Владимир Березин

СНТ

© В. С. Березин, 2024

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

(снт)

Да не на мнозе удаляйся общения Твоего, от мысленнаго волка звероуловлен буду. Иоанн Златоуст
В прежние времена посёлок мелел ещё ранней осенью, когда его покидали дети. Детям нужно было ходить в школу, и, естественно, в конце августа они исчезали вместе с родителями. В посёлке оставались только пенсионеры, которые с утра до вечера что-то подвязывали, обрезали и укрывали на зиму. Если на участке не копошился почти неотличимый от почвы и судьбы человек, то, значит, жди беды. Старый хозяин либо затяжелел и готовится к смерти в городе, либо она уже совершилась, но правление посёлка ещё не зафиксировало её в своих огромных амбарных книгах.

А вот рядом были настоящие дачи – те, что давала исчезнувшая власть заслуженным людям. На тех пространствах земельного отвода могло поместиться пять или шесть здешних. И дома там стояли большие, зимние, не из фанеры, а из брёвен или камня. Потом заслуженные люди начали умирать – ровно так же, как люди простые. Наследники были не всегда дружны и сговорчивы, так что огромные пространства внутри соснового леса стали нарезаться на пространства куда более мелкие, приближавшиеся к размерам садоводческого посёлка, который на указателях назывался просто «СНТ». Полное название на указателях не помещалось.

В новые времена и в посёлке разрешили строить любые дома, а не только домики из фанеры. Граница между посёлком и старыми дачами размылась. Постепенно вымерло и потомство заслуженных людей, исчезли и отчаянные садоводы, которые были способны спать между грядок. Рядом провели новую трассу, поставили кафе для дальнобойщиков. Дачи принялись было разбирать на дрова, но тут в посёлок провели газ, и старые, трухлявые дома стали разрушаться сами по себе. На второй год карантина выяснилось, что даже самый ухоженный садик зарастает дикой мочалой за несколько месяцев. Кто-то совсем перестал приезжать, а другие, наоборот, окончательно переселились в посёлок, так что баланс не нарушился.

Общим оставалось одно – то осеннее безлюдье, когда на посёлок, как и на все окрестные дачи, надвигается октябрьская мгла и в ней постепенно исчезают немногие огоньки.

В одном из новых домов посёлка жила молодая девушка, приехавшая из степей на границе с Монголией, чтобы завоевать столицу. С ней произошло то же, что и со многими древними завоевателями из тех краёв. Они снаряжали войско, отправлялись в путь, были даже успешны в битве, но потом оказывалось, что завоевали они что-то не то, – во всяком случае, не то, что они хотели. Так и эта девушка, не проиграв ни одного сражения, вдруг обнаружила себя в кафе на трассе – в белом переднике. Хоть теперь это место уже считалось столицей, результат её, понятно, не радовал. Она снимала дом и подозревала, что скидка в оплате предполагает услугу сторожа. Весной хозяева вернутся и придётся искать новое место, но это будет только весной, так что об этом можно было пока не думать.

Идя в своё кафе и возвращаясь домой в одинаковой серой мгле, она видела два вечно горящих окна старой дачи. В этом месте садовый посёлок кончался, а дачный начинался, но никому до этого не было дела. Даже электрическая линия приходила на один трансформатор, и, только исследуя провода, можно было понять, куда они несут электричество. В том дачном доме жил старик, кажется вполне мусорного вида, и девушке казалось, что он просто экономит на движениях. Оттого свет горит круглые сутки, потому что ему лень поднимать руку к выключателю. Каждый раз, проходя мимо этого дачного света, похожего на бруски сливочного масла, она испытывала зависть. Этим людям не нужно было ничего завоёвывать, всё своё они получили в наследство – вместе с лесом, его ползучими обитателями, а также птицами. Да и сам дом был побогаче, чем тот, что снимала она. Чужая дача иногда казалась ей живым существом, и девушка время от времени даже разговаривала с ней. Про себя, конечно. Старые и новые постройки тут вообще были живее многих людей, а председатель правления СНТ и вовсе казался похож на зомби.

Не сказать, что тот дом был разговорчивым собеседником, но девушке нравилось, как он встречает её своими жёлтыми глазами.

Однажды в кафе приехала санитарная служба, чтобы произвести ритуальный, но не очень действенный обряд полива и опрыскивания помещений какими-то загадочными веществами. Поэтому официантка отправилась домой в неурочный час. Спиной она чувствовала, что кто-то приближается к ней, идя чуть быстрее. На всякий случай девушка сунула руку в карман, где притаился безнадёжный оборонительный баллончик. Но человек обогнал её по другой стороне просёлка и свернул к дачам. Он отворил ту самую калитку, за которой светились два масляных глаза, и вот уже должен был исчезнуть за ней, как оборвались ручки у сумки на его плече. Немудрёная еда рассыпалась, и к ногам официантки подкатилась голубая банка сгущёнки.

Ей было не трудно помочь пожилому человеку, и вот они уже уселись на корточки, следуя поверью, что быстро поднятое не считается упавшим. Вместе они подтащили набитую сумку к крыльцу, и теперь она разглядела его. Старик оказался не таким уж стариком, скорее человеком, возраст которого смыт с лица. Но точно – пенсионер, такому может быть и шестьдесят, и семьдесят.

Хозяин благодарил, предлагал чаю, но ей не хотелось ступать в чужой дом, наверняка пропитанный запахами одинокой старости.

Вдруг он сказал:

– А вы представьте, как тут было сто лет назад. Прямо на этой веранде… Летом, тёплым вечером, когда самовар остывает.

Официантка огляделась. Веранда была завалена мёртвыми листьями, длинная лавка и стол чернели в дальнем углу и явно простояли тут сто лет. Ближе расположилось кресло, тоже старинное, и даже на расстоянии чувствовалось, какое оно мокрое.

– Её звали Елена Николаевна, простое имя – да, мало годное к запоминанию. Любила варенье – больше варить, чем есть, – продолжил старик. – Ну и мужа, конечно.

Девушка представила всё это – и мужа, и варенье, и получилось неожиданно легко. Елена Николаевна сидела на веранде, кутаясь в серую шаль. Самовар остывает, вечер, скоро осень, и комаров почти нет.

На веранду выходит муж, разминая в пальцах папиросу.

– А тебе не кажется, милый друг, что у нас стало как-то необычайно много ежей? – говорит она. Муж улыбается той улыбкой, что слышна в сумерках. Он отвечает, что ежи вовсе не такие милые, какими могут казаться. И пеликаны не только символ родительской заботы. Все животные, в общем, не то, чем они кажутся. Он говорит это со знанием дела, потому что только что выбран в академию по отделению биологии.

– Нет-нет, в Медицинскую академию, – сказал кто-то над ухом, и девушка решила, что думать вслух довольно опасно. И у стен бывают уши, и все эти смутные желания хороши тем, что не высказаны.

– Да, но, с другой стороны, он был скорее биолог, чем врач. Никого не лечил, во всяком случае. Так что всё верно, даже идеально. Пойдёмте.

Хозяин уже ничего не спрашивал, а просто повёл её внутрь. Никакого мерзкого стариковского запаха она не ощутила, но пахло немного странно – нездешним, каким-то заморским деревом, сушёным зверобоем, который пучками висел под низким потолком, и ещё чем-то, кажется, церковным.

Чай оказался тоже не чаем, а заваренной суданской розой, иначе говоря – каркаде. Гостья по привычке, которой её научил родной город, прикинула пути отхода и оценила опасность. В каркаде опасности точно не было.

