Таш Оу

Пятизвездочный миллиардер

Посвящается О Ти Минь и Яп Чи Чунь
Коли человек живет без внешнего давления, но сам создает в себе внутреннее напряжение, то нельзя сказать, что он пуст. Чеслав Милош, «Порабощенный разум»
Tash Aw

五星豪门

FIVE STAR BILLIONAIRE



Copyright © Tash Aw 2013First published as A Rising Man by Harvill Secker, an imprint of Vintage.

Vintage is part of the Penguin Random House group of companies.



Книга издана при содействии The Wylie Agency (UK) LTD



© Александр Сафронов, перевод, 2023

© «Фантом Пресс», издание, 2024

Введение: как стать миллиардером

Когда-то – точную дату не помню – я решил, что в один прекрасный день ужасно разбогатею. Я имел в виду не просто комфортное житье, но изобилие, безмерное богатство, какое может нафантазировать только ребенок. И нынче всякий раз, как от меня требуют назвать конкретное время зарождения этих мыслей, я отвечаю: видимо, произошло это в отрочестве, когда я осознал истинную цену жизненных сокровищ, но еще не вполне уразумел множество препятствий на пути к ним, ибо, должен признать, в моей погоне за деньгами всегда было что-то неисправимо детское.

Любимыми телепрограммами у меня, взросшего в малайзийской глубинке, были сериалы, действие которых происходит в какой-нибудь американской юридической фирме. Нынче уже забыты все детали – актеры, сюжеты, декорации, – затушеванные пеленой времени, скверных субтитров и перебоев в вещании (электрогенератор и антенна с предсказуемой очередностью барахлили, что в те дни считалось вполне обычным). Наверное, я не сумею пересказать ни единого эпизода из тех мыльных опер, да меня вовсе не интересовали их надуманные драмы: перепады настроения героев, плачущих от обретенной или потерянной любви, ссоры, примирения, постельные сцены и т. д. Казалось, все персонажи попусту тратят время, которое могли бы провести с большей пользой, и это, похоже, мне изрядно досаждало. Ну да бог с ними, с этими мимолетными впечатлениями, но вот что и впрямь я запомнил, так это заставки к сериалам – сногсшибательная панорама сверкающих небоскребов из стекла и стали, люди в идеально сшитых костюмах и с кейсами в руках исчезают за вращающимися дверями, нескончаемый поток машин на залитых солнцем магистралях. Всякий раз, усаживаясь перед телевизором, я думал: когда-нибудь и я буду владеть таким же вот зданием, огромной башней, заполненной умными и трудолюбивыми работниками, претворяющими свои фантазии в жизнь.

Обычно меня привлекали только начальные кадры, а собственно кино оставляло равнодушным. Куча профуканного времени.

Сейчас, вспоминая свои детские мечты, я смущенно усмехаюсь, ибо сознаю, насколько был глуп: не стоило скромничать в желаниях и так долго тянуть с их реализацией.

Говорят, легендарный воротила Сесил Лим Ки Хуат (в сто один год он все еще compus mentis[1]) свой первый барыш получил в восемь лет, торгуя с тележки арбузами на старой прибрежной дороге в Порт-Диксон. В тринадцать лет он держал кофейню в Серембане, а в пятнадцать наладил в полупромышленных масштабах ремонт и повторное использование автомобильных запчастей, гениально предвосхитив возникновение подобной практики. Ему было восемнадцать, когда он служил посыльным в Колониальном клубе и счастливый случай свел его с молодым помощником окружного главы Маккинноном, лишь недавно прибывшим из Файфа в Малайские Штаты. История умалчивает об истинной природе их отношений (гадкие слухи о шантаже не нашли подтверждения), но любые домыслы, всякие «что да как» и «если бы да кабы» бессмысленны, в чем позже мы убедимся. Опираться стоит лишь на реальные факты: после безвременной кончины Маккиннона (несчастный случай на воде) Лим получил достаточно денег для открытия в Сингапуре первой страховой фирмы, небольшого предприятия, которое со временем превратилось в Зарубежную Китайскую страховую компанию, до своего недавнего краха бывшую краеугольным камнем малайзийско-сингапурского коммерческого ландшафта. От людей вроде Лима можно почерпнуть много, однако изучение их опыта потребовало бы отдельной книги. Пока что удовольствуемся вопросом: а что делали вы в свои восемь, тринадцать, пятнадцать и восемнадцать лет? Я полагаю, ответ будет «Ничего особенного».

В бизнесе и жизни всякий незначительный эпизод – проверка, всякая случайная встреча – урок. Зрите и учитесь. И тогда, возможно, достигнете того, что имею я. Но время летит быстрее, чем вы думаете. Даже читая эти строки, вы уже играете с ним в догонялки.

К счастью, вам дается второй шанс. Мой совет: воспользуйтесь им. Третий выпадает редко.

1

出去

Вперед, к деньгам

Парень возле стойки ждал свой кофе, в такт музыке покачивая головой. Фиби его приметила, едва он вошел в бар. Уверенная пружинистая походка говорила о привычке ступать по коврам. Он заказал два латте и кекс под пудрой зеленого чая, расплатившись серебряной кредиткой Промышленного и коммерческого банка Китая, которую достал из бумажника в черно-серую клетку. Немного моложе Фиби, лет двадцати двух – двадцати трех, парень уже владел стильным авто – серебристо-голубым хетчбэком, чуть было не задавившим ее, когда она переходила улицу. Удивительно, как легко и зорко Фиби подмечала подобные детали. Давно ли обрелось это свойство? Такой она была не всегда.

На улице ветви платанов, процеживая яркое сентябрьское солнце, разрисовали тротуар красивым узором. Листья танцевали под легким ветерком.

– Нравится такая музыка, да? – спросила Фиби, потянувшись к плошке с сахарными пакетиками.

Прибыл заказанный кофе.

– Это босанова, – сказал парень, словно дав исчерпывающее объяснение, которое Фиби не поняла.

– Ну да, я тоже люблю испанскую музыку!

Парень хмыкнул, балансируя подносом.

– Эта – бразильская.

Он даже не взглянул на Фиби, да оно и к лучшему, поскольку во взглядах свысока, какими ее часто одаривали в Шанхае, всегда читалось «ты никто, и звать тебя никак».

И потом, Испания и Бразилия – почти никакой разницы.

Кофейня в европейском стиле располагалась в конце Хуайхай Лу, в этот субботний день запруженной народом. Но для Фиби, с тех пор как она приехала в Шанхай, неделя больше не имела четкого разграничения на выходные и рабочие дни. Один бессмысленный день переваливался в другой, и происходило это уже слишком долго. Фиби сама не знала, что она делает в этой части города, ведь здешние магазины были ей не по карману, а чашка итальянского кофе стоила дороже ее блузки. План ее был полной дурью, на что она рассчитывала? Видимо, надо все пересмотреть.

Фиби Чэнь Айпин, чего ты вечно трусишь? Не бойся! Неудача исключается! Ты должна выбраться сама и вытащить свою семью.


Она завела дневник, в который ежедневно записывала свои самые жуткие страхи и чокнутые устремления. Этот способ Фиби почерпнула у мастера по самосовершенствованию, когда однажды в Гуанчжоу сидела в лапшичной, убивая время после посещения биржи труда. Маленький телевизор стоял на застекленной витрине с банками молочных конфет «Белый кролик». Поначалу Фиби не обратила внимания на передачу, решив, что идут новости, но потом сообразила: это запись, а женщина, вдохновенный учитель жизни, рассказывает о коренной перемене своей судьбы, наставляя других, как превратить приземленное неприметное существование в бытие неиссякаемой радости и успеха. Фиби нравился обращенный на нее прямой взгляд наставницы, и она даже смутилась, устыдившись своих неудач и полного отсутствия хотя бы крохотных достижений. Сияющие лаком волосы женщины смотрелись благородно и отнюдь не старомодно. Она являла собой наглядный пример того, как зрелая дама («женщина не первой молодости», как сказала, рассмеявшись, наставница) может выглядеть красивой и успешной. В мудрых словах ее было много толковых подсказок, как достичь успеха. Будь у Фиби ручка и бумага, она бы записала каждое слово, всего она не запомнила, но в ней пробудилась отвага, порожденная наказом женщины не бояться самостоятельности и разлуки с домом. Казалось, наставница проникла в голову Фиби и подслушала все ее беспокойные мысли, она как будто была рядом с ней в бессонные ночи, наполненные тревогой о наступающем дне. Возникло такое чувство, будто гора свалилась с плеч и кто-то произнес: я с тобой, я понимаю твои беды и одиночество, мы – родственные души. Как только появятся деньги, решила Фиби, я куплю твою книгу. Откажусь от модной сумочки и нового смартфона, но приобрету твои мудрые слова и заучу их, точно Священное Писание.

Книга называлась «Секреты пятизвездочного миллиардера». Вот это Фиби запомнила накрепко.

И еще в голове засел совет касательно дневника, который наставница именовала «Журналом тайного “Я”» и куда надлежало записывать гнетущие страхи, превращавшие тебя в трусливого слабака, а также все свои мечты. Число добрых мечтаний должно преобладать над обременительными страхами, которые, будучи записанными, уже не смогут тебе навредить, ибо их обуздают фантазии с соседней страницы. По достижении успеха надлежит в последний раз перечесть журнал и избавиться от него навсегда, посмеявшись над собственной былой трусостью и отсталостью, оставшимися в далеком прошлом. Ты вышвырнешь свои записи в реку Хуанпу, и твое прежнее «я» сгинет, уступив место славному новорожденному плоду твоих мечтаний.

Фиби завела дневник шесть месяцев назад, однако пока что мечты не пересиливали страхи. Но скоро это произойдет. Неизбежно.

Нельзя, чтобы этот город меня раздавил.


Фиби оглядела кафе. Горчично-серые стулья, голые бетонные стены, создававшие впечатление неоконченного ремонта, что так и было задумано, ибо считалось модным. Иностранцы на террасе подставили лица солнцу, не боясь, что кожа их огрубеет. Один посетитель встал и направился к выходу, освободив столик рядом с любителем бразильской музыки. С парнем была девушка. Возможно, сестра, не подружка.

Фиби села за освободившийся столик и слегка отвернулась – мол, соседи ее ничуть не интересуют. Но день выдался солнечный – близился Праздник середины осени[2], стояла чудная золотистая пора, прямо-таки располагавшая к мечтаниям, и в оконном стекле отчетливо читалось отражение пары. Девушка вся купалась в искрящемся свете, словно в лучах театральных софитов, а парень был пополам разрезан тенью. Временами он подавался вперед и тогда входил в световое пятно целиком. Кожа его казалась восковой.

Девушка склонилась над журналом, и Фиби поняла, что никакая она не сестра, но подружка. Падавшие на лицо волосы не позволяли судить о ее внешности, хотя одна только поза ее была красива. Мешковатая черная майка, испещренная бессмысленным набором надписей типа PEACE$$$€♥♥PARIS наподобие граффити, смотрелась, если честно, кошмарно и превращала ее обладательницу в бесформенного призрака, но явно стоила кучу денег. Сумка, лежавшая возле ее ног, была из такой мягкой кожи, что почти что растеклась по полу и походила на экзотического домашнего питомца. Фиби ужасно захотелось погладить ее по боку в узоре перекрестных линий, чтоб узнать, каков этот зверек на ощупь. Опять подавшись вперед, парень случайно перехватил взгляд Фиби в оконном отражении. Он что-то сказал на шанхайском диалекте, который Фиби не понимала, и девушка бросила на нее взгляд искоса. Местные девицы в совершенстве владели подобным взглядом, не требовавшим поворота головы. Тем самым они демонстрировали прекрасный овал лица и полную незаинтересованность в объекте, заставляя этот объект почувствовать себя ничтожеством, не стоящим прямого взгляда.

Фиби тотчас отвела глаза. Щеки ее горели.

Не позволяй другим тебя растоптать.


Иногда Шанхай давил на нее весом десяти небоскребов. Люди здесь невероятно заносчивы, их выговор режет ухо. Кто-нибудь заговорит с тобой на местном диалекте, и уже от одних этих звуков становится не по себе. Сюда Фиби приехала полная надежд, но порой ночами, уже поверив тайному журналу все свои страхи и огорчения, чувствовала, что кувырком катится вниз и нет ей пути наверх. Похоже, ставка ее проиграла.

* * *

Родилась и выросла она не в Китае, но в городке на северо-востоке страны, что лежала в тысячах миль к югу от Поднебесной. Она привыкла, что даже на родине выходцев из ее бедной глубинки считали ущербными. В жизни городка ничто не менялось полвека и, видимо, уже не изменится никогда. Приезжие из столицы находили поселение очаровательным, но им не приходилось в нем жить. Здесь не было места для фантазий и дерзновений, вот и Фиби ни о чем не мечтала. Она поступила, как все прочие юноши и девушки, которые, в шестнадцать лет окончив школу, перебирались через горный хребет, деливший страну надвое, искали работу на западном побережье и постепенно продвигались на юг, пока не оказывались в столице.

Вот чем занимались ее друзья, в тот год уехавшие из дома. Ученик официанта. Подручный торговца фальшивыми часами. Администратор в караоке-баре. Рабочий на конвейере фабрики полупроводников. Барменша. Мойщица голов в парикмахерской. Доставщик фляг для кулеров. Уборщица в ресторане морепродуктов. (Первая работа Фиби была среди перечисленных, но она предпочитала не уточнять, какая именно.) Пять лет на подобных должностях тянулись очень медленно.

