В результате творческого использования своей географии Россия – это страна, которая расположена в центре Евразии и при этом развернута сразу к четырем его важнейшим направлениям: к Восточной Азии, к Среднему Востоку, Ближнему Востоку и Западной Европе. А через Арктику – и к Атлантическому океану. Это является фантастическим ресурсом для развития внешних связей, но одновременно и ограничителем. Поскольку, когда у вас постоянно есть выбор, вы его не делаете никогда, да и не обязаны в силу своего географического расположения. Для России ни одно из географических направлений ее внешних связей не является вопросом выживания, необходимостью, а всегда остается выбором.

Любое внешнеполитическое партнерство мы оцениваем с точки зрения того, насколько целесообразным является именно выбор, а не жизненная необходимость развития отношений с тем или иным соседом. Это отличает нас от множества малых и средних государств, для которых внешние связи являются вопросом выживания и сохранения. Самый яркий пример – небольшие страны Восточной Европы. Учитывая существование могущественного экономического, культурного и силового российского полюса, их связи с Западной Европой легко интерпретируются там как единственный способ сохранения государственности, но в случае с Россией это не работает.

Особым было положение формирующегося российского государства в «мировых» геополитических реалиях XIV–XV вв. Географически колыбель современной российской государственности – Великорусский Северо-Восток – была расположена на наибольшем удалении от основных цивилизационных центров Евразии, где – от Западной Европы, Восточной и Южной Азии – кипела междоусобная борьба народов в разных ее проявлениях. Первоначальное расширение российской территориальной базы происходило вне пространства, куда распространялись силовые возможности ведущих держав, возникших в этих центрах. На западе единственными представителями Европы, с которыми нам приходилось иметь дело, были немецкие рыцари в Прибалтике, возможности которых не шли ни в какое сравнение с феодальными королевствами Западной Европы. Благодаря географии Россия соприкоснулась с «большой» Европой только после того, как сама приобрела значительные масштабы и возможности. Однако и после того, как при Иване III Русское государство начало становиться частью европейской политики, ему еще долго не пришлось иметь дело с самыми мощными державами Запада – Англией, Францией или Испанией.

По своему географическому положению Русское государство достаточно долго не сталкивалось с «вечными» противниками: все его грозные на первых порах соседи оказались стратегически слабы, не смогли создать крепкую государственность в самый решающий период истории, и никто из них не сохранился до настоящего времени. На Западе противником была Литва, глубоко периферийная для остальной Европы, на Востоке – неуклонно слабеющая и обреченная в исторической перспективе Орда. Поэтому первые дипломатические контакты с ближайшими могущественными державами – Священной Римской империей и империей Османов – устанавливаются только при Иване III, т. е. в конце XV в., когда сама Русь вошла в завершающий этап формирования единого государства и приобрела значительные территориальные масштабы.

Так что именно с географическим положением Русского государства связано то, что его участие в европейских или азиатских делах стало продуктом самостоятельного развития, а не объективных факторов, которые могли бы сделать это необходимостью. И, другими словами, Россия вступила в отношения с Западной Европой или Турцией потому, что этого требовали ее возросшие амбиции, а не будучи к этому вынужденной их давлением. В этом отношении она оказалась в более выигрышном положении, чем Китай или Индия, которые подверглись в XVIII–XIX вв. агрессии со стороны европейцев, будучи к этому совершенно не готовыми. Отметим, впрочем, что единственным соседом русских земель в первоначальный период формирования единого государства, с которым пришлось взаимодействовать не по своей воле, была Золотая Орда. В свою очередь, интенсивные отношения с Литвой, германским орденом в Прибалтике или Швецией стали продуктом становления и территориального расширения самой России.

В этом основное отличие России от крупных государств Европы, где в силу географии формирование государств в современных пределах было органически связано с процессами в их ближайшем окружении. На ранних этапах истории Россия также испытывала влияние соседей – Золотой Орды и Русско-Литовского, а затем Польско-литовского государства. Однако еще большее значение имели отношения между самими русскими землями-княжениями, сохранившимися после ордынского нашествия. При этом и в первом, и во втором случае окружение не сохранилось в качестве постоянного фактора российской внешней политики, а было поглощено Русским государством на протяжении нескольких сот лет территориальной экспансии. Позже упадок могущественных соседей обусловил то, что Россия, начав осваивать их прежние территории, «пришла» в Азию, а затем и в Европу, полностью сформировавшись в качестве суверенного государства в пределах проживания великорусского этноса в начале XVI в. К этому моменту Россия уже заполнила собой все доступное географическое пространство и включила в свой состав почти все народы, общение с которыми формировало ее исторический опыт внешней политики.

С точки зрения опыта участия России в международных делах это значит, что в силу географии страна появляется на европейском театре силовой политики уже состоявшимся государством, для которого европейский порядок был не фактором выживания, а источником человеческих, экономических и технологических ресурсов. Приобретение их на протяжении XVII–XVIII вв. привело Россию в большую европейскую политику, но даже самый решительный шаг по преодолению географии – перенос столицы на берега Балтийского моря – не смог существенно смягчить последствия удаленного положения и производного от него восприятия интересов. Не случайно такой яркий представитель исторической науки, как Доминик Ливен, объединяет культуру и географию в единый комплекс факторов, предопределивших наши отношения с Западом, «средневековое византийское наследие и географическое положение» для того, чтобы объяснить, почему Россия «никогда не впишется полностью в европейскую схему»[156].

В силу своего географического положения Россия ощутила необходимость взаимодействия с угрозой, исходящей с Запада, практически одновременно с тем, когда столкнулась с восточными вызовами своему выживанию. Но вплоть до XVIII в. она никогда не была настолько близка к своим могущественным противникам в Западной Европе, чтобы отношения с ними стали важнейшим фактором ее развития и внешней политики. География российской государственности на самом важном – первоначальном отрезке ее истории с центром в Москве, наряду с приверженностью православию, гарантировала все наше последующее участие в международной политике с позиций самостоятельной, осознающей свою уникальность державы.

Откуда взялась сила Москвы?

Географическое положение Москвы среди других русских земель-княжений стало одновременно важным фактором ее достижений во внутриполитической борьбе за лидерство, геополитическим преимуществом в отношениях с иноземными противниками и, наконец, твердой основой национального взгляда на геополитику. Поэтому один из наиболее важных вопросов, который мы задаем, стремясь понять природу российской государственности и нашей внешнеполитической культуры: откуда взялась сила Москвы? Какие уникальные особенности размещения московского княжества на общем пространстве великорусского междуречья Волги и Оки создали условия для того, чтобы сформировать человеческий и хозяйственный потенциал, позволивший объединить все Русские земли, а затем распространиться на колоссальные пространства Евразии? Что в этих особенностях географии стало наиболее важным для восприятия московскими правителями такого понятия, как геополитика, и что легло в основу связанных с ней особенностей русской внешнеполитической культуры?

Некоторыми из этих вопросов задается в начале прошлого века выдающийся русский историк и географ М. К. Любавский в своей книге «Образование основной государственной территории Великорусской народности», которая и сейчас остается одной из немногих книг о российской истории, написанных с точки зрения историко-политической географии[157]. Суммируя свои теоретические построения в другой работе, он же отмечает: «Благодаря своему многолюдству Московское княжество сделалось самой крупной политической силой, которая понемногу и начала дело собирания северо-восточной Руси под своей властью. Так, вследствие сгущения населения в известном районе Ростово-Суздальской области, произведенного натиском татар, образовалось государственное ядро, которому суждено было вобрать в себя постепенно княжества и земли северо-восточной Руси и вырасти в обширное и могущественное Московское государство»[158].

Мы видим, таким образом, как географическое положение первоначально небольшого княжества существенным образом повлияло на приобретение им в течение достаточно короткого времени основных ресурсов, необходимых для победы во внутриполитической борьбе и консолидации русских земель в отношениях с соседями. Понятно, что только география не могла бы произвести такого эффекта: она влияла в сочетании с другими факторами, которые мы рассмотрим в следующих главах этой книги. Но именно расположение, как согласны историки, стало особенно важным фактором на первоначальном этапе, когда наиболее интенсивные потоки населения Южной и Юго-Западной Руси, а также других приграничных с Ордой земель направлялись в этот глухой угол Русского Северо-Востока, а не в даже более выгодно расположенную Тверь. Тем более что удачное военно-стратегическое положение Москвы оказалось решающим фактором именно в силу общего исторического контекста, для которого самое важное значение имел потенциал той или иной русской земли-княжения в деле консолидации военных ресурсов и объединения в своих руках внешнеполитических отношений всей Великороссии. Другими словами, география Москвы была наиболее благоприятной для решения задач будущего единого государства.

Русский историк второй половины XIX в. Д. И. Иловайский начинает свой труд о политической истории образования единого Русского государства такой характеристикой: «Почти в самой середине Восточно-Европейской равнины, в отлогой котловине, лежит город Москва, с именем которого неразрывно связано понятие о средоточии великорусского племени и русской государственности»[159]. Московское княжение находилось на стыке нескольких экономических артерий, связывавших отдельные земли русского Северо-Востока, а также лежащих на Западе Новгородской, Смоленской и Псковской земель. Иловайский пишет, в частности, что «положение на границе нескольких волоков с одним из важнейших водяных путей очень рано сделало Москву узлом перекрещивающихся торных дорог, по которым ходили и русские князья со своими дружинами, и русские торговцы со своими товарами»[160]. Мы видим, что торгово-экономические преимущества здесь достаточно рано сочетаются с общестратегическими – Москва может выступать в качестве центра накопления ресурсов, который достаточно удален от границ, обеспечен транспортными артериями и при этом не находится на отшибе по отношению к другим русским землям-княжениям. А. Е. Пресняков отмечает, что такое сочетание факторов географии определило «значение московского перекрестка – прежде всего стратегическое»[161], как естественного сердца Русской земли, через которое проходят все ее кровеносные артерии.

Скорость первоначального накопления Москвой демографических ресурсов оказалась внушительной благодаря угрозе, с которой сталкивались русские земли во второй половине XIII – начале XIV столетия. «После нашествия Батыя и под влиянием последующих походов монголо-татар начался переход населения с востока и центра Суздальщины на ее более безопасные в военном отношении западные окраины: Тверь и Москву. Тем самым вскрывалась причина быстрого усиления не только Московского, но и Тверского княжества, уже в последней трети XIII в. начавших играть крупную политическую роль на русском Северо-Востоке. Один и тот же демографический фактор привел к появлению и развитию двух новых, неизвестных в домонгольский период северо-восточных русских княжеств, образовавшихся на пограничье старой Суздальщины. География политических центров на Северо-Востоке изменилась. Это предопределило ту территориальную основу, которая в дальнейшем стала базой объединения страны»[162].

Таким образом, благоприятное положение Москвы и Твери выделило их с самого начала как главные потенциальные центры русского объединения, ставшего неосознанной необходимостью после монгольского нашествия 1237–1241 гг. Их географическое положение было наиболее благоприятным с точки зрения безопасности населения и возможностей для его хозяйственной деятельности. Сюда стекалось население с других, более опасных направлений Северо-Восточной и Южной Руси. При известной рачительности и расчетливости московских князей из рода Даниила Александровича ресурсная база их власти постоянно возрастала в наибольшей безопасности от тех соседей, которые могли бы существенно ей навредить.

Но дело было не только в силе: Тверь была не менее сильна в одно время и расположена на важнейшем торговом пути, но только этого оказалось недостаточно. Не только Москва в первые несколько десятилетий после внешнеполитического кризиса середины века получала выгоды от своего положения. Современный историк отмечает: «происходит объективный процесс изменения территориальной основы консолидации северо-восточных княжеств. Выгоды географического положения Твери, Костромы, Городца и Москвы, явившиеся результатом демографических изменений в Северо-Восточной Руси, вызванных монголо-татарским игом, несомненно, благоприятствовали тому, что именно эти города в противовес всем остальным смогли успешно претендовать на роль того центра, вокруг которого в будущем смогла бы объединиться вся Северо-Восточная Русь»[163]. Играли важную роль факторы, возникающие от сочетания объективного положения Москвы и его внешнеполитических последствий.

Регион Москвы был отделен от соседей Руси другими землями-княжениями. Вплоть до присоединения Нижнего Новгорода в 1396 г. при великом князе Василии Дмитриевиче собственные владения московских князей не соприкасались напрямую ни с одной из иных этнообщественных систем. На Юго-Востоке роль своего рода «буфера» выполняло Великое княжение Рязанское, правители которого часто занимали двойственную позицию в отношениях Руси с ордынским и литовским государствами. Однако за редкими исключениями, когда рязанские князья вступали с Ордой в прямой союз (1408), некоторая удаленность московских границ от степи давала время для сосредоточения сил или принятия необходимого дипломатического решения. На востоке Москву закрывали обширные территории Суздальско-Нижегородской земли, а к северо-западу расположилось Тверское великое княжество. Смоленская земля до своего перехода под власть Польско-Литовского государства сохраняла положение «буфера» на западе.

При этом, как отмечает А. Е. Пресняков, «повторные татарские нахождения сбивали население Суздальской земли в этом направлении в течение всей второй половины XIII века»[164], а в действительности – намного более продолжительное время. Население русских земель – ее кровь – не утекало неизвестно куда и не растворялось в чужеземной массе, как это происходило в южных и западных землях Руси. Оно скапливалось в сердце Северо-Востока для того, чтобы, собрав силы, вернуться на свои прежние территории и расширить пределы новой государственности вплоть до Тихого океана. В условиях постоянных ордынских нападений и литовской угрозы территория Великого княжения Московского в XIII–XIV вв. становится резервуаром, в котором собираются со всех сторон человеческие, духовные и материальные ресурсы. Не случайно одним из наиболее распространенных объяснений русского способа думать о внешней политике является сравнение с морским приливом, который отступает и возвращается, когда для этого накоплены силы и возникают благоприятные возможности.

Отсутствие в случае Москвы непосредственной «приграничности» – прямого соседства с государственными образованиями, не относящимися к Великороссии, имело и большое дипломатическое значение: отношения ни с одним из соседей русских земель не имели для Москвы приоритетного характера, как это было в случае с Рязанской землей (Орда), Новгородом (Ливония, Литва и шведы) или Тверью (Литва). Власть московских князей не должна была связывать свое выживание с особыми отношениями с кем-либо из внешних соседей. Другими словами, Москва могла смотреть на противников Руси с точки зрения дипломатии в гораздо большей степени, чем Тверь, оба Новгорода или Рязань. В тех ситуациях, когда другие крупные земли-княжения должны были делать выбор в пользу сравнительно более близких отношений с одной из внешних сил – Рязань и Нижний Новгород теснее общались с Ордой и больше учитывали ее интересы, Тверь достаточно скоро начала клониться к Литве, а Новгород Великий учитывал предпочтения своих ганзейских партнеров, – Москва могла вести более взвешенную внешнюю политику. Для великих Московских князей все эти направления были равнозначными в силу одинаковой географической удаленности, хотя время от времени каждое из них либо представляло наибольшую угрозу, либо открывало новые возможности.

Здесь мы переходим от того, как география способствовала успеху Москвы в решении вопросов внутренней и внешней политики русских земель, к вопросу о ее влиянии на нашу стратегическую культуру. Доминик Ливен пишет в одной из своих работ: «Российская государственность и российская политическая идентичность обязаны своим происхождением московской ветви династии Рюриковичей, созданному ими государству, аристократическим родам, господствовавшим в нем на протяжении веков, и территориям, над которыми они властвовали»[165]. В ходе последующего исторического процесса именно московский стиль внешней политики становится постепенно общерусским, а накопленный опыт размышлений о том, как строить отношения с соседями, закладывает основу нашей стратегической культуры.

И в этом смысле мы можем выделить три сюжета, где география наиболее серьезно сказалась на нашем способе думать о внешней политике. Во-первых, первоначальное отсутствие у московской дипломатии необходимости определять одно из географических направлений в качестве наиболее приоритетного сформировало фундамент для ориентации русской внешней политики сразу на несколько географических направлений. Каждое из них оценивалось не с точки зрения выживания, а исходя из того, какую пользу или вред могло принести на конкретном историческом отрезке. Предельно рациональное отношение к своим связям с иноземными государствами является важной отличительной чертой российской внешней политики, которой совершенно не свойственна восточноевропейская экзальтация по поводу «цивилизационного выбора» или азиатское восприятие географии как судьбы, суровые удары которой нужно стоически выдерживать. Для России, возникшей на открытых и хорошо приспособленных для экспансии пространствах, география – это возможность, а не предопределенность.

Во-вторых, русская стратегическая культура никогда не была направлена на сохранение или удержание территорий – она относилась к ним весьма инструментально и гибко в той степени, в какой это сохраняло условия для выживания государственности. Значительные пространства Русского Северо-Востока, достаточно скоро оказавшиеся в распоряжении «стратегического маневра» великих Московских князей, позволяли им всегда делать рациональный выбор между сражением и благоразумным отступлением. Наличие такого выбора способствовало развитию творческого отношения к решению внешнеполитических задач и вело к тому, что наиболее решительные действия, такие, как великий поход Дмитрия Донского на границу степей в 1380 г., предпринимались именно тогда, когда в них была настоящая необходимость, но не под давлением.

В-третьих, отсутствие физической необходимости во внешнем цивилизационном ориентире дополнительно усиливало самоценность российского государства – основу его моральной устойчивости в периоды кризисов и уверенности в себе, когда нам сопутствовали успехи. Сохранению непрерывности в стратегическом поведении способствовало то, что Россия и в последующие века сравнительно равномерно распространялась в трех направлениях (Северо-Восточном, Юго-Восточном и Западном), нигде не создавая условий для того, чтобы отдавать предпочтение одному из внешних партнеров. Однако до начала процесса расширения пределов российского государства в конце XV– начале XVI в. русским землям и их будущему центру в Москве еще предстояло пройти через самые суровые испытания.

Глава третья. Вооруженная Великороссия и ее противники

Те, кто сражался вопреки всему, кто находился в численном меньшинстве. Э. Люттвак, «Стратегия Византийской империи»
Известные нам из предыдущих глав исторические и географические обстоятельства начала формирования единого государства с центром в Москве определили его природу. Это государство стало, в первую очередь, военной организацией русского народа, возникшей в уникальных условиях, когда угроза его существованию со стороны могущественных внешних сил стала важнейшей причиной объединения. Настолько серьезной, что оказалось намного более могущественным фактором, чем изначально неблагоприятные географические обстоятельства расселения и связанная с ними склонность к локализации хозяйственного и политического взаимодействия. Так что именно в случае России идея о том, что первостепенной задачей любой государственности является обеспечение физического выживания населения перед лицом внешних угроз, приняла наиболее совершенную форму.

Как писал в первой половине XIX в. политический философ К. С. Аксаков, в новых условиях «земля Русская поручила свою защиту государству»[166]. В этой главе мы попытаемся раскрыть эту природу «вооруженной Великороссии» и понять, какие привычки и ценности эпохи продолжают и сейчас занимать центральное место в русской внешнеполитической культуре. Все они возникли не на пустом месте, а в ходе взаимодействия с сильными и опасными соседями. Эти соседи – Золотая Орда, Литва, а потом Польско-Литовское государство, ливонцы и шведы – не могли повлиять на внутреннее развитие русского государства и эволюцию его основных институтов (княжеская власть и община). Но своим присутствием они требовали выработки определенных устойчивых свойств внешнеполитического поведения. Консолидируясь вокруг Москвы, русский народ адаптировался к новым условиям, приобретал особенности, присущие нам и по прошествии многих столетий.

Война

Определение Русского государства как «вооруженной Великороссии» впервые предложил более 100 лет тому назад выдающийся русский историк второй половины XIX – начала XX в. В. О. Ключевский[167]. Как мы увидим далее, именно оно наиболее емко отражает политический смысл объединения русских земель в XIV–XV вв. Но также легко может ввести в заблуждение, которому нередко поддавались даже искушенные наблюдатели: т. е. привести к мысли о том, что всеми своими победами мы обязаны силе оружия. Это не так, ибо в России, как мало где еще, военная сила всегда была подчинена внешней политике и дипломатии, а стратегия является производной от политики. Здесь мы оказались наиболее достойными наследниками византийской традиции, отрицавшей войну ради войны, а обращавшейся к этому драматическому способу решения противоречий только в широком политическом контексте[168]. Политика и военная деятельность в русской истории всегда были взаимосвязаны, дополняли друг друга, но никогда чисто военные цели и задачи не становились доминирующими по отношению к политической целесообразности применительно к конкретному моменту. Такой была внешняя политика первых московских князей (Даниила Александровича и его потомков), такой наша внешняя политика остается сейчас.

Другими словами, в России с эпохи становления государственности в новом географическом очаге Волго-Окского междуречья война была одним из равных по своему значению другим, но неохотно применявшимся инструментом достижения целей, который всегда имел общеполитический характер. Далее мы увидим это на примере длительных усилий великих московских князей Василия II Васильевича (Темного) и Ивана III Васильевича по присоединению Новгорода: политические соглашения сменялись военными походами, на смену которым приходили новые соглашения, а вслед за ними были другие экспедиции, и так, шаг за шагом, без отчаянных сверхусилий, самый богатый русский город стал к концу XV в. частью единого государства. Наиболее решительные победы на поле боя, такие, как битва на Шелони в 1471 г., не означали прекращения попыток договориться с новгородцами, убедив их в необходимости признания власти Москвы[169]. Даже в самые напряженные периоды внешнеполитической истории, как это было в момент появления в русских пределах несметных армий Тамерлана в 1395 г., московские великие князья были готовы к вооруженной борьбе, но никогда не считали ее первым средством. Соответственно, и военное планирование, и стратегические соображения играли вспомогательную роль по отношению к более широким политическим замыслам или интуитивным оценкам своего стратегического положения.

Было бы это иначе, история российского могущества оказалась бы настолько же непродолжительной, как это произошло с Германией, Францией или Японией. Эти три выдающихся народа обязаны своими максимальными успехами на мировой арене колоссальному напряжению военных усилий, когда на карту было поставлено все, включая судьбу государства. Поэтому их поражения в столкновении с более могущественными противниками привели к перенапряжению, упадку и, в конечном итоге, утрате полноценного суверенитета в середине прошлого века. Более близким к российскому является традиционный подход Великобритании и США, которым уникальное географическое положение позволяло ставить военные усилия на службу широким дипломатическим приоритетам, а также Китая, масштабы которого всегда позволяли рассчитывать, что даже успешный противник будет просто поглощен огромной китайской цивилизацией. Однако Россия единственная привыкла подчинять войну политике, находясь, в отличие от англосаксов, в достаточно неблагоприятных геополитических условиях и располагая незначительным населением, подобно тому, как это делали византийцы, зажатые на протяжении 1000 лет между варварской Европой и могущественным Востоком. Но если Византия на протяжении почти всей своей истории постепенно сжималась, подмываемая по своим «берегам» все новыми вражескими нашествиями, то русское государство остается похожим на океан, отступающий во время отлива и вновь возвращающий себе прибрежные территории.

Для России военные успехи и поражения были всегда только частью отношений с другими народами, более длительных, чем даже самые масштабные конфликты. Военная сила с самого начала стала одним из инструментов убеждения и использовалась в строгой зависимости от того, как в Москве оценивали общую ситуацию. Легендарная умеренность Ивана III в деле обращения к силе спровоцировала некоторых авторов заподозрить его в робости, однако это было не более чем воплощением опыта, накопленного за 200 лет военной истории Великороссии до того, как ее сила стала фактом европейской международной политики. Даже Великая Северная война (1700–1721), ради которой Петру Первому пришлось «Россию поднять на дыбы», не принесла с собой смертельно опасного перенапряжения всех государственных усилий. Отчасти это связано с геополитическими причинами. Так, во время напряженной Ливонской войны во второй половине XVI в. Русское государство должно было концентрировать значительные силы на южном направлении, где постоянной была угроза из Крыма, а также способствовать продвижению в Сибири. Такие же задачи Москва решала и веком позже, когда борьба с Польшей за Левобережную Украину и Киев сопровождалась укреплением позиций на границах степной зоны от Каспия до Алтая.

Готовность к сражению в случае, если обстоятельства не позволяют его избежать, никогда не означает в России стремления лезть в драку и решать любые задачи по принципу «если у вас в руках молоток, то каждая проблема – это гвоздь». Медленная и «тягучая» русская внешняя политика, бесконечное «отрубание хвоста по частям» являются ментальными отпечатками изначальной нужды экономить свои крайне ограниченные силы (людей в распоряжении московских князей всегда было мало), и если не избегать сражения вовсе, то вести его в несколько заходов. Так Василий II Темный ходил на Новгород, сын его Иван III отвоевывал у Литвы западнорусские земли, а Василий III три раза приступал к осаде Смоленска в начале XVI в. Каждый раз военное усилие становилось частью более широкой дипломатической кампании, преисполненной стремления избежать кровопролития, но неуклонно добиться своих политических целей. Каждый раз решимость в войне сопровождалась как будто нерешительностью в ее частных проявлениях – ведь каждый поворот военных событий давал надежду на мирное решение, а человеческие и другие ресурсы России всегда были на вес золота.

Первые 200 лет развития Русской земли, когда важнейшая роль в осуществлении внешнеполитических связей все больше исполнялась правителями Москвы, представляют собой неустанную борьбу на три фронта: против Орды, Литвы и агрессивных соседей на Балтике – Ливонского ордена и королевства Швеция. В ходе этой борьбы князья «дома Ивана Калиты» – потомки Александра Невского – неуклонно расширяли пределы своей власти при поддержке крепнущей городской общины Москвы. Хотя иногда, как это было в середине правления Василия I Дмитриевича (1371–1425), их держава оказывалась на грани поглощения более успешным соперником. Несколько серьезных противников одновременно, постоянная угроза войны с каждым из них формировали стиль внешней политики, сочетающий дерзость и способность склониться в условиях, когда добиться успеха было невозможно. Однако согласие с фактом своей слабости никогда не было основанием признать торжество противника и перейти в его власть. Сила неприятеля не становилась причиной того, чтобы согласиться с легитимностью его притязаний. Это стало за первые столетия мировоззренческим фундаментом того, что у других народов называется «большой стратегией». Практическую основу его заложили больше 250 лет противостояния такому могущественному противнику, как Золотая Орда, в отношениях с которым был приобретен наиболее значительный опыт жесткого и последовательного военно-политического маневрирования.