Она принялась рассматривать хозяина. Они действительно виделись несколько раз на этой дороге к трассе, но тогда девушка воспринимала его как деталь пейзажа, нечто неодушевлённое, но движущееся. Ходячий куст. Это где-то уже было… Нет, там был горящий куст. А ходячий был лес.

– В лесу у нас хорошо. Ежей только очень много, ежи ведь санитары леса, всё подъедают. Они довольно суровые, что-то вроде дементоров. – (Девушка внимательно посмотрела на него, проверяя, не послышалось ли ей это слово.) – Когда-то зайцы были, и даже волки. Но волками больше детей пугали, знаете, чтобы дети одни в лес не ходили. Тут, конечно, не тайга, но дня два проплутать можно было. Сейчас много дач построили, и дорогу будут расширять, слышали? Кафе-то ваше не тронут?

Они поговорили о том, что придорожные кафе до конца не исчезают, а возрождаются неподалёку, как феникс из пепла. А вот часть дач хотели снести, чтобы построить развязку. Непонятно, чем кончилось дело, но продавать землю тут уже было нельзя. И да, это трагедия. Помните фильм про гараж? Ну, не обязаны, конечно. Нет, и не важно, это к тому, что так было всегда. Человек держится за свою норку, а жизнь его оттуда выковыривает. Нет гнёздышка, нет норки – и ухватить тебя не за что. Так и академик говорил, но он был биолог и считал, что цель жизни – размножение. Не просто размножение, а ещё и захват территории. Это очень хорошо заметно у полевых мышей. Так-то академик говорил, что люди живут ради детей, это то же самое, просто лучше звучит. А жена его спрашивала за этим столом, зачем вся эта его медицина, для чего? Потому что человек всё равно умирает. Сперва живёт ради детей, а иногда дети умирают раньше. Но это потом она так говорила, после войны. Их сын погиб в сорок пятом, за два месяца до последних выстрелов. Был лётчиком, вернее, стрелком на бомбардировщике и сгорел в воздухе, не долетев до земли. Чистый, невинный мальчик, был в армии меньше года. Подавал большие надежды, хотел тоже стать биологом. Когда он был маленький, поймал однажды ежа, и тот, смешно топая, бегал по даче.

Сразу всё стало бессмысленным: и самодовольство оттого, что они увернулись от неприятностей тридцатых, когда Сергей Маркович ходил по комнатам и вслух торговался с судьбой. И то, что неприятности настигли его в сорок восьмом, но это были лёгкие неприятности. Всё обошлось, пересидел на даче, а потом вновь вернулся в медицинский институт. В пятьдесят восьмом он стал действительным членом академии. В дачный посёлок за Сергеем Марковичем приезжала чёрная машина, чтобы отвезти его на службу, – сперва эта машина была округлой, потом стала угловатой, потом стала заезжать реже. А вот жена его в тот победный год выгорела изнутри. Они взяли в семью девочку рано ушедших родственников, скрывая от неё, а главное, от себя, что берут ребенка как собаку, для того чтобы заполнить пустое пространство.

Но стерпелось и слюбилось, хоть и без жара. Приёмная дочь стала орнитологом, в семьдесят третьем вышла замуж и засобиралась в дорогу.

От дочери приходили открытки с нечитаемыми штемпелями. Иногда она присылала фотографии диковинных птиц. В объектив косил огромный пеликан, а из клюва его высовывалась весёлая рыба. Рыбе было хорошо там, в клюве. Кажется, рыба смеялась.

Я думаю, что старый академик, оставшись один, просто проклял эту землю. Представьте себе, как он выходит на крыльцо и проклинает дачные и садоводческие посёлки. Стоит, как старый еврейский бог, и седая борода его трясётся в такт взмахам рук.

Официантка представила, и картина получилась завораживающая. Сосед ей уже нравился, за столом он казался моложе, и она поняла, что он не сумасшедший. Сумасшедших она видела много и на родине, и здесь. За несколько месяцев жизни в посёлке она обнаружила старуху, которая жаловалась на женщину с ребёнком, которые живут у неё на чердаке и ссорятся. Всё бы ничего, но ребёнок потом плачет всю ночь. Крепкие старики-пенсионеры стали ветшать, как мебель. Они уходили по грибы, а потом звонили родным с какой-нибудь поляны, не понимая, где они, и путая имена детей. Да что там, не всегда помня своё имя.

Кончился у этих людей завод, взяла над ними верх биология.

А этот внук академика – наверное, он внук или муж внучки академика – был вполне крепок и остроумен. Причём явно к ней расположен и уже достал из буфета бутылку небедного вина. Можно было бы сойтись с ним, у него явно есть квартира в городе. Будет надёжный тыл, когда весной она снова начнёт битву за город. Но тут же она осеклась, побоявшись, что вдруг снова мысли вытекут из головы, как табачный дым.

– Да вы курите, – сказал хозяин. – Я и сам курю, только пока не хочу. А? Прямо здесь можно.

Но она встала, чтобы размяться, и вышла на крыльцо. Сквозь мглу беззвучно летел самолёт. Теперь, в карантинные времена, их стало мало, и огонёк можно было легко спутать со звездой.

Хозяин позвал её внутрь, и она, поторопившись чуть больше, чем нужно, споткнулась на пороге. Он поддержал её, и девушка вдруг ощутила, какой жар идёт от его тела. На минуту ей показалось, что у него температура, что по нынешним временам опасно. Нет, это что-то другое, и она поняла, что хозяин продолжает держать её и обнимает крепче, чем нужно. Но ей понравилось, и она забралась рукой ему под свитер, поразившись твёрдости горячего тела.

Хозяин поцеловал её, больше властно, чем страстно, и вдруг подхватил на руки. Обошлось без вырванных пуговиц, вообще этот старый ловелас был очень умелым, и официантка обнаружила себя уже на столе. Опыт у неё был побольше, чем у многих, но фальшивый старик даже не запыхался.

Второй раз они сделали это уже в комнате, а третий – после разговоров. Так лежат вместе люди, не верящие в романтику. Они обнимаются без волнения.

Девушка сказала, что ей очень жалко того погибшего мальчика. Она тоже как-то принесла ёжика домой, а вот волков никогда не боялась. В её южных местах их просто не было.

– Волк есть везде, – ответил хозяин. – Детей пугали не тем волком из сказок, хотя даже родители тогда думали, что это волк, который ходит вокруг дачи, где заперлись семеро козлят. Родители, произнося всё это, говорили правду. Тут в лесу был мысленный волк.

– Воображаемый?

– Нет, мысленный. Это разные вещи. Любой, кто внимателен, мог увидеть его следы за сторожкой и у лесного озера. Но люди невнимательны.

Девушке нравилась эта игра, и когда она повыла в третий раз, будто волчица, она вернулась к разговору о лесных жителях. Мужчина отвечал, что всё есть, ничто не исчезло, просто надо присмотреться. Пророчество сбылось. Она переспросила, и ей ответили, что это из книги одного пророка, который, проклиная город, обещал, что превратятся реки его в смолу, и прах его – в серу, и будет земля его горящею смолою: не будет гаснуть ни днём ни ночью; вечно будет восходить дым её. Будет от рода в род оставаться опустелою; во веки веков никто не пройдёт по ней; и завладеют ею пеликан и ёж. В этих словах чувствовалось какое-то дикое могущество: пеликаны и ежи оказывались главнее людей.

