– Тоже пидор?
– Естественно. Динозавр пассива.
– Сука, а я его сыр покупал постоянно, – скривил лицо Рома. – Ладно, давай к делу. Мы представляемся журналистами из России, светим удостоверения, поздравляем молодожёнов и дарим им матрёшку, гжельского пастуха и бутылку «Столичной».
– Кощунство какое-то.
– В чём кощунство, Дима?
– Ну, наши символы. Матрёшка, гжельский пастух… водка-то ладно. Её кто только не пьёт.
– Прекращай. Мы делаем шаг, чтобы приобщить содомитов к прекрасному. А потом… Вчера я видел фото известнейшего пидораса Андрея Вансовича, который мило улыбался, сидя на концерте церковных хоров.
– Хорошо, я этого не видел.
Над головами пронеслись звуки улюлюканья и аплодисментов. Звучали выстрелы хлопушек и автомобильных клаксонов. Из чёрного лимузина вышли два юноши. Больше они походили на школьников. Белоснежные рубашки, сильно приталенные пиджачки с короткими рукавами, брюки по щиколотку и до блеска начищенные туфли. Ориентация угадывалась по обезьяньим ужимкам и запредельной манерности молодожёнов. Они охотно позировали, а когда начали целоваться Дима, громко процедив слово «блядь», стал отщёлкивать цифру, метко стреляя огромным объективом.
Когда юноши двинулись ко входу в храм, Роман быстро подскочил к Анри и Марселону и на блестящем французском начал поздравлять их с торжеством. Узнав, что Роман из России и что он представляет именно их собратьев, французы по очереди расцеловали ставшего пунцовым Романа. В это время Дима нащёлкивал кадры, еле удерживая фотоаппарат в руках, бешено трясущихся от смеха. Рома протянул яркий пакет с подарками Марселону, и тут же почувствовал, как чья-то крепкая рука скользнула по его талии и сжала ягодицу. Резкий хук пришёлся аккурат в массивную челюсть. Но летел в сторону клумбы не гость мероприятия, а гостья. Розовое платье женщины задралось, обнажив покрытые растительностью ноги. В полёте она размахивала жилистыми кулаками, пытаясь поймать парик. Рома быстро нашёлся и заорал, что у него хотели вытащить кошелёк.
– Хорошо втащил! Красавчик! – подбодрил Романа какой-то русский турист.
Валера Хафизов вскочил с кресла и заорал на всю редакцию:
– Срочно на сайт и в эфир! Драка на свадьбе пидорасов в местечке Бельфор! Представитель российского ЛГБТ-сообщества избил одного из гостей. Радик, блядь! Что ты смотришь на меня, как хипстер на смузи?! Срочно в номер!
– Валера, представителя этого ёбаного сообщества там играл Рома Тимирязев.
– А-а-а! Срочно связаться с Ромой! Срочно, ты слышишь?!
Игорь Радкин несколько раз набрал номер Романа, но ответа не было. А вот Дима снял трубку с первого звонка. Игорь выяснил, что Тимирязева везут в полицию. Как оказалось, в нокдаун Рома отправил Жака Сурне, известного в Бельфоре трансвестита, которому провели несколько операций по смене пола. Но процесс так и не был доведён до конца, потому как Жака бросил богатый любовник, полюбивший юного марокканца. Также из слов Димы Игорь понял, что у Романа хорошее алиби. Стрингер утверждал, что Сурне пытался выудить бумажник из заднего кармана его джинсов. Новостная лента заискрила подробностями, многие из которых были выдуманными. Несколько сайтов написали, что российский стрингер набросился на Анри и Марселона, увидев, как они целуются. Дескать, душа не выдержала этого паскудства. Кто-то писал, что это была спланированная акция лепеновцев, к которым примкнул Роман. Тимирязева выпустили к вечеру, предупредив, что будут вызывать. Рома позвонил родителям. Мама с бабушкой были подавлены и немногословны, а вот отец искренне и от души похвалил. Сказал, что мир заждался перемен, а что если и посадят, то скорее ненадолго. Да и французские тюрьмы больше напоминают санатории. В итоге Рому оштрафовали. И стоило ему хорошенько выпить, как он тут же начинал рассказывать о том, как он вошёл в историю современной Франции. Вошёл как иностранец, пытавшийся помешать осквернению святого таинства брака.
Типа это…
Город накрыло ливнем, включал автосигнализацию раскатистый гром, а чёрно-серые тучи погрузили улицы во мрак. В окнах старинного дома напротив сверкала огромная хрустальная люстра. У окна стояла Катя, дочка хозяина ресторана «Симон», что находился на первом этаже здания. Алик посмотрел на Катю с доброй улыбкой, пуская большие кольца сигаретного дыма. Не сказать, что мы были влюблены в эту юную брюнетку, но стоило ей появиться на улице или у окна, как наши лица становились добрее. Наверное, всё же влюблённость, да. Мы пили кофе с каплями бальзама и ждали звонок из Мюнхена. Ждали второй день, надеясь, что Андрей сумел решить все вопросы с грузом и дооформить нужные документы. Алик резко снял трубку, но тут же покачал головой:
– Это Викентий… Говори, Викентий, говори… Фура с чем?.. Прекращай, никто не слушает… Ты на измене, Викентий… С «минералкой» (спирт)?.. С «лисичками» (сигареты)?.. С чем?! С хуями. Ты чего, с утра залился, Викентий?
