Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Так оно и оказалось – это был запах карри, он въедался во все, что окружало: в разноцветные сари, в которых обязательно что-то готовили и не раз, в мастики для волос, в циновки для сидения, в палочки для благовоний, да и в человеческую кожу, наконец. Даже в индийскую косметику – уж если что-то и варить, пусть даже тушь для глаз, то обязательно добавить карри! Пусть не именно карри, но масалу – смесь специй. Без этого еда не елась, вода не пилась, воздух не дышался, а жизнь не жилась. Это Катя узнала уже позже. И да, еще повсюду пахло едой. Даже когда ее не было видно. И со всех сторон – кто-то что-то все время ел, кто-то что-то везде готовил, а если учесть, что народу тьма-тьмущая, то едой пахло всегда и ночью тоже. И поскольку пищу просто перчить или солить было совсем недостаточно, да и не очень это в Индии принято, добавляли специи, под настроение. И главной специей все равно был карри! Казалось, что этот всеобъемлющий индийский запах должен как-нибудь подвыветриться, еще немного – и пройдет ближе к вечеру, и станет не таким явным, ночью-то точно затихнет… ну в муссоны-то просто обязан исчезнуть… Но нет, Индия проветриваться не желала, оставалось только к этому запаху привыкнуть.

А теперь вот еще воняло и тухлым мясом, которое настойчиво совали под нос. И на этот раз даже запах карри его перебить не мог.

В гостинице верхом на чемоданах Катя с Дементием прожили целых два месяца, свыклись с мокрицами, с вечно крутящимся над головой бесполезным феном, с истошным криком «мис-ми-и-ит» три раза в неделю, с начавшимися сразу после их приезда муссонными дождями, да и с этим повсеместным запахом карри, ставшим сразу почти родным. Долго искали домик в городе для жилья и корпункта, чтоб недалеко от посольства, чтобы по выделенным деньгам, скромный и удобный, куда не стыдно гостей позвать, в том числе и индийских журналистов, – как-никак советское представительство Гостелерадио, как и было оговорено. Ездили, смотрели, удивлялись. Но наконец нашли, довольно удачно, в дипломатическом районе под названием Васант Вихар, еще не слишком густонаселенном, безо всяких строек перед глазами и с видом на пустырь, где паслись тощие бесхозные коровы, которые под утро истошно орали от избытка молока. Но как подоить святую, пусть даже и корову? Катя часто задавала себе этот вопрос, глядя на мучающихся индийских буренок.

Одноэтажный и на первый взгляд кирпичный домик оказался вполне милым, с большой гостиной, двумя спальнями и кабинетом. А еще маленьким застекленным зимним садом посреди дома, в котором рос один только старый вьюн, поливаемый муссонами и опаляемый солнцем. Первое знакомство с жилищем немного разочаровало, но Катя постаралась поскорее об этом забыть. Дом довольно долго пустовал и подустал в ожидании новых хозяев и, чтобы не простаивать, пустил временных жильцов, которых как раз травили в момент прихода Кати с Дементием. Катя вошла в темную прихожую первой, и под ногой сразу что-то громко и смачно затрещало, хрустнуло, лопнуло, потом еще и еще по мере того, как она продвигалась к свету. А когда вышла наконец в залитую светом комнату, то увидела, что весь пол усыпан дохлыми насекомыми всех размеров и мастей – гигантскокрылыми, похожими на стрекоз, муравьями, практически муравьедами, скукоженными и сложившими лапки паучками, пауками и паучищами, жуками с длинными носами, ветвистыми рогами и выпученными глазами, подсохшими на солнце гусеницами в палец длиной, солидными мохнатыми мотыльками, невероятными длиннющими сказочными богомолами, да еще не счесть было всякой мелочи. Откуда все это попадало, оставалось загадкой, дом же стоял пустынный, как Сахара, без хозяев, без мебели, без жизни, но вот надо же, выпали осадки в виде насекомых.



Хозяйка маленького дома, скрипучие ворота и кусочек микросадика



Самый противный вид был у дохлых тараканов, они-то, как оказалось, и хрустели всеми своими членами под ногами у Кати. Эти твари были не просто крупными, они были мощными, рослыми и плечистыми. И очень черными, не рыженькими, привычными прусачками, а настоящими жгучими брюнетами. Размером с пол-ладони, хорошей такой мужской ладони. «Н-да, пылесос бы засорился от этого количества тараканов», – почему-то подумала Катя. Любоваться домом уже не смогли, все смотрели под ноги, не захрустеть бы снова, не размазать бы тараканьи кишки…

Но к следующему разу, когда они пришли, все было уже тщательно прибрано, вычищено и сверкало чистотой. Потом и мебелишку кое-какую завезли, выбирали и делали долго, особенно обивку. Мебельных как таковых, как выяснилось, в городе почти не было, ходили по ремесленникам – одни каркас делают, другие набивают конским волосом, третьи обивают. Все ждать, все не сразу, пока перевезут от одного к другому.

Катя взяла интерьер на себя, уж больно она все это дело любила, а Дементий только и рад был – оставалось больше времени на работу, да и жене нельзя было давать скучать. Деньги от обстановки еще оставались, поэтому пришло смелое решение прикупить пару милых ковриков, которые служили не только для красоты, но и в помощь – уж больно холодил каменный пол. Поставили еще два торшера с бахромой, а большие светлые окна завесили синими клетчатыми занавесками под стать диванам. Люстру Катя тоже решила повесить, хоть и не очень их любила, особенно когда потолки не отличались высотой. Ей казалось, что они создают несколько иное настроение, более ровное и при этом слишком торжественно-официальное. Но здесь задумка была другая. Она нашла изящную, черную, металлическую, которая, как оказалось потом, послужила еще и прекрасной новогодней елкой, на которую навешивались шарики, игрушки, светящиеся гирлянды с мишурой и получался горящий праздничный кокон.

Катя обожала нижний свет – мама научила, что уют прежде всего создается достойными тканями и нижним светом, все остальное не столь важно, уют именно в этом. Что оказалось чистой правдой. Мебели заказали немного да и не ахти какой, но правильно брошенная на торшер индийская шаль, шелковые подушки на диване, небрежная, но эффектная накидка на кресло полностью преобразили холодный необжитый интерьер, превратив его в домашний и законченный. А еще Катя наклеила на дверь гостиной целую композицию из семейных фотографий, которые сделала перед отъездом. И так стало приятно – заходишь в гостиную, а тут тебе и сеструха улыбается, и Лидка кокетничает, и папа с мамой под лампой сидят, смотрят так мило и по-доброму – сплошное удовольствие! И вроде как вот они, все время перед глазами, можно даже не скучать!



Любимая троица



Хозяйство пополнилось еще и автомобилем – какие без него передвижения! Купили машинку-жучка, похожую горбатостью на «фольксваген», но покрупнее и местного индийского «разлива», под громким названием «Амбассадор». Просторную, старомодную, чем-то даже напоминающую «Победу». Еще взяли водителя с английским именем Стенли. Вернее, он тоже достался по наследству от журналистской братии. Молодой, высокий, с болливудской внешностью злого гения, он был как раз исключительно добрым, но очень любопытным и болтливым. Лидка про таких говорила, что у них сквозняк во рту. Но водил хорошо, а это было самое главное.

Письмо от Кати из Индии:

«Аллуся, Роба, Лидка, Лиска, приветик!
Мы наконец-то переехали в новый дом, поздравьте нас с новосельем! Первым делом прицепила на стенку большой календарь, который вы мне давно прислали! Хорошо, что Новый год уже давно прошел и год в самом разгаре. Когда приедет Аля Пахмутова с Колей? Обещали же скоро, жду не дождусь! Главное, чтоб привезли от вас побольше писем! Начинайте писать уже сейчас и отправьте с ними полное собрание сочинений!


Дома понемногу обживаемся, но пока все время что-нибудь обязательно ломается – то кондиционер, то сортир, а то и дверной замок. Ну, это все равно весело! Какое счастье уже начать разбирать эти надоевшие ящики и расставлять все по местам! У меня все идет в дело: и какие-то хохломские штучки, и гжель – короче, все, что в Москве покупают иностранцы, стоит у меня здесь в гостиной на полке! Смешно! Дома никогда бы столько не поставила!

Понемножку начали развлекаться – ездили в кино, в посольский бассейн, ходили в гости и приглашали к себе! Все так полюбили наш домик, что приезжают в основном к нам, – я его украсила по-своему, насколько это здесь возможно, конечно. Большая комната у нас получилась вся синяя в белую клеточку, очень необычно, но невероятно уютно, просто уходить не хочется – сиди, читай… Обили всю мебель синим с белым и занавески сделали такие же, ковер – красный и два светлых торшера, прямо как у нас на даче, где пианино, только вдвое больше размером. Так что вышло очень красиво.
У нас вроде все ничего, погода хорошая, но все равно жарковато, хотя по вечерам температура с 30 градусов опускается уже до 14, но пока еще жить и дышать можно. Недавно был тут местный праздник весны Холи. Его смысл в том, чтобы обмазать краской как можно больше людей, знакомых и незнакомых, неважно. Все ходят разноцветные и веселые, а в деревне еще лучше – можно обмазывать не краской, а говном, и не только одежду, но и лицо! А? Каково? А еще местные женщины бьют своих мужей палками, прямо выбивают их, как ковер! Кто-то понарошку, а кто-то от души, поэтому в этот день, особенно в деревнях, много смертельных случаев. Вот такой праздник.
Дема немножко приболел, схватил в Мадрасе амебу. Слава богу, что в легкой форме, съел кучу лекарств и сейчас почти здоров!
Послезавтра покупаем телевизор, будем смотреть индийское телевидение – две программы, большая радость! А через недельку обещали привезти антенну к нашему “Шилялису” для русского ТВ, и тогда будем смотреть папку! Пусть он нам мигает! Пусть попросит, чтобы записали специальный дубль для “Орбиты” – “До свидания, товарищи! Всего вам доброго!” – и моргнет или язык высунет. А мы будем знать, что это нам привет!


Р. S. Лидка, твои лепешки пользуются в Дели таким успехом, что повар решил сделать свои! Получилось очень похоже, но все равно не то, хотя я ем с удовольствием и Дементий от меня не отстает. Он жуткий обжора! Я недавно не успела оглянуться, как он съел в один присест полбанки селедки и чуть ли не весь черный хлеб, что был у нас в холодильнике! Борщ тоже съел, хотя я на днях сварила очень много. Дема просит, чтобы я научила нашего повара готовить что-то московско-русское, и ноет, что ему уже надоели индийские карри-шмари. Я попробую его научить, только не знаю, чему именно. Какие ваши предложения?

Второй день ждем Москву, но нас почему-то не хотят, а у Дементия горит материал. По этому случаю сидим дома у телефона, связи никакой…
Я вам уже писала, что мне нужен, во-первых, лавровый лист для борща и, во-вторых, юбка клетчатая зеленая для меня, а в-третьих, одну пачку но-шпы. Больше пока ничего не придумала. Передавайте тогда с Алей – Колей.
Очень вас всех люблю и скучаю! Пишите мне много и часто!
Ваша личная дочь-внучь-сестра!»


Домашние животные

В общем, индийская жизнь пошла своим ходом. Из прошлой биографии этого домика осталась лишь большая лиана, доставшаяся от бывших хозяев в открытом зимнем саду. Решили ее оставить как старожила. И правильно сделали. Этот зеленый ползун не был от природы капризным, и как только Катя перенесла его на новое место в гостиную, он прижился сразу, заняв всю стену и устроившись не так, как его укрепили на гвоздиках и ниточках, а как ему самому понравилось. По его длинным корявым стеблям с большими зелеными листьями и воздушными корнями можно было, словно по ладони, читать всю его жизнь: вот очередные хозяева ползуна уезжали в отпуск, и растение стояло без воды и на жаре целых два месяца, если не больше, – листья стали мельче и светлее у основания, вот его переносили на новое место – одна из лиан приплюснулась и из этого подраненного участка появилось два новых, теперь уже трехметровых ростка. Можно было даже распознать, когда приходили гости: на одном листе, почти на самой середине лианы, просвечивала обугленными краями дырка, видно, кто-то промахнулся и не там потушил сигарету. Хорошие времена для ползучего дерева начинались в июле при любых хозяевах. Подходили муссоны, стояла душная влажная жара, и ползун расцветал на глазах всеми оттенками зеленого. Вырастали новые листья, раны быстро залечивались, и растение, как старая собака, поменявшая много хозяев, но хорошо служившая, нежилось под теплым южным дождем, смывая с себя все обиды и думая, наверное, только о чем-то хорошем. Ползун действительно знал свое дело и, добавив радости и красоты, превратил большую, хоть и довольно пустую комнату в уютную и домашнюю.

Скоро за горшком на полке, в темным влажном уголке, поселился маленький геккон без родителей, вероятно, вылупившийся совсем недавно и подброшенный к новым хозяевам некой индийской кукушкой. Стенли предупредил Катю с Дементием, что геккончики, по местным поверьям, – хранители домашнего очага, можно сказать, домовые и это только к счастью, поэтому выгонять его ни в коем случае нельзя. А выгонять никто и не собирался – живет и хорошо.



Молодой и наглый геккон



По вечерам недоуменным взглядом геккоша смотрел с потолка на двух огромных существ, которые передвигались по полу, издавая непонятные ему звуки, а иногда даже пуская изо рта дым. Но ничем не докучал, просто жил на потолке, с интересом поглядывая на перевернутый мир. А вскоре в комнате каким-то неизведанным путем возник еще один геккон, толстый и упитанный, с обгрызанным хвостом и нашедший укрытие в клетчатых занавесках. Подросток жил в лианах на противоположной стороне комнаты и считал себя полноправным хозяином комнаты – как же, он тут, можно сказать, родился! Первая их встреча была, как говорится, эпохальной.

Через неделю после того, как молодой геккон обжил свое место за горшком, появился тот, пришлый. Он пополз по стенке, залез на люстру и к вечеру, когда оба троглодита захотели есть, увидел на горизонте своего молодого соперника. Замирая на мгновение, они стали короткими, но быстрыми перебежками сближаться с разных сторон потолка. Когда между ними оставалось меньше полуметра, пришлый принялся нервно крутить куцым хвостом из стороны в сторону, как бы показывая юному геккону: полюбуйся, не на гулянке, небось, потерял кусок, мне уже ничего не страшно, уматывай, а то костей не соберешь! Молодой тоже попробовал так вертеть хвостом, но у него это выходило туговато. Тогда он стал как-то по-особенному выворачивать хвост наподобие штопора, что, по его мнению, должно было вселить ужас не только в чужака, но и во все живое вокруг. После двух минут таких хвостовращений оба геккона, как по команде, кинулись друг на друга. Молча, без единого звука и даже не падая с потолка. Молодой, но, как выяснилось, ранний вцепился чужаку челюстями в бок и брезгливо выплюнул на пол кусочек гекконьего мяса. Пришлый – надо было увидеть его «лицо» – не от боли, которую, наверное, гекконы особо не чувствуют, а от растерянности и наглости этого подростка моментально прекратил крутить хвостом и бегом, практически галопом ринулся по потолку за спасительные шторы. Но молодому проходимцу надо было все-таки закрепить свою победу – мало ли, одумается завтра этот старикан и опять начнет вилять хвостом перед мордой, – и он решил применить другую тактику, начав гонять чужака по стенам и потолку до тех пор, пока Дементий не устал от этого зрелища и не попытался разнять разбушевавшихся мини-крокодильчиков мухобойкой. Как только он поднес к ним мухобойку, оба драчуна в ужасе замерли, не отводя друг от друга глаз, – не дергаются, не дышат, даже не моргают – муляж, да и только. И все, и пришлый с тех пор испарился.

