А что означает «Х»? – после короткой паузы поинтересовалась Эльма.

– «Харпа». Меня так зовут: Аусдис Харпа. Но мне это имя никогда не нравилось. У меня маму Харпой звали.

Эльма настроилась расспросить Аусдис о ее матери. Наверняка там случилось что-то, что послужило причиной, почему ей не нравится носить имя в честь нее – даже после ее смерти. И почему она, дожив почти до тридцати лет, живет то у бабушки, то у мужа, который обращается с ней вот так. Но Эльма, к сожалению, уже была научена опытом и тотчас увидела, что здесь она мало чем может помочь – по крайней мере, до тех пор, пока Аусдис не станет готова сама что-то сделать. Она только надеялась, что это не произойдет слишком поздно. Аусдис снова повернулась к компьютеру, ведя себя так, словно в комнате, кроме нее, никого нет. Эльма обреченно взглянула на Сайвара и встала. Больше сказать было нечего.

Уже в дверях Эльма обернулась:

– Ты к нему снова собираешься?

– Да, – ответила Аусдис, не отрываясь от экрана компьютера.

– Ну, тогда удачи. И не стесняйся, сразу звони, если… Если тебе потребуется, – сказала она, собираясь закрыть дверь.

– Вы не понимаете, – зло пробучала Аусдис ей вслед. Эльма остановилась в дверях и оглянулась. Аусдис немного помешкала, но затем тихо произнесла: – Я не могу на него заявить. Я беременна.

– Тем больше у тебя причин его избегать. – Эльма заглянула ей в глаза. Она говорила медленно, спокойно, с ударением на каждом слоге, в надежде, что слова дойдут до собеседницы. Но сама не очень-то в это верила.

В пятом часу Эльма не спеша вошла в кафетерий. За окном уже стемнело. Кофе в кофейнике был чуть теплым и, судя по вкусу, стоял там с самого утра. Она вылила содержимое чашки в раковину и начала открывать створки шкафа в поисках чая.

– Чай в ящике, – раздался голос сзади, и Эльма вздрогнула. С той девушкой она сегодня уже здоровалась, знала, что ее зовут Бегга и что она сотрудница полиции. Она выглядела гораздо моложе самой Эльмы, очевидно, ей не было еще тридцати, высокая, крупная, с русыми волосами до плеч. Ее нос с горбинкой украсил бы лицо любого короля. Эльма заметила, что на щеках у нее были ямочки, даже когда она не улыбалась.

– Прости, не хотела тебя пугать. – Бегга открыла ящик и показала на коробочку, где хранились чайные пакетики.

– Благодарю, – ответила Эльма. – А ты хочешь?

– Да, спасибо. Пожалуй, выпью чашечку с тобой за компанию. – Бегга уселась за маленький кухонный столик. Эльма подождала, пока электрочайник закипит, и разлила воду по двум чашкам. Из холодильника она достала пакет молока и поставила на стол вместе с сахаром.

– Ты мне вроде бы знакома. – Бегга медленно мешала в чашке и смотрела на Эльму испытующим взглядом. – Ты в Грюндской школе[2] училась?

Эльма кивнула. Она училась в той школе, расположенной в южной части Акранеса.

– Кажется, я тебя помню. Когда я была в восьмом классе, ты явно была в десятом. Ты ведь в восемьдесят пятом году родилась?

– Верно, – ответила Эльма, отхлебывая дымящийся чай. Бегга оказалась старше, чем она посчитала вначале: они были почти ровесницы.

– Я тебя помню, – продолжила Бегга и улыбнулась так, что ямочки на щеках стали еще заметнее. – Я так обрадовалась, когда узнала, что у нас в полиции будет работать девушка. Как ты, наверное, заметила, мы тут в меньшинстве, здесь прямо-таки царство мужчин.

– Так и есть. Но мне среди этих мужчин хорошо, – сказала Эльма. – С большинством из них очень приятно иметь дело.