Алик повернулся ко мне.
– Викентий говорит, что есть фура с пластмассовыми хуями… А сейчас подсказывает, что не только с ними.
– Он точно трезвый?
– Клянётся, что не пил. И по голосу в норме.
Фура стояла за одним из ангаров таможенного склада. Одет Викентий был в свою парадную форму: чёрные джинсы, чёрная футболка и смоляной кожаный пиджак. Говорят, что даже на детсадовский утренник к сыну он приходил в этом нежизнеутверждающем облике. Только вместо футболки была белая рубашка, а на груди висела цепь толщиной с лапу ротвейлера.
– Сработали под заказ, а заказчик спрыгнул? Так же, Викентий? – начал Алик, заскакивая под навес.
– Какой заказ? Ты где такие заказы видел, блядь? Позвонил Гжегож из Сувалок. Говорит, так, мол, и так. Типа это… Есть фура с дилдами. Думал, он тёлок предлагает. Ну дилда, дылда… Параллельность мышления.
– Ассоциативность, – вставил Алик.
– Не умничай. Потом типа это, разъяснил. В Польше, мол, оставлять стрёмно, готовы скинуть по дешману.
– Ну да… А здесь оставлять не стрёмно, – вздохнул Алик. – Только куда мы их здесь распихаем?
– «Распихаем» – это самое точное определение, – говорю.
– Пацаны, – с надеждой проговорил Викентий. – С вашим опытом и связями… Да вы за день весь этот пластмассовый стояк и мохнатый батальон распихаете.
– Какой ещё батальон? – протянул Алик.
Викентий открыл фуру и поставил на стол небольшой картонный ящик. С глянца коробок смотрели розовые члены и вагины. Последние были похожи на мохнатые стаканчики с мороженым. Я поморщился:
– Блядь, всё видел. Протезы рук и ног, пришитое ухо. Но такое…
– Да, Викентий. Этих силиконовых шиншилл продать невозможно, мой друг. Рига – маленький город… Про нас станут плохо говорить.
– О вас и так говорят не очень. А некоторые вообще предпочитают не говорить.
– Не говорят, а наговаривают. – Меня возмутил такой подход. – Рига превратилась в город дурной молвы и порока.
– И ты не умничай. Философ, бля… Ты же двинул чукчам два контейнера солнцезащитных очков. Там типа это, населения меньше, чем этих очков. А в Риге извращенцев на две чукчатии.
– Это были очки-обручи для волос, Викентий. И их в хозяйстве можно подо что-нибудь приспособить. А это…
– Короче. – Викентий не был расположен к беседам. – Тридцать тыщ гринов за всё, и расходимся.
– Двадцать, и мы берём весь груз, – вступил Алик.
– Мне и пятнадцати жалко, – повёл я торги вниз.
– Ты знаешь, на сколько здесь этих елдаков? – закашлялся Викентий.
– На лет пять – семь, – говорю.
– Типун тебе на язык. – Викентий смачно сплюнул.
– Может, у тебя и накладные есть, Викентий? – спросил Алик, понимая, что фура стоит намного больше даже тридцати тысяч долларов.
– Типа это… Здесь не меньше чем на двести тысяч баксов!
Спустя пятнадцать минут сговорились на двадцати трёх тысячах. Сразу со склада поехали к Вите Альманаху, прихватив коробку образцов. Витя держал четыре кооперативных магазина, один антикварный салон по скупке краденого и бар с проститутками из ветеранского движения. Увидев упаковки с товаром, Виктор начал играть глазами в теннис. Молча переводил взгляды с коробки на нас и обратно.
– И сколько у вас этой в прямом смысле слова хуйни?
– Фура, – ответил Алик.
– Фура?! Вы сознательно завезли в Ригу фуру этого безобразия?
– Ты бы помолчал про безобразия, Витя. Вспомни палёный ликёр из Турции.
– Там одна бутылка на всю партию попалась такая. И ослепший дедок у меня на полном содержании.
– А не успевший ослепнуть? – не удержался я.
– Так, блядь! Или говорим по делу, или расход! – вспылил Виктор.
– У тебя же в Пскове и Великих Луках человеки большие, – с надеждой в голосе спросил Алик.
– Ты с ума сошёл? Там люди гондоны в аптеках до сих пор шёпотом спрашивают. А если очередь, то ждут, пока рассосётся.
Я вышел в торговый зал и тут же вернулся:
– Так выстави товар в своих магазинах, Витя.