А потом ей повезло. Исчезла одна девушка. Все думали, что угодила в беду, поскольку хороводилась с бандитом, этаким отпетым уголовником, какого не представишь своим провинциальным родителям. Говорили, вскоре девица скатится до наркотиков и проституции, и никто в этом не сомневался, ибо однажды она появилась с большим нефритовым браслетом и фингалом под глазом. И тут вдруг Фиби получила от нее письмо по электронной почте. Оказалось, девушка вовсе не в беде, а в Китае. С нее хватит, решила она и одним прекрасным утром умотала прочь, не уведомив своего дружка. Накопленных денег ей хватило, чтобы добраться до Гонконга, где некоторое время она служила администратором в караоке-баре (ничего зазорного, все так делают, и потом, это было недолго), а затем нашла работу в Шэньчжэне. Теперь она метрдотель ресторана, не какой-то там, знаешь ли, забегаловки, а стильного международного заведения, и у нее под началом шестнадцать человек. Есть даже своя квартира (прилагалось фото небольшого, но светлого и современного жилища, где на стеклянном столике стояла ваза с пластиковыми розами). И вот дело в том, что она встретила бизнесмена из Пекина, который хочет на ней жениться и увезти ее на север, но прежде надо все уладить с «Новым Мировым Рестораном». Здесь востребован только отменный персонал. «Приезжай! Насчет визы не беспокойся. Организуем». В конце письма красовались две улыбчивые и одна подмигивающая рожицы.

Каким же восхитительным было то время, когда они переписывались по нескольку раз на дню! Что брать из одежды? Зима там холодная? Какие туфли подойдут к униформе? С каждым ответом из Китая Фиби чувствовала, что поднялась еще на ступеньку по лестнице жизненного успеха. Парикмахерская, где она работала, теперь казалась жалкой, а клиенты – мелкими людишками, не сознающими своей ничтожности. Если кто-нибудь делал ей замечание за рассеянность, про себя она только смеялась, ибо знала, что очень скоро сама будет отдавать приказания и оставлять чаевые. Ее ждали приключения и всякое такое, что этим людям даже не снилось.

За пару недель Фиби скопила денег на билет до Гонконга и дорогу в Шэньчжэнь; дальше все пойдет как по маслу: работой она обеспечена, месяц-другой поживет у знакомой, пока не подыщет себе квартиру. «О деньгах не беспокойся, – заверила подруга, – тебе сразу положат хорошее жалованье. Отныне все возможно. Захочешь – откроешь свое дело в любой сфере, вон бывшие официантки, всего год назад бросившие работу, уже разъезжают в машинах с шофером. Новый Китай изумителен, сама увидишь. Никто не донимает вопросами, всем плевать, откуда ты родом. Главное – что ты можешь. Если справляешься с работой, место твое».

Говорят, с прошлой жизнью расставаться тяжко и в день отъезда ты бы все отдал, чтоб только остаться дома. Но это верно лишь для тех, кому есть что терять. У других иначе. Отъезд – это вздох облегчения.

Переписка, полная восклицательных знаков, продолжалась, но была уже не столь активной, и вот когда Фиби, ожидая поезда на Шэньчжэнь, зашла в интернет-кафе возле станции Восточный Цим-Ша-Цуй и впервые за четыре дня проверила почту, то не обнаружила ни одного письма и даже короткого сообщения типа «Поспеши, я уж вся извелась» с чередой улыбчивых рожиц. Добравшись до Шэньчжэня, она не сразу отыскала «Новый Мировой Ресторан» под гордо сиявшей вывеской меж двух одинаковых колонн в виде извивающихся золоченых драконов. Фиби узнала его по фотографиям, присланным подругой. Меню в стеклянном футляре на входе было верным знаком шикарного заведения. Но, приближаясь к дверям, Фиби вдруг почувствовала, как испуганно затрепыхалось сердце, словно летучая мышь чиркнула ее крылом по щеке. Это ощущение не покинет ее во все время пребывания в Китае. Стеклянные двери были открыты, однако в помещении, несмотря на разгар дня, царил полумрак. Фиби вошла внутрь и увидела пустой зал без столов и стульев. Кое-где напольное покрытие было сорвано, на голом бетоне виднелись кляксы засохшего клея. Бар украшали бронзовые чеканки с сюжетами из китайских легенд и журавлями, летящими над горами и озерами. В дальнем конце зала грохотали инструменты и аппаратура рабочих. Мастеровые вроде как растерялись, когда Фиби их окликнула. Несколько дней назад ресторан закрылся, скоро здесь будет сетевое кафе «Хайдилао». Где сотрудники ресторана? Видимо, нашли себе другую работу. В Шэньчжэне ее навалом.

Дело дрянь, подумала Фиби.

Она пыталась дозвониться до подруги, но тщетно. Номер не используется, раз за разом извещал механический голос. Сколько ни набирала, ответ был один. Номер не используется.

Фиби пересчитала оставшиеся деньги и начала искать дешевый гостевой дом. Чистые улицы были запружены народом. Всякий человек выглядел так, будто спешит на деловую встречу, у всех была какая-то цель. В людском потоке, бурлившем вокруг, точно полноводная мутная река, Фиби стала различать определенные личности и вскоре видела только их. Одиноких девушек. Они были повсюду – бежали к автобусу, решительно вышагивали по тротуару, устремив перед собой немигающий взгляд, поочередно заходили во все заведения и оставляли там свои резюме – целые жизни, изложенные на одном бумажном листке. Никто из них не знал покоя, все они были в движении, все туда-сюда сновали в поисках работы, готовые отдать себя любому, кто захочет их взять.

Значит, вот как оно происходит, думала Фиби, вот что мне уготовано. За короткий отрезок времени она переместилась из одного мира в другой. Только что была без пяти минут метрдотелем шикарного ресторана, а через мгновение стала работницей-мигранткой. Новая ипостась возникла из ничего, словно судьба показала фокус. Бесприютная, безработная, одинокая. Говорят, что, встретив людей со схожей судьбой, ты чувствуешь себя лучше, менее одинокой, но Фиби в это не верила. Сознание, что она ничем не отличается от миллионов девушек, только усугубляло ее одиночество.

Дверь в комнату гостевого дома не запиралась, и Фиби спала, свернувшись калачиком и крепко прижав сумку к животу.

Первые месяцы в Шэньчжэне пролетели как один день. Фиби сменила несколько работ, о которых сейчас не хотела вспоминать. Может, когда-нибудь после, но не теперь.

Надейся только на себя. В этом мире нет истинных друзей. Поверив кому-нибудь, ты подвергаешь себя опасности и неприятностям.


Фиби получила работу на фабрике «Гуандунская компания высококачественной одежды», выпускавшей модную европейскую продукцию не самых известных дорогих марок, но яркую и цветастую. Швеи говорили, что эти вещи ничуть не хуже, зато дешевле. Видимо, на Западе даже богачи предпочитали сэкономить. Сама Фиби ничего не взяла бы из данного выбора юбок, жакетов и блузок, считая их не стильными. В ее обязанности входил учет заказов и накладных. Должность не утомительная, и все равно по ночам Фиби плакала. Рабочие часы тянулись нескончаемо, а вечерами приходилось соседствовать с уймой других девушек. Фиби воротило от вида их исподнего, развешанного на просушку во всех сырых комнатах и коридорах общаги. Куда ни пойдешь, всюду веревки с мокрым бельем, весь дом пропах стиральным порошком и потом. День и ночь – свары и плач. Все это было жутко противно, особенно ночные рыдания. Похоже, все считали, что в темноте их хлюпанья не слышно. Надо валить отсюда, думала Фиби, я им не чета. Но пока что не было иного выбора.

Вдобавок тяготили зависть и сплетни. (Как это она с ходу получила такую хорошую работу? Почему это новенькую посадили в контору, а не отправили в цех? Говорят, она вообще здесь без году неделя.) Фиби так и подмывало разъяснить, что, во-первых, она знает английский и владеет кантонским диалектом, языком всех богатых фабрикантов на здешнем юге. А во-вторых, она просто лучше остальных. Но ей хватало ума помалкивать. Она боялась девиц, приехавших из крупных провинций и сплотившихся в большие группы, особенно уроженок Хунаня, которые торговали изделиями, украденными с фабрики, и грозились убить всякого, кто их заложит. Часто случались драки. Кланы не давали своих в обиду, девицы из Сычуаня друг за друга стояли горой, да и приезжих из Анхоя, готовых к отпору, тоже хватало. И только Фиби была одна, но знала, что всех их превзойдет благодаря своей смекалке. Она хорошо запомнила совет самодельной миллионерши: не кичись умом, оставайся в тени. Надо выдержать зависть, одуряющий запах и ночные рыдания. Но сколько еще терпеть?

Не позволяй слабакам утянуть тебя на дно. Ты – яркая звезда.


Над своей койкой она повесила портрет популярного тайваньского певца. Вырванная из журнала страница с рекламой коровьего молока была все же украшением получше, нежели развешанные на веревках трусы. Стоило немалых трудов прикрепить ее скотчем к стене, покрытой глянцевой масляной краской, из-за высокой влажности верхний край листка то и дело отставал. Но Фиби упорно приклеивала картинку, чтобы смотреть на артиста и мечтать о мире, где никто не плачет. Нашелся ракурс, в котором они с певцом были одни во всем белом свете. Фиби нравились его мягкая улыбка и влажные глаза, и даже дурацкие молочные усы над верхней губой выглядели привлекательно. Глядя на портрет, она чувствовала, как в душе расцветает надежда. Нежный облик кумира позволял забыть о суровости жизни и вселял веру, что, постаравшись, Фиби заставит мир оценить ее подлинную внутреннюю красоту. Может, когда-нибудь она станет девушкой артиста. Ну да, конечно, это всего лишь глупая фантазия, но его мечтательный взгляд напоминал о мальчишках, вместе с которыми она росла и которые навсегда запомнятся подростками, хоть давно перебрались в большие города и теперь торгуют бумажниками из фальшивой кожи, а то и, втихаря, амфетамином. Детство было таким счастливым, а потом вдруг все очень быстро стали взрослыми, включая ее саму.

Экая вы, голубушка, молоденькая. Вот что давеча сказал ей новый начальник отдела. Он из Гонконга; не толстый и не худой, не урод и не красавец, просто мужчина из Гонконга. Приезжал раз в месяц и четыре-пять дней проводил на фабрике. Он неизменно звал ее в свой кабинет и одаривал гостинцами – пакет невероятно сочных мандаринов, маленькие сахарные ананасы с Тайваня, иностранные шоколадки, на вкус горькие и мучнистые, – деликатесами, какие могут позволить себе путешественники. Корзинка с фруктами была завернута в жесткую морщинистую пленку, громко шуршавшую, стоило к ней прикоснуться. Фиби не представляла, как все это пронести через огромный двор с баскетбольной и волейбольной площадками, где хранить и как объяснить соседкам происхождение даров. Зависть к ней не угасла, волна ее лишь временно спала, но в любой момент могла превратиться в цунами. Фиби понимала, что это нехорошо, что она ничем не заслужила такие подарки, но от вида яркой спелой хурмы чувствовала себя особенной. Кто-то ее заметил и озаботился купить ей вкусности. Такого не случалось уже давно, и она приняла подношение.

Фиби шла по коридору общаги, ловя на себе завистливые взгляды соседок. Вся в испарине, она чувствовала, как виновато разбухшее сердце стало тяжелее корзинки с дарами. Однако дверь в спальню открыла уверенно и безумолчно затрещала:

– Эй, смотрите, что у меня есть! В Гонконге моя кузина вышла за очень богатого человека. Я не смогла поехать к ним на свадьбу, и они кое-что прислали с праздничного застолья. Давайте, давайте, угощайтесь!

– А ты не говорила, что родом из Гонконга.

– Да, я жила в приграничном округе «Новые территории».

– Ну тогда понятно, откуда ты знаешь кантонский диалект, – сказали соседки, набрасываясь на фрукты. – А то мы думали, ты нарочно его выучила, чтоб подмазаться к начальству.

Вот как оно бывает в Китае, думала Фиби, глядя на новых подруг, расправлявшихся с угощением. Все меняется в мгновенье ока.

С тех пор все девушки, узнав, кто она такая, стали относиться к ней дружелюбно: стирали ее вещи, если она работала сверхурочно, и даже говорили о личном – о родных местах, неурядицах с парнями и своих устремлениях. Как-то раз Фиби разговорилась с одной девушкой, вообще-то не подругой, просто иногда в обеденный перерыв они сидели рядом в фабричной столовой. У собеседницы зазвонил мобильник, она глянула на экран и, досадливо сморщившись, протянула телефон Фиби:

– Это парень, с которым я порвала, достал уже меня.

Фиби взяла трубку.

– Говорит кузина твоей бывшей подруги, – не здороваясь, сказала она. – Теперь это мой номер. У твоей пассии новый парень, богатый и образованный, не чета тупой деревенщине вроде тебя. Отцепись от нее, иначе я устрою тебе веселую жизнь. Мне известны твое имя и гадюшник, где ты работаешь.

«Ну ты даешь, Фиби!» Все вокруг смеялись и хлопали ее по плечу.

В первый выходной того месяца она вместе с другими девушками пошла в кино. Заглянули в закусочную, взяли молочный коктейль «Пенистый чай» и коробку такояки – шариков из теста с начинкой из вареного осьминога, которые уплетали, под руку разгуливая по вечернему рынку, точно школьницы. Девушки воротили нос от развалов, забитых нейлоновой одеждой в блестках, еще дешевле той, что они шили на фабрике. Динамики оглушали ритмами, от которых екало и сбоило сердце. Красота! Уловив знакомый запах с жаровен, Фиби почувствовала себя почти что дома. Афиши объявляли о концерте того самого тайваньского певца, и цена билетов не казалась чрезмерно высокой.

– Давайте поднакопим денег и сходим на концерт! – предложил кто-то. – Фиби, ты же его поклонница, верно? Можем скинуться и купить тебе билет, ты же нас всегда угощаешь. Говорят, некоторые песни Гари исполняет на кантонском диалекте, и ты нас обучишь ему подпевать!