Почти на другой планете

Все вокруг в первое время было странно и дико для Кати с Дементием, маменькиных деток из Москвы. Даже солнце и луна были непривычными. Солнце слишком белое, почти бесцветное, похожее скорее на полную луну и на вид очень холодное, словно приехали они не в тропики, а на Северный полюс. А месяц и того экзотичнее, будто подвешенный рожками вверх, как обгрызенная арбузная корка на столе. Да и темнело слишком быстро, почти моментально, так что переход от дня к ночи казался едва заметным, вернее, совсем незаметным, р-р-раз – и уже ночь. В этом было что-то ужасное или скорее даже сверхъестественное, и в первые минуты темноты все живое вокруг – и деревья, и люди, и святые коровы – утихало, как бы примериваясь к новому состоянию, физически ощущая темноту. Небо давило, фиолетовое, густое, душное, не дающие вздохнуть полной грудью, но хоть заслонившее такое жаркое солнце. А через минуту это сказочное переходное оцепенение от света к тьме проходило, и, казалось, все успокоенно вздыхали.

Времена года тоже не походили на привычные. Здесь считалось, что, грубо, их всего два – сухое и мокрое, но если разобраться досконально и влезть поглубже в детали, то их можно было насчитать шесть. Сухой сезон был невыносим – адская жара, которая сводит с ума и людей и животных, его даже не хотелось считать, именно он тогда и встретил ребят из Москвы. Потом муссоны, любимый сезон индийцев, напитывающий влагой землю, дающий жизнь. Затем наступает вторая весна, более яркая и активная. Земля стоит уже достаточно промокшая, и не просто промокшая, а практически залитая тоннами воды, и из нее все так и прет, соскучившись по влаге за долгую засуху. Эта вторая зеленая весна считается осенью и приходится на обыкновенные осенние месяцы. И наконец, перед «жутким» холодом в декабре-январе наступает самый приятный (для европейцев, во всяком случае), период – ранняя зима, когда на улице прекрасная погода – плюс тридцать градусов по Цельсию. А после зимы приходит соответственно первая весна. Каждый сезон длится по два месяца – зима, весна, лето, муссоны, осень, ранняя зима, вот!

Количество сезонов – это ладно, но вот разницу температур в течение года Кате с Дементием удавалось терпеть с трудом, эти перепады были невыносимы – от холодных зимних ночей, когда ноль с возможными заморозками (хоть на улице это и казалось вполне привычным, а в неотапливаемых домах зуб на зуб не попадал), до адских пятидесяти с хвостиком, когда плавились не только европейцы, но и индийцы тоже.

Привыкали ко всему, потихоньку осваиваясь в городе, но совсем потихоньку, быстро не получалось.



Мост в священном Ришикеше, мои первые индийские фотографии



Индия была не просто другой страной – другой планетой. Воздух, деревья, люди, животные, ритм жизни, пища, запахи, левостороннее движение – все было не такое, как в Москве. У Кати поначалу сердце уходило в пятки, когда она видела, что в машине сидит одинокий пассажир без водителя, а машина таки все равно едет! Но таких машин было мало, все они в основном были набиты до отказа. Перенаселены были не только автомобили, но и мотороллеры с велосипедами. Все без исключения водители старательно объезжали коров, которые, судя по всему, тоже имели отношение к общественному транспорту. Именно от коров в городе зависело, есть ли где-то пробки или все едут без остановок. Индийские коровы кардинально отличались от толстобоких русских буренок – белые, горбатые, мелкоголовые, совершенно непохожие на привычных, они ложились на проезжую часть, и никакими силами их невозможно было сдвинуть, хотя никто особо и не пытался – они ж священные! Катя поняла, что город – их стихия, они такие же городские жители, как и люди, только почтения к ним больше. Живут себе спокойно, бредут по известным только им маршрутам, сбиваются в стада или гуляют поодиночке. Когда коров становилось слишком много, их грузили в специальные повозки и вывозили подальше от города или хотя бы от центра.



Индийские сокровища



Но больше всего здесь было насекомых – ползающих, летающих, бегающих, прыгающих, извивающихся. Их нельзя было не замечать, они вились повсюду, скакали под ногами, ползали по стенам, чувствуя себя полноправными хозяевами.



Пристроилась



При этом никого нельзя было прихлопнуть – вдруг этот задумчивый жучок чья-то реинкарнация? Так, во всяком случае, считалось у джайнов. Их Катя научилась распознавать по белым одеждам и марлевой повязке на лице – они закрывали рот, чтобы случайно не вдохнуть в себя какую-нибудь зазевавшуюся мошку и тем самым не нанести вред мирозданию. И у них при себе всегда была метелочка, которой они мели перед собой, очищая путь от букашек. Со стороны это казалось довольно смешным, но джайны считались очень серьезными и последовательными. И самыми миролюбивыми из всех. Они даже отказывались от возделывания земли, боясь потревожить червячков, а чем жили – одному Будде известно.

В общем, Катя с Дементием постоянно здесь учились – жить в мире, смотреть под ноги, ни на кого не наступать и не задевать, постоянно перестраивались и подстраивались под Индию.

Корпункт

Работа в корпункте Дели сильно отличалась от московской. Хотя это было одно название – корпункт. Физически никакого корпункта в помине не было, три его члена – глава корпункта, новоявленный корреспондент и оператор – работали каждый из дома или были на выезде, контора для этого совершенно не надобилась, дом каждого из них и считался корпунктом. Сначала ехали на точку и снимали сюжет, потом его проявляли, монтировали, редактировали и расшифровывали. Катя, которая по большому счету тоже считалась работником корпункта, а точнее, секретарем, распечатывала в трех экземплярах текст сюжета и отправляла в Москву.

В Дели была довольно обширная журналистская братия, представляющая советские новостные агентства – ТАСС, АПН, а также основные государственные газеты и журналы. Старожилы встретили Дементия с Катериной довольно сдержанно, без особой радости в глазах, все присматривались и прислушивались, разве что не принюхивались, но в советах все-таки старались не отказывать. Все журналисты жили в городе по разным районам, общение с иностранцами, в отличие от посольских, им было не просто разрешено, а составляло важную часть работы. С посольским городком связаны были только врачом и магазином, в котором продавались русские продукты. Держались особняком, дружно никому из соотечественников не доверяли, поскольку были хорошо осведомлены о легендах и мифах заграничного общения, наветах, кляузах, подсиживании и простой человеческой зависти, а главное, куда все эти грехи человеческие могут завести. Поэтому чаще всего держались от соотечественников на расстоянии, активно улыбаясь друг другу только на больших посольских приемах.



Когда поменяли старую индийскую машину на новую японскую



Глава корпункта Гостелерадио Оскар Мирзоев, лирик с матерным уклоном, встретил их благодушно и с воодушевлением, вздохнув наконец спокойно, что приехала молодая смена. Солнце его катилось к закату, а индийская командировка в его долгой и витиеватой карьере официально считалась последней. Лет ему перевалило далеко за шестьдесят, он по многолетней привычке тоже ни с кем не дружил, попивал в одиночку и мечтал о том счастливом дне, когда его наконец из этой экзотической дыры отзовут. Находился всегда в благостно-понуром состоянии уже совершенно бессмысленного, но вполне добродушного философствующего овоща, которому лишь бы дозреть на смачно удобренной государственной грядке, ни за что уже при этом не отвечая. Ему была мучительна каждая минута, проведенная вне положения лежа, это прямо физически ощущалось. Говорил он мало, опытом делиться ленился, так и проводил последние годы в питии, удобряя себя крепкими спиртными напитками и считая, что пить в конце рабочей недели недальновидно, нужно, наоборот, отдыхать, а пить нужно в конце каждого рабочего дня, чтоб похмелье отнимало время не от отдыха, а от работы. Но в выходные мнение свое часто менял – как рюмочкой-другой не отметить праздники? А еще пописывал стихи, чем попытался с ходу заинтересовать дочку известного советского поэта, но Кате сразу стало понятно, что пишет он стихи не в стол, а сразу в мусорное ведро.



Говорит и показывает Дели!



Так и сидел на чемоданах, пьяненький, икающий, с детской улыбкой и в ожидании обратного билета на родину. Один, в большом гулком доме, где все комнаты украшали только свежие календари – отрывные, перекидные, настенные… А маленькие, с пол-ладони, которые обычно коллекционировали дети, лежали закладками в книгах, журналах или просто бездельно на столе. Чувствовалось, что он по-маньячному следит за временем, словно постоянно смотрит на часы. Молодым особо не мешал, за что большое спасибо, но и не помогал тоже. Просто жил со своими многочисленными календарями в соседнем квартале, абсолютно никому не мешая. Хороший был человек.

Помощники по хозяйству

Для правильной индийской жизни, соответствующей статусу иностранного корреспондента, нужно было обязательно нанять прислугу, для которой, кстати, при каждом доме изначально было пристроено жилище с отдельным входом во дворе, чтобы она могла работать, так сказать, не отходя от кассы. Считалось, что любой мало-мальски достойный гражданин, а уж иностранный тем более, должен иметь помощников. Правило было негласным и само собой разумеющимся – во-первых, тебе помогают жить, во-вторых, ты помогаешь людям кормиться. «Должностей» при доме было три: две, по местным понятиям, из статусных – повар и водитель, а третья вполне земная – сторож-уборщик. Первым взяли, как уже известно, водителя с английским именем Стенли. Потом появился сторож. Сторожить-то – дело нехитрое, знай погремушкой по ночам греми, как положено, да метлой шурши. Его приняли на работу почти сразу, кто-то из болгарских журналистов уехал, оставив его в наследство, с улицы-то никого не привечали. Он был непальцем, то есть из Непала, мелким, неуклюжим, вечно босым, с удивленными вылупленными глазами. Погремушка его раздражала и ночами не давала заснуть, но сделать ничего было нельзя – это была его работа. Назывался по-местному «чоукидар», привратник, звали его Янджи. Он-то и посоветовал в повара своего далекого-предалекого родственника, «важного сааба», господина, как он сказал, который недавно переехал с женой из Лалитпура в Дели как раз в поисках работы.

Этот далекий родственник по имени Камча и вправду оказался голубых непальских кровей – предъявил бумажку с цветным гербом, на котором была нарисована синяя гора, а снизу красовалась чья-то длинная корявая подпись. Сам он был маленького роста, практически мелкоскопического, с прямой, как струна, спиной и постоянно улыбался и качал головой, словно со всем всегда соглашался. Но держался с завидным достоинством и тактом. И да, прекрасно готовил своими крошечными детскими ручками. С тяжелым местным акцентом, конечно, готовил, с обилием жгучих приправ и страстной любовью к перцу чили и еще, как правило, из привычных ему продуктов, но совершенно неизвестных Кате с Демой. Все эти проблемы – а это для ребят были проблемы – со временем улетучились, когда Катя начала проводить серьезное обучение, чтобы готовку эту смягчить и сделать не такой опасной для нежного русского желудка с язвой в анамнезе. Был Камча очень хорош в своем деле – готовил интересно и необычно, виртуозно разделывая мясо, кромсая овощи за секунду и за мгновение превращая тесто в тончайшую лапшу и всегда очень ловко, по-хирургически орудуя ножом – любо-дорого смотреть, прямо мастер поварского искусства!



Одна тягловая сила



Первым делом прошли уроки по гигиене. «Это главное», – сказала Катя Камче и показала, как и что вымачивать, мыть, пенить, вымораживать, споласкивать и кипятить. Советы местных старожилов отличались совсем немного от тех, что дала ей мама в Москве, но хоть они и показались еще более жесткими, все равно были взяты на вооружение. Например, то, что намечалось есть сырым, фрукты или овощи, хотя такое вообще не поощрялось, надо было сначала замочить в мыльной воде, а еще лучше в стиральном порошке, потом хорошенько сполоснуть кипяченой водой, обдать кипятком и минут десять подержать в сильном растворе марганцовки. А из марганцовки получившуюся гадость можно было уже есть, не вытирая, но обязательно очистив стерильным ножом. Зато с мясом было попроще: его надо было вымыть в марганцовке и заморозить на несколько дней. По идее, вся зараза должна была умереть от холода и неожиданности. А потом мясо оттаять и только варить – жареное есть не рекомендовалось.

У Камчи, конечно, глаза на лоб полезли от такой демонстрации, он мелко-мелко закачал головой, виновато улыбнулся и как-то по-своему все это откомментировал, даже не пытаясь перевести на английский, видимо, постыдился.

Камча

Катя с поваром довольно долго друг к другу притирались. Объяснить ему, что столько специй вредно для московского желудка, было поистине невозможно. Для него это было естественно, он считал, что обилие специй в такой тропической стране оправдывается и определяется климатом – жарко, влажно, продукты быстро портятся, и, чтобы замедлить все процессы разложения, масала – смесь пряностей, которая толчется в ступке и прожаривается на сухой сковородке, – считается незаменимой. Это, подводил он научную основу, продлевает жизнь еды, пока она еще не попала в организм. Причем именно мясо или рыба добавляется в пряности, а не наоборот, как принято в СССР.

После пряностей по важности продуктов он ставил рис, хлеб, фрукты-овощи (он сам был вегетарианцем), молочные продукты, особенно йогурт, и только потом мясо-рыбу. Но готовил он красиво. Карри, например, делал всегда с имбирем. Он притащил большую тяжеленную мраморную ступку, которую повсюду возил с собой и которая все равно, пусть даже хорошо вымытая, очень резко пахла специями, ведь она столько лет впитывала в себя все индийские пряности. Карри создавался именно в ней.

Камча надевал очки, становясь похожим на профессора, выкладывал перед собой мешочки со специями и начинал. Все делалось по наитию – создавалось ощущение, что в Индии вообще никогда не готовили по рецепту, а только лишь по наитию – со своими проверенными смесями трав, пряностей и своим рецептом карри. В основе его смеси была, как и у всех, куркума, оранжевая, ярко пахнущая, но без особого вкуса, плюс молотые семена кориандра, кайенский перец и кумин. А потом к этой основе он добавлял что-то по настроению – смесь имбиря с гвоздикой, корицу с кардамоном, чеснок с мятой, мускатный орех с перцем – все что угодно, а если чуть изменял пропорции, то карри становился совершенно другим и ни на что не похожим. Видимо, поэтому повторить блюдо было невозможно, оно каждый раз получалось единственным в своем роде. Камча всегда начинал с семян кориандра: хорошенько измельчив их в ступке, добавлял все остальное – там щепотку, тут капельку, здесь крошечку. Когда смесь была готова, он приступал к мясу. Или к рыбе. Или к курице. Кусочки резались небольшие, кидались на раскаленную сковородку. Отдельно жарилось много лука и добавлялось к мясу. Чтобы слегка смягчить остроту, Катя просила Камчу количество специй уменьшить втрое и готовить все со сливками. Да, и вправду, привкус Индии в этих блюдах стал нежнее, сливочней и мягче. И лучшее сочетание карри было с рисом – белым или диким, неважно, но было ясно, что карри и рис рождены друг для друга.





Гости бывали часто, а как же, борщ по-московски и котлеты пожарские в исполнении Камчи любили все!