В сущности, каждое государство ориентировано на создание и распределение общественных благ, из которых основными являются безопасность и благосостояние. Первое означает свободу граждан от внешних вызовов и угроз их физическому существованию, второе необходимо для поддержания внутренней гармонии в обществе, его развития и процветания в тех пределах, которые являются возможными. Великие цивилизации Востока – китайская и индийская – представляют собой примеры государственности, основной целью которых является благосостояние: следствием его является внутренний гражданский мир. Там государство создается и функционирует для управления огромной массой людей, распределения необходимых ресурсов и организации коллективной хозяйственной деятельности. Поэтому настолько глубокой и важной в Китае является традиция государственной администрации – чиновничества как сообщества образованных людей, отвечающих за управление именно хозяйственной деятельностью.

То же самое можно сказать об англосаксонской цивилизации, в силу географического фактора всегда находившейся (Британии или США) в положении сравнительно гарантированной безопасности. Задача их правителей состоит в защите граждан друг от друга. А поскольку своей земли у них было мало, то и в создании условий обогащения за счет других народов. Земледельческие цивилизации Среднего Востока нуждались в государстве для распределения основного ресурса – воды, без которой была невозможна базовая хозяйственная деятельность, внутренний мир и спокойствие. В континентальной Европе задачей государства было поддержание мира между подданными и реализация их экономических интересов в отношениях с соседями. В условиях ограниченной территории это всегда выливалось в необходимость агрессивных войн за территорию и ресурсы. Европейская политическая цивилизация со времен античной Греции – это цивилизация войны, и не случайно история войн стала основным предметом для первых авторов – Геродота и Фукидида.

Мы видели в предыдущей главе, что пространственное размещение русского народа само по себе никогда не создавало стимулов для сильной государственности или нужды в ней как завоевателе новых территорий для растущего населения. Здесь не нужно было распределять ценные ресурсы – вода и дерево всегда были в избытке, как и пригодная для обработки земля. Основные культуры также не требовали коллективных усилий, сравнимых с тем, что нужно для, например, рисоводства. Тем более что убожество почвы постоянно толкало русского человека на свои «географические открытия», простор для которых был не ограничен ничем, кроме угрозы со стороны иноземцев. Поэтому для формирования русской государственности основным стимулом стало именно наличие агрессивных соседей, а из двух общественных благ всегда доминировала безопасность.

Более того, именно безопасность была тем, ради чего, собственно говоря, русскому человеку государство – «пастырь добрый, который жизнь свою отдает за овец», согласно определению епископа Вассиана в его послании Ивану III на Угру (1480) – только и требовалось. Все остальное он мог, да и сейчас может, сам с опорой на семью, ближайших родственников и друзей, небольшую общину, в конце концов. Тем более что география и ландшафт, как мы видели, только способствовали обособлению. Что, собственно говоря, народ и стремился делать вплоть до того момента, когда трагические последствия продолжения этой практики стали очевидны и последовала «божья кара» в виде батыевых полчищ. Теперь выхода не оставалось: в отличие от кочевых народов Великой степи русский человек является оседлым земледельцем.

Поэтому он не мог рассчитывать на то, чтобы просто уйти от опасности на новое кочевье за тысячи километров от места своего основного первоначального поселения. Именно из необходимости, а не естественных предпосылок хозяйственного или социального характера, вырастает функция государственности в России как военной организации русского народа. Парадокс нашей истории состоит в том, что функция обороны государства от внешних угроз в России должна была защищать своего создателя, где бы он ни находился, что вело, в конечном итоге, к расширению географических пределов государства. Исторически заложенное в русском человеке стремление к освоению новых земель вело к тому, что движение в заволжские земли и далее на Северо-Восток продолжалось даже в самые сложные годы татарской угрозы.

Л. Н. Гумилев в одном из своих трудов не случайно отмечает, что «ключевым периодом для понимания отечественной исторической судьбы является трехвековой период XIII–XV веков, когда русская действительность формировалась как результат наложения двух разных процессов этногенеза. Финальная фаза этногенеза Киевской Руси сочеталась с начальным, инкубационным периодом будущей России, и это сочетание придало столь трагическую окраску временам Александра Невского, Дмитрия Донского и Василия Темного»[170]. Далее мы увидим, как внешнеполитические события со второй половины XIII и до конца XV в. определили природу русского государства как военной организации населяющего его народа.

У этой природы три составляющие. Во-первых, самоидентификация государства (и государя) как защитника своей «паствы», но никогда не ее мудрого управляющего, как это принято в азиатских цивилизациях, или Левиафана, принуждающего к исполнению правил, как это было в Европе. Во-вторых, русская стратегическая культура полного подчинения войны политическим целям и обусловленный этим «оперативный кодекс» поведения в конкретной внешнеполитической ситуации. В-третьих, специфический «московский» способ ведения войны, уж коли убедить противника иными средствами оказалось на коротком отрезке невозможно.

Эти три составляющие природы «вооруженной Великороссии» стали продуктом внешнеполитического опыта, накопленного за 200 лет одновременно со становлением единой государственности в ходе конкуренции и сотрудничества русских земель-княжений. Среди них наиболее важное значение имели Москва, Тверь, Рязань и Нижний Новгород, взаимные отношения которых «определили дальнейший ход политической жизни Великороссии»[171]. А решающим с точки зрения как внутренней, так и внешней политики событием стала, конечно, победа на Куликовом поле в 1380 г., куда «пришли владимирцы, москвичи, белозерцы, ростовчане, суздальцы… а вернулись – русские»[172]. Сложно найти более точную, чем у Л. Н. Гумилева, характеристику смысла этого сражения, а тем более – масштабов взаимной связанности в России вопросов внутренней и внешней политики.

В сражении с войском темника Мамая эти многочисленные представители самостоятельных земель-княжений и городских общин обрели наконец-то подлинный смысл своего единства как народа. И не случайно, что такой шаг к объединению был сделан в борьбе с самым грозным в военном отношении противником Русской земли на протяжении всего интересующего нас периода – Золотой Ордой, силы которой представляли постоянную угрозу существованию русского человека вплоть до «стояния на Угре», т. е. последнего прямого противостояния, в 1480 г.

При этом на определенном важном этапе достаточно серьезным и опасным соседом и конкурентом становится Литва, в течение почти 100 лет (с первой половины XIV до первой четверти XV в.) демонстрировавшая способность перехватить у Русского государства с центром в Москве его основную функцию поставщика безопасности для остальных русских земель. Историк Д. И. Иловайский пишет, что расширению пределов Литвы в середине и второй половине XIV в. «много помогало стремление русских областей избавиться от татарского ига, которому они предпочитали сравнительно более легкое литовское господство»[173]. Другими словами, к середине XIV столетия, т. е. когда уже определился, в целом, московский центр объединения «вооруженной Великороссии», появляется противник, одинаково привлекательный для части русских земель с точки зрения ордынских отношений и обладающий значительным демографическим потенциалом.

Современный историк отмечает: «Собрав под своей властью к концу XIV столетия едва ли не половину Киевской Руси, правители Литвы столь же обоснованно, как и московские Даниловичи, могли претендовать на роль „собирателей Русской земли“. На это указывало и официальное название государства – Великое княжество Литовское и Русское»[174]. Можно предположить, что такое глобальное суждение является излишне обобщающим: вряд ли литовские князья, как и их московские противники, ставили перед собой настолько стратегические задачи. И те и другие просто увеличивали размеры своего могущества, совершенно не задумываясь о настолько масштабных целях. Однако в конкретном историческом контексте их деятельность, конечно, означала движение к тому, чтобы в Восточной Европе появилось более могущественная держава. Что в этом смысле действительно было конкуренцией за будущее всей Русской земли.

Нужно учитывать одновременно, что противостояние Москвы и Литвы происходило в рамках общей этнообщественной системы, в которой отсутствовало четкое разделение культурных, политических и хозяйственных основ общества. В отличие от столкновения с татаро-монголами, где «в соприкосновение пришли не только экономические, социальные и политические системы, не только кочевнический и оседлый миры, но и мировоззренческие системы: идеологические и ментальные»[175]. Рассматривая русско-ордынское взаимодействие, мы находим большое количество «нестыковок» на базовом культурном уровне, которые нередко становились причиной конфликтов или трагедий, включая гибель в Орде представителей русских княжеских домов. Можно предположить, что здесь ситуация начинает меняться после принятия в 1313 г. ислама в качестве главенствующей религии Золотой Орды при хане Узбеке.

Новая авраамическая религия татар происходила из одного духовного источника с русским Православием, что, вероятно, сократило мировоззренческую дистанцию между двумя народами. Тогда как в случае с русско-литовскими противоречиями этих ментальных различий не было изначально, что в наибольшей степени приближало их к типично средневековым взаимодействиям между государственными образованиями. Не случайно уже поздний летописец начала XV в., ведя рассказ о причинах успеха нашествия на Русь темника Едигея в 1408 г., указывает, что причина тому – «рознь между князьями». Для него великорусский Василий Дмитриевич и великий князь литовский Витовт – государственные деятели одной политической природы. При этом военные возможности Литвы никогда, судя по всему, не были преобладающими и решительных побед над Москвой в прямом столкновении она не одерживала.

Во-многом именно поэтому условная «литовская проблема» никогда не занимала такого места в отечественной историографии, которое делало бы ее сопоставимой с «монгольским вопросом». Есть несколько причин того, почему мы не видим это направление международных отношений «вооруженной Великороссии» в период ее становления, как особо значимое для развития русской государственности (и внешнеполитической культуры). Во-первых, в момент зарождения российской исторической науки само бывшее литовское государство уже на протяжении достаточно длительного времени было сначала интегрировано в Польшу и подвергнуто значительной культурной ассимиляции, а затем стало вместе с большей частью польских земель частью Российской империи в ходе разделов 1772, 1793 и 1795 гг. Во-вторых, уже упомянутая культурная близость с Литвой не создает простора для построения схем, направленных на доказательство той или иной формы уникальности русских общественных институтов. Это, однако, не помешало тому, что дискуссия об отношениях Москвы с Литвой испытала на определенном этапе воздействие «романтических» концепций второй половины XIX в.: попыток перенести на удаленную от нас эпоху категории современности.

Крупный внешнеполитический провал Литвы посередине правления великого князя Витовта (поражение от татар на р. Ворскле в августе 1399 г.) в исполнении такой масштабной задачи не означал отказа от хищнических устремлений, хотя оставшиеся несколько десятилетий они реализовывались уже «по наклонной». Тем более в условиях нарастающего поглощения самой Литвы польским государством Ягайло и его наследниками, что привело ко все более четкому цивилизационному разграничению между Русью и Литвой. Постепенно, «благодаря католической ревности литовских государей, перешедших из православия, собственно литовское население великого княжества окончательно было закреплено католической церкви и польскому влиянию», и Литва начинает покидать русскую историческую сцену[176].

Самым слабым врагом Руси были соседи на Северо-Западе: шведские и германские агрессоры на берегах Балтийского моря. И мы увидим далее, с какой ленцой московские князья относились подчас к отражению этого вызова, даже когда он касался их исторически укорененных обязательств. Во всяком случае, после решительных побед Александра Невского в 1240–1242 гг. шведские и германские соседи уже не могли собрать силы, достаточные для того, чтобы серьезно угрожать русским землям. На всем протяжении последующих 250 лет шведское королевство только однажды – в середине XIV в. – предприняло попытку серьезно надавить на Новгород. Да и тогда, «несмотря на отсутствие помощи от великого князя и псковичей, Новгородское государство только собственными силами сумело отбить последнее в его истории крупное нашествие с Запада на русские земли»[177]. События 1348 г. оказались финалом сравнительно серьезных попыток шведской экспансии на Востоке, что, возможно, сослужило плохую службу и Великому Новгороду, впоследствии совершенно утратившему воинский дух.

Политическая целесообразность войны диктовала распределение сил, соотношение дипломатии и военных усилий. Борьба за независимость Русской земли шла на всех трех направлениях, но проявлялась везде по-разному. В отношениях с Литвой военная сила, за небольшими исключениями в эпоху родства великих князей Василия Дмитриевича и Витовта, доминировала и, как правило, давала результат. При этом, как пишет А. Е. Пресняков, «московско-литовская борьба неразрывно связана с собственной работой каждого из них над внутренним политическим строительством, что и делало эту борьбу тяжким, но неизбежным фактором их территориального и национального самоопределения»[178]. Другими словами, противостояние друг другу имело для Руси и Литвы одинаковое внутриполитическое значение, особенно в эпоху, пока литовские земли характеризовались значительным количеством православного русского населения. И едва ли кто предполагал, что именно литовский князь «Витовт окажется самым опасным соседом для Москвы, что он широко воспользуется родственными к ней отношениями в свою пользу и во вред Восточной Руси»[179].

Отношения с Ордой были всегда жестким противостоянием отличных по своей ментальности и мировоззрению общественных систем, чего не было в случае с Литвой. Но здесь преобладала дипломатия, а к военным способам решения проблемных ситуаций прибегали только в самом крайнем случае, когда все другие способы были исчерпаны. В каком-то смысле отношения с Ордой были проще – они зависели от внутреннего развития каждого из участников только в плане состояния его военных возможностей. Но здесь внешнеполитические успехи Москвы имели несколько меньшее значение для «собирания земель», т. е. внутреннего развития Руси, чем это было на литовском направлении. Другими словами, для русско-ордынских отношений война не была неизбежностью, сохраняла свой «дипломатический» характер в условиях даннической зависимости.

Последняя в силу своей природы, не предполагала вмешательства Орды во внутрирусские дела или серьезных попыток оторвать от Москвы территории для того, чтобы сделать их частью своего государства[180]. Что оказалось похожим в отношениях русских земель с обоими противниками – это довольно рано появившаяся традиция перехода на службу Москве литовских православных бояр и удельных князей, а также татарских царевичей. В первом случае это облегчалось этническим и религиозным единством, во втором – веротерпимостью русских и татар, прагматичным выбором великих московских князей, всегда ставивших реальные приобретения выше, чем религиозные или национальные предрассудки[181]. Это же отличало отношения на Балтике – там мы не знаем примеров перетекания человеческих ресурсов в обоих направлениях: религиозные противоречия оставались с самого начала важнейшим фактором, разделяющим русскую и западноевропейскую цивилизации.

На берегах Балтики соотношение силы и дипломатии было примерно равным и по своим объемам несопоставимым с первыми двумя «боевыми фронтами». Орденское государство в Ливонии было само по себе слабым в военном отношении, и для борьбы с ним, за редкими исключениями, хватало сил Новгорода и Пскова[182]. Швеция была сравнительно далеко, ее силы в соседней Финляндии и Карелии всегда оставались незначительными, а вовлеченность в европейские дела не оставляла ресурсов для серьезной экспансии на Востоке вплоть до начала XVII в[183]. В целом при общем доминировании политических способов достижения целей невозможно установить связь между природой отношений и главенствующим способом взаимодействия с Орденом и Швецией для формирующегося Русского государства. Антагонистические по своей сути отношения на Балтике допускали мирное разрешение споров, родственная близость с Литвой была важнейшей причиной жесткого противостояния, а цивилизационные различия с Ордой и борьба за избавление от даннической зависимости вполне допускали преобладание дипломатии и некоторого смирения перед татарской силой.

Итак, причиной создания единой русской государственности стала необходимость решения масштабной задачи выживания русского народа. Поэтому формирование внутреннего единства требовало повышенного внимания к достижению именно внешнеполитических целей – с помощью чего происходил в Русских землях процесс «доказательства» того, что единое государство действительно нужно. В результате, как отмечает историк, «процесс собирания власти протекал в теснейшей зависимости от внешних отношений Великороссии – под давлением потребностей ее самообороны», а «первым моментом решительного успеха в великокняжеской борьбе за усиление центральной политической власти явилось нарастание руководящей роли великих князей всея Руси в международных – боевых и мирных – отношениях Великороссии с соответственной перестройкой внутренней организации»[184].

По мере расширения пределов власти московских князей внутренняя и внешняя политика Руси переплетаются друг с другом настолько, что уже невозможно обнаружить грань между этими видами. И если в начале их диалектическое взаимодействие было обусловлено стратегической необходимостью обороны, то с середины XV в. русское государство начинает распространять свое влияние через «втягивание» в себя отдельных территорий своих прежде могущественных соседей. Пределы этого процесса определяет только столкновение с иными могущественными цивилизациями – на Западе это произошло во второй половине XVI в., на Востоке таких препятствий не находилось вплоть до появления русских на рубежах Китайской империи в конце XVII столетия.

Русские великокняжеские дома, которые могли добиваться успехов на внешнеполитическом поприще применительно к интересам не только своей земли-княжения, но и Руси в целом, достигали своей цели. Проигравшие в конкуренции постепенно вытеснялись с политической арены, их служилые люди переходили к Москве, а городские общины также делали свой прагматичный выбор. Историк отмечает, что «с участием горожан происходило присоединение Нижнего Новгорода к Москве в 1392 г. Тогда по звону колоколов „снидеся весь градъ“ и старейший боярин Василий Румянцев объявил о переходе бояр на службу московскому князю»[185]. Внутриполитическая борьба на Руси после монгольского нашествия становится менее хаотичной, чем это свойственно бесконечным раздорам XII – первой половины XIII в., но становится понятен ее фундаментальный смысл: «дело идет о том – быть государем всей Русской земли или слугой этого государя»[186].

Уже по поводу съезда князей во Владимире в 1296 г. С. М. Соловьев замечает: «Этих съездов княжеских нельзя смешивать с прежними съездами родственников: теперь князья являлись не как братья, но как отдельные независимые владельцы». Парадоксальным образом снижается ожесточенность и непримиримость конфликтов между землями-княжениями и стоящими за ними могущественными городскими общинами – того варварства, которое было им присуще до середины XIII в., практически не остается. Теперь мы редко встречаем примеры жестокого взаимного разорения крупных русских городов, как это произошло с Киевом во время княжеского конфликта в 1169 г. На этом фоне в первой четверти XIV в. окончательно определяется логика исторического процесса в русской внутриполитической жизни, когда из четырех великих княжеств – Московского, Нижегородского, Рязанского и Тверского – остаться во главе объединения всех русских земель могло только одно.

Сложное взаимодействие между ними и непростые отношения князей с городскими общинами – внутриполитическая жизнь Великороссии, организованная вокруг движения к цели ее обороны от внешних врагов и объединения[187]. Одновременно оформляется фактическое единство целей и практики внутренней и внешней политики в России, остающееся с нами и по сию пору: каждый из крупных великокняжеских домов должен был учитывать во внешних делах их влияние на свое положение во внутренней русской политике. Плохо было то, что по мере перетекания все новых жизненных сил в Москву другие крупные русские земли-княжения слабели и, оставаясь формально независимыми, все чаще обращались к иноземным соседям за гарантиями своего существования. Трагичны в этом отношении судьбы Твери и Великого Новгорода – крупных центров русской цивилизации, пришедших к середине XV в. в окончательный физический и моральный упадок[188].

Работа по строительству единой Великороссии не была произведена за короткое время. Как пишет Н. О. Ключевский, русское государство «складывалось тяжело и терпеливо. В продолжение 234 лет (1228–1462) Северная Русь вынесла 90 внутренних усобиц и до 160 внешних войн при частых поветриях, неурожаях и неисчислимых пожарах. Выросши среди внешних гроз и внутренних бед, быстро уничтожавших плоды многолетней кропотливой работы, оно чувствовало потребность в политическом сосредоточении своих неустроенных сил, в твердом государственном порядке, чтобы выйти из удельной неурядицы и татарского порабощения»[189]. Весь процесс первоначального развития Русского государства после разрушения в нем средневековых порядков, а особенно с того момента, как на сцене появляются Москва и ее княжеский дом (1272) и до завершения объединения основных русских земель при Иване III (1480-е гг.), представляет собой непрерывную и жесткую политическую борьбу, включавшую в себя внутреннее и внешнее измерения – объединение русских земель и их оборону от иноземных противников.

Отдельная важная для нашего понимания хода исторического процесса тема – это взаимодействие вопросов о возвышении Москвы и его причинах, с одной стороны, и причинах создания единого Великорусского государства, с другой. В наиболее острой форме его поставил Александр Пресняков, когда указал на «характерную для всей нашей историографии подмену вопроса об образовании Великорусского государства частным вопросом о „причинах возвышения Москвы“, с перечня которых обычно и начинается у нас история Московского государства»[190]. Автором этой «подмены» стал великий С. М. Соловьев, для которого на первом месте были не внешние связи Руси, которые он не считал до поры до времени значимым фактором, а внутренние процессы: в первую очередь конкуренция между крупными русскими землями-княжениями, как до, так и после драматических событий середины XIII в.

В таком случае, конечно, вопрос о причинах возвышения Москвы является важнейшим, для понимания сути того, как развивалась русская внутренняя политика. Однако после заочного спора С. М. Соловьева и А. Е. Преснякова оппонентами такого подхода стали те историки, кто придерживается концепции значительного внешнего влияния на развитие русской государственности, в первую очередь, конечно, монгольского. По сути, вся дискуссия о значении международных отношений русских земель на интересующем нас первоначальном этапе в судьбе единой государственности сводится к вопросу об иноземном влиянии, что, как представляется, совершенно ошибочно. Однако именно здесь и нужно избегать подмены главного менее существенным: для того чтобы понять содержание русской истории, мы должны думать не о том, кто и как повлиял на нас извне, а какие внутренние и международные отношения стали важнейшими для ее самостоятельного развития.

В дальнейшем двойственность по поводу соотношения вопросов о возвышении Москвы и объединении русских земель сохраняется во всей отечественной историографии. И обсуждение движущих сил формирования единого государства постоянно смешивается с дискуссией о причинах и факторах того, что именно Москва играла в данном процессе лидирующую роль, а ее князья смогли, в конечном итоге, стать общерусскими государями. Причины возвышения Москвы важны, поскольку они помогают нам лучше понять самостоятельную природу российской государственности, а также то, что способствует развитию в ней центростремительных процессов. Более того, повышенное внимание к ним помогает не увлекаться «обратной проекцией», при которой процессы, которые мы видим из сегодняшнего дня, представляются в качестве единственных двигателей исторического процесса в прошлом.

Однако было бы также ошибочно сводить все к обсуждению того, почему именно московская земля-княжение в результате стала объединителем Русской земли: и чтобы понять, на основе каких принципов развивалась Россия в будущем, нам важно видеть объемную картину самого важного для ее прошлого. Думается, что попытаться разрешить противоречие между одинаково значимыми вопросами – возвышением Москвы и образованием единого Русского государства – можно было бы, рассматривая нашу историю, как уже упомянутое выше диалектическое взаимодействие двух процессов: внутриполитического и внешнеполитического. И в этом смысле возвышение Москвы, как и сопровождавшая его конкурентная борьба между землями-княжениями, находились в центре внутриполитического развития, а объединение Руси в одно централизованное государство было прежде всего стержнем внешнеполитической жизни нашего народа. Строго говоря, здесь мы видим и одну из наиболее вероятных причин угасания Великого княжества Литовского и Русского – там разная этническая основа препятствовала возникновению действительно единой внутренней политики. И если поначалу это не было проблемой (этническое происхождение разных представителей военной аристократии Великого княжества Литовского и Русского не имело большого значения), то по мере становления литовского этноса отчуждение между ним и русскими подданными княжества становилось все более заметным.

Таким образом, на Русском Северо-Востоке возвышение одной из земель-княжений и формирование единого государства дополняли друг друга, стали частями одной истории, вместившей в себя одинаково значимые внешнеполитический и внутриполитический компоненты. Объяснение причины этого предлагает В. О. Ключевский, считавший, что «потребность (в единстве русских земель) и была новой, скрытой, но могущественной причиной успехов великого князя московского, присоединившейся к первоначальным и основным, какими были: экономические выгоды географического положения г. Москвы и Московского княжества, церковное значение, приобретенное Москвой при содействии того же условия, и согласованный с обстоятельствами времени образ действий московских князей, внушенный их генеалогическим положением»[191]. Москва имела свои субъективные преимущества, в том числе особенности отношений внутри княжеского дома: серьезный конфликт между его представителями возник впервые только в начале второй четверти XV в. Тогда конкурентов у нее внутри Руси уже не оставалось, поскольку Орда клонилась к упадку, а Литва утеряла после смерти Витовта энергию для восточной экспансии. Однако для того, чтобы эти преимущества «заиграли», было необходимо интегрировать московские интересы в стихийное общерусское движение к единству.

Современниками событий, за исключением таких персон, как Сергий Радонежский или митрополит Алексий [1292 (1305) – 1378], масштаб стоящих перед русским обществом задач вряд ли оценивался. И было бы непозволительной модернизацией считать, что московские или тверские князья в XIV – первой половине XV в. ставили перед собой непосредственно такие задачи. Однако даже без необходимости приписывать деятельности московских князей дома Даниловичей то, что ей не было свойственно, их борьба за власть была тактически направлена на укрепление позиций и положения московской городской общины среди русских земель, а стратегически – к достижению важнейшей внешнеполитической цели всей Руси. Мы не можем присваивать историческим деятелям идеи, которых у них, согласно источникам, не было. Однако преимущество наблюдения за фактами со столь дальней дистанции состоит в том, что понятной становится причинно-следственная связь происходивших в далекие века событий. И, как бы то ни было, важнейшим фактором развития в XIV–XV вв. русской внутренней и внешней политики стала концентрация в одних руках силы, достаточной для решения наиболее важных внешнеполитических задач – это имеет объективный характер и видно по масштабам того, как и на каких направлениях прирастала сила князей московского дома.