– Ты ебанулся? Куда я их приткну?
– Витя, ты думаешь, джинсы «Пирамида» и свитера от янычаров выглядят эстетичнее? И потом… реклама. К вечеру вся Рига будет знать, что у Вити Альманаха продаются пластмассовые хуи и женские мини-газоны.
– Проходимость будет, как в Домском соборе в лучшие времена, – добавил Алик.
– Ладно… Попробуем. Бабки отдам по реализации. Если она удастся.
На следующий день вся Рига знала, что в магазинах «Престиж» торгуют непотребством, которое Витя Альманах почему-то обозвал эротической бижутерией. В нашем офисе начали появляться купцы и любопытные. Приехал Паша Тархун. Общение с Пашей не доставляло удовольствия даже торпедному отделу его бригады.
– А давай ментам под центральной управой вывалим, – заржал Паша. – В самосвал, блядь, загрузим и вывалим хуёв тачку. Гы-гы-гы…
– Паш, купи и вываливай, – откликнулся Алик.
– Вы как трезвые, так с вами и не пошутить. Пойдём накатим вниз, в барчик. Я угощаю.
– Вот как груз сбагрим, Паш, так и накатим.
Когда Паша собрался уходить, Алику стало его жаль.
– Паш, ты бы взял пару-тройку штук в подарок. Жизнь заиграет яркими красками.
Паша замялся:
– Это же западло. Потом скажете, что вы мне два хера в спину воткнули. Или три. Не по-пацански, не? А Илоне я что скажу?
– Мы же в тебя их не мечем, Паш, – говорю. – Коробка в соседнем кабинете. Просто возьми и иди.
– Ну вот что? Что я с ними делать буду? – заорал Паша.
– Не ори, не на стреле. Ну не знаю… У тебя же девушка есть.
– Но у меня и хер ещё имеется. И девушка с хутора. Она такое увидит, не откачаешь.
– Вот, Паша! Вот! Это девушку не откачаешь! А для должника это выглядит намного угрожающе, чем паяльник или утюг.
Павел завернул коробки в плотную бумагу и с довольным видом покинул офис. Алик тут же отреагировал:
– Прикинь, как это будет выглядеть. Пашина разъярённая рожа, в руках пластмассовый хуй для пыток и его вопли: «Зачем?! Зачем тебе деньги, которые ты у меня украл?!»
– Ну да… будут не от страха всё отдавать, а от смеха.
Позвонил Андрей, сказал, что немцы оказались тяжелее, чем думалось: все вопросы хоть с трудом, но улажены, и через день он прилетит в Ригу. Узнав о грузе, предложил начать на складе упаковку подарочных наборов: бутылка контрабандного спирта «Рояль», блок Lucky Strike и секс-игрушка в зависимости от пола.
Через пару недель стало грустно. Реализация в кооперативных была никакой, недетородные органы легли мёртвым грузом, а шансов продать их в Риге становилось всё меньше. Да и другие дела не давали заняться продажами сёрьезно. Вскоре в офисе появился Лёня Савенко, наглый и плохо воспитанный одессит. С порога Леонид спорно шутил, хвастался близким знакомством с пробившимися на эстраду шлюхами, хамил и в итоге предложил за груз пятнадцать тысяч. Мы обещали подумать, а на следующий день сторговались на восемнадцати. Савенко попросил организовать проход фуры через российскую границу, но мы сказали, что связей на столь сёрьезном уровне у нас нет.
Через три дня на пороге кабинета появился взбудораженный обстоятельствами и алкоголем Лёня.
– Пацаны, это пиздец! Выручайте, пацаны!
– Лёня, на тебя смотреть больно, – двинулся к бару Алик. – Ты похудел, ты бледен. Что тебе налить?
– Виски… Нет. Вчера была водка. Значит, водку. А вообще – похер! Пацаны, беда. Реально беда, пацаны. – Посмотрев в потолок, Лёня выпил. – Хлопнули фуру к хуям.
– Печально. Учитывая содержимое, фраза звучит горько, – говорю. – Чья смена хлопнула, Лёня? Латвийская или российская?
– Латыши хлопнули… Алик, налей ещё. Помогите, пацаны! Они говорят, что пиздец. Что груз идёт под конфискацию, а мне запрет на въезд. На пять лет минимум. Запрет – это самое страшное. Это всё… Ещё сказали, что будут копать под продавцов… Я поэтому к вам… Да! Ещё! Якобы у них есть информация, что груз из Польши. Типа водилу привязали к дереву, и всё… А тогда я могу сесть.
Алик снял трубку, набрал номер и минут десять говорил на латышском. Закончив, налил виски и, выпив, замолк.
– Что там? – с надеждой посмотрел на меня Лёня.
– Там сложно. Мы сейчас поедем на встречу, а ты подкатывай через часика два-три. Сюда же подкатывай. Постараемся решить.