Катя все пыталась обучить Камчу русским рецептам, которые он подробно записывал в специальную книженцию, но иногда все-таки не сдерживался и хрипло похохатывал над молодой хозяйкой, удивляясь непонятному и неправильному, с его точки зрения, сочетанию еды. Так и говорил: нельзя так, эти продукты никак не сочетаются. А еще поражался отсутствию в русских блюдах необходимого количества специй и все всплескивал ручонками по поводу использования неизвестных ему продуктов. Долго пытался отмыть гречку, решив, что это русская разновидность круглого риса. С опаской смотрел на шоколад, вовремя не убранный в холодильник и за десять минут превращающийся в блестящую коричневую лужицу на столе. Не знал, что такое твердый сыр. Совсем не знал. И пробовать не хотел, боялся. С брезгливой миной принюхивался к желтоватому, пустившему слезу, жирному кусочку сыра, оставшемуся еще с Москвы и тихонько лежавшему в холодильнике. Катя заботливо его оберегала, ела совсем понемножку, чтобы вспомнить вкус, но Камча каждый раз косился на него, спрашивая с подозрительным прищуром и мудрой улыбкой, неужели, мол, мэм-сааб, вы и вправду снова собираетесь есть этот странный протухший продукт? Смелая девушка. И качал головой, словно прощался с хозяйкой, а заодно и с недавно приобретенной работой.

Никогда не видел колбасы, сосисок, свеклы, черного хлеба и много чего еще. Когда Катя в первый раз отварила при нем свеклу для борща, еле найденную на рынке у одного-единственного торговца, и стала снимать с этой несчастной кожу, он зажмурил глаза, испугался и собрался было в аптеку – покупать антисептик от порезов, – решил, что хозяйка неаккуратно чистила овощ и перемазала все руки кровью. Потом, когда ему все объяснили, долго сидел, тыкал в свеклу пальцем и рассматривал то ее, то красный испачканный палец – прямо как ребенок, познающий мир. Но пробовать борщ наотрез отказался. «Там кровь овощей», – сказал он. Устроил скандал по поводу селедки. Открыл как-то большую круглую железную банку, которую хозяева привезли черт-те откуда, понюхал, поморщился и категорически заявил: «Мэм-сааб, эта рыба испорчена, я ее выброшу. Ее не то что жарить, даже варить нельзя! Такой запах ничем не отобьешь. Неужели в вашей далекой стране не знают, что рыба очень быстро тухнет?» И пошел было выбрасывать. Катя банку еле отбила. После случая с селедкой он вообще махнул рукой на особые гурманские пристрастия хозяев и с вопросами больше не приставал. Хотят есть тухлятину – на здоровье!

Именно с Камчой Катя потихоньку и начала выходить в город. Сначала на рынок. Там удивилась изобилию странных овощей и фруктов – всяческим бататам, окрам, дайконам, гуавам, сапотам – и почти полному отсутствию любимых привычных – свеклы, огурчиков, укропа, клубники-малины, вишни-черешни. Ходила с поваром как по музею, пыталась торговаться – надо, иначе не поймут, учил Камча, – запомнила пару нужных фраз на хинди и наконец немного освоилась. А он вальяжно раскланивался со знакомыми торговцами, радостно цокал языком, когда продукт его радовал, и грозно отгонял прокаженных и попрошаек. Камча был хорошим учителем, все время показывал молодой хозяйке, как разбираться в местных овощах-фруктах, учил, что с чем хорошо в блюдах, какой степени зрелости должен быть тот или иной фрукт-овощ, а что берут только на корм скоту, несмотря на красивый вид. Он пытался жестами и десятком английских слов объяснить, как что едят, и оказалось, что если бы Катя этого не знала, то вполне могла бы отравиться. Одни овощи, например, нужно было замачивать на день в подкисленной воде – тогда из них выходит какой-то яд и они становятся жутко полезными. Другие нельзя было есть сырыми – только засаливать, а третьи, такие яркие и красивые, вообще не для человека, а только на краситель.

Он был немного странным, этот Камча. Пару десятков лет прослужил в непальской армии, сам был из гуркхов, которых англичане неимоверно ценили и обожали брать себе в охрану за верность и смелость. Ночами тонким, заунывным и довольно жалобным голоском пел песни-мантры. Монотонно так, певуче, будто молился. Чоукидар не смел даже выйти во двор со своей колотушкой в это время, уважал и Камчу, и то, что тот еженощно исполнял на их родном языке.

Когда первый раз Катя с Дементием устроили прием и пригласили гостей, повар вынес блюда в праздничном белом кителе со множеством знаков отличия и обилием никому не известных медалей. Вынес гордо, торжественно, как в оперетте. Катя даже залюбовалась, настолько он красиво и неожиданно выглядел – очень благообразно и достойно. За пару месяцев научился немного говорить по-русски. Занимался по утрам какой-то странной танцевальной гимнастикой с громкими, шипящими, тяжелыми вдохами-ахами-выдохами. Ел руками из железной, почти собачьей миски, сидя на полу. Рассказывал, что в походах наиболее частой едой был банан, который острым гуркхским ножом надрезали вдоль, снимали кожуру с одной половины, другая получалась как бы подносиком, делали надрез, хорошенько заливали сверху лимонным соком и от души сыпали красным перцем. Говорил, что это универсальная еда. Жена его была совершенно незаметной, толком не показывалась, а все сидела у окошка их комнатки и смотрела то во двор, то себе на колени. Скорее всего, что-то шила или вышивала. Но готовила мужу именно она, дома у плиты он не стоял. Дети вроде у них имелись, но или остались на родине, или разъехались по свету – Кате было неизвестно.

Вот такой гуркх на пенсии достался Кате с Дементием. Было ему уже лет пятьдесят: к этому возрасту он подсох, заморщинился, а волосы его посыпали солью с перцем. Он бесшумно ходил тенью в своих мягких войлочных тапках тридцать пятого размера, эдакий старик-подросток. Но был жилистым, сильным и, когда они были на рынке, с легкостью ворочал большие упаковки с водой. Ставил упаковку на голову, а пакеты с овощами-фруктами брал в руки, мальчишек-кули и близко не подпускал для помощи: «Украдут что-нибудь, я знаю». Другое дело водитель, Стенли, тот всегда на рынке брал одного из таких кули в помощь – мальчонку-носильщика, который повсюду сопровождал их, складывал продукты в большую коробку на голове и провожал до дому. За копейки. Сам-то водитель сумки не носил, считал это ниже своего достоинства, не по касте. Тут вообще очень чувствовалась кастовость, четко закрепленное за каждым место в иерархии или, если уж совсем грубо, в пищевой цепочке. Так что сумки носить – не барское дело, не водительское.

Письмо от Лидки в Индию:

«Миленькие мои!
Шлю вам приветики и, как говорится, самые лучшие пожелания!
1. Будьте здоровы!
2. Пишите нам еще чаще, так как мы по вам очень скучаем. У нас у всех большая радость, когда Демочка говорит, а еще больше, когда он себя показывает в телевизоре! Сбегается весь дом, и сразу звонят все родные и знакомые, не давая посмотреть сюжет! Вот как вас все любят!
Демочка, Куте я все уже много раз писала, но должна честно сознаться, что без тебя у нас очень скучно! Никто мне не поет песен “Кудрявая, что ж ты не рада” или про Ленинские горы! Скорей бы прошли эти холодные осенние и зимние дни, и вы бы приехали к нам насовсем, а не просто в отпуск.
Принц просил вам передать поклон, заходил тут недавно – и смех и грех! Вставил себе золотой зуб и все время щерится, надо не надо. Постоянно держит пасть нараспашку. Спрашиваю, зачем вставил золотой, у тебя ж нормальный протез был? Говорит, для амбьянсу, этот зуб несет культурную нагрузку и прибавляет, видите ли, ему уверенности! В чем, стесняюсь спросить? В его-то годы! В общем, приедете, он вас им точно ослепит!
От Боньки тоже большой привет, он хороший пес, слушается, но тоже очень скучает. Зубы у него пока все свои.
Я вас крепко-крепко целую, будьте здоровы!
Ваша кудрявая Лидка».


Бетель

К индийской еде и образу жизни Катя с Дементием привыкали довольно непросто. Дома-то ладно, Катя готовила сама и учила Камчу перестраиваться на более мягкий европейский стиль готовки, но частые выходы в гости и на приемы их выматывали. Если звали на ужин к 21 часу, это означало, что сначала пойдут долгие голодные философские разговоры с совершенно незнакомыми людьми о жизни, а точнее, ни о чем. И к этим беседам подадут какие-то невзрачные соленья, мелкие закусочки, острые-преострые орешки, которые опасно было есть не только из-за остроты, но и потому, что Катя не раз заставала там любопытных мух и жучков. Да и воду со льдом, которую ставили на стол, тоже было страшно пить. (Про воду предупреждали – вода-то могла быть и хорошей, из бутылок, но вот лед неизвестно откуда, может, и из-под крана или из соседней реки, в Индии всякое бывает…)

Где-то в полночь начиналась сама трапеза из десятков остреньких закусок и чатни, поданных во внушительных мисках из нержавейки, и огнедышащее, ну просто адское карри. Спасали, конечно, лепешки, которые всегда были только из печки, значит, безопасные, и всегда в избытке: наан, чапати, роти, пападха и каждый раз какие-то для европейцев новые. Ими-то и ели, собирая еду с тарелки. Про правила правой руки и чистой тарелки Катя с Дементием были уже предупреждены доктором Моисеевым – есть полагалось только правой рукой (правая рука у индийцев кормит тело, а левая моет его) и съедать все до чистоты, ничего не оставляя. Первое время бедные москвичи умирали от голода, следя не за разговором, а за движением хозяйки в сторону кухни. Потом перед тем, как пойти в очередные гости, стали ужинать дома и тогда уже спокойно и расслабленно дожидались ночи, чтобы еще раз вроде как нехотя со всеми перекусить. Но все равно для российского желудка эти ночные, ядрено приправленные десятки блюд оказывались тяжелым испытанием и долго не давали уснуть.

Все было так, пока однажды в гостях им не предложили бетель. На серебряном подносе, украшенном, как блестящей зеленой скатеркой, свежим листом банана, лежали маленькие аккуратные треугольные сверточки, тоже из каких-то листьев, всего на один укус. Катя, конечно же, слышала о бетеле и даже была предупреждена, что в Индии его жуют почти все поголовно, что это даже считается легким наркотиком, и, как законопослушная девочка из хорошей московской семьи, вежливо отказалась. Хозяйка дома, Радха, адвокат по профессии и по совместительству шикарная, прямо как в кино, зрелая красавица в бирюзовом шуршащем сари и с ног до головы увешанная браслетами, кольцами и ожерельями, удивилась и подсела к Кате на диван. Спросила, почему после такого сытного ужина, а он действительно состоял из двадцати, не меньше, подач, Екатерина (она так и произнесла – Екатерина – с милым индийским акцентом) отказывается от пана, так она назвала бетель. Катя решила ответить прямо и конкретно, мол, знающие люди предупредили, что это наркотик, страшно.

– Пойдемте, я вам что-то покажу, – Радха улыбнулась и показала рукой на выход. Катя с Дементием вышли из ворот ее дома, пока гости, жуя пан, остались, мило беседуя, отдыхать на длинном шелковом диване с уютными подушками.

Они пошли по кривым ночным улочкам, которые и не думали спать. Была зима, в воздухе стоял резкий запах дымящихся коровьих лепешек, которыми неприкасаемые отапливали дома. И хоть жили те далеко, в своеобразных гетто, едкий дым от печеного коровьего дерьма разносился на многие километры вокруг и резал глаза. Какими-то узкими проходами они быстро вышли на маленькую площадь, где вовсю кипела ночь. У стены стояла повозка с аккуратно разложенными гуавами, которые скоро должны были повезти продавать. «Очень полезны при проблемах со щитовидкой», – вскользь сказала Радха. Рядом на циновке сидели две девочки лет пяти-шести и нанизывали оранжевые цветки на нитку, чтобы украсить утром в храме статую Будды. А около булькающего маслом чана старый и худой голоногий человек доставал шумовкой надувшиеся лепешки и веером раскладывал их на подносе. Они тут же сдувались. На соседнем блюде лежали горячие пирожки с луком, рисом и перцем, сказала Радха, очень вкусные, но чрезвычайно острые, еда, к которой можно привыкнуть только с детства, а для иностранцев это пытка, пожар, который невозможно залить никаким количеством ни вина, ни воды, ни лекарств. Только тощие собаки почему-то глубоко спали, пристроившись у ног продавца лепешек, изредка вздрагивая и дергая ногами. Запах еды их ничуть не смущал.

Чуть дальше, под самым фонарем, на перевернутом вверх дном пластиковом ведре сидел еще один старик. Перед ним на двух кирпичах лежал лист фанеры с маленькой химической лабораторией – баночки со снадобьями, закрытые и открытые, коробочки разного калибра, ложечки и палочки, пипетки и щипчики, связки глянцевых ярко-зеленых листьев и мешочки с разноцветными лепестками. Все такое загадочное и волшебное.

– Намасте, – поздоровалась Радха, прижав сомкнутые ладони к груди, и стала объяснять мужичку что-то на хинди, иногда показывая на Катю с Дементием. Мужичок был в годах, но возраста неопределенного, с веселыми круглыми глазами, беззубым ртом и ярко-красными губами. Он сидел, закутавшись в огромный двуспальный плед, с которого зло щерился такой же огромный, как и сам плед, плохо нарисованный тигр. Видимо, свой беззубый рот мужичок компенсировал нарисованными тигриными клыками. Он кивнул, беззащитно улыбаясь, и жестом подозвал Катю поближе.

– Это мой мастер, – улыбнулась Радха, – он всегда делает нам пан. И родителям моим еще делал. Ему уже под девяносто, может, и больше.

Она что-то его спросила, но тот только пожал плечами и, смутившись, ответил и смачно сплюнул красную слюну.

– Сам не знает, сколько ему, не считал, говорит.

Страшно было, конечно, ставить на себе эксперименты, но Катя первой решилась попробовать. Раз вся Индия, говорите… Раз это часть жизни… Дементий не возражал, он был второй в очереди.

Мужичок приободрился, расправил тщедушные плечи, скинув с себя тигра, и победно оглядел свою лабораторию. Взял глянцевый густо-зеленый листок и намазал его, как хлеб маслом, какой-то белой пастой. Радха объясняла.

– Сначала лист бетеля – он и основа, и упаковка, потом гашеная известь для консистенции – она делается из моллюсков, потом сушеный арековый орех, еще можно добавить пасту из бобов акации. Бетель ведь жуют, а сколько людей, столько и вкусов, поэтому надо сделать каждому по вкусу, ведь это как блюдо на кухне – можно положить укроп, куркуму, шафран, тмин, кориандр, можно семечки огурца или арбуза, можно ментол или сахарный сироп с кокосовой стружкой, а для особых знатоков – серебряную фольгу или даже камфору. Но для начинающих это слишком сильно, камфора так вообще вызывает эйфорию. И слюну не глотают, а сплевывают. – И она показала как.

– Ну, давайте подумаем, что вам приготовить… – Она хитро взглянула на Катю, а та уже про себя все решила, сделав – ей даже самой так показалось – странный выбор: имбирь с гвоздикой с добавлением огуречных семечек. Старик по-серьезному кивнул, приняв заказ, и начал сыпать по маленькой ложечке каждого ингредиента из своей лаборатории. Потом свернул аккуратный треугольник и положил перед ней на видавший виды каменный срез.

