Морган Вале в соавторстве с Софи Анри

Лишенная детства



От издателя

Текст, который вам предстоит прочесть, — живое, берущее за душу свидетельство, трагический рассказ о драме — изнасиловании маленькой девочки. Насильник был осужден за это преступление. Через десять месяцев после того, как он вышел из тюрьмы, без вести пропала женщина. Позже ее нашли мертвой в лесу Мийи-ла-Форе. Тот самый насильник признался, что убил ее.

Вас ждет рассказ молодой женщины с истерзанной душой и телом, которая не смогла молчать, узнав об этом убийстве. Для издателя представляется важным дать ей возможность высказать свое собственное, пусть и субъективное, мнение.

Однако издатель напоминает, что в силу статьи 6 пункта 2 Европейской конвенции о защите прав человека и статьи 9 пункта 1 Гражданского Кодекса Франции, любой человек, обвиненный в преступлении, считается невиновным, пока его вина не будет установлена судом.

Он напоминает также, что до сегодняшнего дня мсье Мануэль Да Крус не признан виновным в изнасиловании и убийстве Мари-Кристин Одо[1].

1

МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА В ЛЕСУ

Слышите ли вы, как листья шуршат у вас под ногами? Как птицы щебечут и ссорятся в листве? Как дерутся за орех белки? Между Луаре и Эссоном, в том уголке Франции, где я выросла, леса простираются повсюду, прекрасные и умиротворяющие до слез. Влюбленные назначают там друг другу свидания, чтобы украдкой обменяться поцелуем, а неугомонные мальчишки устраивают меж двух дубов «войну пуговиц»[2]. Лес — это фабрика воспоминаний, живущая вдалеке от любопытных и докучливых глаз. Смех и крики с одинаковой легкостью тонут в здешнем густом подлеске. На этих присыпанных трухлявыми листьями тропинках, настоящих дорогах безмолвия, можно радоваться жизни так, что никто в мире об этом не узнает, а можно и умереть точно так же — так, что никто этого не заметит.



Девочка идет между густо растущими деревьями, сквозь кроны которых едва пробивается свет, за ней следует мужчина. Он кажется столь же огромным, сколь она — маленькой и хрупкой. Она идет босиком, с оголенными ногами, спотыкаясь о камешки. Она испугана. Из одежды на ней только куртка от спортивного костюма кричащей расцветки и повязанный вокруг талии кусок грязного брезента. Стоит хрустнуть ветке или раздаться неясному шороху — что, если там, вдалеке, прохожий или охотник? — она замирает в надежде, а он — с беспокойством прислушивается и замедляет шаг, чтобы не вызвать подозрений. Но никто не спешит спасти ребенка и остановить насильника.

— Остановимся здесь, — говорит ей мужчина, указывая на укромное место, поросшее травой. — Снимай курточку!

И он расстегивает пуговицы на ширинке.

Она догадывается о том, что случится в следующую минуту, — маленькая темноволосая девочка с глазами, полными слез, знает, что, если не подчинится, этот лес станет для нее кладбищем. Ей предстоит на много часов стать живой куклой, которую будут бить, душить и снова возвращать к жизни, чтобы получить от надругательства еще большее удовольствие.

Эта истерзанная девочка — я. Мне тринадцать, и мое детство навсегда похоронено там, под елями. Это было в октябре 2000 года, и моим насильником оказался наш сосед.



Слышите ли сухой шорох листьев, рассыпающихся у вас под ногами? Чувствуете сладковатый запах деревьев? Этот звук и этот запах много лет вызывал у меня тошноту и головокружение. Много лет прошло, прежде чем мне удалось прогнать из своих кошмаров узкие тропинки, безлюдные поляны, ватную тишину леса. Годы прошли, прежде чем мне удалось наконец по-настоящему выйти из этого леса. И одной секунды хватило, чтобы оказаться там снова. Это случилось 28 сентября прошлого года.

День выдался насыщенным, ближе к полудню я заскочила к себе перекусить. Учиться на фармацевтическом факультете нелегко, поэтому во время большой перемены я стараюсь дать моим нейронам полнейший отдых. НагИ[3] на экране телевизора, тальятелле al dente[4]; все идет хорошо, пока телефонный звонок не отрывает меня от моего «телеобеда». На определителе — номер родителей. Странно… У них нет причины мне звонить, мы недавно виделись, и это совсем не «их время», к тому же они знают, что сейчас я торопливо ем свои макароны, чтобы успеть на следующую пару. Однако телефон продолжает звонить, и в моем мозгу проносятся страшные предчувствия: дедушка попал в больницу, у младшей сестры неприятности, да бог знает что еще… Но ясно одно: случилось нечто ужасное.

Реальность оказывается даже хуже, чем я предполагала.

— Женщина пропала.

Голосу отца на том конце телефонной линии в три секунды удается увлечь меня в пучину страха. Папа говорит, что наш поселок взбудоражен, в соседнем доме полно жандармов и «этого идиота» допрашивают, вне всякого сомнения, в связи с этим похищением.

Он взялся за старое.

Мир моментально плывет у меня перед глазами, пальцы начинают дрожать. Пульт управления телевизором и мобильный падают на пол. На мою голову словно обрушился молот.

Он взялся за старое.

— Морган, ты меня слышишь? Ты в порядке?

Нет.

Я снова вижу его. Его леденящий взгляд, его руки, сжатые в кулаки, готовые ударить, и мое сердце заходится так, что мне начинает казаться, что оно вот-вот разорвется. Я снова вижу ветки деревьев, вычерчивающие на небе арабески, снова ощущаю его отвратительный запах, тяжесть его большого тела на моих бедрах ребенка. Голос отца слабеет, тонет в вате, наполнившей мой череп. Слова, сказанные им, моим насильником, снова звучат в ушах:

«Снимай курточку!»

«Я знаю, каково это — быть с девственницей…»

«Если расскажешь кому-нибудь, я тебя убью».

Меня жутко тошнит, слезы катятся по щекам, когда я, хлопнув дверью, бегу обратно в университет. Я добегаю до места на автопилоте, и подруги при виде моих покрасневших глаз начинают волноваться. Линда, Луиза и Жанна, мои верные подружки на все времена, торопятся утешить свою обожаемую Морган, которая совсем расклеилась. Они уверены, что только неудача на любовном фронте может испортить настроение такой жизнерадостной девушке, как я. Разве могут у меня быть другие проблемы?

Я не пытаюсь их переубедить.

Разве смогут они понять, что я здесь, с ними, и в то же время очень далеко? Как объяснить, что моя голова склонилась над письменной работой, которую нужно закончить, но душа моя в это время вернулась туда, в лес? Мерзкий запах и острая боль, холод и страх, испытанные под елями в тот октябрьский день, — все ощущения остались ужасно реальными, как если бы и не было этих девяти лет. В одно мгновение я снова стала несчастным ребенком, бегущим по улицам поселка, чтобы укрыться наконец от этого кошмара. Мне снова тринадцать лет, и только одному человеку на свете я могу рассказать о случившемся. Моей подруге Мари.

Она — мое все. Моя соседка, подруга, моя наперсница. Я бегу к ней, словно призрак, вырвавшийся из озера, не способная говорить, думать, дрожащая и близкая к истерике. Она обнимает меня, утешает, она дарит мне свое сочувствие в оболочке из папиросной бумаги. В этот вечер она спасает меня.

В отличие от меня, Мари слышала об этой истории с похищением, о которой трубят все средства массовой информации. Ей хорошо известны детали, и она посвящает в них меня. Оказывается, пропала женщина, которая совершала привычную пробежку в лесу Мийи-ла-Форе. Красивая блондинка с ласковыми глазами, пышными волосами и милой улыбкой. Я представляю себе это лицо грязным, изуродованным, искаженным страхом, со следами побоев. Я брежу наяву, и перед моими глазами встает мое детское тело, и вместо своего лица я вижу ее лицо — это она и я одновременно, в крови, без признаков жизни…

— Нет доказательств, что эту женщину убили, Морган! — успокаивает меня папа по телефону чуть позже тем же вечером.

Это правда. Никто не знает, что случилось в лесу, что довелось пережить Мари-Кристин Одо в день, когда она имела несчастье попасться на глаза хищнику.



Только я одна знаю.



Я предчувствую, что она мертва и знаю, что ей пришлось испытать. Я представляю себе ее страх и боль, причиняемую насильником, слышу ее крики и хрип удовольствия этого зверя. Я ощущаю, как под пальцами извращенца затухает крик. Я понимаю, что через девять лет, почти день в день, человек, который сломал мне жизнь, Мануэль Да Крус, мой сосед и палач, отправился в лес в поисках новой жертвы, которой не оставит ни единого шанса.

Несколько дней спустя полиция подтверждает все мои опасения: Мари-Кристин Одо изнасиловали, убили и оставили лежать голой на земле в лесу, словно собаку. После ДНК-экспертизы Да Крус признался в этом убийстве. Зверь вернулся и, вне всяких сомнений, снова нанес удар, — на этот раз смертельный, и в том же самом месте. Два года назад он вышел из тюрьмы, и ни социальные службы, ни правоохранительные органы, ни психологи не сочли нужным взять его под наблюдение.