Вечером пьяный и счастливый Леонид привёз тридцать пять тысяч долларов и на радостях сообщил нам, что москвичи забирают груз за пятьдесят.
Вскоре приехал Андрис. Без таможенной формы он выглядел как-то непривычно. Мне казалось, что он в ней и спит.
– Смешной этот кекс, Лёня. Они, короче, решили груз как овощи оформить и провезти. Два ряда последних в фуре картошкой заставили. Ну мы с Юркой фуру в отстойник, чтобы не светить и шороху было немного. Его пугнули. Начали бумаги уже составлять, груз на опись. И пугнули его. Езжай, мол, разруливай к продавцам. Иначе конфискация, запрет на въезд, персона нон-грата, штрафы…
– Грамотно. Ты бы его у нас видел. Со старыми дрожжами перегара, на измене весь. Я своей новенькой позвонил, потрещал с ней минут десять на латышском. Типа стараемся уладить вопросы. Вот и уладили. – Алик протянул под столом туго упакованные в белый полиэтилен десять тысяч долларов.
Виновница (новый вариант)
Подсел ко мне в кафе Юра Митюрев с картонным стаканом кофе и янтарными чётками в руке. Кивнув, долго смотрел, как я разрезаю шницель. Было заметно, что Юра нервничает и жаждет диалога. В таких случаях полагается задавать универсальные вопросы.
– Ну как? – спрашиваю.
– Местами ничего. Но в целом… В целом не очень. Я расстался с Людой. – Последнюю фразу Юра сказал быстро, на выдохе.
– Сочувствую. Люда, она славная, – плеснул я спирта на огонь.
– Да… получилось как-то глупо. Она и правда славная. Очень славная. И внешность, и ум, и хозяйственная ко всему. Готовит Люда здорово. Готовит она как богиня.
– Знаю. Паша рассказывал. Говорит, хинкали очень хорошие делала. Точь-в-точь такие же, как мама Паши, – сказал я в надежде, что Юра уйдёт.
– Давай не будем об этом. Люда Павла забыла давно. Это было её ошибкой. Павел в смысле был ошибкой. Паша ему рассказывал… Ты как будто специально.
– Хорошо. Про Пашу не будем. А ты винишь себя? Ну… в разрыве винишь себя, да?
Юра оживился и с мазохистским наслаждением начал увлечённо рассказывать:
– Наверное, всё же – да. Скорее да, чем нет. Даже больше да, чем нет. Мне так повезло с Людой. И вдруг крах надежд… Это как нить. Ты держишь её, следуешь за ней и думаешь, что ей не будет конца. Нет, конечно же, мы оба виноваты. Безусловно, оба. Но я всё же больше. Знаешь, что в таких случаях винить одного глупо.
– Конечно. Не только глупо, но и подло, – рубанул я лозунгом.
– Именно глупо и подло! Вот! И подло, и глупо! Так правильнее. Я много думал, анализировал… Практически во всём я и виноват. Эти мысли преследуют. Они высверливают мозг. Знаешь, как будто дрель внутри.
– Так ты залей дрель, – говорю, – поискрит и вырубится.
– Не могу… Да и Люда не любила алкоголь. То есть алкоголь во мне.
– Так жива ведь ещё.
– В смысле? – Юра привстал.
– Ты сказал «любила», в прошедшем времени о ней.
– Точно… не любит алкоголь во мне. Так правильнее. Как-то странно я оговорился.
Через час я узнал, что Юра излил душу Жоре Вальману, а перед сном Ира мне шептала:
– Юрка смешной, конечно. Полчаса рассказывал мне о том, как переживает, что не может без Люды. А я слушала, смотрела ему в глаза и думала: «Юра, с таким мудаком, как ты, я бы и полчаса не выдержала».
– Может, он в постели хорош, – говорю.
– Да ладно. Люда мне ещё весной говорила, что Юра разочаровывает. Сказала, его членом хорошо коврики прикроватные выбивать. Длинный, но вялый.
У Люды всегда была тяга к метафорам в отношении мужчин, нуждающихся в понимании и сострадании из-за проблем с потенцией. Полгода она жила с бардом Дмитрием Липахиным. Дима злоупотреблял глагольными рифмами и портвейном с пивом. Он плохо играл на гитаре, знал об этом, а злость вымещал на Люде и её маме. Удар гитарой по спине гипотетической тёщи Люду от Дмитрия отвернул.
Утром следующего дня Юра вновь подловил меня в кафе. Я доедал бульон с пирожком и надеялся, что он сядет за другой столик.
– Я практически полночи не спал.
– А я тебе ещё вчера хотел сказать, что ты на стрессе. Вызови хорошую проститутку, разбуди в себе вепря, животное разбуди… Там раздел есть – БДСМ. Попросишь делать тебе больно и будешь представлять под маской Люду.
– Давай без сарказма, а. Ну самому не противно?
– Какой сарказм? Почему ты должен страдать?