Она представила это странное зверьё, сирина и струфиона, а также онокентавра, и уже не понимала, спит или слушает, но, выплывая на поверхность сна, а потом ныряя на глубину, ощущала себя девочкой, что стоит у калитки в лесу. Она слышит хруст веток под лапами зверя, ещё невидимого в сырой холодной темноте, но вот – как две звезды, два самолёта, две фары – зажигаются его глаза, и Мысленный волк уже беззвучно выходит из кустов орешника, обдавая её жаром своего дыхания.

Когда она проснулась, рядом никого не было. На столе был кофейник, ещё горячий, явно приготовленный для неё. Утреннюю сигарету она выкурила уже на веранде и решила, что зайдёт к хозяину после работы.

Но на обратной дороге со службы официантка обнаружила, что заветное окно не горит. Около столба стояли председатель правления с электриком. Председатель смотрел, как небо постепенно становится звёздным, а электрик проповедовал нравственный закон распределительному щитку. Отвечая на незаданный вопрос, председатель объяснил, что товарищество не обязано оплачивать забытый хозяевами свет. А вчера пришла официальная бумага о смерти старухи. Какой старухи? Ну этой, внучки, отвечал председатель. А внук? Про внука ничего не было известно, зато её спросили, не тяжело ли работать в кафе. Не тяжело, а вот название дурацкое – почему «Пеликан»? Что за пеликан? Откуда? Ей велели не расспрашивать.

– А, – сказал председатель. – Открою этот секрет, мне всё равно. Хозяин тутошний, из местных – зовут его так. Просто авторитет какой-то.

И девушка пошла к себе, оставив за спиной этих двоих. С каждым шагом их голоса становились тише, и в этой тишине проявлялось медленное движение ежей в траве и хруст веток в лесу.

(ночной самолёт в дачном небе)

Они кажутся фантастичными, как казался ещё недавно и сам атомный самолёт. Борис Ляпунов. Вокруг шарика (Огонек. № 18. 1956)
Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери выглядывали – как мы там, и меня веселило, что они боялись, не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака теперь все боялись.

А уж наши отцы задымили сразу после ужина.

Их фуражки висели рядом – у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного – чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даём!» – приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда, и мне мать запретила носить этот шлем – если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.

Я бредил авиацией и представлял себя в кабине бомбардировщика – в кожаной куртке, в шлеме, с планшетом, откуда перед вылетом надо достать конверт с указаниями – точно, на Берлин, мы готовы к этому, и моторы нашего ТБ-7 уже ревут на старте, мы знаем, что вряд ли вернёмся на родной аэродром, прощай, мама, прощай, Лёха…

Мы жили на соседних дачах, и в городе наши дома были неподалёку.

Дружили наши матери, дружили наши отцы, и мы с Лёхой жили как братья.

Сейчас отцы наши крепко выпили, и мой остался на веранде – сидеть и смотреть на чужую работу. Дача – это всегда много посуды в холодной воде. Тарелки стучали друг о друга, тихо звенели вилки.

Лёхин отец вышел к нам, как раз когда в небо россыпью бросили крупные августовские звёзды.

Там, в вышине, мигал разноцветными огнями заходящий на посадку самолёт. Ещё выше по небу медленно двигалась белая точка, и я подумал, что это, наверное, спутник или космическая станция.

– Да, – сказал Лёхин отец, – много всего в воздухе нынче болтается. В мои-то времена…

Лёха скривился, и я знал почему – сейчас его отец будет вспоминать, как начинал службу.

Мы слышали этот рассказ не раз – и всегда вот так, после шашлыков, когда Лёхин отец приходил в сентиментальное состояние.

Он и выглядел в этот момент моложе.

А рассказывал он всегда о том, как начал служить в зенитном полку, одном из многих, стоявших под Москвой. Эти полки встали там ещё при Сталине, а ракеты для них придумал сам Берия. Ну или сын Берии, или внук – всё равно. Мы как-то ездили на велосипедах к такому месту: нам рассказали, что это огромные сооружения. Их строили странные люди – зэки, и после эти бетонные штуки не стали ломать, потому что как начали, так обнаружили, что внутри толстенных стен эти самые зэки и замурованы.

Никаких скелетов мы не нашли – военная часть была в запустении, всюду валялся мусор, и местные пацаны, судя по пустым бутылкам, уже выпили там целое море пива. Честно сказать, местных мы боялись больше, чем скелетов.

Внутри бетонных укрытий было нагажено, всё мало-мальски ценное растащили, и мы не стали рассказывать об этом Лёхиному отцу, чтобы не расстраивать.

А когда мы, снова оседлав велосипеды, приехали года через два с новенькой цифровой мыльницей, то оказалось, что перед нами крепкий забор, а вместо развалин военного городка – коттеджный посёлок.

Но для Лёхиного отца все эти сооружения были живы, он перечислял смешные позывные и названия каких-то приборов. Рассказывал, как надежно всё было придумано ещё тогда, в конце сороковых, а после, когда там служил Лёхин отец, в специальном месте сидел пулемётчик, который должен был сбивать крылатые ракеты.

Но мы потихоньку вырастали из того возраста, когда любая железяка, покрашенная в зелёный цвет, возбуждает мальчишку. Нас стали возбуждать совсем иные вещи.

Мы, поздние дети, любили наших отцов, видя, как они понемногу становятся беззащитны.

Вот и сейчас мы слушали старую историю про то, как дежурный по полку уронил свой пистолет в туалетную дырку и пришлось пригнать целый кран с электромагнитом, который притянул к себе не только боевое оружие из трясины, но и все гвозди из дощатого домика.

– При Сталине за такое бы не поздоровилось, – сказал я и тут же прикусил язык.

Глупость какая – я, в общем, понимал, что Сталин был давным-давно, а Лёхин отец, как и мой, служил при ком-то другом.

Но тут мой батя вылез с веранды и сказал:

– Ты им про атомный самолёт расскажи.

Лёхин отец посмотрел на меня с недоверием – стоит ли такому рассказывать про атомный самолёт.

По всему выходило – не стоит. Дурак я был дураком, и этой истории недостоин, но он всё же начал.

Когда он только приехал в полк, время было неспокойное (оно у нас всегда было неспокойное), но как-то особенно ждали войны. Особенно – значит в неё верили.

И вот однажды молодой лейтенант сидел на своём боевом посту и защищал наш город от американских бомбардировщиков: к нам ведь не могли долететь никакие другие бомбардировщики, ни английские, ни китайские.

Вдруг он увидел на экране своего радара точку, приближавшуюся к нашему городу.

Он тут же нажал кнопку боевой тревоги и стал ловить нарушителя в прицел – не такой, правда, какой бывает у снайперской винтовки, а в специальный электронный захват.

Я себе очень хорошо представлял эту картину – в полутёмном зале светятся только зелёные круглые экраны, потом вспыхивает красная лампа, она мигает, как на дискотеке, все начинают бегать, а Лёхин отец тревожным голосом кричит в микрофон: «Цель обнаружена! Маловысотная! Дальность – тридцать!» Ну, что-то ещё он кричит в микрофон, а в это время солдаты отсоединяют заправочные шланги от ракеты и бегут в укрытие – и вот эта ракета медленно летит по голубому небу, оставляя длинный ватный след.

А на них всех смотрит Сталин с портрета. Ну или там Берия. Или ещё кто-то, кто должен висеть в виде портрета на этой чумовой дискотеке.

Но в этот раз всё было иначе, старший смены остановил молодого лейтенанта и крикнул: «Отставить тревогу!»

И тревогу отставили – только жёлтая точка всё ползла и ползла по экрану, а потом выползла за его край.

Это был наш атомный самолёт.

У него был вечный запас топлива, потому что атомному самолёту нужен всего один грамм топлива для его реактора, чтобы облететь Землю. А может, даже и меньше ему нужно.