Предложение, конечно, порадовало, но Фиби понимала, что все это пустые слова и никто ей билета не купит.

Она приглядела себе черный топик, расшитый блестящим бисером, но подруги ее отругали:

– Ты что, сорок юаней! Дорого! Вот все вы, новенькие, такие – тратите деньги на всякую ерунду, нет чтобы послать домой! И потом, тебе надо что-нибудь красивое, что подчеркнет твою ладную фигурку, а не этот старушечий наряд.

Но Фиби все равно купила топик. Ей понравилась вышивка – красная роза, каждый лепесток окаймлен серебристым бисером.

Но жизнь меняется так же быстро, как погода, когда осенние деньки, солнечные и бодрящие, вдруг уступают место промозглой зимней стуже. Фиби это уже поняла. В Китае все движется, нет ничего постоянного. Тем, кого любят, не стоит рассчитывать на вечную любовь. Ее не сохранить, на такую любовь нет прав.

Фиби принесла в общагу третью корзинку с фруктами и деликатесами. В этот раз были сушеные гребешки и консервированные морские ушки, которых никто из девушек не пробовал прежде. Устроили совместный пир.

– Нам такая роскошь не по чину, – сказала одна девушка. – Если б не Фиби, никогда не отведали бы.

– И то! – подхватила другая, набивая рот рисом. – А вот начальник Линь говорит, что в Гонконге этим никого не удивишь, там это обычная еда.

– Тебе-то откуда знать? Когда это ты болтала с Линем?

– Твоя правда, я с ним двух слов не сказала. Он разговаривает только с Фиби.

– Лучше бы не надо, – отшутилась та. – Он жуткий зануда. Я с ним общаюсь лишь по дурацкой работе.

– Похоже, ты ему глянулась. Он тебя даже в кабинет вызывает.

– Ага, чтобы взгреть за невыполненные дела. Ладно, ешьте, ешьте!

В следующем месяце господин Линь, едва приехав, позвал к себе Фиби и закрыл дверь кабинета с неизменно опущенными жалюзи. На сей раз он привез не фруктовую корзинку, но коробочку, из которой достал мобильный телефон последней модели – без кнопок, только с гладким стеклянным экраном. Такой сгодился бы дочери олигарха или владелице большой компании. Фиби даже не знала, как он включается.

– Но у меня уже есть телефон.

– Берите, берите. Подругам скажете, мол, выиграли на конкурсе.

Фиби повертела аппарат в руках и поднесла к лицу. Экран был точно зеркало, она видела свое отражение.

– Нравится? – Господин Линь неслышно встал сзади и положил руку ей на задницу, от чего даже сквозь джинсы стало горячо. До самого вечера Фиби чувствовала, как горят ее ягодицы, словно мужская ладонь, пробывшая на них всего полминуты, а то и меньше, выжгла на коже тавро.

– Что стряслось с твоей гонконгской кузиной? – спросили соседки. – Где продовольственный паек? Видать, родственница внезапно померла и превратилась в призрака.

На следующий день полиция забрала двух девушек из Шаньси. Фиби спросила, в чем дело. Оказалось, у них не было документов, они приехали нелегально, причем одна – несовершеннолетняя.

– Я думала, бумаги не имеют значения, раз уж хозяин не донимает вопросами, кто ты и откуда, – сказала Фиби.

– Так-то оно так, – усмехнулась соседка, – однако правила есть правила. До поры до времени можешь ими пренебрегать, но если кто-нибудь настучит, тогда уж держись. Тут почти все в чем-нибудь врут, и это сходит с рук. Кому какое дело, что у тебя нет правильного хукоу[3] или твои документы фальшивые? Но если начнешь выдрючиваться, тебе устроят подлянку. Этих девок не любили, уж больно наглые, вот и нажили себе врагов. А чего они хотели, если считали себя лучше других? Говорю же, все до поры до времени.

Однажды Фиби вернулась с ночной смены и увидела, что портрет поп-звезды над ее койкой испохаблен фломастером. Гладкий лик усеивали черные точки угрей, теперь певец был в круглых темных очках и с кошачьими усами торчком.

Время истекало. С самого приезда Фиби чувствовала, что дни один за другим исчезают в бездне неудачи. Все работала и работала как заведенная, а жизнь вела обратный отсчет до момента, когда она станет никем, о ком никто и не вспомнит.

В обеденный перерыв Фиби вышла во двор и уселась на каменный бортик волейбольный площадки. Она понимала, что нужно действовать, иначе всегда и везде об нее будут вытирать ноги. Серые бетонные корпуса общежития, с четырех сторон окружавшие двор, застили свет. Из одного распахнутого окна неслась кантонская попса, в другом виднелся телевизор – повторяли репортаж о победах китайских спортсменов на Олимпиаде. В кадре был сектор прыжков в высоту. Долговязая блондинка сделала две неудачные попытки, неуклюже сбив планку. Еще один заход – и она выбывает из борьбы, что вообще-то не имело значения, поскольку никакая медаль ей не светила. И тут прыгунья сделала нечто такое, от чего Фиби аж вздрогнула. Спортсменка заказала высоту, до которой пока что не добрался никто из лидеров соревнования и которая превосходила ее личный рекорд. Она дважды потерпела неудачу на меньших высотах, однако решила совершить невозможное. Девушка хотела допрыгнуть до звезд, и терять ей было нечего, поскольку она и так занимала последнее место. Готовясь к прыжку, блондинка сжала и разжала кулаки, встряхнула кистями, а потом широким пружинистым шагом начала разбег. Фиби встала и отвернулась. Она не хотела знать, чем все закончится, это было неважно. Главное – светловолосая девушка пошла ва-банк.

Свой новый дорогой мобильник Фиби выгодно продала девице из Сычуаня, приторговывавшей в общаге. Прежде чем заглянуть к начальнику Линю, она вымыла голову, сделала прическу и надела обтягивающие джинсы, которые обычно приберегала для выходных. Невероятно тесные, они врезались в промежность, когда Фиби садилась.

– Милочка, выдача жалованья ранее установленного дня будет грубейшим нарушением правил, – сказал господин Линь, а сам уже набирал номер бухгалтерии.

– Да ладно, месяц-то почти закончился, всего неделя осталась. – Фиби намотала прядь на палец и кокетливо наклонила голову, как делали ее товарки, болтая с симпатичными фабричными охранниками. – И потом… – она хохотнула, – наши отношения слегка выходят за рамки правил, верно?

Фошань, Сонси, Дунгуань, Вэньчжоу – все это не для нее. Она поднимет планку до небес. Ей сгодится только самый большой и красивый город.

* * *

За соседним столиком девушка по-прежнему проглядывала журнал, а парень отправлял сообщения. Иногда, получив ответ, он смеялся, но девушка никак не откликалась и продолжала перелистывать страницы. Парень кинул взгляд на Фиби, и сперва ей показалось, что она видит на его лице знакомое презрительное выражение. Но потом поняла, что он лишь щурится от солнца. Ее он просто не замечал.

У девушки зазвонил телефон, и она стала рыться в сумке, выкладывая содержимое на стол. Его оказалось изрядно: патрончики губной помады, связка ключей, ежедневник в кожаной обложке, авторучка, какие-то квитанции и скомканные салфетки. Девушка ответила на звонок, после чего вскочила и начала торопливо запихивать все обратно в сумку. Парень хотел ей помочь, но она лишь досадливо сморщилась и уронила монету в пять мао[4], подкатившуюся к ногам Фиби. Та нагнулась и подняла ее.

– Не беспокойтесь, – через плечо бросил парень, следуя за подругой. – Это мелочь.

Они ушли, и Фиби заметила кое-что забытое ими на столе. Под салфеткой осталось удостоверение личности девушки. Глянув в окно, Фиби увидела, что пара стоит на тротуаре, пережидая поток машин, чтобы перейти улицу. Фиби еще успела бы их догнать и оказать безмерную любезность, вернуть документ. Но она выжидала, чувствуя, как колотится сердце и пульсирует кровь в висках. Потом взяла пластиковую карточку. Бледное фото было нечетким – плоское лицо, напрочь лишенное изумительно острых скул оригинала. Любая молодая женщина в кафе могла признать в этом фото себя.

На улице парень взял девушку за руку, они перешли дорогу. Девушка все еще говорила по телефону, волоча за собой мягкую сумку, точно щенка. День выдался ясный, чуть тронутый осенней прохладой.

Фиби смахнула с карточки хлебные крошки и спрятала ее в свой кошелек.

2

初露锋芒

Выбери верное время для старта

У всякого здания своя изюминка, свое лицо. Вечерами их электрифицированные персоны оживают, они сбрасывают дежурную дневную личину и тянутся друг к другу, образуя новый мир вечно меняющегося цвета. Заманчиво воспринять их как единую световую массу, как одинаково мерцающее собрание иллюминированных реклам и причудливых флуоресцентных полос. Но это не так, они разные. Каждое здание подает себя иным способом, оставляя свой отпечаток в твоем воображении. Все их послания, если вслушаться, отличаются друг от друга.

Из его окна виднелись контуры Пудуна и небоскребы Луцзяцзуя[5], на фоне ночного неба выглядевшие остроконечными альпийскими вершинами. Днем даже самые знаменитые здания, подернутые неистребимой дымкой загазованного воздуха, казались убогими, но вечерами, когда желтовато-серый смог рассеивался, он подсаживался к окну и смотрел, как дома горделиво выставляют себя напоказ, стараясь перещеголять друг друга, оглушив своей высотой и яркостью. Кристаллы в небесной выси, иногда затуманенные пеленой дождя, гигантская золотая рыбка, проплывающая по фасаду, сочлененные геометрические фигуры, разлетающиеся на миллион фрагментов и вновь собирающиеся в ином узоре. Все это он знал наизусть.

Порой он думал, что здания – часть его генетического кода. Они дали ему все, что он имел, – дома, автомобили, друзей – и даже сформировали его образ мыслей и чувств, присутствуя в его жизни с ее первых минут. Пролетали годы, юность уступала место среднему возрасту, однако здания – недвижимость – оставались неизменными. Когда он обращался к детским воспоминаниям, пытаясь возродить в памяти сцены семейной жизни – оберегающие материнские объятия или похвалу отца, – картины возникали словно в тумане. Нет, он, конечно, помнил родителей и бабушку, но они представали фантомами, анемичными, какими были в реальной жизни. А вот дома, в которых обитала семья, вспоминались четко вплоть до запаха: холодные каменные полы, замшелые стены, отслаивающаяся штукатурка, безмолвие. Мир, откуда не имелось выхода. Путь, проложенный для него, был прям, не извилист. Он давно оставил надежды свернуть в сторону и не видел для себя иных вариантов, пока не приехал в Шанхай.

Лето 2008-го отметилось полным безветрием и неподатливой влажностью, устроившей себе логово меж проспектов из стекла и бетона. В Шанхае он надеялся встретить умеренный климат, но лето растянулось до сентября, от жары плавились тротуары, а дороги превратились в потоки выхлопных газов и пара. Даже на огороженной территории в Пудуне с ее лужайками в американо-тропическом стиле и пальмовыми рощами не ощущалось ни дуновения.

Он почти ничего не знал о Шанхае и полагал, что тот состоит исключительно из торговых центров и пластиковых репродукций своей истории, а традиционная жизнь города подобна застывшему желе, как это было в Сингапуре, где он окончил школу, или в стране изначально третьего мира вроде Малайзии, в которой он вырос. Шанхай мог быть похожим на Гонконг, где он начинал карьеру и заслужил репутацию не выдающегося, но практичного дельца, крепко держащего поводья семейных имущественных интересов. В любом случае он думал, что увидит нечто знакомое, ибо всю жизнь провел в многолюдных, густо застроенных азиатских городах, и для него все они были одинаковы: глядя на дом-башню, он видел лишь столбцы цифр, говорящих о доходах и расходах. С юных лет он был натаскан на подобную работу – быстро складывать числа и сводить вместе разрозненные факторы, такие как местоположение, цель и выручка. Возможно, в столь неромантичном складе ума была, вопреки всему, своя прелесть.

Однако на первых порах он затруднялся понять Шанхай. Утром шофер забирал его возле дома и отвозил на череду встреч, перемежавшихся деловыми обедами, и всякий день заканчивался пышным банкетом, что вскоре стало привычным. Он жил в квартале Лиссон-Вэли, принадлежащем его семье. Этот квартал, скромный жилой комплекс в районе Хунцяо и многоквартирный дом в районе Синьтяньди – только этим и владела его семья в самом большом городе Китая, а посему было принято решение о необходимости расширения, и вот так он здесь оказался. «Сотню лет мы провели в Малайзии и Сингапуре, и теперь пришла пора серьезно разрастаться, как в девятнадцатом веке сделали великие еврейские кланы Европы», – говорил его отец, словно принятое решение нуждалось в оправдании. В ежегодном списке миллиардеров от журнала «Форбс» их бизнес значился как «Генри Лим и семья, многообразные капиталовложения», и слово «многообразные» заставляло морщиться, ибо подобная неконкретность слегка отдавала обвинением в том, что источник нажитого ими состояния сомнителен и, возможно, грязен.

«Ты слишком чувствителен, – укорял отец своего юного сына. – Избавляйся от этого, стань жестче. Какая разница, что о тебе думают другие?»

Отец был прав, чужое мнение не значило ничего. Семейная страховая фирма, в 1930-м основанная в Сингапуре, в войну не только уцелела, но расцвела, став одной из старейших бесперебойно действующих компаний Юго-Восточной Азии. Ныне его род по всем статьям был «старой финансовой аристократией», одной из тех зарубежных китайских семей, что за сто с небольшим лет проделали путь от докеров до признанных миллиардеров. Каждое поколение опиралось на достижения своих предшественников, и теперь пришел его черед, Джастина Ч. К. Лима, старшего сына Генри Лима, наследника гордой, полной жизни империи, основанной его дедом.