– Вот! Вот и ещё раз вот! – Юра привстал и обратил указательный палец к потолку. – Этот вопрос я и задавал себе полночи. Почему я должен страдать? Ты знаешь, как меня называла её мать?
– Может, не стоит так глубоко погружать меня в тему?
– А почему нет? Прочувствуй и ты. Она называла меня Гомо Задротикус.
– Ну… с выдумкой тётка.
– Сука, блядь, она, а не тётка. Тварь!
Юра был возбуждён, и мне показалось, что от него пахнет спиртным, хотя в руках был привычный картонный стаканчик.
– Юра, ещё недавно ты жил у этих людей. Ты ел хлеб с их стола, восхищался ими. А сейчас ты их бессовестно оскорбляешь.
– Эти люди ели мой мозг. Они высверливали мне череп, а потом вставляли в дырки соломки для коктейлей и жадно всасывали…
– Я доем?..
– Извини. Так ведь я даже сотую долю не рассказываю. Про враньё, про бесконечное притворство! Притворство во всём.
– Люда имитировала оргазмы?
– Тебе Паша рассказал?
– Как тебе не совестно? Паша рассказывал только про хинкали.
– Да она всё имитировала. Всегда полуправда или ложь. Постоянное напряжение. Недавно нашёл в её телефоне переписку с Ревазом…
– Вот не может она без детей Кавказа и Закавказья, да?! – воспрянул я.
– Реваз, он, вообще-то, горский еврей, – пояснил Юра.
– Они тоже в этом плане ничего, говорят.
– В каком плане? – напрягся Юра.
– Толковые, в смысле. И хозяйственные.
– Очень толковые. Просто охереть, какие толковые. Он ей пишет: «Пришли голые фотки. Я без них заснуть не смогу». Она ему отвечает: «Отстань!» Я ей говорю: «Так, выходит, ты отправляла фотки Ревазу, Люда?» Она орет: «Ты совсем идиот?! Он же пишет „заснуть не смогу“. Вот если бы он написал „заснуть не могу“, тогда да, тогда можно заподозрить». Я ей в ответ тоже ору…
– А у тебя в стакане что, Юр? – спрашиваю.
– Там водка с колой. – Юра покраснел.
– Оригинально. Ну и что же ты ей в ответ орал?
– Орал, как ты могла, сука, позволить ему переписываться с тобой на такие темы? А она мне отвечает: «Юра, посмотри другие сообщения. Над этими эсэмэсками! Они все стерты! Он скабрёзничал, а я тёрла». Я опять к ней: «А чего же ты его не заблокировала?!» А она: «Он же только подшофе такой. А когда трезвый, нормальный. И мы с ним только по работе».
– Ну и почему ты думаешь, что она тебе врала?
– Думаешь, не врала? Думаешь, зря я так?
– Об этом знают только Люда и Реваз, Юрик.
– Да, но я об этом не знаю! Понимаешь?! – и небережливо отхлебнул из стакана.
На следующий день Юра подловил меня в коридоре. Размер стакана увеличился, а Юра выглядел ещё более возбуждённым.
– Я подумал… Я слишком добр и самокритичен. Пошла она на хуй, сука!
– Кто? Люда или мать её?
– Обе пошли на хуй. Масса женщин много читают и не имитируют оргазмы.
– Ты думаешь, это как-то взаимосвязано?
– А ты думаешь, нет?
– У меня была фигуристка Валя. Она и букварь вряд ли до конца осилила. Но оргазмировала как два Везувия.
– А при чём тут Везувий?
– Магма, жар, выплёскиваемая энергия.
– Мы не о Вале. Мы о Люде. Просто я хочу, чтобы ты знал, что в этом расставании нет моей вины. Всё она, сука, и её мамаша. Этот тандем. Это катамаран блядства и подлости. Нет моей вины в расставании с этой тварью.
Теперь вся редакция знала, что Люда имитирует оргазмы, что её мама звала Юру Гомо Задротикусом и подживала с крепким слесарем Анатолием, соседом дочки. Вечером того же дня на телефон Юры пришло несколько фотографий обнажённой Люды. Случайно она это сделала или специально, никто так и не узнал. Расстроенный Юрий отправился к возлюбленной, сломал дверной звонок, громко кричал матом. Слесарю Анатолию такое поведение не понравилось, он выбил Юрию зуб и вырвал клок волос. На работе Юра появился через неделю. Встретив меня в курилке, процедил: «А я тебе с самого начала говорил, какая она сука. Одно радует: моей вины в этом нет».
Додик (новый вариант)
Аня вспомнила, как в первый раз привела Додика показать родителям. Он жутко сопротивлялся, ссылаясь на занятость, которой у него в жизни, вообще-то, не было. Бабушка раскусила Додика моментально. Когда Аня помогала ей собирать на стол, Лиза Ефимовна включила вытяжку на полную мощность и сказала Ане на ухо:
– Он как просроченный салат: заветренный и скользкий.
– Бабушка, перестань! У тебя хороших людей вообще нет.