– Всё дело было в том, что много лет назад, ещё при Сталине… – Лёхин отец сказал это с нажимом и посмотрел при этом на меня. – Ещё при Сталине, в сороковые годы, когда война уже кончилась, а у нас появилась атомная бомба, мы стали думать, как же нам её добросить до американцев. Не из рогатки же ею пуляться. Ракеты у нас были маленькие, прямо скажем, ракет у нас вовсе не было, а вот самолёты были хорошие. Одна беда – нашим самолётам не хватало дальности, и вот в этом была засада.

Тогда Сталин вызвал к себе разных авиаконструкторов и велел им придумать самолёт, который мог бы пролететь десять тысяч километров.

Потому что американцы могут на нас атомную бомбу сбросить, а мы – нет.

А у него за спиной сидел Берия, и когда Сталин говорил, то Берия корчил из-за его спины авиаконструкторам такие рожи, что они понимали: лучше бы этот самолёт им сделать, а не то с ними случатся неприятности.

Когда Сталин закончил, то встал Берия и говорит: «А сейчас выступит товарищ Курчатов, наш самый главный специалист по атомным бомбам, который не только всё про них знает, но ещё и понимает, как их можно использовать в других целях». Тут вышел такой бородатый старичок и говорит: «Есть такое мнение: очень полезно сделать атомный самолёт. Но не в том смысле, что на нём будет атомная бомба, а в том, что он будет летать на атомной энергии».

Тут конструкторы переглянулись, и всё это им показалось дико – совершенно непонятно, как это всё будет летать, потому что атомная бомба понятно, что такое, и на ней, конечно, можно далеко улететь, но только один раз и неизвестно куда.

А бородатый Курчатов и говорит: «Вы ничего не понимаете, мы поставим внутрь самолёта ядерный реактор, он будет нам вырабатывать электричество, а от этого электричества будут винты у самолёта крутиться. Но если вам так не нравится, то можно просто воздух нашим реактором нагреть, реактор-то ведь жутко греется, а потом этот воздух из двигателя будет вылетать – и вот у вас реактивный двигатель без керосина. Теперь уж вы сами думайте, что вам удобнее: сделать винты на электрической тяге или сразу на ядерной».

Тогда встал такой конструктор Туполев, которого Берия не любил и даже посадил в тюрьму. Поэтому Туполев уже ничего не боялся и, выйдя из тюрьмы, как был в ватнике и ушанке, пришёл на это совещание.

«Я могу сделать», – говорит.

Ну и начали Туполев и другие конструкторы делать проекты, а потом и сами самолёты. Сначала, конечно, выложили эти самолёты свинцом внутри, а потом стали туда реакторы ставить. То так, то этак примериваются – у нас ведь лётчики не одноразовые, как камикадзе.

Медленно, но верно продвигались конструкторы к своей цели, но тут умер Сталин. Потом умер Берия – там с ним, правда, как-то неловко получилось, и он очень неудачно умер. А потом умер и человек, который был специалистом и по атомным бомбам, и по разным реакторам, – бородатый старичок Курчатов.

Но задания-то никто не отменял! А они были советские люди, и отступать им было некуда, даже без Берии с его дурацкими гримасами. Им даже если бы Берия сказал: «Всё, надоел мне ваш самолёт, и Сталин всё равно умер, не делайте ничего!» – так они бы ему ответили, что всё равно надо сделать, даже без зарплаты, ведь они же взялись, обещали… Ведь надо отвечать за своё дело и не кривляться, что вот у меня болел зуб и я поэтому математику не сделал. Наконец конструкторы построили такой самолёт, который может летать вечно и вечно пугать американцев атомной бомбой.

Но я, вообще-то, думаю, что если он сам бы, безо всякой бомбы, грохнулся у американцев, то им бы мало не показалось.

Нам в школе рассказывали про реактор, который взорвался в Чернобыле, так уж много лет все только глазами хлопают, не знают, что со всем этим делать.

Лёхин отец как раз и засёк этот наш самолёт.

Оказалось, что двигатель-то конструкторы к нему сделали, а сам самолёт вышел очень тяжёлым. Недаром там столько свинца было, чтобы защитить лётчиков, – на меня когда в рентгеновском кабинете свинцовый фартук надевали, я дышал с трудом, а тут целый экипаж надо защитить от излучения.

И вот на взлёте этот тяжёлый-претяжёлый самолёт уж было приподнялся, но от своей тяжести нырнул вниз и стукнулся о взлётно-посадочную полосу. И от этого у него отвалилось переднее колесо. Я всегда говорю «колесо», хотя отец меня поправляет и говорит, что надо произносить «шасси».

Самолёт взлететь-то взлетел, а сесть он уже не может. Как лётчикам садиться: у них же там реактор за спиной, и люди могут погибнуть, если всё это взорвётся. И будет новый Чернобыль. То есть Чернобыля ещё не было, а мог бы быть гораздо раньше.

Тогда экипаж стал набирать высоту – делать-то нечего, они ведь были советские лётчики, а они всегда спасали тех, на кого мог упасть их самолёт.

Я посмотрел на своего отца – он был абсолютно серьёзен и кивнул мне:

– Экипаж Поливанова. Я его даже знал, хорошие ребята. Лучшие тогда были в Лётно-испытательном институте.

– Так вот, – продолжил Лёхин отец. – Этот самолёт был вечен. И они поднялись высоко-высоко, до самого практического потолка этой машины, и стали уводить самолёт в сторону от жилья. Но тут стало понятно, что и катапультироваться им нельзя, тогда всё это упадёт на людей в других странах, да и какие-нибудь пингвины ни в чём не виноваты, да и киты… С тех пор они летают над нами, но раз в год командир корабля направляет машину в сторону испытательного центра и пролетает над своим домом.

А я его чуть не сбил тогда. Хорошо, что старший смены у меня был что надо. Его потом, правда, сняли, когда немец к нам пролетел и сел на Красной площади. Тогда многим не повезло, вот нашего главкома тоже сняли. А он неплохой был человек, всё говорил: «Главное богатство войск ПВО – замечательные советские люди…»

* * *

Я его уже не слушал, тем более что нас всех снова позвали на веранду. Лёха тоже пошёл туда пить чай с только что сваренным крыжовенным вареньем.

А я встал на полянке перед домом и, задрав голову, пытался всмотреться в чёрное небо. Там медленно плыла новая светящаяся точка.

Наверняка это были они, и я представил себе этот самолёт с двойными винтами, которым нет сносу, могучую машину, плывущую между облаков, а за штурвалом её сидит седой старик в ветхом кожаном шлеме, таком же, как у меня. У него длинная белая борода, и такая же борода у второго пилота. А маленький высохший старичок за штурманским столом выводит их на правильный курс – прямо над домами внуков, что забыли их имена. Портретов у них никаких нет, какие портреты в кабине, разве что фотографии давно умерших жён? Но отец говорил мне, что лётчики на испытания никаких фотографий не брали – из суеверия.

Они и были такие, как мой отец, – приказали бы ему, он бы тоже полетел на атомном самолёте. И тоже всех спас, если что.

А теперь летящий надо мной самолёт превратился в белую точку. Этот самолёт был уже стар, я слышал, как скрипят под обшивкой шпангоуты. Самолёт шёл тяжело, как облепленное ракушками судно, но бортинженер исправно латал его – потому что полёт их бесконечен.

Они уже так стары, что не слышат попискивания в наушниках, да и не от кого им ждать новостей.

Но их руки крепко держат штурвалы, и пока эти лётчики живы, всё будет хорошо.