– С большинством – да. Во всяком случае, мне здесь нравится, – ответила Бегга. Она была одной из тех, кто, в сущности, не перестает улыбаться никогда. Даже если на самом деле не улыбается. Такие уж у них черты лица.

– А ты всегда здесь жила? – спросила Эльма.

– Да, всегда, – ответила Бегга. – Обожаю здесь жить. Люди отличные, на улицах движения почти никакого, до всего близко. Мне другого и не надо. А еще я верю, что мои друзья, которые переехали, вернутся обратно. Ведь большинство из тех, кто уезжает из Акранеса, возвращаются, – заверила она. – Как ты, например.

– Как я, например, – повторила Эльма, глядя в свою чашку.

– А почему ты решила вернуться? – спросила Бегга.

Эльма задумалась, сколько же раз ей приходилось отвечать на один и тот же вопрос, и собралась было снова воспроизвести в ответ свою привычную тираду – но замешкалась. Общество Бегги было приятным.

– Я по родным скучала. И когда машин мало, это тоже хорошо. Но… – Эльма замялась. – Я с парнем рассталась.

– Понимаю. – Бегга пододвинула к ней корзиночку с печеньем и сама взяла одну штуку. – И долго вы были вместе?

– Долго – девять лет.

– Ух ты, а мои отношения продержались только полгода, – ответила Бегга и рассмеялась переливчатым смехом. – Хотя сейчас я очень тесно общаюсь с одним красавчиком. Он такой весь волосатый и обожает спать у меня под бочком по вечерам.

– Собака? – попыталась угадать Эльма.

– Почти, – ухмыльнулась Бегга. – Кот.

Эльма улыбнулась. К Бегге она сразу почувствовала расположение. Той было все равно, что о ней думают другие, она была не как все, даже хотя не прилагала к этому особых усилий.

– А что у вас произошло?

– Когда?

– Ну, между тобой и этим, с которым вы были вместе девять лет? – хихикнула Бегга.

Эльма вздохнула. Не хотелось ей сейчас начинать думать о Давиде.

– Он изменился, – ответила она. – Или, не знаю, может, это я изменилась.

– Он изменил тебе? Этот, с которым я пробыла полгода, мне изменил. В смысле, не физически, но я обнаружила, что он ходит на сайты знакомств и сидит в «Тиндере». Я на него там наткнулась, когда это все листала.

Эльма посмотрела на нее:

– То есть ты и сама там сидела?

– Да, правда, с чисто научными целями. Весьма академического характера, – высокопарно проговорила она. – Попробуй сама. Это вообще гениально! Я в «Тиндере» уже на два свидания ходила.

– Ну, и как прошло?

– Во второй раз получилось, – если ты понимаешь, о чем я. – Бегга подмигнула. Эльма не смогла сдержать смех. – Хотя я ничего там и не ищу. Мне нравится быть свободной. Во всяком случае, в данный момент. К тому же мои душу и сердце уже забрал Малыш.

– Малыш?

– Ну да, мой котик, – расхохоталась Бегга. Эльма закатила глаза и улыбнулась. Бегга была совсем не такая, как все.



Когда Сайвар пришел домой, Тельма спала на диване. Ее волосы разметались по белой подушке, грудь под пледом мерно вздымалась. Ее учебники лежали на журнальном столике, а полуприкрытый ноутбук стоял рядом с ней.

Он осторожно закрыл за собой входную дверь. Его встретила собака, и он машинально почесал ее за ухом. В квартире воздух был спертый, пахло вчерашним ужином, который до сих пор стоял на плите. Он распахнул в кухне окно и стал тихонько протирать стол. Тельма собиралась провести этот день за подготовкой к экзаменам, которые должны были начаться в первых числах декабря. Наконец-то она пошла учиться, уволилась с алюминиевого завода в Грюндартаунги, где у нее был полный рабочий день, и устроилась на частичную занятость в магазинчик рядом с их домом. Работала она по вечерам и по выходным, так что сейчас они с ней нечасто виделись. Когда он был в отпуске, она в основном бывала на работе, и вместе они проводили только ночи.