– Хорошие давно перевелись. Остались единицы сносных и терпимых.
Отец Додика не воспринимал, а мама делала вид, что рада счастью дочери. Но перед самым отъездом в Израиль папа своё мнение всё же выразил. Глубоко затянувшись, он выпустил густую струю дыма и с грустью в голосе промолвил: «Ты от него сбежишь. От такого, как Додик, даже к арабу сбежать не грех». Но папа не угадал, и сбежал Додик. Причём сбежал до свадьбы. Уехал из Тель-Авива в Хайфу и начал жить с полной возрастной женщиной, имеющей две парикмахерские и массу вредных привычек.
«Как же всё стремительно и глупо вышло, – думала Аня, – встреча с Додиком, решение уехать, его побег и пытка неопределённостью на чужбине». Прислонив винтовку к дереву, Аня улеглась на коротенькую деревянную скамью, вытянув ноги, преющие в тяжёлых пыльных берцах. «Кому, кроме командиров, я нужна, рядовой ЦАХАЛа Аня Бар, – накручивала себя девушка. – И что потом, после службы? Работа в каком-нибудь маркете с душистыми от жары прилавками и продавцами или курсы медсестёр? По вечерам телевизор и мысли о том, как выплатить ипотеку и автолизинг. Да и замуж выйти надо. А за кого? Вокруг одни сплошные додики. Хотя… Можно выйти за хасида. Выйти за пейсатого и разом похоронить все мечты о будущем».
Аня закрыла глаза и ощутила горячие струйки слёз, скатывающиеся к ушам. Там, вдалеке, громкая, пёстрая, разудалая и заставляющая тосковать Москва. Ирка с рассказами о вереницах загорелых самцов, Алиса со вселенской грустью в глазах и родители с кошкой, которой уже девять лет. Мама говорит, что она тоскует и укорачивает этой тоской жизнь. На мгновение Аня воссоздала в памяти обстановку «Миража». Высокие стулья, отполированная стойка со свежими следами от мокрой тряпки, пронизывающий блюз и вкусные коктейли с водкой. Аня пьёт, смеётся и, конечно же, не думает, что совсем скоро будет охранять курятник в израилевых ебенях. Рядовая Бар медленно опустила ноги, ослабила шнуровку ботинок, сплюнула на горячий песок и, опустив голову, побрела по узкой тропе. У самых ворот она оглянулась и зачем-то помахала винтовке, так и оставшейся стоять у дерева.
За окном просыпались Патрики. Лаяла собачья мелкота, сработала и тут же стихла автосигнализация, слышался детский смех. Громко зазвонивший телефон заставил вскочить с кровати. Аня сняла трубку и замерла на первых же словах.
– Здравствуйте, Анна, – произнёс на иврите мужской голос. – Прошу выслушать меня как можно внимательнее.
– Да… конечно, конечно, слушаю, – поначалу Ане показалось, что она забыла язык, но девушка быстро пришла в себя.
– Вы молоды и эмоциональны, Анна. Но всем эмоциям есть предел. Особенно если эти эмоции толкают человека на преступление.
– Да-да, есть предел эмоциям. Секунду, подождите секунду, – перебила Аня и метнулась на кухню за вином. – Я снова здесь, – выпалила Бар.
– Во-первых, не нужно меня перебивать. Во-вторых, возьмите себя в руки. Итак, эмоции дали вам плохой совет, Анна Бар. В нашей стране есть преступления, которые не только страшны, но и позорны. Совершённое вами преступление нельзя прощать. Мы находим предателей по всему миру.
– Я понимаю. Я знаю… Убитые нацисты… меч возмездия. – Аня поймала себя на мысли, что никогда не уничтожала вино с такой скоростью.
– Анна Бар, для любого жителя нашей страны честь носить военную форму. Но есть… есть отбросы, которые этой честью пренебрегают.
– Я искуплю! Предмет гордости, – закричала в трубку Аня, зарыдала и вытянулась по стойке смирно.
– Несомненно. Открытость России дала возможность Моссаду наладить сотрудничество с вашей спецслужбой. И отныне офицеры этой спецслужбы помогают нам.
– КГБ? – Аня медленно опустилась по стенке.
На ней были только чёрные трусики. В одной руке дрожала бутылка вина, в другой – трубка телефона. Аня посмотрела на стёртые от секса коленки и неожиданно подумала, что теперь долго не почувствует одной из самых больших радостей в жизни. А ведь думать стоило о другом.
– Именно КГБ. В результате тесного сотрудничества наших спецслужб и обмена опытом нам предоставили несколько кабинетов в штаб-квартире КГБ на Лубянской площади.
– Я знаю, где это. – На этих словах Аня осушила бокал. – Это рядом! Мне выезжать?
– Выезжать рано. Завтра в 14:00 капитан Моссада Нахум Агранат будет ждать вас в кабинете 309. Возьмите с собой вещи и паспорт.