Почему?

Представителям власти я рассказала все. Рассказала об исключительной жестокости того, кто меня изнасиловал, и о его «опыте» обращения с девственницами, и об отработанной тактике, позволившей меня выкрасть и спрятать, — обо всех этих деталях, свидетельствовавших о том, что мой случай — не первый. Я понимала, что я не первая и, разумеется, не последняя жертва Да Круса. Я сказала это, но никто не стал меня слушать. Почему?



Приговоренный к одиннадцати годам тюрьмы за то, что разбил мне жизнь, Мануэль Да Крус шесть лет провел за решеткой, после чего вернулся в то место, где совершил преступление, в дом, расположенный почти напротив дома моих родителей, и власти сочли возможным оставить его без психологического либо медицинского наблюдения.

Почему?

Мари-Кристин никогда не сможет задать этот вопрос. Ее заставили замолчать навсегда.



Но не меня.



Меня зовут Морган Вале, и мне двадцать два года. Я — первая из известных жертв Мануэля Да Круса и, насколько я знаю, единственная оставшаяся в живых. Единственная, кто может рассказать, что на самом деле произошло в лесу. Мари-Кристин Одо сделала все, чтобы ее убийцу поймали: из багажника машины, в котором он ее запер, она сумела позвонить в полицию и преподнести им на блюдечке описание и номер серого «Пежо-106», увозившего ее к смерти. Помощь подоспела слишком поздно, и Мари-Кристин, жертва убийства без свидетелей, никогда не сможет рассказать, что происходило с ней дальше. Она не может говорить, значит, это сделаю я. Чтобы люди вспомнили имя Мари-Кристин Одо, вспомнили о ее мужестве и о ее мучениях. Когда закончится суд, когда средства массовой информации и политики займутся другими делами, кто о ней вспомнит? Кто узнает, что «случай спортсменки», изнасилованной, задушенной и брошенной в яму, — вовсе не исключительный по своей сути, что такая же драма случалась в прошлом и еще повторится? Во Франции каждая шестая женщина признает, что в течение жизни ее пытались изнасиловать или же она стала жертвой этого акта[5]. Каждая двадцатая становилась объектом нападения, получала побои или ее пытались убить[6]. В год, когда разбилась моя жизнь, почти пятьдесят тысяч женщин были, как и я, изнасилованы[7]. Некоторые насильники потом берутся за старое. Что делается, чтобы им помешать?

Меня зовут Морган Вале, мне двадцать два, и полагаю, что в 2010-м для Франции пришло время принять меры по надлежащему лечению живущих в ее пределах извращенцев и помешать правонарушителям совершить новые преступления.



Услышат ли меня на этот раз?

2

МОЙ ТАКОЙ СПОКОЙНЫЙ ГОРОДОК…

Вся суть живого существа отражается в его глазах. Тяжелые, опухшие веки выдают труса, и я не доверяю тем, у кого глаза мечутся, словно нанюхавшиеся химикатов мухи. Я с давних пор сужу о людях по взгляду и верю, что в нем легко можно прочесть как искреннее расположение, так и хитрость. Я довольна парой гляделок, которой одарила меня природа. Мои большие глаза смотрят на мир честно и открыто, без тени злого умысла, а что до их цвета, то это настоящая загадка. В нашей семье недоумевают, от кого я унаследовала зеленый, с голубыми искорками цвет радужки. Как известно, когда подводят факты, на помощь приходит фантазия, и я сделала вывод, что это подарок далекого предка-путешественника, возможно, того самого ирландца, который поселился во французской глубинке в далеком 1900 году… По правде говоря, в истории моей семьи действительно много пробелов. Я мало что знаю о своих предках. И не намного больше — о детстве моих матери и отца. Она родилась здесь, в Луаре, а он какое-то время жил в Париже, потом поселился неподалеку, в нескольких километрах от того места, где жила она. И вот однажды высокая черноволосая девушка и симпатичный парень встречаются на городском рынке. Они замечают друг друга, он назначает ей свидание, потом они снова встречаются, обнимаются, веселятся и наконец решают жить вместе. Они не женаты, свободны, радостны и без ума друг от друга. Я появляюсь на свет в 1987-м — первый ребенок этих весельчаков и бонвиванов, и, спешу признать, с первых же дней купаюсь в бескрайнем море родительской нежности.

В Малезербе мы живем в чудном доме, разделенном на две половины: в одной мы с родителями, в другой — дядя и тетя. Поэтому всегда находится кто-то, кто рад приласкать «малышку», то есть меня. Я то и дело перехожу с рук обитателей первого этажа на руки живущих на втором, разукрашиваю входную дверь оттисками чернильной печати, пою на лестнице — я всюду у себя дома! — а потом бегу в садик, где мы с мальчиком, который в меня влюблен, целуемся под детской горкой, когда нас выводят на прогулку. На лето мои работающие родители отправляют меня к бабушке и дедушке в их ветхий домик в Авейроне. Он стоит на высоком холме один-одинешенек — настоящий остров, затерявшийся в полях, и наши единственные соседи — угрюмые коровы и лошади на вольном выпасе. Там, в эти золотые недели, когда ничто не напоминает о школе, я наслаждаюсь полнейшей свободой и свежим воздухом, увлекая двоюродную сестру Лоранс в марафон радостных проказ. В понедельник — пробежка по лугу и охота на кузнечиков. Во вторник — бассейн, а потом — баловство и шалости на наш выбор: методично оборвать все посаженные дедушкой цветы, стоит тому на минуту отвернуться; кричать как оглашенные и скакать перед безмятежной коровой; жариться на солнце; сварить суп из листьев и грязи. Столько всего можно сделать в эти долгие жаркие дни! Вернувшись из очередного набега на луга, мы решаем порыться в бабушкином комоде, презрев самые строгие запреты. И находим брошку с блестящими камешками и блузку в цветочек! Я влюбляюсь в них с первого взгляда, но Лоранс они тоже нравятся, и это — настоящая драма! Мы начинаем тузить друг друга из-за этой божественно красивой брошки, и нашей любимой бабушке приходится оторваться от кастрюль, чтобы нас разнять. Она останавливает драку и возвращает предмет спора обратно в ящик, которого тот не должен был покидать, а потом отправляет нас, провинившихся, в нашу комнату:

— Она никому не достанется, и точка! Это будет вам наукой за то, что дрались и рылись в моих вещах!

Но я — любимица, а потому, вернувшись домой с каникул и разбирая свой чемодан, я нахожу заботливо спрятанный между двумя свитерками предмет своих вожделений, который бабушка сунула в мои вещи под носом у моей двоюродной сестры.

Сколько я себя помню, я знаю, чего хочу, и часто это получаю. Меня ведь все любят! И мне прекрасно это известно.

Однажды утром мама отправляется за покупками и берет меня с собой; я слезаю с детского сиденья на магазинной тележке для покупок, рассудив с высоты своих трех лет, что уже слишком взрослая, чтобы меня катали, как младенца. Мама не возражает, вообразив, что я послушно пойду за ней и буду ждать, пока она переложит пакеты с молоком в багажник нашего «Фольксваген Кадди». Как бы не так! На другом конце магазина я заприметила отдел мягких игрушек. Туда-то я и направляюсь, как только мама отворачивается. Когда, перепугавшись, она начинает меня искать, то видит в очереди к кассе огромного бежевого плюшевого мишку с розовым галстуком-бабочкой, из-под которого торчат ножки ее обожаемой дочки Морган.

Я решаю купить этого мягкого мишку, такого громоздкого и такого красивого, который очень мне понравился, и даже не сомневаюсь, что магазин мы покинем вместе.

И я оказываюсь права. Столкнувшись с такой самоуверенностью, мама уступает и покупает мне это пушистое чудище.

Случай с медведем для меня — не исключение. Мои родители совсем не богаты, но ради «своей крошки» готовы на все. Каждый вечер мама укладывает меня в кроватку с деревянными перильцами, целует и шепчет на ушко самые сладкие и замечательные слова, обещая, что завтра будет еще лучше и радостнее, чем сегодня, и я ей верю. По воскресеньям папа отвлекается от очередной самоделки и запускает мою электрическую железную дорогу или сажает меня на свои крепкие плечи, и мы отправляемся на прогулку по улочкам Малезерба. Благодаря родителям первые годы своей жизни я проживаю радостно и без страха, от них получаю и море ласки, и губную гармонику, с которой не расстаюсь ни на минуту, и тощую кошку, которая без устали приносит котят. Родители дают мне все, в том числе и маленького братика, который собирается появиться как раз к моему пятому дню рождения.