(номерная станция)

Ване
Отец прислонился к холодной летом печке и, глядя в окно, ругал мальчика за то, что он ничего не читает. Сын согласно кивал, но не чувствовал за собой никакой вины. У стариков – а он считал отца стариком – есть такая идея, что нужно что-то «читать». Так им спокойнее, в этом они чувствуют подчинение своему поколению. Мы читали, значит и вы должны. Можно было бы его просто спросить: «Зачем?» – но интуитивно мальчик понимал, что это было бы слишком жестоко. Ну что он ответит? Начнёт мяться, мычать, а в конце концов расстроится.

Он и так расстраивался, когда кричал, что мальчик упускает время, а время – самая дорогая вещь на свете. Дескать, лучше б учил иностранные языки. Мальчик думал про себя, что как раз английский он знает лучше отца, но из милосердия не открывал рот.

Одно хорошо, что отцу нравилось, где учится сын. А учился он в колледже автоматики и радиотехники на системного администратора. Отцу казалось, что это гарантированный, как он говорил, «хлеб». Но кто сейчас ест один хлеб? Непонятно.

Этот старик, так думал мальчик, всю жизнь занимался своими конденсаторами и сопротивлениями, был настоящий радиолюбитель, а как-то сам спаял телевизор. Блин, целый телевизор, и платы, похожие на материнские, листы карболита, утыканные светящимися лампами, гревшимися, как печка. Останки этого монстра жили в сарае. Телевизор был собран на деревянной раме, которая от сырости искривилась, и этот чудо-прибор стал похож на скелет ископаемого, между рёбрами которого торчали грязные детали на заплесневелых платах. Теперь отец ничего не собирал, а просто слушал по ночам радио. Приёмников на даче было два: один старинный, в дубовом корпусе, что стоял на комоде и светился зелёным глазом, он работал всегда. Второй был новенький и совсем небольшой, и мальчик иногда включал его по ночам у себя на чердаке, когда интернет совсем пропадал. По этому приёмнику мальчик как-то слышал голоса пилотов, пролетающих над его домом. А один раз на длинной волне он нашёл какую-то странную передачу, где человек многозначительно говорил простые слова, будто в них была заключена высшая мудрость. Кто-то важно произносил: «жетон», «закат», а потом, помедлив: «колобок». Вот на это хулиганство в эфире и были похожи речи отца.

Мальчик давно научился отбивать подачи стариков. Мать любила вспоминать, как она на даче сажала картошку и полола сорняки. Сорняки в её рассказах выходили похожими на пришельцев, пожирающих редиску и укроп. Блин, они сажали какой-то укроп, зачем им укроп, зачем это всё? Это тоже было непонятно.

Сейчас от нотаций его спасла как раз мать, которая поднялась на крыльцо и сказала, что приходили ежи. В этот год ежей было много, и это мальчику нравилось. Отец сказал что-то о ежах, потом мать пожаловалась на мышей, и они забыли о мальчике.

* * *

Он жил этим летом на даче, последним летом перед армией. Отец без конца говорил об армии, которой отдал всю жизнь. Это было немножко утомительно, но мальчик терпел. Как и то, что его называли мальчиком.

Лето казалось ему пустым, потому что все дачные друзья куда-то подевались. Приятель уехал учиться в другой город, а девочка, в которую он давно влюбился, второй год жила в далёкой стране. Отец называл эту страну смешно: «вероятный противник». Старики вообще не понимают ничего: ни то, что их споры за дачным столом никого не интересуют, ни то, что виртуальная реальность не похожа на преступление. Родители всё время боятся, что он станет игровым наркоманом, превратится в толстяка и будет пялиться в экран. Только то, что он стучит по клавишам, делая курсовые проекты, примиряло их с его техникой. Знали бы они, что он делает уже вторую сетевую игру. Об этом мальчик говорил с гордостью, но только не родителям, а сверстникам. Они не будут спрашивать, сколько он заработал на играх, потому что обидно говорить, что нисколько.

Одно было плохо – интернет на даче был слабый, хотя он убедил отца поставить большую тарелку связи.

А пока он старался выключать слух, если его учили жить. «В армии тебе будет трудно, – бубнил отец. – Я в твои годы бегал двадцать километров с полной выкладкой. Знаешь, что это такое? Автомат, подсумки, вещмешок… Килограммов двадцать!» Чужие воспоминания летали вокруг мальчика, как мухи – надоедливые, но не кусачие. Армии он не боялся. Соседний факультет занимался дронами – их конструированием и обслуживанием, и преподаватели говорили, что их будут брать операторами боевых дронов. Зачем ему бегать, да с какой-то выкладкой. В колледже, впрочем, его пугали тем, что если кто-нибудь будет плохо учиться, то станет оператором дронов-доставщиков. Меж тем самые крутые готовились стать операторами боевых дронов. Они и учились иначе – не сидели за столами, а лежали в специальных креслах, которые преподаватели называли специальным словом «ложементы». Космические дроны – это вообще соль земли. Но туда совсем непонятно, кто попадал.

Учился мальчик действительно неважно, но перспектива попасть в техники по обслуживанию его не пугала. В конце концов, если у него получится заниматься архитектурой игр, всё будет по-другому. Он заработает кучу денег, и отец только разведёт руками, когда увидит распечатку со счёта.

Он пошёл смотреть на ежей. В этот год на дачах действительно приключилось нашествие этих колючих колобков. Мать умилялась, глядя, как они идут через участок по своим делам. Мальчик, правда, не испытывал особого восторга: ну, ежи так ежи. Тем более он знал, что лучше их не трогать, не потому, что они колючие, а из-за того, что на них много паразитов. Но всё же лучше бродячих собак, которых мальчик боялся.

Дачи вокруг были очень разные – умирающие садовые участки и несколько коттеджных посёлков. В интернете про них писали с обязательным словом «элитные». Иногда мальчик воображал, что девочка из элитного посёлка поедет кататься на велосипеде и упадёт, а он окажется рядом. Он починит велосипед… Нет, лучше, ему нужно будет нести её на руках, и мальчик будет чувствовать тепло её тела, а потом, когда он доставит её домой, произойдёт что-то важное, что переменит его жизнь. Но никто с велосипедов не падал, и единственный, с кем он познакомился, был длинноволосый парень, довольно дорого одетый. Он выходил на речку и валялся там в тени.

В первый день мальчик не стал с ним заговаривать. Он представил, как пришелец спрашивает:

– Что это?

– Это река времени, – отвечает мальчик. – А время – это самая дорогая вещь на свете.

Тут он расскажет соседу, что именно в этой реке утонул красный командир Чапаев, про которого рассказывают анекдоты. Вот Чапаев, придерживая раненую руку, вступает в реку времени. Он долго бредёт по мелководью, а потом уходит под воду с головой. Ведь по реке времени нельзя плыть против течения.

На второй день мальчик разговорился с незнакомцем. Тот сказал, ещё не успев назвать своего имени:

– Знаешь, что это? Это река Лета. Не «лето», а «Лета», понял?

Мальчик почувствовал себя так, будто у него украли велосипед. Но новый знакомый принялся рассказывать, что мир похож на матрицу, в которой множество событий склеены вместе. Раньше мир притворялся аналоговым, но при этом всегда был цифровым. Мальчик не сразу понял, что тот пересказывает какой-то фильм, потому что новый знакомый быстро спросил, любит ли мальчик цифры.