«Раз вещи, значит, есть шанс остаться в живых, – подумала Аня, – но им верить нельзя. Может, заманивают. Да и до Лубянки ещё дойти надо. У Моссада в арсенале такие приёмчики, что даже у эстонца кровь забурлит». Наспех одевшись, Аня побежала к родителям. Прощание разочаровало.
– Дослужишь, и выпрут обратно, – сказал отец.
– А я тебе говорила, что Додик и долбоёб – синонимы, – подбодрила бабушка.
– Судьба, доченька, – сказала мама и разрыдалась.
Кошка лениво потянулась, и Аня сочла такое поведение предательством с её стороны.
Расставание с подругами выдалось не столь гнетущим. Они пили и смеялись. Кто за службу, кто за скорое возвращение, кто за пленение и изнасилование Додика арабами. Вещи Аня решила собрать после гулянки, а наутро обнаружила в чемодане будильник, утюг и порнографические карты, купленные у цыган в ГУМе. Вещей набралось на чемодан и небольшую сумку.
Аня бездумно смотрела в окошко такси и, покачивая головой, грызла ногти.
– Любимый ушёл? – поинтересовался говорливый полненький водитель.
– Вы рулите лучше. От таких, как я, не уходят, – огрызнулась Аня.
– Ну да… От таких бегут.
На чай водителю девушка не дала, громко хлопнув дверью напоследок.
Аня подошла к массивным дверям приёмной и, зажмурив глаза, потянула ручку. За стеклом дежурил молодой лейтенант, в коридоре стоял автоматчик.
– Вы к кому, женщина? – привстал офицер, рассматривая поклажу Ани.
– Я не к вам… То есть… Я и к вам, и в Моссад. Кабинет 309.
– Вы городом не ошиблись? Это Москва, а не Тель-Авив, – отчеканил офицер.
– Я не ошиблась. У вас на третьем этаже, в триста девятом кабинете, меня ожидает капитан Моссада Нахум Агранат.
– А цель этого ожидания?
– Мечи возмездия настигли меня в этом городе. Я должна искупить вину.
Лейтенант понял, что девушка не шутит.
– Ваше имя и фамилия.
– Анна Бар.
– Психические расстройства имеются?
– Не замечала.
– Восемью девять? Отвечайте. Быстро!
– Э… Семьдесят два.
– Земля вращается вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?
– Вокруг Солнца.
– Таблицу химических элементов назвали в честь?
– Пифагора… Ой, бля! Извините. И не морочьте мне голову! Пустите к капитану Нахуму Агранату! Я требую аудиенции с офицером Моссада!
– Зачем?
– Он ждёт меня, чтобы отправить в ЦАХАЛ, откуда я… откуда я предательски дезертировала.
По лицу автоматчика читалось, что такое он видит впервые. Лейтенант стоял перед дилеммой: либо сразу звонок в Кащенко, либо сначала вышестоящему начальству.
– Что вы делали в ЦАХАЛе, Анна Бар?
– Я была на задании. Охраняла курятник.
– Какой курятник? – покусывая губу, спросил дежурный.
– Курятник с курами. Они жрали, кудахтали и неслись! А в нескольких километрах арабы. Они вооружены и готовы напасть в любой момент.
– Простите, а на хрена арабам куры?
– Чтобы жрать. Жарить и жрать. Сука… Додик и правда синоним слова «долбоёб». – Аня вновь зарыдала.
Лейтенант набрал внутренний номер.
Допрашивал Аню высокий, статный майор. Дал и выплакаться, и покурить. В финале беседы взял небольшую паузу.
– Знаете, я на службе каких только случаев не повидал. Но вот такое… Такое и вправду впервые.
– Со мной тоже.
– Вы свободны, товарищ Бар, – привстал майор.
– Спасибо, товарищ майор.
– Скажите, а почему у вас такой грустный вид? Через полчаса вы будете дома, в объятиях родных. Будете гладить кошку Нику. Пойдёте с Ирой в «Мираж». Бармен Антон намешает вам прекрасных коктейлей. О чём грустить, Анна?
– Да я вот думаю… А вдруг они действительно возьмутся меня искать. У них такие приёмчики, что и вам завидно станет.
Клёпа
Лысаков вернулся из недельной командировки. По лицу было видно, что мало спал и много пил. Главному редактору подарил моржовый бивень и чукотский браслет, сделанный в Китае. Привёз репортаж о семье трудолюбивого оленевода Гырывана, которого полюбил как брата и честно спаивал несколько дней.
– Как здоровье вашей кошки? – спросил Антон, увидев немного опухшую и бледную Катю Селину.
– Кошки? Вы издеваетесь? – Лицо Кати стало ещё бледнее.
– Почему? – изумился Антон.
– Да потому что неделю назад вы спрашивали о здоровье Клёпы. И я сказала, что бедную, несчастную Клёпу усыпили.
– Вы что-то путаете, Екатерина.