Деловая проницательность. С юных лет приучен к браздам правления. Твердая рука. Не по годам мудр.


Так писали о нем в «Бизнес таймс» незадолго до его приезда в Шанхай. Отец вырезал заметку, вставил в рамку и прислал ему в подарочной обертке с золотыми звездами. Бандероль пришла почти сразу после его дня рождения, но он не знал, считать ли это подарком. Прежде в этот день ему ничего не дарили.

Едва он прибыл в Шанхай, его стали приглашать на шикарные приемы по случаю бесконечных открытий флагманских магазинов западных люксовых брендов и приватные банкеты, что устраивали молодые предприниматели с отличными связями в компартии. Для него всегда был готов столик в знаменитых ресторанах европейской кухни на набережной Бунд, а поскольку новым знакомым пришлись по душе его любезность и незаносчивые манеры, он редко бывал в одиночестве, но все больше на людях. На одной вечеринке, посвященной запуску новой линии нижнего белья и проходившей в оптовом магазине на северной окраине города, он машинально съежился от встречавших гостей фотовспышек и на снимках получился со скособоченной шеей, словно недавно пострадал в автомобильной аварии. На дюжине гидравлических помостов, поднятых над столами, под грохот музыки опасливо кружили манекенщицы в одном белье, и стоило взглянуть на них, как тут же осыпали его конфетти, которые потом приходилось выколупывать из волос. На всех фотографиях, что прислал устроитель приема, он хмурился, а прилипшие к смокингу бумажные кружочки смахивали на птичий помет.

Вскоре после приезда шанхайский журнал «Татлер» поместил его фото, сделанное на официальном благотворительном аукционе, – гладко зачесанные волосы (привет тридцатым годам), белая бутоньерка в петлице, рядом молодая европейка в ципао[6]. «Джастин Ч. К. Лим со своей спутницей», – гласила подпись под снимком, хоть он знать не знал эту женщину. Джастин выиграл лот «Экскурсия по городу», где в роли гида выступала Чжоу Эс – местная молодая звезда, уже успевшая сделать себе имя в артхаусных фильмах новой волны. Победа обошлась ему в двести тысяч юаней, эти деньги предназначались детям, осиротевшим в сычуаньском землетрясении. Мужчины подталкивали его локтем и лукаво шептали: «Возможно, она покажет вам сокровенные достопримечательности, как в своем последнем фильме». (Он был наслышан об этой уже запрещенной в Китае кинокартине, действие которой разворачивалось в маленькой деревне времен культурной революции, в рецензии «Нью-Йорк таймс» героиню назвали «восточной фантазией интеллектуала».)

Легкое возбуждение, охватившее его, объяснялось не присутствием гламурного гида, но первым близким знакомством с городской жизнью, не обремененной кейсами и папками. Вообще-то соседство Чжоу Эс только злило: развалившись на сиденье, она лениво отправляла сообщения и комментировала список проектов, присланный ее агентом:

– Вим Вендерс[7], он что, знаменитый? Нет, я не хочу у него сниматься, он выглядит занудой.

Машина остановилась перед отелем туристического класса на оживленной улице с магазинами торговых марок средней руки. Район выглядел лишь относительно дорогим (неплотное заселение, нереализованный потенциал аренды), и было как-то странно отсюда начинать экскурсию по Шанхаю. Через невыразительную арку они вошли в узкий проулок, где их встретили ряды мусорных контейнеров возле одноэтажных каменных домов. Это знаменитые шанхайские лонгтаны, околотки, от которых без ума иностранцы, объяснила экскурсовод, но вот она лично не понимает, как можно жить в таких закоулках.

– Вы только посмотрите, до чего они примитивные, тесные, мрачные и… старые.

Джастин заглянул в открытую дверь. В полумраке удалось различить лестницу темного дерева и выложенную кафелем кухню с двухконфорочной плитой. Он вошел в дом, не устояв перед гостеприимством сумрачной тишины.

– Куда вы? – воскликнула Чжоу Эс.

Но Джастин уже поднимался по лестнице, ступая по неровным доскам, звавшим нагнуться и пробежать пальцами по их гладкой вытоптанной поверхности. Повсюду были приметы жизни: горшки с чахлыми растениями, полотенца, повешенные на перила, веревки с бельем, растянутые в маленьких квадратных комнатах. Однако дом был окутан тяжелым безмолвием, словно обитатели недавно его покинули, словно настоящее сдалось прошлому. Крошечные окошки на лестничной площадке пропускали мало света, но все же позволяли разглядеть слой пыли на перилах и составленных в углу коробках. Не понять, дом угасает или здравствует? Джастин вышел на улицу к своей провожатой, которая, несмотря на огромные темные очки, щурилась и сумочкой закрывалась от солнца.

– Вы с ума сошли? – сказала она. – Нельзя вот так запросто совать нос в чужое жилище.

– Но ведь это оплачено, не так ли? – улыбнулся Джастин. – И я хочу окупить свои траты.

По его настоянию они ездили от одного лонгтана к другому, джип колесил по узким улочкам с рядами платанов, но порой за каменными оградами виднелись балконы старинных вилл во французском стиле. Мрачность особняков с наглухо закрытыми ставнями напоминала о его родном доме, полном тишины, теней и размеренного тиканья напольных часов. Вспоминались коридоры, лестница и высокие потолки, создававшие впечатление сумрачной пещеры.

Пока джип тащился в потоке машин, Джастин разглядывал пешеходов. Вот стайка очкастых школьников с волосами торчком, все в спортивных костюмах, пихаются, выстроившись в очередь за шэнцзянями[8], и радостно вопят при виде клубов пара, поднимающихся со сковороды. Вот престарелая пара, оба одеты во что-то поношенное, однако все еще элегантное, вроде бы наряд из парчи и бархата, под руку переходят дорогу перед самой машиной. Вот на перекрестке полсотни строителей уселись на тротуар, устроив себе перекур, смуглые обветренные лица выглядят чужеземно, но откуда они – не скажешь. Удивительно, думал Джастин, он уже довольно давно в Шанхае и до сих пор не замечал, сколь густо населен этот город. Видимо, пока его возили в лимузине, он просматривал финансовые документы и отчеты.

– Вас так легко ублажить. – Не глядя на него, Чжоу Эс тыкала пальцем в клавиатуру смартфона. – Всего-то и надо показать всякое старье.

Машина остановилась, потому что он углядел проулок с непримечательными и вроде как бесхозными домами. Наверное, чутье застройщика что-то ему подсказало, ибо улочка мало чем отличалась от дюжины уже виденных и выглядела отнюдь не привлекательно. Скверно оштукатуренные кирпичные домики, притулившиеся за рядом фруктовых и овощных лавок, смотрелись, честно говоря, отвратительно – дешевое жилье, лакомый кусок для стройки. Электрические провода перед фасадами спорили за место с бельевыми веревками. Из одного дома вышла девочка с тазом мутно-серой воды, которую выплеснула прямо на улицу. Что-то в этом бытии – людская скученность и теснота – напоминало о трущобах неподалеку от его дома в родном городе, те же сотни неотличимых хлипких домишек и тысячи жизней, словно смешавшихся в одну. Иногда там случались пожары, и тогда все выгорало дотла, но через месяц-другой опять вырастали халупы. Джастин не знал обитателей того мира – прежде чем он стал взрослым, хибары снесли, освободив место для торгового центра.

Он прихватил с собою фотокамеру и сделал несколько снимков пасмурной улочки с убогими лавками. В кадр попала старуха с пластиковыми пакетами, набитыми одеждой. На дисплее она щербато улыбалась, вскинув свои пакеты, точно трофей.

– Знаете, людям не нравится, когда лезут в их жизнь, – из машины сказала Чжоу Эс. – Может, поторопимся? Я уже опаздываю на встречу.

В последующие дни Джастин часто разглядывал снимок старухи и даже сделал его фоном рабочего стола, теперь она улыбалась ему, стоило включить ноутбук. Жидкие волосы ее, выкрашенные в иссиня-черный цвет и завитые в кудряшки, чем-то напоминали о тщетных стараниях его бабушки выглядеть моложе, но лишь ее старивших. Он вспоминал бабушкину комнату, царивший в ней густой меловой запах пудры, тигрового бальзама и одеколона. Маленьким он сидел на кровати и смотрел, как она расчесывает пряди; бабушка любила с ним разговаривать, хотя он еще не мог понять всего, о чем она говорит. Ему было лет пять или шесть, а ей, уже одряхлевшей, за восемьдесят. Сейчас его удивила прозрачная ясность этих воспоминаний, настойчиво обволакивающих, точно липкая пленка, которую никак не стряхнуть. Они с бабушкой не были особенно близки.

На увеличенном снимке старухи можно было различить цвет вещей в ее просвечивающих пластиковых пакетах – дешевое барахло, гордо выставленное напоказ. Он разглядывал красные обветренные щеки и пеньки почерневших от чая зубов. Может, вернуться в тот околоток, отыскать бабку и сделать еще фотографии? Вдруг внимательный осмотр места (без нудящей актриски за спиной) даст более четкое представление о домишках и соседствующих с ними лавках? Даже возникла мысль: а что, если спасти их от окончательной разрухи и восстановить, придумав хитрый план, по которому для жителей сохранится невысокая квартплата, а лавочники создадут кооператив? Весь район станет примером современной городской среды обитания в Азии, сюда охотно поедут образованные молодые люди, чтобы жить бок о бок со старыми шанхайцами.

Он набросал несколько цифр, собрав их в аккуратные столбцы и определив расходы на подобную затею, то была лишь грубая прикидка, но, как и всегда, при расчете финансов проект стал выглядеть реальным, кристаллизуясь в нечто убедительное и достижимое. Чтобы не забыть о нем, листок с расчетами он оставил на столе.

Однако вся следующая неделя была занята встречами с банкирами и подрядчиками, обедами с партийными функционерами и подготовкой к презентации в офисе мэра, затем предстояли поездки в Токио, Гонконг и Малайзию. Когда он вернулся в Шанхай, подоспела сырая зима, и не было никакой охоты в холодрыгу таскаться по улицам, отыскивая старуху и тот проулок, местонахождение которого не помнилось точно. Где-то между автострадой и большим треугольным стеклянным зданием, что ли? Времени не хватало даже на себя. К вечеру он так уставал, что душ перед сном и чистка зубов казались непосильной задачей, хотелось просто рухнуть в кровать и уснуть. Ныли суставы, постоянно пересыхало во рту, в мозгах клубился густой туман, сквозь который проглядывала головная боль. Это был грипп, на неделю уложивший его в постель, а позже навалился неотвязный бронхит. Весы в ванной известили, что он похудел почти на десять фунтов, но это не обеспокоило – такое уже бывало от работы без продыху. Чрезмерное усердие всегда заканчивалось болезнью. И все равно каждое утро он надевал костюм, отправлялся на встречи, изучал планы участков и финансовые модели.

После долгой подготовки семья наконец определилась в своей главной цели и была готова прибыть на континент, дабы возвестить о своих намерениях в предстоящие десятилетия. Черновая работа – дни и ночи бесконечных переговоров и приемов – дала результат в виде многообещающего участка, соответствующего амбициям семьи: полуразрушенный склад, в тридцатых годах возведенный на останках опийного притона и окруженный малоэтажными домами, имел превосходное местоположение – между улицами Наньцзин Си Лу и Хуайхай Лу. Имелись и другие варианты вроде гораздо большего по площади участка в Пудуне, на котором вполне уместился бы небоскреб, этакий воистину дерзкий азиатский исполин полукилометровой высоты, но отец и дядья Джастина предпочли старомодную престижность первого адреса.

– Уже только это скажет о многом, – твердо и размеренно произнес отец, однако в голосе его слышалось легкое волнение.

В наступающем году они выкупят участок и тогда решат, что на нем строить, – разумеется, нечто выдающееся, будущую городскую достопримечательность. Предстояло еще разузнать, кого из чиновников необходимо подмазать для благополучного совершения сделки, но отца, понаторевшего в подобных вопросах, это не беспокоило. Про него говорили, что в таких делах он мастак.

Однажды морозным январским утром, когда наступило затишье в переговорах и пала мертвая зыбь в деловой жизни вообще, поскольку европейцы еще пребывали в летаргии после празднования Рождества, а местные готовились к Празднику весны[9], Джастин, проснувшись, порадовался яркому солнцу и предстоящему выходному дню, ибо того и другого не бывало уже давненько. Сегодня, слава богу, не опухли суставы и дышалось легко. Он вызвал такси и наугад поехал к переулку, в котором очутился много месяцев назад. Когда район показался смутно знакомым, он вышел из машины и зашагал по улицам, застроенным низенькими домами. Обжигающе холодный воздух как будто прочищал легкие. По мостовой сновали велосипеды и электроскутеры, торговцы катили тележки с тыквами и апельсинами. Возле красивых старых домов европейской постройки часовыми стояли деревья с безжалостно обрезанными на зиму ветвями. Теперь, двигаясь пешком, Джастин замечал каменные наличники, украшавшие окна верхних этажей. Из машины видишь только первые этажи зданий, неизменно занятые безликими магазинами, что торгуют куртками и мобильниками. На случай, если встретит старуху, Джастин купил пакет апельсинов; похоже, нужное место где-то рядом, он вроде бы узнавал отдельные лавки и изгиб дороги.