Зажмурившись, Катя запихнула зеленый треугольник в рот, стараясь не думать о последствиях: о том, что старик собирал ее снадобье грязными руками, да и у нее они не слишком чисты, что в этих немытых годами баночках могло уже черт-те что завестись, что реакцию неподготовленного организма на пан тоже не просчитать, ведь мало ли – можно легко и в больницу загреметь. Но риск – благородное дело! Положила этот сверточек в рот осторожно, боязливо, словно укладывала туда возмущенную живую лягушку. Стала жевать и прислушиваться к себе – остро, жгуче, пряно, хрустяще, слегка по-аптекарски и вовсе не по-лягушачьи. Решила, что в такой лечебной смеси сдохнут все вражеские бактерии и, боясь себе в этом признаться, получила-таки удовольствие.

Старичок под тигром сварганил что-то и Дементию, который зачем-то зажмурил глаза, когда отправлял пан в рот. Потом, выполнив свой долг, старикан сразу скукожился и, компактно сложившись, уменьшился в размерах, затих, снова готовясь ко сну и больше не подавая признаков жизни. Под его столиком промелькнула тень, но он уже никак ни на что не реагировал. Тень вышла на свет и оказалась жирненькой крыской, которая вполне вольготно чувствовала себя среди людей и собак. Никто из индийцев не вздрогнул, а Катя просто не успела. Она жевала. Радха смотрела на нее и про себя радовалась – пусть маленькое, но открытие для девочки, а как важно, чтобы жизнь и состояла из открытий, пусть микроскопических, но ежедневных, и это был тот самый случай. Радха, умея радоваться за другого, стала рассказывать активно жующей Кате еще больше о пане, что он, например, включен индусами в число восьми жизненных удовольствий для мужчин – помимо всяких мазей и притираний, ладана, женщин, музыки, постели, пищи и цветов. «А для женщин что тогда?» – спросила Катя, удивившись такому неравенству. Радха улыбнулась вопросу, и они стали гадать. Пусть будет немного похоже – бетель, мужчины, постель, музыка, танцы, дети, да? «Еще политика, – добавила Радха, – это стало модно среди современных женщин».

Ощущения нарастали по мере того, как Катя раскусывала все новые и новые ингредиенты: какие-то семена, хрустящие орешки, острые специи, нежные лепестки. Дементий с интересом следил за женой, но пока из ряда вон выходящего с ней ничего не происходило, никаких розовых слонов и ходячих кактусов не наблюдалось даже близко.

– Бетель – это как жвачка, и наркотического в нем не больше, чем в табаке, – объясняла Радха, – но если сигарета успокаивает, то бетель бодрит и будоражит. В бедных районах его жуют даже дети – это проверенное средство от голода: вроде что-то жуешь, челюсти двигаются, мозг, видимо, успокаивается, что работа а разгаре, и пока до него дойдет, что это обман, время так и проходит. Раньше его давали мальчикам перед обрезанием, чтобы отвлечь от боли, и вдовам – перед тем как отправить их на погребальный костер, уж не знаю, как сейчас, время изменилось. Но знаю, что бетелю приписывают тринадцать главных свойств: он острый, горький, пряный, сладкий, соленый, вяжущий; он изгоняет ветры, убивает глистов, убирает слизь, ослабляет дурные запахи, украшает рот, способствует очищению и разжигает страсть – на выбор! Тех, кто часто жует бетель, видно: у них ярко-красный рот и бурые зубы. Еще считается, что он очень полезен для желудка – помогает переварить тяжелую пищу. В Австрии после ужина пьют егерьмайстер, я была, знаю, в Италии – лимончелло, а у нас, в Индии, жуют бетель. И правда, становится легче, поэтому я так настоятельно вам его и рекомендовала. Другое дело, что его лучше брать у своих, проверенных людей.

Они шли домой по ночным улочкам, смеясь, болтая, вдыхая ночные ароматы и слушая спящий город. Это было хоть и маленьким, но приключением.

Нельзя, конечно, сказать, что бетель стал обязательным ритуалом для Катерины с Дементием, но страх перед ним был снят, а избавляться от страхов нужно, пусть даже от таких мелких. Учиться было необходимо, продвигаться маленькими шагами по индийской жизни, как говорила Лидка, приспосабливаться, как хамелеончик, который жил у них в саду.

Дхоби

Вскоре в доме – по четвергам – появился еще один работник: постирщик, стиральщик, стирун – как еще можно было называть мужика, который работал прачкой? Он был из неприкасаемых, из касты дхоби. Снова уехал кто-то из европейских журналистов, и дхоби перешел по наследству к Кате с Дементием. Он был невероятно занят – каждый день недели, семь из семи, без выходных, он был в чьей-то семье, которую весь день обстирывал и обглаживал. Его и звали Дхоби, по названию касты. Дхоби эти специализировались на стирке. Именно на ручной стирке. Катя показала ему в первый же день стиральную машину, которая стояла в доме без дела, но он только презрительно, как на заклятого врага, взглянул на нее и, чуть ли не плюнув в ее сторону, брезгливо отвел глаза. Он постоянно старался осквернить ее, ставил на нее тазы с грязным бельем, использовал как подставку или хранилище. Отключал от воды, чтобы она умерла от жажды, от электричества, чтоб она не поблескивала больше своими веселыми огоньками, в общем, вел с ней партизанскую войну. Но сломать, конечно, не посмел, хотя ему было физически тошно рядом с ней находиться.

Он брал свои тазики и выходил стирать на улицу, чтобы работать под пение птичек. И стирал, стирал, стирал. Сначала вымачивал белье с мыльным орехом. Катя несколько раз подсовывала ему стиральный порошок, но он заговорщицки качал головой, мол, что вы, что вы такое мне предлагаете, как можно, словно это была супружеская измена или даже измена родине. Вода от орехов пенилась, белье потом ничем не пахло, было хорошо простиранным и мягким. Остатки воды Дхоби всегда выливал нам в садик, который разжирел с его приходом и благодарно отзывался на природную мыльную пену. Потом, сидя на корточках, Дхоби выколачивал белье. Катя видела, как над его головой взлетает какой-нибудь очередной скрученный тряпочный жгут и с силой ударяется о ребристую жестяную доску. И хотя рубашки мужа выглядели безукоризненно, такой активной стирки они долго не выдерживали. Потом Дхоби тщательно все выполаскивал, развешивал и ждал, пока высохнет. Сохло быстро, можно сказать, стремительно, он только и успевал переворачивать белье туда-сюда, чтоб не пересушилось. Потом обедал чем-то своим, неприкасаемым, завернутым в банановый лист, а белье окончательно высыхало на солнце, как в быстрой сушке.

Стирали из этой касты только мужчины, работа физически была слишком тяжелой. Хотя Кате интересно, кем же тогда работает его жена, если он – прачка? Дхоби улыбался, но не отвечал. Катя почему-то решила, что его жена, скорее всего, работает на стройке, а в Индии это обычная работа для женщин, она очень часто видела вереницы женщин, которые переносили на голове стопки кирпичей, а дети – почти у каждой – висели, как живые рюкзачки, за спиной. Повар рассказал потом, что дхоби живут обычно на окраинах города огромными коммунами.

За работу Дхоби брал недорого, стирал шикарно, выглаживал все виртуозно, ни разу ничего не испортив. Он аккуратно пересчитывал деньги, которые Катя ему давала после работы, потом разглаживал их своими хорошо промытыми тонкими паучьими пальцами, подготавливая к основной глажке утюгом. Не электрическим, конечно, а старым, дедовским, на углях. Каждую купюру он тщательно выглаживал с обеих сторон, собирал стопкой и бережно укладывал в самостоятельно сшитый мешочек на веревочке у пояса. Потом садился на свой велосипед и ехал двадцать пять километров домой, на окраину Дели, а иногда еще в какую-нибудь маленькую гостиницу, в которой тоже стирал белье. Стирал он всегда хорошо, никаких проблем не было, хотя в такой экзотической стране могли быть – посольский врач рассказывал, как один из посольских заразился опасными паразитами, въевшимися ему под кожу из-за того, что купленные где-то на рынке вещи были просто плохо простираны. Поди знай, что и где тебя в Индии поджидает.

Амеба

В общем, жизнь пошла по индийском руслу, но не всегда по плану. Жара стояла неимоверная, было очевидно, что муссоны вот-вот уже начнутся, иначе все вокруг уже не выдержит и просто разом вымрет. Все живое с нетерпением поглядывало на небо в ожидании хоть каких-нибудь тучек. Накопленная за лето пыль, еще не смытая в сточные ямы муссонными потоками, лежала повсюду жирным слоем. В пыль на пятидесятиградусной жаре превращалось все – трупы беспризорных коров и собак, которых никто никогда и не думал хоронить, мусор, остатки еды, выброшенные просто в окошко, и любые отходы человеческой деятельности – каждый день Катя наблюдала чью-то какающую задницу у дороги – не в кустах, нет, там змеи и неудобно, все колется, а именно на обочине. Что естественно, то не безобразно, как любят повторять в Индии. Тем более что лицо отвернуто, ну а попа… Она у всех одинаковая. Потом все это высыхало и тоже превращалось в пыль.

И вот однажды Катя, увидев в окошко, что наконец-то собираются долгожданные облака, а небо посерело и начался, словно перед грозой, сильный ветер, решила выйти на террасу вздохнуть… Вспомнила, дурочка, как волнующе пахнет озоном воздух на даче в Переделкино, и захотела ощутить его снова, соскучилась, заностальгировала ну и пошла. Крыша служила своего рода большой, во весь дом, террасой, вот туда, наверх, Катя и помчалась, чтобы ощутить наконец буйство природы. Выбежала и даже залюбовалась, как весело и слаженно заиграла на ветру листва, как разом, словно в танце, закачались деревья, какие микроторнадо пробежали по их улице, закручивая пыль то тут, то там. Красиво! Но дождя пока не чувствовалось, собственно, и озона тоже. Катю с силой обдало пылью и песком, которые за секунду успели залепить ей и глаза, и рот, и нос. Она быстро спустилась в дом, отряхиваясь, отфыркиваясь, и пошла, да что пошла – побежала в душ, чтобы быстро с себя это смыть.

Как оказалось, было уже поздно – видимо, во время предполагаемой озонотерапии она вдохнула заразную амебу, которая с радостью передается с экскрементами даже в засушенном виде. Ведь при пятидесятиградусной жаре какашка высыхает мгновенно, а через неделю так вообще превращается в говенную пыль, которая лежит до поры до времени, пока нет ветра. С ветром все мумифицированное дерьмо поднимается в воздух и начинает метаться по городу, пока не грянет дождь и все это дело наконец не смоет в преисподнюю. Катя как раз вышла на террасу в период такой пыльной бури и вдохнула по полной программе и полной грудью. Потом много читала на эту тему, практически став по амебиазу специалистом, и узнала официальный механизм передачи амебы – фекально-оральный – фу, гадость!!! – то есть ее, эту маленькую говенную сволочь, надо практически съесть. В любом виде.

И вот эти мелкие одноклеточные напитались за недельку кровью нового хозяина, восстановили свои засушенные силы, окрепли, начав активно и весело размножаться в московском организме, и через несколько дней дали о себе знать солидной температурой, болью в животе, неукротимой рвотой с поносом и полным бессилием. Катя валялась, как картошка на прилавке, ее можно было только перекатывать, сама она и двинуться не могла. Даже с кровати невозможно было подняться самостоятельно, поэтому Дементий поначалу устроил жене лежбище в ванной, чтоб переползать без лишних усилий к унитазу, но быстро понял, что без врачей тут не обойтись. Срочно вызвали посольского врача, Олега Борисовича Моисеева, который чего только за долгие годы работы в экзотических странах не видел. Пощупав Катин болезненный живот, он даже ухом не повел – уж что-то, а всяческих дизентерий в Индии хоть отбавляй, а амебиаз хоть не холера, и на том спасибо. Но решил, что лучше будет все-таки полежать в больничке, так, на всякий случай – береженого Бог бережет.

Вот Катя и загремела в больницу с амебиазом, обычной в тех широтах болезнью, но довольно коварной, чтобы ее не замечать. Была она разных видов и степеней, а коварство ее заключалось в том, что эти мерзкие твари, эти одноклеточные, не жили поодиночке, а собирались в стаи, в клубки, так, видимо, им было комфортней и веселей, вместе-то! И клубки эти амебные могли устраивать коммуну в любом месте организма – от печени до мозга, смотря куда занесет их нелегкая быстрым кровяным потоком. Поэтому лечить, то есть выгонять их, надо было быстро и агрессивно, иначе неизвестно, как оно все может закончиться. И конечно же, обязательно в больнице, объяснил доктор.

Катино письмо Феликсам, 25 августа 1983 года:

«Привет, Танюшка и дядя Феликс! Все до недавнего времени у нас было хорошо, привыкали себе потихоньку и, можно даже сказать, уже почти привыкли, но тут я загремела в больницу. Главное, не выдавайте меня, пожалуйста, родителям, дома ничего не знают и пока, дай бог, пусть и не узнают. Ни к чему это, а то сойдут с ума! Тем более что помочь им оттуда нечем.
Короче, подхватила где-то букет – дизентерию и амебу, вместе взятые. Оказалось, что это два совершенно разных товарища, но во мне они почему-то совпали, можно сказать, нашли друг друга. Амеба – это такая одноклеточная гадость, от которой, если сразу не начать лечение, начинает расползаться и разрушаться печень. Десятый день лежу на капельнице, только сейчас кое-как смогла написать письмо – все руки опухли, все в волдырях и синяках. Надеюсь, скоро все пойдет на поправку, и, когда придет это письмо, я, наверное, буду уже дома. Очень об этом мечтаю. Мучилась, конечно, страшно, тем более что в больницу попала первый раз в жизни. Хорошо бы, в последний.


Первые дни Дементий просто жил со мной в больнице, мне было совсем худо, вся в бреду и с высоченной температурой. Потом стал иногда отъезжать на работу, но тут у него сломалась камера, а это, сами понимаете, – работа встает. А несколько дней назад – и того хуже: жду его весь день, жду, волнуюсь, поскольку он обещал приехать с утра, а его все нет и нет. Короче, вся переволновалась, скоро вечер, встать позвонить не могу, лежу, пристегнутая к кровати этими ужасными трубками и зондами. Поздно вечером наконец является – входит в палату страшно бледный, еще бледнее меня, пошатывается, еле доходит до моей кровати. Оказывается, попал в аварию, разбил машину, но, слава богу, сам не пострадал, только голову ударил немного. Очень надеюсь все-таки, что на этом наши злоключения должны закончиться, хватит уже, а то что-то слишком много сразу навалилось.

Жду не дождусь того момента, когда выйду наконец из больницы, – вот только когда это будет… Но мысль эта меня очень греет – начнем хорошенько обживать дом, там очень красиво и довольно уютно, мы даже успели принять там гостей! Домик очень хорошенький, четыре комнаты, одна очень большая – 40 м, остальные маленькие, по 10–15, еще есть гараж и никому не нужная подземная комната, мы туда не ходим, страшно, змеи могут заползти через решетку. А еще зимний сад прямо в доме и солярий во всю крышу! Так что дом ждет хозяев, а жить мы в нем никак по-настоящему и не начнем… В общем, главное теперь – здоровье, и будем надеяться, что все скоро наладится.
Очень прошу, не проговоритесь, это большая государственная тайна!
Пишите нам, очень ждем ваших писем!
Ваша амебная Катя».