Когда же он наконец рождается, я переживаю огромное разочарование. Пока мамин живот увеличивался в размере, превращаясь в цистерну, я перебрала в уме все игры, в которые мы с «новеньким» будем играть; за девять месяцев — а это целая вечность! — я построила тысячу воздушных замков, представляла, как мы играем в пятнашки и деремся подушками… И кто, по-вашему, прибыл из родильного дома на руках у мамы? Визжащий червячок, совсем крошечный, который даже не мог удержать в своих ручонках конструктор-playmobil. И это — брат? Зачем же было обещать, что мне с ним будет весело? Но хуже всего то, что он орет. Ну, по крайней мере, поначалу. Но очень скоро он начинает улыбаться мне во весь свой беззубый рот, и я понимаю, что могу играть с ним, как с куклой, только живой. По прошествии нескольких недель я привязываюсь к этому мальчугану, шумному, но забавному. Однажды утром маме приходит в голову идея увековечить эту идиллию, и она устраивает нас с братом на кровати, умоляя посидеть смирно всего одну минуту. Она уже держит в руке фотоаппарат, che-e-e-ese… Напрасный труд! Я набрасываюсь на малыша с поцелуями, он кричит, я покатываюсь со смеху. Портрет получился мутным, но это не важно. Я не хочу, чтобы брата отдавали в садик, ведь нам так весело вместе! Его зовут КорентЕн, но для меня он — ТитИ, потому что я так его люблю…

За год до рождения братишки родители ставят перед собой замечательную цель: найти симпатичный дом и устроиться в нем вместе со своим потомством. Четыре стены и крыша — не важно, где именно, главное, чтобы за городом, чтобы воздух был чистым, а вокруг — полно хлорофилла. Моим родителям несложно угодить, они всего лишь ищут для себя райский уголок, спокойный и зеленый, где они смогут наблюдать за тем, как растут их дети. И вот в 1991 году они совершенно случайно обретают этот рай в городке Эшийёз, в самой глубинке Луаре. Финансовое положение семьи никогда не отличалось стабильностью, а потому приходится довольствоваться полуразрушенным домом без ванной, туалета и второго этажа. Зато в этой халупе имеется просторный пыльный чердак, и мой отец, у которого золотые руки, заверяет нас, что превратит его во дворец. А пока масштабные работы по обустройству не начались, мы живем очень просто. В доме только одна спальня, и мы спим там все вместе. В сарайчике папа устроил себе мастерскую, и когда я прихожу отвлечь его от работы, то бишь каждые три минуты, мне приходится взбираться по такой крутой и ветхой деревянной лестнице, что я каждый раз боюсь с нее свалиться. Остальные помещения в доме тоже не слишком удобные. Когда приходит банный день, мама наливает теплую воду в большую лохань, и мы с Тити в ней моемся — прямо посреди кухни, обрызгивая мыльной пеной газовую плиту и барахтаясь в полное свое удовольствие. Наш туалет — это маленький домик в глубине сада. Там прохладно, и в сумерках страшно идти к нему мимо хозяйственных построек во дворе, но разве комфорт — главное? Для ребенка моих лет жить в этом старинном доме — настоящее счастье. Во-первых, он большой. У нас есть огороженный высоким каменным забором двор, сарай, полный под завязку всякого интересного мусора, старых ржавых инструментов и сломанных тачек, вдоль стен которого стопками сложены каменные плиты, какими мостят пол… «У этого дома хороший потенциал и свой собственный характер!» — любят повторять родители. Мне эти слова непонятны, но, видя, с какой гордостью они озирают свои новые владения, я понимаю, что живу в особенном месте. Наше немного облезлое семейное гнездо притулилось между церковью и городской управой, стена к стене с жилищем священника. Высокие деревянные двери ведут во двор, точно такие же есть в каждой комнате. Красивые двери, и в одной, прямо по центру, имеется отверстие. Мне это кажется забавным. А папа спешит меня поправить: «Это не забавно, это — история!»

— Когда-то через это окошко передавали блюда с едой, Морган!

За кратким ответом следует часовой рассказ-объяснение — в этом деле отец не знает себе равных. Он рассказывает, что в былые времена в нашем скромном жилище, вне всяких сомнений, обитал господин этих мест. Окрестные леса в ту пору буквально кишели лягушками-древесницами, и жителей деревеньки Эшийёз прозвали лягушатниками. Сняв слой штукатурки с наружных стен дома, папа обнаруживает великолепные арочные дверные проемы, довольно широкие, глядя на которые я думала, что люди, жившие здесь до нас, были очень знатными или очень богатыми. Под домом есть два подвала с каменными сводами и красивыми аркадами, до половины засыпанные землей, накопившейся там за много десятков лет. Отец уверен: наш дом связан с церковью и мэрией подземными ходами. Под сараем он находит начало двух темных средневековых туннелей, но родители строжайшим образом запрещают мне даже подходить к ним. А вот к колодцу я и сама подходить боюсь. В нем полно паутины, и мне кажется, что целая армия мохнатоногих бестий только и ждет момента, чтобы на меня наброситься. Мой храбрый папочка отваживается спуститься на самое дно колодца. Оказывается, там — целая каменная комната, о существовании которой наверху ни за что не догадаться, такая просторная, что в ней легко можно спрятаться.

— В войну члены отрядов Сопротивления наверняка скрывались тут сами или прятали оружие! — восторгается своей находкой отец.

Я слушаю его открыв рот. Мой дом не только очень красивый, в нем еще и полно секретов! И этот — не самый удивительный из всех. В саду, рядом с которым раньше наверняка располагалось кладбище, мы натыкаемся на захоронения белых костей. Мама, решив выкопать яму, чтобы посадить тую, находит в земле бедренную кость. А когда дело доходит до посадки герани, — пожалуйста, вот вам и череп! В подвале тоже полным-полно весьма старых и очень мертвых горожан. Я разгребаю землю и нахожу пальцы рук и кости ног, представляя, как устрою этим неизвестным предкам достойное погребение в нашем саду, а потом меня посещает другая идея и я решаю отнести восстановленные скелеты в местный музей и стать новым Индианой Джонсом. Однако у моего отца другие планы на эти кости: им предстоит отправиться в мусорную кучу, и незамедлительно! Папочка, пожалуйста, оставь мне мои любимые пазлы! Но папа неумолим. Археолог во мне жестоко страдает, и я, рыдая, убегаю в кухню, где меня дожидается мама. С ней я разговариваю реже, чем с папой, зато чаще что-то делаю руками. Дождливыми воскресеньями, склонившись надо мной, она учит меня делать маленьких крокодильчиков из блестящих бусинок, рисовать витиеватые розочки и собирать и сшивать между собой разноцветные лоскутки, чтобы получился симпатичный пэчворк, который затем она помещает в рамочку и вешает на стену, словно полотно великого художника. Слушая терпеливые материнские наставления, я вдыхаю ее вкусный запах и неловко пытаюсь повторять за ней. Мама — большая мастерица, и из-под ее пальцев выходят настоящие маленькие сокровища. На своей громоздкой швейной машинке, стоящей в гостиной, она целыми вечерами шьет для нас с братом фантастические наряды. К каждом школьному празднику она одевает нас принцессой и рыцарем, если только ей не придет на ум изобрести причудливое и в то же время поэтичное одеяние, секретом изготовления которого владеет она одна. Однажды, в день открытия городской ярмарки, она решила нарядить меня лесным эльфом. Вуаля! В мои волосы вплетены веточки, мое платье зеленое, словно лесной мох, на лице — фантазийный макияж. В другой раз оказывается, что мама нашла на чердаке дома моего дяди, ставшего его хозяином после владельца оптики, несколько сотен оправ для очков и спасла их от мусорного ведра. В течение многих часов она пришивает эти оправы на длинную юбку моего старенького платья. И вот на следующем бале-маскараде я перевоплощаюсь в Мадам Бинокль! Я обожаю смотреть, как работает мама, чтобы превратить дочку в королеву праздника. У нее живая фантазия, и, судя по тому, что на каждом маскараде я получаю первый приз, заставляя зеленеть от зависти моих подружек, настоящий талант…

И все же однажды премия за самый лучший маскарадный костюм досталась не мне.

В тот год я попросила маму сшить мне наряд к Хеллоуину. Я хотела перевоплотиться в Сатану, самого что ни на есть настоящего. Маме идея понравилась, тем более что этот костюм как нельзя лучше отражал мой нрав, к этому времени проявившийся во всей красе. Она не покладая рук работала, чтобы сделать из меня хорошенького дьяволенка: кроваво-красное трико, маленькие вилы в руке, заостренные ушки, змеиный хвостик… И вот в назначенный день я появляюсь на городской площади, горделивая, как сам Сатана, и приступаю к поискам своей подружки Лоры, перед которой хочу похвастаться своим великолепным костюмом. Но ее нигде не видно. Я расстраиваюсь, я бегаю взад и вперед, я даже иду к ней домой и возвращаюсь ни с чем… Ну куда она могла подеваться? И тут на меня снисходит озарение: она может быть только в церкви. Наверняка играет там с кем-то в прятки или тайком задувает свечки… Долго не раздумывая, я бегу туда, ведь мне не терпится услышать слова восхищения. Я забываю и о своем наряде, и о том, что сейчас одиннадцать, а значит, как раз начинается служба.