Собирание власти

Процесс объединения боевых возможностей Великороссии запускается в момент окончательного угасания средневековых порядков при сыновьях Александра Невского: Андрее (1264–1304), Дмитрии (1250–1294) и Данииле (1263–1303). Их достаточно ожесточенные столкновения в 1281–1293 гг. стали преддверием будущей консолидации русских сил и определили расстановку позиций каждого из наиболее важных в последующие 150 лет земель-княжений. Самым значимым результатом этого противоборства, в котором участвовали и татарские отряды, стало достаточно быстрое угасание положения Владимира в качестве центра Северо-Западных земель. Древняя столица на Клязьме уходит в прошлое вместе с той Русью, которая не могла стать центром общего сопротивления ордынскому нашествию, и порядками, ей свойственными. Энергичные молодые конкуренты, среди которых на первые роли уже скоро выходят Москва и Тверь, – это уже действующие лица новой эпохи в истории российской государственности. Их значение определяется более выгодным географическим положением, активной политикой княжеских домов, позицией и проповедью Русской церкви.

В последующие десятилетия именно Москва и Тверь становятся главными соперниками за то, чтобы возглавить объективный процесс объединения. Начинается новый – объединительный – этап развития русской государственности: «Со смертью Андрея Александровича умерла целая эпоха. По-видимому, закончилась крайняя, свинцово-мрачная безнадежность, в которой русские правители как будто утратили всякие ориентиры. Завершилась эпоха хаоса, разъединенности, раздробленности, слабосильных стремлений, военной неподготовленности и беспомощности. Слабость Руси XIII столетия была вызвана не столько внешними факторами или так называемым татарским игом, сколько преступным консерватизмом, органически присущим правившим княжеским родам, вопиющей бездарностью большинства князей, их нежеланием и неспособностью изменить устаревший, трещавший по всем швам порядок»[192].

Со стороны Москвы наиболее решительные события в деле концентрации военных и экономических возможностей Великороссии приходятся на время правления младшего сына и внуков Александра Невского [великих князей Даниила Александровича и его сыновей – Юрия и Ивана (Калиты) Даниловичей], когда, «разрушая старые традиции, эта сила пошла против преобладавшего движения северной жизни к дроблению и начала „обратное дело“ собирания частей верхневолжской Руси в новое целое»[193]. К завершению деятельности Ивана Калиты московское княжение уже уверенно стоит на ногах, и два его сына – Семен Гордый и Иван Красный – завершают подготовительную работу, прежде чем передать дело в руки прославленного победой на Куликовом поле Дмитрия Донского. Период, связанный с именем этого правителя, ознаменован в нашей истории событиями противоречивыми: одной стороны, именно тогда была одержана первая крупная победа над силами Орды, а с другой, Москва подверглась в 1382 г. разорению войском Тохтамыша, от нашествия которого сам Великий князь скрылся в Костроме, и впервые возник серьезный конфликт между митрополитом и московским княжеским домом. Тогда заканчивается первый этап развития русской государственности в новых исторических и географических условиях, вслед за которым наступает переходный период испытаний, пришедшийся на правление в Москве Великого князя Василия I Дмитриевича [1371 (правит с 1389) – 1425].

Тверская земля-княжение становится опорой близких родственников Даниловичей (потомков Ярослава Ярославича – младшего брата Александра Невского). Самый известный из них – Михаил Ярославич (1271–1318), столкнувшийся с Москвой в прямом военном противостоянии 1317 г. и вскоре после этого мученически закончивший свои дни в Орде, будучи казненным по приказу хана Узбека. На первоначальном этапе географическое положение Твери, авторитет ее князей и сила городской общины позволяют этой земле-княжению вести политику, которая по прошествии столетий рассматривается историками как конкуренция с Москвой за лидерство. Сложно сказать, какие события стали высшей точкой этой конкуренции, однако уже в 1360-е гг. тверской великий князь Михаил Александрович (1333–1399) не строит своих военных планов без опоры на силы зятя – литовского князя Ольгерда (ок. 1296–1377).

На протяжении первых десятилетий новой русской государственности завершается то, что Джон Феннел определил как «кризис средневековой Руси», и создается материальная основа для ее полноценного возрождения в новых внешнеполитических условиях и с новыми силами. Формируется окончательно главный принцип «московской» стратегии – внешнеполитические достижения должны служить внутренним задачам (единству), политические цели развития государства преобладают над конкретным военным планированием и определяют использование военной силы. Войны ведутся уже не для славы князя или процветания отдельных городских общин, хотя второй фактор и сохраняет свое значение, а в более широком контексте становления русского государства и интересов населения, все более активно стекающегося в междуречье Волги и Оки.

Современный историк пишет: «Политика Московских князей, ломая прежние удельные рамки, шла вслед за колонизационным продвижением широких масс населения, интересы которых в этом отношении совпадали с династическими устремлениями московских Даниловичей»[194]. Причины того, что именно Москва шаг за шагом вышла на первое место в русской внутренней политике, множественны. Это уже рассмотренные нами вопросы географического положения, провидческая воля высших иерархов православной церкви, особый семейный дух московского княжеского рода. Однако в совокупности все эти факторы вели к тому, что единство интересов русского народа получает свое материальное воплощение в деятельности этой ветви потомков Александра Невского.

Дополнительное свидетельство – качественный рост значения Церкви и духовной жизни, о котором мы более подробно поговорим в следующей главе. Внешнеполитические обстоятельства приводят к тому, что цели существования русской государственности впервые становятся общенародными, даже если никто их в таком качестве не формулирует. В условиях борьбы за необходимые для внешней политики ресурсы происходят важнейшие внутриполитические изменения в самой организации русского общества. И если соперничество между городскими общинами уходит своими корнями в древнерусский период нашей истории, то теперь на первый план выходит и новый тип отношений между княжескими родами. По определению С. М. Соловьева, уже в конце XIII столетия «место родовых споров между князьями заступило соперничество по праву силы» – главным вопросом было не кто прав по обычаю, а кто сильнее[195]. Первыми актами такого соперничества стали походы московского удельного князя Даниила Александровича на завоевание, успешное, Переяславля Рязанского (1302) и Коломны (1300), а его сына Юрия двумя годами позже – на другое соседнее княжество, Можайское, хотя существует убедительная версия о его присоединении еще в 1293 г.[196].

Присоединение Коломны имело большое стратегическое значение в отношениях с Ордой – теперь у «вооруженной Великороссии» появляется форпост, куда будут на протяжении следующих столетий выдвигаться силы русских земель в случае военной грозы с Востока. Можайск, в свою очередь, становится передовым пунктом на Западе. Иловайский пишет: «Можайск лежит на верховьях Москвы; следовательно, все течение этой реки находилось теперь в руках московских князей»[197], что стало значительным приращением ресурсов молодого государства. В целом, как отмечает А. Е. Пресняков, «роль, какая выпала – в дальнейшем – Можайску и Коломне, исходным пунктам московских походов (…), свидетельствует о крупной ценности этих приобретений; ими укреплялось и углублялось значение Москвы как политико-стратегического центра Великороссии»[198]. Мы видим, что уже на самом раннем этапе Москва получает в свое распоряжение два важных опорных пункта на важнейших для внешней политики направлениях – юго-восточном (Коломна) и западном (Можайск). И только через 200 лет, после присоединения Новгорода (1472) и победы над Золотой Ордой (1380) Иваном III, великие московские князья возвращаются к династическому вопросу уже в контексте возвращения территорий Киевской Руси, принадлежащих им по праву.

Первый из длинной плеяды великих московских правителей – Даниил Александрович – это «умный, деятельный князь, ребенком оставшийся после своего отца, вырос и возмужал в печальное для России время» и «всю свою энергию (он) употребил на увеличение и округление собственного московского удела, в чем имел успех при помощи оружия и ловкой политики»[199]. Необходимость постоянного взаимодействия этих инструментов – войны и дипломатии – диктовалась сложным стратегическим положением Русских земель. Хотя угроза с Запада была фактически ликвидирована уже к середине XIII в., а литовская экспансия на Восток еще не началась, русские земли-княжения только начинали оживать после монгольского нашествия, присутствие татар буквально на околице было не только постоянным, но и угрожающим.

Тогда же происходит одна из первых военных побед Москвы над ордынцами: в 1300 г. Даниил Московский выступает походом на Рязань против князя Константина, племянники которого обратились за помощью к московскому князю. Результатом этого похода стало уже упомянутое выше приобретение стратегически важной Коломны, а важнейшим событием – разгром москвичами крупного татарского отряда, отправленного из Орды на помощь узурпатору[200]. Историк отмечает важность этого события по сравнению с предыдущей военной победой русских сил над ордынцами. В 1285 г. сын Александра Невского Дмитрий разгромил татар во время междоусобного столкновения со своим братом Андреем. Но тогда он, во-первых, действовал в рамках обороны своих земель, а во-вторых, пользовался поддержкой наиболее могущественного ордынского хана Ногая[201]. В этот раз московский князь был атакующей стороной, действия которой определяли судьбу Рязанского престола, а на стороне его противника (князь Константин оказался в плену в Москве) выступали татары. Эти обстоятельства могли бы стать непреодолимым препятствием в том случае, если бы русские земли действительно находились в полном подчинении у Орды, но отношения имели исключительно даннический характер. А дерзость, свойственная в необходимые и решительные моменты московскому княжескому дому, только сделала завершенной ситуацию, когда интересы объединения Великороссии потребовали военного столкновения с татарами.

В будущем подобная дерзость проявлялась еще неоднократно. Однако ее отличительной чертой стало не опрометчивое стремление избавиться от даннической зависимости или нанести Орде серьезное военное поражение, а способность отстоять свои конкретные интересы, не ставя под угрозу безопасность московского княжения в целом. Подробный и интересный рассказ о дипломатических и военных деяниях первых московских князей мы находим в книге А. А. Горского «Москва и Орда» – единственной отечественной монографии, посвященной непосредственно этой теме[202]. Главные выводы, к которым приходит выдающийся российский историк на основе изучения летописных свидетельств, парадоксальны. Тем более на фоне оценок, устоявшихся в советской и западной историографии, привыкших интерпретировать поведение московских князей исключительно как «сотрудничество» с ордынскими властями. В частности, Горский приходит к выводу, что Юрий Данилович (1281–1325) (старший сын Даниила Московского), за которым часть дореволюционной и советской историографии закрепили клеймо союзника татарских ханов, был в действительности одним из самых решительных ослушников их воли. Включая присвоение себе великокняжеского титула без оглядки на всякие ярлыки[203].

Другой важнейший внутриполитический процесс того времени – это начало сравнительно массового перехода на службу в Москве служилых людей и бояр из других русских земель. В. О. Ключевский пишет: «В то время как все русские окраины страдали от внешних врагов, маленькое срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. В то же время московские князьки, братья Юрий и этот самый Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против врагов все доступные средства, ставя в игру все, что могли поставить, вступили в борьбу со старшими и сильнейшими князьями за первенство»[204]. Это сочетание объективных факторов, вызванных внешними угрозами, и энергичной политики московского княжеского дома вело к тому, что постепенно


«благодаря своему многолюдству Московское княжество сделалось самой крупной политической силой, которая понемногу и начала дело собирания северо-восточной Руси под своей властью. Так, вследствие сгущения населения в известном районе Ростово-Суздальской области, произведенного натиском татар, образовалось государственное ядро, которому суждено было вобрать в себя постепенно княжества и земли северо-восточной Руси и вырасти в обширное и могущественное Московское государство»[205].


В первую очередь источником человеческих ресурсов для московского двора становятся земли-княжения Южной Руси – черниговские и киевские. Уже в первые годы самостоятельной деятельности Москвы начинается «мощный прилив населения с юга (…)», которому, по мнению классика, она «обязана одним из важнейших условий своих загадочных первых успехов: первые волны прилива этих народных сил – в переселенческом движении из Днепровской Руси»[206]. Бывали случаи, когда вместе с видными вельможами, например родоначальником рода Квашниных Нестором Ребцом, в Москву переселялись их дворы численностью 1700 человек[207]. Это, конечно, серьезно увеличивало военный потенциал Москвы в сравнении с ее конкурентами внутри Великороссии. Главная причина такого элитного переселения была сравнительная безопасность внутренних регионов Северо-Восточной Руси с точки зрения татарских набегов, противостоять которым отдельные боярские дворы, конечно, не могли.

В 1299 г. крупным событием стал переезд во Владимир из Киева митрополита Руси Максима. Глава русской Церкви покидает так и не восстановившуюся толком после разгрома в 1240 г. древнюю столицу. Тем более Киев в том же году был в очередной раз подвергнут такому разорению, «не терпя татарского насилия оставя митрополью и збежа ис Киева, и весь Киев разбежался; а митрополит иде к Бряньску, и оттоль иде в Суждальскую землю, и со всем своим житьем» и «с крылосом»[208]. Историки отмечают, что следующий за Максимом митрополит Петр «выбрал Москву не только из-за ее князей, но в первую очередь из-за выгодного положения»[209]. Но не только это имело значение. Мы знаем, что уже с середины XIII в. постепенно усиливается давление на южнорусские земли со стороны римской церкви, подталкивающее ее княжеские дома к тактическим союзам с европейскими соседями.

Постепенно такое положение становилось опасным для самостоятельности русской церкви, и неудивительно, что «перенос резиденции митрополита стал первым шагом к распаду единства Русской митрополии»[210]. Этот распад единства стал, таким образом, платой за самостоятельность, которую можно было сохранить только с опорой на Русский Северо-Восток. В свою очередь, значение церкви для продолжения в новом географическом очаге традиции русской государственности было обусловлено тем, что «со времени принятия христианства князем Владимиром и киевской полянской общиной русская церковь и государство находились в тесном взаимодействии, составляя органическое единство. Высшие иерархи, митрополиты и епископы, ведали не только церковными, но и государственными делами: судом, волостной казной, мерами веса и длины, межкняжескими и международными отношениями (т. е. занимались дипломатией, беря на себя одну из важнейших государственных функций). Епископы избирались на вече, становясь своего рода представителями общинно-вечевой власти. С появлением монголов единение церкви и государства должно было стать еще более прочным и целеустремленным – перед светской и церковной властями встала задача построения нового государства, соответствующего задачам времени»[211].

Уже в достаточно короткий период вокруг Москвы начинают собираться человеческие ресурсы, в которых представлены основные составляющие русского народа: приходят переселенцы из разоренных и приграничных земель, подтягиваются профессиональные воины – бояре, а следом перемещается и центр духовной жизни в лице Владимирской епископской кафедры, которую занимает митрополит Максим. Появляется монашество, и строятся новые монастыри, где происходит осмысление в библейских категориях событий и явлений политической жизни. Мы видим, что в течение пары десятилетий у московского князя и городской общины появляются новые возможности для ведения активной внешней политики, включая территориальную экспансию. Она, в свою очередь, также становилась следствием притока населения и особенно военной аристократии – для новых служилых людей требовались земли. В Москве достаточно быстро по историческим меркам формировалась основа населения нового типа: собирающегося из разных земель для реализации своих интересов и постоянно подпитываемого новыми переселенцами. Так были заложены первые камни в фундамент могущества нового центра Великороссии.

Во-многом возрастание ресурсов Москвы при Данииле Александровиче стало причиной того, что его сыновья столь решительно пошли на разрушение прежних порядков и обычаев. В уже упомянутой яркой работе «Москва и Орда» А. А. Горский отмечает в этой связи: «Его (Даниила) кончина раньше старшего брата Андрея Александровича означала, что не только не сбудутся надежды московского князя на великое княжение, но и его потомки должны будут выбыть из борьбы за него, поскольку они не имеют прав на великокняжеский престол „по отчине“, так как их отец, Даниил, не побывал на владимирском столе»[212]. Таким образом, в момент ухода в мир иной основателя династии у его потомков не было иных оснований для борьбы за лидерство на Русском Северо-Востоке, кроме как имеющиеся в их распоряжения ресурсы и связанные с этим возросшие амбиции. Сочетание этих факторов – отсутствие формальных прав на великокняжеский престол, накопленная мощь и политические амбиции – стало причиной окончательного слома старых порядков, о котором пишет С. М. Соловьев.

Другое важное исследование на эту тему – монография под руководством Ю. В. Кривошеева «Москва в эпоху Средневековья: Очерки политической истории XII–XV столетий»[213] – ставит акцент на внутренних факторах сосредоточения русских земель вокруг Москвы, оказывавших непосредственное влияние на ее внешнеполитические дела. Главный вывод, к которому приходят авторы, – непрерывность процесса эволюции русских общественных институтов и сохранение его главной политической базы – городов, интенсивный рост числа которых возобновляется с середины XIV в. и уже к его концу более чем в 2 раза превышает их количество до монгольского нашествия. В новых внешнеполитических условиях русская политическая жизнь сохраняет то, что было ей присуще ранее, и «за княжеской борьбой трудно не увидеть продолжающиеся столкновения общин городов-государств».

Весь XIV век наполнен этим острым, непрекращающимся соперничеством, осложненным привлечением, а иногда и вмешательством иноземных сил – Золотой Орды и Литвы. Наибольшую активность проявила здесь московская община, что и дало свои плоды: она смогла присоединить, в конечном итоге, все русские земли, а ее князь становится «государем всея Руси». Историческое значение этих процессов состоит в том, что развитие русской государственности на новой основе не было продуктом исключительно отношений между отдельными княжескими родами. Народ и аристократия не находились и в оппозиции друг другу, как это стремилась представить по идеологическим соображениям наша историография советского периода. Как и в любой другой стране мира, в России эволюция государственности была продуктом деятельности всего народа, включавшего в себя князей, служилое сословие, горожан, сельских жителей и представителей Церкви. Каждая из этих групп отстаивала свои интересы и ценности, но в общем историческом контексте совокупность их решений и поступков вела к появлению на Русском Северо-Востоке государственности нового типа.

Основные события и процессы нового этапа русской политической истории позволяют нам предположить, что создание единого государства с центром в Москве оказалось, с одной стороны, результатом исключительных внешнеполитических обстоятельств, а с другой – продуктом внутриполитического процесса, конкретное наполнение которого не испытывало определяющего внешнего влияния. При этом «внутри самой системы города-государства происходят достаточно существенные качественные изменения. Но в основном средневековый русский город-государство наследует основные черты древнерусского»[214]. На основании такой оценки можно предположить, что сам факт изменений на основе собственного древнерусского архетипа общественного устройства свидетельствует о продолжении политического развития Руси без серьезных искажений, связанных с внешним влиянием.

Не случайно такое большое внимание в работах историков уделяется эволюции отношений князей и городских общин, представленных вечевым институтом, – центрального элемента внутриполитической жизни Руси. Эти отношения часто были весьма противоречивыми и часто драматическими, поскольку каждая из сторон руководствовалась своими практическими интересами. Однако общим оказалось стихийное целеполагание русского этноса, в центре которого находилась борьба за независимость от могущественных и агрессивных внешних соседей. Эта борьба стала единственным объединяющим фактором русской политической жизни, и неудивительно, что связанный с ней исторический опыт оказал на нашу политическую культуру самое большое влияние. С ним были связаны самые блистательные победы, жестокие поражения и, как мы увидим далее, общие для всех русских земель удивительные повороты внешнеполитической жизни.

Орда и Литва

Взаимодействие Руси с Золотой Ордой было не линейным и, хотя в нем доминировала борьба русских земель за свою независимость, никогда не ограничивалось военно-политической стороной отношений. Но, что еще более важно, это взаимодействие было наиболее тесным, продолжительным и значимым для выживания русского народа на протяжении всей истории. А поскольку русские земли сохранили суверенитет и «военно-политическая организация монголов на Руси создана не была»[215], эти отношения оставались международными по своей природе. Сложно найти в политической истории мира примеры, когда такого рода взаимосвязи имели для их участников настолько фундаментальное значение. Взаимные отношения западноевропейских народов в период формирования их национальных государств привели к созданию единой политической цивилизации. В нашем случае продолжительное и сложное противостояние вылилось в распространение русской политической цивилизации на Восток и приобретение ею нового – многонационального и многоконфессионального – облика.

Можно предположить, что именно взаимодействие на протяжении столь долгого времени двух ментально и идеологически различных цивилизаций стало причиной появления особого феномена международной политической истории: после падения ордынских государств их территории и народы были включены в состав Русского государства, которое приобрело опыт интеграции «объединяющего другого»[216] с сохранением им основных прав и ценностей. Опыт уникальный, поскольку нигде мы не обнаруживаем ничего подобного: даже китайская цивилизация поглощала своих захватчиков (монголов и маньчжуров), но никогда не интегрировала в свой состав тех, с кем соседствовала веками. Возможно, что в этом одна из основ своеобразия российской цивилизации, эмпирической основой которой стал опыт русско-ордынских отношений: не симбиоза, но длительного многопланового и многообразного соседства.

В ходе этого соседства стороны качественно изменили свои позиции. Современный историк указывает на масштаб этой трансформации: «В конце XIII века, с одной стороны – небольшое княжество в бассейне р. Москвы, с другой – огромная держава, раскинувшаяся в степях от Дуная до Иртыша. В начале XVI столетия, с одной стороны – крупнейшее государство Европы, занявшее примерно половину территории Руси домонгольской эпохи, с другой – несколько десятков тысяч мечущихся по степи людей»[217]. А поскольку, в отличие от упоминавшейся выше Испании периода Реконкисты, Русь могла действовать независимо от ожиданий более широкой социальной общности, то и последствия этих взаимодействий для нас и народов бывшей кочевой империи монголов стали другими, нежели отношения испанских католиков и арабов-мусульман Иберийского полуострова. Возник совершенно особый для средневековой Европы феномен, когда уже в ходе борьбы русского народа против даннической зависимости от Орды «закладывались основы политики Российского государства в отношении иноэтничной и поликонфессиональной периферии»[218].

Оценивая основные факторы и события первого этапа возвышения Москвы во внутрирусской политической жизни, мы уже видели, что она сохранила основные черты, свойственные эпохе до монгольского нашествия. Но намного более важным стал «след» отношений с Ордой в русской внешнеполитической культуре. Замечательный американский международник Джордж Кеннан обращается к этому вопросу в своем важнейшем политическом сочинении «Истоки советского поведения», посвященном теме, не имеющей вроде бы никакого отношения к средневековой русской истории[219]. Он предполагает, что вне зависимости от индивидуальных взглядов и политической позиции его руководителей, «поведение» СССР на мировой арене было тесно связано с «уроками истории России, где на протяжении веков на обширных просторах неукрепленной равнины велись малоизвестные сражения между кочевыми племенами. Здесь осторожность и осмотрительность, изворотливость и обман были важными качествами; естественно, что для человека с русским или восточным складом ума качества эти имеют большую ценность»[220]. Взгляд этот, конечно, «очень варварский, но верный» в том смысле, что, несмотря на некоторую публицистичность и поверхностность изложения, интуитивно ухватывает наиболее важное переживание в истории русского народа – взаимодействие с кочевой цивилизацией Евразии, самыми могущественными представителями которой были монголы.

Мы придерживаемся точки зрения, что при всей многоплановости и неравномерности взаимодействия Руси и Орды доминирующим способом отношений была борьба русского народа за независимость. Эта борьба принимала разные формы, однако неизменным был ее стержень – противостояние русского общества «тяжкому произволу чужой и чуждой» ордынской силы[221]. Но при этом монгольский силовой фактор был даже интегрирован во внутрирусские политические отношения, поскольку участие ордынских отрядов в конфликтах между русскими землями-княжениями было продолжением уже существовавшей в домонгольский период традиции: «В Киевской Руси кочевники – в основном половцы – постоянно и активно участвовали в междоусобицах, раздиравших семейство Рюриковичей»[222].

Вмешиваясь в конфликты русских земель-княжений, монголы, как Орда сама по себе, так и отдельные ордынские представители, преследовали, безусловно, свои цели. Но конечный результат этих вмешательств – укрепление силовых возможностей Москвы – свидетельствует о том, что они оказались инструментом в руках русских, а не повелителем траектории их развития, как это произошло с христианскими народами Балкан при османском владычестве или, после ее завоевания монголами, в Центральной Азии. Инструментом могущественным и опасным, но в чем-то даже встроенным в механизмы русской внутренней политики вместо того, чтобы заменить ее своим внешним управлением. Отчасти это подтверждается мнением авторитетных авторов, которых трудно заподозрить в преувеличении степени независимости Руси от Орды, считающих, что русские князья полагались на ханов, «как своих военных союзников, подобно своим предкам, полагавшимся на половцев»[223].

Наиболее значительные эпизоды такого обращения к ордынским силовым возможностям мы находим в политике русских земель-княжений первой половины XIV в. После смерти в 1304 г. Великого князя Владимирского Андрея Александровича старейшим среди князей Северо-Восточной Руси становится тверской князь Михаил – племянник Александра Невского. В Москве за год до этого правителем становится Юрий Данилович, сменивший своего отца – основателя московского княжеского дома. Несмотря на то что согласно традиции, которую признает хан Золотой Орды Тохта (ум. 1312), именно тверской князь занимает теперь великокняжеский престол, но Москва фактически не признает этого. Начинается жесткое противостояние двух наиболее деятельных центров Великороссии, которое станет центральным в ее политической жизни на ближайшие четверть века.

В этом противостоянии будут такие драматические события, как военные стычки и конкурирующие попытки сторон установить свою власть над Великим Новгородом, безуспешный поход тверского князя на Москву и бой у стен Кремля в августе 1308 г., разгром его войском объединенных сил Москвы и Орды в сражении у села Бортенево в декабре 1317 г. Последнее событие привело к драматическим последствиями для самой Твери – через несколько месяцев в плену у победителей умерла новая жена московского князя Кончака (в православии Агафья), бывшая родной сестрой нового ордынского хана Узбека. Согласившийся на почетную капитуляцию под Бортенево татарский полководец Кавгадый сопроводил своего победителя – тверского князя Михаила – в Орду, где тот предстал перед разгневанным ханом и в ноябре 1318 г. был подвергнут мученической казни. Московский князь Юрий выступал в качестве одного из обвинителей, хотя авторитетные историки считают, что главными причинами расправы стали все-таки смерть ханской сестры в тверском плену и месть униженного поражением Кавгыдая[224].