Две недели Катя овощем лежала под капельницей в крохотной больничной палате без окна. Олег Борисович настоял на отдельной палате, и это оказалась единственная свободная конура. Амеба отличалась коварностью не только в физическом плане – она подорвала и силу духа. Катя, бессильная и опустошенная, лежала на узкой железной кроватке и думала, что все безнадежно и она обречена, настолько в ней не было никаких жизненных сил. Нельзя было сказать, что она себя очень плохо чувствовала, все чувства атрофировались, и она себя не чувствовала вообще. Сначала расплавлялась от высоченной температуры, долгой и изнуряющей, иногда бредовой. Ей казалось, что рядом Лидка, вот она раскладывает у нее на одеяле пасьянс – одеяло становилось в тот момент тяжелым и придавливало к кровати. Потом стала иногда видеть папу – на нем был докторский халат, шапочка и он читал ей стихи. Принца Мудилу увидела как-то в бреду – он вошел в ее комнатушку и принес ей на блюдечке свой золотой зуб и запел что-то блатное. Ну и мужа, который скорбно над ней стоял и смотрел, жалобно и растерянно. И вот действительно увидела его наконец наяву – он стоял и смотрел на нее, жалобно и растерянно. Температура начала отступать.

Мигал и вздрагивал тусклый свет, едкая оранжевая жидкость ползла по трубке ей в вену, она стала уже привставать, все еще раздавленная заразой. Покорно таскала за собой в туалет капельницу, опираясь на нее, как на посох, и еле передвигая ноги, и возвращалась в койку обессиленная, будто пробежала марш-бросок. Ее местный лечащий врач, доктор Гопал, говорящий по-английски с сильным привкусом хинди, приходил по утрам. Он постоянно напоминал о своем верхнем образовании престижного лондонского университета и презирал других больничных врачей, которые отучились всего лишь в Индии. Он пушил хвост, или что там у него было пушить, все рассказывал про свои достижения и опыт, хвастался какими-то статьями и держался чрезвычайно напыщенно, казалось даже, что вот-вот лопнет, тем более что нижняя пуговичка его рубашки еле сдерживала сильно волосатый живот и находилась на пределе своих возможностей. Многозначительности и высокомерия в нем было как у индюка или даже павлина, хотя, по сути, под хвостом находилась обычная петушиная жопа. А еще у него были вызывающе разные глаза: правый отличался большим размером, диапазоном слежения и некой хамелеоньей выпученностью, а другой смотрел на мир из-под опущенного века нехотя, словно устал, и слегка подтекал. Его лысеющая головка вечно была напомажена чем-то едким и клейким, редкие волосики никогда не шевелились, но каждый был аккуратно приподнят, словно его уложили отдельно. Он входил в палату вместе с ярым запахом камфарной эссенции, Катя явно помнила этот резкий запах из детства, когда ей лечили вечно больные уши, хотя, может, у него уши и не болели, а он пользовался какими-то индийскими духами из смеси особых эфирных масел, которые в смеси и напоминали болезненную камфару. Тяжелый запах стоял потом еще долго, ведь проветрить было невозможно, не было окошка.

«Хелло-хелло-хелло-о-о-о», – говорил он, нависал над Катей и начинал яростно мять девичий живот, словно пытаясь руками проверить, остались ли еще амебы внутри или уже все расползлись. И все время двусмысленно хмыкал от недоумения, словно этот диагноз – амебиаз – до сих пор никак не мог подтвердить. Но Катя видела, что лицо его в этот момент сладострастно искривлялось, как он ни пытался это скрыть. Он нервно сглатывал, шаря по невозможно горячему болезненному девичьему телу, и подрагивал. Катя лишь морщилась и съеживалась от боли и от стыда, но терпеливо сносила этот ежедневный агрессивный осмотр камфарного человечка и с ужасом следила за его разнокалиберными сочащимися глазами. Гопал же не унимался, ему нравилось щупать.

– Ничего-ничего-ничего, терпим-терпим! Глубокий осмотр совершенно необходим! Поглаживания – это потом, – пытался он заодно пошутить и снова хмыкал. – Сначала дело!

Он закатывал глазки, впиваясь пальцами в Катин живот, как пианист в клавиатуру. Это было невыносимо, много хуже, чем сама температура, утробная боль, мрачность каморки, скука и отчаяние. Но как можно было противостоять этому напору? Врач, лечащий врач, делает все, как он говорит, по протоколу, пациент идет на поправку, не подкопаешься. Катя в такие моменты почему-то вспоминала молчаливого и такого любимого, почти, можно сказать, родного китайца Колю, чьи прикосновения ни разу не вызывали у нее такой дикой боли.

К вечеру, перед отходом, Гопал являлся снова, но Катя старалась сделать вид, что спит. Он ходил вокруг кровати, чем-то шуршал, скрипел и пыхтел, но Катин богатырский сон в эти моменты ничем нельзя было нарушить – уж она притворялась так притворялась!

По утрам в палату являлись две молчаливые темнокожие медсестрички-южанки, сгоняли Катю с постели и «меняли белье» – переворачивали простыню и подушку. На следующий день ритуал повторялся. Простыня переворачивалась туда-сюда все Катино пребывание в больнице, уж и непонятно было, меняли ли тут постель вообще, или каждому пациенту полагался при поступлении всего один комплект, независимо от того, сколько времени он здесь проведет – день или месяц. Но сил возражать не было. Дни в этом мрачном и пованивающем больничном склепе были нескончаемыми, мутными и долгими. Такое беспросветное болотное существование никак не способствовало выздоровлению, тем более что с температурой ушла вся энергия. Катя лежала пластом, еще ни разу не выйдя из палаты.

Раз в день Дементий, уже не кажущийся, а вполне явный, если не уезжал в командировку, то приезжал ее навестить и привозил что-то приготовленное Камчой, но есть не хотелось и не моглось. Навещал и Олег Борисович, в чьи обязанности входило посещение советских пациентов и, видимо, поддержание их боевого духа. Дух он поддерживал всегда одинаково прекрасно: сначала из-за двери слышалась какая-нибудь бравурная революционная песня, которую он начинал петь за несколько десятков шагов до палаты, чтобы, так сказать, предупредить о своем появлении, а потом появлялся сам, смакуя и выделяя каждое слово:

– Мы красные кавалеристы,И про насБылинники речистыеВедут рассказ:О том, как в ночи ясные,О том, как в дни ненастныеМы гордо,Мы смело в бой идем!Веди, Буденный, нас смелее в бой!Пусть гром гремит,Пускай пожар кругом:Мы – беззаветные герои все,И вся-то наша жизнь есть борьба!

Он был хохмачом, этот Олег Борисович, и Катя бы не удивилась, если бы он под такую песню въехал в палату верхом на коне. Было ему лет под сорок, и Индия стала первой заграницей, куда он с семьей – женой и дочерью-подростком – попал. Случилось это лет пять назад, но спустя четыре года ему снова продлили командировку, хоть и прочили из Москвы другого. Кто его знает, почему продлили: или блат какой имелся в Министерстве здравоохранения, или лапа волосатая в МИДе – неважно; он был очень к месту – и человек общительный, и врач хороший, изучивший за это время экзотические болезни и научившийся в них разбираться не хуже местных. Английский знал наперекосяк, но это не мешало ему общаться с врачами, его он к тому же с легкостью разбавлял латынью, острил, сыпал шутками, привлекая всеобщее внимание.

Теснились Моисеевы в посольском городке, в комнате наподобие той, где первое время обитала Катя с мужем, маленькой, забитой за четыре-то года с пола до потолка коробками, чемоданами, скрученными коврами и баулами. Жизненного пространства оставалось катастрофически мало, но это их не смущало, жили они будущим, улетая фантазиями в те прекрасные дни, когда на накопленные деньги купят трехкомнатную квартиру в Москве и расставят-разложат по местам всю эту красоту, спрятанную до времени. Но люди были настоящие, добрые, теплые, абсолютно естественные и сильно привязанные друг к другу.

Олег Борисович выслушивал сводку доктора Гопала о состоянии советской пациентки, его предложения по тактике лечения и редко когда вмешивался в ход процесса – все вроде шло своим чередом, время, только время нужно было для восстановления сил, это понимали все. Ну и пара-тройка лекарств с последующим наблюдением.

Недели через две Катя стала потихоньку приходить в себя, живот немного успокоился (помимо лекарств, доктор Гопал прописал еще кокосовое молоко и парочку других индийских народных средств), голова уже не гудела так сильно, как раньше, но девочке все равно пока не хватало сил выйти даже в больничный дворик. Она мечтала о своем домике, пусть еще не до конца обустроенном, но своем, где не будет доктора Гопала и одинаковых медсестричек, переворачивающих ее простынку. Просилась домой не переставая, пока наконец доктор Моисеев не настоял на том, чтобы советскую пациентку выписали. Но ходить к врачу на осмотр предстояло еще долго. «Будем наблюдать вас, так сказать, в неформальной обстановке, – многозначительно заметил доктор Гопал и добавил: – Буду ждать вас у себя в офисе через два дня после выписки». Но довольная одержанной победой Катя этим словам значения тогда не придала.

– Неплохо бы, по идее, после такого серьезного испытания и стресса для организма съездить подлечиться в какой-нибудь санаторий. На Черном море такой выбор… Или хотя бы во внеочередной отпуск отправиться? Это я вперед забегаю, о будущем думаю. – Олег Борисович с надеждой взглянул на Катю, словно решение о поездке в санаторий надо было принять немедленно. – Оно, конечно, и само все со временем утихомирится, организм молодой, но с твоим-то язвенным анамнезом и после такого агрессивного лечения на воды надо бы, на воды… Или просто на отдых, чтоб успокоить все процессы. И потом уже – я подчеркиваю: потом, совсем потом, через месяц, не раньше – я бы порекомендовал вам с мужем как людям, совершенно неподготовленным к местным «прелестям» жизни, два раза в день понемножку выпивать – понемножку, я подчеркиваю! – днем порцию неразбавленного виски – от кишечных проблем, грамм пятьдесят, не больше. Это вроде как дезинфекция и создание щелочной среды, а на ночь – джин-тоник, чтобы запах можжевельника, выходящий во время сна через поры, отпугивал комаров. Главное в этом «лечении», конечно, – не войти во вкус. А то многие тут начинают злоупотреблять…

«Н-да, об этом “лечении” мама еще в Москве предупреждала. А домой хорошо бы, конечно, никто и не спорит, тем более что Лидкин юбилей на носу», – подумала Катя и мечтательно улыбнулась. Но такие медицинские моменты их индийской эпопеи предугадать было невозможно, и они явно не входили в планы на будущее.

Письмо Кати из Дели, 8 октября 1983 года:

«Лидка, красотулечка ты моя! Ты у нас такая знаменитая, что даже в индийских газетах заранее публикуют приглашение на твой скорый юбилей! И поскольку индийцев тут больше 700 миллионов, жди 22 октября всех, кроме меня, к сожалению. Я остаюсь в Дели для представительства индийского народа! Посылаю тебе вырезку из главной местной газеты: смотри, наверху написано: “Большой праздник в России!” Дальше, ниже: “Никогда такого не было – Лидке 80 лет! Праздник рассчитан на 15 дней! Главный юбилейный город – Москва! Остановка в лучшем отеле на улице Горького, девять, главный шеф-повар – сама Лидка!”

В общем, ты особо не горячись и реши, как и где удобнее справлять. Лучше, конечно, не дома – народу уйма, посуда, еда, толкотня, грязь и т. д., а в ресторане поел, попил, повеселился и ушел. Опять же старушкам твоим интереснее будет выйти в свет. Пишите мне побольше, это же единственный источник информации, ведь ничего, кроме писем, от вас у меня нет, звонки не в счет, только голос услышать – и время уже истекло… Поэтому интересно все, все московские сплетни тоже, а то тут только местные сплетни, а это безумно скучно.
Когда это письмо придет, вам, наверное, посылку от нас уже привезут. А кто сможет ее забрать? Может, Владика попросить? Или его лучше не теребить?
Лидка, очень тебя прошу, узнай у Ларошеля, что пить от твоей стенокардии, не запускай! А вообще-то, сейчас ничего болеть не должно, во-первых, после отдыха, а во-вторых, во время твоего Сытника. И очень прошу, найди время между своими любовниками и напиши мне очень подробно, как и что, про дачу, про еду, про бассейн, про Колю, про всех-всех. Коля, кстати, что-нибудь готовил?


Теперь про повара, про Камчу. Стал он ликвидировать нашу темноту и безграмотность в сфере индийской кухни. Первым делом рассказал про не очень любимую нами буйволятину, я пробовала мясо, жесткое, с прожилками, как в какой-то микросетке, жуешь-жуешь и просто засыпаешь, так все это долго. Он настаивает, что мясо это диетическое, близкое по свойствам к телятине, что даже улучшает сон. Вот я и чувствую, что сплю прям за столом в ожидании, когда наконец прожую… “Тогда, – говорит, – если я буду вам готовить раз в день хоть маленькую порцию буйволятины, вы всегда будете энергичной”. Это вместо витамина для местных, можно съесть кусочек – и тонус на весь день. А я и так энергичная, бегаю как заведенная, поэтому его слова и проверить невозможно. И еще, говорит, это мясо очень хорошо влияет на концентрацию и умственные способности, мол, думать начнете, хозяйка. Приобиделась я тогда на повара, но думать так и не начала. А может, и начала, как узнать? В общем, буйвол, Лидка, – это сила!

Ты видела его по телику? Я тоже нет, хотя, говорят, был. Он умник – не бьет и не кусает, а я его – иногда, профилактически, чтобы знал. Шутка.
Целую тебя крепко, в самую репку!
Твоя Катюля».


Доктор Гопал

Раз в неделю после выписки из больницы Катерина должна была являться на прием к доктору Гопалу в его частный кабинет, который находился довольно далеко от центра и от их дома. Это было условием ее досрочной выписки из больницы, уж так решил доктор Гопал. Обычно всех советских пациентов к врачу сопровождал доктор Моисеев, должен был и Катю, мало ли, потребуется перевести что-то медицинское, обсудить лечение или проконсультироваться с индийским коллегой по поводу необходимых лекарств или назначений. Но Катя поехала одна – Гопал пообещал Моисееву, что первый визит всегда чисто формальный и Олег Борисович может спокойно заняться другими важными делами, никаких обсуждений на медицинские темы не намечалось. А может, и вовсе не поставил его в известность.

Катя и отправилась одна, без доктора, только с водителем. Они еле-еле продирались по загруженным дорогам, лавируя между автобусами, скутерами, коровами, легковыми автомобилями и пешеходами. Иногда у них на пути попадались буйволы и верблюды, а Катя все ждала слонов – почему бы и нет, для полной картины?

Тротуаров на дорогах вообще не существовало, поэтому вся эта фыркающая, ревущая и кричащая толпа без малейшего порядка и рядности, чуть продвигаясь, колыхалась на проезжей части, расталкивая друг друга, и останавливалась только на светофоре. Светофоры, кстати, тоже были редкостью, по большей части транспортом управляли полицейские. Стояли посередине дороги и махали жезлом по своему усмотрению, в основном не избавляя от пробок, а создавая их. Из каждой машины обязательно торчала чья-то «говорящая» рука, показывая направление, куда машина едет. Указателем поворота не пользовался никто – только рукой! Направо-налево – это было понятно – высовывай руку и маши, если хочешь обогнать – гуди, не хочешь пропускать – высунь руку ладонью к спешащей машине. Вот и весь дорожный язык, который прекрасно развивает человеческое общение. Главное – побольше сигналить, это, в конце концов, просто весело! Так Катя и провела час туда, час обратно, в зашкаливающем шуме по адской, раскаленной, почти дымящейся дороге.

Кабинет доктора располагался на зеленой улице, в маленьком садике, как оказалось, рядом с кабинетом его жены-гинекологини, дверь в дверь, он сам похвастался. Жили они, видимо, там же, но вход в их владения находился со стороны внутреннего дворика, и рабочая зона была четко отделена от жилой. Чья-то мама – его или ее, – воспользовавшись продыхом в муссонах, сидела, мерно покачиваясь у входа на кресле-качалке, не то как охранница, не то как любопытная Варвара, не то как часть обстановки, безучастно следя за движением незнакомцев, приходящих на прием. Видимо, это было единственным ее развлечением. Она улыбнулась не сильно наполненным зубами ртом и закачала головой, как китайский болванчик, слева направо, вроде как здороваясь или негодуя.

Служанка завела Катю в кабинет и оставила, тоже покачав для верности головой. Головой в Индии качали все, не кивали при встрече или в знак согласия, а именно качали, прижимая сомкнутые ладошки к груди. И привыкнуть к этому обычаю заняло тоже какое-то время, сначала вообще казалось, что все поголовно с Катей несогласны.

Дверь с улицы осталась открытой, и легкая, похожая на марлю белая ткань весело играла на сквознячке. Катя огляделась. Все как у всех врачей – рабочий стол с двумя креслами, книжный шкаф с однотипными книгами и папками и крошечный кофейный столик с массивным старым черным телефоном, не современным, каким-нибудь цветным, а именно старым, эбонитовым. Посередине кабинета островом возвышалась кушетка, необычно высокая, словно доктор здесь делал операции с доступом к пациенту со всех сторон. К кушетке вела крошечная лесенка из двух ступенек, иначе залезть на нее было бы проблематично.

Стены невозможно белого кабинета доктора Гопала были сплошняком завешаны какими-то незначительными дипломами и второсортными благодарностями, Катя успела прочитать одну такую грамоту – за участие в олимпиаде по биологии на третьем курсе института, и не какое-то там место, а просто за участие, – такие, наверное, выдавали всем подряд, чтобы не обидеть. Дальше она читать не стала – Гопал пришел сразу, но про эти грамоты все было более или менее понятно.

– Хелло-хелло-хелло-о-о-о, май дарлинг, – сказал доктор, потирая руки и приглашая ее сесть, – как мы себя чувствуем? Выглядите вы, во всяком случае, намного свежее, цвет лица уже почти пришел в норму, уже не такая серенькая, как в больнице. Такие красавицы не должны долго болеть, они обязаны радовать окружающих! – торжественно сказал он, завращал выпуклым глазом и ощерился. Тот, другой, снулый и усталый, продолжал сочиться. Катя удивилась, в больнице на улыбки он был достаточно скуп, а тут на тебе – она увидела почти все зубы, которые ему придали не шарма, а жути.

Катя начала что-то сбивчиво объяснять, что живот вроде получше и уже не так тянет, что по вечерам она выходит гулять и силы немного появились, но видно было, что доктор слушает вполуха, рассеянно рассматривая крутящийся фен и часто подтирая носовым платком пот, который крупными каплями снова и снова выступал у него на лбу.

– Уэлл-уэлл-уэлл, – снова скороговоркой произнес он. – Разговоры – это прекрасно, но пора преступить к осмотру, он скажет нам гораздо больше, уверяю вас! – Он указал на кушетку и пошел к умывальнику сполоснуть руки.

В комнату каким-то образом влетел крупный шумливый жук и стал неистово носиться туда-сюда, яростно жужжа и разгоняясь с невероятной силой, словно пытаясь протаранить стену, чтобы попасть обратно на волю. Катя, увернувшись от жука, взошла на ложе. Гопал с довольно масляной улыбкой стоял уже наизготове и даже галантно помог ей прилечь. Приспустив девичью юбку чуть больше, чем того требовал осмотр, он начал месить живот, словно тугое тесто, которое необходимо было размять. Воспаленные кишки оставались еще слишком чувствительными и не готовыми после болезни к такой агрессии, но Гопал все впивался и впивался в них пальцами, словно хотел пролезть под кожу. Катя заерзала и застонала, стало действительно больно. Она удивленно посмотрела на врача, но тот словно ничего не замечал, сладострастно закинув голову и прикрыв разномастные глаза. Катя терпела из последних сил – живот снова, как и прежде, заныл.

– Больно, не надо так сильно, пожалуйста, – попросила она. Доктор очнулся, словно пробудился от какого-то своего сна, открыл глаза и заулыбался.

– Окей-окей, – пообещал он, слегка ослабил хватку и, с пристрастием взглянув на пациентку, вдруг впился руками в грудь так, что Катя села, вскрикнув от боли и неожиданности. Доктор Гопал вздрогнул – реакция ему не понравилась, даже не то что не понравилась – сильно удивила. Он уложил Катю снова и улыбнулся, как чудовище из какого-то фильма, название которого не припоминалось. – Амеба, видите ли, такая маленькая тварь, которая может создать абсцессы в любом органе человека. – Улыбка Гопала растянулась почти от уха до уха. – И грудь не исключение. Вы же не хотите, чтобы где-то образовались амебные поселения? – сказал он слащаво, и у него на лбу снова появилась испарина. – Надо все досконально проверить… Все-все… – И вдруг посмотрел на Катю так, что сердце ее закатилось в пятки, хотя она все еще лежала и сердцу проделать такой путь было довольно сложно. – Амеба, знаете ли, такая гадость, которая находит малейшую лазейку в слизистой оболочке толстой кишки и попадает в кровоток. – Гопал, заговаривая зубы и совсем не по-врачебному глядя на пациентку, снова стал мять бедной Кате грудь. Одновременно он поглядывал на живот и туда, вниз, куда уж точно не хотелось его подпускать. – Так, о чем это я… Так вот… По кровеносной системе, – усердно продолжал, словно по учебнику, доктор, – они могут достигнуть мозга, печени, легких, вызывая новые внекишечные патологии: абсцесс печени или мозга, перитонит, плевропульмонарный абсцесс, то есть легких, повреждения кожного покрова и даже, – Гопал поднял вверх кривоватый палец и нервно сглотнул, – гениталий… – И он снова хищно улыбнулся.

Осмотр гениталий после амебной дизентерии ну уж точно никак не входил в Катины планы, тем более что врач уже и так довольно откровенно на нее поглядывал, намекая на то, что почему бы этой милой русской девушке не принять на его территории его правила игры? Что тут такого? Это же Индия, страна оранжевых цветов, жаркого солнца, сказочных чудес и камасутры, наконец. Надо воспользоваться, расширить, так сказать, свой кругозор за счет его большого опыта и неутомимого сладострастия. И то, что жена находилась где-то поблизости и могла войти в кабинет в любую секунду, тоже неимоверно его возбуждало. Он на секунду ослабил свои активные действия в области груди пациентки и решительно запустил руку ей под юбку, скользнув под резинку трусов. Катя вспыхнула, резко села на кушетке, прищемив руку Гопала, и зыркнула на него так гневно, что доктор попятился.

– Гениталии мы пока оставим в покое, доктор Гопал! А о вашей компетентности я обязательно поговорю с доктором Моисеевым! И уж точно мне больше не захочется приезжать к вам на осмотр, – холодно произнесла Катя, вставая и поправляя блузку с юбкой. Взгляд у нее стал жестким и резким, словно ей не принадлежащим: – Почему вы сказали доктору Моисееву, что этот прием будет формальным, без осмотра? Или то, что было, осмотром не считается? – Катя стояла около выхода, багровая от удивления и брезгливости – врач, он же врач, как он мог, как такое вообще возможно? – Придется сообщить ему подробности этого, так сказать, осмотра!

Темное лицо индийского врача попыталось побледнеть, но получилось это плохо, прямо как у домашнего Катиного хамелеончика, – вместо бледности вылезла серость. Резко и обреченно запахло камфарой, запах которой постоянно окутывал Гопала, но тут испуг, видимо, спровоцировал сильный камфарный выхлоп.

– Мэм, вам что-то не то показалось, все было в рамках протокола, уверяю вас, я, то есть протокол… – сбивчиво пытался объяснить Гопал. – Я и хотел вам предложить не засчитывать этот осмотр, поскольку это действительно чистая формальность, чистая формальность. – Он попытался было улыбнуться, только еще больше запутался. – Э-э-э-э-э-э… Видите ли… Как вам сказать… Ничего важного. В общем, в следующий раз вы можете прийти совершенно бесплатно, я после осмотра понял, что вам уже намного лучше и вы можете рассчитывать на полное выздоровление…

– Прекрасно. – Катя быстро направилась к играющей на ветру занавеске. – Думаю, компетенции у доктора Моисеева будет вполне достаточно, чтобы понять, правильно ли вы меня лечили, ушла амеба или нет, и сделать соответствующие выводы. До свидания!

Поблекший доктор Гопал попытался откинуть летающую занавеску, но только смешно и неловко в ней запутался. Катя кивнула на прощанье старушке, все так же сидевшей в саду на качалке, и та ответила ей безразличным и немигающим взглядом. Ей было все равно.

Про гадостное поведение доктора Гопала Катя мужу не сказала, решив, что и так хорошо того приструнила, ведь терять клиентов из советского посольства ему вряд ли бы захотелось. Да и лишние разговоры на этот счет были ни к чему. Зная характер Дементия, скандала было не избежать – он бы обязательно придумал план, чтобы лишить Гопала если не практики, то значительно уменьшить его доходы – а что, сказал бы он, каждый должен отвечать за свои поступки. И, начав эту войнушку, было бы уже не остановиться, все его силы и возможности направились бы на глупую месть, работа бы застопорилась, да и отношения напряглись. А понимая подлую людскую природу и скучную непроветриваемую атмосферу в закрытом посольском городке, любые слухи и сплетни были бы восприняты на ура, проверенные или нет – неважно. И начались бы домыслы, обсуждения, взгляды, хмыканье, гипотеза обросла бы несуществующими подробностями, постепенно превращаясь в быль, тотчас бы нашлись ясновидящие – «я ж вам говорила!» – и свидетели несуществующей измены. И сколько было бы слов, сказанных напрасно. Пусть даже все эти гадкие эмоции через какое-то время прошли бы, то, что они натворили, все равно б осталось и из этого вышла бы долгая песня с припевом.

Нет, такого допускать было нельзя. Но ведь как-то надо было поставить в известность Моисеева… Но как сказать и что… Катя долго маялась и в конце концов решила, что врач посольства все-таки должен быть в курсе таких эпизодов. Решила начать издалека. Случай представился прямо на следующий же день после эпизода – Моисеев заехал проверить Катерину после выписки из больницы.

Он вошел с чемоданчиком, в котором чего только не было, настоящий походный госпиталь: от обычного советского йода до сухой сыворотки против укуса кобры, десятки разных скляночек, тюбиков и баночек, ванночки для кипячения шприцев и иголок, таблетки всех видов и мастей, скальпели и трубочки – короче, всего в избытке. Катя как несостоявшийся врач обожала рассматривать начинку чемоданчика, но Моисеев трогать ничего не разрешал.

– Ну как, дома лучше? – с ходу спросил он, зная ответ. – И вид совершенно другой! Вон какая розовенькая уже, сразу видно, жизнь налаживается! Дай-ка я на всякий случай живот пощупаю.

Руки у него были быстрые и легкие, он порхал ими над животом, почти не касаясь, но все, что надо, понял.

– Кишки приходят в норму, сильного вздутия уже нет. Осталось пока напряжение в районе ободочной, да и синдром раздраженного кишечника никто не отменял. Все идет своим чередом. Подержи какое-то время диету, чтобы не расстраивать живот, и все вскоре забудется как страшный сон.

– А к Гопалу ездить надо? – спросила Катя.

– Зачем? – удивился Олег. – Он свое дело уже сделал, теперь твой организм сам поработает.

– Я была у него вчера в кабинете. Он сказал приехать… – Катя не понимала, как подступиться к разговору.

Моисеев, почуяв некоторую неловкость в Катиных словах, внимательно посмотрел на нее, сдвинул брови и сказал:

– Так, что случилось? Давай выкладывай!

В спальню всунулось любопытное лицо Дементия:

– Чай уже на столе. Вы скоро осмотритесь?

– Да, скоро будем, дай нам еще пару минут, – попросил Олег.

Дементий скрылся за дверью, а Олег снова внимательно посмотрел на Катю.

– Вчера ездила к нему… Он сказал, что невыгнанная амеба может застрять в печени, мозге и даже вызвать аппендицит.

– Ну и что? А ты при чем? Тебя прекрасно пролечили, при чем тут твои мозги? – Моисеев пока не очень понимал, в чем проблема.

– А еще он сказал, что при амебиазе надо проверять грудь и, извини, гениталии. Я себя чувствовала вчера, как… – Катя попыталась найти сравнение, но у нее ничего не получилось. – Отвратительно, короче! И ведь не поспоришь, он же врач! Когда он трогал меня за грудь, я терпела, мало ли, может, и вправду надо проверить, но когда с ухмылкой полез в трусы…

– Какая же он скотина! – выпучил глаза Моисеев. – Ничего себе… Не могу сказать, что это для меня большая неожиданность, за ним и раньше замечалось довольно непрофессиональное поведение. Н-да, будем считать, что ты отделалась легким испугом, – Олег сразу посуровел.

– Я чуть ли не обделалась легким испугом! – пыталась было пошутить Катя. – Наехала на него, пригрозив, что все тебе расскажу и он потеряет советских клиентов.

– Больше он… ничего не предпринимал? – осторожно спросил Олег.

– Ты спрашиваешь, не изнасиловал ли он меня? – Катя уже называла вещи своими именами. – Нет, конечно, я ж в разуме! А он вообще с пламенным приветом! Рядом кабинет его жены, которая ходит туда-сюда, все двери настежь. Представляешь, насколько надо быть безголовым! Он словно специально. Хотя мог спокойно и на меня все свалить, если б она появилась.

– Сволочь! Никакой врачебной этики! Да и человеческой тоже! Тут многие местные на половухе повернуты, я давно заметил, никакого понятия, что и когда можно делать, никаких тормозов! И все, видите ли, оправдывают культурой и историей. Настало время тотального бесстыдства! Слов нет! А ты Дементию об этом инциденте сказала? – спросил Олег, взглянув на дверь.

– Нет, и в этом еще одна проблема. Хотела сначала сказать в приступе дурной правды, но подумала, что всем будет только хуже. – Катя в двух словах привела ему доводы, и Олег с ними, в принципе, согласился.

– Ты права, всех не переделаешь, каждый испорчен в меру своих возможностей, и Дементий, узнав про Гопала, начнет всеми силами бороться, чтобы насытить свою неукротимую тягу к поиску справедливости, на что времени уйдет немерено, согласен. Я с Гопалом жестко поговорю и, конечно же, обращаться к нему больше не буду, уж поверь. Дядя с дурной репутацией.

– Фух, прям камень с души! Так это, оказывается, тяжело и гадко… А сказала тебе – легче стало.

И они пошли пить чай: Катя – забыв про Гопала и решив, что эта глава ее жизни останется неопубликованной, а Олег – взвалив на себя эту ношу и обдумывая план действий по нейтрализации Гопала.

Письмо Феликсам из Дели, 6 ноября 1983 года:

«Феликсы, любимые!
Как вы там?
Что новенького?
Как дети? Как взрослые?


Расскажу пока про нас. В новый дом мы уже давно переехали, но в связи с моими больничными делами и болячками Демка запустил все дела по хозяйству… Теперь, когда меня выпустили из заточения, мы сразу же начнем его обживать. Мебели у нас, правда, маловато, а одна комната пока совсем пустая. Там я решила устроить “музей”! Понавешаю что-нибудь, украшу стеночки всякими милыми сувенирчиками и буду проводить экскурсии! Или сама на них ходить! Так что и от вас тоже жду какой-нибудь пустячок, пришлите мне с мамкой, когда поедет, финтифлюшку в музей, чтобы я смотрела и радовалась!

Погода хорошая, в смысле прекрасная, прохладненько ночью и не очень жарко днем, короче, жить можно. А я что-то несколько дней подряд отсыпалась и отлеживалась неизвестно почему, и вот наконец отлежалась, встала на ноги и принялась помогать Деме по работе, езжу с ним на интервью, печатаю, дозваниваюсь до Москвы и т. д. Оператор наш приболел, поэтому съемок какое-то время не будет. Летел он к нам с юга Индии из командировки, и в воздухе ему вдруг стало совсем плохо – сердце, давление 130 на 120 (я даже не знала, что такое давление бывает), потерял сознание, и его еле откачали, и то благодаря тому, что среди пассажиров оказались врачи какой-то делийской больницы! В общем, мало того, что инфаркт, так еще и кровотечение из язвы размером в пять копеек. Потерял, бедняга, литра полтора крови, ему в больнице перелили, а через двое суток температура скакнула до 41 градуса! Оказывается, перелили ему кровь какого-то малярийного индийца… Тяжелейшее состояние… Представляете, какой букет у мужика… Ездили к нему каждый день, навещали, так совсем подохнуть можно, жуть какая-то. Но сейчас уже очухался, пошел, тьфу-тьфу, на поправку.
Танюшка, и еще большая просьба: ты смогла бы провернуть мне облепиху с сахаром, маленькую баночку, она мне нужна после болезни как лекарство, а то я уже столько антибиотиков съела, что просто жуть, – полтора месяца по шесть таблеток в день! Только не вареную, а свежую, ладно? А чтоб не скисла, наверное, сахара побольше, что ли… Только домашним не открывайте мои больничные секреты, они до сих пор ничего не знают. Вот и все мои послеболезненные дела! Передавайте всем большой привет!
Крепко целую, ваша Катя!»


Зверинец

Снова зарядили муссоны, наводя тоску и скуку. Вечный стук тяжелых капель по крыше сопровождал круглые сутки, почти без перерывов. Наоборот, когда случались перерывы, это настораживало. Звук дождевого шелеста вошел в привычку, стал местным фоном на долгое время. На психику это, конечно, влияло сильно, и выдержать этот вечный дождь сухопутным жителям Восточно-Европейской равнины помогала разве что работа, которая шла своим чередом и нравилась безмерно – Дементия просто распирало от счастья и количества свалившихся на него настоящих дел. Редакция международного вещания требовала два материала в неделю, и в сроках он был всегда предельно аккуратен. А дождь – ну что дождь – просто приложение к работе.

Катя, как могла, помогала мужу – просматривала утренние газеты, выискивая, на что обратить внимание, редактировала статьи и слушала, как Дементий диктует текст по телефону. Она всегда старалась быть рядом в это время и внимательно следила за каждым его словом, выполняя функции выпускающего редактора. Да и Дементий был не прочь приобщить жену к работе, чтобы та не заскучала от безделья: брал на встречи, митинги, выставки, а потом еще и требовал с нее письменный отчет, чтобы была в тонусе. Катя старалась, пыхтела над каждым словом, снова училась, вникала в смысл, ведь эти тексты так были непохожи на те дурацкие диалоги, которые она составляла в Москве.

Дементий закончил диктовать и теперь внимательно слушал, как стенографистка перечитывает текст.

– Спасибо, все правильно, Леночка. Да, и еще одна просьба. Позвоните, пожалуйста, нашим, передайте привет и скажите, что у нас все хорошо, все здоровы… – Дементий улыбнулся ее ответу. – Везет же людям… А у нас плюс тридцать четыре и дождь стеной, никак муссоны эти не кончатся. Да нет, вам только кажется, что благодать. Ходишь, как в турецкой бане, постоянно мокрый… Спасибо! Когда вызывать будете? Хорошо, до свидания, тогда до субботы, – и повесил трубку. Телефон беспомощно звякнул. – Отделался легким испугом, два раза не пришлось перечитывать, связь сегодня была на удивление хорошая. А то с прошлого раза горло еще побаливает, так орал. – Потом задумался на секунду, посмотрел на дождь и мечтательно произнес: – А в Москве настоящее бабье лето… А здесь и за дверь не выйдешь… То жара, то дождь стеной.

Да, выходить в муссоны из дома оказалось довольно опасно. Стоки часто забивались листвой, вода поднималась, а змеи очень любили в ней поохотиться и порезвиться. Прямо перед большой стеклянной дверью гостиной лежал крохотный садик, всего-то метров десять квадратных площадью, так вот в нем вечно кто-то копошился и ползал, трава под кустами шуршала и шелестела, хорошо хоть сторож лужайку побрил практически налысо, чтобы противник был виден сразу. А когда пятачок затопляло, в ту сторону вообще было страшно смотреть – Катя пару раз там видела змей, может, и не самых ядовитых, но размера приличного, с хороший ремень. Намного спокойнее за ними было наблюдать из окна, кто их знает, что им взбредет в голову, – береженого Бог бережет. А они вовсю резвились, переплывали лужайку туда-сюда и находили в этом какое-то свое удовольствие и смысл. Еще в этом уединенном садике жили ящерицы, довольно порядочное количество, среди которых, как выяснилось, была одна маленькая, опасная, но и самая красивая – краснохвост. И вдобавок, что уж совсем смешно, – пара огромных, диких, не протравленных вовремя тараканов, романтично свивших гнездо на дереве, как птички, видимо, в ожидании тараканят. Иногда к трем вечно цветущим здесь растениям залетали еще и крохотные колибри.

Но больше всех Катю с Дементием радовал молодой хамелеончик, совсем еще подросток, постоянно застывающий на ветке в нелепой позе и в нелепом цвете и не понимающий еще, что такое мимикрия и как ею пользоваться. То ли он недавно вылупился из яйца, то ли его принесла кукушка или аист, неизвестно, но однажды Катя заметила среди листьев туго закрученный мощный хвост, а по нему взглядом добралась и до хозяина. Хамелеон, похоже, еще не набрался опыта или не отпугивал никогда настоящих врагов, а может, просто страдал от одиночества и хотел, чтобы его наконец заметили. Зачем всю жизнь прятаться, подлаживаться, скрываться? Видимо, это был революционный хамелеон. Или просто неопытный подросток. Он лениво выползал на ветку, хватался за нее хвостом, но по цвету был в этом подготовительном периоде обычной серой мышкой, скромной такой, грязно-песочного оттенка. Зацепившись и проверив несколько раз надежность захвата своего хвоста, он заболевал желтухой, хоть и длилось это совсем недолго. Видя, что на него все равно мало кто обращает внимание, зеленел от злости. Затем начинал светлеть, светлеть, светлеть, чтобы вдруг – р-р-раз! – и резко залиться румянцем, а потом побагроветь от ярости. С зеленым, желтым и красным все было в полном порядке – хамелеон репетировал этот светофор довольно часто и совершенно без нужды, сидя на скромной темной ветке. Совсем плохо дело обстояло с синим. Этот цвет совершенно ему не давался, видимо, потому, что был верхом хамелеоньего искусства, поэтому-то и недоступным для молодежи. А малыш честно старался добиться своего – казалось даже, что он пыхтит от напряжения, пытаясь хоть какими-то местами на мгновение стать синеньким. Но только бурел, грязнел, изредка голубел какой-то частью тела и уходил, сконфуженный, в глубь листвы. Дождь он не любил.

Колибри, те чувствовали себя совершенно свободно в насыщенном влагой воздухе, на лету уворачиваясь от крупных дождевых капель. Эти бабочкоподобные птички постоянно были при деле – совали свой длинненький, чуть загнутый на конце клювик в цветы, пили нектар, закатив глазки, и бесшумно перелетали к следующему цветку. В отличие от мучающегося дурью хамелеона эти крошки выглядели вполне работящими.

Микроджунгли забавляли Катю, каждый день приносил что-то новое, до сих пор невиданное – ну просто райское место! В этом огромном природном «телевизоре» передачи переключать было невозможно, да и картинку поменять тоже, но радости этот вид доставлял достаточно, и именно в муссоны, когда было за кем понаблюдать. Катя садилась в кресло напротив окна, и ее личная передача «В мире животных» начиналась. Не хватало только Николая Дроздова и любимой музыки с летящими журавлями.

Письмо Лидке из Дели, 15 октября 1984 года:

«Лидка, любимая, приветик!
У нас опять лето, уже второе! Чего-чего, а мне совсем не верится, что мы живем здесь почти год… Никогда бы не подумала, что смогу столько прожить без тебя, без Лиски, без мамы с папой, без Москвы. И пусть я географически здесь, половина меня, и, наверное, лучшая, осталась все равно с вами. И сейчас я вижу, как ты сидишь на кухне, читаешь письмо, улыбаешься и плачешь. Уверена, что плачешь, потому что так устроена. Не плачь, а? И выключи чайник, он, наверное, уже весь выкипел… А потом, как прочитаешь, пойдешь звонить подругам и Принцу и будешь подробно пересказывать мое письмо, именно пересказывать, а не читать. Потом станешь долго искать очки, чтобы начать писать мне ответ. Про дядю Севу, который поражается твоим нынешним знаниям об Индии, про Таню с Феликсом, которые приходят к вам пить чай и ждут очередной твой рассказ, про Принца Мудило, который все время переводит разговор на себя и развлекает тебя дурацкими пошлыми анекдотами, записанными на бумажке, и про Колю, который всегда молчит и только качает головой. Ты, Лидка, будешь смеяться, но все это мне очень важно, я бы без этого столько не вытерпела, а так прочитаю письмо, представлю себе все это и становится намного легче. Дементий меня утешает, но ведь еще так долго тут ждать, до февраля, когда мы приедем наконец в отпуск… Тут я, к сожалению, жду, а не живу по-настоящему, хотя стараюсь получать от страны удовольствие.
Здесь уже отцвели деревья. И не чахлыми, еле заметными блеклыми цветочками, а нагло и крупно, как ты любишь. Как если бы на березе расцвели тюльпаны, на осине васильки, а на дубе – желтые одуванчики. Представляешь? Ты была бы в восторге!
Тут есть одно дерево, которое облетает самым последним. Оно, хотя и имеет, вероятно, какое-то научное название, зовется среди индийцев очень романтично – “смерть европейца”. И совсем не потому, что его огромные красные цветки пахнут, мягко говоря, чем-то неземным и говнистым, а тяжелые плоды, созрев и падая с десятиметровой высоты, могут действительно если не убить, то покалечить неосторожного прохожего, и не обязательно европейца. Дело совсем в другом. Дерево цветет в конце апреля – начале мая, а в это время, считается, приходит настоящее лето, безо всяких поблажек, без единого облачка, без одной капли дождя. Зато начинаются пыльные бури, которые всегда застают врасплох и от которых не найти укрытия. За несколько секунд все вокруг темнеет, птичьи голоса замолкают. И вдруг – у-у-ух! – тебя обдает с головы до ног пылью, грязью, песком. Причем с такой силой, что кажется, все это должно войти в кожу и никак потом не отмоешься. Пыльная буря прекращается так же внезапно и резко, как началась, будто вырубили гигантский вентилятор. Недавно попала в одну из них… Вот такие необычные неевропейские условия…
День здесь сейчас очень удлинился, даже кажется, что он никогда не кончается – солнце заходит, а жара остается. Воздух стал каким-то тяжелым, вязким и масляным. Чтобы вдохнуть, нужно усилие, все лето состоит из таких вот усилий. Не уверена, что ты бы чувствовала себя здесь комфортно. Но ничего, надеюсь, что это уже наше последнее здесь лето. Только считается, что еще год остался, а на самом деле время пролетит – не заметишь. Это я не столько тебя, сколько себя успокаиваю. Дементий работает очень много, пишет статью о положении индийских женщин. В общем, пишет: положение ничего так, неплохое, хоть и могло бы быть лучше. Так что за них не переживай.
Крепко тебя целую!
Как прошел мамкин день рождения? Устали, наверное, с готовкой? Представляю, как вы закрутились. Кто помогал, кто был, что ели, что подарили? Напиши мне все поподробнее, видишь, сколько вопросов. И напомни, пожалуйста, маме, чтобы она мне побыстрей ответила про ее работу, я волнуюсь, как она сдала статью и что сказали умные люди. И передай, что я их очень здесь жду! Обещали же приехать на какую-то конференцию!
Целую крепко! Твоя Козочка».


Прием

Прятаться у себя в норке можно было до поры до времени, Катя не хотела ни встреч, ни новых знакомств, все пыталась отговориться и уклониться от походов в посольство на всяческие собрания и мероприятия. Жара на нее влияла расслабляюще, с утра она все ждала вечера, когда можно будет высунуть нос на улицу, но выходить из дома не хотелось в принципе. Сидела в прохладной гостиной и писала какие-то заметки, которые со временем решила собрать в большой индийский дневник. Да вдобавок из журнала «Юность» подкинули хорошую работу – перевести с английского повесть некой южноафриканской писательницы про маленького черненького мальчика. Еще ездила с Камчой на рынок, да раз в неделю – в советский продуктовый магазин в посольстве. Так что дел хватало.

Но вот настал момент большого выхода в большие люди, а именно на один из самых крупных приемов в честь Первого мая. С Катиной нелюбовью к официальным встречам сделать над собой усилие было очень сложно, но муж сказал: надо для работы – значит, надо; все оправдания, почему он снова пришел один, без жены, уже исчерпали себя – то она приболела, то восстанавливается после болезни, то уехала, то устала. Вот в посольстве и намекнули, что вести себя надо более активно и обязательно чем-то заниматься – кружок ли для посольских детей вести, стенгазету делать, помогать подготавливать приемы, в общем, зарекомендовать себя положительно, а главное, участвовать в общественных делах.



Во всей красе! Корреспондент советского Гостелерадио с супругой на приеме в Дели, 1984



А это уже не подготовка, а самый настоящий прием в посольстве. Среди гостей и доктор Гопал с женой



На большие посольские приемы выходили обычно помогать почти все посольско-журналистские жены, ведь, как ни старайся, на кухне с большим наплывом гостей шеф-повару с помощником было не справиться. Разношерстные дамы, кто в чем – кто в косынках а-ля комсомолки двадцатых годов и в тренировочных костюмах, кто набигуденные, с декольте на шесть персон и в туфлях на шпильках, кто в домашних халатах и шлепках, – были хором отправлены на кухню получить указания, чтобы поработать, так сказать, в холодном цеху – помыть, почистить и нарезать продукты. Прием-то ого-го какой, человек на двести, без женского десанта с ножами наизготовку не справиться никак. В большом зале приемов и остались работать – столы расставили, застелили клеенками, вниз спрятали ведра для мусора, а на столах разместили тазики и доски с разной снедью.

Катя замерла у входа в зал и сделала вид, что читает доску объявлений. Замерла от отчаяния. Выходить на всеобщее обозрение она не любила, не хотела и не торопилась, стараясь хоть ненадолго отложить этот отвратный момент. Она по сути своей была склонна к нарушению всяческих правил и регламента, ее прям подмывало развернуться на остреньких каблучках и отправиться восвояси, но нет, мужу это бы не простили, именно мужу, а допустить такое Катя не могла. Она впилась взглядом в то, что было написано на доске, исключительно в психотерапевтических целях и стала медленно читать, выбирая фильм, на который пошла бы, или вспоминая те, что уже видела:

«План демонстрации кинофильмов на май


Воскресенье, 17:00 – “Вы мне писали”;20:30 – “Пожелай мне нелетной погоды”.Среда, 20:30 – “Серафим Полубес и другие обитатели земли”.Суббота, 17:00 – “В моей смерти прошу винить Клаву К.” (фильм о любви, видела, душевный, подумала она);20:30 – “Укрощение огня”, две серии (один из папиных любимых, про конструктора, вместе смотрели не раз).Воскресенье, 17:00 – “Мой папа идеалист”;20:30 – “Василий и Василиса”.Среда, 20:30 – “Сказки… сказки… сказки старого Арбата” (нежно, лирично, и музыка хорошая, да).Суббота, 17:00 – “Наследница по прямой” (новый, слышала, но не видела, надо будет обязательно сходить!);20:30 – “Юность Петра”, две серии (по слухам, хороший фильм, Герасимова, с Золотухиным в главной роли, но не с тем самым, а с другим, молодым, Дмитрием, надо посмотреть).Воскресенье, 17:00 – “Инспектор уголовного розыска”;20:30 – “Петровка, 38”.Среда, 20:30 – “Трое на шоссе”.Суббота, 17:00 – “Счастливая Женька” (про больницу, это всегда интересно!);20:30 – “На гранатовых островах”.Воскресенье, 17:00 – “Тайна корабельных часов”;20:00 – “С любимыми не расставайтесь” (прекрасно, но очень грустно…).Среда, 20:30 – “Портрет жены художника”.Суббота, 17:00 – “Ярослав Мудрый”, две серии (историческое люблю, красиво, костюмы, речь, природа);20:30 – “Законный брак”.Воскресенье, 17:00 – “Этот негодяй Сидоров”;20:30 – “Городской романс”.Вторник, 17:00 – программа для детей, мультфильмы, художественный фильм (тоже надо сходить)».

Катя немного подуспокоилась, долгое чтение расписания кинофильмов произвело на нее нужный эффект, и она, выдохнув, как выдыхают после выпитой для храбрости рюмочки, шагнула в жужжащий зал. Гул на мгновение стих – все с любопытством повернули головы, и Катя почувствовала легкий ожог, слегка оплавившись от любопытных взоров. Подошла сильно надушенная дама, праздничный вид которой совершенно не вязался со стареньким, в пятнах фартуком.

– Крещенская, мы вас заждались, – показала она на женщин с ножами.

– Добрый день, куда мне пройти? – Катя решила сразу перейти к делу, чтобы не было никаких расспросов.

Ответственная за подготовку к приему отвела Катю на заданную позицию – разделывать крабов для салата, ну не настоящих, конечно, они б в жаре и часа не пролежали, а баночных, вынимать у них хитиновые пластиночки. Дело нехитрое, механическое, внимания особо не требующее, поэтому, вздохнув спокойно и оправившись немного от неловкости, Катя и сама занялась наблюдением за незнакомыми тетеньками, которых в зале было в избытке. Сначала-то притаилась, вроде как неудобно было, но потом стала зыркать более открыто, интересно же, кто вокруг.

Минут через десять к ней подошла жена доктора, Таня Моисеева, пока единственная из всех знакомых девушек в посольстве. Олег пару раз приезжал с ней к ним домой, когда навещал Катю после больницы. Веселая, живая, с хорошим чувством юмора, она очень подходила Олегу Борисовичу по характеру.

– Катюнь, Катюнь, рада тебя видеть, ты как? – Похоже, Таня действительно была рада видеть Катю. Она была открыта и естественна – редкие женские качества, которыми природа одаряет не каждую. – У нас тут все те же на манеже! – завела она глаза на потолок, а потом, взглянув на банки с крабами, присвистнула: – О, тебе крабы поручили, красота! А я морковь чищу, выходит, у нас разные весовые категории! Ты, главное, их не только разбирай, но и сама такую вкусноту пробуй! – убедительно зашептала она. – Дома-то, небось, крабы не каждый день ешь, – и добавила в полный голос: – Прежде чем людям давать, надо обязательно с каждой баночки пробу снять, вдруг где-то с тухлинкой? Страшно гостей кормить! К нам же послы приходят! – Таня выхватила из баночки сочный кусочек крабика и самозабвенно его проглотила. – Тихо стырил и ушел – называется «нашел»! А ты, тоже мне, сапожник без сапог! Не дело это! Мне-то нечего тебе, кроме морковки, предложить, а тут у тебя прям целый Клондайк! – Потом наклонилась к уху и прошептала крабовым духом: – Ты хоть знакома с народом? Знаешь приблизительно, кто есть кто?

Катя оторвала взгляд от вскрытой баночки крабов и огляделась.

– Да нет, первый раз тут… Но это меня не особо интересует…

– Что значит «не интересует»? – Таня с любопытством на нее взглянула, слегка даже отстранившись, чтобы увидеть полную картину, так сказать, целиком. – Я ж тебе не жениться на них предлагаю, просто надо быть хоть немного в курсе, кто есть кто в нашем дружном террариуме. Краткий, так сказать, курс. Вдруг с кем-то столкнешься поближе? Давай все-таки вкратце расскажу. – И стала нашептывать Кате на ухо, вращая глазами и показывая на фигурантов: – Вон та прыткая и востроносая, в штаниках – жена советника, странная девка, непонятная, держись от нее подальше… Плотная баба в бусах – это ж надо, на чистку картошки в бусах до пупа прийти – бухгалтерша, нужный человек в хозяйстве… Вон Светик, секретарша, правая рука самого, так сказать! И ходят слухи, что не только рука, – Таня прыснула и легонько пнула Катю в бок. – Но я свечку не держала, врать не буду. Видишь, тоже вышла, чтобы не отрываться от коллектива. Если что надо, все к ней идут, в отпуск заявление подложить, ну, всякое такое, в общем, главная управительница. Та-а-ак, кто тут еще у нас… Журналистских жен ты и сама знаешь, это ты должна о них рассказывать… – Таня снова огляделась и даже слегка прищурилась. Жарко было невыносимо, воздух в помещении «свалялся», уплотнился, загустел, вобрав в себя ядреную смесь из едких органических запахов – чеснока, крабов, имбиря, уксуса, свернувшейся крови, размякшей зелени и человеческого пота. Фены нехотя и довольно бессмысленно перелопачивали эти запахи, перегоняя их из угла в угол. Вдруг по залу пронеслась всеобщая дрожь, словно это был единый организм наподобие пчелиного улья, а не занятые каждый своим делом люди.

– Ой, Валентина идет!

Валентина Матвеевна Ерошенко, жена посла, чего уж греха таить, всеобщей любимицей не была. Ее откровенно боялись, как, скажем, дети первых классов боятся еще им не известного, но страшного и грозного директора школы. Ее огромная хала с заметным серебряным отливом, полная, даже скорее раздобревшая, фигура с низким задом и непропорционально маленькой головкой вызывали временный паралич у подопечных, при этом черты лица ее были крупными и грубыми, которые непонятно как умещались на маленьком личике. Она следовала индийскому правилу – что естественно, то не безобразно, поэтому не пользовалась ни косметикой, ни краской для волос и очень этим гордилась, призывая к естеству и женщин из посольского женкома. Оба они с мужем были бывшими исполкомовскими работниками, прошедшими серьезную партийную школу, и каким-то чудесным и стремительным образом переквалифицировались в дипломаты – «Партия сказала – надо! Народ ответил – есть!». Их карьера пошла в рост, и через пяток лет заграничной службы они получили повышение в Индию. И всё, и остались на несколько сроков.

Она вплыла в зал в сопровождении самых преданных служак и, возвышаясь над остальными, свысока взглянула на копошащихся тетечек. Огромная блестящая чешская брошка, пылающая меж объемных грудей, прикрепляла фартук к ее необъятному торсу. Валентина Матвеевна поддернула не справляющуюся с задачей лямку лифчика и, чуть прищурясь, высокомерно оглядела своих подданных. Екатерина Вторая, видимо, именно с таким лицом выискивала среди придворных своего Потемкина. Но Валентина Потемкина не нашла и, вздохнув, обратилась с вопросом не к кому-то конкретному, а в воздух:

– Как идет дело? Все пришли? По спискам? Успеваем?

Воздух ответил ей голосом ее помощницы, которая как бы невзначай оказалась под рукой:

– Все как один, и журналистские жены в том числе. И вон, даже из корпункта Гостелерадио, те, что приехали на смену Мирзоеву.

– Прекрасно, наконец-то Оскарчик дождался! А где девочка?

Помощница, с блокнотом в руках и зачем-то тоже при фартуке, подвела Валентину Матвеевну к хрупкой девочке с забранными в хвост волосами и в легком индийском платьице. Валентина помолчала, смерив Катю взглядом замороженной трески.

– Здравствуйте, – произнесла она, – меня зовут Валентина Матвеевна Ерошенко. – Тут она сделала многозначительную паузу, чтобы информация улеглась в голове у собеседницы, да и остальные бы тоже хорошенько это прочувствовали. Пауза слегка затянулась, поскольку не нашла отклика в новенькой и никак внешне не отразилась на ее лице. – Вы уже столько времени здесь, а я с вами еще не знакома. Почему вы не ходите на мероприятия женского комитета?

Катя по-хирургически, как в кино, подняла вверх отчаянно пахнущие крабами руки, чтобы ненароком ничего не задеть, и сдунула челку, которая выбилась из-под косынки.

– Да пока еще, к сожалению, не получалось, то в больнице долго лежала, то с мужем в командировку ездила, то еще какие-то дела были по работе. – Она улыбнулась, но каменное лицо Валентины Матвеевны говорило о полном недоумении. Ответ ей был неприятен.

– Ну, знаете ли, милочка. – Обращение «милочка» Кате уже не понравилось и не сулило ничего хорошего. – Вам не стоит так сильно отдаляться от коллектива. Вы что, думаете, женский комитет существует просто так? От нечего делать? – В ее интонации слышалась елейная нотка снисхождения. – Кроме вас, дорогуша, никто больше не работает? Всем необходимо посещать собрания женсовета! А как же! Он не просто так был придуман! Поддержите меня, товарищи женщины. – И Валентина зазывно огляделась вокруг, вопросительно подняв брови. Женская рабочая сила за соседними столами закивала, еще сильнее зашуршала и выдавила из себя несколько «да» и «конечно».

– Вот, – победно закивала главная, – коллектив не даст мне соврать – вон какой отклик! Так что впредь прошу посещать наши собрания, это не чья-то прихоть, а просто необходимость для поддержания боевого духа наших женщин в чужой стране! И не просто посещать, а активно участвовать, можно даже выступить с докладом! – И, не дав опомниться, сразу перешла к другой теме: – Как вам тут, уже давно, небось, пообвыклись? Все уже успели, наверное, посмотреть? В городе, по окрестностям? Вы же, насколько я знаю, бездетные, время свободное есть. Почему, кстати, у вас нет детей? Часы-то тикают, зачем с этим тянуть? – И она показала на свои маленькие золотые часики.

Тетеньки за соседними столами замерли, одна от неожиданности даже уронила картошку, которая весело скаканула со стола и отчаянно покатилась прямо под ноги Катерины. Таня Моисеева шагнула поближе к Кате, чтобы дать ей почувствовать, что она рядом. Повисла напряженная тишина, все захотели услышать ответ, зачем что-то додумывать, когда информацию можно получить прямо из первых уст? Валентина Матвеевна отличалась прямотой и напором, мысли свои она всегда озвучивала, даже если они были слишком прямолинейны. Но, ощутив нездоровый интерес женщин, решила пресечь дальнейший ажиотаж:

– Периферическим зрением вижу, товарищи женщины, что вы перестали работать и притаились. Вы же знаете, я осуждаю тех, кто заостряет внимание на чужих проблемах. – Себя-то она в расчет совершенно не брала. – Продолжайте, товарищи, иначе мы выбьемся из графика! – И, слегка понизив голос, она задала Кате все тот же вопрос: – Так в чем у нас проблема? Не хотите или не можете? – При этом, участливо улыбнувшись, она, как птица, склонила голову набок, в ожидании ответа. – Я с высоты своих лет, – тут она перешла на почти свистящий шепот, – решительно заявляю, что тянуть с этим интимным делом никак нельзя! И что вы так нехотя, скромно так, стесняясь и комплексуя, опасаетесь вступать в диалог? Об этом надо говорить! Это надо обсуждать! Я несу здесь ответственность за каждого!

Катя, ошарашенная, раздавленная и красная, словно ошпаренная кипятком, стояла, не в силах вымолвить ни слова, посреди зловещей тишины, крабового запаха и прислушивающихся женщин, которые делали вид, что они усиленно чистят, режут, натирают, убирают. На самом деле все бабоньки превратились в одно большое коллективное ухо, улавливающее любой звук, который мог бы раздаться в зале. Такой вопрос не задавали ей даже мама с Лидкой, они лишь грустно и понимающе смотрели своими большими добрыми глазами, а тут прилюдно, на юру требовали отчет совершенно незнакомые люди… Катя вдруг снова почувствовала себя виноватой и неполноценной. Зачем же так бесцеремонно? Что это могло им дать? Бред какой-то…

– Всему свое время, видимо, – единственное, что ответилось.

Валентина Матвеевна разочарованно качнула головой – на такой куцый ответ она никак не рассчитывала, ни подробностей, ни деталей, ничего. Н-да, скупо, неинформативно.

– Ладно, продолжайте работать, товарищи женщины, мы всё должны успеть по графику! – И, резко развернувшись, пошла к двери. Валентинова помощница, как дикий ночной зверек, разбуженный днем, едко и с негодованием зыркнула на Катерину – какое, мол, неуважение! – вскинулась и пошла прочь за хозяйкой.

Женщины освобожденно загалдели, засуетились, исподтишка поглядывая на Катю и переговариваясь, но та зарылась в свои спасительные крабы, тщательно отбирая белое пахучее мясо от жестких пластинок. Ей было почему-то невероятно больно и стыдно. Хотя чего тут было стыдиться? Просто бестактный вопрос…

– Да ладно, не обращай внимания, – попыталась успокоить ее Таня. – Она вечно такая, никуда не денешься, все привыкли. Расслабься уже. – Но Катя все равно чувствовала себя ужасно, словно ее поставили голой перед безжалостной хихикающей толпой и все как один показывали на нее пальцем, злобно шипя. Она постаралась побыстрее расправиться с оставшимися банками крабов и сразу ушла, не спросив ни у кого разрешения и не попрощавшись.



Прием в посольстве. Как хулиганкой была, так и осталась!



С женой посла потом, как могла, избегала встреч, опасаясь нарваться на очередные бестактные вопросы, и долго еще находилась под впечатлением от той встречи. Мужу дома объявила, что эта жуткая и бестактная баба выставила ее на всеобщее посмешище и терпеть она все это не намерена! И что она вообще тут для антуража и с ней никто не считается! И уже больше не может! И хочет домой, в Москву, к папе с мамой.

И к Лидке с сестренкой.