Я влетаю в здание, распахнув двустворчатые двери и, споткнувшись о край ковровой дорожки, растягиваюсь во весь рост в центральном проходе нашей красивой церкви. Во время мессы. И лежу на полу, наряженная Сатаной.

Прихожане в смятении.

Этот анекдотический случай быстро облетел городок. О происшествии узнали все жители, даже те, кто нечасто бывал на мессе… В Эшийёзе любят почесать языки! Как и в любом другом городке или деревне, у нас есть кумушки, которые с утра до вечера и с вечера до утра не отходят от своих окон. Правду сказать, на три сотни жителей у нас даже слишком много этих прячущихся за занавесками болтушек, способных превратить голую истину в роман с продолжением. Каждый раз, когда в городке селится новая семья, они заводят одну и ту же песню:

— Ни за что не догадаетесь, что рассказывают про этих новеньких!

И начинаются бесконечные пересуды. Через несколько лет после нашего переезда в эти места родители однажды замечают возле соседнего дома молодую улыбчивую женщину. И местные кумушки приступают к делу:

— Вы знаете про вашу соседку, ну, ту, блондинку? Она на самом деле… Она бывает в таких местах… Ну, скажем так, она — несерьезная женщина!

Если им верить, вновь прибывшая — личность подозрительная. Доказательства? Она одевается так, чтобы выглядеть сексапильно, носит короткие юбки и даже шорты. Ее часто видят на пороге собственного дома с сигаретой в руке. Она живет одна, но несколько раз в месяц к ней приезжает мужчина. А еще она работает по ночам, и это очень подозрительно.

Спустя какое-то время мои родители уже поддерживают дружеские отношения с этой новой симпатичной соседкой, несмотря на ее плохую репутацию. Она курит у двери, поскольку у ее дома нет ни двора, ни сада. И работает по плавающему графику. Она в разводе, и мужчина, навещающий ее по средам, — ее бывший муж, который приезжает повидаться с их двумя детьми. Ее зовут Кароль, и она — воспитательница.

Мои родители убеждаются в том, что у обитателей их очаровательного райского уголка злые языки, причем прекрасно подвешенные, и все новости стремительно облетают городок. Особенно домыслы и сплетни.

Эшийёз… Я обожаю мой городишко и знаю в нем каждый уголок. С моей бандой — пятью ребятами чуть постарше меня — мы носимся по нему во всех направлениях и всеми возможными способами — пешком, на велосипедах, на роликовых коньках, галопом, хохоча… После занятий в школе и в выходные этот спокойный городок величиной с носовой платок и все окрестные поля становятся для нас игровой площадкой. В ближнем лесу мы построили себе хижину, которой восхитился бы любой архитектор, если бы ему пришлось заблудиться в наших забытых Богом чащах. Мы на славу потрудились, возводя этот дворец из ветвей. Он получился совсем как настоящий — с крышей, дверью и даже туалетом, и в нем была мебель, сколоченная тремя гвоздями из двух досточек в родительском сарае. Высунув языки от старания, мы мастерили соломенные кровати, делали стулья, устанавливали стол и развешивали для красоты фотографии по стенам. Во дворе на барбекю — а оно у нас тоже имелось! — мы часто жарили колбаски, а когда в меню бывали маршмеллоу, домашние задания могли и подождать! В этой «пещере с сокровищами» я не замечала, как бежит время, а может, делала вид, что позабыла о своих часиках, чтобы повеселиться подольше. Папа принимался укорять меня, когда я возвращалась домой позже дозволенного с кучей ворованных фруктов, но уже через три минуты гладил по голове. Все забывалось, и я снова убегала играть.

Но если дело касалось принципиальных вопросов, родители были непреклонны: нам в обязанность вменялась элементарная вежливость при общении со всеми — «спасибо!», «здравствуйте!», «извините!» — и уважительное отношение к старшим. Из этих правил не было исключений. Что до остального, к примеру, опоздания домой на пару минут с прогулки, то мои родители вовсе не являлись слепыми поборниками дисциплины. Да и нужды в этом не было: невзирая на повадки сорвиголовы, я хорошо училась и, даже если и бывала задиристой, то невежливой — никогда. К тому же мои родители думали, что на улицах нашего такого спокойного городка со мной не может случиться ничего плохого. Рядом всегда моя банда, да и всех жителей Эшийёза я прекрасно знаю, в том числе родителей Лоры и семейство Ливр, чьи дети составляют половину нашей компании. По соседству с нами живет Мария, симпатичная булочница, которая иногда заходит к нам, чтобы подарить одежду, из которой выросла ее старшая дочь. Сын Марии Седрик ходит вместе со мной на тхеквондо, а мой отец иногда пропускает по стаканчику с ее мужем МанЮ[8]. Он тоже славный малый; недавно, на празднике 14 июля[9], он участвовал в забеге в мешках и бузил, как ребенок. На городскую площадь выходит дом моей лучшей подружки СюзИ, одноклассницы Седрика. Она на два года младше меня, но, как говорится, рыбак рыбака видит издалека, поэтому мы быстро поладили; ее старший брат Джефферсон в моем классе, а их мама, та самая Кароль, чьи белые кудри не дают покоя местным кумушкам, тоже меня очень любит: когда я переступаю порог их дома, меня всегда угощают чашкой теплого шоколада с пенкой… Мои родители бывают в гостях у лесника Фернана, оригинала, который держит в качестве домашнего животного лысого попугая, все повторяющего за ним и любую тираду заканчивающего фразой: «Эй, потише, здесь глухих нет!»

И каждый раз, услышав это, я умираю со смеху. В число моих любимых соседей нужно включить и Джонатана, красивого белокурого мальчика моих лет, и Мадам Капусту — маленькую морщинистую старушку, которая в любую погоду катит по улочкам Эшийёза свою тачку с овощами. Не зная, что я придумала для нее обидное прозвище, эта добрейшая женщина регулярно покупает мои работы в технике пэчворк. Я продаю их жителям городка, таким образом зарабатывая себе карманные деньги. При всей своей непритязательности мои поделки пользуются спросом. Все мамаши городка меня обожают, и мне достаточно обойти несколько домов, чтобы все распродать и вернуться домой с набитым конфетами школьным рюкзаком. В общем, у нас очень милые соседи. А с теми, к кому этот эпитет относится в меньшей степени, у меня особые отношения. Ворчунов и сплетниц я и моя банда наказываем, как они того заслуживают, — как только стемнеет, обносим их сады и огороды. Ату кисло-сладкой смородине, сочным черешням, душистой малине! Прокравшись в их владения, мы поедаем сладкие ягоды, облизывая сок с пальцев, потом вскакиваем на велики, довольные, с полными животами и карманами, а разъяренные соседи пытаются догнать воришек! Но ведь если бы не мы, все эти богатства попросту сгнили бы на корню, верно?

— Это будет им наукой, — заключаю я тем же вечером без малейших угрызений совести, рассказывая за ужином семье о своих похождениях.

От родителей, хотя они временами сами этому не рады, я унаследовала чувство справедливости и хорошо подвешенный язык.

И мои школьные учителя за это расплачиваются. Мой дневник пестрит призывами меньше разговаривать с подружками на уроках и больше работать. Не стану спорить: я — отчаянная болтушка. Не проходит недели без того, чтобы меня не наказали, и взрослые уже не знают, что бы такое придумать, чтобы заставить меня замолчать. Поставить в угол, заставить писать повторяющиеся строчки, лишить отдыха на перемене — с меня все как с гуся вода. Стоя в углу, я потихоньку сдираю со стен краску, кривляюсь за спиной у учительницы, и мои одноклассники хохочут; тысячу раз написав «я больше не буду разговаривать на уроке», я продолжаю болтать как ни в чем не бывало. Короче говоря, я — смутьянка и вместе с тем тайна: не особенно убиваясь над учебниками, я получаю самые высокие отметки. Я всегда первая или вторая в классе, и мне достаточно всего раз прочитать параграф, чтобы знать урок наизусть. Отвечать на вопросы учителя в классе я тоже отлично умею. Однажды на утреннем уроке речь заходит о кончине Моцарта. Когда учительница задает вопрос, я сразу же поднимаю палец:

— Я знаю! Вызовите меня! Я знаю, как он умер!

— Морган!

— Моцарта закопали вместе с бедняками и бродячими акробатами в выгребной яме!

Учительницу мой ответ явно позабавил, но это ни на секунду не поколебало моей уверенности. Я знаю, что права, потому что об этом мне рассказал папа.

А мой папа знает все.