Они уже прожили вместе семь лет. Познакомились они на танцах в сельской местности под Боргарнесом летом две тысячи девятого года. Его покорила красивая улыбка, карие глаза и, как ни странно, то, какая она была маленькая: всего сто шестьдесят сантиметров, самая малорослая среди подруг – в отличие от него, обычно возвышавшегося над всеми приятелями, со своими ста девяносто сантиметрами росту. Они часто шутили, что дополняют друг друга в буквальном смысле и поэтому вместе составляют совершенство.

Он открыл холодильник, вынул поддон яиц, бекон, срок годности у которого уже истекал, несколько побуревших шампиньонов и лук. Наши отношения уже давно не в порядке, – думал он, пока овощи шипели на сковородке. Может, все было не так уж и плохо: они никогда не ссорились – но особенно хорошего тоже ничего не было. Он уже давно сказал сам себе, что, видимо, чересчур многого ожидал. Через столько лет во всех отношениях должен наступать некий штиль: тишь да гладь. Было нехорошо в этом признаваться – но на самом деле ему было бы лучше, если б он возвращался в пустую квартиру. Чтобы на диване никто не лежал. Чтобы никто не будил его по ночам ворочаньем и громким храпом. Судя по всему, это означало, что их любви пришел конец. Если бы любовь еще была – разве он не желал бы больше всего на свете, чтобы он пришел – а она была дома, и улечься с ней на диван и с наслаждением обнять теплое тело?

А ему, наоборот, казалось, что она мешает. Она была вроде соседки, которая только занимает почем зря место. Не то, что бы они были врагами. Но он чувствовал, что и особой дружбы между ними не было. Они мало разговаривали, еще меньше – делали вместе, и ничего не ожидали. После того, как она пошла учиться и они стали проводить вместе еще меньше времени, он понял, что не скучает без нее. Вообще говоря, ему стало даже легче: он наконец получил возможность организовывать свою жизнь в точности как ему хотелось: не считаться с каким-то другим человеком, ни о ком не заботиться. Так что он не видел причины держаться за что-то несуществующее. Дружбы у них не было, любви не было. А что осталось? Прикосновения и все, что раньше было таким желанным, сейчас стало каким-то неприятным. Он был в той или иной степени уверен, что и она переживает то же самое, и кто из них первым заговорит об этом – только вопрос времени.

Он вздрогнул, ощутив у себя на бедре руку.

– Ну, как ты, милый? – спросила Тельма, наклонившись к нему.

– Отлично, – ответил он. Надо ли ему что-то говорить сейчас? Он ощущал, что слова уже готовы сорваться с его губ. Надо ли ему сказать что-нибудь именно сегодня? Он был уверен, что она даже обрадуется, если первый шаг сделает он. Он бы оказал ей этим услугу.

– А мне ты что-нибудь приготовил? – спросила она, усевшись за стол.

Он на нее не рассчитывал, но молча разделил свою яичницу пополам и положил вторую половину ей на тарелку.

– Ты, может, и не гений по части готовки, но это ты умеешь, – сказала она, улыбаясь. Улыбка, которая когда-то казалась ему красивой, теперь не производила прежнего эффекта. Тельма постарела, морщины вокруг глаз стали заметнее, кожа побледнела. Он задумался: а не начал ли он подозревать, что разлюбил ее, из-за того, что она уже не казалась ему такой красивой? Или ее красота исчезла, потому что ушла любовь? Разве не любовь делает все красивее?

Она ела яичницу, одновременно смотря в телефоне, и не подозревала о его раздумьях. Не успел он сказать слова, как она подняла глаза:

– Когда закончатся экзамены, я поеду на дачу, – сообщила она, продолжая двигать большим пальцем по экрану. – Поездку организует студенческое общество.

– Да, хорошо.

Она подняла глаза от телефона и стала смотреть на него, словно ждала, что он еще что-то скажет.