В 1322 г. великокняжеский престол во Владимире опять переходит к тверскому князю Дмитрию – сыну погибшего Михаила Ярославича. Хан Узбек теперь не имел никаких оснований для того, чтобы поддерживать московского Юрия Даниловича, а поступки последнего создавали все больше оснований для напряжения в отношениях с Ордой. Историк отмечает, что, даже потеряв владимирское княжение, Юрий именовал себя Великим князем, когда в 1323 г. заключал со Швецией Ореховецкий мирный договор. Такая дерзость была свойственна второму московскому князю и, в конечном итоге, привела к его гибели от руки Дмитрия Михайловича Тверского во время встречи в Орде в 1325 г. К власти в Москве приходит Иван – следующий по старшинству сын Даниила Московского, известный в популярной историографии по прозвищу Калита. Самое важное событие первого периода его деятельности – это, конечно, антиордынское восстание в Твери в августе 1327 г., в ходе которого был перебит татарский отряд во главе с царевичем Щелканом (Чолханом), родственником хана Узбека. Последовавший за этим карательный поход значительного ордынского войска (Федорчукова рать 1328 г.), к которому присоединился Иван Данилович, привел к страшному разорению Твери и спровоцировал начало ее упадка в борьбе с Москвой за лидерство.

В 1339 г. Тверь станет отдельным Великим княжеством и еще долго сохранит формальную независимость, будет выступать в союзе с Литвой и окончательно окажется под управлением московских наместников только в 1485 г. Однако события 1327–1328 гг. уже не оставили для нее надежды на то, чтобы перехватить у Москвы ведущую роль в объединении Великороссии под своими знаменами. Первый решительный раунд внутриполитической борьбы на русском Северо-Востоке был выигран московскими князьями и поддерживающей их городской общиной. После фактической нейтрализации самого серьезного конкурента последующие 50 лет были посвящены накоплению ресурсов, необходимых для того, чтобы утвердить внешнеполитическую идентичность. Тверь, в свою очередь, сохраняя наряду уже с несколькими землями-княжениями титул «великого княжества», переходит к политике лавирования между Москвой и ее набирающим силы противником на Западе – Литовским государством.

Александр Пресняков указывает, что в результате деятельности Ивана Калиты «центр Великороссии сплачивается под великокняжеской властью»[225], и эта власть – именно Московского княжеского дома, оказавшегося наиболее способным к усилению своих возможностей в период самого серьезного давления на русские земли со стороны Золотой Орды. Стратегическое положение Москвы и удачная политика в отношениях с татарами определяют ее значение как центра концентрации совокупных силовых возможностей – «организации боевых сил Великороссии, которая объединит их разрозненные элементы и восстановит утраченное единство великорусской борьбы на три фронта – на восток, юг и запад»[226]. Немало этому способствует и деятельность митрополита Алексия, бывшего настолько горячим сторонником московских князей, что даже «наказывал епископов, смевших выступать против московских интересов»[227]. Теперь московские интересы распространяются уже не только на отношения с Ордой, но и в западном направлении, где уже в ближайшие годы предстоит столкнуться с новым противником.

Процесс концентрации вокруг Москвы сил Великороссии приводит к тому, что уже при сыновьях Ивана I Калиты – великих князьях Симеоне Ивановиче [1317–1353 (1340–1353)] и Иване Ивановиче [1326–1359 (1353–1359)] «уже не Тверь, а великокняжеская власть, сосредоточенная в Москве, приняла на себя дело самообороны Великороссии с Запада»[228]. Тем более что к середине века именно западное и юго-западное направления становятся все более угрожающими – там стремительно возвышается Литва. Внешнеполитический взлет этого государства оказался непродолжительным по сравнению с длительной историей русско-ордынского противоборства. Он начинается с блистательных военных успехов князя Гедемина (1275–1341), который «вывел на сцену тогдашней истории новый народ – народ, бедный и жизнью, и средствами для жизни, населявший дикие сосновые леса нынешней Белоруссии, еще носивший звериную кожу вместо одежды, еще боготворивший Перуна и поклонявшийся древнему огню в нетроганных топором рощах, плативший прежде дань русским князьям, известный под именем литовцев»[229]. В первой четверти XIV в. начинается внешнеполитический взлет нового государства, который продолжится не так уж и долго (уже в середине следующего столетия Вильно не представлял собой для Великороссии фундаментальной угрозы), но станет весьма ярким событием европейской политической истории.

В течение буквально нескольких лет новые завоеватели смогли поставить под свой контроль большинство разрозненных земель Западной Руси, а после победы Гедемина над объединенными войсками южнорусских земель на реке Ирпень (1324) установить свой контроль над древним Киевом. В 1362 г. уже во главе с князем Ольгердом литовские и южнорусские силы наносят поражение ордынским князьям в битве на Синих Водах. «Таким образом, Ольгерд соединил в своих руках большую часть Киевской Руси»[230]: западные и южные русские земли окончательно переходят во власть Литвы, а с ними и огромное количество православного русского населения, в чем-то даже счастливого по поводу того, что избавлено теперь от татарского насилия.

И одновременно с неумолимостью приближается момент прямого столкновения Москвы и Литвы, если не формально, то фактически претендующих на то, чтобы играть решающее значение в объединении русских земель-княжений. «Литва была тем сильна в подчинении себе русских земель, что вырывала их из-под татарской зависимости»[231], и это становится важнейшей проблемой. Для Москвы и всей Великороссии, укреплявшихся до этого в неспешном военно-дипломатическом противостоянии Золотой Орде, где редкие неизбежные стычки сопровождались тонкими интригами и постепенным приращением земель вместо их решительного завоевания. Проблемой, которая была в чем-то более сложной, чем отношения с татарами, которых московские князья успели прекрасно изучить за прошедшие десятилетия. Новый противник выступал перед русскими западными и южными землями на пространстве от Великого Новгорода до Поднепровья не в качестве осторожного вассала Золотой Орды, а в сиянии своих военных побед над татарскими силами.

Противопоставить этому сиянию Москва могла только свое привычное оружие – терпение, упорство в достижении целей и «игру вдолгую», когда победа достигается не решительным сражением, а множеством растянутых во времени маневров, ничейных результатов и локальных достижений. Первые две русско-литовские войны – 1368–1372 («литовщина») и 1406–1408 гг. – начинаются энергичными наступательными действиями Вильно при видимой пассивности Москвы, но заканчиваются для последней без потерь. Отметим, что все остальные прямые военные столкновения между Великороссией и Литвой во второй половине XV и начале XVI в. привели уже к нашим территориальным приобретениям.

При этом уже на первом этапе той борьбы Москва, неудачно выступившая в ходе похода Ольгерда в 1368 г., смогла к весне 1372 г. изменить соотношение сил: «Переход от пассивной обороны в первом походе к активной обороне во втором (1370) и к стратегическому наступлению (контрманевру) в третьем походе – этапы роста военного мастерства будущего победителя на Куликовском поле и вместе с тем – совершенствования военной системы княжества Московского»[232]. Заключенный по итогам нескольких военных кампаний в середине лета 1372 г. мир стал для Москвы серьезным внешнеполитическим достижением. В частности, А. А. Горский отмечает, что в Любутском мире «великое княжение (Владимирское. – Т.Б.) „очиной“ Дмитрия Ивановича. Великий князь литовский признавал права московского князя на Владимирское великое княжество, отказываясь от поддержки претензий своего шурина Михаила Тверского. Таким образом, впервые великое княжение было оценено как политическое образование, статус которого не зависит от воли хана»[233]. Тем самым в отношениях с Литвой был не только закрыт вопрос о поддержке претензий Твери на великое княжение (Ольгерд сам хотел этого, поскольку видел Тверское княжение в качестве своего протектората и будущего владения), но добыто признание прав московского дома на большую часть Северо-Восточной Руси.

Три поколения литовских князей были яркими полководцами, с которыми по степени воинской решительности мог сравниться только Дмитрий Иванович Донской (1350–1389), хотя и он очень осмотрительно прибегал к прямым сражениям. Но, несмотря на все достижения целой плеяды ярких военных вождей, была у литовского государства и своя фатальная слабость, из которой Москва скоро научилась извлекать пользу. Выдающийся российский историк И. Я. Фроянов пишет: «Главным историческим препятствием на пути развития Великого княжества Литовского была этническая неоднородность непосредственных участников его строительства – литовцев и русских, чьи „племенные интересы“ отнюдь не всегда совпадали, вызывая тем самым внутренние деструктивные процессы. В этом отношении Москва сравнительно с Литвой находилась в выигрышном положении», возводя здание «вооруженной Великороссии» «на более монолитном и прочном фундаменте славяно-русского этноса»[234].

Такая точка зрения может, конечно, рассматриваться в качестве не особенно допустимой в исторических исследованиях модернизации, т. е. переноса на события прошлого категорий современности. Однако фактом действительно остается то, что русские земли в составе Великого княжества Литовского так и не стали его органичной частью: вели самостоятельную политику и отстаивали свои собственные интересы, нарушая стратегический баланс между Литвой и Москвой[235]. По меньшей мере события последующих десятилетий показали, что именно отличие этнического фундамента обоих конкурентов и сыграло решающую роль в судьбе как противоборства Вильно и Москвы, так и самого литовского государства.

Отметим, что в отличие от отношений с Ордой, сразу захвативших внешнеполитическую жизнь Великороссии, литовские дела вплоть до середины XIV в. остаются на втором плане. Только начиная с 1340-х гг. Литва действительно начинает представлять угрозу для Москвы: «собиратель западно-русских земель Гедемин был современником Ивана Калиты, собирателя Восточной Руси. Рано или поздно литовский и московский великие князья должны были встретиться на этом пути собирания»[236]. Но в полном масштабе это столкновение произошло уже после ухода основателей конкурирующих между собой политических центров Восточной Европы. Развитие Орды при хане Джанибеке (правил в 1342–1357), прозванном в русских летописях «добрым», сопровождалось мирными отношениями с Русью и обострением конфликта с ее западными соседями, напиравшими, как мы видели, на контролируемые татарами южнорусские земли. Наступивший в Орде после его смерти период внутренней смуты, почти уже не прерывавшийся до начала ее необратимого распада в конце первой четверти XV в., способствовал усилению распространения литовских амбиций на Восток, переходу к ним в подчинение новых удельных русских княжеств.

Тем более что с 1360-х гг. к победоносной Литве начинает склоняться Тверь, уже окончательно утратившая собственные амбиции на то, чтобы играть роль центра русской жизни. Что же касается других важных русских земель, то с самого начала «в соперничестве между Москвой и Литвой, как мы видим, Новгород с самого начала клонится более на сторону московской зависимости, а Смоленск – на сторону литовской»[237]. При этом для вечевых общин Новгорода и Пскова «литовское влияние выступало, при случае, противовесом более сильному и более постоянному влиянию московскому»[238]. Таким образом Литва становится, хоть и на непродолжительное время, важным фактором русской внутренней политики. Обе русско-литовские войны интересующего нас в данный момент периода – «литовщина» и противоборство при Витовте в 1406-408 гг. – начинались либо с литовского вмешательства в конфликт Москвы с Тверью, либо после нападения Литвы на Псков, который в Москве рассматривали как часть ее зоны влияния. То же самое касается и положения Москвы в отношении попыток формирования единого литовского государства: множество его территорий на востоке и юго-востоке были готовы клониться к московской власти просто из тактических соображений. Несмотря на свои меньшие размеры, Великое княжение московское самим своим существованием выступало в качестве внутреннего дестабилизирующего фактора для многонационального государства Гедеминовичей.

Водоворот испытаний

Во второй половине XIV в. в нашей части Евразии формируется геополитической треугольник Русь – Литва – Орда, который в предстоящие несколько десятилетий становится центральным для международных отношений русских земель и, следовательно, великого княжества Московского как возвышающегося центра, вокруг которого происходит объединение сил Великороссии. Н. С. Борисов отмечает в этой связи, что постепенно «все военно-политические построения того времени вписывались в треугольник Москва – Вильно – Орда. Соотношение сил было примерно равным»[239]. С этого времени отношения между участниками «треугольника» приобретают значимость уже не только для непосредственного противника каждого из них в любой конкретной ситуации, но и для третьего участника. Показательным является изменение московской политики в первые годы правления Василия I Дмитриевича. А. А. Горский отмечает, что «Василий же и его окружение („юные“) вели себя с Ордой, возглавляемой Едигеем, по-иному – дань не выплачивалась, но поддерживался военный союз против Литвы. Это было новым явлением»[240].

Таким образом, московская внешняя политика теперь видит роль Орды не только в двустороннем контексте даннических отношений и своего стремления от них освободиться, но и более широко – как часть общего баланса сил в регионе. При этом в русско-литовских отношениях присутствует проблема постоянного изменения соотношения возможностей сторон в силу, во-первых, колебаний Твери, Новгорода, Пскова и, на коротком отрезке, даже Великого княжества Рязанского. А во-вторых, перехода между подданствами Москве и Вильно земель-княжений русско-литовского пограничья, среди которых наиболее крупными были Смоленское и Черниговское. Уже в скором будущем такое их поведение позволит Витовту поставить точку в истории смоленской самостоятельности, а Москве – провозгласить стратегию возвращения земель, временно оказавшихся на литовской стороне.

Для формирующейся великорусской государственности начинается период терпеливого дипломатического и военного маневрирования, в ходе которого ее судьба несколько раз была подвергнута суровым испытаниям. После кратковременной передышки во времена правления в Москве Ивана Калиты и его сменявших друг друга сыновей Симеона и Ивана, исторический процесс вновь ускоряется. Причем настолько, что по итогам нового раунда борьбы Москва лишается сразу двух своих основных соперников в том их качестве, какое в начале этой решительной эпохи выглядело действительно угрожающим. Основными действующими лицами второго раунда с нашей стороны становятся великий князь Дмитрий Иванович Донской (1350–1389) и его сын Василий I (1371–1425). Со стороны противников «вооруженной Великороссии» выступают такие политические деятели, как князь Витовт (1350–1430), темники Золотой Орды Мамай (1335–1380) и Едигей (1352–1419), а также, неожиданным образом, эмир Тимур (1336–1405), создавший в глубине Центральной Азии новое могущественное государство. Важнейшими событиями эпохи становятся победы Дмитрия Донского над ордынскими силами в 1371–1380 гг., разгром Золотой Орды армиями эмира Тимура в 1395 г., а также поражение Литвы в битве против татар во главе с темником Едигеем в 1399 г., которое «оставило Витовта без армии»[241] и существенно умерило его внешнеполитические амбиции.

Достаточно окрепшее при первых князьях Даниловичах московское Великое княжение неизбежно для себя оказалось в водовороте политических событий, связанных с одновременным противоборством нескольких крупных военных сил. Но произошло это именно потому, что сама «вооруженная Великороссия» во главе с Москвой уже была готова играть полностью самостоятельную роль центра силы и на равных бросать вызов все еще более многочисленным противникам. А. Е. Пресняков называет некоторые из последовавших событий «преждевременным испытанием сил Великороссии»[242], однако мы не можем сказать, состоялось бы русское государство в том случае, если бы на этом этапе не пришлось выдержать настоящую геополитическую бурю, в ходе которой московские князья смогли в очередной раз продемонстрировать свойственную им способность к решительным действиям и сдержанность в тех ситуациях, когда это было возможно и необходимо.

На внутриполитическом поле эпоха начинается шагами Дмитрия Донского по укреплению лидерства Москвы среди других русских земель-княжений при полной поддержке и покровительстве митрополита Алексия. Основным атрибутом этого лидерства стали отношения с Золотой Ордой, а инструментом – межкняжеские договоры московских князей, потомков Ивана Калиты, представлявшие собой «первый известный нам документ, юридически определяющий взаимные военно-политические обязательства своих участников. На смену прежним устным договорам домонгольских времен приходит формальный письменный акт»[243]. Основные задачи этих соглашений («докончаний») являются внешнеполитическими. А. Е. Пресняков пишет в этой связи, что «стремление великих князей устранить (путем договорных обязательств) право младших князей самим „знати Орду“ было только подтверждением давно сложившейся нормы и вытекало из признания за великокняжеской властью ее основного значения – политического представительства за „всю Русь“»[244]. Изменились и формальные процедуры отношений с самой Ордой. Ю. В. Кривошеев отмечает, что «с начала 60-х годов XIV века князья уже не ездили в Орду за ярлыками, а ярлыки привозили им монгольские послы. С чем связана такая перемена? Конечно, с ослаблением Орды. Но и с тем, что ярлыки превращаются уже, по сути дела, в формальность, внешнее прикрытие для русских князей, которые начинают сами распоряжаться судьбой своих столов, подписывая духовные грамоты»[245].

Постепенно именно Москва становится центром русской политической жизни и принимает на себя основную ответственность за всю систему внешних связей других земель-княжений, настойчиво пресекая их попытки «знати Орду», т. е. самостоятельно выстраивать отношения с иноземными соседями. С точки зрения А. Преснякова, «для князя Дмитрия сопротивление (со стороны Твери. – Т.Б.) сосредоточению „выхода“ (дани в Орду) в руках великого князя было проявлением не тверского сепаратизма, а средством борьбы за великое княжение»[246]. Здесь мы вновь видим диалектическое взаимодействие внутренней и внешней политики, когда сосредоточение в одних руках максимального количества важных контактов с «внешним контуром» русских земель-княжений является залогом лидерства на внутреннем поле.

Это лидерство требовало, в свою очередь, подтверждения в виде решительных действий в отношениях с самым главным соседом – Золотой Ордой, ослабление которой с середины века приводит в движение всю международную политику в этой части Евразии. Наступает время наступления на дипломатическом и военном фронтах. Практически с самого начала своего правления Великий князь Дмитрий, поощряемый митрополитом Алексием, использует царящий в Орде внутренний хаос для усиления возможностей своей державы. Происходит и переосмысление отношений с Ордой на теоретическом уровне: уже к моменту военного столкновения с Ордой на р. Воже (1378) и Куликовом поле «вызов, брошенный великим князем Мамаю, осмысляется московским книжником как противостояние двух равных „честью“, т. е. по статусу, правителей и двух царств – Русской земли и Орды»[247].

Москва рассматривает неповиновение ордынскому могуществу как способ консолидации власти внутри Руси и поэтому одновременно усиливает давление на другие русские земли-княжения: Тверское, Рязанское и Суздальско-Нижегородское, вызывая их стремление сохранить независимость за счет сотрудничества с иноземными соседями. Несколько в стороне стоят Новгород и Псков, и первый пытается держать дистанцию, желая сохранить свою независимость, а второй – слишком слаб для того, чтобы играть самостоятельную партию. Слабеющая Орда и вставшая на ноги «вооруженная Великороссия» создают водоворот событий, куда втягиваются все сравнительно крупные русские земли-княжения, Великое княжество Литовское, Польша и Орденское государство. При этом поначалу отсутствует грань между внутренней русской политикой, где главное – это борьба Москвы за лидерство, и отношениями с иноземными соседями, в которых важнейший вопрос связан с тем, кто окажется новой доминирующей силой на огромной территории от Балтики до Волги и от арктического Севера до причерноморских степей.

Великая «война за ордынское наследство» продолжается очень долго – с 1360-х гг. и практически до середины следующего XV столетия. Для Московского Великого княжения она не была легким восхождением безусловного фаворита к власти. Победа на Куликовом поле сменилась разорением Москвы Тохтамышем в 1382 г. и возобновлением выплаты дани Орде. Не менее сложным становится период после ухода Дмитрия Донского: начинается «время великого князя Василия Дмитриевича для Великороссии – тяжкая година неустойчивых, изнурительно-напряженных отношений, непрерывных и безысходных конфликтов»[248]. Однако возвращение ордынского могущества не состоялось, и Тохтамыш оказался последним ханом, который смог «восстановить единство и могущество Кипчакского царства и сделать его страшным для своих соседей»[249].

Его опустошительное нашествие на Москву, казалось бы, полностью перечеркнуло результаты недавней победы объединенных русских сил на Куликовом поле. Однако у Орды уже не было ресурсов, которые истончились за предыдущие полтора столетия для того, чтобы одной победой восстановить свое влияние. Даже разорив владения Дмитрия Донского в 1382 г., ордынское государство уже не способно было изменить политическую конфигурацию – она опиралась на накопленные московскими князьями за предыдущие 50 лет военно-политические возможности и авторитет. Это может подтверждать гипотеза А. А. Горского, согласно которой согласие Тохтамыша на передачу Дмитрием Донским великого княжения Владимирского своему сыну по наследству (упоминается в завещании князя) могло быть оговорено сторонами по результатам их столкновения в 1382 г. Тем самым «фактическое признание Ордой своей неспособности поколебать главенствующее положение Москвы в Северо-Восточной Руси стало результатом не Куликовской победы, а в целом неудачного для Дмитрия конфликта с Тохтамышем: законный „царь“ был вынужден сделать то, что отказывались делать как прежние легитимные правители, так и Мамай – признать закрепление великого княжества Владимирского за московскими князьями. Дмитрию удалось обернуть военное поражение крупнейшей политической победой»[250]. А способность Орды добиться военного результата уже не была гарантией политического доминирования над Русскими землями.

Тем более что через 13 лет из глубин Центральной Азии внезапно появляется новая сила – победоносные армии Тамерлана, меняющие всю расстановку сил: «удар, нанесенный Кипчакскому царству этим татарским завоевателем (Тимуром, – Т.Б.), был столь жесток и силен, что после этого оно уже не могло достаточно оправиться. В Сарае всегда проживало много русских пленников, торговцев, послов и даже князей. Они были свидетелями Тимурова погрома, и, конечно, вся Русь скоро о нем узнала»[251]. Молодой великий князь Василий I Дмитриевич в этот раз действовал решительнее, чем его отец в 1382 г., он «поспешил собрать северное ополчение и, поручив Москву своему дяде Владимиру Андреевичу Храброму, сам стал во главе ополчения и расположил его под Коломною на берегу Оки, готовясь умереть или отразить нашествие»[252]. Но сражение не состоялось. Постояв несколько недель у разоренного им Ельца, Тамерлан уходит обратно в свои оазисы и вскоре наносит столь же неожиданное поражение османам, на 50 лет продлив тем самым существование Византии.

Стремительным и опасным для Великороссии становится вторжение в борьбу Великого княжества Литовского и Русского при его самом трагическом правителе – князе Витовте, амбиции которого при видимо благоприятных обстоятельствах выросли настолько, что никак не соответствовали потенциалу его постепенно выдыхающейся державы. До начала XV в. «почти непрерывная борьба с татарами на юге и Тевтонским орденом на севере заставляла правителей Литвы избегать столкновения с восточным соседом – политической системой Великого княжества Владимирского»[253]. Поэтому на первоначальном этапе своего правления князь Витовт является союзником Москвы, а его дочка становится женой Великого князя Василия Дмитриевича. Ослабление Ордена под совместным давлением Польши и Литвы, а также разгром Орды армиями эмира Тимура провоцируют его забрать себе важнейшую часть «ордынского наследства» – политический контроль над землями Русского Северо-Востока. Отношения тестя в Вильно и зятя в Москве переходят в состояние прямой конкуренции.

Тем более что по замечанию Иловайского, «гром Куликовской битвы возбуждал его (Витовта) соревнование, и он надеялся собственною великою победою затмить славу Дмитрия Донского»[254] – своего ровесника и недостижимого конкурента в политической славе. Однако, как мы знаем, итог оказался для Литвы плачевным. Собравшиеся под предводительством темника Едигея ордынцы разбивают на Ворскле объединенное литовско-польское войско, в которое входят и полки отдельных русских земель. В Москве, конечно, смотрели на эту ожесточенную борьбу двух своих главных врагов – Орды и Литвы – не без тайного удовольствия. И поражение литовцев немедленно отразилось на судьбе Смоленского княжения, для восстановления влияния на которое Витовту пришлось через семь лет начинать войну уже против своего зятя. Война эта окончилась вничью, а Литва слабела настолько быстро, что уже в 1413 г. «съехались на берегах Западного Буга с одной стороны Ягайло и польские вельможи, с другой Витовт и литовские бояре. На этом сейме составлен был новый торжественный акт унии Литвы с Польшей»[255]. Этим заканчивается эпоха серьезной литовской угрозы, и, несмотря на все последующие военные столкновения, Вильно уже никогда не смог бросить Москве вызов в главном – положении потенциально самой мощной державы огромного региона.

Сравнительно тихо ведут себя во всеобщей сумятице орденское государство в Прибалтике и Швеция. В отличие от Литвы, соседи на Северо-Западе не представляли собой экзистенциальной угрозы. Известные нам победы Александра Невского оказались достаточно убедительными, чтобы католическая Европа оставила попытки серьезно содействовать движению германских рыцарей или шведских феодалов на Восток. Да и время их ушло – принятие Литвой христианства в конце века и усиление Польши сделали их ненужными в качестве военной силы на Востоке, количество желающих повоевать рыцарей постоянно сокращалось, а Орден постепенно становился одним из малых европейских государств, само существование которого уже не определяло соотношение сил, а полностью зависело от него. В последующие годы мы видим несколько незначительных вторжений ливонцев в псковские и новгородские земли, однако они не имеют характера организованной экспансии.

Швеция, в свою очередь, в последний раз серьезно претендовала на новгородские земли в 1348 г. Тогда король Магнус II Эрикссон (1316–1374) вместо того, чтобы воспользоваться эффектом внезапности от своего появления и совершить неожиданное нападение с моря (как это делали предводители всех предшествовавших крупных шведских походов на русские прибалтийские владения), «отправил в Новгород своих гонцов с предложением устроить религиозный диспут на тему „Чья будет вера лучъши“»[256]. Видимо, прознав об этом, московские князья Симеон и его брат Иван даже не прислали на помощь Новгороду войска, «бросив, в сущности, своих новгородских подданных на произвол судьбы, предоставив им самим выпутываться из создавшегося трагического положения»[257]. Занятые борьбой с Ордой и набирающей силу Литвой, они, наверное, посчитали, что с таким чудаковатым противником новгородцы как-нибудь смогут управиться сами. Как бы то ни было, после неудачного похода доброго короля Магнуса, который новгородцы действительно смогли отразить самостоятельно, шведы больше не появлялись на берегах нашей части Финского залива вплоть до того времени, когда при Иване III сама Москва не пришла с войной в их финляндские владения.