Свернув за угол, он ожидал увидеть интересующий его переулок, но глазам его предстал грязный пустырь с пирамидами битого кирпича. Лавки исчезли, а вместе с ними и сам проулок. Джастин глянул на запомнившиеся ориентиры – старую цирюльню и странный угловой дом с наборной штукатуркой в баварском стиле. Определенно то самое место. Но от домов остались только едва различимые следы былых фундаментов. Хорошо бы сделать фото, но поди достань камеру из рюкзака, если руки заняты большим пакетом с апельсинами, теперь казавшимися излишними. Джастин огляделся – кому бы их отдать? Удивительно, но впервые за все его время в Шанхае улицы были пусты – ни скучающей девицы, привалившейся к дверному косяку, ни лоточника, кидающего на тебя подозрительные взгляды, ни малыша на трехколесном драндулете. Но вот мимо проехал старик с морщинистым, продубленным лицом. В корзине перед рулем его велосипеда сидел маленький пудель в стеганой розовой попонке. Глянув на Джастина, пес ощерился, как будто улыбаясь, но темные потеки в уголках его глаз напоминали слезы. Джастин стоял под ослепительным зимним солнцем, пакет с апельсинами оттягивал руки. Он забыл надеть перчатки, пальцы уже онемели.

Оставив пакет на кирпичной груде, Джастин прошел в центр расчищенной площадки. С трех сторон окруженная старыми домами, она оказалась не такой уж большой. Неважное место для стройки, хорошо, что не ему здесь что-то возводить. С домами и лавками это пространство выглядело обширнее, полным жизни и перспектив. Либо он отнюдь не гениальный застройщик. Джастин в последний раз огляделся, надеясь увидеть ту старуху, хотя понимал, что это глупо, ибо и она сгинула.

Перед уходом он сделал несколько снимков пустыря, в квелом зимнем свете смотревшегося иссохшей пустыней. Единственным цветным пятном был синий пластиковый пакет, в открытой горловине которого виднелись спелые апельсины. Пройдясь по округе, Джастин увидел и другие следы домов, совсем маленьких и огромных, снесенных бульдозерами. Он все их сфотографировал и еще долго бродил, до самых сумерек. Студеный воздух обжигал грудь, словно с каждым вдохом в нее проникали крохотные стеклянные осколки.

На неделе у него вновь усилился кашель – затяжная прогулка в январской сырости сказалась на легких, даже дышалось с трудом. На встрече с потенциальными инвесторами Джастин не смог закончить свое выступление – в горле сильно першило, возник раздирающий грудь жуткий кашель. Врач прописал новый курс антибиотиков, уже третий с начала года, и велел сделать рентген, но тот ничего не показал. Вам надо отдохнуть, сказал доктор, вы себя загнали. Но круговерти меньше не стало – изматывающие переговоры на протяжении дня перетекали в светские общения на банкетах и в барах. После того как он превозмог болезненную немочь первых дней, слабость казалась привычной и чуть ли не бодрящей. Так бывало всегда, в работе над крупным проектом он легко соскальзывал в жернова рутины, привыкая к постоянному утомлению. По утрам вставал с отеками под глазами в красных прожилках и мучился одышкой, словно легким не хватало воздуха. Руки-ноги казались налитыми свинцом, но после душа и чашки двойного эспрессо становилось немного легче, хотя головная боль лишь затаивалась, обещая превратиться в мигрень. Ничего страшного, думал он, перетерпим.

Да и потом, у него не было других вариантов. Возникла проблема со сделкой. Казалось бы, все детали послушно встают на свои места, но перед самым Рождеством конструкция вдруг зашаталась. Кое-кто отверг взятку. Чиновница, инженер из отдела городской планировки, углядела нарушения в документации – несоответствие между заявленным проектом и предварительными чертежами. Под снос попадало больше зданий, чем было обозначено в бумагах, и это создавало проблему, поскольку многие из них представляли национальный архитектурный стиль. Чиновница, подкованный в своем деле специалист, не поддавалась давлению начальства, благосклонного к предприятию семейства Лим. Подобная принципиальность всегда порождала излишние сложности и дополнительные траты. Ситуация усугублялась тем, что прошел слух о появлении конкурентов, заинтересованных в данном участке и готовых сразиться за него на аукционе.

Джастин провел экстренные встречи с высокопоставленными чиновниками, которых одарил зажигалками «от Картье» и путевками на двухдневный отдых в гонконгском отеле «Полуостров». Пока что сделать ничего нельзя, сказали собеседники, есть система, проект должен пройти все стадии официальной процедуры, которую невозможно изменить, процесс займет какое-то время. Каждый из них, не обещая ничего конкретно, ласково заверил, что происки конкурентов окончатся ничем. В чиновничьих словах как будто сквозил намек на создание неких помех, но теперь все это вызывало сомнение. В Шанхае ни в чем нельзя быть уверенным.

Меж тем помощники Джастина обнаружили в интернете сайт под названием «ЗАЩИТНИКИ СТАРОГО ШАНХАЯ». Они показали распечатки со множеством гневных комментариев под призывом «Спасем улицу Вэйхай Лу от разрушения иностранными компаниями!». Безумное преувеличение пагубы проекта для существующей застройки вынудило Джастина под ником «Страж справедливости» лично ответить на самые нелепые обвинения. Неправда, писал он, что семейная компания Лим представляет собой бесчувственных капиталистов, желающих попользоваться Китаем. Из верных источников ему известно, что эта фирма очень заботится об истории и делает все возможное для ее сохранения. У нее длинный список отреставрированных исторических зданий, она никогда не помышляла о разрушении чего-либо мало-мальски значимого для города. Компания неизменно проявляет большую заботу о простом народе и весьма осмотрительна в том, что касается имущества людей со скромным достатком, – никого силком не выселяет и всегда, если требуется, выдает компенсацию.

Через пару минут пришел первый отклик: ХАХАХАХА. Смешно. Твоя писанина проплачена семейством Лим?

Все его доводы презрительно отвергались, но он не отступал: неправда, что семья нажила капитал, изгоняя малайцев с их земель, и никто не собирается провернуть то же самое здесь. Теперь он часами сидел в интернете, а после деловых встреч спешил домой, чтобы прочесть ответы на свои послания и отправить новые. Но однажды все его публикации вдруг бесследно исчезли. Одномоментно сгинули все до единой, наделив его статусом безгласного отщепенца. Он сделал попытку вернуться под новым ником, но всякое его выступление существовало на сайте не дольше одного дня. Джастин сознавал свое бессилие и порой был готов заорать, читая отзывы о себе. Он не знал, кто эти люди, и не имел способа связаться с ними, но мог лишь беспомощно следить за разраставшимися комментариями, которые с каждым днем становились ожесточеннее. Скоро на эту болтовню откликнутся газеты, и как только проект станет достоянием гласности, никто из чиновников, на которых уже столько истрачено, не окажет ему явную поддержку.

Однажды вечером позвонил отец, обеспокоенный отсутствием новостей. Джастин попытался объяснить, что он ни при чем, ибо в Китае ситуация меняется очень быстро и что предвидеть ее виражи невозможно. Здесь не так, как в Индонезии или Сингапуре, тут одновременно царят беззаконие и жесткие правила. Он говорил и говорил, борясь с затяжными приступами кашля, во рту и горле пересохло, как в безводной пустыне. Отец терпеливо выслушал и сказал:

– Понятно. Уверен, ты справишься с этим делом.

Вскоре ночи напролет Джастин отсматривал публикации на сайте. Сна, казавшегося излишеством в его нынешнем состоянии, не было ни в одном глазу. Главным в его жизни стал словесный поток безвестных невидимок, будто превращавшихся в знакомцев, с которыми устанавливалась некая связь. Наткнувшись на комментарий, где его впервые назвали по имени, он ощутил странную взбудораженность и тошноту, точно заранее знал содержание реплики.

Семья приучала Джастина Лима к бесчувствию и жестокости. Уже в детстве он проявил эти черты. Джастин Лим – волк в овечьей шкуре: улыбается, а сам готов тебя сожрать. Он хорош собой, и, как всякому красавцу, ему нельзя доверять ни на гран. Ему неведомы какие-либо чувства, он бессердечен. Джастин Лим – не человек. В прошлом он совершал ужасные поступки. Ради достижения своих целей ни перед чем не остановится и любого прихлопнет, как букашку.

Отец звонил все чаще – сперва через день, затем ежедневно, а то и по нескольку раз на дню. Казалось, телефонная трель, с каждым тактом набиравшая громкость, передает его тревогу. Поначалу Джастин отбрехивался – мол, идет совещание, говорить не может, а потом просто перестал отвечать на звонки, и вызов переводился на голосовую почту, которую он не проверял. В офис он больше не ходил, у него не осталось иных дел, кроме чтения публикаций на сайте. Ноутбук был при нем постоянно, даже посещение туалета он старался свернуть как можно быстрее. Принимая душ, боялся, что пропустит появление нового комментария.

Как-то раз ночью ему удалось поспать пару часов. Проснулся он с тяжелой головой, однако на секунду туман в ней рассеялся, позволив ему осознать свою физическую разбитость. Он прошел в ванную и ради интереса встал на весы: еще больше потерял в весе. Джастин ополоснул лицо и посмотрелся в зеркало. Опухшие веки, остекленевшие, точно у снулой рыбы, глаза с темными окружьями, сухие, потрескавшиеся губы – краше в гроб кладут. На рассвете он упаковал чемодан и переехал в отель. Оттуда позвонил другу друга своего друга, который свел его с риелтором, за три дня подыскавшим ему квартиру вдали от набережной Бунд, на берегу реки Сучжоу-Крик. Она располагалась в казавшемся нежилым здании в стиле ар-деко. Большие, скупо и бестолково меблированные комнаты, темные и тихие, коридоры плохо освещенные и пустынные. К вечеру он перебрался в свое новое жилище и, когда стемнело, обнаружил, что в обрамлении старых окон по всей длине квартиры открывается вид на небоскребы Луцзяцзуя. Теперь он обитал на другом берегу реки, откуда башни Пудуна казались прекрасными и недоступными. Прежде они выглядели унылым практичным скопищем неотличимых друг от друга банкетных и актовых залов, но теперь дышали жизнью, интимной и непознаваемой.

Первую ночь в новом жилище он проспал почти до утра, не просыпаясь. Тишину в спальне, большой и темной, словно пещера, лишь изредка нарушало далекое умиротворяющее кряканье водопроводных труб. Впервые за два месяца он спал как убитый. Проснувшись, глянул на массу писем в электронной почте, выключил компьютер и вновь погрузился в сон.

В последующие дни он почти не вылезал из постели. Заснуть уже не удавалось, голова была совершенно пуста, а все части тела попеременно ныли и затекали. Порой казалось, что он сходит с ума. Такого с ним еще не бывало, и от перспективы безумия охватывала паника. Но он не мог ничего с этим поделать и весь день проводил на влажных простынях в зашторенной комнате, ставшей его темным убежищем. Вечером он раздергивал гардины и смотрел на мерцающие огни, вскоре досконально изучив ритм и очередность, в какой они ярко вспыхивали, горели и потом гасли. Если долго смотреть на повторяющиеся световые комбинации, они превращались в абстракцию, никак не связанную с реальным миром.

Раз-другой он собрался с силами, чтобы пройтись по берегу и купить бутыль воды в магазинчике в конце улицы. Но даже от малейшего действия накатывали дикая слабость и тошнотворный страх, хотелось скорее вернуться в безопасность постели, и он отказался от этих вылазок. Заказанные продукты курьер оставлял на пороге. Иногда в дверь звонили, но не было сил подняться с кровати, и только вечером он забирал стоявший на коврике пакет с холодной и неаппетитной едой. Дважды в неделю приходила айи, служанка, убиравшая в квартире, и через закрытую дверь спальни было слышно, как она тихонько двигает мебель и моет посуду. Он сказал ей, что болеет. «Я так и подумала», – ответила женщина. Как-то раз она приготовила ему наваристый куриный бульон с лечебными травами (китайская технология «двойного томления»). Он сел за кухонный стол, но есть не смог. По лицу его струились обжигающие слезы. Он терпеть не мог плакс и не понимал, что с ним происходит. Самое удивительное, что он не печалился, не страдал от горя или одиночества. Однако потоки слез были неудержимы.

Возникало ощущение, что стены сходятся ближе, квартира превращается в узилище, за пределами которого все – лишь смутное воспоминание, не имеющая значения фикция.

Одной бессонной ночью громадье накопившейся корреспонденции показалось не таким уж устрашающим, и он начал разбирать почту, удаляя большинство сообщений, не дочитав и не дослушав. Заголовки десятков посланий от отца, дядьев и братьев передавали возраставшее беспокойство родичей. Как хорошо быть неуязвимым для их тревоги, думал он. Еще недавно он бы заразился их паникой, а нынче его ничто не трогает. Плевать, что для них он недоступен.

Но одно из недавних посланий привлекло его внимание – голосовое сообщение от матери, звонившей очень редко. Сперва она говорила спокойно: вся родня скучает по нему и просит простить, если чем-то обидела. Все в нем нуждаются, только он может их спасти, брату его с этим никак не справиться. Из-за произошедшего отец сильно разболелся, а кредиторы кружат, точно стервятники. Теперь в голосе матери слышались слезы – она не разбирается в их делах, но понимает, что ситуация очень серьезная.

Ситуация. Какая еще ситуация? Он проверил ранние сообщения от отца. Тон посланий, надиктованных секретарю, был, как всегда, сух, ничего лишнего, только информация: страховой бизнес семьи рухнул, не выдержав мирового кризиса. Старейшей и самой крупной страховой компании Юго-Восточной Азии, основанной дедом Джастина, более не существует. Есть покупатель, готовый за миллион долларов купить фирму, которая всего год назад стоила миллиарды. Это унизительно. Они перед лицом гибели. Джастин – их последняя надежда. Возможно, китайский рынок недвижимости их спасет. В любом случае, Джастину придется взять на себя управление семейным делом.