Это был странный вопрос. Цифры – они просто цифры, как их любить, они как воздух. Вот мать любит ежей, а он любит мать. Ну и отца, наверное. Но он сказал соседу, что да, цифры… Конечно любит. Цифры и электроника, ведь это у них семейное. И дальше поведал новому знакомому о том, как женщина в радиоприёмнике напряжённым голосом произносила в ночи цифры – одну за другой. Этот поток цифр, казалось, будет длиться бесконечно, но женщина устала и ушла куда-то, на соседнюю волну наверное. Это смешно, привет из прошлого, он ведь видел один фильм про шпионов – старый и скучный, и в нём такая же женщина читала список проб геологической партии. Но теперь это всё не нужно, какие нынче шпионы с приёмниками, когда есть интернет.

– А, это номерная станция. Знаешь, что такое номерная станция? – спросил парень. – Это точки сборки, где сшивается матрица времени. В нашем мире накапливаются ошибки, и на номерных станциях пересчитываются контрольные суммы, а потом в наш мир вносятся поправки. Всё дело в счёте – если цифры считать обычным порядком, ты движешься из настоящего в будущее, а если вести обратный отсчёт, то путешествуешь в прошлое. Сегодня ты открыл самое главное, а главное – это счёт.

Выходило складно, но потом мальчик понял, что его собеседник не обращает внимания на него, а говорит как бы сам с собой. Их уединение нарушила женщина с очень грустными глазами. Она пришла за этим парнем и увела его прочь, бережно держа за руку. Парень шёл неловко, загребая ногой, и продолжал при этом говорить. Тогда мальчик понял, что его новый друг просто сумасшедший.

Он вернулся домой и вечером как бы невзначай спросил отца про всё это. Вопрос будто прорвал плотину. Отца несло, он говорил, что это великая тайна и заговор во имя мира. Что эти станции не только для шпионов, но и на случай новой войны. Когда все большие передатчики уничтожат с таких же, как у тебя, мальчик, дронов, только вражеских, то заработают эти станции. А пока они просто стоят в холодном резерве. Ну и проверяют свою работу.

Темнело. Слушая, как кто-то невидимый копошится в траве, мальчик подумал, что самое интересное в этих радиостанциях – что их могут слышать все. В интернете сообщение ты получишь, только когда введёшь пароль, а тут ты без спроса слышишь чужие цифры. Что-то в этом было величественное.

Тянулись дождливые дни, и делать было нечего. Мальчик тупил в телефон, а потом вспомнил о сталкерском сайте и стал искать там что-нибудь о номерных станциях. Там было много мусора, и когда он уже утомился от хвастливых отчётов о посещении расформированных воинских частей и заброшенных военных городков, то вдруг узнал пейзаж и слова «номерная станция». Он видел эту дорогу и лес у железной дороги года три назад, когда катался с друзьями. Не слишком близко, но и не очень далеко: можно снова доехать на велосипеде. Унылых сталкеров прогнал сторож с собакой, но, может, ему повезёт, и он сделает снимки получше.

Ночью мальчику снилась номерная станция. Это было таинственное сооружение, состоящее из куполов и переходов. Наверное, бо́льшая часть помещений спрятана глубоко под землёй, а на поверхности только огромные антенны.

На рассвете он собрался и, никого не предупредив, оседлал велосипед. Сперва мальчик гнал по дороге, где в этот ранний час можно было не бояться машин. Несколько раз он сверялся с сайтом в телефоне и наконец свернул на просёлок. Дорога мгновенно испортилась, запетляла и уткнулась в непонятные дачи за большим бетонным забором. Мальчик обогнул этот забор в бесцветную выпуклую клетку и снова попал на просёлок. Рядом уже гремела электричкой железная дорога, через которую надо было перебраться. Пыхтя, он перетащил велосипед через насыпь и осмотрелся. Рельсы тут расходились в несколько сторон – одна колея уходила в лес, другая смыкалась с основными путями, а между ними, на поросшем лесом островке, маячило какое-то странное сооружение.

Судя по координатам, это было то, что нужно. Он взобрался по скользкому склону, повесив велосипед на плечо. Жестяной забор был новым, но на нём кто-то уже вывел баллончиком неразборчивые круглые слова. Надо было лезть внутрь, и он обошёл вокруг, примеряясь, как он будет это делать. Но в самый последний момент подёргал ворота, украшенные огромным висячим замком. И тут же понял, что замок не запирает ничего, потому что вторая петля не держится в воротах.

Створки со скрежетом разошлись, и он ступил внутрь.

Под тремя огромными деревьями стоял небольшой домик. Рядом с ним лежали загадочные металлические конструкции, сквозь которые давно проросли сорные кусты. У забора сгрудились пустые металлические бочки. Обрывки пластика и рубероида валялись в траве, а перед входом лежал старый полосатый матрас. Даже на расстоянии чувствовалось, какой он мокрый и противный. Что-то стремительно ринулось из-под ноги прочь, но он тут же понял, что это откатилась пустая бутылка – скользкая, с отклеившейся этикеткой. Собачья миска у конуры, покрытая плесенью. Ржавая цепь…

Он уже провалился в прошлое.

Мальчик вошёл в домик. Внутри было всё то же: разруха и тлен. Две комнаты, в которых пахло сыростью и мочой.

В первой стояла железная кровать с панцирной сеткой, а во второй – стол без стульев, на котором сгрудились несколько грязных стаканов. От радиостанции остались только два стальных шкафа, раскрывшие свои дверцы. Там не было ничего – даже провода были срезаны под корень. Мальчик ожидал увидеть что-то похожее на телевизор в сарае: старинные электронные лампы и радиосхемы, обросшие мхом. Но не было и этого.

Только к столу прежние хозяева привинтили микрофон, а рядом поставили динамик в корпусе из грязно-белой пластмассы. Мальчик щёлкнул выключателем и обнаружил, что не всё в этом домике обесточено. Шорох наполнил комнату. Тогда незваный гость сказал в микрофон так, как это делали взрослые: «Раз, два, три…» Ничего не произошло, но он вдруг ощутил чувство вины, будто сломал чужую вещь. Тогда мальчик вспомнил того сумасшедшего на речке и заговорил в микрофон снова: «Три, два, раз». Динамик по-прежнему безразлично потрескивал, сообщая, что ток в сети есть. Кстати, рядом на стене висели плакаты, изображавшие людей, пострадавших от электричества. Эти люди рисковали своей жизнью, просовывая руки внутрь непонятных устройств. Риск их был глуп и бессмысленен.

Он постоял с минуту, соображая, туда ли он попал. Может, это совсем не то, что он искал, – железнодорожники ведь тоже нуждались в связи, вот они и построили себе этот домик, а теперь он стал ненужным. Или это просто диспетчерская, где считали прошедшие составы в одну сторону: «Раз, два, три», а потом так же считали в другую, чтобы уравновесить мироздание. Сайт сталкеров ошибся, никакой номерной станции тут нет.

Фотографировать не хотелось. Надо было ехать прочь из этого мёртвого места.

Через несколько минут, когда громкое дыхание мальчика, тащившего на себе велосипед, смолкло, кусты с разных сторон от домика зашевелились. На пустое пространство перед строением вышли два одинаковых ежа и в недоумении уставились друг на друга. Они были абсолютно одинаковые и одинаково пахли. Это сбивало ежей с толку, но, помедлив, они всё же двинулись друг к другу.

Через пару минут ежи сблизились и вдруг слились в одного.

Мир встряхнулся, и время потекло обычным образом.