Войны и раздоры полыхали вокруг и внутри Великороссии на протяжении нескольких десятков лет. Однако это уже не были те «брани за временное, за минутное, брани разрушительные»[258], которые стали предтечей катастрофы середины XIII в. Наоборот, сражения и дипломатические маневры новой эпохи стали горнилом, в котором выковалась и русская государственность, и русская идентичность. В результате всей этой продолжительной сумятицы политическая конфигурация вокруг «вооруженной Великороссии» меняется. К середине XV в. ее структура становится настолько размягченной, что Василию II Темному и Ивану III достаточно нескольких решительных ходов, чтобы ликвидировать остатки автономии Твери, Рязани и Новгорода, сокрушить Золотую Орду и вернуть существенную часть территориальных приобретений, сделанных Вильно за предыдущие полтора века.

Внутренняя смута в Великом Московском княжении во второй четверти XV в. приводит к тому, что исчезают остатки классического удельно-вотчинного строя, и на его месте начинает вставать на ноги единая Русская держава. Драматические обстоятельства ее становления наполнили русскую политическую культуру опытом и переживаниями, которые стали формирующими для национального сознания в том, что касается политики как таковой и внешних отношений в особенности. Во-первых, сами нюансы процесса объединения русских земель гарантировали неизбежную связь между внутренней и внешней политикой. Смысл необходимости создания единого государства возник на основе решения чисто внешних задач, но эти же задачи стали главным мерилом его внутренней легитимности.

Во-вторых, внешнеполитическая сфера, включая военную, была с самого начала подчинена внутренним и общеполитическим соображениям. С практической точки зрения консолидация в своих руках отношений с Ордой была для московских князей способом упрочить свой авторитет среди других русских земель-княжений. Этот авторитет употреблялся по необходимости: для диалога с татарами или, как при Дмитрии Донском, объединения сил для того, чтобы нанести им решительное поражение. Однако в любом случае чем больше князья Москвы могли предложить в сфере внешних связей, тем значительнее становились их возможности внутри Руссой земли. Отметим, что аналогичным образом развивалась одно время ситуация и для Великого княжества Литовского – удельные князья Западной Руси также тянулись к нему, поскольку Вильно мог обеспечить более комфортные условия отношений с ордынцами.

В-третьих, постоянная борьба на несколько фронтов привила московской стратегии способность быть исключительно гибкой, свободно сочетать принуждение и убеждение своих противников, готовность отступить в том случае, если обстоятельства не благоприятствуют достижению цели, но всегда вернуться, когда условия становятся более выгодными. В-четвертых, уже в первые века великорусской государственности было выработано понимание того, что ни один противник и ни один союзник не являются вечными, а отношения между государствами представляют собой постоянную смену контекста, расстановки сил и никогда не являются линейными. Единственное, что неизменно в таких условиях и для сформированной под их влиянием внешнеполитической культуры, – это собственная ценность, та самая «вечная Россия», обладающая своим уникальным мировоззрением.

Глава четвертая. Духовная основа объединения

Но уверовали, что это будет, и было. Св. блж. Феофилакт Болгарский
Сложно переоценить значение духовной жизни для становления Русского государства в эпоху, когда на его долю выпало наибольшее количество смертельно опасных испытаний. Неудивительно поэтому, что именно в XIV–XV вв. эта духовная жизнь, центром которой стали монастыри, становится насыщенной и плотной, как никогда в нашей истории. Причина – в необходимости «работать над самими собой, делать дело собственного душевного спасения»[259] в самую сложную с внешнеполитической точки зрения эпоху. Перед всем обществом стояла задача осмысления фундаментальных причин бедственного положения, в котором оказались Русские земли под давлением внешних противников: монгольским нашествием и последующей даннической зависимостью от Орды, нараставшей в течение всего XIV в. экспансией со стороны Литвы, вторжениями германских рыцарей и шведов.

Все эти драматические переживания отражались в русской духовной литературе и светских летописях, изобразительном искусстве и религиозно-политической философии. Их осмысление через познание себя, собственных ошибок и пути к исправлению стало необходимой основой идентичности, с которой Русские земли вошли в эпоху своего государственного единства в конце XV в. Поэтому торжество русской государственности с центром в Москве имело своим источником не только усиление ее военных и экономических возможностей, но и прочную духовную и политико-философскую основу. Сочетание этих факторов произвело такое явление, как «самоценность»[260] русского государства-цивилизации уверенность в наличие духовных и физических сил для того, чтобы жить своей жизнью – в качестве основы внешнеполитической культуры. Влияние духовного опыта, сформированного в период становления «вооруженной Великороссии» на русскую внешнюю политику, мы чувствуем и сейчас.

Опора единства Руси

На первом этапе формирования единой русской государственности с центром в Москве положение Русской православной церкви определялось двумя важнейшими факторами. Во-первых, общеполитическим значением Церкви, когда, согласно мнению С. М. Соловьева, «единство Руси поддерживалось единым митрополитом»[261] в условиях кризиса средневековой модели нашей государственности и начала формирования единой «вооруженной Великороссии» на основе нескольких самостоятельных земель-княжений Русского Северо-Востока. Переезд в 1299 г. митрополита Киевского и всея Руси Максима во Владимир стал важнейшим событием для окончательного переноса центра русской внутриполитической жизни, основным содержанием которой после этого было движение к объединению, на Русский Северо-Восток. Эволюция религиозно-политической доктрины, которую развивало русское монашество, создавала основу для того, чтобы сопротивление противникам было основано не только на физической, но и на духовной силе.

Именно Церковь оставалась в момент кризиса Средневековой политической системы единственным общерусским институтом, глава которого сохранял, кроме всего прочего, сравнительную независимость от светских правителей и мог поэтому играть роль выразителя общенародных интересов. Во-вторых, колоссальным был вклад церковной книжности в создание общенациональной идейной основы государственности на протяжении наиболее драматичного периода ее становления. Более того, именно на переломном этапе, когда старая Русь уже исчезла, а новая Россия еще не возникла, Церковь получила огромные возможности для влияния на состояние умов русского народа.

Внутри Церкви возникло и оформилось движение к осознанию причин испытаний, постигших русские земли, и путей к исправлению, без которого было невозможно освобождение от иноземной зависимости[262]. В первом случае мы имеем дело с прямым влиянием иерархов Церкви на внутриполитический процесс и международные связи русских земель, а во втором – с символами и образами, которые создавались церковной книжностью для осмысления происходящих событий и постепенно ложились в фундамент того, что мы определяем как политическую культуру. Окончательно религиозно-политическая идеология нового государства оформилась в момент обретения им полной независимости в конце XV в., а в начале следующего XVI столетия приобрела вид целостной государственной концепции «Москва – Третий Рим».

Самым важным фактором духовного возрождения стало внешнеполитическое давление на Русские земли. Видный современный историк пишет: «Христианство в средневековой Руси – своеобразный феномен духовного развития великорусского народа, переплетение двух культур: православной христианской и традиционного народного миропонимания. Большая активизация христианского фактора – в определенной степени следствие монголо-татарского влияния. В этом смысле в усиливающейся христианизации и есть „ордынское влияние“ на общекультурное развитие Руси XIV–XV вв.»[263]. Все более сильным оно становилось по мере того, как на первый план выходил мотив связи между духовной основой самосознания Русских земель и их борьбой с даннической зависимостью. Несмотря на то что сама Орда никогда не проводила политики вмешательства в духовную жизнь Руси – даже наиболее яростный в своей новой вере хан Узбек (1282–1341) «остался верен Чингисхановым правилам веротерпимости»[264], – отношения с ней, как c наиболее могущественным противником, оказались исключительно важными для развития этой жизни и тем более роста влияния Церкви на общество.

Обе ипостаси православной Церкви – светско-политическая и религиозно-философская – в равной мере сопровождали развитие новой русской государственности. И постепенно эта государственность воцерковляется, а сама Церковь становится неотъемлемой частью русского общественного организма[265]. Политический интерес московского княжеского дома «был живо поддержан всем населением Северной Руси с духовенством во главе, лишь только почувствовали здесь, что он совпадает с общим добром всего нашего православного христианства»[266]. И в конечном итоге приобретает национальный характер, становится тем, по определению Николая Гоголя, что «более всего связывает и образует народы»[267]. Именно этой трансформации Русское государство уже в середине XV в. было обязано тем, что смогло избежать последствий Ферраро-Флорентийского собора 1438–1445 гг.[268]. Тогда, цепляющаяся за края своей могилы, Византия отступила от своих собственных принципов в отношениях с католическим Римом и пошла на унию церквей. Далее мы увидим, как общая воля православной общины, горожан и великого князя Василия II позволила в декабре 1448 г. впервые в истории избрать национального митрополита без необходимости назначения или утверждения его Константинополем. Развитие с опорой на свои физические и духовные силы было к тому времени уже на протяжении двухсот лет центральным элементом русской политической жизни. Окончательная независимость от Константинополя в 1448 г. предшествовала полной независимости от Орды в 1480 г. и стала одной из двух составляющих государственности России как великой державы.

Однако до того, как это произошло, русским обществом и Церковью была проделана большая работа по собственному исправлению и осознанию себя в новом качестве. В основе этой работы лежали идеалы Православной церкви в их конкретном историко-географическом преломлении. В. О. Ключевский, обращаясь в 1892 г. к вопросу о значении для нашей политической истории духовно-просветительской деятельности св. преп. Сергия Радонежского, писал: «Человек, раз вдохнувший в общество такую веру, давший ему живо ощутить в себе присутствие нравственных сил, которых оно в себе не чаяло, становится для него носителем чудодейственной искры, способной зажечь и вызвать к действию эти силы всегда, когда они понадобятся, когда окажутся недостаточными наличные обиходные средства народной жизни. Впечатление людей XIV века становилось верованием поколений, за ними следовавших. Отцы передавали воспринятое ими одушевление детям, а они возводили его к тому же источнику, из которого впервые почерпнули его современники»[269]. Слова, произнесенные во времена, когда российская историография достигла наивысшего расцвета, убедительно характеризуют значение тех символов и образов, при помощи которых происходит распространение результатов осмысления исторического опыта в формировании национального политического сознания.

Создание этих символов и образов с момента принятия Русской землей христианства в 988 г. было важнейшей миссией отцов Русской православной церкви и книжности. И тем более важным оно становится, когда наша государственность находилась только на этапе формирования. Мы знаем, что «церковное и духовное сплочение Великой Руси вокруг Москвы предшествовало сплочению политическому»[270]. Помимо формальных возможностей митрополитов это делало церковные идеалы доминирующими не только в сознании народа, но и для способа мысли о природе развивающегося государства, его месте в мире и соотношении с другими державами. Историк – наш современник – обращает внимание на то, что «древнерусское общество отличалось однородностью, цельностью своего нравственно-религиозного состава. При всем различии общественных положений древнерусские люди, будь то боярин или холоп, по своему духовному облику были похожи друг на друга, удовлетворяли свои духовные потребности из одних и тех же источников»[271]. Это значит, что проповедуемые Церковью идеи и ценности становились в тех исторических условиях действительно общенародными, наполняли государственность не только практическим, но и ценностным смыслом и содержанием.

Особенно важным стало значение духовно-нравственной работы в эпоху, когда на фоне поражений от монголов в 1237–1242 гг. и установления даннической зависимости от Орды «внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера, и в истории человечества могла бы прибавиться лишняя темная страница»[272]. Отправной точкой морального и физического восстановления русских земель стал неформальный союз предстоятеля Русской православной церкви Кирилла (ум. 1280) и великого князя Александра Невского. Этот союз возник в силу стечения обстоятельств и прагматичного выбора каждого из его участников, но может считаться прообразом взаимодействия Церкви и государства в русских землях в последующие столетия. Одним из драматических последствий разорения Киева монголо-татарами в 1240 г. стало физическое исчезновение пребывавшего там митрополита Иосифа. Судьба этого деятеля Православной церкви остается историкам неизвестной: он мог погибнуть при штурме города или удалиться обратно в Никею, откуда был в 1236 г. поставлен на Русь константинопольским патриархом. Видимо, митрополит все-таки погиб как мученик, со своей паствой, поскольку в дальнейшем он никак не появляется на страницах хроник, а утверждение нового главы Русской церкви в 1246 г. не сопровождается сообщениями об отречении предшественника.

Исчезновение греческого ставленника и физическая невозможность приезда нового назначенца из Никеи в течение последующих трех лет позволило могущественному галицко-волынскому князю Даниилу Романовичу добиться в 1243 г. избрания нового митрополита собором русских епископов. Митрополит Кирилл, имевший с западнорусским князем хорошие отношения, тем не менее достаточно настороженно относился к дипломатическим контактам Даниила с Римом, целью которых было получить союзников в борьбе с татарами. Хотя и сам на первых порах выступал за вооруженную борьбу с ними – видимо, не мог еще оценить всю серьезность положения и возможности противника. Во время поездки в Северо-Восточные русские земли с целью сопроводить дочь Даниила, сосватанную в жены Андрею Ярославичу, митрополит, вероятно, узнает о деятельности его старшего брата Александра.

Через несколько лет, в 1251 г., Кирилл, получивший в 1246 г. официальное поставление (признание) со стороны Константинопольского патриарха Мануила II, приезжает в Великий Новгород, где впервые встречается с Александром Невским. Между двумя важнейшими государственными деятелями Руси возникает взаимное понимание. Прежде всего, по вопросам, имевшим, с точки зрения князя и митрополита, важнейшее значение. Во-первых, это отношения с Золотой Ордой, а во-вторых, неприемлемость каких-либо компромиссов и сближения с Римским престолом. Собственно говоря, первопричиной фактического переезда митрополита Киевского во Владимир историки считают решение его прежнего покровителя Даниила Романовича Галицкого принять королевскую корону от Римского папы Иннокентия IV.

При этом у историков нет серьезных оснований думать, что стратегия примирения с Ордой отражала то, как Кирилл и Александр оценивали природу власти хана и ордынского государства в целом. Оба они были людьми своего времени, воспитанными на общем комплексе политико-философских представлений о Русской земле и ее противниках. Историк русской средневековой литературы отмечает, что «с начала татарщины на Руси все сильнее развивается мысль о христианской вере и носителе ее – русском народе, как силе, противостоящей „поганым“ татарам. Эту мысль все время поддерживают летописи, и особенно сильно, пожалуй, она отразилась в житийной литературе»[273]. И, понимая необходимость сдержанной стратегии в отношении Орды, военное могущество которой продлится еще больше века, митрополит и великий князь, само собой, даже в мыслях не могли допустить признание хана как легитимного источника власти в отношении Руси.

Таким образом, «впервые после вторжения войск Батыя была заложена основа для политического взаимодействия русского первоиерарха и северорусского великого князя»[274], олицетворявших на протяжении последующих лет наиболее высокий уровень духовной и светской власти. Историки также отмечают, что ведущую роль в этом союзе с точки зрения расстановки внешнеполитических акцентов играл Александр Невский, который разъяснил митрополиту невозможность же сопротивления Орде, а также «убедил ордынцев в лояльности митрополита»[275]. По всей видимости, Кирилл и Александр Невский действовали исходя из одинаковой оценки внешнеполитических обстоятельств, в которых находились Русские земли. И здесь церковные идеалы русского по происхождению митрополита – невозможность сближения с католическим Западом – вполне совпадали с внешнеполитической стратегией великого князя Владимирского и Киевского.

Тем более что у них обоих была возможность воочию убедиться в том, что сближение Даниила Романовича с Римом не принесло ему никаких ощутимых преимуществ в военном и дипломатическом противостоянии с Золотой Ордой. Кирилл, в свою очередь, смог при поддержке Александра Невского основать первую православную епархию в ордынской столице Сарае в 1261 г. Таким образом, то, что «уход никейского ставленника (Иосиф, 1240. – Т.Б.) дал Руси возможность поставить на митрополию соотечественника»[276] сыграло уже в предстоящие десятилетия важную роль в начале процесса объединения церковных и государственных интересов применительно к наиболее серьезным внешнеполитическим вопросам. Среднесрочная стратегия Русской земли в отношениях с ее ближайшими иноземными соседями стала результатом совпадения ценностных установок главы Церкви и стратегических соображений наиболее значимого светского правителя той эпохи.

Но еще более важной оказалась духовная работа, которую Русская церковь начала в период, когда во главе ее стоял митрополит Кирилл. Своим духовно-нравственным содержанием она проистекала из двух источников. Во-первых, общей эволюции русского религиозно-политического сознания с момента принятия христианства и, особенно, в условиях обострения внешних угроз в первой половине XI в. Тогда возникает и закрепляется традиция обращения русских книжников к библейским примерам для характеристики и оценки явлений государственной жизни. Историки русской политической философии считают, что с самого начала летописцам «представляется очень важным выявление неких общих подходов и образов действия Господа в отношении избранного народа, с которым последовательно соотносятся русские»[277]. Во-вторых, источником размышлений стал колоссальный материал, накопленный в процессе осмысления природы отношений Руси и Орды на протяжении исторического периода, начиная с середины XIII в. В обоих случаях именно события внешнеполитической жизни стали самыми важными причинами интеллектуального поиска и рефлексии духовного состояния русского общества. Мы видим, что внешние вызовы становятся фактором необходимости не только сильной государственности, но и возникновения в ее рамках общей для всего народа идентичности и идеологии.

Отцы Русской церкви, митрополит Кирилл и его последователи полностью отдают себе отчет в том, что энергичное военное сопротивление Орде является гибельным для русского народа. Они прекрасно видят, насколько проигрышным стратегически является путь, избранный Даниилом Галицким, хотя он сам остается в бесконечных колебаниях. Этот путь приводит уже через два поколения к гибели его державы и ее поглощению католическими соседями, намерения которых предугадать было совершенно не сложно. Поэтому после Кирилла практически все митрополиты Киевские и всея Руси являются если не всегда союзниками, то дружественными партнерами Московских князей. И только в одном случае – конфликт между великим князем Московским Дмитрием Ивановичем и поставленным митрополитом Киприаном – отношения оказались на короткий период напряженными. Именно московский княжеский дом со своей стратегией полностью отвечает тому, как международное положение русских земель видит Православная церковь. Русская церковь, которая не могла на протяжении двух столетий остановить городские общины и княжеские дома от взаимной брани, после наступления жестоких внешних испытаний впервые становится одним из центров сосредоточения боевых сил русского народа.

Митрополит Кирилл и его преемники уже после переселения на Русский Северо-Восток ведут с татарами сложные дипломатические отношения, принимают неизбежные правила игры с позиции нашей военной слабости. Но при этом они (интуитивно или осознанно – этого мы никогда не узнаем) обращаются к наиболее фундаментальным вопросам, от которых может произойти стратегия дальнейшего освобождения Руси от даннической зависимости и сохранения ее в качестве сильной государственности в отношениях с Западом. В центре духовной деятельности Православной церкви в эту сложную эпоху – понимание и осмысление причин падения русских земель на дно геополитической катастрофы и путей осознания себя в новом качестве, которое позволит из нее выбраться. Историки спорят о том, является ли стратегия Русской церкви двойственной: с одной стороны, мы видим очевидное сотрудничество Церкви с волей татарских ханов, что даже привело к появлению в советской исторической науке штампа о «сговоре» православных иерархов и Орды с целью якобы совместной эксплуатации русского народа.

Эта идея очень простая и отражает марксистские догмы, применявшиеся даже уважаемыми авторами для оценки важнейших процессов русской истории. В предыдущей главе мы видели подобное на примере того, как наша наука периода СССР интерпретировала положение княжеских домов. С другой стороны, мы понимаем, что именно Церковь стала духовным центром сплочения и восстановления сил русских земель в условиях постоянного военного давления со стороны Орды и западных соседей. Как мы узнаем далее, именно отцы Церкви стали инициаторами широкой дискуссии о внутренних причинах ордынской зависимости в эпоху, когда военное преобладание татар было еще практически абсолютным. Обсуждение этой проблемы на уровне политико-религиозной философии само по себе означает непризнание нормальным тот порядок вещей, который характеризовал самые сложные годы даннической зависимости Руси от Орды. Будь оно иначе, не присутствовали бы во всей русской духовной литературе того времени исключительно негативные оценки Орды и ее конкретных государственных деятелей.

По всей вероятности, нужно признать эту двойственность (практическое сотрудничество с Ордой и, одновременно, подготовку фундамента для противодействия ее интересам, свержения даннической зависимости) как факт русской истории. Признание этого факта не может означать необходимость чего-либо стыдиться или сожалеть об избранном в особых исторических условиях пути. Но оно может и должно стать основой для понимания русской политической культуры на примере тех испытаний и переживаний, которые выпали всему обществу в самый решающий для будущего нашей государственности момент.

В этом смысле Русская церковь была частью всего общества и формирующегося государства: на тактическом уровне понимала невозможность сопротивления Орде силой, но никогда не признавала легитимность ордынской гегемонии в стратегической перспективе. И тем более Церковь, вслед за неформальным союзом митрополита Кирилла и Александра Невского, отрицала возможность даже частичного духовного и военно-политического сближения с католическим Западом. Дипломатические контакты с ним сохраняются, однако вопрос о формальном союзе на основе требований, выдвигавшихся Римом, не появляется больше никогда.

Уже начиная с середины 1270-х гг. русское иночество и отцы Церкви берут в свои руки «тихую работу» по созданию на новых основах государства, средневековые порядки которого потерпели столь значительное поражение от внешних противников. Тем более что в распоряжении Церкви были два могущественных инструмента для идейной борьбы за восстановление полной независимости русских земель: широкая сеть монастырей и проживающего в них иночества, а также стройная идеологическая концепция истории и природы государства и народа Руси. Первое обеспечивало физическую инфраструктуру для интеллектуальной и просветительской деятельности в отношении русского народа и князей. Второе легло в основу формирующейся на протяжении следующих двухсот лет стройной идеологии обновленной русской государственности.

Важно, что эта идеология была непосредственно связана с внешнеполитическим опытом и имела непосредственное применение в практике политической жизни. Не случайно, что именно отношения с иночеством видятся настолько важными первым московским князьям. Историк пишет: «Иван Данилович (Калита. – Т.Б.) понимал силу русского иночества, и неудивительно его желание не противопоставлять себя ей, а наоборот, постараться использовать ее в своих целях»[278]. С учетом того, что в самой церковной среде уже достаточно рано сформировалась ориентация на Москву как на наиболее перспективный центр объединения сил русских земель, такая задача не была исключительно сложной. Монастыри, сильно пострадавшие во время монгольского нашествия, стремительно возрождались, и за последующие 100 лет в русских землях возникло порядка 150 новых обителей. Русское монашество обладало важным преимуществом, недоступным в массе своей горожанам и военной аристократии: грамотностью и традицией письменного рассуждения о процессах и явлениях, происходящих в обществе. И если до перехода центра русской политической жизни на Северо-Восток и начала ее концентрации вокруг Москвы результаты этой грамотности оставались недостаточно востребованными, то теперь на фоне вызовов и угроз извне она оказалась необходимой для занятых своей повседневной жизнью горожан и представителей аристократического сословия. Русские люди начинают интересоваться духовной жизнью и читать книги, что им ранее было не особенно свойственно.

Создание образов и смыслов

Россия – это страна с самой богатой традицией литературы на национальном языке во всей Восточной и Северной Европе[279]. В ходе развития этой литературы, включая летописание, в церковно-монашеской была создана серьезная традиция интерпретации событий и создания на этой фактической основе абстрактных выводов о природе политической жизни народа. Русский историк начала XX в. Николай Ефимов пишет: «Теоретики государства проникались библейским правосознанием и на основании текстов Св. Писания комбинировали юридические системы»[280]. Мы видим, что главным методом национальной книжности уже на самом раннем этапе становится обращение к целостной системе символов и образов, основанной на идее об особых отношениях русского народа с Богом. Как пишет историк русской средневековой литературы, «признание „языка рускаго“ новым богоизбранным народом открывало путь для соотнесения собственной истории с историей „старого“ народа Божьего – ветхозаветного Израиля. Уже с XI в. книжники начинают сопоставлять прошлое и настоящее Руси с некоторыми сценами и пророчествами из Библии»[281]. Центральная идея – особая связь Русской земли с Богом, его покровительство и, вместе с тем, требовательное отношение к ее народу.

Выраженная, сначала подспудно, а в XIV–XV вв. напрямую, концепция отождествления Русской земли с Древним Израилем в наиболее сильной степени воздействует на нашу развивающуюся политическую культуру[282]. Обращение русских книжников к категориям, смыслам и сравнениям из Ветхого Завета для описания природы современных им или прошлых событий общественной жизни является основой всех доступных для изучения источников на протяжении развития русской государственности с момента принятия христианства. Уже «Повесть временных лет» буквально пестрит приложениями Св. Писания, из которого ее автором «черпаются сюжеты, внешняя облицовка, тон и обороты речи, материал для описаний и характеристик»[283]. Выдающийся русский литературовед Дмитрий Сергеевич Лихачев писал, что «познание в Древней Руси – это прежде всего словесное определение, словесный аналог, подобранный в Священном Писании или в существующей литературе для того или иного нового события, нового явления действительности. В религиозно-исторической перспективе такой подход основывался на убеждении, что Бог неизменен и, значит, может влиять на судьбы людей и народов, повторяясь в сходных ситуациях»[284]. Тем более что, как отмечает историк, «человек той эпохи не ощущал четкой грани между земным и небесным. Видимый глазом ход событий с его „злобой дня“ и кипением человеческих страстей причудливо сочетался с невидимой работой таинственного механизма осуществления Божьего промысла»[285].

На примерах сочинений религиозно-философского характера мы видим, что «в русской литературе того времени понятия „хрестьянство“ и „словесное стадо христовых овец“ (последнее – образ библейский) – понятия не абстрактные, относящиеся ко всему христианскому миру (пусть „греческого закона“), а указание на русский народ»[286]. Первый выдающийся религиозный философ Киевской Руси митрополит Илларион, желая в «Слове о законе и благодати» (между 1037 и 1050 гг.) возвеличить Владимира Святого и Ярослава Мудрого, сравнивает их с Давидом и Соломоном. Тем более что такой способ донесения своих мыслей русскими книжниками имел и ярко выраженную политическую причину: «Библейская история больше льстила тогдашнему патриотическому чувству, чем история Византии, и чертами сходства с ее деятелями дорожили скорее, нежели подобием босфорским автократам»[287]. Русская религиозно-политическая философия, таким образом, с самого начала стремилась к освобождению от чрезмерного влияния со стороны Византии в пользу поиска основы для сугубо самостоятельной идентичности нашей государственности.