Он знает генеалогию королей и умеет залить бетонный пол, починить стул и превратить корявое полено в симпатичный табурет. Он знает историю войн, всех войн, даже тех, что происходили в России и в древнем Риме. Мой отец получил свой диплом бакалавра и дальше учиться не пошел, но в области гуманитарных и естественных наук у него познания очень широкие. Сидя бок о бок, мы часами смотрим по телевизору «Les Mercredis de l’histoire»[10] и научные программы, которые маме кажутся ужасно скучными. Когда он мастерит что-нибудь в подвале, а я путаюсь у него под ногами, папа рассказывает мне, смахивая пыль с большой берцовой кости, как умер последний монарх Франции, рассказывает о религии, о Столетней войне, о Средневековье. Слушая его, я представляю рыцарей в шлемах, вооруженных до зубов и бегающих по подземным ходам под нашим домом от церкви к нынешней мэрии и обратно; я буквально слышу их торопливые шаги и вздрагиваю от страха и удовольствия. В следующую минуту отец переключается на фараонов, и вот я уже в Карнаке, в Гизе или в Саккаре, среди пирамид. Храмы, обелиски, спрятанные сокровища… Мама зовет нас ужинать, но ведь рассказ еще не закончен! Я хочу знать больше! Благодаря отцу я мысленно путешествую по миру. Благодаря его рассказам — настоящей машине времени! — в моей душе пробиваются ростки страстей, которые навсегда останутся со мной — любовь и интерес к истории, археологии и другим наукам.

Все очень просто: у меня — самый лучший в мире папа.

Но когда его взгляд затуманивается, когда наступает ночь и он наливает себе стаканчик, я понимаю, что праздник закончился и теперь не время для задушевных бесед.

У меня лучший на свете отец. И хуже всего то, что он пьет.

3

ЗЕЛЕНЫЙ ЗМИЙ И МЫ

В моем детстве было много солнечных дней, праздников и радости, простых и веселых выходных, семейных сражений в «Монополию», прогулок на природе и игр с братом на улице возле дома.

В моем детстве утро обычно было счастливым, а ночь — полной беспросветной тоски.

Я никогда не забуду эту музыку — одуряющую, невыносимую, которая наполняла дом вечерами, когда мой отец напивался. Магнитофон включался на полную громкость, и плевать, что это кому-то мешает! В такие вечера папа, похоже, забывал о своих детях, о жене, о соседях и вообще об окружающем мире. Для него существовали только «Роллинг Стоунз» или Альфа Блонди, чьи песни звучали очень громко и очень долго, оглушая меня и мешая спать. Я крутилась под одеялом, накрыв голову подушкой и обратив свои мольбы к моему обожаемому четвероногому другу — умершему давным-давно псу. Его фотографию я прикрепила к стене напротив своей кровати. Жибюс, где бы ты ни был, умоляю, помоги!

Если это и есть любовь — спасибо, я лучше обойдусь без нее. Когда родители ссорятся, я обещаю себе, что в будущем ни за что не позволю так с собой обращаться — ни мужчине, ни кому бы то ни было вообще. Я снова и снова говорю себе, что у меня точно будет выбор, будет хорошая работа, которая обеспечит мне независимость, и уважающий меня супруг. Именно такой — или никакого! В такие вечера оба родителя представляются мне жертвами: он — своей бутылки, она — своего мужа.

И я внезапно понимаю, что позиция жертвы вызывает у меня отвращение.

Покорные — те, кто смиряются, признают над собой чью-то власть, слово боятся сказать, слабаки и безвольные… Я таких терпеть не могу. У нас в классе тоже есть один такой, Твикс. Это прозвище мы навесили на невысокого мальчика по имени Доминик, который, на свое несчастье, очень упитанный. Его зовут на футбольное поле, только если не остается выбора, а когда начинается игра «в квача», девочки бросаются врассыпную, чтобы толстый Твикс не успел их поймать или, что еще хуже, чмокнуть в щеку. Я не отстаю от других: насмехаюсь над его полнотой и над тем, что он прячет в своем школьном ранце сладости. И довожу его до слез. Однако меня толкает на это не упрямая детская жестокость или желание показать, что я — на стороне «силы». Я пытаюсь заставить его ответить. Я надеюсь однажды увидеть, как увесистый кулак Доминика пройдется по носам тех, кто над ним насмехается, и он раз и навсегда перестанет быть козлом отпущения. Я дразню его, я провоцирую его на протест. Напрасно. И моя мать во многом похожа на Твикса. Как же мне хочется, чтобы она наконец очнулась! Чтобы поставила отца на место, когда он пытается к ней придираться из-за пустяков! Но она вместо этого делает вид, что не слышит все те гадости, которые он отпускает в ее адрес. И когда я говорю ей об этом, она отвечает:

— Я люблю твоего отца. А теперь иди в свою комнату!

Чем старше я становлюсь, тем сильнее мне хочется жить обычной жизнью. Я мечтаю быть как все, но это не так-то просто. Когда папа всю ночь не дает мне спать, наутро я встаю с постели злая, как гиена. В школе на меня смотрят с удивлением, когда я начинаю рыдать при первой же шутке в свой адрес, и мое поведение кажется странным друзьям и подружкам. Мрачная и молчащая или раздражительная, я все равно для них сумасбродка. И в том, что моей лучшей подружке Лоре не разрешают ночевать у меня, нет моей вины. Когда я ее приглашаю, она всегда отказывается, а потом через пару дней остается на ночь у нашей общей подружки. Правда в том, что весь городок знает, что мой отец — парень с причудами. В иные ночи своей музыкой он не дает спать целому кварталу, и родители Лоры, конечно, не хотят отправлять свою дочь в такой шумный дом. Ведь у них самих в доме так тихо! И это замечательно! Родители Лоры богаты, у них большой сад с голубым бассейном и большая машина, а еще у них есть огромная ванна, в которой мы с подружкой плещемся часами. Я завидую Лоре, ведь у нее такой замечательный новый дом и такие правильные родители… Я уверена, что они точно не ругаются так, как мои. И с ней, в отличие от меня, никогда бы не произошла эта жуткая история с фотографией.

А случилось вот что. Утром я проснулась с туманом в голове, потому что отец бузил чуть не всю ночь, и, конечно, поняла, что опаздываю. Сегодня в школе наш класс должны были фотографировать, но я об этом начисто забыла. На сборы у меня всего пять минут. Быстрее, еще быстрее! И я надеваю первое, что попадается под руку — старенький розовый свитерок и любимые узкие и короткие брючки. Я их просто обожаю: они черно-белые, с рисунком «под зебру», а на протертых коленках мама поставила заплатки в виде забавных физиономий мультяшного пса Ратанплана. Я выбегаю из дома, не посмотрев в зеркало, и появляюсь в школе запыхавшаяся, наспех одетая и растрепанная. Мои одноклассники уже собрались на школьном дворе, нарядные как никогда: девочки в платьях с плиссированными юбками, мальчики — в лакированных туфлях. Фотограф наготове, не хватает только меня. Учительница, как мне показалось, хочет поставить меня к самым высоким, но мое одеяние, должно быть, рассмешило фотографа, и он определяет мне место в первом ряду. Но мне совсем не до смеха.

Сидя в первом ряду в совершенно дурацком прикиде, я чувствую себя белой вороной. Не такой, как остальные. Я ощущаю себя не на высоте положения, в отличие от тех, кто меня окружает.

И это — отвратительное ощущение.

Сердце у меня сжимается и в тот момент, когда на выходе из школы мои подружки чмокают друг друга в щечку и спрашивают: «А ты что будешь делать вечером?»

Ответ всегда один: «Играть на компе, конечно!»

Интернет… У меня компьютера нет. Родители считают, что это дорого, и предпочитают, чтобы я читала, а не тратила время на сидение перед монитором. Закономерное следствие: в моем доме нет веб-камеры, не устраиваются пижамные вечеринки, и бассейна, который поразил бы воображение подружек, тоже не имеется. Но я с успехом компенсирую все это: в школе я из кожи вон лезу, чтобы быть самой классной, самой дружелюбной и веселой. Особенно в столовой. Там я отрываюсь по полной: бойкотирую еду, строю недовольную мину, рассказываю тысячу разных анекдотов, только бы рассмешить всех вокруг.

— Ешь спокойно, Морган, или я тебя накажу! — сердится кто-нибудь из сотрудниц столовой.

Но на меня не действуют уговоры. В итоге я оказываюсь в раздевалке для персонала, где поставили стол и стул специально для меня, ужасной и обаятельной Морган, которая так любит вызывать восхищение у одноклассников, дурача и изводя взрослых. Однажды за обедом я прибегаю к своему излюбленному трюку, чтобы позабавить подружек. Когда официантка требует поскорее освободить тарелку, я тихо отвечаю, что слишком расстроена и не могу доесть свой кусок говяжьего языка со шпинатом, ведь я сегодня узнала (да, мадам!), что живу в семье приемных родителей. Мои веки дрожат, я громко всхлипываю, приукрашивая свой рассказ сентиментальными подробностями, и бедная официантка с блестящими от слез глазами уже и не думает меня бранить. Несколько дней мы с подружками наслаждаемся тем, с какой легкостью взрослые ведутся на это шитое белыми нитками вранье. Но чего не сделаешь, чтобы понравиться сверстникам?