– Пойду Бирту выведу, – сказал он, притворяясь, что не замечает испытующего взгляда, сопровождавшего его до дверей. Наверное, слова застряли у нее в глотке. Прежде чем она успела хоть что-то сказать, он поспешил на улицу, на свежий воздух.



Акранес 1989

Ребенок родился в мае. Погода в тот день была хорошая: светло и на небе ни облачка. Ночью накануне шел дождь, поэтому воздух был влажный, и всюду был разлит аромат листвы; он щекотал ей ноздри, когда она вышла в сад. Морские волны мерно колыхались, а вдали она видела горы за заливом. А еще она видела, как время от времени из-под воды выглядывают шхеры. Она была одета в светлые джинсы и желтую футболку с изображением радуги. Волосы были небрежно забраны в хвостик, но вьющиеся локоны выбивались из-под резинки, так что она постоянно приглаживала волосы, падающие на лицо.

Была суббота, и они проснулись рано, позавтракали тостами с вареньем и послушали радио. Погода была такая хорошая, что они стали обсуждать, не отправиться ли им на берег: погулять вдоль моря, пособирать ракушки. Они нашли пустую коробочку из-под мороженого, чтобы взять с собой. Пока она ждала маму, она уселась на качели. Мама развешивала белье после стирки, а сама она тянула пальцы ног к небесам. Они беседовали. Мама улыбнулась ей, вешая на веревку белую простынь – как вдруг схватилась за живот и согнулась. Она перестала качаться на качелях, не в силах оторвать глаз от мамы.

– Все в порядке. Просто чуть-чуть больно, – сказала мама, пытаясь улыбаться. Но когда она встала, боль началась снова, так что она села прямо на сырую траву.

– Мама? – взволнованно спросила она и приблизилась к ней.

– Беги с соседке Солле и попроси ее прийти! – Она глубоко дышала, на лице была гримаса. По лбу катились градины пота. – Поторопись!

Ее не надо было долго упрашивать: она со всех ног помчалась через улицу к дому Соллы. Она постучалась, но не стала ждать, пока ей ответят, и открыла двери сама.

– Эй! Солла! – громко позвала она. Ей послышался голос из радио, а затем в дверях кухни показалась человеческая фигура.

– Что стряслось? – спросила Солла, удивленно смотря на нее.

– Ребенок… – запыхавшись, проговорила она. – Уже рождается.



Через несколько дней мама вернулась домой с маленьким свертком в голубом одеяльце. Он был самым красивым, что ей доводилось видеть. Черноволосый, с большими щеками, такими невероятно мягкими. Она осторожно гладила крохотные пальчики, удивляясь, как что-то может быть настолько миниатюрным. Но самым лучшим был все-таки запах. Братик пах молоком и еще чем-то сладким, что она не могла назвать. Идаже маленькие беленькие прыщики, возникавшие на щеках, была такими крошечными и тонкими, что гладить их указательным пальцем было одно наслаждение. Его должны были назвать Артнар, совсем как папу.

Но красивый братик прожил в их доме у моря всего две недели. В один прекрасный день он так и не проснулся, как бы мама ни старалась его разбудить.



Единственными звуками в доме были тиканье часов в гостиной и стук вязальных спиц, которые беспрестанно бились друг о друга и делали светлые ровные петли. Маленькая кофточка была почти готова. Закончив убирать последние концы, Ауса положила кофточку на диван и разгладила. Нитки были из шерсти альпаки и шелка, и кофта получилась мягкой как пух и легкой как перышко. Она попробовала подобрать несколько видов пуговиц и остановила свой выбор на белых блестящих, которые хорошо сочетались со светлыми нитками. Она пришьет их, как только выстирает кофточку. Положив ее в стиральную машину, она включила электрочайник. Она набрала заварки в ситечко, залила горячей водой и добавила немного сахара и молока. Затем села за кухонный стол. Перед ней лежала нетронутая воскресная газета. Но она не стала листать ее, а обхватила горячую чашку обеими руками и задумчиво стала смотреть в окно.