Еще одно сообщение было коротким: где ты, сынок?

Он выключил ноутбук и посмотрел на небоскребы. Минула полночь, иллюминация погасла, но подсветка еще осталась. Не задергивая шторы, он лег в постель и вперил взгляд в необъятную небесную ширь, набрякавшую дождевыми тучами в слабом отсвете городских огней. Как ни пытался, он ничего не чувствовал. В голове прозвучал тихий, надтреснутый, полный слез мамин голос. Прости, если чем-то тебя обидели. Возник образ отца, униженного и все равно гордого.

Ничто из этих видений его не тронуло. Не было никаких чувств. Он закрыл глаза, однако внутренний взор его еще хранил металлический блеск верхушки небоскреба, этакого остроконечного жезла, устремленного в небеса и существующего не в пространстве, но во времени, а потому неподвластного течению дней, месяцев и лет.

«Теперь я свободен», – подумал он.

Как достичь величия

Величие не измеряется одними деньгами. Помните об этом. История сочтет истинно великим того, кто оставит более весомое наследие, нежели счета в швейцарском банке, завещанные своим детям. Человек должен обогатить мир чем-то неизменным и динамичным.

С недавних пор я изыскиваю способы оставить после себя нечто значимое. Мои разнообразные благотворительные акции хорошо известны, однако я чувствую себя в долгу перед человечеством. Вся моя филантропическая деятельность кажется мне эфемерной, ибо дать деньги нуждающемуся все равно что наложить пластырь на разверстую рану. Если вдруг завтра я умру, меня запомнят как прозорливого предпринимателя, да еще, пожалуй, как блестящего управленца. Порой на общественных мероприятиях кто-нибудь, сообразив, кто я такой, начинает осыпать меня комплиментами, что меня смущает, ибо я всегда старательно избегал публичного внимания. Преклонение – занятная штука. Многие – зачастую неосознанно, тщетно – требуют его от супругов, детей, коллег и даже, в своих запредельных мечтаниях, от всех на свете. Восхищение незнакомцев кажется им вершиной жизненного успеха. Однако восседающие на этой вершине прекрасно знают, что всеобщее обожание – малоприятная пустышка.

Всего один раз я согласился на интервью. Я был молод и только начал гнать волну чередой своих дерзких сделок. И в то время, признаюсь, был не чужд тщеславия. Корреспондентка, девица из солидной местной газеты, забросала меня банальными вопросами о моей деловой стратегии, а затем бесцеремонно сунулась в мою личную жизнь. «Не мешает ли мой безумный график заводить отношения? Что я ищу в спутнице жизни? Правда ли, что я буквально одержим работой, а потому разорвал не одну, а целых две помолвки и даже напрочь прекратил общение с родней? Как насчет слухов, будто я сменил имя, чтобы выглядеть более европеизированным?» В фамильярной молодежной манере репортерша называла меня Уолтером, полагая, что обращение по имени лучше, нежели «господин Чао». Я спросил, зачем ей все эти сведения обо мне. Она пожала плечами и сказала, что редактор велел придать беседе «личный характер». Взбешенный такой беспардонностью, я распорядился сократить очерк до заметки на деловой странице, а потом, поразмыслив, запретил публикацию вообще. (Сей эпизод имел продолжение: через пару лет газета зачахла, я ее купил и уволил редактора, инициатора интервью. Так и так ему было за шестьдесят и он готовился к пенсии.)

Я никогда ничего не делал ради публичной славы. Даже книги свои издавал под псевдонимом. Я хочу воодушевить каждого из вас не потому, что жажду благодарности и восхваления, нет, я получаю несказанное удовольствие от того, что помог людям изменить их жизнь. Отдавать, не требуя ничего взамен. Вот что доставляет мне истинное наслаждение. Сознаюсь, в годы усердного труда, то бишь накопления огромного состояния, порою я терял этот милосердный настрой и тогда изнемогал, падал духом, все видел в черном цвете, как, наверное, любой человек после долгого и бесплодного трудового дня. Вот, скажем, начальник не замечает ваших способностей и самоотверженности. Или клиенты задерживают оплату. Или попался несговорчивый налоговик. Или коллега, которого вы считали другом, подхалимажем обошел вас по службе. Или после кошмарного дня в конторе вы пришли домой, а подруга ваша не помыла посуду и не приготовила ужин. Да, все это удручает. Но лишь в том случае, если вы работаете только ради себя и жаждете хвалы. Отриньте это желание. Скажите себе: в работе я ищу не славы, но радости труда. Настанет день – жизнь коротка, – и я умру, но разве кто-нибудь вспомнит о моем жалком карьерном росте до второго помощника заместителя директора?

Трудитесь, чтобы помочь другим.

Возвысьтесь над мелочной суетой.

Это единственный путь к истинному величию.

Все это подводит меня к вопросу, как наилучшим образом оставить наследие, избегнув лучей славы. Грустно, что нынче даже благотворительность связана с популярностью, но я вынужден это принять, ибо таков наш мир. Не хотелось бы, но придется вытерпеть восхваления, которые неизбежно сопроводят мой проект. Прежде чем его обнародовать, надо еще утрясти много деталей, а пока лишь скажу, что задумываю современный общественный центр, предназначенный для неимущей молодежи – всех тех, кто нуждается в пище для живота, ума и души.

Идея эта посетила меня, когда я, вспоминая свое обездоленное детство, понял, что сельская школа, в которой я учился с шести до двенадцати лет, сыграла весьма важную роль, далеко превосходящую ее собственные скромные масштабы. Три классные комнаты под жестяной крышей являли собою типичный образ начальной школы в аграрной Малайзии того времени, однако наше учебное заведение пользовалось поддержкой состоятельных благодетелей и посему располагало генераторами, питавшими потолочные вентиляторы и дававшими свет в период муссонов, когда свирепые бури становились причиной многочисленных обрывов на хлипких электролиниях. От проселка, петлявшего сквозь джунгли, к школе вела мощеная дорожка, и в ее начале был установлен навес, чтобы мы не мокли под дождем, дожидаясь автобуса, который совершал всего три рейса в день. Мне повезло, поскольку от моей остановки до дома было только двадцать минут ходу по относительно сухой тропе. Другим ребятам приходилось больше часа топать по щиколотку в чавкающей слякоти.

Никто из нас не был помечен величием. В безудержной жизненной гонке мы с рождения держались в числе отстающих и не сошли с дистанции лишь потому, что нашлись, слава богу, люди, не желавшие допустить, чтобы живые существа зачахли и сгинули. Богачи, оплатившие наше начальное образование, считали, что делают минимум из возможного для очистки собственной совести. Они думать не думали, что их маленький акт милосердия увенчается чем-то значительным. Не было и мысли, что среди тех, кого они списали в достойные сочувствия ничтожества и лакеи, кто-то прославится.

Наверное, кто-нибудь скажет, что ранние факты моей биографии несущественны, ибо такой человек, как я, при любом раскладе добился бы успеха. Мол, своим нынешним положением я вовсе не обязан той маленькой школе. Но говорить так было бы невеликодушно, я хочу отдать дань тому времени, ибо, когда вспоминаю о нем, меня порой охватывает ощущение, что я слегка задолжал ему признательность.

Несмотря на свой благотворительный характер, проект отнюдь не скромный. Он не станет современной версией старой сельской школы, но будет всеохватным, глубоким и долговечным. Его благотворный эффект не должен угаснуть и через сотню лет. Для своего воплощения всякий замысел нуждается в конкретном пространстве, этакой деревенской школе, и я, похоже, знаю, где она разместится. Окончательный список городов составлен, сейчас я подыскиваю надлежащего архитектора. Пока что склоняюсь к Рему Колхасу либо Захе Хадид[10]. В любом случае требуется грамотный специалист, чей труд, как и мой, переживет века.

Замышляя предприятие, учитывайте отклик будущих поколений.

Непременно думайте о том, чем вас помянут.

3

惊天动地

Бесстрашно поджигай мир

В свои неполные семнадцать лет Гари победил на конкурсе талантов. Скромное провинциальное мероприятие, проходившее на севере Малайзии, не отличалось особо высоким уровнем, но благодаря ему Гари попал в столицу для участия в состязании уже иного размаха, которое транслировали все центральные телеканалы. Финал смотрели свыше четырех миллионов человек, больше половины из них проголосовали посредством СМС-сообщений. Гари был поражен этими цифрами. Он приехал из поселка, едва насчитывающего двести жителей, и даже представить не мог, что столько людей услышат его пение. Он исполнил три песни – одну на малайском, другую на китайском, а в финале спел на английском аранжировку из репертуара Дайаны Росс[11], не вполне понимая слова. Торчавшие пряди свои Гари собственноручно выкрасил в огненно-рыжий цвет. Недавно посмотрев на YouTube старую запись того концерта, он поразился, до чего же паршиво выглядел.

Уже после первой песни жюри объявило его голос ангельским. Но еще до того, едва взяв первую ноту, Гари знал, что победит. Он слышал усиленный микрофоном, удивительно чистый звук, который, покинув его горло, через долю секунды разносился по огромному залу. Гари узнавал свой голос, но словно был отделен от него, словно тот ему больше не принадлежал. Юные зрительницы махали разноцветными флуоресцентными палочками, светившимися в темноте зала. Публика единодушно и восторженно вопила всякий раз, как Гари, на китайском исполняя песню о любви, брал высокую ноту. Крики толпы отдавались в его груди, и он понял, что отныне жизнь его превратится в сумбур, полный непрошеных благ и печалей.

Гари победил безоговорочно.

Праздновать триумф было некогда, поскольку продюсерская компания, заключившая с ним контракт, через две недели отправила его на Тайвань. В отеле, куда его поселили, он впервые в жизни погрузился в ванну, полную пены. Номер был обставлен современной, четких линий мебелью с кожаной обивкой, сильно пахло краской, но Гари все казалось просто роскошным. Сейчас-то ясно, что это была непритязательная гостиница, в которой торговые фирмы, на всем стремившиеся сэкономить, проводили учебные семинары. Нынче Гари, отправляясь на гастроли, останавливается только в элитных отелях.

За восемь лет в Тайбэе он выпустил четыре альбома, каждый из которых разошелся тиражом более трех миллионов экземпляров. После выхода дебютного альбома «Дождливый день в моей душе» он, чуть-чуть недотянув до премии «Золотая мелодия» в категории «Новые имена», снялся в кино, где исполнил главную роль копа-стажера, в финале картины нечаянно убивающего бандитку, свою возлюбленную. В прокате фильм оглушительно провалился, но все, кто его смотрел, отмечали киногеничность Гари, говоря, что он хорош в любом ракурсе. Возможно, вы видели эту ленту и разделяете общее мнение. Юные фанатки присылали ему подарки: дизайнерскую одежду, украшения, часы, компакт-диски со своими песнями и фотографиями и даже столь личные вещи, как собственное нижнее белье и семейные реликвии. Каждую неделю на адрес звукозаписывающей студии приходили мешки с дарами. Гари смотрел на гору нежеланных подношений и чувствовал себя виноватым в том, что уйма поклонниц задаривают его дорогими вещами. Его тяготило, что он пребывает в мыслях совершенно незнакомых ему людей. Они думали о нем так усиленно, что тратили время и деньги, чтобы послать ему кусочек своей жизни и самих себя. А он страдал, потому что не находил в себе душевных и физических сил, дабы принять их любовь. Фирма передавала подарки в благотворительные фонды или просто выбрасывала, но Гари все равно ощущал неуемные помыслы своих поклонниц, нависавшие над ним, словно недвижимые грозовые тучи в пасмурный день.

В начале прошлого года, накануне большого концерта в «Тайбэй-Арене», он занемог и был помещен в больницу. Ничего серьезного врачи не нашли, лишь диагностировали анемию, что объясняло его знаменитую бледность и частые приступы головокружения. Да и кровяное давление оказалось пониженным, а вот уровень холестерина был слишком высок для столь молодого человека. Карри навынос, пицца и прочая скверная еда, которой он питался, до поздней ночи пропадая на студийных записях, не прошли даром. Изнуряющий рабочий график обострил все его немочи, и потому неудивительно, что в конце концов он не сдюжил, сказали медики и прописали ему двухнедельный отдых, биодобавки и сбалансированную диету. «Возможно, это результат стресса, как по-вашему?» – предположил один врач и потом, видя замешательство пациента, перефразировал вопрос: может, он взвалил на себя неподъемную ношу или, к примеру, переживает, что не все поддается его контролю? Гари размышлял всего секунду-другую, после чего искренне ответил «нет». Окинув мысленным взором свою жизнь, он понял, что не контролирует в ней ничего. Продюсерская компания по минутам расписывала его день вплоть до того, сколько часов ему спать. Он так давно существовал в этом режиме, что уже не помнил, была ли у него нормальная жизнь.

Пресса билась в истерике. Одни газеты писали, что он отравился ядом мурены, отведанной на побережье, другие подозревали передозировку наркотиков, третьи поговаривали о СПИДе. Всего пять дней он не появлялся на публике и перед объективами папарацци, но одно бульварное издание высказало предположение о его смерти. Опасливо раздвинув металлические планки жалюзи на окне своей квартиры, Гари видел группу юных поклонниц, устроивших заупокойное бдение. Ночью они жгли свечи и, сбившись в кучку, утешали друг друга, а днем плакали навзрыд. Поначалу Гари только желал, чтоб они убрались прочь, а через два дня он их уже просто ненавидел. Тягостная скорбь за окном не давала уснуть. Хотелось сбежать из квартиры, которую он всегда не любил. С самого первого дня Гари не поднимал жалюзи, дом его не ведал дневного света, в нем царила вечная ночь.