В день моего рождения мама разрешает мне привести домой пятнадцать друзей, но я привожу вдвое больше — целый батальон взбудораженных, веселых ребят и девчонок, которые за пятнадцать минут превращают нашу гостиную в поле боя! Мама ворчит, но я не обращаю внимания. Я хочу, чтобы все меня любили, а потому раздаю приглашения налево и направо. В коллеже, куда я перехожу в 1998-м, я меняю тактику. Чтобы завоевать признание, я щедро делюсь знаниями. На контрольных, стоит преподавателю отвернуться, я высоко поднимаю свой листок, чтобы все желающие могли списать правильные ответы. Коллеж — это уже серьезнее, чем школа: здесь нужно вести конспекты, переходить из комнаты в комнату перед каждым уроком и начать задумываться о будущей профессии. Я уже взрослая и горжусь этим. Знания, полученные на занятиях, я передаю своему брату весьма оригинальным, мной же придуманным способом: я усаживаю его за стол и, предупредив, чтобы берег пальцы, потому что пластиковая линейка у меня наготове, заставляю слушать мои разглагольствования. Уморительное зрелище! Подружек у меня и в коллеже море. Жюли, дочь преподавателя технологии, всегда ухоженная и стильно одетая Одри… В моем классе учится и Дженнифер, она очень хорошенькая и вызывает интерес у мужской половины класса. На фоне этой фигуристой звезды переменок я теряюсь, особенно если учесть, что у меня брекеты и я ношу очки. Успехами у мальчиков я похвастаться не могу, хоть и влюблена по уши в симпатичного одноклассника Антони. В течение года, когда мы учились в шестом классе, я подружкам все уши прожужжала, делясь впечатлениями об этом черноволосом худышке:

— Он красивый, правда? Ты видела, в каких он вчера был классных джинсах? Как думаешь, эта дылда ему нравится? Думаешь, он сядет рядом со мной на немецком? Думаешь, я ему нравлюсь? Правда нравлюсь, честно?

Изо дня в день мы обсуждаем стратегию покорения Антони, и мои усилия венчает такой долгожданный поцелуй (с язычком!) — мой первый поцелуй, который я описываю подружкам в подробностях три минуты спустя.

Антони и я! Наша идиллия длится целый вечер и заканчивается ужасным разрывом (назавтра на уроке математики он демонстрирует полнейшее ко мне равнодушие), и я переживаю из-за этого не меньше недели.

К счастью, дома у меня появляется новая забота, поскольку, какой бы нелепостью мне это не казалось, папа и мама все-таки любят друг друга настолько, что решили подарить нам с братом младшую сестренку. Ее зовут Рашель, она улыбчивая и вся в забавных складочках. Чтобы насладиться в полной мере возней с малюткой, мама бросает работу, и теперь за место у колыбели приходится бороться. Каждому хочется потискать малышку! Я, к примеру, без конца расчесываю три кудрявых волосинки малютки, наслаждаясь ее отчаянным криком. Мы с Корентеном деремся за право подержать бутылочку с молоком, а когда брат решает поучаствовать в купании младшей сестренки, я украдкой отвешиваю ему подзатыльник, утверждая за собой право старшинства: в этом доме я купаю Рашель, и никаких возражений!

На следующий день я в классе подробно рассказываю подружкам, как мы забавлялись с малюткой: Рашель, накрашенная моими усилиями; Рашель в парике а ля Мария-Антуанетта; Рашель спит в отсеке для белья стиральной машины и прочее, и прочее… Долгие разговоры шепотом на занятиях, розыгрыши, девичьи сплетни и обмен секретами… По мере того как я взрослею, все это становится сущностью моей жизни. В компании подруг я веселюсь, забываю о родительских ссорах, и мне так легко! В классе и после занятий я — заводила, если речь идет о какой-нибудь шутке. Я первая в учебе, первая болтушка, первая в игре «догони собаку» на улицах Эшийёза… Я первая мчусь сломя голову на велосипеде и первая вхожу в дом с привидениями, особенно если это запрещено.

А эта развалина и в самом деле страшная! Но нам все равно весело. Создается впечатление, что злая фея остановила здесь время и отправила жильцов к черту на кулички в ту самую минуту, когда они сидели за накрытым к обеду столом. Если не считать пустых стульев, все осталось как было: фарфоровая посуда на столе с остатками еды, пожелтевшие фотографии на стенах, зола в камине. На всем лежит слой пыли, за исключением, естественно, изваяния Пресвятой Девы. В общем, здесь точно должны быть привидения. Доказательства? Даже взрослые в это верят. Мама одной из моих подружек не придумала ничего лучшего, кроме как рассказать нам передававшуюся из уст в уста историю последних обитателей этого дома — супружеской четы, которая замучила своего сына-инвалида до смерти и с тех пор гниет в тюрьме. Мальчик, над которым издевались недостойные родители, — о ужас, о горе! Правда это или вымысел, но я и мои приятели, Джефферсон, Сюзи, Джонатан и остальные, принимаем на веру этот жуткий рассказ. Мы убеждаем друг друга, что слышали стоны бедного ребенка, ставшего привидением, и никто из нас не сомневается, что без крючков, которые мы видели в подвале, дело точно не обошлось… На цыпочках, вздрагивая от малейшего шороха, мы исследуем комнату за комнатой в этом доме, приподнимаем дрожащими пальцами каждую подозрительную бумажку, и нам страшно и в то же время ужасно весело. Когда порыв ветра заставляет скрипнуть одну из дверей, стены вздрагивают от наших воплей, и мы сломя голову несемся на улицу и божимся, что больше ни ногой в этот жуткий и такой интересный дом.

Разумеется, мы возвращаемся, и не раз.

Мне нравятся игры, когда бывает страшно. Мне нравится, как нарастает ужас, а потом по телу пробегает дрожь облегчения. Мне нравится бросать вызов запретному, но… потихоньку и за компанию с друзьями. Надуманные ужасы, хлопающие двери и несуществующие привидения отвлекают меня от реального страха, который охватывает меня, когда я слышу, как ругаются родители за стеной, когда папина музыка не дает мне сомкнуть глаз… Я люблю пугаться понарошку, потому что еще не знаю, что такое настоящий испуг. Испуг, который рвет на клочки ночи и омрачает дни. В эти первые годы в коллеже я с аппетитом вкушаю жизнь, я полна девичьих надежд и детских печалей, я живу с родителями, которые меня очень любят, но не ладят между собой. Я еще не знаю, что многие подростки стыдятся своих родителей, а особенно отцов, злоупотребляющих спиртным. Иногда вечером я чувствую себя ужасно одинокой. Я часто веселюсь и часто грущу, временами впадаю в отчаяние, иногда восстаю против правил и при этом хорошо учусь; я спешу вырасти и спешу играть. Словом, я нахожусь между двумя возрастами, между двумя мирами. Мне плохо в собственной шкуре и хорошо с друзьями. Мне больше нравится быть не дома, мне лучше с приятелями, чем с родителями. Я не люблю воскресенья и люблю понедельники. У меня еще почти незаметны груди, но уже имеется лифчик. Я уже не расточаю ласк родителям и пока еще — мальчикам. Я перехожу в четвертый класс, что же вы хотите! И, как и все сверстники, я отчаянно хочу быть самой собой и «своей» в компании. Как и все сверстники, я свято верю, что трава зеленее и семья крепче за соседским забором, и с отвращением осознаю, что мои родители — не супергерои. Само собой разумеется, я ненавижу их так же сильно, как и люблю, и с наступлением вечера клянусь всеми богами, которые мне известны, что моя жизнь сложится удачнее, чем у них.

В общем, мне тринадцать лет.

Я — нормальная девочка, живу в нормальной семье в нормальном городке.



Но это продлится недолго.

4

АДСКОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Первое октября 2000 года.

Я ненавижу воскресенья. А это — в особенности.

Сегодня родители решили навестить Ролана, старинного приятеля моего отца, с которым они потеряли связь много лет назад и неожиданно встретились в каком-то магазинчике. Оказалось, он живет в нескольких километрах от нас. Папа и мама радуются предстоящей встрече, а я — нет. Мне хотелось подольше поваляться в постели, но теперь об этом не может быть и речи: нас ждут в гости утром, и обедать мы остаемся там же. У гостеприимного мсье есть сын, Питер, а по-домашнему — Титу, он немного старше меня. Выясняется, что, когда я была маленькой, наши родители часто виделись, а мы с Питером подружились и прекрасно ладили и на пикниках, и по вечерам, когда все пели под караоке.

— Как брат с сестрой! — в который раз повторяет папа. Он как раз ищет ключи от машины и между делом вспоминает, как они со стариной Роро жарили мясо на мангале, как мы с Титу вместе плескались в ванне (нам было года по два)… Поток воспоминаний не иссякает.