(микроволновка)

Микроволновка для сердца. Интересный метод использования микроволнового излучения для лечения аритмии, приводящей к нарушению частоты, ритмичности и последовательности сокращений отделов сердца, был предложен учёными Сиднейского технологического института. «Вокруг света»
Сурганов был почти в возрасте Христа, когда его брак начал трещать по швам. Семейной жизни вышло уже семь лет – тоже сакральное число. Где-то он прочитал, что семь лет – самое опасное время для брака. Если, конечно, супруги не развелись раньше. В общем, семь лет – трудное время, люди скучают, их тянет в разные стороны, особенно если нет детей.

Но у Сурганова с женой дети были – вернее, один сын.

Сын с детства был странным. Его подозревали в замедленном развитии.

Сперва Сурганов шутил, что сын не говорит, потому что овсянка ещё не подгорела. Потом он шутить перестал.

Но и так было понятно, что в семье стоит душный и тревожный воздух, похожий на дым в колбе.

Есть такой химический опыт: в колбу бросают спичку, и дым мгновенно исчезает. Остаётся только пустота. Ну и горелая спичка.

Сурганов понимал, что мало что может предложить жене – кроме сравнительно большой зарплаты, разумеется.

Но и работа у него была неприятная. С одной стороны, офисная, нудная, с другой – нервная. Такое свойство у юридической службы, потому что при работе с корпоративными клиентами не поймёшь, кто сядет – они, партнёры, юристы или все вместе.

Оттого, когда жена сняла дачу рядом с городом, Сурганов никак не мог решить: это последняя попытка спасти брак или прощание? В любом случае он сразу согласился.

Павлика никто не спрашивал, но и на даче овсянка оставалась неподгоревшей.

Павлик напоминал отцу молчаливый марсоход, с любопытством, но без восторга изучающий всё: и жуков, и траву, и птицу.

Вдвоём они ходили в лес, и Сурганов обливался потом от страха, когда думал, что мальчик может шагнуть за дерево, шагнуть ещё и потеряться навсегда. Ведь он не ответит на его крик. Но нет, какое навсегда, тут один дачный посёлок на другом, найдётся, конечно, найдётся.

Жена всё равно часто уезжала в город, а в этот раз вернулась вместе с гостями.

Они приехали вместе на нескольких машинах: подруга с мужем, какой-то искусствовед и красавец-лётчик, который привёз обратно Наташу.

Вышло действительно весело, по крайней мере, женщины заливисто хохотали. Даже у Сурганова на душе потеплело, хотя ему никогда не нравились шашлыки, да и шумные компании он не любил. Он прислушивался к чужим разговорам, сам в них не участвуя.

– Не знаю, кем это надо быть, чтобы кормиться с садового участка, – веско говорил муж подруги. – Садовый участок всегда убыточен.

Искусствовед прочитал популярную лекцию у мангала: сразу было видно, что он делает это в тысячный раз. Ну а лётчик рассказывал героические истории. Он когда-то воевал в Сирии, потом его перевели куда-то ещё, а теперь он снова улетал на войну.

Орденов у него было много. Павлик задумчиво смотрел на них, но никакой попытки потрогать не предпринимал. «Кто ездит на дачу в форме с орденами?» – спрашивал кого-то невидимого Сурганов. Поскольку это был воображаемый разговор, невидимый собеседник легко поддакивал. Да-да. Никто.

Потом Сурганов воображал, что, пока они с Павликом идут по лесу, лётчик входит вместе с Наташей в их квартиру, и она незаметно оглядывается, нет ли кого ещё на лестничной клетке. От этих воображаемых сцен к горлу подкатывала дурнота, а щёки покрывались красными пятнами. Искусствовед всмотрелся в него и сочувственно забормотал что-то про аллергию. У него и лекарство оказалось наготове.

Сурганов почему-то безропотно проглотил эту таблетку неизвестного имени.

Гости начали разъезжаться. Первым исчез искусствовед, потом муж подруги утащил её, уже стремительно напившуюся, в машину. Но лётчик всё не ехал, а потом вдруг Наташа упросила его подвезти её к магазину на станции.

Оставшись с сыном наедине, Сурганов, по заведённому обычаю, принялся читать Павлику сказки.

Павлик слушал, но возился при этом с какой-то посудой на кухоньке. Сурганова восхищала эта самозанятость. Но и посуда была странной – видимо, не нынешних хозяев, а давних их предков. Так и не поймёшь, от чего этот тусклый цилиндр – от древней мясорубки или это часть перечницы. А это сломанный штопор или садовый инструмент?

Он отвлёкся и снова стал думать о лётчике.

Хорошо бы сейчас забраться на крышу сарая вместе с Павликом и смотреть вокруг. Подсматривать за соседями-нуворишами не выйдет, так высоки у них заборы, что ничего не увидишь.

А вот на других, что доживали в посёлке с советских времён, можно поглядеть. На соседнем участке растапливали настоящий самовар. Может быть, и не старинный, он всё равно светился гладким боком и пускал зайчики, пока его несли за ручки. На другой даче подросток терзал гитару.

Понемногу сумерки наваливались на посёлок, будто опускалось сверху старое одеяло, пыльное и колючее.

В этот момент вернулась жена.

Она с некоторым раздражением спросила, почему Павлик не в постели и отчего не закрыты плёнкой недоеденные салаты.

Сурганов прижал уши, а Павлик совершенно не расстроился и безо всяких возражений пошёл спать.

Утром жена разбудила Сурганова довольно неприятным образом. Оказалось, что не работает микроволновка. Действительно, изнутри пахло чем-то кислым, но Сурганов ничего не понимал в электроприборах. Жена говорила, что либо он, либо Павлик засунули в микроволновку что-то металлическое, а, как известно, этому прибору – смерть от стальной посуды.

Сурганов отнекивался, но, честно говоря, не мог исключить какого-нибудь эксперимента Павлика. Всё равно он был виноват тем, что не уследил.

Наконец жена утомилась. Она сказала, что поедет в город за новой микроволновкой, потому что без микроволновки на даче – не жизнь.

Стукнула калитка, разговоры прекратились, слышно было только, как мучает гитару соседский парень.

– А знаешь, Павлик, – вдруг сказал Сурганов, – а давай пойдём к озеру через лес. Тут озеро есть, я на карте видел. Мы с тобой, может, и нехороши, но жизнь всё равно к нам несправедлива.

Павлик кивнул, как показалось Сурганову, радостно.

Они собрались, вернее, Сурганов покидал в рюкзачок какие-то странно выбранные припасы: воду, сок, огромное яблоко и пачку печенья. Потом он проследил, чтобы Павлик надел крепкие ботинки, и они вышли за калитку.

Сурганов шёл так, чтобы Павлик не сильно отставал от него, и внутри закипала жалость к самому себе.

Надо было кому-то поплакаться, а плакаться было некому. Мать давно умерла, друзьям его брак казался счастливым, а Павлик и так всё понимал.

В этот момент Сурганов ощутил, что весь мир как-то зыбок и зависит от того, как о нём расскажешь. Когда он хвастался перед друзьями, он ощущал себя совершено счастливым и верил каждому своему слову. А вот теперь был ужасно несчастен.

Асфальт уже кончился, и они свернули на лесную дорогу.

Куда-то сюда ходили соседи за козьим молоком и сыром. Сурганов подумал, что вот хорошо бы принести жене сыра. Кажется, она его любит.

И они свернули на козью ферму.

Дорога была пустынна. Сурганов шёл, руководствуясь интуицией. Время от времени он заглядывал в телефон, но с раздражением вспомнил, что забыл его зарядить. Экран свернулся, как небо в известном пророчестве, и потух. Вот всё было нескладно и нелепо, как сама его жизнь.

Только Павлик шагал как ни в чём не бывало.

Наконец они вышли к длинному дому, судя по всему живому только наполовину.