От вязания руки так замерзли! Она всегда так туго оборачивала нитку вокруг указательного пальца, что, когда она наконец отложила спицы, он был совсем холодный, и кровь в нем не текла. Но вязание было ее хобби, а замерзшие пальцы – не такая уж высокая цена за радость при виде того, как нитки превращаются в красивые вещи. Красивые вещи, которые стопками оседают в шкафу. Хендрик обычно фыркал по поводу того, какая она расточительная. Ведь нитки дорого стоят, особенно самые лучшие, эти вот мягкие, с шелком. Но она продолжала, несмотря на ворчание Хендрика. Не то чтобы они не могли себе этого позволить. Она всегда была экономной и разумно распоряжалась финансами: так ее учили, так она была воспитана. А сейчас денег у них было много. Больше, чем необходимо, – и она не знала, что с ними всеми делать. Порой ее посещала мысль распродать или раздарить всю эту одежду, чтобы ей кто-нибудь пользовался – но что-то удерживало ее.

Она выглянула во двор, где между деревьев скакали дрозды. Порой время как будто останавливалось. После того как она уволилась с работы, дни стали такими длинными – просто бесконечными.

Ауса услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Хендрик вошел в кухню, не поздоровавшись. Он все еще работал, и Ауса сомневалась, что он вообще когда-нибудь перестанет, хотя с тех пор как у него появилась смена в лице Бьяртни, он решил сократить объем своей собственной работы. А когда он не работал, то играл в гольф – а она никогда гольфом не интересовалась.

– Что тебя тревожит? – Хендрик уселся за стол с газетой и, разговаривая, не поднимал глаз.

Ауса не ответила, а продолжила смотреть в окно. Дрозды сейчас расшумелись: пронзительно голосили с деревьев. Все громче и громче.

Хендрик тряхнул головой и фыркнул, как бы сообщая ей, что неважно, как она себя чувствует, какое у нее мнение.

Не говоря ни слова, она так сильно грохнула своей чашкой об стол, что чай расплескался. Затем она встала и быстрым шагом прошла в спальню. Она притворилась, что не замечает изумления на лице Хендрика. Она села на кровать и сосредоточилась на том, чтобы дышать спокойно. Она не привыкла настолько терять самоконтроль, она вообще была по натуре спокойной. Ее мало что тревожило. С детства в сельской местности на востоке страны – и до тех пор, когда она выросла во взрослую женщину и стала работать на рыборазделочном комбинате в Акранесе. В юности она переехала в столицу и поступила в Школу домохозяек, как и многие сельские девушки. Жила в общежитии и обнаружила, что городская жизнь может предложить много такого, чего нет в деревне. В городе были люди, работа и развлечения. Там были и магазины, и учебные заведения, и улицы, которые почти никогда не пустели. Фонари, горящие по ночам, и корабли в порту. В Акранес она переехала, когда познакомилась с Хендриком. Он работал на небольшом судне, которое однажды августовским вечером выгружало улов в рейкьявикском порту, и экипаж отправился в город. Тут ему повстречалась Ауса с подругами из Школы домохозяек: они столкнулись, когда он входил в двери увеселительного заведения.

Ауса говорила, что с первой секунды поняла, что нашла свою вторую половину. Того, с кем согласилась бы прожить всю жизнь. Мужчину с большой буквы. Он был темноволосым, высоким, и подруги бросали на нее завистливые взгляды. И немудрено: она никогда не считалась особенно красивой – волосы с рыжиной и лицо, на котором каждое лето густо высыпали веснушки.

После она убедилась: он увидел, что она нежная и робкая. Что перед ним девушка, которая не будет заявлять о себе во весь голос. Она смущенно улыбалась, скрестив руки на животе. Она накрывала для них обоих на стол, а когда они выходили на улицу, никогда не шла впереди него. Она гладила его рубашки, не дожидаясь, пока ее попросят, а он никогда не благодарил ее за это. Когда они с Хендриком только познакомились, он сказал, что его очаровала именно ее застенчивость. Он терпеть не мог бойких женщин, называл их наглыми. А вот она была в его вкусе: молчала, позволяя говорить другим. Была покорна, спокойна и добра. Такая девушка обещала стать хорошей матерью.