Однако больше всего донимала бездеятельность. Гари не привык распоряжаться своим временем. Он отдохнул, самочувствие его улучшилось, и ему уже опротивело часами крутить фильмы на дисках или пялиться в корейские сериалы. Гари пробовал бренчать на гитаре и тренькать на пианино, да только в гнетущей темноте квартиры музицировать не хотелось. Теперь он подолгу торчал на сайтах, куда лучше бы ему не заглядывать. Именно в ту пору своего заточения он открыл для себя порносайты. Сперва он казнил себя за то, что бесконечно их прочесывает, однако вскоре, к его удивлению, первоначальная виноватая опаска сменилась бездумным оцепенением, и, сидя в полутьме, он подолгу разглядывал картинки, которые поначалу ошеломили его, но быстро прискучили. Теперь Гари спал в неурочное время, ибо не мог остановиться, шныряя по сайтам в поисках новых порнорисунков, которые уже ничуть не возбуждали. Ложась в постель, он чувствовал лишь пустоту и злость на поклонниц, загнавших его в этот капкан.

Наконец продюсерская компания созвала пресс-конференцию, на которой Гари предстал веселым и улыбающимся. Брал короткий отпуск для поездки в Малайзию, сказал он, повидался с друзьями и близкими по поводу одного «грустного события», о котором предпочитает не говорить. Осчастливленные тем, что кумир жив и здоров, фанаты не наседали с расспросами, допустив, что его временное исчезновение как-то связано с былым сиротством, поскольку мальчика воспитали дальние родственники, так и не сумевшие заменить ему родителей. Все хорошо знали, каким трудным было детство Гари после смерти матери, и сей факт превращал его в глазах поклонников в чуткого и ранимого человека. Как однажды сказал один из продюсеров, его детские страдания – отлично продаваемый товар. Гари был признателен поклонникам за их верность и обожание, однако на следующем концерте он, глянув в зал, полный ликующих зрителей, вдруг с горечью понял, что нетребовательная любовь их слепа, и уже не мог избавиться от чувства, поселившегося в его душе за время десятидневного заточения в темной квартире. Ошибки быть не могло. Он их ненавидел.

Трехнедельная пауза в выступлениях и осложнения с рекламой нарушили плотный концертный график, что аукнулось весьма ощутимо. Мало того, что отмененный концерт ввел в значительный убыток, негативные комментарии, сопровождавшие внезапное загадочное исчезновение кумира, затормозили несколько намечавшихся проектов, а кое-кто из спонсоров засомневался, стоит ли продолжать финансирование. Концертный график, ставший невероятно плотным, не позволял исполнить ранее взятые обязательства, и запланированное участие Гари в музыкальной программе на открытии пекинской Олимпиады пришлось похерить, что лишило его возможности явить себя невиданной по размеру аудитории.

Чтобы проникнуть на континентальный рынок, нужно работать вдвое усерднее, сказали продюсеры. В наступающем году абсолютно все – каждая новая запись, каждое появление на телевидении и участие в рекламном ролике, всякий час сна и кусок еды – будет нацелено на выход Гари на эстрадную орбиту Китая. У него есть все, чтобы стать суперзвездой, но это непросто. Нужна готовность пожертвовать всем. Гари подумал о том, чего он уже лишился, – друзей, общения, родственных связей, любви, отношений. Предстоящая жизнь его не пугала, поскольку он не имел ничего из того, чем дорожат обычные люди. Жертвовать было нечем.

* * *

Огромные рекламные щиты вдоль ограждения автомобильной развязки анонсировали сенсационный концерт Гари в Шанхае: Пришествие музыкального ангела! Он явился спасти нас!

На каждом плакате его обновленный фитнесом образ: в прогале обдуманно распахнутой рубашки виднеются кубики пресса – результат восьмимесячной работы с персональным тренером. Голова чуть склонена, дабы ниспадали густые темные, взмокшие от пота волосы. И компьютерный фокус: два гигантских белых крыла, создающих впечатление плавного сошествия с небес на грешную землю. Не заметить эти щиты было просто невозможно. На оживленной автостраде они возникали чуть ли не через каждую пару миль, занимая центральное место между двумя другими рекламами. На одной девушка в нижнем белье прижимала указательный палец к губам, сложенным трубочкой, умоляя о молчании, другая предлагала стиральные машины и холодильники.

Вчера Гари отработал аншлаговый концерт в Ухане, который широко освещался в средствах массовой информации, сделав отменную рекламу генеральному спонсору, компании безалкогольных напитков. Для гастрольного тура был изготовлен высокобюджетный телеролик с использованием компьютерной графики: пролетая над пустынным ландшафтом, ангел Гари поражает чудищ светом, исходящим из его сердца. Он мягко спархивает на землю, и бесплодная пустыня превращается в пышно зеленеющую ниву. Могущество обращать тьму в свет, шепчет ангел и, бросив в камеру свой фирменный взгляд искоса, прихлебывает содовую.

Бизнес и публика сходились в том, что Гари выглядит великолепно. После долгого пребывания в тени и отказа фотографам он явил свой новый облик мускулистого и слегка хищного самца. В нем сохранялось мальчишечье простодушие, но вместе с тем он излучал легкую угрозу, словно приоткрыв свою темную сторону. Стилистов, модельеров и операторов, разработавших его новый образ, превозносили до небес.

– Мы, слава тебе господи, не поскупились на гимнастический зал, – сказал его агент, когда они проезжали мимо уже пятого рекламного щита с изображением Гари. – Твоя физическая форма чрезвычайно важна. Нельзя допустить повторения прошлогоднего кошмара в Тайбэе.

Гари не ответил. После вчерашнего концерта он себя чувствовал выжатым и ночью не мог уснуть. Все как обычно. Ворочался в постели, пытаясь унять не стихавшее сценическое возбуждение, в груди словно бухали отголоски басовых аккордов. Всякий огонек в комнате – зеленые цифры электронных часов на плеере, красная точка на панели телевизора – казался нестерпимо ярким, ослепляющим даже сквозь сомкнутые веки. Бывало, Гари сидел в кровати и, зажав в руке пульт, таращился в темный экран телевизора, включить который представлялось непосильной задачей. Иногда часа в три-четыре ночи он все же засыпал, но чаще только маялся, отсчитывая время до избавительного рассвета, который приносил с собою всякие дела, позволявшие наконец-то покинуть общество собственных мыслей.

Прошлой ночью Гари безуспешно пытался войти на порносайты, к которым уже пристрастился. В Китае это стало проблемой, доступ к ним был заблокирован. Поиск новой, еще более грязной порнухи для него превратился в ночной ритуал. Отработав концерт, в одиночестве своей квартиры или гостиничного номера Гари открывал ноутбук, чтобы пережить нескончаемую ночь. Возникавшие картины его уже не возбуждали, но были своего рода успокоительным после долгого тягучего дня. Даже самые мерзкие сцены не вызывали никакого отклика. Но в континентальном Китае его лишили этого утешения. После концерта Гари долго рыскал в поисках привычного разнузданного порно, но, к его досаде, самым крупным уловом были девицы в неглиже, одетые тем не менее приличнее моделей на шанхайских рекламных щитах. Он выпил всю водку в мини-баре и, позвонив в обслуживание номеров, заказал еще.

С недавних пор он пил. Спиртное помогало уснуть, только и всего.

Минуло шестнадцать дней тура, и за это время Гари дал четырнадцать концертов.

– Тебе надо выспаться, братишка, – говорил агент. – Не знаю, чем ты занят ночами, видать, ходишь по бабам, но у нас полно публичных встреч, на которые нельзя всякий раз являться в темных очках. Фотосессии – ладно, там всегда можно что-то подретушировать, но иное дело публика. Ты же знаешь этих шанхайцев. Они изучат тебя до мельчайших деталей! Не забывай, сколько денег вгрохано в этот альбом, кому еще организуют такие гастроли? Не проворонь свой шанс.

Гари надел огромные темные очки в пластмассовой оправе, которые стали его фишкой, придававшей ему загадочно-футуристический вид.

– Мы не можем отказаться от пресс-конференций и встреч со зрителями в торговых центрах. Ты должен выглядеть хорошо, братишка. Если честно, гримеры жалуются, им трудно скрывать твои мешки под глазами. Если мы покажем тебя с килограммом тона на лице, нас поднимут на смех. Спесивых шанхайцев впечатлить, знаешь ли, не столь легко, как провинциалов. Еще чуть-чуть – и ты станешь здешней суперзвездой! У нас два дня, чтоб обаять народ перед твоим концертом.

Гари слушал, а сам думал о том, что ночь опять будет бессонной. Он попытался вспомнить, когда в последний раз спал с вечера до утра и вставал отдохнувшим, свободным от тревог. Похоже, такого не бывало вовсе. Он легко засыпал в самолете и машине, мог где-нибудь прикорнуть на четверть часа, но полноценный ночной сон оставался недостижимой мечтой.

Вечером, покончив с обязанностями перед прессой, Гари вернулся в гостиницу. Он обещал агенту, что после ванны и массажа отправится прямиком в постель, но, конечно, вместо этого включил ноутбук и стал рассеянно шарить по сайтам, загружавшимся едва-едва. Пить в одиночестве не хотелось, и Гари, не прекращая свой бесполезный поиск, заказал такси до набережной Бунд, где, как он знал, располагались элитные бары в западном стиле. Выход на публику накануне концерта, да еще без сопровождающего, нарушал все продюсерские запреты, но он рассчитывал, что в заведении, посещаемом исключительно европейцами, его, скорее всего, не узнают. Так и вышло. Гари нашел бар, из которого открывался обзор на речную ширь и небоскребы Пудуна. В этом явно популярном месте гремела музыка, но имелось полно темных уголков с удобными креслами, откуда можно было наблюдать за толпой иностранцев, часть которых танцевали меж столиками. Неуклюжие толстозадые пары то и дело врезались в стулья и официантов, расплескивая выпивку на их подносах. Сперва Гари заказывал незнакомые коктейли, оказавшиеся чересчур сладкими, но потом переключился на водку. Темные очки выглядели бы слишком претенциозно, поэтому он был в низко надвинутой бейсболке. До чего же хорошо не торчать в гостинице и просто слушать музыку, под которую не надо петь. Следующие два часа он так и сидел возле окна, периодически прикладываясь к стакану. Уже пылали щеки и стучало в висках, но это мелочи, зато нет одиночества в угнетающей тишине гостиничного номера.

Уютное чувство сгинуло, когда он заметил, как перешептывается кучка китайских официантов. Они пытались скрыть свое любопытство, но, не утерпев, глазели на него. Уходить не хотелось. Едва минула полночь, впереди еще долгие часы тьмы. Но тут австралийская пара за соседним столиком, которая, держась за руки, беспрестанно целовалась, ушла, и на ее место плюхнулся и тотчас полез с разговорами взопревший европеец. Он был пьян, но Гари не желал покидать насиженное место, надеясь, что скоро мужик угомонится и отстанет.

– Ты че, язык проглотил? Не настроен поболтать, что ли? Какие же вы, китаезы, недружелюбные. Эй, сюда смотри, я к тебе обращаюсь!

Гари огляделся – в переполненном зале не было свободных мест.

– Слышь, я с тобой говорю!

– Пошел на хер. – Гари отвернулся.

В репортажах утренних газет было, как всегда, множество неточностей и противоречивых показаний очевидцев о том, из-за чего возникла драка и кто ударил первым. Сомнений не вызвало одно: Гари мгновенно утратил контроль над собой и сшиб противника с ног, несмотря на его крупное сложение. Интернет полнился зернистыми темными снимками, сделанными на телефон, однако Гари, занесший кулак над поверженным человеком, был виден отчетливо. В тот же день в свободном доступе появилось скандальное видео, также сделанное на телефон: Гари пьяно покачивается, затем раз-другой подпрыгивает, словно боксер перед поединком, и, устремившись к лежачему неприятелю, футбольным ударом бьет его по ребрам. Противник откликается непечатной бранью, Гари намерен атаковать его барным табуретом, но тот привинчен к полу. Гари переключается на вывеску с надписью «Ого!» и срывает ее со стены. Несколько официантов пытаются его удержать, но он от них отбивается и кричит: «Руки прочь! Да вы знаете, кто я такой? Знаете?» Изображение дергается и пропадает, затем съемка возобновляется. Какие-то люди успокаивают Гари, бар опустел, музыка стихла. Гари закрыл руками лицо, плечи его вздрагивают, будто в рыданиях. Качество съемки скверное, но вот на фоне наборной занавески, стеклянные бусины которой искрятся, точно наэлектризованные, появляется силуэт человека в профиль. Темно, лица толком не разглядеть, но это несомненно Гари – идеально прямой нос с изящным кончиком, мягкий контур скул, ниспадающие на лоб волосы. Это он, поникший и сгорбленный, – олицетворение провала. Именно этот кадр украсит первые страницы всех вечерних бульварных изданий.

4

往事如烟

Забудь о прошлом, смотри только в будущее

Утренняя почта не содержала ничего огорчительного, одни хорошие новости. Время грубых кредиторских требований и вялых отговорок клиентов-должников миновало, и теперь неспешный ответ на послания стал приятным утренним ритуалом за чашкой капучино. В оптимистичной корреспонденции среди прочего были приглашение на открытие нового отеля близ причала Шилюпу и любопытное предложение от застройщика, намеревавшегося возвести в центре города углеродно-нейтральный культурный центр. Нынче уже не приходилось искать новые связи и возможности, они появлялись сами. Как все изменилось, думала Инхой, допивая кофе.

Дела ее шли успешно. Два магазина люксового нижнего белья процветали, все затраты окупились через год с небольшим, и теперь гроссбухи полнились чертовски привлекательными многообещающими цифрами. Со временем она перестала вчитываться в документы, которые перед ней выкладывал затаивший дыхание бухгалтер, внушительные суммы доходов взлетали по столь крутой траектории, что было трудно представить их уровень в следующем году. Однако Инхой отнюдь не страдала бедностью воображения, напротив.