Сложные отношения Русской земли с Византией хорошо исследованы в отечественной и зарубежной историографии, а их природа характеризуется цитатой из летописи «суть Греции льстиви и до сего дни»[288]. При этом вплоть до середины XV в. русские земли и князья сохраняют традицию назначения или утверждения митрополита Киевского и всея Руси именно Константинопольским патриархом. Отчасти это связано с политическими причинами – общим желанием сохранить независимость настоятеля Церкви от светских властей, что давало ему большие политические возможности. Известно, например, что уже при Василии Дмитриевиче (т. е. в первой четверти XV века) митрополиты-византийцы Киприан и Фотий не раз помогали Москве улаживать конфликты с Литвой[289]. Отчасти традиция принимать митрополита из Константинополя была связана с конкуренцией между княжескими домами и городскими общинами Русского Северо-Востока, при которой было проще согласиться на назначенца из Византии, а не спорить бесконечно по поводу русских кандидатов. Но в еще большей степени – это проявление нашей политической культуры, не склонной к резким революционным решениям и предпочитающей искать опору в естественном ходе событий. В 1448 г. великий князь Василий II Васильевич (Темный) отказывается от дальнейшего покровительства константинопольского патриарха под влиянием особых обстоятельств. Во-первых, к тому времени Москва уже полностью стабилизировала свое лидирующее положение среди других Русских земель. Во-вторых, народ и клир в 1441 г. отвергли митрополита Исидора, вернувшегося с Ферраро-Флорентийского собора в звании легата Римского престола и с поручением организовать объединение Православной и Католической церквей.

Мы видим, что на протяжении первых 400 лет своего развития (XI–XV вв.) русская религиозная философия устойчиво использует сравнения и аналогии из Ветхого Завета не в оправдание уже готовой концепции, но формирует и порождает эту концепцию применительно к меняющимся внешнеполитическим условиям. Русская политическая идеология не является продуктом целостного государственного замысла, который затем было бы «поручено» соответствующим образом оформить в жанре религиозно-философских сочинений. Она формируется в ходе сложного и длительного процесса, в центре которого – познание своего места в мироздании через особые отношения с Богом. Присущие Библии сравнения и истолкования становились интегрированными в русское политическое сознание и определяли оценки взаимодействий внутри общества, а также, что важно для нас, взаимодействия с другими этнообщественными системами. Иными словами, того, как русские люди видели причины и последствия своих отношений с иноземными государствами. В отношениях с другими народами объявлявшаяся богоизбранной Русская земля «именно в этом качестве противопоставлялась своим степным соседям, западным католикам, а в последующие века – татаро-монгольским поработителям»[290].

Постепенно библейское восприятие мира, символы и сравнения становятся для нашей литературы не только средством передачи определенного смысла, но и смыслом как таковым[291]. Интересно, взглянув через призму многочисленных заблуждений и штампов сегодняшнего дня, увидеть, что библейские примеры и сравнения были так же популярны и в философских произведениях средневекового Запада. Это указывает на единство духовного наследия Руси и Европы, а не на их фундаментальные отличия, как это принято считать в части российской и, особенно, зарубежной исторической литературе и публицистике. Это само по себе является чрезвычайно важным, поскольку ставит под сомнение растиражированный тезис о том, что различия, определяющие природу отношений Руси и Европы, имеют базовый характер. Нет, эти различия сформировались из одной почвы, но посредством переживания принципиально разного исторического опыта. Для России основу опыта сформировали исключительно непростые внешнеполитические обстоятельства, сделавшие, как мы видели, необходимым создание единого государства как такового.

При этом после завершения наиболее решительного этапа борьбы с Ордой в конце XV – середине XVI в. религиозная основа национальной идеологии не привела к репрессивной политике в отношении мусульман Поволжья или «служилых татар»[292]. Да и в целом политика Русского государства на восточном направлении оказалась в последующем лишена мессианства, которое могло бы возникнуть с учетом предыдущего опыта. Исчезновение – в силу исторических обстоятельств, главным из которых стала борьба русского народа за независимость, – экзистенциальной угрозы с Востока в начале XVI в. привело к примирению, которое на первый взгляд никак не могло иметь под собой прочной духовной основы.

Однако возникшая в особых исторических условиях идея получила продолжение в отношениях с католическими соседями, где закрепилась и постепенно сформировала основу нашего отношения к вызову, с которым Россия сталкивается на западном направлении. Здесь отношения Русских земель хоть и не имели для них настолько экзистенциального характера, но по мере исчезновения других островков восточного христианства на Балканах приобретали все более антагонистический характер, окончательно оформившийся к середине XV столетия. Так что фундаментальная для основ нашего внешнеполитического сознания идея богоизбранности Русской земли не является априорно противопоставляющей Россию другим народам и цивилизациям, как это бывает свойственно западному мессианству. В своем практическом воплощении она связана с природой отношений между этнообщественными системами, иначе – наличием или отсутствием угрозы со стороны соседа. При своей значимости для формирования и реализации внешнеполитических устремлений формирующегося Русского государства идея богоизбранности не содержала ярко выраженных мессианских черт и была направлена на внутреннюю духовную консолидацию русского народа.

Авторитетные историки считают, что к моменту наступления драматических испытаний середины XIII в. русская религиозно-политическая философия уже уверенно видела свою политическую и военную историю в качестве последовательности наказаний и вознаграждений со стороны Бога, под особым покровительством которого находится Россия[293]. При этом, в отличие от Европы или Византии, у нас обращение к ветхозаветным примерам и смыслам создало «не стремление к универсальной империи и намерение управлять миром, а чувство специального божественного покровительства и милости» в отношении именно русского народа и его государства[294]. Поэтому неудивительно, что «тихая работа» духовного и политического восстановления сил Руси начинается с обращения к библейским категориям.

В дальнейшем они используются русскими летописцами для того, чтобы тонко обозначить свое отношение к происходящему, поведению государственных деятелей или историческому значению того или иного события в отношениях русских земель с иноземными государствами. Путь, который с опорой на сравнения и примеры из Библии прошла русская религиозно-политическая философия за период формирования в веках единого государства, можно охарактеризовать следующей формулой: принятие – наказание – осознание – раскаяние – исправление. И мы видим на последующих примерах, что, пройдя этот путь, русское общество, с точки зрения его идеологов, вновь заслужило небесное покровительство, которому обязано последующими победами и освобождением.

Библейские аналогии становятся основой осмысления причин, значения и последствий «Батыева погрома» 1237–1241 гг., а также природы даннической зависимости от Золотой Орды, установившейся во второй половине XIII в. По наиболее признанным оценкам летописных произведений монголо-татарское нашествие на Русь интерпретируется как «Божья кара», а сами завоеватели выступают в качестве инструмента наказания Богом за многочисленные грехи русского народа[295]. Согласно произведениям средневековой литературы, монголы являются на Русь «карающим мечом» по Божьей воле и действуют, как отмечает на основе сопоставления летописных свидетельств Владимир Рудаков, «фантастически успешно, легко разрушая все попытки оказать им сопротивление»[296]. С точки зрения религиозно-философской интерпретации, заслуженное русским народом за его грехи наказание не могло встретить успешного сопротивления до тех пор, пока не преодолены внутренние причины, сделавшие необходимой такую кару со стороны небесного покровителя Русской земли.


«Мы согрешили – и наказаны, так что жалко было видеть нас в такой беде. И вот радость наша превратилась в скорбь, так что и помимо своей воли мы будем помилованы в будущей жизни. Ведь душа, всячески наказанная в этом мире, на будущем суде обретет помилование и облегчение от муки. О сколь неизреченно, Боже, твое человеколюбие! Именно так должен наказывать добрый владыка. И я, грешный, также много и часто Бога гневлю и грешу часто каждодневно; но теперь вернемся к нашему рассказу»[297].


Известно, что в ряде случаев монгольские силы встретили упорное и героическое сопротивление, понесли немалые потери и иногда вообще отказывались от достижения своих непосредственных задач, предпочитая мирное соглашение с противником[298]. Однако эти события не получают внимания со стороны русских летописцев: для них важно донести идейную оценку причин нашествия и побед татар над русскими, поскольку именно здесь авторам видятся и причины поражения, и способы исправления ошибок. Поэтому распространенные в литературе, особенно советского периода, оценки сравнительной легкости решения татарами их военных задач во время походов Батыя на Русь могут быть результатом недостаточно критического восприятия историками произведений русской книжности.

Для древнерусских авторов было важно показать, что сопротивление Божьей воле было обречено «по определению», нашествие имело провиденциальный характер, как, собственно, любое событие в жизни народа, непосредственно находящегося под Божьим попечением. Другими словами, преувеличенная легкость достижения татарами своих целей – это продукт принятой в русской религиозной философии традиции воспринимать все, что с нами происходит, как проявление воли Бога и требование искать причины побед или поражений в нашем собственном поведении. Способность признавать свои ошибки не как поражение, а в качестве стимула к исправлению себя лежит в основе русской внешнеполитической культуры.

Для того чтобы донести главную мысль, летописцы, когда рассказывают нам о нашествии Батыя, последовательно прибегают к укорененным в книжной традиции сравнениям. Как отмечает историк русской литературы, в момент нашествия «несчастия Иерусалима и его обитателей стали для Руси той исторической моделью, которая формировала социальную мысль и давала критерий оценки собственной истории»[299]. Никакие другие исторические аналогии просто не были бы восприняты читателями, на протяжении уже около 200 лет до этого воспитывавшимися на строго определенных образах и символах, воспринимаемых из библейской истории древнего Израиля.

При этом очевидные успехи похода Батыя против Русской земли никоим образом не связаны в нашей книжной традиции с расположением Бога по отношению к самим агрессорам. Более того, монголы последовательно наделяются исключительно отрицательными чертами и характеризуются бранными эпитетами, как это всегда было принято для описания отношений избранного народа с его противниками – хоть в Древнем Израиле, хоть в Новом – Русской земле[300]. Признание собственных ошибок не означает согласия с тем, что противник прав или имеет основания для своих действий: никакого пораженчества, примирения с врагом и признания справедливости его власти в русской религиозно-политической философии мы не находим. Сила и справедливость в русской внешнеполитической культуре, в отличие от западной, не являются тождественными. И, обращаясь к народному песенному творчеству второй половины XVII в., крымский «царь» не перестает быть «собакой» от того, что мы признаем его военное могущество[301].

В этой связи интересным является вопрос о взаимодействии между двумя явлениями русской литературы. Во-первых, отождествлением Руси и Израиля на основе ветхозаветных аналогий и параллелей, что приобрело к моменту монгольского нашествия законченную форму. Во-вторых, устоявшимися в последующем характеристиками отношений Руси и Орды, как «ига», «рабства», «пленения» или «полона». Здесь мы вплотную подходим к оценке природы даннической зависимости Русских земель от ордынского государства на протяжении достаточно длительного периода времени. В предыдущей главе мы видели, что этот вопрос сам по себе является важнейшим для отечественной исторической науки и общественного сознания. Настолько значимым, что вокруг него не только скрещиваются копья историков, но и кипят оживленные публичные дискуссии, к нему регулярно обращаются политики самого высокого уровня.

И здесь историческая наука сталкивается с несколькими фундаментальными противоречиями, присутствие которых провоцирует появление экзотических теорий о том, как развивались отношения Русской земли и Орды. Несколько приблизиться к пониманию этих противоречий, вероятно, возможно посредством взгляда на проблему через призму интерпретации интересующих нас событий русской средневековой литературой в рамках идеологии особых отношений Русской земли с Богом. Это позволит разрешить один из центральных парадоксов русской истории: устоявшееся в историографии представление о татаро-монгольском «иге» при отсутствии такового с точки зрения документально подтвержденной практики отношений Руси и Орды, что особенно интересно в сравнении с другими странами, подвергшимися в XIII в. вторжениям татаро-монгольских завоевателей и оказавшимися под их прямым управлением, в отличие от Русских земель.

Взаимодействие усвоенных нами шаблонов и фактов начинается с оценки непосредственных физических эффектов нашествия для русских земель. В первую очередь это касается такой особенности традиционного подхода к оценке нашествия татар в 1237–1241 гг., как некоторое преувеличение трагедии русского народа[302]. Спору нет, разрушения, постигшие русские земли, были чудовищными. Однако это не помешало тому, что уже весной-летом 1238 г. практически повсеместно происходит возвращение к «структурам повседневности». Многие русские города не стали обороняться и не подверглись разорению вовсе, до многих монгольские отряды просто не дошли. Количество погибших в сражениях с татарами русских князей оказалось меньше 1/3 от их общей численности[303].

Однако и последовавшие с начала 1250-х гг. события не могут ставить отношения Руси и Монгольской империи, а затем Золотой Орды, на один уровень с положением других стран, подвергшихся монгольским завоевательным походам в первой половине и середине XIII в., – Хорезма в Центральной Азии, Китайских государств или Ирана. Мы не говорим уже о покоренных небольших народах Поволжья, Урала или Сибири, где власть монгольских феодалов была непосредственной. По сравнению с ними, Русь монголами действительно, если прибегать к определению Л. Н. Гумилева, «ни подчинена, ни покорена»: не произошло утери суверенитета принятия русскими князьями решений по основным вопросам внутренней и внешней политики.

Русские земли – единственная часть улуса Джучи, где не возникло даже временной монгольской администрации, а «суть даннических отношений неминуемо влечет за собой вывод о сохранении монголами на Руси той общественной системы, которая сложилась в середине XII и продолжала развиваться в начале XIII века»[304]. Как мы знаем, основная причина сравнительного военного господства монголов во второй половине XIII в. – агония системы великокняжеской власти на Руси[305]. А как только силовая структура Русских земель стабилизируется вокруг нескольких крупных центров, среди которых скоро ведущую роль начинает играть Москва, Орда становится грозным, но внешним противником русских. Ордынские отряды никогда за все время так называемого «ига» не находятся в положении властелинов, окруженных своими безмолвными рабами.

Мы видели, как военные победы сыновей Александра Невского Дмитрия (1285) и Даниила (1300) над крупными татарскими отрядами или победа в 1317 г. Михаила Тверского над москвичами и татарами сочетались с поездками в Орду. Московские князья, часто рассматриваемые как проводники влияния Сарая, были в действительности чуть ли не главными ослушниками воли татарских ханов[306]. По мере своего военно-дипломатического взаимодействия с Ордой русские правители уже в течение первых десятилетий отношений «освобождались совершенно от татарского влияния на свои внутренние распоряжения»[307]. Наделение в Орде русских князей ярлыками было дипломатическим актом подчинения, но фиксировало отсутствие вмешательства татар в управление русскими территориями.

Однако, анализируя отношения с Ордой и их роль в судьбе русского народа, средневековая литература использовала примеры и сравнения, которые за много поколений стали центральной частью всей системы смыслов, при помощи которых до читателя доносится содержание и значение тех или иных событий. Такие характеристики отношений с татарами, как «пленение» и «рабство», могли возникнуть именно в рамках глубоко укорененной концепции богоизбранности Русской земли. Сравнивая себя постоянно с народом Древнего Израиля, русские летописцы и Церковь видели в его судьбе наиболее близкие аналогии того, что случается, когда народ заслуживает «Божью кару». Инициированное Православной Церковью движение к осмыслению причин татарских завоеваний и выработке на этой основе подходов к идеологии победы над врагом тем более нуждалось в подкреплении максимально суровыми оценками нашего бедственного положения.

Без таких суровых суждений по поводу своей судьбы – последствий собственных ошибок и прегрешений – русская религиозно-политическая философия не видела возможности к исправлению и освобождению. Другими словами, оценка в русских летописях и других документах эпохи причин нашествия и природы отношений с Ордой не могут рассматриваться в отрыве от существовавшей религиозно-политической традиции. Поэтому так легко было воспринято из зарубежной историографии понятие «иго», впервые упомянутое в работах польского историка Яна Длугоша во второй половине XV в. Впоследствии «ветхозаветные» определения оказались наиболее привлекательными как для российской, так и зарубежной историографии в силу своей яркости, к чему стремился уже Николай Михайлович Карамзин, и убедительности с политической точки зрения, как это было для значительного количества других авторов.

В результате именно они образуют фундамент общей оценки отношений Руси и Орды историками, за исключением С. М. Соловьева, Л. Н. Гумилева, Б. Шпулера, а на современном этапе – Ю. В. Кривошеева, А. А. Горского и ряда других российских авторов. Но в действительности такая интерпретация природы отношений Руси и Орды может быть не более чем продуктом традиции передачи смыслов, присущей русской средневековой литературе и летописям. Способ донесения до нас послания средневековыми русскими авторами стал сам по себе посланием. Причем настолько убедительным, что занял центральное место во всей традиции оценки природы господства Орды над Русскими землями в XIII–XV вв.

Но вернемся, однако, к исторической канве событий. В 1263 г. «заходит солнце земли суздальской» – по дороге из Орды во Владимир умирает великий князь Александр Ярославич Невский. Митрополит Кирилл лишается своего важнейшего политического союзника, с опорой на стратегические замыслы которого глава русской Церкви в новых геополитических условиях вел работу по ее восстановлению после разрушительного иноземного нашествия. Сыновья Александра – Андрей, Дмитрий и Даниил – постепенно втягиваются в междоусобное противостояние, результатом которого становится окончательное «выгорание» смысла великокняжеской власти в том виде, как она существовала на Руси в предыдущие столетия. До тех пор, пока эта власть не будет в полном объеме восстановлена уже силами московского княжеского дома, митрополит окончательно становится единственным признанным общенациональным политиком русских земель.

Одновременно при поддержке сил Северо-Восточной Руси новгородцы и псковичи успешно, в целом, отражают попытки вылазок со стороны Ливонского ордена и Шведского королевства. Хотя именно этот период становится на Северо-Западном направлении временем сравнительного затишья – уж очень убедительными оказались уроки, которые за 20 лет до этого Александр Невский преподал католическим соседям Руси. В 1280 г. великий князь Дмитрий Александрович на месте разоренного его отцом в 1241 г. тевтонского форпоста ставит на новгородских рубежах крепость Копорье, перестроенную в 1297 г. и остававшуюся с тех пор надежным заслоном на пути немецких рыцарей из сегодняшней Эстонии. Она становится первой из цепи оборонительных сооружений Новгорода против немцев и шведов, построенных в конце XIII – начале XIV в.[308]. Другими словами, внешнеполитические отношения русских земель сравнительно стабилизируются, и от этого еще более невыносимой становится постепенно укрепляющаяся данническая зависимость от Орды. И вместе с тем на фоне вражды сыновей Александра Невского, в которую вовлекаются и ордынские отряды, совершенно безнадежным выглядит внутриполитическое положение Руси. Великокняжеский титул теряет остатки присущего ему авторитета и способности влиять на политику отдельных князей и городских общин.

В этих условиях митрополит Кирилл предпринимает новые усилия по сплочению русской церковной организации – опоры общества, одной из основ его противостояния внешним угрозам и последнего стержня внутреннего единства. Созванный им Церковный собор 1274 г. стал одним из важнейших событий в истории русского православия и, одновременно, поворотным моментом для осмысления положения, в котором оказалась Русская земля после внешнеполитической катастрофы середины XIII в. Помимо решения целого ряда вопросов церковной жизни Собор считается, по мнению историков, отправной точкой осмысления причин монголо-татарского нашествия и даннической зависимости Русской земли, идущего дальше определения непосредственных причин этих событий[309]. Устроение жизни Церкви в новых условиях оказалось основой для длительной дискуссии, результатом которой уже в конце XV столетия стало формирование целостной доктрины русской государственности, изложенной осенью 1480 г. епископом Вассианом (первая треть XV в. – 1481 г.).

Именно в этот момент начинается движение в рамках Русской православной церкви, позволившее, по мнению Василия Ключевского, в последующем свершиться тому, что «народ, привыкший дрожать при одном имени татарина, собрался наконец с духом, встал на поработителей и не только нашел в себе мужество встать, но и пошел искать татарских полчищ в открытой степи и там повалился на врагов несокрушимой стеной, похоронив их под своими многотысячными костями»[310]. Уже не только причины бедствия и «рабства» занимали русскую книжность, а пути к исправлению, также осмыслявшиеся в привычных ей библейских понятиях. В течение большей части следующего XIV в. эта деятельность будет продолжена Сергием Радонежским и митрополитом Алексием. В. О. Ключевский пишет: «Украдкой западая в массы, это влияние вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души русского человека»[311]. Эта перестройка, как и вся русская жизнь, не велась по заранее утвержденному плану. Как и формирование единого государства «вооруженной Великороссии» силами московских князей, она не была линейной и даже осознанной в плане конкретного целеполагания. Однако результаты оказались удивительными и создали основу нашей самостоятельности в последующие столетия.

Центральный документ эпохи – это «Поучения» («Слова») Серапиона Владимирского, поставление которого на кафедру столицы Русской земли состоялось на Соборе 1274 г. Основное содержание этого произведения состоит в обличении людских пороков, наставление на путь истинный, лежащий в плоскости покаяния, очищения от грехов и духовного исправления[312].


«Не было кары, которая бы нас миновала, и теперь непрестанно казнимы: не обратились мы к Господу, не раскаялись в наших грехах, не отступились от злых своих нравов, не очистились от скверны греховной, позабыли страшные кары на всю нашу землю; в ничтожестве пребывая, себя почитаем великими. Вот почему не кончается злое мучение наше: зависть умножилась, злоба нас держит в покорстве, тщеславие разум наш вознесло, к ближним ненависть вселилась в наши сердца, ненасытная жадность поработила, не дала нам оказывать милость сиротам, не дала познать природу людей – но как звери жаждут насытить плоть, так и мы жаждем и стремимся всех погубить, а горестное их имущество и кровавое к своему присоединить; звери, поев, насыщаются, мы же насытиться не можем: того добыв, другого желаем!»[313]


И неудивительно, что для постановки проблемы, решение которой может открыть путь к избавлению от унизительной ордынской зависимости, Серапион обращается к наиболее понятному и привычному способу передачи послания через прямую аналогию происходящего на Руси с судьбой ветхозаветного Израиля. Известный исследователь образа монголо-татар в русской книжности обращает внимание на то, что во втором поучении Серапиона указывается конкретный срок, прошедший с нашествия татар до появления самой проповеди:


«Сие уже к 40 лѢт приближаеть томление и мука, и дано тяжькыя на ны не престануть, глади, моровое животъ нашихъ, и в сласгь хлѢба своего изъѢсти не можемъ, и въздыхание наше и печаль сушат кости наша»[314].


Можно предположить, что такое точное указание времени, на протяжении которого Русская земля подвергается наказанию Божьему, связано не только с попыткой автора «Поучения» указать точную хронологию, но и стремлением дать происходящему свое истолкование. Владимир Рудаков указывает на явную параллель с сорокалетним сроком странствий Израиля в пустыне, что позволяет предположить намерение Серапиона поставить вопрос о причинах продолжения наказания Божьего в отношении избранного им народа по истечении «контрольного» срока немилости[315]. А поскольку владыка, очевидно, рассчитывает на то, что его страстный призыв к исправлению духовной жизни и нравов должен получить отклик, он обращается к наиболее понятной и уместной с точки зрения русского национального самосознания аналогии с судьбой Древнего Израиля. Бедствия, происходящие с Русской землей, Серапион не просто ставит в один ряд с постигшими Древний Израиль, но видит в них признаки одинакового отношения Бога к своим избранным народам – покровительства и уверенности в их способности осознать свои ошибки, как пути к политическому и нравственному восстановлению. Это последнее и позволяет Серапиону Владимирскому настойчиво требовать действительно искреннего покаяния и исправления. Труд, который необходимо проделать одновременно с собиранием физических ресурсов русских земель в руках нового общего центра, становится совершенно понятен.


«Потому вам, моляся, говорю: раскаемся все мы от сердца – и Бог оставит свой гнев, отвратимся от всех злодеяний – и пусть Господь Бог к нам вернется. Ведь знаю я и вам говорю, что за мои грези все эти несчастья творятся. Придите ж со мной на покаяние, и вместе умолил мы Бога, ибо я знаю: если покаемся мы – будем помилованы; если же не оставите вы безумья и неправды, то увидите худшее после. Богу же нашему слава»[316].


Историки согласны с тем, что под управлением митрополита Кирилла и его последователей «церковно-политическое значение Русской метрополии становилось фактором не только междукняжеских отношений, не только международных отношений Великороссии, но и политического кругозора ее правящей среды»[317]. Это действительно так, поскольку своей активной ролью в государственной и общественной жизни Церковь принимает миссию формирования нового идейного фундамента Русской земли, материальную основу которой создает в последующие десятилетия политическая деятельность московских князей. Теперь русская внутренняя и внешняя политика не просто подчинены единой цели, пусть и не артикулируемой на доктринальном уровне, но и опираются на формирующуюся национальную идеологию.

Митрополит Кирилл заканчивает свой земной путь в декабре 1281 г., оставляя Русскую церковь в намного более собранном состоянии, чем это было к моменту начала его служения. Став главой Церкви при поддержке Даниила Галицкого, он мог, как считают историки, первоначально разделять замыслы своего покровителя в том, что касается необходимости жесткого противостояния Орде. Однако, сблизившись с Александром Невским, Кирилл полностью проникся стратегическими соображениями князя, что позволило сформировать общий курс церкви и княжеской власти в отношениях с Ордой и Западом. Следующий глава Русской церкви – это митрополит Максим, греческий священник, назначенный константинопольским патриархом в 1283 г. и первоначально занявший епископскую кафедру в столице русского православия – Киеве. В политическом смысле новый митрополит продолжает установленную его предшественником традицию, и, «оказавшись на Руси, Максим немедленно отправился в Орду»[318]. Последующие годы он проводит в бесконечных поездках по приходам, стремясь вселить энергию в церковную жизнь на землях, постоянно подвергающихся ордынским набегам.