Но я не знаю, о чем буду с этим Питером говорить. Я совсем его не помню и с большей охотой осталась бы в своей комнате, где можно поспать или порыться в книжках.

Эта встреча старых друзей… Какая скука! Но ничего не поделаешь, родители настроены решительно. Айда, ребята! Рашель усаживают в автомобильное детское креслице, мы с братишкой садимся сзади, дверцы машины захлопываются, и мы отчаливаем.

Когда мы приезжаем к вновь обретенному другу, они с папой бросаются друг другу в объятия, и нам, подросткам, предлагают сделать то же самое. Мне немного неловко, в особенности потому, что родители не замолкают ни на секунду: едва сняв пальто, они уже рассказывают, как я подрезала Титу волосы, пока он спал. Я представляю, что когда-то спала рядом с этим высоким парнем, которому на вид не меньше пятнадцати, и краска смущения заливает мне щеки. Пока родители болтают, Титу, который чувствует себя так же скверно, как и я, предлагает мне посмотреть свою комнату. О’кей, думаю я, там нам будет веселее. Переступаю порог, и… У меня перехватывает дыхание: на письменном столе возвышается (я готова умереть от зависти!) великолепный новенький компьютер. Выясняется, что у Питера есть и Интернет. А значит, есть и MSN, и чаты, и блоги, и онлайновые игры! Вот повезло!

— А мне папа не хочет покупать компьютер, он говорит, что это слишком дорого, — с убитым видом вздыхаю я.

Титу спешит изложить мне свою стратегию. Он не стал ждать, когда родители выиграют в лотерею и купят ему компьютер его мечты. Он нашел себе подработку — в вечерние часы и во время каникул, и все время экономил, откладывая каждый су, пока наконец не смог себе его купить. Молодец, Титу! Я сразу же принимаюсь шевелить мозгами. Если у него получилось, почему не получится у меня? Но мне еще предстоит найти способ подзаработать. Весь городок успел накупить моих вещиц в технике пэчворк, и теперь, сколько бы я ни улыбалась, ни одна мамочка не потянется за кошельком. Как же быть? Давать частные уроки? С радостью, но чему я могу научить? И кого? Титу отвлекает меня от размышлений предложением пойти посмотреть на его мотоцикл.

Когда мы возвращаемся в дом, оказывается, что аперитив не пошел нашим отцам на пользу.

Ролан и папа поссорились. Перепуганная мама побелела как полотно, отец разгорячился в споре, обстановка ужасная. Мама тянет своего невозможного супруга за рукав, и мы сматываем удочки раньше, чем ожидалось. Вот тебе и встреча старых друзей! На обратном пути я закрываю уши руками, чтобы не слышать ядовитых замечаний, которыми мать осыпает отца, и его криков — он требует, чтобы она заткнулась.

Мне хочется только одного: бежать со всех ног, спрятаться в своей хижине или еще где-нибудь, забыть об их разборках и о своей боли. Через три минуты после возвращения домой я убегаю, хлопнув дверью. Я не знаю, куда податься, но бегу, задыхаясь и рыдая, снова и снова прокручивая в уме события сегодняшнего утра, испорченного чрезмерным употреблением спиртного.

Сегодня воскресенье, и на городской площади тихо. Я заглядываю в окна и вижу включенные телевизоры, заставленные едой столы, я чувствую приятный запах домашнего обеда. Ну почему мои родители не могут жить вот так, просто и здорово? Сейчас я не осмеливаюсь заявиться на порог ни к своей подружке Сюзи, ни к кому-либо другому. Рядом не оказывается никого, кто мог бы развеять мою тоску, поэтому я слоняюсь по улицам, задрав голову, и ветер осушает мои слезы. Понемногу я успокаиваюсь, и мои мысли и дыхание входят в привычный ритм. Как и всегда, пробежка по улицам городка меня успокаивает. Мысль о компьютере, таком, как у Титу, прочно засела в моем мозгу. Мне так хочется иметь такой же! Думай, Морган, думай! Наверняка это не так уж сложно — заработать немного денег! Может, наняться к кому-нибудь убирать дом? Моя мать так подрабатывала в молодости, почему бы мне не последовать ее примеру? Это отличная идея. И я решаю без проволочек начать обход всех соседок. Я предлагаю всем пожилым дамам, кто ко мне хорошо относится, помочь им с уборкой в доме или в саду, но, к несчастью для меня, в подобной помощи они не нуждаются. Обежав весь Эшийёз, я возвращаюсь несолоно хлебавши. Я расстроена. И вдруг меня осеняет: наша соседка, булочница, у которой двое детей, ходит ради приработка убираться в чужие дома. У нее, конечно же, не хватает времени на уборку собственного! И если я помогу ей вытереть пыль или погладить, она наверняка даст мне пару монет. Сказано — сделано! Я решительным шагом направляюсь к дому булочницы. Настроение у меня сразу улучшается, я бегом взлетаю на крыльцо и нажимаю на кнопку звонка.

Дверь мне открывает ее муж, тот самый Маню. Я посвящаю его в свой план. Он отвечает, что с женой сейчас поговорить не получится, потому что она куда-то уехала с детьми. Я говорю «спасибо» и собираюсь уходить, когда он добавляет:

— Ты это хорошо придумала, с помощью по дому! — Его взгляд останавливается на моем лице. — Зайди на минутку, посмотришь дом, оценишь, сколько здесь работы…

То, как Мануэль растягивает слова, и его затуманенный взгляд наводят на мысль об отце, когда он бывает в подпитии. Нет, в дом я не пойду ни за что! По телевизору постоянно рассказывают о похищенных детях и других ужасах. Я не дурочка, лучше зайду позже, когда его жена вернется. Однако мсье Да Крус настаивает. Конечно же, жена обрадуется, узнав, что такая милая девушка, как я, будет ей помогать! И мне обязательно нужно самой оценить объем работы. Похоже, моя идея и впрямь пришлась ему по душе. Он берет меня за руку, уговаривает, и я… я уступаю. Мне не хочется обижать его, не хочется показаться невежливой. Так уж я воспитана… И вообще, не съест же он меня, верно? Я прохожу в коридор, а оттуда — в дом, где никого нет. Мануэль улыбается, но легче мне от этого не становится. В большой гостиной работает телевизор, а на полу валяются игрушки его детей, которых я знаю, но мы с ними не особенно дружим. Чтобы не расстраивать их отца, которому мое предложение так понравилось, я решаю осмотреть этот дом, а потом вернуться домой или сходить в свою хижину, — в общем, неважно куда, только бы побыстрее отсюда уйти.

Маню же решил по-другому.

Он медленно обходит вокруг стола, потом останавливается возле шкафа со стеклянными полочками и проводит по одной из них пальцем.

— Посмотри, сколько пыли! Что-что, а помощь с уборкой нам точно не помешает! Наверху, в спальнях, еще грязнее. Идем покажу!

Внезапно в голове у меня раздается голос, который приказывает побыстрее сматываться отсюда! Но я не успеваю придумать предлог, чтобы уйти, а он уже подталкивает меня к лестнице:

— Поднимайся!

Он уже не улыбается. Он говорит твердо, серьезным тоном, не допускающим возражений. Он не просит, он приказывает.

И в это мгновение я понимаю: ничего не могло быть хуже, чем постучаться в эту дверь.

Лестница, ведущая на второй этаж, кажется мне бесконечной, и я пытаюсь унять усиливающуюся дрожь в коленках. Мануэль следует за мной по пятам. Я осматриваю комнату его дочери, качая головой, я делаю вид, что мне это интересно, а в глубине души надеюсь, что хозяин дома передумает показывать мне все свои владения. Напрасно. Он тянет меня за руку в комнату своего сына, а потом заводит в ванную. Когда мы возвращаемся в коридор, я бормочу, что родители меня ждут и мне пора домой.

— Нет.

Мануэль загородил собой проход, он стоит, раскинув руки, чтобы я не могла улизнуть. Потом прижимается ко мне.

— Нет, никуда ты не пойдешь. Мы с тобой хорошо развлечемся, ты и я!

Кровь застывает у меня в жилах, и я начинаю плакать.

— Так нельзя, пожалуйста, мсье, отпустите меня, я хочу к маме и папе, я хочу вернуться домой…

Пока я говорю, он все сильнее прижимается ко мне. Я начинаю звать на помощь, но Мануэль сжимает мне горло. Я отбиваюсь, дрожащая и перепуганная, я задыхаюсь, а он совершенно спокойно смотрит на меня, потом разжимает пальцы и говорит тихо, повелительным тоном:

— Ты сама понимаешь, какую сделала глупость? Что, если бы я оказался психом? Что, если бы я тебя изнасиловал? Испугалась? Так тебе и надо! Никогда нельзя заходить в дом к чужим людям одной, ты меня поняла? Дошло до тебя?