Она тотчас утерла слёзы, как только они навернулись на глаза. Что на нее нашло? Почему она вдруг вспылила? И это она – которая все эти годы мирилась с чем угодно. И она была матерью Бьяртни. Все эти годы Бьяртни не был плохим сыном – отнюдь. Хотя он был похож на отца, в его облике отсутствовала эта жесткость. Хотя ему было уже за сорок, в нем все еще сидело что-то мальчишеское. Когда он улыбался – вокруг становилось светлее, а когда она видела его с мальчишками, которых он тренировал по футболу, у нее внутри что-то обрывалось.

Она знала, что ему хочется иметь ребёнка. Сам он об этом, правда, не упоминал, – что было совершенно естественно, – но она все равно знала. Ведь она была его матерью и понимала его лучше, чем кто-либо. А помехой этому была она. Она была слишком занята собой, чтобы рожать детей. И из-за нее их род прервется на ее сыне. Она не была уверена, что может это стерпеть – но что она вообще могла здесь поделать?

Она задернула занавески, переоделась в ночную рубашку и натянула на себя одеяло, хотя до вечера было еще далеко. Такую бурю эмоций у нее вызвала вовсе не бездетность Бьяртни. Нет, это было из-за одной гостьи, приходившей к ней утром. Происшедшее настолько взбудоражило ее, что сейчас она почувствовала, что нужно прилечь. Она была уже старовата для того, чтобы бередить старые раны. Ей в жизни много приходилось терпеть. А сейчас ей хотелось просто спать. Заснуть и не просыпаться.

* * *

Шкаф был битком набит одеждой. Старые платья и пальто теснились на вешалках, а под ними была гора обуви и сумочек. Эльма не думала, что когда-нибудь снова будет пользоваться чем-нибудь из всего этого.

– Я до сих пор как-то не оправилась от того, что мне пришлось это пережить, – сказала ее мама, Адальхейдюр, и уперла руки в бедра. Ее очки сидели на самом кончике носа, а одета она была в широкую синюю блузку. Она была малорослой, изящной, слегка коренастой, со светлыми короткими волосами. Эльме казалось, что она не меняется.

Они стояли в ее старой комнате и смотрели на битком набитый шкаф, в последние годы служивший своеобразной кладовкой. Предстоящее им дело казалось безнадежным.

– А все-таки хорошо, что ты все это сберегла. Например, вот это я могу надевать на Рождество. – Эльма подняла красное платье из блестящей материи с фестонами на рукавах. – И вот этот, конечно, к нему бы прекрасно подошел, – добавила она, взяв светло-коричневый бархатный жакет.

– Ах, ты в этом жакете была такая красивая! – произнесла Адальхейдюр с ностальгическими нотками в голосе и взяла у нее жакет. – Примерь его для меня.

– Мама, я его надевала на конфирмацию, – рассмеялась Эльма. – Сейчас я в него вряд ли влезу.

– Но ты в последние недели сильно похудела, – сказала Адальхейдюр в обвинительном тоне. Эльма закатила глаза, но ничего не ответила. Она знала, что так оно и есть. Сама она не решалась встать на весы, но чувствовала, что одежда стала на ней висеть.

– Ну, давай примерь! – решительно продолжала мама, суя ей жакет. – Постой-ка, я сейчас найду к нему брюки. – Она повернулась к шкафу и принялась выкидывать одежду на пол до тех пор, пока с торжествующим видом не извлекла широкие светло-коричневые брюки.

– Я так и знала, что они где-то здесь. Ну-ка, надень-ка!

– Ни за что! – ответила Эльма. – И вообще, как тебе пришло в голову нарядить меня в такое? Четырнадцатилетняя девчонка – и вдруг коричневый брючный костюм? Почему я не могла просто одеться в розовое платье?

– Эльмочка, да ты же сама так захотела. Разве не помнишь?