Дом стоял под гигантским раскидистым дубом. Никаких коз рядом не было слышно.

Это явно была не ферма, но Сурганов решил спросить хоть кого-то.

Он первым ступил в сени. Тут было прохладно и по крайней мере не чувствовался сиротский запах запустения.

– Есть кто живой? – спросил он тьму.

Что-то зашуршало.

– Эй, хозяин… – произнёс он тоном ниже.

Ему никто не отвечал.

Он осмотрелся. В большой комнате из стены торчала половина печи, а в углу стоял стол. Над столом на стене едва различались иконы.

«Кажется, никого нет», – подумал Сурганов и тут увидел глаза, что смотрели на него не мигая. За печкой стоял человек.

Сурганов непроизвольно сжал руку сына крепче, но Павлик ничуть не испугался.

Всмотревшись, Сурганов увидел, что за печкой стоит старик.

«Сумасшедший, – решил Сурганов. – Нужно скорее отсюда убираться».

Но старик не двигался и, кажется, сам испугался.

Вдруг Павлик стал дёргать его за лямку рюкзака. Рюкзак пришлось снять, и Павлик сноровисто туда полез. Порывшись, он вытащил гигантское яблоко и, ничуть не боясь, отдал его старику.

Тот сделал первое движение за всё это время и, не сходя с места, принял подарок.

Больше Павлика тут ничего не интересовало, он снова дёрнул отца за руку: дескать, пойдём.

Они вышли в летнюю жару, будто ступили наружу из погреба. Сурганов ещё долго отогревался, шагая по дороге под палящим солнцем. Вдоль дороги берёзки, оттого лес казался светлым и праздничным, как скатерть накануне детского праздника. Нагретые солнцем листья пахли, как веник в бане.

За лесом слышались выстрелы. Заревела какая-то боевая машина, но сразу утихла. Там стояла воинская часть, и поворот к ней был обвешан запретными знаками.

Видимо, там были учения, потому что стреляли много и долго. Сначала палили из автоматов, а потом начал работать тяжёлый пулемёт. Он стрелял длинными очередями, так что Сурганову даже в отдалении было тревожно. Он надеялся, что всё у солдат устроено так, что они даже случайно не попадут сюда, в двух путешественников. Но тут уж на порядок надейся, а сам не плошай.

Что-то вдруг взорвалось, да так, что дрогнула земля под ногами.

Из-за всего этого путешественники прибавили шагу и быстро миновали стрельбище.

Теперь они снова попали в лес, но уже плотный, еловый.

Довольно далеко отойдя и от страшного дома, и от запретной зоны, они увидели девочку, сидящую в тени. Рядом бродила огромная собака, что-то ища в траве.

– Не бойтесь, – закричала им девочка. – Серкан мирный, он вас не тронет.

Два путешественника сели рядом.

– А кто это живёт в доме под дубом?

– А! – весело сказала девочка. – Это милиционер заговорённый.

– То есть как?

– А он подслушивал, вот его и приговорили там стоять.

– Ну-ка рассказывай, а мы тебе вишнёвого соку дадим, – сказал Сурганов.

Девочка взяла пакетик, сноровисто проткнула дырку в его боку соломинкой и вмиг высосала весь сок.

– Итак, – начала она. – Он там стоит, ничего не ест и не пьёт.

– Мы ему яблоко дали.

– И он взял? – Девочка вылупила глаза, будто услышала что-то невероятное. Она даже чуть отсела, но, вмиг успокоившись, сказала: – У нас с этим домом чудеса такие, что мальчикам на метле не снились. Это давно началось, ещё при Сталине, когда Гагарин в космос полетел.

– При Хрущёве, – машинально поправил Сурганов.

– Да какая разница? – И девочка продолжила: – Тогда верить в Бога запретили, и по деревням ходили милиционеры и проверяли, не верует ли кто. И вот однажды люди заметили, что в Козлином урочище дом заброшенный, а в нём огонь зажигается. Сразу написали куда следует, и тогда из КГБ к нам прислали милиционера, чтобы он сел в засаду и смотрел, кто из верующих придёт, чтобы сразу арестовать.

Пришёл милиционер в тот дом, сел за печкой и ну ждать. Ночью дверь открылась, и вошли мужчина и женщина, упали на колени, зажгли лампаду и ну молиться. А как помолились, так мужчина говорит:

«А что нам делать с этим милиционером, что за печкой стоит? Может, упромыслить его как?»

А женщина ему отвечает:

«Не надо, зачем это? Раз сам за печку встал, так пусть там и стоит. Кому он мешает?»

Ну и ушли. А милиционер дёрнулся, но сойти уже с места не может. Так и стоит там, ему ни еды не нужно, ни воды, только форма на нём истлела, а начальство его давно забыло.

– Да послушать тебя, у вас тут сплошные чудеса.

– Это ж разве чудо? Вот на торфоразработках за рекой у одной девушки был жених, и она очень его любила. А он в армию пошёл, да там его убили. Поставили железный гроб в церкви, а девушка эта ночью в церковь залезла и гроб болгаркой распилила. Вынула солдата из гроба и начала с ним разговаривать. Он не отвечает. Тогда она принялась перед ним танцевать. Ну и говорит: «Что сидишь, тоже танцуй!»

А тот возьми и встань. Стали вместе танцевать, а как кончился танец, он взял её и задушил.

Так их в одной могиле и похоронили.

Есть ещё у вас сок в пакетиках? Нет? Ну ладно.

Тогда я вам про дискотеку расскажу. Там же, на торфе, работницы как-то решили дискотеку устроить. Да все парни в город подались, к ним никто и не пришёл.

А у одной работницы была сестра маленькая и тоже захотела на дискотеку. Старшая и говорит: «Ты маленькая ещё», а та всё нудит, ну и пришлось взять.

Добрались они туда, а в клубе светло, музыка хорошая, громкая. Девушки танцуют сами с собой, но тут дверь открылась и вдруг парни пришли, но не местные, а сразу видно – гопники какие-то. Тут младшая сестра теребит старшую. «Пойдём, – говорит, – мне страшно». Старшая не хочет уходить, а младшая ей говорит: «У этих парней глаза пустые и изо рта огонь пышет». Старшая видит, что не уговорить, да и самой неуютно стало. Она всем сказала, что отведёт девочку домой и сразу обратно.

Пацаны их выпустили с неохотой, а те прибежали домой и говорят матери, что не будут возвращаться.

Наутро поехали в клуб, а там все девки лежат мёртвые – кто на полу, а кто по стенам висит.

Сурганов заскучал и прервал девочку:

– Мы до озера хотим дойти. Нам куда?

– Озеро? Это вы правильно придумали. Там у нас русалка сидит.

– Да что это у тебя ни одного нормального человека, кроме тебя, одна нежить.

– Да с чего это вы взяли, дяденька, что я обычная? Я как раз ведьма, я на картах Таро гадать умею. Можно подумать, что люди какие-то есть. Люди только в кино, да и то все выдуманные. Вот вы, дяденька, такой обиженный, что всё равно как мёртвый. Нет тут никаких нормальных людей и сроду не было. И ничего, живут все, ссорятся, любятся, пока срок не придёт. А сынок ваш…

Но тут девочка вдруг замолчала. Какая-то рябь пошла у неё по лицу, и она вдруг поднялась. Сурганов с удивлением отметил, что лет ей не двенадцать, а все шестнадцать. Правда, он никогда не умел определять возраст у женщин.

– Заболталась я с вами, а меня отец дома ждёт. Серкан, за мной! А к озеру вам прямо.