– Да… да, ничего я не путаю. Вы встретили меня в коридоре и спросили, как моя кошка. Я разревелась и сказала, что её усыпили. И вы погладили меня по плечу. А теперь вы форменным образом надо мной издеваетесь.
Антон наморщил лоб, попытался освежить память. Сцена в коридоре перед глазами не всплывала. Подойдя к окну, он долго смотрел на трубу давно не работающего завода и выложенные кирпичом цифры 1969.
– И в мыслях не было издеваться, Катя. Помню, вы говорили, что у неё задние лапы отнялись. И у меня настроения как не бывало. Вот как будто ластиком стёрли это хорошее настроение.
– Прекратите сейчас же, Антон! Вы ведёте себя как садист!
– Я не садист, а участливый человек, Екатерина. Сострадание! (Этот возглас услышала вся редакция.) Одно из самых добрых, самых искренних чувств. И оно сейчас поругано вами, Екатерина!
В Лисакове проснулось желание доказать свою правоту, а редакция с интересом наблюдала за происходящим. Это была мини-пьеса, попытка явить людям актёрский талант.
– Участливый человек не стал бы давить на больное. – Голос Екатерины зазвучал громче.
– Как я могу давить на боль, которая стала уже общей? – парировал Антон. – Клёпа стала мне буквально родной.
Уткнувшись в монитор, еле слышно хихикнул Рома Пасков. Мне пришло СМС от Дениса Смолина: «Ставлю на то, что Катя ему харю расцарапает или треснет. Бутылка коньяка». Я улыбнулся, но пари заключать не стал.
– Усовеститесь, Екатерина! Вы голословно обвиняете меня в жестокости и в отсутствии памяти. Я же прекрасно всё помню. Сначала отнялись задние лапы, потом стало хуже со зрением, и вы повезли её к ветеринару. В надежде, что…
– Послушайте, я уже больше недели рыдаю в подушку. Я потеряла сон и покой. А вы стоите и вытаскиваете из меня последние нервы. Клёпа приходит ко мне в снах. Я слышу, как она рвёт занавески, как мяукает и просит рыбу.
– Катя, ко мне так же приходила попавшая под машину тётя. Только занавески не рвала и не просила рыбу. Просто приходила, – решил поддержать беседу Паша Гусин.
– Да пошёл ты на хер, сострадатель, – взорвалась Катя.
Прикрыв рот ладонью, Пасков стремительно вышел из кабинета. Вслед за ним хотела отправиться и Лена Паригина, но любопытство взяло верх. Антон приложился к фляжке:
– Удивительно! Насколько высок стал градус этого бескультурья, этого желания унизить. Понимая, что кошка – это член семьи, я проявил участие. Спросил, как эта Клёпа, да будет светлая память. И я точно не знал о её усыплении.
– Заткнитесь! Сейчас же заткнитесь, Антон! – Катя привстала, еле сдерживая слёзы. – Вы просто какой-то изверг. Правильно от вас Леночка ушла. Алкоголизм, импотенция и садизм. Это всё, чем вы можете гордиться.
– Екатерина, остановитесь! Я сопереживаю вашему одиночеству, но не стану опускаться до вашего уровня, – орал Лысаков. – Это я закрыл рот Стасику, когда он по пьяни хвастался вашим свальным грехом, устроенным на его даче.
– Лысаков, да ты не просто садист. Ты ещё и подонок. Клёпа страдала и мучилась, а теперь страдаю и мучаюсь я.
– Но теперь Клёпа не страдает и не мучается, слава тебе господи. И да упокоится её душа с миром.
– Антон, блядь, если вы сейчас не заткнётесь, я заткну вас сама.
– Вам не идёт мат, Екатерина. Если бы Клёпа была вам по-настоящему дорога…
В Антона полетела тарелка с остатками наполеона. Торт заляпал блузку Паригиной. Катя вцепилась в шею Лысакова и повисла на нём подобно рыси, карабкающейся на дерево.
– Нет, ну вы совсем охерели! – вскочила Лена.
– Это вы охерели! Пусти, сука! – орал исцарапанный Антон. – Мужиков, блядь, заводить надо, а не котиков.
Хорошо, что не поставил, думаю. Увидев рыдающую за столом Катю и оттирающую с блузки крем Лену, вернувшийся Пасков пожалел, что не остался. Протянутую Антоном фляжку он принял с удовольствием.
Царапина (новый вариант)
Андрей наклонился к заднему крылу. Увидев неглубокую царапину, присел на корточки и громко присвистнул. Он трогал царапину, слюнявил палец и снова тёр место удара. Из кабины трактора выпрыгнул мужчина средних лет. Стоптанные сапоги его, со сморщенными голенищами, были заляпаны грязью, широкие штаны промаслены бурыми и чёрными пятнами, и только синяя рубаха выглядела свежей и даже нарядной. Запустив широкую ладонь в густую светлую шевелюру и поправив верёвочку с крестиком, работяга выдохнул: