Первое правило успеха – хорошо выглядеть. Никто ее этому не учил, просто путем наблюдений Фиби пришла к выводу, что успешные люди всегда выглядят хорошо. Среди женщин, вышагивающих по Хэнань Лу, спешащих к автобусам или в час пик читающих журнал в вагоне метро, она различала тех, кто пребывает на гребне жизненной волны. Поначалу она даже не подозревала, что внешность и успех взаимосвязаны, это казалось невообразимым. Но потом все чаще стала замечать безукоризненно одетых женщин, в изящных сумочках которых как будто лежали не обычные косметички, но крайне важные вещи. Порой из них появлялись какие-нибудь бумаги или книги, которые их впечатляющей наружности хозяйки читали с чрезвычайно сосредоточенным видом, даже если это был просто любовный роман. Так могли впитывать слова лишь невероятно успешные люди. С железной волей, но элегантные, они вели нескончаемую работу над собой. Глядя на них, Фиби вспоминала свою одноклассницу, которая раньше всех приходила в школу и читала учебники с неподражаемой вдумчивостью. Учителя прочили ей большое будущее, и она их не подвела, став нормировщицей в Куантане. Постепенно Фиби поняла, что женщины красивы благодаря хорошему положению в жизни, ибо одно с другим неразрывно связано. Но пока не знала, что первично – красота или успех.

Фиби начала подмечать, как эти женщины одеваются, какие носят прически, и даже запоминала их походку. После сравнения со своей манерой одеваться и держать себя стало ясно, почему ей не удается найти приличную работу в Шанхае. Глянув на нее, никто не скажет: эта девушка ошеломит мир своими талантами, мы ее берем. Нет, на такую даже в автобусе второй раз не взглянешь, какая уж там работа.

Про себя Фиби знала, что она отнюдь не посредственность, но со стороны именно так и выглядит. Вины ее в том нет, виновата среда. Ее окружали заурядные личности, тянувшие на дно своего моря убожества. Когда появилась возможность поселиться в квартале возле реки, Фиби рассчитывала, что дом будет красивым и престижным. У одной ее напарницы, с кем еще в Гуанчжоу она работала на фабрике, выпускавшей клавиатуру мобильных телефонов, была подруга детства, которая уехала в Шанхай и нашла себе хорошую офисную работу. В однокомнатной квартире ее имелись маленький туалет с душем и закуток с плитой, чтоб вскипятить чайник или разогреть еду. Звали эту подругу Яньянь, и она отписала, что Фиби может квартировать бесплатно, покуда не найдет хорошую работу, чего ждать, конечно, недолго. Судя по адресу, жилье располагалось в центре города, в приятном районе с достопримечательностями, излюбленными иностранцами, неподалеку от набережной, о которой слагались любовные песни. Квартира была на десятом этаже, и Фиби предвкушала великолепный вид на огромный мегаполис, вдохновляющий на великие свершения. Просыпаясь по утрам, она будет вдыхать пьянящий воздух успешности.

Но, выйдя из метро, Фиби очутилась в дрянном торговом квартале, лавки которого предлагали навалом одежду, грибы, чайники, розовые пластиковые заколки и якобы фирменные кроссовки. На минуту она застыла, пытаясь сообразить, в какую сторону идти. Перед ней тянулся ряд самодельных топчанов, на которых возлежали клиенты татуировщиков. Минуя их, она видела огромную розу, распустившуюся на бицепсе мужской руки, орла на чьей-то шее, комиксного котенка на щиколотке девушки. Десятки мангалов, на которых готовился шашлык из мяса и кальмаров, дочерна закоптили тротуар, усеянный использованными шампурами.

Спотыкаясь о мусор, Фиби добралась до многоквартирного дома с кособокой будкой на входе, где два вахтера пили чай из пластиковых бутылок. На Фиби они даже не взглянули, им было все равно, кто входит в здание. В вестибюле на сером от пыли полу виднелись темные полосы неизвестного происхождения, а на стенах – цементные заплатки, которыми спешно заделали места с отвалившейся штукатуркой. Некогда зеленые, а теперь почти черные деревянные доски объявлений и железные почтовые ящики с узкими прорезями не менялись полвека как минимум. Дом выглядел неопрятнее иных фабричных общежитий. Дожидаясь лифта, который должен был вознести ее к новой жизни, Фиби ощутила груз тяжело оседлавшего страха. В здании с сотнями квартир был всего один лифт, перед которым уже собралась пихавшаяся толпа. Фиби представляла себе совсем иных соседей. Она видела себя в окружении современных шанхайских модниц, каких показывают по телевизору, а здесь были престарелые пенсионерки в нарядах времен культурной революции – стеганых жакетах и бесформенных брюках под стать их невыразительным, опрокинутым лицам. Ни огонька в бесчувственных взглядах, от встречи с которыми пробегал холодок по спине. Как будто смотришь на брошенный дом, где идут часы, сияет мебель, политы цветы, но ни одной живой души. Даже молодые жильцы, чьи лица были блеклы, как их одежда, выглядели стариками, изнуренными неведомыми заботами.

Лифт приближался к первому этажу, и толпа, работая локтями и плечами, сунулась к его дверям. Фиби смотрела на световое табло, как будто отмечавшее снижение ее жизни: 4, 3, 2, 1. Далее ноль. Когда двери лифта разъехались, явив тесную кабину в клубах табачного дыма, Фиби решила подняться пешком. Она приучилась разъезжать налегке, багаж ее состоял из небольшой сумки. И все равно на крутых маршах, открытые окна которых впускали выхлопные газы и пыль с улиц, она запыхалась. По стенам тянулись местами протекавшие трубы, и пятнистая бурая корка под ними напоминала грибы, пробившиеся сквозь бетонный пол.

В лестничные окна виднелась большая стройка, обретавшая контуры в непосредственной близости от дома, из котлована торчали огромные стальные колонны. Чуть дальше маячил торговый центр, выкрашенный в кораллово-розовый и голубой цвета. Неоновая вывеска «Шанхайский рынок фасонной легкой одежды» в дневном свете читалась плохо и смахивала на строительные леса. Фасад укрывали золотистые, ярко-зеленые и желтые рекламные щиты, предлагавшие дешевую одежду фирм, о которых Фиби даже не слышала. Кто во что горазд. Улицы темнели людской массой, вытекавшей к автобусным остановкам из торгового центра, в котором, похоже, можно было по дешевке купить что угодно – от электроники до юбок и сухого корма. Даже здесь, на лестнице, были слышны буханье музыки и зазывные вопли из громкоговорителей. Фиби смотрела на извилистую людскую реку, столь плотную и бесцветную, что разглядеть в ней отдельного человека было почти невозможно, и думала: такое увидишь в любом другом месте Китая. Да и во всяком захолустном азиатском городе. Уж она их перевидала, и все выглядели точно так же.

Но, может, вид из квартиры окажется лучше? Вдруг вместо безликого квартала откроется обзор реки и всякое утро ее будет приветствовать панорама Шанхая?

Фиби поднялась на последний этаж. Длинный темный коридор казался бесконечным. По обеим сторонам двери квартир. Фиби шла по коридору, отыскивая нужный номер.

Чего ты вечно дрейфишь, Фиби Чэнь Айпин? Не позволяй детским страхам тобою овладеть.


Перед дверями всех квартир были железные решетки. Просунув руку между прутьями, Фиби постучала. Никакого ответа. Она постучала еще раз. Может, Яньянь срочно вызвали на важное совещание, несмотря на выходной день? Такое часто бывает с теми, кто занимает ответственные посты, от них требуются гибкость и мгновенный отклик на непредвиденные события. Потому-то они и добились успеха, что справились со сложной ситуацией, проявив свои навыки и способности. Из квартиры напротив высунулась старуха и оглядела Фиби с головы до пят. Интересно, кем я выгляжу в ее глазах, подумала Фиби, приличной девушкой, навещающей подругу, или темной личностью с уголовными наклонностями? Она достала телефон и набрала номер Яньянь. В квартире послышались звонки, потом заскрежетали ключи в личинах и дверь, запертая на три замка, отворилась.

– Ты бы подала голос, а то я думала, ко мне опять рвутся со счетом за газ, – пробурчала Яньянь.

Вид у нее был заспанный и всклокоченный, словно она только что встала с постели, хотя уже близился полдень. Впустив гостью, Яньянь уселась на кровать. Наверное, измоталась на важной работе, подумала Фиби, разглядывая ее пушистые тапочки в виде ухмыляющихся собачек и пижаму с аппликацией улыбчивых цветочков. В комнате была лишь одна кровать и маленький стул под ворохом одежды.

– Устала я ужасно. – Яньянь сбросила тапочки и привалилась к стене, обхватив руками колени. Она и впрямь выглядела изможденной.

– Наверное, много работаешь, да? – Не решаясь присесть на кровать, Фиби так и стояла, оглядывая крохотную комнату.

Слева от двери уместилась плита, справа был туалетный закуток, столь тесный, что протиснуться к душу между унитазом и стеной казалось проблематичным. Обстановки, по сути, не было никакой, лишь на этажерке приютился маленький телевизор, соседствуя с кастрюльками и банкой, наполненной тыквенными семечками. На стене висел календарь, какой в конце года бесплатно получишь в кафе быстрого питания, если повезет оказаться там в нужное время. Он был открыт на странице июня, хотя уже шел октябрь.

Яньянь помотала головой и усмехнулась:

– Меня уволили. Потому-то мне и нужна квартирантка, чтоб разделить плату за жилье.

Вид за окном не отличался от того, что открывался с лестницы: огромный котлован, широкий проспект, перечеркнутый бетонными эстакадами, разноцветный торговый центр, людская масса, нагруженная черными мешками с дешевыми товарами, – безликая картина, какую встретишь где угодно.

– Конечно, тут тесновато, но если отодвинуть стул с этажеркой, выйдет еще одно спальное место. – Из-под кровати Яньянь вытащила скатку тощего матраса.

– Ладно, это не к спеху. – Фиби прикинула, что расстеленный матрас окажется почти вплотную к кровати. Интересно, давно ли хозяйка потеряла работу, спит до полудня и ходит с засаленными волосами, но сейчас, пожалуй, не время для подобных вопросов.

Вообрази свою новую прекрасную жизнь, и вскоре мечта станет явью!


Распрощаться было бы совсем несложно. Можно сказать: извини, у меня назначена встреча, спасибо, что показала комнату, я, как надумаю, тебе позвоню. Но Фиби так и стояла с сумкой в руках. Идти ей было некуда.

– Ты, может, голодная? Наверное, пора обедать. – Яньянь пошарила взглядом по стене, словно отыскивая часы, которых там не было.

Фиби покачала головой:

– Пожалуйста, не хлопочи, я не хочу доставлять беспокойство.

– Не, я оголодала, надо перекусить. – Яньянь шагнула к кухонному закутку.

«Любопытно, чем меня будут потчевать?» – подумала Фиби. Нынче она не завтракала, и при мысли о еде в животе со страшной силой засосало. Что-то напевая себе под нос, Яньянь возилась у плиты, и Фиби, прислушиваясь к шуму струи, ударившей в дно чайника, звяканью кастрюли и стуку хаси, вдруг ощутила невероятную усталость. Она постаралась вспомнить, сколько раз в Китае для нее кто-то готовил, сколько раз ее приглашали отобедать, и не отыскала в памяти ни единого случая. Фиби присела на кровать, ощутив жесткость тонкого матраса. В открытое окно лился уличный шум – нескончаемое бибиканье мотороллеров и рык автобусов. От прохладного ветерка в комнате было свежо. Фиби смотрела на Яньянь, которую еще не разглядела толком, – высокая худая девушка, такую многие назвали бы тощей, сильно сутулилась, что ее портило, превращая в молодую горбунью. С ее ростом она могла бы выглядеть эффектной красавицей, а так смотрелась очень невыразительно. Пожалуй, осанке и уходу за волосами ей стоило бы поучиться у Фиби. Грязные спутанные пряди падали на лицо, придавая ей вид ребенка, только что пробудившегося от страшного сна.

– Давай, ешь. – Яньянь села на кровать и подала Фиби пластиковую тарелку с лапшой быстрого приготовления, сдобренной морепродуктами. К полоскам теста прилипли кусочки неаккуратно снятой бумажной упаковки. – Во, гляди! – Яньянь показала дешевенькую игрушку – синий брелок в виде кошки; потянешь за леску – и зверек, вскинув палочки-хаси к усатой мордочке, жадно поедает пластиковую лапшу. – Бесплатный сувенир, лежал в пакете. Держи, это будет твой шанхайский талисман, он поможет тебе получить лучшую на свете работу.

Чтобы не обижать хозяйку, Фиби спрятала никчемный брелок в сумку и потыкала палочками в лапшу, в которой медленно распускались кусочки сушеных овощей, неотличимых друг от друга. Со стройки донеслись тяжелые удары сваебойного копёра, отдававшиеся во всем теле.

В дневнике она записала:

Неистовствуют дождь и ветер, меня трясет и мотает, но я должна выдержать и подняться.


* * *

Фиби пошла на рынок поддельных товаров в научно-технологическом парке Чжуншань, хотя слышала, что фальшивки дешевле покупать в интернете. Но она знала и другое: нужно своими глазами увидеть стильную вещь, чтобы понять, подойдет ли эта роскошь тебе. Фиби заходила в лавку, изображала заинтересованность каким-нибудь товаром, а затем направлялась к выходу, ни секунды не сомневаясь, что хозяин кинется следом и сбавит цену, поскольку его соседи-конкуренты предлагали точно такой же ассортимент. Сперва она выбрала кошелек из блестящей красной кожи, снабженный золотистой застежкой и даже уложенный в коробку с надписью золотыми буквами «Изготовлено в Италии». Торгуясь с продавцом, Фиби сказала: «Вам хватает наглости утверждать, будто изделие итальянское, хотя это явная подделка?» «Помилуйте, сударыня, вещь настоящая! – обиделся торговец. – Или вы не знаете, что в Италии полно фабрик, которыми владеют китайцы, и на этих фабриках полно китайских рабочих, производящих уйму роскошных товаров?» Фиби не очень-то ему поверила, было трудно представить, что именно китайские работяги, заполонившие итальянские города, шьют одежду и сумки, а собственно итальянцы не имеют к ним никакого отношения. Хотя кто его знает, может, и впрямь ей досталась подлинная вещица зарубежного производства. Потом внимание ее привлекли клетчатый шарф и большой платок из стопроцентного кашемира, и, поскольку зима была на подходе, даже возникла мысль о покупке модного яркого пуховика, в котором она будет выглядеть энергичной и спортивной, словно только что вернулась с дорогого заснеженного курорта где-нибудь на Хоккайдо.

Напоследок она занялась выбором сумки – главного атрибута, по которому все о ней будут судить. Еще издали разглядев эту деталь, люди сделают вывод о наличии или отсутствии стиля у ее хозяйки. Фиби знала точно, какую сумку хочет – самую модную и «оригинальную» из всех подделок. Отдельные продавцы подозревали в ней шпионку, засланную торговым управлением, и лишь после допроса с пристрастием допускали ее к своим запасам. Преграды на пути к заветной сумке только усиливали волнение, словно речь шла о покупке редкой эксклюзивной вещи, пусть и поддельной. Наконец один лавочник отодвинул фальшивую стену с полками, за которой открылось потайное помещение, полное обычных сумок, и вход в каморку, где хранилась вожделенная мечта. Две покупательницы в деловых костюмах внимательно осматривали стильные сумки отменного качества. Оказавшись в тайнике вместе с эффектными дамами с умелым макияжем, Фиби почувствовала себя с ними на равных. Здесь были сумки только одной фирмы, «Луи Виттон», но самых разных моделей, и от знаменитой яркой монограммы, смотревшей со всех полок, просто кружилась голова. Хоть и подделки, стоили они дорого, и Фиби долго выбирала, прежде чем остановилась на самом скромном варианте. «И все равно она прекрасна», – думала Фиби, покидая магазин с висевшей на плече новой сумкой, в которую переложила содержимое старой, выбросив в урну всякую ненужную дрянь: тюбик с засохшей помадой, треснувшее зеркальце, пропуск со старой работы в Гуанчжоу. И зачем столько времени таскала с собою эту мертвечину?

Она зашла в интернет-кафе и создала себе новые профили в двух мессенджерах ради общения онлайн вообще и с мужчинами в частности. Порывшись в галерее телефона, Фиби нашла свое самое удачное фото, сделанное в Гуанчжоу в парке Юэсю на фоне деревьев и прудов. Глядя на этот снимок, никто в жизни не подумает о фабричной работнице-иммигрантке. Тот день помнился хорошо. Она ушла с одной работы и готовилась приступить к другой, но пока у нее были два выходных и немного денег. Надев красивые джинсы и цветастую майку, на метро она поехала в парк, словно собиралась провести день с друзьями, которых у нее не было. Купила себе патбинсу[14] и гуляла возле прудов, где художники акварелью рисовали золотых рыбок и холмистые пейзажи, а маслом – портреты голливудских кинозвезд. Повсюду были парочки и семейные компании, и она, несмотря на свое одиночество, среди них себя чувствовала своей, личностью с прошлым и будущим, у которой, как у всех вокруг, жизнь с каждым днем будет только лучше. Возле пруда с лодочным причалом она села в тени бамбуковой рощицы. Ничего, что одна, все хорошо, она счастлива. Она достала телефон и, чуть приподняв подбородок, чтобы подчеркнуть свою изящную шею, сделала селфи. Кадр вышел неудачным – от солнца она щурилась. Второй дубль ей тоже не понравился. Старик, продававший билеты на гребные лодки, предложил ей свою помощь. «Не бойтесь, – сказал он, – за услугу я не стану набиваться вам в мужья».

Лодочник долго разглядывал телефон – он, похоже, не знал, как включить камеру, но потом вдруг заявил: «Старье. Три года назад такой был у моего внука, он еще учился в школе». Она рассмеялась, и вышло прекрасное естественное фото, на котором она прямо-таки лучилась грядущим счастьем.

Для профиля в мессенджере такая фотография, сделанная во время прогулки с подругой, а то и с кавалером, в самый раз. На снимке она выглядит желанной, это вам не размытое селфи, на котором объект, запрокинув голову, смотрит в глазок камеры, как бы извещая зрителей: у меня никого нет. В сведениях о себе Фиби написала: «Заинтересована в профессиональном и карьерном росте, имеется опыт поездок и работы за рубежом». Указала свой истинный возраст и поведала о желании встречаться с респектабельным успешным мужчиной.

Едва она опубликовала свой профиль, как посыпались предложения от мужчин, хотевших познакомиться ближе. Фиби оторопела, она и представить не могла, что окажется столь популярна. Внезапно Шанхай наполнился уймой друзей и потенциальных партнеров. Фиби принялась отвечать наиболее подходящим кандидатам, пытаясь одновременно вести несколько диалогов, но это было трудно, и она, не привыкшая так много печатать, понимала, что ляпает ошибки. «Извините, что задержалась с ответом», – писала она корреспондентам, уже проявлявшим нетерпение. Общение с незнакомыми, по сути, мужчинами, которые могли оказаться богатыми, красивыми и успешными, очень будоражило.

Однако вскоре выяснилось, что бо́льшая часть откликов исходит от школьников и студентов, решивших, по их собственному признанию, слегка позабавиться с симпатичной девушкой и вовсе не помышлявших о встрече. Злая на сорванцов, заставивших потратить время впустую, Фиби всех их заблокировала. Ее интересовали состоявшиеся мужчины, а не прыщавые юнцы. Некоторые кандидаты сперва выглядели вполне прилично, но в переписке проявлялось, что они – совсем не то:

По правде, я женат и просто ищу развлечений.
Вообще-то мне не 29, а 61, но я еще в хорошей форме.
Клянусь, я езжу на «феррари» и обитаю в роскошном пентхаусе, но ко мне нельзя, потому что я живу с бабушкой и она не разрешает водить девушек. Только не подумай, что я какой-нибудь работяга.
Я веду успешный сетевой бизнес, однако сейчас у меня нехватка наличности. Не могла бы ты одолжить мне 2000 юаней? Верну на первом же свидании.
Мне плевать, какое мороженое ты любишь. Вот прям сейчас я представляю, как задираю твою юбку, беру тебя за ляжку и поднимаюсь выше до самой…


Некоторые мужчины, не получив немедленный ответ, становились наглы и писали гадости. Но как тут ответишь всем сразу, вдобавок еще и пальцы не попадают по кнопкам? Вскоре в общей массе Фиби уже отличала образованных мужчин, которые печатали очень быстро, но они-то и выделялись откровенной похабщиной. Были и такие, кто вначале казался милым, а потом выяснялось, что готовится какой-то обман. Какой именно, не понять, но что-то нехорошее уж точно. Фиби слышала кучу историй о прохиндеях и вовсе не хотела пасть их жертвой.

Одного за другим она удаляла новообретенных «друзей», пока в списке контактов не осталось всего два человека, которые, написав «Привет, как дела?», еще не успели выставить себя жуликами с грязными помыслами. Продолжали поступать сообщения, авторы которых, даже не поздоровавшись, бысстыдно предлагали физическую близость. Скорее всего, это были старшеклассники, но, возможно, и озабоченные отцы семейства в возрасте. Ясное дело, они клевали на миловидное лицо на фото, и, наверное, лучше бы заменить его нейтральной картинкой, каким-нибудь мультяшным персонажем вроде накачанного супермена, который отвадит всякого с нечистыми намерениями. Надо уподобиться прочим обитателям киберпространства, что прячутся за чужим изображением. Фиби мешкала, глядя на свое фото, где глаза ее сияли весельем и надеждой, а буйная зелень, служившая фоном, напоминала о родине. Рука не поднималась удалить этот снимок. Нет, пусть весь Шанхай видит не какую-то блеклую тень, а именно ее, Фиби Чэнь Айпин.

Она посмотрела на часы, фальшивую «Омегу» последней модели. Без пяти семь вечера. Неужели в интернет-кафе она просидела почти четыре часа? На случай, если подделка врет, Фиби сверилась с часами в компьютере. Нет, все верно, 18:55. Напоследок она кинула взгляд на свою фотографию, и тут на экране выскочило новое сообщение. Привет, крошка. Мне глянулась твоя фотка. Поболтаем? Я думаю, мы состыкуемся. Фиби закрыла страницу и вышла из Сети.

В квартире было темно, Яньянь спала, укутавшись в тонкое одеяло. В открытое окно сочилась зябкая прохлада. Внизу мигали красные и бледно-золотистые огоньки машин. На уличных прилавках горели фонари, с жаровен поднимались султанчики дыма, уплывая в вечерний воздух.

– Где тебя так долго носило? – тихо спросила Яньянь.

– Искала работу. Чего ты рано улеглась? Еще и восьми нет.

– Сегодня я вообще не вставала.

– Ой, не начинай. – Фиби подсела на кровать. – Что будем делать?

В темноте огромный котлован внизу казался черной бездной, готовой поглотить подъемные краны и бульдозеры. А может, и весь этот дом со всеми его обитателями.

– Поднимайся, я приготовлю ужин, – сказала Фиби и включила потолочный неоновый светильник, заливший комнату неприятным мертвенным светом. Яньянь села в кровати и, подтянув колени к груди, прикрыла глаза козырьком руки. – Извини, опять лапша быстрого приготовления, ничего другого нет.

– Все лучше, чем пировать в одиночестве.

После ужина, когда Яньянь опять свернулась в постели, Фиби открыла «Журнал тайного “Я”». Уже несколько дней она ничего не записывала. Ровное, почти неслышное дыхание соседки говорило, что она еще не спит. Чтобы повериться дневнику, требовалось полное одиночество, Фиби привыкла оставаться наедине со своими страхами. Без свидетелей она могла позволить себе быть какой угодно слабой и робкой. Выключив свет, Фиби ждала в темноте. Наконец раздалось сопение, известившее, что соседка уснула, и тогда она, подсвечивая себе фонариком телефона, в призрачном голубоватом свете начеркала несколько строк.

Время летит, Фиби Чэнь Айпин, ты терпишь поражение. В Шанхае ты другой человек и должна отважиться на то, чего прежде не делала. Забудь, кем ты была, забудь, кто ты есть. Стань иной.


6

胜任愉快

Всякую свою обязанность исполняй радостно

С приближением Праздника весны резко похолодало. По утрам Джастин разглядывал обледенелые перила балкона и водостоки, украшенные причудливыми наростами, похожими на сверкающую грибковую плесень. Листья растений в кадках, покрытые блестящей ледяной коркой, напоминали елочные игрушки. В солнечные дни сосульки слегка подтаивали, и Джастин подолгу стоял у окна, глядя на неспешную капель, порождавшую лужицы на цементном полу балкона. Однако чаще незыблемые льдины просто чуть-чуть посверкивали наперекор бледной, укутанной в снега пасмурности.

Уже пять дней Джастин не выходил из дома даже в магазин в конце улицы, чтобы прикупить воды и лапши быстрого приготовления. Не хотелось обменивать ласковое тепло квартиры на уличную холодрыгу. Поняв, что он вообще не покидает жилище, обеспокоенная айи теперь приходила через день, приносила воду и продукты, тем самым избавив его от необходимости вылазок и любого общения, что Джастина вполне устраивало. Из гостиной заслышав, как отпирается первая из тяжелых двойных дверей, он отступал в безопасность своей спальни, зная, что уборщица не войдет в его логово. Улегшись в кровать, он по звукам определял ее перемещения: вот она ахнула, ступив в духоту квартиры; теперь прошла на кухню и пустила воду в мойке; издала ошеломленный и даже слегка гадливый возглас, увидев столешницу, заваленную объедками; вот в гостиной сдвигает стулья, ножки которых скребут по половицам, и беззвучно протирает журнальный столик. Но вот наконец-то уходит, с третьей попытки закрыв дверь, вечно цепляющуюся за коврик на входе. И снова он один.

Иногда на кухонном столе лежала записка с вопросом, не надо ли чего-нибудь, и он, ответив «Спасибо, все прекрасно», рядышком оставлял деньги. Джастин был признателен за заботу, но мысль об общении с кем бы то ни было, даже с ненавязчивой пожилой уборщицей в очках, казалась невыносимой.

Судя по шуму в доме – топоту детских ног на лестнице, взрывам оживленных разговоров в коридорах и грохоту сумок на колесиках, груженных продуктами, – народ готовился к встрече Нового года. Иногда доносилось пение караоке или хоровое, когда старческие скрипучие голоса сплетались с мультяшно радостными детскими, либо слышался одинокий женский голос, удивительно чистый и печальный, порою осекавшийся. Джастин ненавидел этот голос, который лез ему в уши и проникал в самое его нутро, как будто стараясь овладеть его личностью. Голос разнился с иными звуками, безликими и далекими, тем, что был интимен и настырен, но, к счастью, никогда не звучал слишком долго. Определить местоположение шумов было невозможно, их отголоски слышались за любой стеной и во всех трубах.

Джастин думал о том, чем сейчас заняты его родные, у которых встреча Нового года была хорошо поставленным ритуалом, отрадным в своей предсказуемости. В особняк доставляли нечеловеческие объемы провизии, поставщики готовили застолье на открытом воздухе, которое проходило в первые праздничные дни следом за семейным ужином в канун Нового года. Мать изображала неимоверную усталость от организационных хлопот, хотя при ее нелюбви к физическому труду отягощалась лишь телефонными звонками флористам и кондитерам, предоставляя слугам заниматься приемкой продуктов, а также расстановкой столов и стульев. Вообще-то в последние годы праздничный семейный ужин проходил в ресторане – мать говорила, что испытанная прислуга состарилась, а молодым индонезийкам и филиппинкам, о которых рассказывали всякие ужасы (кражи фамильных драгоценностей, сумасшедшие счета за звонки в Манилу, убийства хозяев в их собственном доме), веры нету. В китайском ресторане фешенебельного отеля, где был заказан кабинет, двенадцать человек в полном молчании усаживались за большой стол, уставленный блюдами, добрая половина которых к концу вечера оставалась нетронутой. «Нам невероятно повезло иметь такую семью, как наша», – по завершении трапезы произносил отец. На памяти Джастина он говорил это каждый год. Наверное, экстравагантные пиршества, на которых подавались птичьи гнезда, суп из акульих плавников, поросята целиком, свежайшие новозеландские морские ушки и странные, неузнаваемые океанические твари, после краха семейного бизнеса канули в прошлое. Видимо, застолье стало гораздо скромнее, если имело место вообще. Представлялись злобные упреки: в потере состояния и старшего сына мать винит отца, брат винит мать, бабушка винит дядю.

Однако не стоило себя обманывать. В своих несчастьях родные винят не друг друга, но его. Он скрылся, он их подвел, он не откликнулся на призывы о помощи, он эгоист, ввергший их в беду. Эта цепь рассуждений была так знакома, что порой Джастин и сам ее принимал. Во всем виноват он один.

Глядя в окно на контуры странно застывшего города – заиндевелые деревья, поземка на улицах, – Джастин вспомнил семейную встречу Нового года, которая однажды прошла в Саппоро. Ему почти сравнялось тринадцать, он был достаточно взрослый, чтобы ощутить туман беспокойства, окутавший родителей, и понять, что путешествие их больше похоже на бегство. Решение о поездке в Японию было принято незадолго до Нового года, когда подготовка к традиционному празднованию уже шла полным ходом. Никто не объяснил причину спешной перемены планов, породившую лихорадочный поиск шерстяных свитеров и пуховиков, которым руководила охваченная тревогой экономка – вдруг с прошлогодней поездки в Канаду дети из них выросли? Мать только и сказала: «Давно хотелось встретить Новый год в снегах». Джастин прекрасно понял это заявление, сделанное на семейном эзоповом языке, полном завуалированных намеков: что-то не так, причем не так настолько, что в праздник приходится уезжать из дома.

Снег, уютно укрывший длинные прямые проспекты Саппоро и окружающий горный пейзаж, казался непреходящим. Морозный воздух щипал ноздри и, обжигая гортань, проникал в легкие, трескались губы, ныли пальцы – жидкая тропическая кровь не справлялась со стужей. Однако Джастин не роптал, ибо вездесущий снег как будто всех в семье успокоил, уняв невысказанные тревоги. А вот маленький брат переносил холод плохо, он хныкал и куксился, отказываясь покидать гостиничный номер. Джастин подметил, что родители избегают друг друга: мать с особым вниманием пестовала младшего сына, отец не расставался с бумагами даже за завтраком и, поглощая рисовую кашу, просматривал неразборчивые счета, не удостоив взглядом домочадцев.

«Вечером я поведу вашу маму на ужин в ресторане», – как-то раз, не отрываясь от бумаг, сказал отец, и Джастин распознал в этих словах нечто вроде извинения, на какое только был способен его родитель. Шестилетний братец закатил истерику, не желая доедать яйца, а потом начал шумно скоблить подгоревший гренок, сыпля темные крошки на кремовую скатерть. «Нет, не получится, – ответила мать, – я вся изведусь, если оставлю малыша без присмотра». Джастин попытался отыскать в ее тоне следы благодарности или огорчения, но уловил одно лишь тревожное безмолвие, всегда сопутствовавшее родительским ссорам. За окном безоблачное небо источало тусклый зимний свет. Хорошо, что мы в чужих краях, думал Джастин. Казалось, семейные неурядицы легче пережить вдали от дома, в незнакомом месте, погребенном в снегах.

Мать неотрывно возилась с младшим сыном, отец все глубже погрязал в работе, и потому Джастин познавал диковины Саппоро вместе с Шестым дядюшкой, который нередко сопровождал их в поездках, помогая управиться с детьми, но, главное, беря на себя все дорожные хлопоты – заказ билетов, выбор лучших номеров в отелях, посадку в самолет, минуя очереди, поиск отменных ресторанов. Похоже, у него везде были знакомые – деловые партнеры и друзья друзей, готовые провести экскурсию по городу или одолжить машину с шофером. Он, общительный, настойчивый, дерзкий в шутках на грани приличия, но неизменно добродушный толстяк, «хорошо ладил с людьми». Дядюшка, который флиртовал с гостиничными администраторшами и улещивал начальников авиакомпаний, всегда получал желаемое. Самый молодой из дядьев, всего на двенадцать лет старше племянника, он, однако, был из мира взрослых, и Джастин это понимал, несмотря на детские дразнилки, которыми обменивался с дядюшкой.

На Снежный фестиваль[15] они отправились вдвоем, оставив в гостинице слабака братца и неповоротливых стариков-родителей. На кусачем морозе одолевать сугробы, чувствуя, как снег набивается в ботинки, было настоящим приключением.

– Ох и получу же я за то, что увел тебя! – смеялся Шестой дядя, разглядывая фантастические ледяные скульптуры. – Твоя матушка оторвет мне голову, увидев свое до костей промерзшее чадо!.. Смотри-ка, ты ее помнишь?

Он показал на возведенную из снега падающую Пизанскую башню, которую они видели в прошлую отпускную поездку. А еще здесь были пирамиды в натуральную величину, точная копия храма Кинкаку-дзи в Киото, устрашающие великаны-людоеды и мохнатые белые медведи, стадо длинношеих динозавров, гора Рашмор с четырьмя нераспознаваемыми головами, эскимосы и пингвины, тропический пейзаж с пальмами и загорающими на пляже курортниками – все из снега и льда, отливающего бледно-голубым светом. Как все непривычные к снегу люди, Джастин с дядей играли в снежки и ныряли в снежное море, изумляясь его хрусткой рассыпчатости. Распухшие на морозе пальцы немели, но Джастин уже не замечал холода, в нем будто прибавлялось сил, когда он мчался по идеально ровному снежному каналу, уводившему к голландской ветряной мельнице.

– Экий ты, черт возьми, живчик! – выговорил запыхавшийся дядя, еле догнав его. – Твоя бабушка все зудит, что мне надо похудеть, но вот жирок и пригодился – защищает от холодрыги.

На неприметной улочке они отыскали неярко освещенный ресторан, рекомендованный дядиным местным знакомцем как заведение с лучшей кухней в округе. С мороза маленький теплый зал, в котором вкусно пахло деревом, показался восхитительным. По семейному обычаю они заказали массу всякой еды, а дядюшка велел подать еще бутылку саке, для одного, пожалуй, слишком большую.

– Отличная вышла поездка. – В очередной раз наполняя маленькую чашку, дядя не рассчитал ее размер и пролил саке на гладкую лакированную столешницу. – Слава богу, ты здесь, поскольку твои предки чертовски занудливы.

Джастин улыбнулся. Только Шестой дядя позволял себе так непочтительно отзываться о его родителях, скрывая свое уважение к ним, если оно имелось, под толстым слоем грубых шуток.

– Ума не приложу, как они сумели взрастить такого веселого и крепкого парня вроде тебя. Будь ты чуть постарше, я бы налил тебе выпить, пока никто не видит. Ну что, плеснуть тебе в чай? Нет-нет, ни в коем случае! Даже я не поступлю так с любимым племянником. Хотя ты всегда был старше своих лет, и мне плевать, если б ты вдруг напился. Я опасаюсь одного – ядовитого жала твоей мамаши. Кстати, о выпивке, сам-то я, кажись, уже здорово навалтузился.

Джастин возился с куском баранины на ломте поджаренного хлеба, что, шипя, остывали на стоявшей перед ним сковородке в виде шлема. Шестой дядя сказал, что блюдо называется «Чингисхан», поскольку сковорода в точности повторяет форму боевого шлема древнего монгольского полководца, но Джастин ему не поверил – дядюшка был кладезем невероятных, завиральных историй. Иногда казалось, что они помогают ему пережить гнетущую атмосферу семейной трапезы, за столом только он говорил что-нибудь смешное, и шуткам его смеялся только Джастин, который с недавних пор начал понимать, что дядюшкины байки адресованы именно ему. Крепло убеждение, что родственник осторожно тянется к нему, но он не постигал – зачем. Общество весельчака радовало, однако неясность тревожила. Несмотря на личину комика, Шестой дядя тоже изъяснялся на семейном языке недомолвок, предполагавшем угадывание того, что не произносится вслух.

– Знаешь, чем я займусь на пенсии? – продолжил дядя. – Куплю офигенно большую ферму на Тасмании[16] и уеду с концами. Говорят, земля там стоит сущие гроши. Вот и буду жить-поживать себе на огромном ранчо с овцами и коровами.

– Ты же ничего не знаешь о домашней скотине.

– А что тут сложного? – Дядюшка опять перелил саке через край чашки и посмотрел на прозрачную лужицу, растекшуюся по столу. – Это, поди, проще сделок с недвижимостью.

Повисло молчание, и Джастин слегка встревожился. Он уже знал, что подобная пауза предвещает некое важное заявление. На семейном языке недоговоренностей это была подготовка к известию, которое станет вехой жизненных перемен, пусть относительно небольших, но тем не менее сдвигов.

– Тебе известно мое прозвище в деловых кругах? «Умелец». Кое-кто именует Решалой, но Умелец мне нравится больше. Порой даже родственники так меня величают.

Джастин кивнул. Он слышал похвальные отзывы родителя о дядиной хватке и способности распутать щекотливую ситуацию.

– Каждое поколение нашей семьи нуждается в своем Умельце. До меня им был мой Третий дядя, которого ты не застал. Если б не он, семейный бизнес десять раз рухнул бы, поскольку дед твой был умен, но непрактичен. Чтобы семья имела всякую гламурную фигню, ей требовался рациональный человек. Важны даже мелкие детали, говорил мне Третий дядя. Всему я научился у него. После меня настанет твой черед.

В окошко рядом с их столиком виднелись узкий проулок и фонари, загоревшиеся над входом в ресторан. Хоть небо не просматривалось, Джастин сообразил, что стемнело из-за начавшегося снегопада. На флаге, трепетавшем у входных дверей, среди японских иероглифов он разглядел китайское название Хоккайдо – «Остров северного моря», затерянный в холоде край.

– Твой отец считает, что старшему сыну такая работа негожа. Он хочет, чтобы ты, по его примеру, сидел в красивом офисе или считал деньги в Сингапуре. Вот уж работка не бей лежачего! Но какой у нас выбор? Братец твой милый малыш, однако уже сейчас видно, что он напрочь избалованный слабак, который не справится с жизненными трудностями. Ты другой и в его возрасте был гораздо взрослее. Вспомни, что случилось несколько лет назад. Ты подвернул ногу и пару дней хромал. Отец твой взбеленился, решив, что ты притворяешься. И тогда усилием воли ты заставил себя не хромать, никто ни о чем не догадывался, пока врач не обнаружил трещину в лодыжке. Да уж, парень силен! – подумал я. Все промолчали, но всех впечатлило твое мужество. По-моему, дело, скажем прямо, в твоей закваске.

Джастин опять кивнул. Некоторые уличные вывески были выполнены традиционными китайскими иероглифами[17], и он пытался прочесть названия. «Горная деревня Белая береза». «Чайная Блестящая слива».

– Понимаешь, ты всегда был на положении старшего сына, шел, так сказать, первым номером, так что чьих ты кровей, не так уж и важно. Мы не настолько старомодны, чтобы придавать значение таким вещам. Однако это объясняет, почему ты, как я уже сказал, отличаешься от брата. В лучшую, честно говоря, сторону. Да, это надо признать! Он станет юристом или бухгалтером, ему, возможно, доверят небольшую часть бизнеса вроде чайных или каучуковых плантаций. А может, будет, как ваш отец, сидеть в конторе – наблюдать за поступлением денег и перебирать счета, прежде чем отправиться в гольф-клуб. Работа для слюнтяев. Ты другой. Ты сильный. Оттого на тебе большая ответственность.

Инаковость Джастина и его положение старшего сына были бесспорны. Иногда он задумывался, может ли неродной член семьи пользоваться ее благами, а теперь еще и отвечать за нее, но ни родители, ни сам он никогда не поднимали этот вопрос. С самого начала все было ясно, ему не лгали, пытаясь уберечь от правды: младенцем его приняли в семью, забрав у дальней родственницы, неимущей провинциалки, которую бросил муж и которая не могла одна поднять ребенка. Седьмая вода на киселе, она была в очень дальнем родстве, но, по старой китайской традиции, ее величали кузиной; переезд малыша в новый дом сейчас, на нынешний современный манер, назвали бы не «приемом в семью», но «усыновлением». Родная мать эмигрировала в Канаду, и Джастин мог запросто узнать о ней или даже попросить о встрече. Однако он не чувствовал никакого любопытства, никакой сыновней тяги. В семье к нему относились не просто как к своему ребенку, но он занимал высшее положение первенца, старшего сына, и статус его не изменился даже с появлением на свет младшего брата. Невзирая на происхождение, его место в семье всегда было неоспоримо, и он, бесконечно благодарный за это, желал подчиняться семейным правилам, сражаться за родных и ни в коем случае их не подводить. Напоминаний Шестого дяди отнюдь не требовалось.

– Держись меня, и я кое-чему тебя научу. Отец хочет, чтобы ты потихоньку приобщался к делам. Что касаемо недвижимости, начинать надо с азов. Вон, видишь, повар так потрошит рыбу, словно создает, мать его за ногу, произведение искусства? А начинал он кухонным уборщиком, который уносил объедки на корм помоечным крысам. И у нас такая же работа. Хочешь застроить жилыми домами весь Ванкувер или Мельбурн? Хочешь заполучить чуток гонконгской гавани, чтобы возвести там офисную башню? Тогда сперва научись разгребать дерьмо, с которым я имею дело. Целые кучи дерьма.

В ресторане не было никого, кроме хозяина, который белой салфеткой, сложенной треугольником, протирал ножи; покончив с каждым, он подносил его к глазам и, убедившись в чистоте лезвия, убирал в ящик.

Не вставая со стула, Шестой дядя натянул пуховик. В дутой куртке с некрасиво загнувшимся воротником он выглядел еще толще.

– Черт, голова раскалывается. – Дядя потер лицо.

День уступил место долгим северным сумеркам, окунувшим заснеженный город в синеву. Джастин и дядя возвращались в отель, медленно шагая по длинному, продуваемому ветром проспекту. Казалось, заиндевелые ветви вишневых деревьев упрятаны в хрустальные футляры. Пройдет немного времени, и они вновь будут в цвету. Путники остановились перед снежным изваянием упитанного мультяшного котика, приветственно вскинувшего лапу.

– На меня похож, – сказал Шестой дядя. По раскрасневшимся щекам его катились слезы.

– Ты чего? – спросил Джастин, переводя взгляд с кота на дядю.

– Да ветер, будь он неладен. Ненавижу холод.

Они пошли дальше, дядя обнял Джастина за плечи.

– Как только ты вырастешь и примешь семейные дела, я, ей-богу, куплю ферму и к чертям собачьим умотаю на Тасманию.

Как стать милосердным

Кажется, я уже говорил о ценности образования. Те из вас, кто следит за дрязгами в нынешнем международном предпринимательстве, отметят, что большинство миллиардеров вообще-то не шибко образованны в привычном понимании слова; все эти китайские воротилы в сфере недвижимости и короли угледобычи, эти индийские сталелитейные магнаты миновали светоч Гарварда и прямиком нырнули в мутные житейские воды, где, барахтаясь, выучились плавать. Самые педантичные из вас скажут, что эти люди все же получили образование, только иное, и будут нести вздор о «жизненных университетах» и т. д. и т. п.

Но, говоря о просвещенности, я имел в виду совсем другое, поскольку обучение надувательству, на мой взгляд, не есть образование. Все эти лукавые слова финансовых аристократов (чаще всего мужчин, но сословие это неуклонно прирастает женщинами) об «отчуждении», «игре на понижение» и «поглощении» на простом языке означают наезд, спекуляцию и жульничество, не правда ли? Подобным заявлением я рискую навлечь гнев моих коллег – гигантов предпринимательства, но большинство известных мне воротил, честно говоря, не очень-то милосердны. А чего вы хотите? Воротила. Шишка. Магнат. Даже сами эти характеристики, указывающие на особый склад ума их субъектов, отнюдь не мягки, но служат для того, чтобы топорным способом произвести впечатление. В старой феодальной манере эти люди стремятся доминировать, покорить, разрушить. Вот что прежде всего необходимо отринуть, если вы желаете стать милосердным, великодушным миллиардером. Время дремучего накопления капитала прошло. Вообще-то одна из целей этой книги – возвестить об окончании эпохи финансовых грабежей и отвратить читателей от злодеяний, учиненных теми, кто считает себя элитой.

Я вот говорю «они», но, возможно, правильнее употребить местоимение «мы». Те, кто наслышан о моей репутации, скажут, что и сам я принадлежу к этой банде жестоких владык, и я никого в том не упрекну. Формально циничность моих деяний бесспорна, ловкое поглощение известных компаний и внезапный захват рынков, обитание в пентхаусе, межконтинентальные перелеты первым классом – отдельные элементы моей жизни не внушат любви ко мне стороннему наблюдателю. Бывает, читаю статью о себе и меня аж передергивает от кажущегося бездушия собственных финансовых манипуляций. Или вот смотрю на свою неприглядную фотографию, где я с протокольной рожей сижу перед микрофоном на спешно созванной пресс-конференции, и думаю: наверное, кошмарная жизнь у этого Уолтера Чао. Не дай бог быть им. Порой я забываю, что он – это вообще-то я.

Но затем припоминаю свои бесчисленные благотворительные и образовательные проекты, такие как возведение современных фиберглассовых павильонов на автобусных остановках в сельских районах Юго-Восточной Азии, дабы в сезон дождей школьникам было где укрыться от ливней, или не имеющий аналогов в мире культурно-спортивный центр, целиком построенный из переработанных пластиковых бутылок. Меня покоробили обвинения некоторых печатных изданий в том, что мои автобусные остановки – всего лишь хитрый способ сбыта продукции в труднодоступных селениях, ибо на павильонах размещена реклама безалкогольных напитков компании, которую я не так давно приобрел. Скоро они заявят, что и мой центр из углеродно-нейтрального материала вторичной переработки – обычный рекламный ход, поскольку выстроен из бутылок той же компании.

К счастью, меня не задевают подобные высказывания, равно как и злопыхательства, сопровождающие мои книги по самосовершенствованию. Вы же понимаете, я пишу их не ради наживы, но дабы воодушевить простых людей, поделившись с ними планом моего успеха. Я не тешу свое тщеславие и не стремлюсь к еще более широкому признанию – почти все мои книги изданы под разными псевдонимами, включая «Секреты пятизвездочного миллиардера», которые вышли многомиллионными тиражами.

Так что если кто-то считает, что раскусил меня, то пусть призадумается.

Отбросим же все неприятные мысли и вернемся к разговору о милосердии и просвещении. О том, чтобы отдавать, не требуя ничего взамен. Я уже говорил, что собираюсь оставить миру долговременное наследие, и мысли о том набирают ход и сейчас, пока я пишу эти строки. Со временем первоначальная идея строительства скромного культурного центра разрослась как на дрожжах. Я пригласил на обед одного из ведущих мировых архитекторов-градостроителей (до утверждения проекта личность его останется в тайне), и мои планы привели его в полный восторг. Едва я ознакомил его/ее со своим замыслом, архитектор буквально свалился со стула, чем весьма обескуражил метрдотеля, наблюдавшего за подачей холодных закусок. Мой/моя визави назвал/а меня провидцем, и услышать такое от автора самых потрясающих мировых сооружений было воистину комплиментом. Он/она с большим энтузиазмом взялся/взялась за дело, уже готовы первые эскизы фантастического ландшафта, в который впишется здание благотворительного фонда и культурного центра. Ни один городской совет на свете не откажется от столь значимого беспрецедентного проекта.

Досадно, что от этой прекрасной задумки меня отвлекают иные дела в сфере моих интересов, злыми языками прозванной «империей». Поскольку я вот-вот совершу лихую сделку по приобретению одной из старейших и наиболее известных компаний Юго-Восточной Азии, будет, видимо, трудно избежать обвинений в бахвальстве и предпринимательском грабеже. Но я делаю лишь то, что раньше многажды делалось другими. В ближайшие дни история попадет на первые страницы газет, вот тогда вы все узнаете, а сейчас не стоит вдаваться в детали. Заключение сделки наполнит меня радостью и довольством, ибо я смогу вернуться к тому, что считаю поистине важным, – благородному делу дарения.

Забыл сказать, что я определился с местом для моего культурного центра и вскоре туда отправлюсь, чтобы дать отмашку к началу действий. Что за место? Я уже говорил, что это должен быть город, способный представить мое наследие во всей красе двадцать первого века. Так что выбор невелик. Через пару недель мой штаб переместится в избранный мною город – Шанхай.

7

履险如夷

Спокойно преодолевай трудные ситуации

Список безобразий, учиненных Гари, весьма впечатляющ для столь молодого человека. Читателей желтой прессы ошеломит неожиданно длинный перечень его буйств, который постепенно предается огласке. Удивительно, что столько времени эти выходки удавалось замалчивать, но в наше время спецы по связям с общественностью весьма влиятельны.

Вот откровения недавних газетных передовиц:

«Разгром номера люкс в сингапурском отеле “Восточный мандарин” после прошлогоднего концерта, имевшего бешеный успех (гостиничная администрация отказалась от комментариев, сославшись на свою всем известную тактичность, но, по общему мнению, фирма звукозаписи ей хорошо заплатила)».

«Горничная отеля в Ханчжоу заявила, что на прошлой неделе Гари предстал перед ней в непристойном виде. По ее словам, он вышел из ванной и, уронив полотенце с чресл, сделал ей недостойное предложение. Она не сообщила о происшествии сразу, поскольку понимала, что ей не поверят».

«Неоплаченный счет на двенадцать тысяч американских долларов, включающий в себя пять бутылок шампанского “Круг”, в элитном ресторане Куала-Лумпура».

«Драка в модном баре гонконгского района Сохо, во время которой Гари якобы схватил бармена за горло, намереваясь его задушить».

Ясно, что у него проблемы с алкоголем, тут не поспоришь. На молодых людей спиртное чаще всего действует плохо. Но разве допустимо, чтобы обласканная привилегиями суперзвезда так себя вела, оскорбляя окружающих? Все это печально, и дело даже не в том, что от его пьяных безумств страдают невинные люди, главная жертва сам Гари, падший ангел.

Однако не будем судить его слишком строго, пусть юноша самостоятельно разберется со своими проблемами, высказался один журнал, процитировав интервью восходящей тайваньской звезды малайзийских корней Вивиан Ву, недолгое время бывшей подругой Гари: «У него золотое сердце, но скверный нрав, который он не всегда контролирует. Поэтому кое-кто считает его мерзавцем». На вопрос, довелось ли ей на себе испытать его буйство, актриса ответила: «Без комментариев». Интервью, помещенное на первой странице, сопровождала фотография Гари в баре на шанхайской набережной Бунд: красивое лицо человека, погубленного своей слабостью. Как соединить столь невинный облик с выплеском безоглядной ненависти? Над этим вопросом, который вновь и вновь задают газеты, ломают головы даже те, кто равнодушен к поп-музыке.

Бульварная пресса не замедлила отыскать дорогу к родному городу Гари на севере Малайзии. Сейчас развелось столько дешевых авиарейсов, что совсем нетрудно отправить маленькую армию репортеров из Гонконга или Шанхая в малайзийскую глубинку. Уже через неделю появилось изрядно историй о бурном детстве Гари и всех драках, в которых он участвовал, прежде чем победил на конкурсе талантов. Разные газеты представили отрывочные «свидетельства» местной молодежи, подтверждавшие, что с ранних лет Гари был неуравновешен и склонен к физическому насилию. «Мы были пацаны лет тринадцати, и как-то раз я его обругал, шутейно, конечно, – рассказывает молодой водитель грузовика с цементного завода. – А он цоп кирпич да хрясь мне в рожу, вот прям сюда!» На фото свидетель показывает скулу и болезненно кривится, словно все произошло только вчера. По неумело высветленным прядям и золотому браслету на запястье в нем, как и во всех прочих, поведавших о скандальной юности Гари, легко распознается шпана из захолустного городка, но это несущественно. Читателей не интересуют случайные персонажи. Шофер водит грузовик, мороженщик торгует мороженым, ну и бог-то с ними. Интересны лишь те, чья жизнь рухнула, ибо из обломков, собранных в руинах, можно соорудить нечто совершенно иное, чего не было и в помине. Вот что постепенно осознаёт Гари.

По полу гостиничного номера разбросаны газеты, он их читает, словно пробиваясь сквозь марево сна, из разрозненных фрагментов его жизни складывается образ наполовину сочиненный, наполовину реальный, в котором ему трудно узнать себя. Такое же чувство возникает, когда он смотрит видеозаписи своих концертов. Гари вспоминает ту давнюю детскую драку с нынешним водителем грузовика. Да, он ударил обидчика, но не кирпичом, а кулаком с зажатым в нем камушком. Кроме того, парень успел уклониться, и смазанный удар не причинил ему вреда, хотя он еще долго лежал на земле, больше ошеломленный самим фактом атаки. Эта первая в жизни Гари настоящая драка придала ему смелости, наделив ощущением своей силы. Он стоял над поверженным противником, друзья которого сгрудились в сторонке. На газетных снимках кое-кого из них можно узнать, хотя с возрастом лица их осунулись и огрубели, и все они рассказывают, что Гари всегда был вооружен чем-нибудь опасным – арматурой или ножом. Вспомнилась брань, которой его поливали эти тринадцатилетние пацаны: пидор, пиздюк, сучий потрох; вспомнилось, как они пинали его, свернувшегося калачиком, и тогда он, схватив маленький камень, хорошенько размахнулся и врезал их вожаку по морде, на которой отразились смятение и оторопь; вспомнились адреналиновая волна, ударившая в голову, и дикое возбуждение, охватившее его, когда неприятель, тихо лязгнув зубами, грохнулся наземь, и еще радостное осознание, что отныне это пьянящее чувство сопроводит всякий его удар или пинок. Однако всего ярче запомнились грусть и пустота после схлынувшей эйфории и понимание, что новообретенный источник восторга не даст ему подлинного удовлетворения, ибо после взлета на головокружительную высоту неизбежно последует крутое пике.

Разумеется, газетчики отыскали его приемного отца – на снимке усохший морщинистый мужичок стоит за решетчатой дверью маленького, неухоженного одноэтажного дома в захудалом районе Кота-Бару. В кадре цементный двор, заржавевший, покореженный руль старого мопеда, груда покрышек, пустая клетка, в которой, видимо, некогда обитали две-три курицы или небольшая собака, и глиняный горшок с травой. Заметка описывает, как сквозь дверные прутья хозяин материт на хоккьене[18] всякого гостя. Он отвык от общества и не привечает незнакомцев. Репортер повествует, как был грубо изгнан стариком, размахивавшим метлой, и ерничает: теперь понятно, откуда у Гари склонность к стычкам. Картина уморительная: дряхлый пенсионер пяти футов росту метлой выгоняет популярного молодого журналиста из своей халупы. Забавная сцена, безусловно, рассмешит читателей. Ох уж эти провинциалы! Да, их жизнь трудна, но вместе с тем (давайте признаем) немного комична, суровое и скудное существование толкает их на странные поступки. По сути, нельзя винить Гари в его несдержанном поведении, ибо корни берут свое. Пусть в двадцать два года он стал суперзвездой и теперь попивает шампанское по тысяче долларов за бутылку, но в душе остался все тем же захолустным бузотером и хулиганом, который никогда не сможет измениться. Вся его жизнь от рождения до сегодняшнего дня – посмешище.

Гари пытается вспомнить, чем лупил его тот плюгавый старик. Ротанговой тростью, сломанной ножкой стола, пластиковым ведром, рваным парусиновым башмаком, куском старой покрышки… да, и древком метлы. В припадке бешенства он хватал первое, что попадалось под руку, но никогда не бил кулаком и даже не отвешивал затрещину, словно опасаясь коснуться приемыша. Гари только-только сравнялось одиннадцать, когда умерла его мать, и он поселился у ее двоюродного брата, костлявого горбуна, который едва мог прокормить себя, не говоря уж о вечно голодном подростке. В свои шестьдесят шесть он еще работал неполный день на городской свалке и, разумеется, ничуть не обрадовался появлению нахлебника. Ничего удивительного и в том, что он, хронический алкоголик, регулярно бил приемыша. Жизнь на безденежье при полном отсутствии перспектив тяжела, но появление в хибаре лишнего рта не такое уж событие, в обнищалых слоях подобное случается сплошь и рядом.

Однако жанр этой истории не драма, но комедия, ибо раскопки жизни нашего героя определенно выявляют нечто забавное. Знакомясь с его историей, читатели ахают, ужасаются и сочувствуют, но вместе с тем усмехаются. Они фыркают, узнав, что на веранде дядюшкиного домика висит календарь с полуголыми девицами, каким одаривают на заправке или в пивной, календарь давно отслужил свой срок, но грязный старикашка его не убирает. Разве не смешно, что этакий дедок пялится на молоденьких баб? Или возьмите интервью друга детства Гари – телезрители просто угорали от его акцента. Когда китайская деревенщина говорит по-английски, все равно получается хоккьен. И я грю, ла, чё ты, грю, прилип, ла, я сам, грю, пустой, усек, нет, ла? Его не любить, ла, он деньга нет, идти красть мобильник, ла, чужой деньга. Раз я сказать, чё ж я-то, ла, не поступать, как лай какау во? И кулак нарваться. Никого не хотим обидеть, но даже когда парень говорит на диалектном китайском, смешанном с малайским, его невозможно слушать без смеха – на каком вообще языке он изъясняется?

После всех этих комических зарисовок из прошлого и недавние выходки Гари кажутся уморительными. Пересмотрите видео драки в элитном шанхайском баре: он еле держится на ногах и машет кулаками, точно пьяница, какого изображают в кино. Когда он срывает со стены деревянную вывеску и раз за разом обрушивает ее на противника, то смотрится злодеем из старого немого фильма или даже персонажем мультика, в котором действующие лица падают с огромной высоты или расплющены в лепешку страшным грузом, а мы только смеемся. В этом сюжете он смахивает на чайку, что лениво клюет дохлого моржа. Вдобавок мелькает вывеска с единственным словом: «Ого!»… «Ого!»… «Ого!»

Да уж, в этой юной жизни есть что-то комичное, хоть нам известны ее печали. Гари уже и сам посмеивается. Перебирая ворох газет и журналов (агент следит за тем, чтобы ему доставляли все до единого печатные отклики, это своего рода наказание за бедлам, в который он втравил компанию), Гари понимает всю нелепость ситуации. Не будь он героем этих историй, он бы жадно следил за публикациями, ибо во всем этом происшествии есть что-то нереальное и просто не верится в возможность подобного идиотизма. Каждый день он бы хватал бульварные газетенки и журналы в цветастых обложках и, усмехаясь, задавался вопросом: как этакая знаменитость может быть столь безмозглой? Наверное, он бы упивался этим чтивом, не воспринимая его всерьез.

Гари посмеивается, когда скачет по телеканалам и видит знакомцев из далекого прошлого. Вон тот тринадцатилетним мальчишкой два года подряд отнимал у него деньги. То была лишь не стоящая внимания мелочь, но парень и его банда все равно ее забирали, пока однажды Гари не столкнул наглеца в ливневую канаву. И вот, извольте, теперь тот выставляет напоказ мясистый нос, якобы сломанный в драке с Гари. На нем униформа ресторана быстрого питания, первой «Кентуккийской жареной курочки», открытой в провинциальном городке. В беседе с репортером он, пытаясь изобразить незажившую душевную травму, щурится и добавляет дрожи голосу, однако не может скрыть радости от того, что кто-то проделал долгий путь из Тайбэя, чтобы задать ему пару вопросов и показать его по телику. На крупном плане он лыбится, рассуждая о «черной душе» Гари, которого все жутко боялись. Обитатель городка на севере Малайзии, он целый день подает клиентам жареных кур и капустный салат, а вечером гоняет на мотороллере в компании своих шпанистых друзей, но сейчас невероятно горд тем, что его физиономия сорок пять секунд помаячит на телеэкране. Он нелеп. От его вида разбирает смех. Обхохочешься.

Вновь на экране дядюшка. Если прежде была комедия, то теперь настоящий фарс. Человек, с которым Гари почти не разговаривал, представлен его приемным отцом. Проживая вместе, они старались встречаться как можно реже. Гари помнит свое безмерное облегчение, когда возвращался в пустое жилище, и помнит гнетущий страх от ночного скрипа решетчатой двери. Нередко он заставал и такую картину: дядя/приемный отец развалился на плетеном пластиковом топчане, из раззявленного рта его тянется нитка засохшей слюны, поблескивая на подбородке, точно морская соль на прибрежных камнях, выпуклый затылок опушен вздыбленными перьями жидких волос, торчащий нос смахивает на черепашью башку. Старик и впрямь походил на черепашку-ниндзя из комиксов. Когда Гари первый раз вышибли из школы (за что именно, уже не помнилось, скорее всего, за курение на перемене), он прекрасно знал, что его ждет по возвращении домой. Приемный папаша отлупил его башмаком, приговаривая, что школа – это зряшная трата денег, пора дармоеду поступить в официанты или грузчики. Дерганые взмахи костлявой руки и впрямь уподобляли его фантастическому мутанту, старой черепашке-ниндзя. Один в номере, Гари барахтается в море комиксных воспоминаний о своем детстве, и его разбирает смех.

Смех сквозь слезы.

Слава богу, в бесконечном утомительном представлении наступает антракт. Звездные теленовости переключаются на другую знаменитость – возрастную поп-певицу, которая на встрече с поклонниками упала в обморок. Ходят слухи, что она беременна. Гари ее знает. Публика считает ее спесивицей, но Гари к ней расположен, он помнит ее доброту в свои первые дни в Тайбэе. Видя его усилия овладеть вокальным и актерским мастерством, она сказала: «Не переживай, в любом случае ты станешь большой звездой, тут без вариантов». – «Ха-ха, – ответил Гари. – Оно мне надо?» – «У тебя нет иного пути».

Они оба любят лапшу под острой мясной подливкой, и в гастрольном туре по Малайзии певица стала завсегдатаем уличных прилавков, желая отведать здешние деликатесы, рекомендованные Гари. В интервью местной прессе она назвала его своим «суррогатным сыном», и Гари, хоть они не настолько близки, ее понял, ибо и сам питал к ней почти сыновьи чувства. Он знал, что певица несчастна, поскольку и вправду беременна от богатого семейного человека, который не бросит жену. В свои сорок шесть она посчитала, что утратила привлекательность, и решилась на пластическую операцию, которая вернет ей былую неотразимость. Возле клиники день и ночь дежурят папарацци, усугубляя ее страдания. Только вот незадача: от ее несчастий Гари немного легче. Пока телевизионщики сосредоточены на горестях певицы, он получает передышку от дурацкого спектакля о своей жизни. Надеяться на долгую паузу не стоит, ибо рано или поздно репортеры, сделав круг, вернутся к нему. Как ни верти, но слава певицы уже погасла, а он пока что суперзвезда. По крайней мере, был ею всего пару дней назад.

Гари выключает телевизор и пялится в погасший экран. Руки чешутся включить его снова. Насмешливая печаль его жизни невыносима, однако стала привычной. Хочется увидеть знакомцев из прошлого и, в свою очередь, посмеяться над ними. Но, устояв перед искушением, Гари запускает компьютер и открывает свою страницу в Фейсбуке, которую ведет его звукозаписывающая фирма. Ему запрещено отвечать поклонникам лично, все его публикации сочинены отделом по связям с общественностью. Я очень сожалею о неловкой ситуации, созданной моим поведением, и глубоко тронут вашей поддержкой, она придает мне сил. Мои беды нас сблизили. Спасибо, спасибо вам.

Ободряющие послания хлынули со всех уголков Азии. Пятнадцати-шестнадцатилетние девушки не желали терять свое божество. Что бы ты ни сделал, я всегда буду любить тебя, потому что ты прекрасной души человек. Гари не мог поступить дурно, его оболгали враги. ВРУНЫ! Гари – безгрешное дитя любовных мечтаний, он жертва! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ГАРИ, ТЫ МОЙ ИДОЛ НАВЕКИ.

Он думал, эти сообщения его обнадежат, но нет. Напротив, они злят. Гари ненавидит своих поклонниц. Они не желают правды, не хотят видеть, насколько он испорчен. Для них он по-прежнему непорочный агнец, который придаст радости их жалким жизням и привнесет смысл в их никчемное существование, хотя в реальности он может вызвать только одно чувство – отвращение. Они противны тем, что нуждаются в нем и требуют обеспечить их мечтами. На это он уже неспособен. Гари закрывает глаза, чужая потребность в нем давит, точно набрякшее недвижимое небо в сезон дождей, готовое его поглотить. Как и все прочие, поклонницы уверены, что вся эта шумиха в прессе и интернете – сфабрикованная чепуха, которую нельзя воспринимать всерьез, и не понимают главного: даже если в этих байках, состряпанных ничтожествами, не имеющими собственной жизни, все искажено и преувеличено, они правдивы в одном: Гари всегда был мерзавцем.

Он садится на пол и разглядывает пестрый ковер из газет и журналов, где в словах и картинках собрана вся его жизнь. В комнате кавардак: разбросанная одежда поникшими водорослями свешивается со стульев и кресел в шелковой обивке, повсюду грязные тарелки и чашки. Номер не убирали три дня. Наверное, продюсер запретил входить к нему. А может, горничные боятся, что их побьют или изнасилуют. Наваливается страшная усталость, но пересечь комнату и залезть в кровать кажется непосильной задачей. Тело ноет, лицо и шея в липкой испарине. Гари ложится прямо на толстый слой газет и журналов и сворачивается калачиком. На каждое его шевеленье печатная продукция отзывается громким шелестом.

В какой-то степени нынешняя взбаламученная и запутанная жизнь Гари, о которой повествуют репортажи, всего-навсего продолжение его прежней взбаламученной и запутанной жизни. Всем нам хочется верить в сказку с добрым концом о деревенском парнишке, который прославился на весь свет, сохранив чистоту и невинность, но природа современного мира такова, что все в нем с первых минут подвержено порче, и Гари лишнее тому подтверждение: чистота и тлен нераздельны, а красота – иной облик разврата. У тщеславия своя цена, и вот сейчас Гари платит по счету. Все большие концерты, включая залы Шанхая и Пекина, отменены, и даже выступления на скромных площадках в Сиане и Фучжоу отложены на неопределенный срок. Один из главных спонсоров уже известил о расторжении контракта стоимостью, по слухам, десять миллионов юаней, со всех рекламных щитов убраны плакаты, на которых улыбающийся Гари держит банку содовой. Следом, конечно, уберут и другие, поскольку алкоголик не может рекламировать напитки из коровьего молока. Никто не даст ему ангажемента, его недолгая карьера, похоже, окончена. Чистота, бывшая его уникальным и вообще-то единственным торговым преимуществом, утрачена, возвращение к прежнему облику абсолютно невозможно. Он вспыхнул, точно мимолетный залп фейерверка, и вот перед нами опять темное ночное небо. Еще вчера миллионы подростков мечтали о его образе жизни, а сегодня он стал предостережением от излишеств современного общества. И что теперь ему делать? Возможно, через пару лет вы обратитесь в агентство недвижимости и Гари окажется вашим риелтором. Вполне вероятно. Однако надо ли нам печалиться? Конечно, нет. Он хотел такую жизнь, не стоит его жалеть. И не нужно горевать о загубленном таланте (еще вопрос, талантлив он или просто хорош собой). На смену ему придут другие, которые точно так же сгинут. Скоро никто о нем и не вспомнит. Оставим же бедолагу в одиночестве, дабы он покойно обозревал свою рухнувшую жизнь. Хотя бы это он заслужил.

8

卷土重来

Поднимайся после всякой неудачи

Ресторан на последнем этаже красивого краснокирпичного здания тридцатых годов на Шаньси Нань Лу был выбран не ею, но Инхой тотчас оценила, насколько он хорош: богатый современный декор со штрихами маскулинности – светлые дубовые полы, кресла бержер, ковры цвета сливы, большие абстрактные картины. Идеальный антураж для первой деловой встречи. Окна от пола до потолка по периметру зала предлагали вид на лабиринт улиц в плотной кайме платанов и офисных зданий, на фоне темного неба сиявших мозаикой огней. В узких улочках с массой дешевых едален, лапшичных и минимаркетов в неоновом зареве змеились автомобильные стоп-сигналы, там и сям темнели щербины, появившиеся после сноса старых домов под будущую застройку.

Угловой столик был неприметен, но не скрыт от зала, как в кабинетах, излюбленных богатыми бизнесменами. Баланс приватности и открытости наделял уютным чувством. Этот человек обладает стилем, подумала Инхой.

Как всегда, она приехала пораньше, чтобы обвыкнуться в новом месте и выглядеть раскрепощенной. Запас времени позволял собраться с мыслями, обдумав первые реплики, которые представят ее остроумной, но уверенной в себе, способной контролировать ситуацию. Чем важнее была встреча, тем раньше она приезжала, и нынче прибыла за полчаса до условленного срока.

Потягивая заказанный коктейль (под названием «Безрассудный»), Инхой достала визитку ожидаемого сотрапезника. Карточка, доставленная курьером вместе с запиской, извещавшей о дате и месте встречи, произвела сильное впечатление. Разумеется, следом по электронной почте поступило краткое сообщение от секретаря, в котором предлагалось обсудить деловое предприятие. В отличие от хамоватых типов, с кем Инхой привыкла иметь дело, этот человек соблюдал все правила хорошего тона. На плотной желтой карточке красной тушью было оттиснуто на английском и китайском имя Уолтер Чао. Никаких титулов, должностей и званий, только телефон и электронный адрес секретаря. Чуть неровные края визитки намекали на ручную работу, и можно было легко вообразить, что ее изготовил искусный флорентийский печатник.

Из кожаной визитницы выпала еще одна карточка, на которой значились имя Джастин Ч. К. Лим и перечень его должностей в семейной корпорации. После той встречи на церемонии награждения Инхой почти не вспоминала о нем, решив навсегда изгнать его из своих мыслей. Она и сама не знала, почему сохранила эту визитку, почему ей не хватило сил оборвать связь с прошлым, выказав свою обычную жесткость. Инхой глянула на непримечательную карточку, отметив ее заурядность. Даже логотип компании – втиснутые в квадрат инициалы деда, КЛХ, – выглядел бездарно, словно был выполнен школьником на уроке рисования. Она много читала и слышала о предпринимательских способностях Джастина Ч. К. Лима, но всегда считала его человеком неинтересным. В своих редких выступлениях он был тяжеловесен, речь его изобиловала банальностями. Вспомнилось давнее, еще в Куала-Лумпуре, обсуждение израильско-палестинского конфликта. Молодые идеалисты спорили горячо. Когда же спрашивали мнение Джастина Ч. К. Лима, он всякий раз отвечал: «Я думаю, любое государство имеет право на мирное существование» либо «Обе стороны приводят веские аргументы, не так ли?» Если от него не отставали, он говорил: «Знаете, в этом я не особо разбираюсь».

Дискуссия та, как и многие другие, проходила в кафе «У Энджи», затесавшемся среди скромных магазинчиков пригорода Таман Тун Доктор Исмаил с его улицами, застроенными симпатичными одинаковыми домами. Инхой открыла это кафе за десять с лишним лет до своего переезда в Шанхай, то было ее первое деловое предприятие, хотя сейчас понятно, что вряд ли оно соответствовало этому статусу. Кафе разместилось неподалеку от городка, в котором Инхой выросла и до сих пор жила, в пятнадцати минутах езды через угодья гольф-клуба, где раньше стеной стояли джунгли. Семья Джастина продала эту землю за несколько лет до азиатского финансового кризиса 97-го года, когда еще был бешеный спрос на недвижимость, и вскоре там появились бархатистое волнообразное поле, спроектированное знаменитым американским гольфистом, клуб в неогреческом стиле и частная дорога под приглядом охранников-непальцев. Конечно, было жаль лишиться густого леса, зато небогатым обитателям красивых окраин стало гораздо проще добираться в центр.

По дороге в кафе Инхой каждый день проезжала мимо небольшого кладбища, где покоилась бабушка Джастина. Участок с семейными захоронениями, исключенный из продажи гольф-клубу, лежал под сенью смоковниц, густые кроны которых служили завесой, оберегающей вычурные надгробия от любопытных взглядов. Иногда Инхой притормаживала, выглядывая следы недавних посещений, но ни разу не видела даже старика-смотрителя или садовника. Однако могилы были ухожены, рощица не замусорена. Все это было в духе семейства Лим – действовать молча, тайком, продуктивно, словно здесь они жили и будут жить всегда. Инхой посмеивалась над маленьким знаком своего все большего вхождения в семью Лим: к прочным отношениям с Дунканом теперь прибавилась и эта ежедневная дань уважения его предкам, словно она уже стала членом семейного клана. Официальной помолвки не было, однако подобный ритуал предвещал бракосочетание в недалеком будущем. Все говорили, они хорошая пара. Правильные корни, правильное образование и все такое прочее. Но они-то знали, что есть еще один важный аспект – правильный характер.

Младший из братьев, Дункан предсказуемо был полной противоположностью Джастина – худенький до субтильности, однако упрямый и норовистый. Он не обладал статью и привлекательностью (в общепринятом понимании) Джастина, но его угловатость вкупе с неизменно взлохмаченной шевелюрой и продуманной небрежностью в одежде выделяли его из толпы. Дункан и Инхой начали встречаться перед самым своим отъездом в Англию, где он поступил в Университетский колледж Лондона, а она – в Лондонскую школу экономики. Дункан изучал философию, социологию и политику – предметы, которые его родители полушутя называли «бесполезными». Молодых людей связывала именно эта бесполезность да еще понимание, что они родом из семей, которые могут позволить себе потворство своим детям, коим предписаны разные роли. Оба знали, что им отведена роль красивой ненадобности.

И потому неустанно доказывали, что они – не просто богатенькие никчемности. Пока их друзья просиживали вечера в студенческом баре, они отправлялись на выступление какого-нибудь неизвестного восточноевропейского писателя по теме вроде «Мысли о красоте в посткоммунистическом раскаянии» или на лекцию о санскритских текстах в Галерее Брунея. Однажды они попали на авторскую читку китайским романистом своего последнего сочинения, в котором было не менее семи сцен анального секса разнополой пары и четыре эпизода садомазохизма, повлекшие горячие дебаты слушателей о существовании в Азии цензуры и ханжества, что, в свою очередь, привело к спору до поздней ночи между Инхой и Дунканом, после чего они сами предались постельным утехам, но в менее разнузданном варианте, нежели упомянутые литературные персонажи, на чем, пофыркивая, сошлись утром.

На втором году учебы они решили вместе записаться на курс политического мышления, который читался в Лондонской школе экономики. На лекциях они держались за руки под столом, формулируя свои взгляды на Милоша, Арона и Сартра, а потом всегда шли в ресторан в Чайнатауне, где ели жареную лапшу и вели споры, отмеченные горячностью под стать их крепнущим отношениям. Дункан, притворяясь циником, утверждал, что индивид необратимо побежден безапелляционной властью, Инхой же, ясноглазая оптимистка, верила в способность человека к духовному возрождению. Искренняя ярость дебатов обладала утешительным свойством – казалось, их страстная тяга друг к другу не иссякнет до самой старости.

На каникулах они, пользуясь Интеррейдом[19], путешествовали, и тяжелые рюкзаки были постоянным напоминанием о независимости и свободе. Отдавая предпочтение молодежным хостелам, пара категорически не селилась в отелях, имевших больше одной звезды, и только однажды, опоздав на пересадку и прибыв в Бордо поздно ночью, за неимением вариантов была вынуждена остановиться в трехзвездочной гостинице, чему Инхой втайне порадовалась, хоть никогда в том не призналась. Повсюду они выискивали интересные авангардистские спектакли или концерты альтернативной музыки и покупали провизию только на местных рынках. Однако к концу учебы они чаще проводили каникулы в Куала-Лумпуре, где Дункан работал в благотворительном фонде для жертв проказы и организовал салон «писателей и мыслителей», собиравшийся раз в неделю. Инхой два дня в неделю волонтерила в приюте для жертв домашнего насилия, в остальное время помогала «Друзьям старого Куала-Лумпура» – обществу, ратовавшему за сохранение исторических зданий.

Простая одежда (джинсы или бриджи, майка с изображением Че Гевары, купленная на развалах в лондонском Кэмдене) и одинаковые стрижки (короткая мальчишеская, с ниспадающей залихватской челкой) превращали их в красивых двойняшек, которым безоговорочно хорошо только в обществе друг друга и которые будут неразлучны во веки веков. Так, во всяком случае, казалось Инхой.

Идея открыть кафе возникла оттого, что литературный салон разросся и стало трудно найти подходящее место для еженедельных собраний. Зачастую к дюжине постоянных участников добавлялись приходящие гости, увеличивая аудиторию до двадцати с лишним человек, каждый из которых желал вслух прочесть свое творение. Встречи проходили на квартирах, однако хотелось иметь такое место, куда можно было бы заглянуть и днем, чтоб поболтать на литературные темы. Пробовали что-нибудь подыскать в окраинном районе Бангсар, но он оттолкнул своей неприкрытой буржуазностью, да еще туда повадились европейцы, считавшие, что общаться с местными – это круто.

И тогда в год окончания учебы Инхой надумала открыть небольшое кафе. Ей четко виделось неброское уютное заведение, в котором подают простые блюда из органических продуктов, выпечку и приличный кофе местных сортов, а вечерами литераторы читают свои произведения и даже, может быть, авторы песен решаются выступить перед понимающей публикой. У Инхой не имелось бизнес-плана, финансовой модели и даже представления, на чем зарабатывать деньги, зато была щедрая ссуда от родителей, которую она клятвенно обещала вернуть, хотя все знали, что при любом раскладе никто ничего не скажет и вся затея будет занесена в графу «жизненный урок».

Понадобилось всего несколько дней, чтобы подыскать идеальный вариант в жилом районе, в то время отнюдь не модном. Помещение, разместившееся между лотерейной лавкой и старой китайской бакалеей, больше года пустовало, а перед тем использовалось как кулинария, торговавшая наси кандар[20], но потом ее владелец, вернувшись с хаджа, утратил интерес к ипостаси ресторатора. Чрезвычайно понравилось именно место: в ряду лавок непримечательного района никак не ожидаешь увидеть кафе, пройдешь и не заметишь. Стало быть, гостями станут лишь те, кто о нем знает. Лучшего нельзя и желать.

По завершении основных ремонтных работ Инхой и Дункан каждый вечер проводили на стройплощадке – скоблили и наващивали потемневшие детали из дерева твердых пород, шпаклевали бетонный пол, смывали цементную пыль со стен. Долго мучились с цветом обоев, но потом решили вообще от них отказаться, посчитав, что серый бетон станет шикарным фоном, выгодно оттеняющим тщательно подобранную мебель (задумывалась искусная мешанина из разномастных столов и стульев в стиле шестидесятых годов, добытых в антикварных лавках, и предметов старой малайзийской обстановки, найденных в бесчисленных кладовых семейства Лим). Спустив тяжелые металлические жалюзи на окнах, они работали в резком свете голых лампочек (бумажные абажуры «ногучи»[21] еще не прибыли), попутно споря, где поставить книжный стеллаж и стойку для газет, усевшись по-турецки на пол, недавно натертый мастикой, они ужинали чхаукуотиу[22], купленной навынос в соседней лавке, палочки их шумно скребли по днищам пенопластовых контейнеров, а ближе к ночи для них, вдоволь наспорившихся и наработавшихся, наступало время плотской любви – опираясь на отполированную столешницу, Инхой тревожилась, что на гладкой поверхности с древесным рисунком останутся следы ее взмокших ладоней. После близости усталый, но слегка успокоившийся Дункан переиначивал фразу словенского философа[23], лекции которого они слушали в Лондоне.

– Знаешь, – говорил он, целуя волосы подруги в пыли и краске, – наши взаимные оскорбления – знак подлинной любви.

– Что ж, изволь, ты – говнюк, – смеялась Инхой, уткнувшись носом в его руки, пропахшие скипидаром.

По стенам они развесили доски с рукописными цитатами любимых европейских мыслителей:

Все великие романы бисексуальны[24].
Вопрос: почему ты плачешь? Ответ: потому что не плачешь ты.
Истинная любовь = взаимные оскорбления.


Им было все равно, оценят ли их затею другие, они знали, что вряд ли кто-нибудь вообще поймет эти изречения или определит их источник. Главное, сами они находили это забавным. Кафе получило название «У Энджи», и вышло это совершенно спонтанно, после недавнего просмотра фильма[25] из разряда «кино такое паршивое, что даже смешное», который понравился Дункану. Уже на середине ленты им стало скучно, и всю вторую половину фильма они украдкой тискались, а потом решили: когда наконец будут жить вместе, то заведут кошку по имени Энджи. Или машину. Или кафе.

Друзья Дункана влюбились в кафе с ходу. Вернее, их друзья. Инхой сознавала, что многих людей в ее жизнь привнес Дункан. Вернее, в их совместную жизнь. Не одну ее привлекали его купаж беззаботности и ума, изящная худоба и наплевательское отношение ко всему на свете в сочетании с тенями под глазами и очаровательно всклокоченной шевелюрой. Стоя за прилавком, Инхой притворялась, будто подбивает суммы на кассовом аппарате, который до конца так и не освоила, а сама наблюдала за Дунканом, раскинувшимся на протертой софе якобы от Алвара Аалто[26] в окружении преданных апостолов, преимущественно юных и женского пола. Обычно роль оратора он отводил другим, сам же смотрел в пространство или прикрывал глаза, словно размышляя о чем-то совершенно постороннем, но в самый разгар ожесточенных дебатов вдруг начинал говорить, и тогда все мгновенно смолкали. Его короткие реплики, емкие, оригинальные и всегда дерзкие, зачастую порождали рябь смущенного смеха. В половине десятого вечера Инхой приспускала жалюзи и, заперев дверь, открывала бутылку каберне-совиньон. В кафе оставались только немногие близкие друзья (их близкие друзья), беседа с которыми продолжалась до утра, когда уже слышался призыв к фаджру[27], доносившийся с минарета близстоящей мечети. Порой Инхой укладывалась на софу и, пристроив голову на колени Дункану, дремала под звук его голоса.

Казалось, подобные вечера сгодились бы на долгие-долгие годы, а то и вечность.

А вот в делах было не все так гладко. Инхой сражалась с учетом, нераспознаваемым дебетом-кредитом, неиссякаемым потоком счетов от поставщиков, которые забывала оплатить или вообще теряла, однако гордость не позволяла ей нанять бухгалтера. Она ведь затеяла самостоятельное предприятие, чтобы доказать свою небесполезность. Однажды Инхой радостно взялась за подготовку вечера по случаю выхода в свет нового поэтического сборника одного из друзей Дункана. Прием удался на славу, чтение стихов перемежалось душевными песнями под аккомпанемент фолк-гитары в исполнении автора, чьи изобиловавшие сленгом тексты повествовали о городской миграции и одиночестве. Наутро Инхой сообразила, что не установила цену еды и напитков, и застолье за счет заведения оставило ее с огромным долгом. Уборщицы-индонезийки запаздывали, кафе провоняло стоялым запахом пива, пол был усыпан окурками, вдобавок кто-то случайно выдернул из розетки штепсель холодильника, и домашнее мороженое с кокосовой стружкой, обошедшееся в несколько сотен ринггитов[28], превратилось в месиво.

– Ну чего ты брюзжишь, милая? – Дункан обнял ее за плечи. – Больше не устраивай посиделки для наших друзей, коли не хочешь. Никто тебя не заставляет.

– Дело не в том. – Инхой отбросила его руку. – Просто кафе – это еще и коммерческое заведение, а не только место встречи твоих друзей.

– Ага, теперь они лишь мои друзья. Ладно, будь по-твоему. Никто не просил тебя затевать этот вечер.

Он вставил в магнитофон кассету Тома Уэйтса[29], и через дорогие немецкие динамики захрипел голос: «Пятнадцать футов снега, холоднее, чем зад землекопа, холоднее, чем зад землекопа…»

– Кстати, среди вчерашних гостей была Жожо. Она издатель, ты могла взять деньги с нее, раз уж это столь важно.

– Деньги тут ни при чем. – Инхой уставилась на гору засохших канапе с креветками в соусе самбал, которые кто-то вывалил на диван.

– Я понимаю, речь о независимости, твоей значимости и прочей ерунде. – Смахнув бутерброды на пол, Дункан улегся на софу. – Слушай, коль стало туго, почему не попросишь отца немного помочь? Надо реально смотреть на вещи. Твой старик сейчас на коне, всем известно, что он получил долю в крупной нефтяной концессии на севере Тренгану[30].

– Да пошел ты! – Инхой сообразила, что влажной тряпкой протирает и без того чистую стойку, за которой простояла весь вечер, не позволив ее загадить. – Как у тебя язык поворачивается такое говорить? Это, блин, богатство прет из тебя. Говорю же, деньги ни при чем.

– Ну да. А что при чем? – Дункан притоптывал в такт музыке.

Инхой глянула на него и, боясь расплакаться, отвернулась.

– Никто даже спасибо не сказал.

Дункан молчал, дожидаясь, видимо, ее слез. Но потом встал у нее за спиной и, обвив руками, притянул к себе.

– Успокойся, глупенькая, – прошептал он. – Всем известно, что кафе существует только благодаря тебе. И все тебя любят, это уж само собой. Все мы счастливы и очень тебе признательны. Что бы мы без тебя делали? Где еще приткнуться? Нам бы крышка. Здесь так здорово лишь твоими усилиями. Все это ценят. Уж я-то особенно. Особенно я.

Инхой кивнула, чувствуя его теплое дыхание на своей шее. Пока ему здесь так хорошо, она не закроет кафе, чего бы это ни стоило. Они обнялись, молча слушая музыку, звучавшую в пустом зале: «…повезло найти того, с кем тебе не страшно…»[31]

– Гад, ты нарочно поставил эту песню! – улыбнулась Инхой.

– Нет, случайно. Она маленько грустная.

«…Мы были молоды и глупы, но теперь повзрослели…»

– Кстати, та нефтяная фигня, о которой ты сказал, не в Тренгану, а в Келантане.

– Один хрен. – Дункан ее поцеловал. – Я знаю, что где-то на севере. А там все едино – красота и глушь.

На следующей неделе он, ничего ей не сказав, погасил все основные долги и кредиты, расквитался с поставщиками и положил изрядную сумму на счет кафе. В ответ на благодарность Дункан отмахнулся – мол, ерунда, оплата проведена через одну из семейных компаний. Вообще-то все это устроил Джастин, сказал он, занимая свою обычную позицию на низкой серой софе. «Только не спрашивай о деталях, в этом я не разбираюсь. Подумаешь, это всего лишь деньги, и только».

Инхой была растрогана не столько щедростью, сколько основательностью этого жеста, говорившего о перспективе долгосрочных отношений и планах на совместное будущее. Не имело значения, что семья Лим даже не заметит исчезновения такой суммы, родители Инхой, скажем прямо, тоже могли бы помочь, пусть и не с этакой легкостью. Главное, быстрота, с какой действовал Дункан. Сохраняя обычную беспечность, он озаботился тем, чтобы кафе, а с ним и Инхой остались на плаву.

Это всего лишь деньги, и только.

* * *

Он не виноват.

Всему виной ее отец, ввергший их в неприятности.

Нет, он ни при чем, теперь он покойник.

Сумбур мыслей, что вертятся, сшибаясь друг с другом.

Это всего лишь деньги.

Минуло полтора года, как Дункан порвал с ней, но она вспоминала о нем по тысяче раз на дню, безуспешно пытаясь найти логику в его решении. Десятки доводов перечеркивали друг друга, ничего не объясняя. Дункан не отвечал на ее звонки и просьбы о встрече. Инхой передавала сообщения через его друзей (теперь стало ясно, что они лишь его друзья), но, похоже, ни одно не дошло до адресата. Вскоре уже никто из знакомых не заходил в кафе, вестников не осталось. Даже когда появился Джастин, посланный объяснить причину разрыва, она ничего не поняла. Гонец выступил в своей обычной вроде бы ясной манере, не позволявшей постичь смысл сказанного. Инхой должна уяснить, что дело вовсе не в ней. Просто семья обязана думать о благополучии своих детей и своем собственном. Решение далось нелегко. Возникли сложности из-за нынешнего положения семьи Инхой и печального происшествия с ее отцом.

– Какого еще «печального происшествия»?

– Я имею в виду нехорошую огласку. Весь этот… скандал.

Произнеся «скандал», Джастин усмехнулся, будто слово это все проясняло. Когда, уходя, он обернулся, усмешка еще не исчезла. Так улыбаются люди, не зная, что еще сказать, поскольку данное событие их ничуть не трогает, у них есть дела поважнее. Оставшись одна, Инхой оглядела внезапно опрятное кафе, замершее, как ее жизнь, – столы и собранные в пирамиду стулья сдвинуты к стене; музыкальный автомат, купленный с бухты-барахты, темен и тих; с потолка свисают голые лампочки, ибо дизайнерские абажуры проданы, чтобы оплатить счет за электричество; дверца пустого холодильника открыта; на цементном полу, который когда-то шлифовали они с Дунканом, подсыхающая лужица от растаявшего льда. Единственные вещи, оставшиеся на своих местах, – низкая серая софа, на которой в течение почти двух лет каждый вечер растягивался Дункан, и доски с цитатами, так и висевшие на стенах. Истинная любовь = взаимные оскорбления.

Инхой мысленно произнесла слово «скандал», аукнувшееся гулким эхом. Плохое слово, оно не дает ответа.

Выходит, дело в деньгах. У Дункана с Джастином их было и есть навалом, она же без гроша. Значит, причина – деньги.

Прознав о закрытии кафе, никто не удивится. Дело обычное, одно заведение открывается, другое прекращает деятельность, скажут люди и, хмыкнув, тихонько добавят: девчонка ни черта не смыслит в бизнесе. Богатенькая вертихвостка, она думала, что папашины денежки никогда не закончатся. Ан вон как. Да еще парень ее бросил. И поделом. Нефиг задаваться. Какой там бизнес, она же дура набитая.

* * *

Прошло уже десять минут сверх условленного часа. Скверный знак. До сих пор этот человек проявлял себя только с хорошей стороны, демонстрируя идеальные манеры. Уолтер Чао. Даже имя его обладало элегантным стилем, сохранявшим старосветскую учтивость и сдержанный шик в мире, неумолимо захваченном бетоном и сталью, яркими огнями и ночными увеселениями жизни на бегу, ставшей уже привычной. Инхой проверила телефон – никаких сообщений. Продинамили ее, что ли? Может, послать эсэмэску, чтобы самой оставить его в дураках? Мол, неважно себя чувствую, вынуждена уйти. Но тогда не узнаешь о его предложении и, возможно, упустишь главный шанс в жизни. Господи, она же не на свидание пришла, на деловую встречу. И все же как-то оно унизительно. Инхой уже начала мысленно составлять сообщение: «Прошу прощения, я, похоже, чем-то отравилась за обедом…» – но увидела поспешавшего к ней метрдотеля.

– Господин Чао уже поднимается в лифте. Он извиняется за опоздание. Минут десять назад он звонил, оставил сообщение, но я захлопотался и не увидел. Прошу вас, не выдавайте меня. Нынче так много гостей, я недоглядел.

Инхой посмотрела на часы: одиннадцать минут девятого.

– Ничего страшного, – кивнула она.

– Благодарю вас, мадам.

Шаблонный французский акцент метрдотеля выглядел забавным и милым. Вечер обещал быть приятным.

Инхой притворилась, будто изучает меню, а сама украдкой разглядывала входящих гостей, пытаясь определить, кто из них Уолтер Чао. Возле гардероба столпился выводок хорошо одетых мужчин, передававших верблюжьего цвета пальто девушкам в черных брючных костюмах. Арабского вида кавалер и его китайская спутница терпеливо ждали своей очереди. Возникший метрдотель вежливо, но решительно расчистил путь к вешалке. За его спиной мелькнули светло-серый пиджак и небесно-голубая рубашка. Когда метрдотель, точно головной мотоциклист в полицейской кавалькаде, направился к столику Инхой, она сделала вид, будто погрузилась в изучение многостраничного меню. Затем подняла взгляд на метрдотеля, склонившегося в полупоклоне, и Уолтера Чао, которому, встав, подала руку, отметив его в меру крепкое рукопожатие.

– Прошу извинить за опоздание, – сказал он, глядя ей в глаза. – Обычная отговорка – пробки. Я прощен?

– Пробки – часть шанхайской жизни. Пустячные по сравнению с Пекином. Не переживайте, вы почти не опоздали.

Чао опустился на стул, подвинутый ему метрдотелем.

– Вы очень снисходительны. Я сам не терплю опозданий.

Он открыл меню, пробежал по нему взглядом и отложил в сторону. Невысокий, ростом примерно с Инхой, пять футов и пять-шесть дюймов, он тем не менее выглядел внушительно, когда, опершись локтями о стол, чуть подался вперед, словно приглашая к большей доверительности.

Появился официант с ведерком, где во льду стояла бутылка шампанского. Он показал этикетку Чао, тот, едва покосившись, кивнул и вернул пристальный взгляд на Инхой. Красавцем в общепринятом понимании его не назовешь, однако Инхой охватило смущение сродни той смешанной с восторгом робости, какую она испытывала, когда с ней, школьницей, заговаривали крутые симпатичные парни, жившие по соседству. Сейчас это чувство казалось абсолютно чужеродным, из иной поры ее жизни.

Инхой посмотрела на пузатую бутылку с незнакомой этикеткой – это было нечто другое, отличное от модной марки, излюбленной бандитствующими рэперами и вульгарными наследницами, но скромно шикарное.

– Розовое шампанское, я уже сто лет его не пила, – сказала она.

– Мне больше нравится отмечать начало всякого нового проекта, нежели дожидаться его завершения. Тем самым я предвкушаю успех. Не понимаю тех, кто празднует лишь окончание дела. Прошу вас, скажите, если вы не любите это вино. Можно заказать что-нибудь другое. Или даже просто апельсиновый сок, если нынче вы не расположены к шампанскому.

– Нет-нет! – Инхой подняла бокал. – К шампанскому я расположена всегда.

– Рад это слышать. – Уолтер Чао отсалютовал бокалом. – У меня такое чувство, что мы с вами поладим. Прослышав о вас и почитав посвященные вам статьи в деловых журналах, я сказал себе: вот наконец появилась значительная личность. Ваше здоровье.

Вечернее небо налилось тусклым пурпурным светом, городские огни разгоняли тьму. Инхой порадовалась, что пришла загодя и успела освоиться с обстановкой. Она понимала, что за ней исподволь наблюдают и дают ей оценку.

– Что вы закажете? – спросила Инхой. – У меня тут преимущество, я пришла чуть раньше и уже сделала выбор.

– Отлично. Здесь я всегда заказываю одно и то же. Но что именно – не скажу, чтобы не влиять на ваше решение.

Чао смахнул невидимую соринку с лацкана, и Инхой отметила безупречное качество гладкой матовой ткани его пиджака. Когда Уолтер чуть наклонил голову, стало видно, что у него слегка кривой кончик носа; на протяжении вечера Инхой то и дело подмечала этот крохотный изъян, портивший ухоженное лицо собеседника.

– Прежде чем закажем еду, я предлагаю недолго поговорить о деле, – сказал Чао. – А потом забудем о нем и станем получать удовольствие от вечера – поболтаем о жизни, побольше узнаем друг о друге, как обычно поступают люди на первой встрече. Что скажете?

– Идея превосходная. Только, прошу вас, не затягивайте, потому что я умираю от голода. И от любопытства тоже.

Чао рассмеялся, и морщины на его лице стали резче, старя его. Инхой полагала, что они ровесники, но теперь видела, что он старше и кожа его задубела под солнцем (было легко представить, как этот крепко сбитый смуглый мужчина, облаченный в «бермуды» и отутюженную рубашку с короткими рукавами, проводит отпуск на Французской Ривьере или пляже Панси на Пхукете).

– Я думаю, вы меня погуглили, поэтому нет нужды вдаваться в мою биографию.

– Вообще-то нет, – солгала Инхой (к ее досаде, она целый час бесплодно рыскала в интернете, пытаясь составить портрет этого человека, и даже звонила знакомым в разных частях Юго-Восточной Азии – может, им что-то о нем известно). – Но я имею общее представление о вашей деятельности. Она весьма впечатляет. Конечно, я кое-что знала о ваших проектах, особенно в Малайзии, только не связывала их с вами. В смысле, я не думала, что именно вы их автор. – Она пригубила шампанское, посмотрела Чао в глаза и еще раз солгала: – Но ваше имя мне было знакомо.

Чао пожал плечами:

– Слава для меня ничто. Прошлое есть прошлое, важно, каков твой следующий шаг.

– Я совершенно согласна. – Инхой подтолкнула к нему мисочку с оливками. – И какой же это шаг?

– А это зависит от того, как пройдет наш ужин.

– Понятно.

Чао развернул салфетку на коленях.

– Позвольте задать вопрос. Когда вы допоздна работаете над каким-нибудь проектом и в конце шестнадцатичасового рабочего дня, вконец измотанная, клянете себя – мол, на черта мне все это сдалось, о чем вы думаете? В смысле, что вами движет? Чего вы надеетесь достичь, работая изо дня в день, улыбаясь противным вам людям, утопая в отчетности, встречаясь с нудными банкирами и счетоводами? Чего вы добиваетесь? Денег?

– Нет. И – да. Никто не стремится к бедности. Но дело не только в деньгах.

– А в чем?

– Честно говоря, не знаю.

– Так я вам скажу: в уважении. Деньги – тоннель к уважению. Чем вы богаче, тем больше вас уважают.

Инхой поежилась.

– Не уверена, что все так просто.

– Вы знаете, что так оно и есть, – улыбнулся Чао. – Позвольте же рассказать, как я собираюсь помочь вам обрести огромное уважение. Громадные горы уважения.

Случай из практики в сфере недвижимости

Я много раз говорил, что анализ реальных ситуаций – лучший способ отточить свои деловые навыки. Рассматривая следующий пример, обратите особое внимание на взлеты и просчеты человеческого суждения.

В 1981-м мой отец купил заброшенное здание в Кота-Бару, уплатив за него тридцать тысяч ринггитов. Местные жители сочли бы цену смешной, даже в те дни это была небольшая сумма, однако в нее входили все скудные отцовские накопления и значительные ссуды от доброжелательных друзей и родственников, поверивших, что на сей раз отец добьется успеха и вернет долг с процентами. Они полагали, что не просто дают ему взаймы, но делают хорошее вложение, и только меня терзали сомнения. Хотя отец еще не превратился в завзятого игромана, я понимал, что безрассудные фантазии уже стали его пристрастием и ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Она закончится провалом, как все другие его начинания, триумфального выхода на поклон не будет. Наша жизнь порознь представляла все это столь же ясным, каким видится солнечное утро после дождливой ночи.

Я получил письмо, в котором отец просил меня приехать первым же автобусом, дабы поселиться в его новом жилище, нашем новом доме. Если помните, в то время я обитал на крайнем юге Джохора у своей двоюродной бабушки и только что поступил, к ее большой радости, в техникум, где обучался на электромонтера. Это было пределом ее мечтаний, ибо, напомню, никому с моим происхождением не светило величие. Отцовское послание оказалось коротким, но веселым. Я глянул на адрес здания, ставшего одновременно жилищем и деловым предприятием, которое наконец-то нас воссоединит и, принося солидный доход, позволит отцу безбедно прожить его последние годы, а меня, возможно, обеспечит наследством. Название показалось странно знакомым, однако я не сразу его распознал.

Примерно в конце шестидесятых годов у нас пронесся слух об открытии богатейших морских нефтяных месторождений, и отель «Токио» был построен в ожидании наплыва неквалифицированной рабочей силы, которая так и не появилась. Строение было чисто функциональным: трехэтажная бетонная коробка с маленькими окнами и плоской крышей, на которой скапливалась дождевая вода, служа рассадником москитов, а дырявые водосточные трубы способствовали зарастанию фасада черным мхом. Слухи о месторождениях не подтвердились, отель быстро обветшал и вдобавок обзавелся дурной славой. В нем ошивались китаянки, да еще тайки, сопровождавшие коммивояжеров. Расхожая байка (может, выдумка, но кто знает?) гласила, что номера сдавались строго на час и в каждой комнате имелся таймер, включавшийся с открыванием двери и подававший сигнал по истечении шестидесяти минут. Говорят, в номерах действовали только эти таймеры, а обесточенные розетки превращали чайники и настольные вентиляторы в ненужный реквизит. Потолочные вентиляторы иногда шевелились, но так лениво, что не порождали и дуновения. Взмокших клиентов ждал час в духоте.

Подробности я узнал от ребят постарше, уверявших, что они наведывались в тот отель. По их словам, тонкие перегородки позволяли слышать все, что происходит в соседнем номере, а радио, всегда включенное, чтобы заглушить стоны и пыхтенье, передавало спектакли, тайские новости и спортивные репортажи. Однако некоторые шумы были нераспознаваемы – например, нечто вроде шлепков по голой плоти, ритмичных, словно метроном, или звук, похожий на скрежет кокоса о терку либо вибрацию зубного бора с резиновой насадкой. А еще из-за стен доносились такие словечки, какие вряд ли услышишь в телепрограммах или даже от злодеев в голливудских фильмах. Один парень клялся, что слышал потусторонние голоса, а другой будто бы узнал интонации своего папаши.

В середине семидесятых годов отель подвергся рейдам полиции нравов, сперва разовым, потом ежемесячным. Там вылавливали девиц с городских окраин, часть которых уже перешла в разряд профессионалок. Никто особенно не переживал, когда стало ясно, что заведение вот-вот закроют. Давно утратившее экзотическую привлекательность, оно превратилось в мерзкую развалюху. Все думали, здание снесут, ан нет. Надежды на нефтяные месторождения не оправдались, и у города не было денег на уничтожение этакой пакости.

Заброшенный отель стал пристанищем местных наркоманов, число которых росло благодаря доступности бирманского героина, просачивавшегося через границу в районах Хат Яй и Сонгкхла. Созревающие подростки, в былые времена здесь колесившие на великах, надеясь хоть мельком увидеть полуодетую девицу, теперь избегали сие злокачественное место, усыпанное шприцами и битым стеклом. Улица, что вела к отелю, некогда одна из самых оживленных в городе, тоже постепенно пришла в упадок, железные шторы на немногочисленных сохранившихся магазинах почти всегда были спущены. Все заведения перебрались на другой край города, ближе к рыночной площади, по вечерам овеваемой живительным морским бризом и озаренной неоновыми огнями, где разместились современные универмаги и торговавшие снедью прилавки. Контраст разительный. Кто же захочет наведаться в прибрежный район, где неистребимое болотное зловоние, засилье москитов, а дороги размыты паводками? К центру города теперь вели иные магистрали, а здесь улицы заросли сорняками, просветы меж домами заполонили деревца.

С коммерческой, да и бытовой точки зрения обветшалый отель в умирающем городском районе не представлял никакого интереса. Всякий здравомыслящий предприниматель отшатнулся бы от него, всякое руководство по бизнесу остерегло бы с ним связываться. Но вот тогда-то мой отец и приобрел отель «Токио».

9

见利忘义

Преследуй свою цель, забудь о добродетели

В тот день душа Фиби полнилась хорошими предчувствиями. Облик ее соответствовал правилам моды, подсмотренным у шанхайских женщин, – громадные солнечные очки, огромная дамская сумка. Новое отношение к жизни, которое она в себе развивала, наделяло чудесной самоуверенностью.

Фиби уже поняла, что произвела впечатление на мужчину, с которым только что увиделась. Взгляд его обшаривал ее формы в облегающем платье, он даже не пытался скрыть, что хочет ее.

Вот и славно, думала Фиби.

Холодало, и дневной свет был уже не столь ярок, однако все равно необходимо выглядеть гламурно, словно на светском рауте, поскольку именно так подавали себя стильные дамы, то есть идеал, к которому она стремилась, встречая его на улицах Синьтяньди, рекламных щитах и в журналах. И вот нынче, договорившись выпить кофе с мужчиной, с которым познакомилась в интернете, Фиби чувствовала, что наконец-то достигла нужного уровня изысканности. Теперь ее жизнь определенно изменится к лучшему.

* * *

Пару недель она обдумывала новый подход к поиску мужчины, то бишь ключа к успеху в Шанхае. На изучение различных способов достижения этой цели ушло немало времени и денег. Поначалу Фиби проводила вечера в барах, где, как известно, завязываются знакомства. В одном заведении в Хунцяо, излюбленном, по слухам, у иностранцев, она увидела местных женщин, одетых в провокационно открытые обтягивающие платья, что шло вразрез с пресловутой благонравной скромностью китаянок в одежде. До сей поры Фиби думала, что миловидная девушка привлекательна очаровательным целомудрием, но теперь поняла свою ошибку. Это устаревшее мнение надлежало изменить в корне. Черное атласное платье с длинным рукавом и кружевной вставкой на груди, приберегаемое специально для выходов в свет, теперь казалось ей унылым и чрезмерно скромным. Раньше она находила его обольстительным, а сейчас платье заставляло себя чувствовать замужней мусульманкой, закутанной от чужих взглядов.

Фиби наблюдала за девушкой у барной стойки, флиртовавшей с компанией американцев. Парни смеялись, трогали ее за руки, касались обнаженного плеча. Пиво «Будвайзер» они пили прямо из бутылок, которыми громко чокались, отпуская шутки. В отраженном свете неоновых ламп под стеклянной столешницей лица девушки и мужчин были нереально ярки, как в старом кино. Девушка была в туфлях на невероятно высоких каблуках, отчего ноги ее с рельефными икрами казались длинными и мускулистыми, как у африканской воительницы. Она раздала парням свои визитки, их заметно впечатлившие. Вскоре девушка и один из парней, взявшись под ручку, точно давние влюбленные, покинули бар.

Когда компания возле стойки рассосалась, Фиби заметила на полу упавшую визитку. На ней значились имя и род занятий: «Постельные принадлежности». Адреса не было, только название мессенджера для обмена сообщениями и номер мобильного телефона. Возможно, девушка проститутка, подумала Фиби, из тех, кого называют куайцань, «дешевая скороспелка». Однако нынче она подцепила парня, который завтра может стать ее постоянным мужчиной, а чуть позже и мужем. Все проблемы будут решены, и этот ее выход на охоту в баре окажется последним. А все потому, что не побоялась надеть короткую юбку и топ, подчеркивающий ее слишком худое тело.

В «Журнале тайного “Я”» Фиби записала принятые решения:

Надо изменить свой облик, не бояться выглядеть шлюхой.
Следить за фигурой, полнота недопустима.
Пять часов сна вполне достаточно.
Надо постоянно работать над собой, практиковать свой английский.