Тем временем русский Северо-Восток становится ареной ожесточенного противостояния между великим князем Дмитрием Александровичем, на стороне которого выступает московский князь Даниил, и его другим братом – Андреем Александровичем. Последний в стремлении самому занять великокняжеский стол постоянно прибегает к помощи ордынских военных отрядов и, в конечном итоге, добивается своего, приобретая формальную власть над истекающей кровью Русской землей. Свои внутренние трудности начинаются и в Орде, где последние два десятилетия XIII в. – это времена междоусобных войн сначала между потомками Джучи (Волжская орда) и Хулагу (Иран), сыновей Чингисхана, а затем и внутри Золотой Орды, где главными противниками выступают ханы Тохта и Ногай. Постепенно Орда становится постоянным фактором международной жизни Восточной Европы и Ближнего Востока – в войнах ордынцев друг с другом, Византией и Египтом участвуют и русские князья, а ордынцы, со своей стороны, приходят им на помощь в войнах с соседями на Западе.

В ходе последнего из больших внутриордынских конфликтов в 1299 г. новому разорению подвергается Киев и окружающие его земли. С этого момента прежняя столица Древней Руси окончательно утрачивает свое значение, которое больше уже никогда не сможет быть восстановлено. Митрополит Максим оставляет обреченный город и переносит свою резиденцию сначала в Брянск, а потом уже окончательно переезжает во Владимир. Важно и то, что одновременно с митрополитом на Северо-Восток русских земель устремляются новые потоки переселенцев, включая служилую аристократию, вливающихся постепенно в население Московского и Тверского княжений. Глава Церкви движется со всем активным народом туда, где предстоит возродиться нашей государственности. Историки также отмечают, что переезд митрополита также сам по себе стал фактором, способствовавшим движению населения в новый очаг русской цивилизации.

Прибыв во Владимир, Максим активно включается во внутриполитическую жизнь и даже делает в 1303–1304 гг. известную попытку примерить двух лютых врагов – московского и тверского князей Юрия Даниловича и Михаила Ярославича. Тогда же митрополит прилагает усилия для того, чтобы удержать нового московского князя Юрия Даниловича от вступления в открытую борьбу против Твери и поездки в Орду. Попытку не очень успешную, как мы могли видеть по рассмотренной в прошлой главе истории жесткого противостояния между двумя потенциальными центрами «вооруженной Великороссии» на заре XIV столетия. Отметим, что в это время общерусский митрополит еще не становится открытым союзником Москвы, а сохраняет дистанцию, склоняясь к поддержке тверского князя – легитимного Великого князя Владимирского с точки зрения традиционного права наследования и решения хана Золотой Орды. В любом случае, его деятельность была направлена на то, чтобы всеми силами не допустить новых междоусобных столкновений между набирающими силу политическими центрами Русского Северо-Востока.

Историки Руси этого сложного времени отмечают, что «в разобщенной на практически суверенные земли-государства Руси митрополит неизбежно должен был столкнуться с некоторыми трудностями в установлении власти»[319]. Именно в этом и состояла самая сложная задача митрополита Максима – уже в далеком прошлом остался политический гений Александра Невского, заставлявшего русские земли смиряться перед своей волей. Но еще далеко до того времени, когда наберет серьезную силу Москва, где правит Даниил Александрович, только присматривающийся к первым значительным территориальным приобретениям, а затем его сыновья. Тверь набирает все больше силы, пользуясь весьма неплохими отношениями Михаила Ярославича с ордынскими ханами, что позволило ему оттеснить московский дом от надежд на великое владимирское княжение. Сама по себе фигура митрополита Максима представляется нам весьма трагической в своем героизме – этнический грек, занесенный в суровые условия русской жизни решением патриарха в далеком Константинополе, от которого Русь была теперь отделена татарскими кочевьями северного Причерноморья. Оказавшись здесь, он, кроме всего прочего, не знаком с особенностями внутриполитической жизни, как это было свойственно Кириллу, но ищет возможности достойно исполнять порученное ему патриархом служение во благо единства порученной ему Русской митрополии.

Стремящийся способствовать благу Церкви и просто выжить физически, Максим покидает разоренный Киев и скитается по русской земле со своим немногочисленным окружением, подвергаясь постоянному риску быть убитым одним из разбойничьих ордынских отрядов. Историки спорят о том, насколько достаточной защитой мог быть «ярлык», полученный им от ордынского хана, в те неспокойные времена. А вокруг дорог, по которым он совершает свое путешествие в сторону северо-восточных земель-княжений, лежат кости русских людей, погибших во времена нашествия Батыя и постоянно погибающих с той поры. Но именно митрополиту Максиму будет, в результате стечения обстоятельств, принадлежать одно из самых важных решений в политической истории Русской православной церкви – формальный перенос резиденции из Киева в северный холодный Владимир. Этот поступок стал, как отмечает Ю. В. Кривошеев, «первым шагом к распаду единства Русской митрополии»[320] и, одновременно, объединению на одной географической почве нового политического центра русских земель и основного очага ее духовной жизни. Завершить этот процесс уже после смерти Максима (1305) было предназначено его преемнику – митрополиту Петру, приступившему к исполнению своих обязанностей в 1308 г.

В это время глава Церкви уже в полной мере является важным участником внутриполитических отношений между русскими землями. Его поддержкой стремятся заручиться отдельные княжения, вступившие между собой в борьбу за лидерство на руинах Древней Руси. Как и митрополит Кирилл за несколько десятилетий до этого, Петр был ставленником галицкого князя, сейчас это был уже Юрий Львович (1262–1316) – внук Даниила Романовича и, возможно, тесть московского князя Даниила Александровича[321]. Одновременно тверской князь Михаил, получавший ранее поддержку со стороны митрополита Максима, также делает попытку добиться поставления на Русь своего протеже – епископа Геронтия. Эта попытка оказывается безрезультатной в Константинополе. Но в ответ, как считают историки, Тверь инициирует против Петра обвинения в продаже церковных должностей – серьезные настолько, что потребовали от патриарха направить на Русь специальных посланников. В ходе дебатов, происходивших в рамках собранного в 1311 г. Собора в Переяславле, все обвинения против Петра были сняты. В этом, по мнению целой плеяды авторов, значительную роль сыграла поддержка нового главы русской митрополии со стороны светских лиц во главе с московскими князьями – сыновьями Даниила Александровича.

Результат обвинений был ровно противоположный по сравнению с тем, на что могли бы рассчитывать тверские или галицкие князья: новый энергичный митрополит становится фактически союзником московских князей и, одновременно, объектом неприязни со стороны их противников в Твери. Активная деятельность Петра в последующие годы направлена на сплочение Русской церкви и осуществляется под покровительством сначала Юрия Даниловича, а затем его брата Ивана Калиты. А поскольку великокняжеский престол во Владимире принадлежал тверскому князю, то находиться там митрополиту было некомфортно. И он, естественным образом, все больше времени проводил в Москве, которая, по мнению Н. М. Карамзина, еще и нравилась ему за «красивое местоположение». На протяжении последующих полутора десятилетий основной заботой митрополита является управление церковной жизнью, центр которой при Петре окончательно смещается в земли Северо-Востока. Именно туда стекается значительное количество паствы, возникают новые монастыри, иноки которых размышляют о причинах бедственного положения, постигшего русскую землю, и ведут проповедническую работу среди населения. Династические устремления московских князей и бурно развивающаяся городская община Москвы становятся источником влияния митрополитов, все более опирающихся на этот новый внутриполитический центр.

Церковь, в свою очередь, продолжает сохранять дистанцию со светской властью – при митрополите Петре мы еще не можем говорить о том, что союз с Москвой оформился как политическая реальность. Скорее эти отношения становятся сложно настроенным двигателем объединения русских земель, в котором каждый из основных участников – московский княжеский дом, городская община и Церковь – реализуют собственные задачи. Однако в совокупности сила тянется к силе и эвентуальное соединение наиболее могущественных общественных и политических институтов ложится в основу формирования «вооруженной Великороссии». Это, кроме всего прочего, создает условия для более энергичной интеграции религиозно-философских идей в общество, получающее основы стройной идеологии новой русской государственности.

В конце 1325 г. митрополит Петр скончался. Однако его уходу в мир иной предшествовало еще одно важное событие, имеющее непосредственное политическое значение. В принципе, можно предположить, что именно решение Петра быть погребенным в Москве стало самым большим достижением правления великого князя Ивана Даниловича Калиты в деле воссоединения русских земель. По крайней мере, историки спорят о том, насколько серьезными стали его непосредственные политические достижения в том, что касается присоединения к Москве новых территорий или улучшения ее экономических позиций на фоне других земель-княжений[322]. Но бесспорным является то, что строительство при нем первого Успенского собора (1326–1327) стало символическим событием, претендующим на то, что именно в Москве будет находиться новый центр Православия. Получив такой идеологический ресурс, этот новый центр русской политической жизни устанавливал преемственность от предыдущих очагов Православия в Киеве и Владимире. Не случайно историк отмечает, что «именно от древней Клязьминской столицы унаследовала Москва свое значение церковного центра»[323]. С момента окончательного упокоения митрополита Петра на московской земле она все ближе и ближе к тому, чтобы обрести статус общерусской духовной столицы.

Отметим, что, по мнению историков, князь Иван Данилович, возможно, уговорил Петра выбрать Москву местом своего погребения, понимая всю политическую значимость такого решения в долгосрочной перспективе. И хотя формального перенесения кафедры не было, но Петр выбором места своей могилы «морально воздействовал на преемников. Последующие митрополиты совсем не обязательно должны были следовать его примеру, однако случилось именно так, на что и делался расчет»[324]. Иловайский отмечает при этом, что «последнее пребывание и погребение в Москве митрополита Петра хотя в значительной степени подвинуло в его пользу вопрос о перенесении митрополии, однако окончательное решение зависело от его преемника»[325]. Однако, как подтвердили последующие события, преемники Петра уже уверенно выбирали местом своего постоянного пребывания Москву, подтверждая тем самым ее новый статус пока неформального центра объединения Русских земель.

Совпадение устремлений Церкви и Москвы подтвердилось решением следующего митрополита – направленного на Русь константинопольским патриархом грека Феогниста. Он теоретически мог избрать местом своего пребывания Владимир – для этого не было никаких формальных препятствий. Однако к моменту его прибытия на Русь политическая роль Твери уже была подорвана в результате восстания 1327 г. и последовавшего за ним разорения со стороны объединенных сил Москвы и Орды. А Иван Калита, в свою очередь, вел в Москве активное церковное строительство, что повышало престиж города в качестве места формального центра митрополии.

Последовавшее в завершающие годы его правления противоборство новгородской митрополии и Москвы уже показало, что политические возможности князя имеют большое значение для церковной жизни. В 1339 г. по инициативе Феогниста происходит канонизация митрополита Петра, что делает его погребение в Москве центром поклонения и еще больше притягивает русскую церковную жизнь к этому городу. Росли богатства Русской церкви, увеличивалось благосостояние московской городской общины и правящих ею князей: «Сыновья Даниила Александровича копили силы для будущей борьбы, в которой позиция митрополитов – преемников Максима – сыграла далеко не последнюю роль»[326].

По мере накопления внутренних сил Великороссии продолжается и духовный поиск, который находит свое выражение в эволюции религиозно-политической философии. В этой связи для нас может иметь центральное значение последовательная оценка ордынской этнообщественной системы в условиях эволюции взглядов на взаимосвязь с ней русских земель. Мы помним, что нашествие интерпретировалось как «Божья кара», а избавление от даннической зависимости («томления и муки») могло прийти только с исправлением. При этом с первой четверти XIV в. неизменно критическое отношение к природе ордынского государства соседствует с меняющимися подходами к значению его воздействия на судьбу Русской земли. Хотя доставалось от русских книжников и христианскому Западу. Исследователь вопроса формирования архетипов соседей Русской земли в летописании обращает внимание на то, как в описании бедствий, постигших венгерское войско короля Белы IV во время похода на Галич, летописец отождествляет венгров с египтянами, а их русских противников – с избранным народом Израиля[327].

Постепенно, в ходе эволюции русско-ордынских отношений и развития самосознания Великорусского этноса, происходит смыкание этих аспектов дискуссии. Возникает единая и внутренне стройная концепция, в центре которой вневременной образец русской культуры как «воплощения извечного конфессионального идеала»[328][329]. Однако уже в середине XIV столетия происходит переход от стремления понять причины того, что русские земли подверглись опустошительному нашествию и оказались в даннической зависимости, к формулировке того, что является необходимым для успешного противостояния ордынской силе и, одновременно, сохранения морального превосходства перед Западом. Олицетворением этого перехода является деятельность митрополита Алексия и святого преподобного Сергия Радонежского, на некоторых практических аспектах которой мы остановимся далее. Православие в условиях непрерывных военных противоборств с соседями на Востоке и на Западе – это «религиозное преимущество, которое обусловливает успех самой борьбы»[330].

При этом отношения Русских земель с западными соседями, несмотря на их антагонистический характер, не стали сопоставимыми основаниями для развития представлений и концепций, которые могли бы лечь в основу национальной идеологии. Другими словами, при том что в XIV–XV вв. русское государство возникло в своей новой форме как организация, сражающаяся «на три боевых фронта», только один из них, ордынский, давал нам опыт для духовно-нравственного осмысления. Последнее тем более указывает на важность отношений с Ордой, как именно экзистенциальных, и именно в этом своем качестве ставших достаточно сильным импульсом для оформления целостной внешнеполитической доктрины. Оформившаяся под решающим воздействием особых международных условий религиозно-политическая концепция оказала на внешнюю политику Русского государства не прямое, а опосредованное влияние, как духовный и интеллектуальный стержень «осознания своей независимости и своих особых интересов»[331]. Однако именно такое влияние представляется наиболее важным, проникающим в глубь русской политической цивилизации – это оно формировало «скрытое, неявное знание, которое определяется практикой и позволяет идеологам и политикам целенаправленно адаптироваться к сложной обстановке»[332].

Мы не должны, конечно, игнорировать и воздействие факторов, не имеющих отношения к русско-ордынским взаимодействиям – приобретение Московским княжеством и русскими землями в целом положения последнего оплота православного христианства после двух горестных событий – Ферраро-Флорентийской унии и падения Константинополя (1453). Эти события, по справедливому общему мнению историков, способствовали ускорению процесса появления русской нравственной политической доктрины. Но отношения с Ордой имели в ее судьбе главенствующее значение, формируя цель для немедленного применения. Тем более что фундаментальные положения и основное содержание этой доктрины возникают в русской книжности задолго до того, как Византию постигла ее трагическая судьба. В свою очередь, политическая доктрина «Москва – Третий Рим», сформулированная после возникновения единого русского государства в конце XV в., имеет уже непосредственную связь с указанными выше историческими событиями в отношениях с Византией и Западом[333]. Она станет идейной основой державы, для которой опасность с Востока уже перестанет иметь существенное значение, а Запад на все последующие столетия станет единственным значимым противником[334].

Идеология независимости

Митрополит Киевский и всея Руси Алексий Бяконт [1296–1378 (1353–1378)] стал первым представителем уже московской служилой аристократии на посту главы Русской православной церкви. Его отец, Федор Бяконт из числа «славных и нарочитых бояр Литовских, от страны Русскыя», переезжает из Чернигова в Москву и быстро становится одним из наиболее влиятельных деятелей в новом центре объединения русских земель[335]. Такое происхождение определяет характер, способы достижения целей, да и саму психологию Алексия, как одного из крупнейших деятелей Русской православной церкви: «Происходя из родовитого боярства, искони привыкшего делить с князьями труды обороны и управления страной, митрополит Алексий шел боевым политическим путем, был преемственно главным советником трех великих князей московских, руководил их Боярской думой, ездил в Орду, ублажал ханов, отмаливая их от злых замыслов против Руси, воинствовал с недругами Москвы всеми средствами своего сана, карал церковным отлучением русских князей, непослушных московскому государю, поддерживая его первенство, с неослабной энергией отстаивая значение Москвы как единственного церковного средоточия»[336]. Самый значительный на протяжении всей истории формирования единого государства митрополит – политик в полном смысле этого слова, действующий на основе четкого выбора сильной государственности с центром в Москве.

В его служении получает практическое воплощение как внутриполитическая, так и международная стратегия Русской земли накануне решающих событий по ее объединению в качестве «вооруженной Великороссии»: митрополит Алексий был свидетелем первых побед русского оружия над ордынцами в сражении на Воже (1378) и скончался незадолго до битвы на Куликовом поле. Историки отмечают, что «правление митрополита Алексия пришлось на очень сложный и одновременно очень важный период истории нашего Отечества. Именно тогда окончательно определился центр, вокруг которого объединяются некогда разрозненные русские земли»[337]. Это, как мы помним, произошло почти незамеченным, что вообще характерно для наших наиболее значительных политических достижений. Вроде бы при Иване Калите московская земля-княжение особенно и не выросло в территориальном отношении. А дела его преемников – Симеона Гордого и Ивана Ивановича Красного – оказались в тени победителя Орды на Куликовом поле Дмитрия Донского. Однако здесь мы сталкиваемся с логикой исторического процесса, в рамках которой «одно сражение может решить судьбу империи, но только в том случае, если цепь предшествующих событий сделала это возможным в результате одного сражения»[338]. Так и объединение русских сил при Дмитрии Донском оказалось результатом целой серии предшествующих и на первый взгляд малозначительных событий и достижений в деятельности его отца, дяди и деда.

Абсолютно такой же процесс мы наблюдаем в развитии идейных основ объединения русских земель: религиозный подъем в государственной и общественной жизни Руси был нужен и для борьбы с Золотой Ордой, и для устранения постоянной опасности дезинтеграции страны. При митрополите Алексии идеологические искания и устройство церковной жизни сохраняют свое значение. Однако на первый план выходит практическая деятельность. И вместе с ней совершенно новым становится звучание русской религиозно-политической риторики. Рассуждая о взаимосвязи борьбы московского дома за лидерство в решении внешнеполитических задач Руси и работе Церкви, А. Е. Пресняков пишет: «Алексий, глава Русской церкви, вдохнул в эту политику определенное идейное содержание – церковно-религиозное и, тем самым, национальное»[339]. Впервые, таким образом, появляется единство целей и обусловленного ими содержания духовной и светской жизни русского общества. Заметим, что никаких похожих процессов мы не наблюдаем в Западной Европе, где существовала большая дистанция между католической церковью, светской властью и обществом. При этом на Руси не возникает и формального единства двух источников высшего авторитета, как это свойственно условному «исламскому идеалу» объединения в одном лице султана и халифа.

Важнейшим проявлением этого идейного содержания является отчетливый переход русской религиозно-политической философии от стратегии осознания к стратегии активного исправления и действия. Прочно вошли в массовый обиход – известные, впрочем, еще и тогда, когда монголо-татары не были мусульманами – молитвы «о низложении агарян и о спасении от пленения поганых»[340], об охранении от «безбожных и чужеверных нахождений». Основной темой интеллектуальной жизни Церкви, таким образом, становится освобождение Русской земли от даннической зависимости. И не случайно, что во внешнеполитической жизни также происходит смена парадигмы сопротивления Орде на наступательную стратегию, которая проявляется в военных походах против отдельных частей или полководцев ордынского государства и, в конечном итоге, приводит к его разгрому и покорению уже в XVI в. Сергий Радонежский, деятельности которого мы обязаны существенной частью духовного возрождения в XIV столетии, благословляет Дмитрия Донского на битву словами: «Подобает тебе, господин, заботиться о врученном тебе от Бога христоименитом стаде. Иди против безбожных и, с Божьей помощью, победишь и с великой славой возвратишься в свое отечество»[341].

Усиление религиозного мотива в произведениях русской литературы хорошо иллюстрируется тем, что историк определяет как «патриотические формулы»[342] – определения цели военно-политической деятельности русских правителей. В произведениях литературы второй половины XIV–XV в. «самой популярной из них оказывается формула „за веру христианскую (вар.: православную, Христову)“ – 17 случаев („Задонщина“ – 893 г., рассказ о Куликовской битве: т. н. Краткая и Пространная летописные повести о Куликовской битве – по 1, „Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича“ – 3, „Послание на Угру“ Вассиана Рыло – 3; при учете произведений со спорной датировкой – 19). На втором месте древняя формула „за Русскую землю“ – 12 раз („Задонщина“ – 8, рассказ о Куликовской битве 1, Краткая и Пространная повести о Куликовской битве – по 1, „Послание на Угру“ – 1), 8 раз встречается формула „за христиан“ (вар.: „за христианство“)»[343].

Мы уже говорили, что митрополит Алексий – это активный участник русской внутриполитической жизни и внешней политики. Но его деятельность, в отличие от предшественников, впервые принимает черты целостной стратегии: «Отношения к византийскому патриархату, к литовской великокняжеской власти, к местным политическим силам Великороссии сливаются у Алексия в одну цельную систему, в которой элементы московского политического строительства неотделимы от задач и интересов митрополичьей власти»[344]. Таким образом, внутриполитическая жизнь Руси и ее международные отношения для нового митрополита, как это всегда было и для князей московского дома, вопросы взаимосвязанные. Точно так же, как несколько поколений потомков Даниила Александровича боролись за концентрацию в своих руках внешних связей земель Северо-Восточной Руси, Алексий консолидировал Церковь рядом с новым растущим государством. В этом смысле «византийская школа (единства церковной и светской власти, – Т.Б.) усвоена митрополитом Алексием и использована им»[345], хотя русская государственность была несопоставимо более динамичной. В отличие от Византии, боровшейся на протяжении большей части своей истории за удержание внутреннего и внешнего «периметров» под давлением враждебных соседей, «вооруженная Великороссия» была нацелена на экспансию своего влияния там, где это становилось возможным. Поэтому иной была и политическая роль Церкви, выразившаяся в полученном перед Куликовской битвой Дмитрием Донским напутствии: «Не бойся: во всем поможет тебе Бог»[346]. Больше нет и мысли о наказании Божьем для Русской земли – она прошла свой путь исправления.

Русская церковь при этом энергичном митрополите расширяла свои пределы влияния: создаются новые монастыри, активизируется миссионерская деятельность к северо-востоку от Волги и в сторону Пермских земель, митрополит жестко противостоит попыткам Великих Литовских князей формально обособить Киевскую епархию. Во внутренней церковной политике Алексий был настолько радикален, что даже «наказывал епископов, смевших выступать против Московских интересов»[347]. Это, весьма возможно, стало причиной того отката в отношениях московского княжеского дома и православной церкви, который произошел после смерти Алексия. Так, в 1379 г. константинопольский патриарх отказался утверждать на должности митрополита ставленника Дмитрия Донского Михаила (Митяя) и поставил на Русь Киприана, немедленно оказавшегося в конфликтных отношениях с Дмитрием Ивановичем Донским. В итоге новый митрополит вступил в свои права окончательно только с 1390 г., а в 1395 г. выступает уже сподвижником нового московского князя Василия Дмитриевича в условиях вероятного нашествия Тамерлана. Однако общий итог просветительской и политической деятельности митрополита Алексия является, конечно, положительным для укрепления русской государственности и формирования ее новой идейной основы. И здесь, несмотря на множество внутриполитических последствий, центральное место занимает именно вопрос, связанный с внешними связями Руси и ее отношениями с наиболее могущественными противниками того времени.

В результате деятельности митрополита Алексия борьба с даннической зависимостью от Орды становится, по определению Дмитрия Сергеевича Лихачева, «не только национальной, но и религиозной задачей. В месте сбора русских войск в Коломне на пути их против Мамая предварительно воздвигается самый крупный из всех русских храмов того времени – Успенский (заложен в 1379 г. – Т.Б.). Тем самым походу русских войск придавался религиозный характер»[348]. Существенно меняется способ интерпретации событий русскими летописями и литературой. В рамках всей религиозно-философской традиции в текстах сохраняется мотив «воли Божьей» и «наказания» вражескими нашествиями. При этом победа, которой добились русские на Куликовом поле, уже совершенно уверенно интерпретируется Церковью как проявление Божественного покровительства: это касается и общего исхода сражения, и его конкретных эпизодов. А разорение Москвы Тохтамышем в 1382 г. сопровождается в русских летописях и литературных произведениях указанием на то, что это происходит «по гневу Божию за умножение грехов наших».

Таким образом, идеология формирующейся русской государственности разрабатывается Церковью как инструмент поощрения деятельности светских правителей по освобождению Руси от иноземной даннической зависимости и укрепления государственности в целом, с одной стороны, и постоянного напоминания о необходимости следовать поведению, не вызывающему «гнева Божьего». Так, автор повести «О Едигее, князе Ордынском, который разорял Московскую землю» (1408) указывает:


«Когда же Заступница-Воевода наша избавляет нас, тогда мы обещаем отказаться от многих дурных греховных обычаев, а потом, забывшись, вновь от правды отходим, оказываемся под властью наших прегрешений. За это и наказывает нас Господь Бог, жезлом посекая наши беззакония, – по словам пророка. Неверные же агаряне всегда по-волчьи подстерегают нас, коварно мирясь с нами»[349].


Орда уже не кара, противиться которой невозможно, нужно только принять наказание и исправиться, а постоянное напоминание о необходимости придерживаться поведения, благодаря которому Русская земля остается под божественным покровительством.

Не прекращает религиозно-политическая философия и движения к созданию единого образа обязанностей государства и Государя перед Русской землей. Так, непрямое осуждение их авторами действий Дмитрия Донского, покинувшего столицу перед угрозой со стороны Орды, связывается с неисполнением им долга «пастыря» по защите Русской земли от «поганых» – намного более критическая оценка, чем та, что давалась русским князьям в эпоху Батыева нашествия. При этом ордынцы захватывают и разоряют Москву уже не по воле Божьей, а собственным коварством и обманом доверчивых жителей города:


«Люди городские, поверив словам их, согласились и тем дали себя обмануть, ибо ослепило их зло татарское и помрачило разум их коварство бесерменское; позабыли и не вспомнили сказавшего: „Не всякому духу веруйте“»[350].