– Да быть того не может, чтобы я такое надела по собственной воле!

– Вы, подружки, все были такие. К тебе на конфирмацию пришли Силья и Кристин, и обе были в таких костюмах. У меня где-то и фотография есть. Погоди, я ее сейчас найду.

– Нет, мама, ради бога, не стоит.

– Вот, а выглядели вы шикарно. Я так считаю, – сказала Адальхейдюр, стряхивая с жакета невидимые пылинки. – А ты что-нибудь слышала про Силью и Кристин?

– Нет, ничего.

– Надо бы тебе с ними пообщаться. Они до сих пор живут в нашем городе. Не сбежали, как ты, – произнесла Адальхейдюр несерьезным тоном, а Эльма понимала, что мама никогда не любила Рейкьявик. Ей казалось, там движение на улицах слишком сильное, народу слишком много, и ехать до него слишком далеко. Хотя с тех пор, как под Квальфьёрдом прорыли тоннель, поездка стала занимать всего полчаса. Но для ее родителей, привыкших к поездкам длиной не более пяти минут, это все равно было долго.

– Я с ними уже много лет не общалась. Вот было бы странно, если б я сейчас с бухты-барахты им позвонила, просто потому что вернулась в родной город.

– Да ничего странного. Люди же звонят старым друзьям. Кто знает, может, они сейчас думают о том же самом.

– Что-то я сомневаюсь, что о том же самом.

– Ну, а сбежала-то ты. В столицу уехала. Они же пытались поддерживать связь, разве нет? А ты не удосуживалась им перезванивать?

Эльма пожала плечами. Она старалась как можно меньше думать о Силье и Кристин. Все годы в средней школе они были – не разлей вода, но потом все изменилось, и Эльма знала, что отнюдь не по ее вине.

– Нет, почему, вполне удосуживалась, – ответила она и улыбнулась матери. Она села на кровать и начала складывать одежду, которую Адальхейдюр набросала на пол в поисках брюк.

– Эльмочка, ведь никогда же не поздно. – Адальхейдюр легонько погладила ее по плечу. – А сейчас я хочу, чтобы ты без разговоров надела этот костюм. Я его для тебя за такую цену купила, – а ты надела всего один разочек, так что давай порадуй меня!

Через несколько минут Эльма в светло-коричневом бархатном костюме стояла перед зеркалом. Штанины и рукава были ей коротки, застегнуть жакет ей удалось с трудом, а ширинку на брюках не удалось вовсе.

– Ты же совсем не изменилась, – сказала Адальхейдюр, пытаясь сдерживаться, но по ее губам бродила улыбка. Эльма недоверчиво посмотрела на нее, а потом обе прыснули.

– Что тут происходит? – В дверном проеме показался Йоун, отец Эльмы. Он с удивлением взглянул на мать и дочь, утиравших слезы. – Вы для новой работы одежду примеряете? – спросил он и посмотрел на Эльму. Когда ни мать, ни дочь не ответили, он помотал головой и пробормотал: – Прелестно, прелестно, – и направился в гостиную, где стоял телевизор: там он вскоре уснет в кресле со сборником судоку на животе.

– Ну, мы с этим никогда не закончим, если не начнем, – сказала Адальхейдюр, отдышавшись. – Но приятно видеть, как ты смеешься, – прибавила она и добрым взглядом посмотрела на дочь. – Мне этого так не хватало, когда тебя не было!

Через час с небольшим Эльма стояла в комнате одна, перебрав большую часть одежды. Одна куча на полу предназначалась в Красный Крест, другая принадлежала ее сестре Дагни, которая была на три года старше. Почему-то и ее одежда оказалась в этом шкафу.

Она улеглась на кровать и укрылась покрывалом. Со времен ее отъезда комната почти не изменилась. Там была все та же мебель. На полках красовались ее старые книги, а также всякие вещицы, которые ставила туда мать, когда не находила для них места в гостиной. Статуэтки, старые картины – а на письменном столе стоял домашний компьютер.