Ее яркие рекламные кампании имели невероятный успех. В манекенщицы она брала только китаянок (никаких полукровок), которым запрещалось подавать себя с неприкрытой сексуальностью. Да, девушки были раздеты, но все прекрасно сложены, что способствовало впечатлению высокого стиля без всякой вульгарности. Манящие слоганы были игривы и загадочны не менее самих моделей:

Внешне элегантная, втайне страстная.
Скрытое волнение.
Ты изумительно хороша.


Поначалу предполагалось, что магазин будет обслуживать не желающих привлекать внимание жен высокопоставленных партийных функционеров и скромных миллиардеров, но вскоре выяснилось, что огромное число обыкновенных работниц готово потратить больше четырехсот юаней на обычный лифчик. Приглушенное освещение и уютные уголки магазина «только для женщин» вкупе со штрихами роскоши вроде венецианских канделябров создавали обстановку, снискавшую чрезвычайную популярность, – расположившись на плюшевых диванах, клиентки листали глянцевые журналы и каталоги, обсуждая, что бы еще такое приобрести. Недолго думая, Инхой выкупила соседние лавки и в одной устроила кофейню, а в другой бар, работавшие допоздна. Собственно магазин белья переместился в специально обустроенные полуприватные «примерочные», а освобожденное пространство заняли изящные манекены, произведения искусства и громадные цветочные композиции.

Известность и доход, обеспеченные двумя магазинами, сделали возможным поиск деловых партнеров для предприятий гораздо более широкого размаха, а финансовые перспективы были таковы, что банки вдруг стали благосклонны к заявкам на кредит. Планы по расширению включали в себя сеть магазинчиков у станций метро, где будут торговать бельем линии «Ты изумительно хороша», двенадцать магазинов одежды для девочек-подростков (уже есть название – ЛкЛД, «Лети к Любви, Детка»), косметический интернет-салон «Тсс!» для женщин за сорок и почти готовый шикарный спа-комплекс, стилизованный под тайскую деревню.

Впечатляющие планы заставили представителей розничной индустрии обратить внимание на Инхой, а общину экспатриантов особенно интересовало, как чужеземка сумела пробиться в сложный мир китайской коммерции. Теперь Инхой общалась с различными зарубежными Торговыми палатами, рассказывая начинающим предпринимателям о тяготах женщины-иностранки в мире, где доминируют мужчины. Приобретя некоторую известность, она дала интервью «Шанхайскому ежедневнику», это была всего лишь короткая беседа, но один вопрос касался ее ключа к успеху, в то время как многие столкнулись с трудностями мирового кризиса.

– Утро я начинаю с улыбки и спокойного определения схемы своих действий, – ответила Инхой, невозмутимо улыбаясь. – Даже в кризис я остаюсь стопроцентной оптимисткой, хотя готова поступать по ситуации.

– Вы безжалостны? – спросила журналистка.

– Конечно. Чтобы преуспеть, нужно быть жестким.

Она тотчас пожалела о своих словах, сказанных так походя и беспечно, словно ее ничто не волновало. Инхой начала шутить, пытаясь найти общий язык с корреспонденткой, молодой женщиной лет двадцати пяти. Но, посмеиваясь над новостями – сплетнями о знаменитостях, отзывами о смазливых поп-исполнителях и последних фильмах, – она видела, что журналистка укрылась за ширмой вежливой улыбки и пропасть между ними ширится. Инхой чувствовала себя старой, собственный смех казался ей фальшивым и механическим, а журналистка только улыбалась в ответ на ее все более рискованные шутки.

Интервью дало неоднозначный результат, укрепив ее репутацию смелой предпринимательницы и одновременно представив ее сверхэффективным бездушным автоматом, который любому хладнокровно вонзит нож в грудь, не дожидаясь, пока жертва повернется спиной. Она прочла эту «хохму» в рассылке, ходившей по офису и к ней попавшей по ошибке. Бабища, Драконья царица, Терминаторша, Рэмбо – лишь часть ее прозвищ, о которых она узнала, прокручивая страницу с массой комментариев касательно ее унылой одежды и кошмарной прически. «Ну прям деревенская партийная аппаратчица, нарядившаяся на встречу с Ху Цзиньтао[12]», – изгалялся неизвестный автор. Позже на фуршете, устроенном американской юридической фирмой, она услышала, как один европеец сказал приятелю: «Гляди, вон та самая китайская лесбиянка».

Инхой уже лет двадцать носила короткую стрижку, привычную еще со студенческих времен. Тогда это считалось очаровательным стилем девчонки-сорванца, который она подглядела у Джин Сиберг в фильме «На последнем дыхании»[13]. Рассматривая старые университетские фотографии, Инхой не находила в себе больших изменений, однако пришла мысль, что такая прическа ей, наверное, уже не по возрасту. Никто из шанхайских женщин не стригся коротко, у всех были длинные блестящие волосы, растекавшиеся по плечам или собранные во впечатляющий узел в манере стюардесс. Инхой начала отращивать волосы, огорчаясь, что процесс идет очень медленно. Сперва жидкие блеклые пряди делали ее похожей на пугало, потом стали гуще, но торчали, как у школьника. Когда волосы наконец достигли приличной длины, парикмахерша сказала: «Только не ждите, что я сотворю чудо».

Инхой стала бояться светских мероприятий, неотъемлемой части ее профессии; деятельный предприниматель должен оставаться на виду, но в Шанхае одинокая, вечно без кавалера, тридцатисемилетняя женщина дает пищу для пересудов. Дамочек, миновавших свою лучшую пору, здесь именовали шэн ну, пустоцвет, байгуцзин, карга, и все в таком роде. Временами Инхой задумывалась: может, и впрямь она уже отцвела, превратилась в вековуху или этакое лохматое чудище, ожидающее казни от руки Царя обезьян?

«Дело в стиле», – говорили ее друзья, объясняя, какими должны быть новые приоритеты. Ей нужен имидж женщины, которая играючи добилась успеха и достигла высот, но при этом не утратила мягкой женственности, то есть образ истинной китаянки. Хотелось спросить: а что такое истинная китаянка и чем она отличается от истинной индианки или истинной американки? И если она китаянка не истинная, то какая – поддельная?

Новый пункт «дело в стиле» был ненужной добавкой к списку ежедневных забот. Инхой вставала в шесть утра, выпивала стакан фруктового сока, потом сорок пять минут бегала на тренажере. Позавтракав блюдом на соевом белке и коктейлем из ягодного ассорти, она отправлялась в офис, где до старта деловых встреч успевала разобраться с сообщениями на автоответчике и электронной почтой. В Шанхае обеденный перерыв свято начинался в половине двенадцатого, но Инхой обедала лишь в том случае, если встреча была назначена в ресторане. Чаще всего она, вся в делах, просто забывала поесть. Во второй половине дня Инхой посещала свои заведения и общалась с персоналом, дабы не снижались моральный настрой и трудолюбие работников, и тем самым демонстрировала человечность хорошей хозяйки. Вечера отводились развлечениям, устроенным ею для кого-то либо кем-то для нее, но в обоих случаях не вызывавшим особого энтузиазма. Вернувшись домой в одиннадцать часов, с ноутбуком она забиралась в постель и, в отличие от тех, кто на сон грядущий читает глянцевые журналы, отвечала на пропущенные сообщения. Ровно в полночь гасила свет и быстро засыпала, лишь изредка позволяя дневным мыслям проникнуть в подступающую дрему.

Трижды в неделю Инхой ходила на занятия силовой йогой в районе Синьтяньди, но никогда не общалась с другими женщинами, находившими время поболтать, слоняясь по коридорам студии. В конце тренировки она ненадолго укладывалась на коврик, уставив взгляд в фисташковый потолок, и в голове ее роились возбужденные мысли обо всем, что ждало впереди. Опустоши свой мозг, не шевелись, говорили наставники, радуйся пребыванию в настоящем. Отринь все, что было в прошлом. Не думай о предстоящем, отдайся покою текущего момента. Но для нее это было невозможно. Столько всего предстояло сделать, столько мыслей ее обуревало. Ей необходимо смотреть вперед, планировать будущее, расписывать день по минутам, она – точно морское существо, что вмиг утонет, если хоть на секунду прекратит движение.

Пустота всегда была для нее нестерпима, а уж покой тем более.

Небольшой круг приятельниц Инхой состоял из местных дам и экспатрианток, с которыми раз в две недели она встречалась за ужином, этаким подобием ее угасающей светской жизни. Обычно они выбирали ресторан на верхнем этаже японского универмага на Наньцзин Лу, неподалеку от офиса Инхой. В последнее время она заметила, что на этих посиделках подруги как бы между прочим поминают своих знакомых мужчин в возрасте около сорока, все холостяки либо разведенные. Поначалу разговоры эти выглядели невинно, Инхой воспринимала их как досужие сплетни, но вскоре уже не могла отмахнуться от факта, что благополучно замужние подруги ее жалеют, ибо речь шла исключительно о европейцах. Всем известно, что у женщины за тридцать пять нет ни малейшего шанса заарканить местного мужчину, а вот европейцы более терпимы к зрелости.

– Вы пытаетесь меня с кем-нибудь свести, что ли? – однажды шутливо, но в лоб спросила Инхой, когда им подали рыбью голову в соусе чили по-хунаньски.

Она думала, подруги смутятся от того, что их план раскрыт, однако те перешли в атаку.

– Давай начистоту, – сказала одна, отщипывая палочками кусок рыбьей плоти. – В Шанхае одиночке счастья не видать. Все мы феминистки и все такое прочее, но здесь тебе не Лондон или Нью-Йорк, тут, голуба, Китай. Женщине без мужа не добиться успеха в делах. С работы в пустую квартиру – здесь такое не прокатит. И потом, коли ты хочешь детей, надо что-то предпринять. Пусть это покажется грубым, зато… жизненно.

Уставившись в мертвые рыбьи глаза, мутно-белые, будто фарфоровые, Инхой вяло тыкала палочками в тарелку.

– Столько дел, нет времени на отношения, – сказала она.

– Скажи, кем ты себя видишь через десять лет? Так и будешь всучивать трусы богатым бабам?

Инхой не сумела скрыть раздражения, однако дала уговорить себя на два свидания вслепую с друзьями друзей подруг. Одно прошло в мексиканском ресторане неподалеку от арт-квартала Тяньцзыфан, другое в ресторане синьцзянской кухни, что в конце улицы Хэншань. В обоих случаях профессионально успешные кавалеры были вежливы и обходительны. К концу второго свидания Инхой решила, что оно же и последнее. Глядя, как сотрапезник (Майкл? Или Марк? симпатичный американец-юрист) снимает с шампура жесткие куски баранины, она почувствовала, что у нее нет сил быть остроумной и игривой, как надлежало бы на первом свидании с отличным кандидатом. И дело не в отсутствии практики, как уверяли подруги, а в том, что она, похоже, вообще не владела этим навыком. Светский разговор ее раздражал и утомлял, Инхой все время боялась, что он свернет в личную плоскость – как и почему она оказалась в Шанхае, о чем иностранцы обычно спрашивали друг друга. Она пыталась контролировать беседу, пускаясь в пространные рассказы о каждом блюде и их оригинальных синьцзянских ингредиентах; кавалер слушал вежливо, вопросы его не выходили за рамки познавательного интереса, что облегчало ее задачу. В какой-то момент почувствовав, что разговор соскальзывает на опасную территорию «Расскажите о вашей семье», Инхой резко сменила тему и заболаболила с официанткой, весьма удачно появившейся с чаем. Надеясь разжиться экзотическими фактами об ее родине, она хотела пуститься в их подробный перевод для Майкла/Марка и, заполнив все пустоты беседы, отрезать ему путь к личным вопросам.

– Алия – какое красивое синьцзянское имя, – сказала Инхой, глянув на значок официантки. – Расскажите нам о ваших краях.

Девица хихикнула и пожала плечами: вообще-то она из южной провинции Фуцзянь и никакая не мусульманка. К счастью, в зале пригасили свет – началось выступление уйгурских танцоров. Грохотавшая музыка и неумолчные вопли исполнителей делали разговор невозможным. Инхой и Майкл/Марк молча улыбались друг другу.

Нет, для делового успеха мужчина вовсе не нужен.

* * *

Инхой ушла с работы пораньше, чтобы подготовиться к вечернему мероприятию. День выдался не особенно хлопотным, и все равно она суетилась и нервничала. Задолго до вечернего события ее стали изводить беспокойные мысли о том, какое платье надеть и как уложить все еще недостаточно отросшие волосы, мысли эти порождали презрение к себе за то, что она впускает в свою жизнь столь мелочные тревоги.

Инхой выдвинули на премию «Предпринимательница года» в категории «Прорыв», где она оказалась самой старшей из номинанток. Церемония проходила в районе Цзинъань, банкетный зал отеля был украшен огромными букетами красных цветов и лозунгами с цитатами из «Искусства войны» Сунь-цзы: «Возможности приумножатся, если ими воспользоваться», «Вожак управляет не силой, но своим примером». Соперницы Инхой все были как будто на одно лицо: миловидные грациозные двадцатипятилетние шанхайки, у которых длинные вьющиеся локоны красиво ниспадали на плечи. Инхой предпочла бы категорию «Жизненные достижения», в которой номинировались исключительно зрелые европейки. На их фоне она бы выглядела изящно и женственно, а вот на групповой фотографии рядом с девицами на десять лет моложе смотрелась неуклюжей колодой. Кстати, премия досталась двадцатичетырехлетней коммерсантке, в Европе продававшей туалетную бумагу из вторичного сырья, но и труды Инхой удостоились похвальных слов.