Постепенно формируются основы национальной идеологии, основные части которой – это покровительство Русской земле со стороны Бога и обязанности государства (государя) исполнять свою роль «пастыря». Таким образом, религиозно-философская концепция Русского государства дополняет политическую в том, что указывает на первостепенность необходимости решения внешнеполитической задачи, т. е. не защиты подданных друг от друга (как в европейской традиции, изложенной в наиболее системном виде Томасом Гоббсом), а всего русского народа («земли») от иноземных агрессоров.

Как мы уже видели, княжение Василия I Дмитриевича (1371–1425) стало наиболее драматичным этапом развития Великого княжества Московского. Временно возросшее, с одной стороны, давление со стороны Орды при хане Тохтамыше (1380–1395) и темнике Едигее (1352–1419) и, с другой стороны, грандиозные амбиции Витовта (1350–1430) оказались в совокупности за 100 лет с момента ее зарождения наибольшей угрозой для существования формирующейся новой русской государственности. Это «стратегическое плато» удалось успешно преодолеть благодаря искусной и терпеливой политике самого Великого князя, а также стечению обстоятельств, интерпретация которых не могла не оставить глубокий след в русском национальном сознании. Именно тогда происходит событие, одинаково связанное с внешнеполитическими условиями развития русской государственности и внутренним духовным осмыслением ее природы.

Поэтому такой значительный интерес, в контексте переломного этапа формирования «вооруженной Великороссии» вокруг московского центра, представляет вопрос о походе в Русские земли эмира Тимура в 1395 г.[351]. И особенно о причинах его возвращения в родные пределы, отказа от движения дальше в сторону Москвы после разорения приграничных территорий Великого Рязанского княжества и взятия города Елец в середине августа того же года. Основными источниками сведений об этих событиях являются «Повесть о Темир-Аксаке» (1395), в разных списках вошедшая в русские летописи, и хроника «Зафар-наме» Шараф ад-Дина Йезди (1425), опиравшаяся на хронику «Зафар-наме» Низам ад-Дина Шами (1404)[352]. Все они примерно одинаково описывают события, но отличаются по истолкованию причин происходившего «на земле». Но в действительности значение столкновения с эмиром Тимуром для русского политического сознания несопоставимо с военными масштабами событий, произошедших летом 1395 г.

Поэтому для нас не имеет колоссального значения, какие причины повернуть коней в сторону дома были у самого Тамерлана. Этому вопросу посвящен целый ряд прекрасных исследовательских работ российских и узбекских историков[353]. Упоминается он и в зарубежной историографии. Вкратце можно сказать, что в рамках доступной историографии есть несколько версий. Во-первых, результаты разведки убедили восточного полководца в том, что богатой добычи он в этих землях не найдет. Отметим при этом, что в известном героическом описании похода Тимура в русские земли персидскими авторами тем не менее упоминается богатая добыча, якобы взятая там его воинами. Во-вторых, историки указывают на вероятность восстаний в тылу, либо вообще беспокойство Тимура по поводу его растянутых коммуникаций[354].

Обратим внимание на то, что, в отличие от Батыя за 150 лет до него, эмир Тимур был представителем городской цивилизации, а не диким кочевым монголом XIII в. Для него, соответственно, вопросы стратегии и всего, что к ней прилагается, имели большее значение. Несмотря на схожие по структуре организации армии, логистика кочевой орды XIII в. и армии централизованного среднеазиатского государства, опирающегося на оазисы Туркестана, в конце XIV в. качественно отличаются. Это же определяет целеполагания военной операции в рамках конкретного замысла полководца. Можно предположить, что Тимур, в отличие от Батыя, иначе определял цели и задачи военных действий. Есть и версия, которую приходилось слышать от узбекских коллег: она состоит в том, что Тимур проявил умеренность, поскольку воевал с Тохтамышем, а к Русской земле у него претензий не было.

Либо, согласно своему этическому кодексу, считал Русскую землю под началом улуса Джучи, на который он также не претендовал. Патриотическая версия жителей приграничного края гласит, что после взятия Ельца великий полководец Востока «убедился, что, если и в дальнейшем его войска будут встречать подобное сопротивление, то рассчитывать на благополучный поход нельзя»[355]. В любом случае, для истории международных отношений имеет большое значение отсутствие каких-либо форм дипломатической коммуникации между Тимуром и Великим княжеством Московским, т. е. потенциальные противники не имели возможности приблизительно оценить силы и решимость друг друга. Другими словами, оба потенциальных противника действовали практически в идеальном «тумане войны» и при отсутствии знаний о намерениях друг друга. Напомним, что нашествие Батыя на русские земли в середине XIII в. сопровождалось крайне интенсивной коммуникацией, обменом посольствами и разведывательной деятельностью.

Но, повторимся, в контексте этой книги нам, собственно говоря, не так уж и интересно то, почему Тимур не причинил Руси вреда, а, наоборот, сокрушил ее главного противника Тохтамыша. Для понимания русской политической культуры и процесса формирования национального самосознания намного важнее были именно московские обстоятельства всего эпизода с появлением эмира Тимура в русских пределах. Они достаточно красочно и подробно изложены в упомянутой «Повести о Темир-Аксаке»[356]. Узнав о приближении армии Тимура, хотя о каких-либо дипломатических контактах историкам не известно, великий князь Василий Дмитриевич не колебался и поступил мужественно – выступил с войском к Коломне на Оке, где русские князья традиционно собирали полки для сражений со степными нашествиями. Автор «Повести о Темир-Аксаке» пишет:


«Князь великий Василий Дмитриевич собрал воинов своих многочисленных и пошел из Москвы в Коломну, желая встретиться с ним; приступив с войском, встал на берегу у Оки-реки, Темир-Аксак же стоял на одном месте пятнадцать дней, помышляя, окаянный, идти на всю Русскую землю, чтобы, подобно новому Батыю, разорить христиан».[357]


В свою очередь митрополит Киевский и всея Руси Киприан


«послал в старый и славный город Владимир за иконой пречистой владычицы нашей Богородицы служителей большой соборной церкви святой Богородицы, что во Владимире»[358].


Таким образом, русский автор отмечает массовое единение народа, которое было не свойственно временам нашествия Батыя на Русь. Заступничество Богородицы появляется в итоге не просто так, а на фоне изменившегося поведения самих русских. На фоне уже сложившейся решимости Великого князя и народа.


«В тот самый день, как принесли икону пречистой Богородицы из Владимира в Москву, – в тот же день Темир-Аксак-царь испугался, и устрашился, и ужаснулся, и в смятение впал, и нашел на него страх и трепет, вторгся страх в его сердце и ужас в душу его, вошел трепет в кости его, и тотчас он отказался и убоялся воевать Русскую землю, и охватило его желание побыстрее отправиться в обратный путь, и скорей устремился в Орду, Руси тылы показав, и повернул с соплеменниками своими восвояси; возвратилися без успеха, впали в смятение и заколебались, как будто кто-то их гнал»[359].


Русская религиозно-политическая идеология выступает теперь носителем идеи о Божественном заступничестве – принципиально новым способом интерпретации важнейших событий, который подтверждают, однако, реальные факты – враг уходит, не решившись вступить в бой с готовым к битве Василием Дмитриевичем. С точки зрения развития русского самоотождествления, Божественное заступничество делает победу еще более значимой, поскольку выступает доказательством особых отношений Русской земли с Богом. Это представляется особенно важным с точки зрения уже известной нам длительной истории осмысления внешнеполитических событий в русской книжности на основе применения смыслов и интерпретаций с опорой на Ветхий Завет и прямой аналогии Русской земли с древним Израилем. Дело здесь не только в моральном подъеме русского общества после сражения на Куликовом поле, но и в принципе завершения периода испытаний и Божьего гнева в отношении «избранного» им народа и начале времени божественного покровительства. Летописное сказание теперь гласит:


«Не наши воеводы прогнали Темир-Аксака, не наши войска устрашили его, но силой незримой напал на него страх и трепет, страхом Божьим он устрашился, гневом Божьим изгнан был, и без добычи ушел прочь из Русской земли, отступив туда, откуда пришел, земли Русской едва коснувшись»[360].


Такое объяснение отказа Тимура от похода вглубь Русских земель становится основной версией событий с точки зрения восприятия русским обществом. Для него исправление Руси от грехов, ставших за 150 лет до этого причиной Батыева нашествия, стало основанием того, что теперь само провидение охраняет территорию Русской земли и ее государство от иноземных захватчиков. Крупнейший советский историк Лев Владимирович Черепнин обращает внимание на то, как интерпретируются события 1395 г. русской литературой: «Печальный опыт Тимура – это, как думает автор повести, предзнаменование для тех золотоордынских правителей, которые еще считают себя властителями над Русью. С ними произойдет то же, что и с Тимуром»[361]. С точки зрения Церкви, единение русского народа вокруг нового центра государственности, как и его «исправление», стали залогом Божественного покровительства и защиты. Все последующие испытания, которые ему еще предстоят в течение бурных внешнеполитических событий XV в., становящееся на ноги единое Русское государство проходит вооруженным новой идейной основой своего противоборства с иноземными противниками. Но миновало еще несколько десятилетий до того, как в 1480 г. плоды осмысления русской религиозно-политической философией нашего драматического положения, начиная с середины XIII столетия, были оформлены в рамках единой идеологической доктрины.

После разгрома Тохтамыша Тимуром в 1395 г. нашествие в 1408 г. орды темника Едигея стало последним значительным и сравнительно успешным походом ордынцев на Русь. После этого ее могущественный степной противник уже не смог восстановить свои силы и быстро клонился к упадку, постепенно распадаясь на самостоятельные ханства. Литовское государство, великокняжеская власть которого была на протяжении нескольких десятилетий угрозой для «вооруженной Великороссии» с точки зрения лояльности других русских земель, также постепенно начинает терять свои позиции. Уже известные нам события – поражение от Орды на р. Ворскле в 1399 г., в результате которого князь Витовт оказался вынужден двигаться к более тесному союзу со своим двоюродным братом польским королем Владиславом Ягайло, и безуспешные попытки Литвы взять под свою опеку Тверское и Рязанское великие княжества в первой четверти XV в. – стали завершающими в короткой эпохе литовского могущества.

Консолидация силовых возможностей в руках Великих Московских князей приобрела законченный характер в результате междоусобной войны второй четверти XV в., когда система земель окончательно уступает место единому государству. Одновременно происходят два поворотных события в истории православия: Ферраро-Флорентийский собор 1438–1452 гг. и падение под «агарян секирами и топорами»[362] Константинополя в 1453 г. В 1441 г. Великий Московский князь Василий Васильевич отдает приказ об аресте митрополита Исидора, вернувшегося на Русь в сане кардинала и легата Римского престола. В декабре 1448 г. уже Собор русских епископов избирает митрополита Киевского и всея Руси без согласования с константинопольским патриархом, а в 1459 г. утверждает порядок, при котором митрополит избирается Собором и утверждается Великим Московским князем. Полная автокефалия Русской церкви становится реальностью, а вместе с ней – разделение православия между Московским и Литовским княжествами. В середине XV в. внутренние (объединение Великороссии под заменами Москвы) и внешние (падение Византии) обстоятельства формируют исторический момент перехода русской государственности в новое состояние. И ему нужно масштабное обновление своей идейной основы.

С автокефалией Церковь начинает принимать уже формальное участие в строительстве единой державы: «Избранный в 1448 г. на митрополичий престол Собором русских епископов Иона немало способствовал повышению престижа великокняжеской власти. В его многочисленных посланиях подчеркивалось благочестие Василия II, величие и независимость его державы»[363]. Целостная государственная идеология становится продолжением уже существовавшей традиции отождествления Русской земли с Древним Израилем и богоизбранности ее народа. Но она приобретает в условиях Московского государства более серьезный философский фундамент. В течение XV в. активно переводятся на русский язык основные произведения христианской философской литературы, начинается расцвет летописания, большинство произведений которого доходит до настоящего времени. Массовый культурный обмен в условиях заката Византии позволяет насытить интеллектуальную жизнь Великороссии, а укрепление княжеской власти – сделать ее востребованной. При этом на раннем этапе русского абсолютизма его характеризует большое разнообразие точек зрения и философских подходов к развитию политической и правовой теории. Воспринимается и развивается культурное наследие Киевской Руси, получившее в условиях борьбы за выживание в XIII–XIV вв. новые интерпретации. Этому также способствует такая, отмечаемая В. А. Томсиновым, особенность русского политико-правового сознания, как необходимость укорененности в прошлом государства, его действий и идеологии[364]. Религиозно-политическая философия становится основным носителем этой укорененности, поскольку интерпретирует основные события политической жизни в рамках единой системы понятий и аналогий.

Получает новое развитие идея о Божественном покровительстве, которая постоянно присутствует на протяжении нескольких столетий: четко сформулированная митрополитом Геронтием и архиепископом Вассианом в момент решительного столкновения с Ордой и систематизированная в «Повести о стоянии на Угре», она определяет цель и содержание российской политики уже после освобождения от опасных соседей на Востоке. Отношения Русского государства с противниками становятся борьбой за веру, которую оно ведет, опираясь на солидную основу собственной исключительности, «нового Израиля». Именно с этой концепцией во главе своей внешней политики Россия вступила в новый этап взаимодействия с Западом, а значит – полномасштабного участия в европейской международной системе того времени.

Глава пятая. Осознание своей независимости

На исходе XV в. единое Русское государство вступило на арену большой международной политики, уже пройдя длительный путь становления в качестве суверенной державы, самостоятельно добившейся своего положения. Данный путь не был связан с политическим развитием Западной Европы или Азии, и это предопределило для нас то, что наука о международных отношениях называет легитимностью, – уверенность государства в праве определять свою внешнюю и внутреннюю политику на основе собственных представлений о справедливости. Русское единое государство возникает полностью самостоятельно, в связи с присущими его положению внешними условиями, но без зависимости от воли своих соседей, серьезного влияния или одобрения с их стороны. Другими словами, его легитимность имеет исключительно внутреннее происхождение и остается таковой по наши дни.

Один из самых важных вопросов международной политики состоит в том, почему именно Россия оказалась единственной страной-цивилизацией, способной на протяжении столетий отстаивать собственную независимость и уникальную нишу в мировых делах в непрерывном противостоянии с превосходящими силами Запада, установившего в той или иной мере контроль над остальным человечеством? Представляется, что ответ на этот вопрос нужно искать в особенностях русской политической культуры и идентичности, дающих моральную стойкость в период кризисов, помогающих понять пределы возможного, создающих формы и символы, в которых выражается наше поведение в отношениях с другими народами. Этот комплекс верований, практик и ожиданий возник в уникальных исторических и географических обстоятельствах и является, как показал опыт, намного более прочным, чем можно было бы подумать, глядя на наши бесконечные идеологические метания. Все они – только рябь на поверхности, под которой скрывается фундамент, намного более прочный, чем мы сами иногда можем об этом догадываться.

Причина этой прочности – в масштабе и значении тех исторических переживаний и опыта, которые сопровождали создание прототипа русской государственности с середины XIII в. и до формального образования единой державы на исходе XV столетия. И не имеет в действительности колоссального значения, что в зените правления Ивана III кто-то в Европе пришел в изумление из-за того, что на их восточных границах появилась огромная империя. Намного важнее, что именно тогда вступил в свою завершающую стадию чрезвычайно длительный процесс становления России «в осознании своей независимости и своих особых интересов»[365]. И значимым для развития всей международной политики в будущем было не содержание первых дипломатических контактов России с Западом или Османской империей, а то, как уже пройденный до этого путь влиял на ее ведение дел в отношениях с новыми соседями. Русская внешняя политика как культурное явление стала в своей основе полностью самостоятельным и оригинальным продуктом уникальной истории, географических обстоятельств и религиозно-философских исканий в развитии нашей государственности с середины XIII по конец XV столетий.

Выдающийся советский историк Константин Васильевич Базилевич пишет: «Среди покоренных монголо-татарами или турками европейских народов только русский народ сумел собственными силами, без какой-либо посторонней помощи освободить себя от порабощения чужеземцами, привести своего главного врага – Золотую Орду – к гибели и в исключительно короткий для истории срок сложиться в сильнейшую державу»[366]. Природа международного положения русских земель в первоначальные 250 лет формирования единого государства с центром в Москве определялась тем, что в борьбе за выживание «вооруженная Великороссия» могла положиться только на себя. Это было одновременно и выбором, и необходимостью. В силу географических особенностей своего положения русские земли не были частью более широкого международного сообщества – они сами образовывали такое сообщество, объединенное православием, но на протяжении нескольких столетий разделенное внутри себя по территориальному признаку.

На протяжении XIII–XV вв. отдельные части Русской земли имели множество возможностей «убедиться» в том, что их обособленное плавание в море международной политики приведет к поглощению иноземными соседями, как это произошло с землями-княжениями русского Юго-Запада в середине XIV в. или Смоленском в 1404 г. Объединение русских земель, ставшее необходимым для их существования, привело к образованию самостоятельной по отношению к Востоку и Западу цивилизационной общности в рамках одного государства и политической системы. Под воздействием различных известных нам уже обстоятельств институциональным воплощением этой системы стало единое государство с центром в Москве, княжеская династия и городская община которой проявили наибольшую способность воспользоваться преимуществами своего положения и отвечать на возникающие вызовы и угрозы. Объединительный потенциал Москвы сделал ее наиболее сильным проводником общерусских внешнеполитических интересов и определил способы их достижения.

Необходимость полагаться только на себя на протяжении первых 250 лет национальной истории сформировала устойчивую привычку к принятию решений, не ограниченных практически никакими внешними нормами, правилами или представлениями, но учитывающих объективные реалии географии и собственных возможностей. То, что в околонаучной публицистике часто определяют как «одиночество», является в действительности самостоятельностью, выстраданной свободой от стереотипов поведения, навязываемых участием в более широком сообществе. Доказательство преимуществ такого положения – судьба российских мусульман, ставших одной из опор российской государственности, а не истребленных или изгнанных, как это произошло с их единоверцами на Балканах или Пиренейском полуострове. Постигшие их физический террор, насильственное крещение или изгнание в конце XV или начале XX в. представляют собой прямое следствие того, что испанские королевства или балканские христиане действовали не только по своей воле, но и в рамках требований европейской политической цивилизации.

В силу того, что решения в России всегда принимались самостоятельно, у нас не было и не может возникнуть «какой-то канонизированной матрицы развития русской внешнеполитической деятельности. Всякая абсолютизация норм и правил закрыла бы возможность адекватного понимания ситуации и, следовательно, ее регулирования»[367] в соответствии с национальными интересами, главным из которых является сохранение и укрепление российского государства – защитника «земли» и ее многонационального народа. Все остальное в русской внешнеполитической культуре – решительность в критические минуты и готовность к компромиссам, настойчивость и умеренность в применении силы, даже принимаемая многими за высокомерие, упорство в отстаивании своего уникального взгляда на вещи – это производные от выработанной в первые столетия «вооруженной Великороссии» привычки полагаться только на свои силы, потому что именно она сформировала уникальность нашей политической цивилизации.

Государи на своей земле

Одной из официальных дат начала формальных дипломатических отношений между Русским государством и Священной Римской империей считается появление в Москве в первых месяцах 1489 г. посольства императора Фридриха III, во главе которого стоял германский рыцарь Николай Поппель (1435–1490). Руководствуясь принятыми в европейской политической цивилизации правилами игры, правитель самого крупного христианского государства приглашал великого князя Ивана III Васильевича к союзу и предлагал ему заключить брак его дочери с племянником императора, а также приобщить Московское великое княжество к составу Священной Римской империи через пожалование великому князю королевского титула. Москвичи, как пишет историк, дали неожиданный и гордый ответ: «Мы, Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога как наши прародители, так и мы: просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал так и быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде мы не хотели ни от кого, так и теперь не хотим»[368]. К сказанному было добавлено уже ответным русским посольством, что большой нужды в военном союзе против Польши нет, поскольку Великий московский князь собирается самостоятельно «отвоевать свою отчину – Великое княжество Киевское, которым владеют Казимир, король Польский, и его дети, а это часть нашего Государства, русских земель»[369].

Таким образом, в Москве четко формулировали два основных тезиса своей внешнеполитической программы. Во-первых, Русское государство не нуждается в каком-либо внешнем согласии с самим фактом своего суверенного и державного существования. Другими словами, внешнее признание легитимности ему совершенно не требуется, поскольку та основана на намного более солидном фундаменте. Во-вторых, отдельные вопросы, представляющиеся в Западной Европе международными, являются, в реальности, внутренними, с точки зрения того, как их оценивает сама Россия. Очевидно, что эти основные положения нашей внешнеполитической доктрины противоречили важнейшим правилам и нормам, регулировавшим отношения в рамках европейской политической цивилизации, – необходимости формального признания другими как основы легитимности, а высшей инстанцией здесь выступала тогда Священная Римская империя, а также все более четкому разделению межгосударственных и внутриполитических вопросов.

Русское государство, наоборот, считало судьбу земель Киевской Руси проблемой, имеющей в силу династических причин сугубо внутренний характер. И, по сути, рассматривало ее как продолжение той «боевой работы» по объединению русских земель, которую предки Великого князя Ивана III вели на протяжении 200 лет. Не случайно, отметим, уже в период начатой Москвой пограничной войны против Великого княжества Литовского в 1487–1494 гг., по заявлениям московских дипломатов, «войны не было: происходило только возвращение под старую власть московского великого князя тех его служебных князей, которые либо временно отпали от него в смутные годы при Василии Васильевиче, либо и прежде служили „на обе стороны“»[370]. Плавное перетекание вопросов внутренней и внешней политики (традиция, сформировавшаяся за предшествовавшие столетия русской истории) позволяло наилучшим образом применить столь любимую нами концепцию неопределенности и протяженности политических процессов, когда окончательный результат остается неназванным, а достижения никогда не имеют законченного характера.

Выстраивая диалог с имперским двором, в Москве, видимо, хорошо понимали прагматически, что такой высокомерный ответ не чреват серьезными неприятностями, и если император ищет союза ради борьбы с поляками, уж точно у него нет сил угрожать. И гораздо более важным, с точки зрения развития русского государства, было не внешнее, а внутреннее признание, основанное на творческом развитии легенды о том, что царский титул получен русским государем непосредственно от византийского императора еще при Владимире Мономахе[371]. Поэтому заявить об этом публично и в международном контексте является намного более полезным, чем любые привилегии, которые можно было бы получить от императора. Тем более хорошей прививкой от того, чтобы рассчитывать на привычную в Древней Руси и Средневековой Европе практику династических браков, оказался сложный опыт женитьбы Великого князя Московского Василия Дмитриевича на дочке литовского правителя Витовта[372].

Также в Москве, по всей видимости, понимали, что даже более выгодный и «равноценный» династический брак – это не гарантия того, что Священная Римская империя поможет решить какие-либо из действительно важных задач русской внешней политики. Скорее наоборот, постарается этим воспользоваться, чтобы выгоднее «разменять» русские интересы в отношениях с католической Польшей. А то, насколько королевская корона может стать подспорьем в борьбе с внешними противниками Русской земли, здесь увидели еще раньше на примере провала попытки Даниила Романовича Галицкого в 1240-1250-е гг. укрепить таким способом военный союз с Западом против Орды. Не говоря уже о судьбе Византийской империи, пошедшей за полтора десятилетия до своей гибели (1453) на унию с католическим Западом. Таким образом, вероятное родство с главой Империи могло иметь смысл только с точки зрения престижа – для Москвы было все-таки небезразлично установление равноправных отношений с самым могущественным правителем Запада. Однако именно равноправных, на что сам Запад пойти был никогда не готов. А любая другая форма отношений Москву к тому времени совершенно не устраивала.

Мы видим, что проблема целей сторон возникает в отношениях России и Западной Европы с самого начала: для Русской земли, способной обеспечить свое выживание самостоятельно и не нуждающейся во внешней легитимации, значение имели соображения общеполитического престижа, а именно этого ее новые соседи на Западе дать Москве не могли. Признание равного статуса Русского государства не могло рассматриваться Империей как возможный вариант отношений, поскольку это разрушило бы ее собственную «вертикаль» международной политики, где Империя находилась в центре. Поэтому максимум, на что там были готовы пойти, – это наделение московского правителя таким же статусом, каким обладали восточноевропейские и германские короли, находящиеся в сфере влияния Священной Римской империи.

При этом в военно-политическом плане отношения со Священной Римской империей – политическим центром западного мира – не имели для России значения даже приблизительно близкого по масштабам тому, что касалось ее дел на востоке и юге. Силовая политика России развивалась в другом географическом направлении, и Западная Европа в конце XV в. действительно мало что могла предложить России. В этом смысле даже если бы отношения России и ведущих держав Западной Европы на решающем повороте нашей истории и не определялись церковными разногласиями, они не могли быть союзническими просто в силу удаленности театров, на которых державы решали свои внешнеполитические задачи. Нараставшее с третьей четверти века присутствие в России европейских специалистов, среди которых больше всего было греков и итальянцев, никак не было связано с качеством межгосударственных отношений. Другими словами, поведение Москвы в отношении самой крупной и авторитетной тогда европейской державы было продиктовано свойственным нам прагматическим отношением к внешнеполитическим союзам, учетом исторического опыта и геополитических обстоятельств.

Отметим, что десятью годами позже, в 1497 г., московский боярин Михаил Плещеев, в соответствии с инструкциями, полученными от своего государя «поклон правити стоя и на колени не садиться», отказался исполнить церемониал, принятый для иностранных послов при дворе Османской империи могущественного султана Баязида II (1481–1512) – сына и преемника завоевателя Константинополя Мехмеда II (1432–1481). Гордое поведение посланца Великого московского князя удивило султана, но не стало препятствием для конструктивного завершения дипломатической миссии, по итогам которой русские купцы получили дополнительные права торговли в Крыму, все больше попадавшем под влияние Османской империи. Впоследствии Михаил Плещеев окажется тем, кто принесет в 1500 г. Великому князю Ивану III весть о решительной победе русского войска над польско-литовской армией на реке Ведроши.