Странное чувство – вновь вернуться сюда. После всех этих лет в Рейкьявике она как будто возвратилась на начальный уровень. Все же она не сердилась – уже нет. Сердилась она всего несколько дней. А сейчас ей было просто обидно. И одиноко. Она была ужасно одинока. Привыкнет ли она вообще к одиночеству?

Ей вспомнились Силья и Кристин, подруги детства. Она представила себе все те годы, когда они играли вместе – и как все это прекратилось. Как они отвернулись от нее. Конечно, это произошло не из-за нее. Не именно из-за нее. Она просто была самой собой. А изменились они, а не она. Просто Эльма всегда умела за себя постоять. Может, в глубине души она и робела или боялась, – но этого никто не видел. Никто не догадывался, каково ей. Может, так было, потому что много лет ее игнорировала собственная сестра: девочка то и дело стучалась в двери ее комнаты, но безрезультатно. Эльма научилась стоять за себя. Она научилась быть жесткой, притворяться, будто ей все равно. Она виртуозно научилась изводить старшую сестру. Если она не хочет общаться с Эльмой по-хорошему – пусть почувствует, что Эльма все равно будет рядом, нравится ей это или нет.

То же самое было и в школе. Ребенком она всегда была самой смелой и заходила дальше всех. Она выбегала на дорогу перед полицейскими машинами, а потом убегала и пряталась, – чем вызывала у других ребят неописуемое восхищение. Она отважно звонила или стучала в чужие двери, а потом убегала – и не боялась, что ее поймают. Поэтому с Эльмой было весело. И Силья с Кристин это знали. Когда они достигли подросткового возраста, Эльма всегда хотела быть не такой, как все. Ей казалось, что она никуда не подходит, поэтому она изо всех сил старалась никуда не подходить. Она носила такую одежду, которую никто другой не смел носить. Она коротко стриглась, разговаривала с теми, с кем никто не желал разговаривать. Больше всего она не хотела оказаться похожей на сестру: носить обтягивающую одежду, только чтобы очаровать каких-то там мальчиков, красить губы и ногти в розовый цвет – обо всем этом не могло быть и речи. Нет, она никогда такой не будет!

А потом пошли сплетни. Она не знала, кто первый начал рассказывать про нее всякие истории, но знала, что слышали их все. Сплетни были всякие: от таких нелепых, что это было почти смешно, до таких гадких, что она даже пересказать была не в силах. Но объединяло их одно: все они, от начала до конца, были выдумкой. Кристин и Силья знали это, и Эльма тоже знала – и все же как будто что-то изменилось. Они как будто отдалились от нее по собственной воле, словно им стало неудобно находиться с ней рядом.

Порой она думала: почему я? Отчего именно она стала мишенью для сплетников? Чем она это заслужила? Это все из-за того, что она другая, что она не пожелала вести себя в точности как все? Разумеется, она никому не показывала, что принимает это все близко к сердцу. Она просто смеялась или кривила губы. На поверхности все выглядело, будто ее это не трогает, но дома она плакала в подушку и проклинала этих людей, эту школу и этот город. Вот поэтому она не собиралась возвращаться.

Она беззвучно застонала и заворочалась в постели. Она все-таки вернулась. И вот уже с неделю как устроилась на работу. Сейчас был субботний вечер, и, как и во многие другие вечера прежде, она лежала в кровати и ждала, когда мамин голос возвестит, что ужин готов. Время как-то продолжало течь.

Она перевернулась на бок и ощутила, как веки тяжелеют. В самом запахе кровати было что-то убаюкивающее – и в звуках дома. В голосах родителей, шуме в трубах при открытии крана, скрипе паркета.

В новой квартире спалось плохо. У нее с трудом получалось заснуть, а среди ночи она без причины вскакивала. Но будили ее не соседи. В округе было совсем тихо-тихо, и, может, как раз в этом крылась причина. В этой тишине. Рядом с ней не слышалось ничьего дыхания. Никто не ворочался по ночам.