Конечно, «дошло», вы еще спрашиваете! Какая же я идиотка! Выходит, Маню просто решил меня припугнуть. Что ж, хороший урок! Задыхаясь от радости и облегчения, я клянусь ему всеми святыми на небе, что больше никогда не сделаю такой глупости. Я пытаюсь обойти его, чтобы попасть на лестницу, когда его рука вновь опускается на перила, преграждая мне путь.

— Я передумал. Ты остаешься.

Он играет, и его игрушка — я. Я попала в руки к настоящему злодею, какими их показывают в кино, и внутри какая-то пиявка начинает высасывать из меня силы и способность мыслить здраво. Это страх, неизведанный раньше, жуткий, безграничный, как смерть, только еще хуже, потому что я понимаю все, что со мной происходит. Он стоит так близко, что я ощущаю тошнотворный запах его тела, запах пота мужчины, вижу его широкие плечи, и ужас накрывает меня стремительно, как лавина. Я должна что-то предпринять, и быстро, я должна убежать! Я проскользну у него под рукой, спущусь по лестнице и добегу до входной двери, оставшейся открытой. А потом…

— Даже не думай об этом, — бросает он, заметив, как я поглядываю в сторону первого этажа. — Мы с тобой хорошо повеселимся. Раздевайся!

Я замираю на месте — не могу ни слова сказать, ни пошевелиться. Мануэль хватает меня за запястья и швыряет в ванную.

— Раздевайся, тебе говорят!

Нет, только не это! Я не хочу, я не могу, я цепляюсь за свою одежду, умоляя его перестать, подумать о своей жене, о детях, но он подходит ко мне, и тон его взлетает вместе с рукой. Из страха, что он меня ударит, я стягиваю штаны, потом футболку и на этом останавливаюсь. Я не могу, не могу… Он швыряет меня лицом на холодную плитку пола и стаскивает последнее, что на мне осталось. Мои симпатичные розовые трусики падают в ванну, запястья он мне связывает моим же лифчиком, и я слышу, как ломаются в нем «косточки». Когда он толкает меня к широкой, застеленной чем-то красным кровати, я думаю о сотне вещей одновременно: о родителях, которые пока еще не начали волноваться, о красивом лифчике, моем первом, который теперь испорчен, о солнце, которое в этот момент проходит через окно на потолке, я думаю обо всем и ни о чем, лишь бы не думать о том, что сейчас со мной случится. Я уже ощущаю, как его мерзкие руки ощупывают мои ягодицы, мои груди, я слышу, сама того не желая, его развратные словечки: «у тебя классная фигурка», «ты меня возбуждаешь»… И вдруг он останавливается.

— Уйдем отсюда!

Наверняка скоро должна вернуться его жена или дети, поэтому нужно срочно убираться. Он связывает мне ноги футболкой, забрасывает меня на плечо, несет в гостиную на первом этаже, где, как мешок с грязным бельем, швыряет на диван. По телевизору как раз идет сериал «Уокер — техасский рейнджер». Хотя я продолжаю рыдать, мне в голову вдруг приходит несуразная мысль: «Значит, все это взаправду!»

Раз по каналу TF1 показывают, как и всегда по воскресеньям, этого длинноволосого Уокера с его дурацкими выходками, значит, все, что со мной происходит, — реальность, а не кошмарный сон. Я и вправду связана, меня изнасилует этот мерзкий тип, а потом, вполне возможно, задушит, и последнее, что я увижу в жизни, будет это паршивое кино.

Мануэль позаботился сложить мою одежду и трусики в полиэтиленовый пакет, и теперь направляется к выходу. Стараясь как можно меньше шуметь, он запирает входную дверь и открывает окно, выходящее во внутренний двор позади дома. Рядом с сараем с инструментами, спрятанная от любопытных взглядов соседей, возвышается поленница. Мануэль кладет меня прямо на поленья — совершенно голую, со связанными руками и ногами, и уходит. Он пропадает из моего поля зрения, и я не знаю ни где он, ни может ли он сейчас меня видеть. Мне очень хочется убежать, но мне страшно, я собираюсь с силами, чтобы предпринять попытку к бегству, но они мгновенно покидают меня, стоит мне только подумать, что он за мной наблюдает. И я больше не осмеливаюсь шевельнуться. Вдалеке я вижу золотые поля, день выдался теплый. Деревяшки колют мне бедра, а запястья и щиколотки болят. И под ласковыми лучами солнца, отчаявшаяся и одинокая, я жду своей собачьей смерти. Я без одежды, рядом нет никого, кто мог бы спасти меня или пожалеть. Даже родители, и те меня не ищут. Это ощущение — я пропала, я одна на целом свете, помощи ждать неоткуда, ничем помочь себе я не могу, я во власти насильника — понемногу опустошает меня, лишает меня последних сил. «Я совсем одна, и скоро моя жизнь закончится», — повторяю я про себя снова и снова. Чем больше времени проходит, тем сильнее во мне нарастает паника. Я ощущаю на сердце какую-то ужасную тяжесть, по телу струится пот, когда я представляю возвращение Мануэля. Что он со мной сделает? Куда отвезет? Я должна успокоиться, или будет еще хуже. Мой страх его только обрадует. Дыши, Морган, дыши, так лучше! Я читала где-то, что настоящих извращенцев только забавляет страх, испытываемый их жертвами. Поэтому, лежа на куче поленьев, я пытаюсь перестать паниковать любой ценой, я решаю обмануть этого здоровенного мерзавца. Я найду способ выпутаться из этого кошмара. У меня просто нет выбора, мне нужно выпутаться!

Слышится шум мотора. Он возвращается уже на машине, паркует ее аккуратненько у поленницы, снимает ногу с педали газа и идет за мной. Мгновение — и я оказываюсь на полу возле заднего сиденья; из предосторожности он накрывает меня куском грязного брезента. Через три секунды я слышу, что он снова уходит. Наверное, решил прихватить с собой что-то еще, но куда он направился, я не имею понятия. Ясно одно: сейчас или никогда. Извиваясь, как сумасшедшая, я сбрасываю со своих запястий лифчик, а потом на четвертой скорости развязываю ноги. Бесшумно открываю дверцу и осматриваюсь: вокруг никого. Я мчусь со всех ног, как фурия. До выхода со двора всего двадцать метров, а там я выскочу на дорогу, и все — спасена! Прохожие увидят меня, голую и перепуганную, я стану кричать изо всех сил, и даже если он побежит за мной следом, все поймут, что что-то не так, он не сможет забрать меня, увести, я буду свободна, свободна, свободна!

И вот я бегу, но двор вымощен большими камнями кремового цвета, такими, которыми мы рисуем классики на асфальте и разрисовываем стены. У этих камней острые грани, они замедляют мой бег, режут мне подошвы ног, я поскальзываюсь и, как у марионетки на веревочках, у меня подламываются ноги… Слишком поздно.

Мануэль подхватывает меня, выкручивает мне руки и тянет назад, да так грубо, что я вскрикиваю от боли. Через распахнутые ворота я вижу, как по улице проезжает машина, а в ней — мой потенциальный спаситель, вот только он меня не замечает. В голове у меня все мутится от отчаяния. Швырнув меня обратно в машину, Мануэль так сильно бьет меня по голове, что в моем ухе что-то взрывается. Несколько долгих минут у меня перед глазами мерцают звездочки, я ничего больше не слышу, в голове — пожар. Что-то течет по шее, я прикасаюсь к жидкости пальцами, и они оказываются красными. Волосы мои слиплись от крови.

Но есть кое-что похуже боли: навязчивая, ужасная, не дающая ни секунды покоя мысль о том, что еще немного — и у меня бы все получилось!

Мое освобождение было так близко, рукой подать — большая улица, на которой полно машин, соседей, просто прохожих. Меньше чем в четырех метрах от меня как раз открывались ворота, мне нужно было поднапрячься, сделать еще одно усилие, я ведь почти добежала…

Почти.

Лежа на полу в машине, я представляла, как это могло бы быть: та машина останавливается, из нее выходит высокий мускулистый мужчина и заслоняет меня собой от моего обидчика. Или прохожий видит, как я бегу через проезжую часть совсем голая, в мгновение ока понимает, что случилось, и надирает задницу этому гаду, который пытался меня похитить. Или из-за угла выезжает маленький «Рено Твинго», и семья, которая в нем едет, видит, как я выбегаю за ворота, забирает меня с собой и доставляет живой и невредимой к родителям. А там — нежные материнские поцелуи. Вновь обретенный покой в надежных отцовских объятиях. Так хорошо…

— Я бы на твоем месте больше не глупил, а то хуже будет, — бурчит Мануэль, откашлявшись.

Его грубый голос разбивает хрупкие мечты, в которых я пыталась укрыться от реальности. Надежда — безнадежность… Невыносимое йо-йо, которое мне пришлось пережить, высосало из меня последние силы. И я снова впадаю в уныние, на этот раз еще более глубокое. У меня не получилось убежать, и из-за собственной глупости у меня теперь слышит только одно ухо, а второе гудит, словно там бьется какой-то сумасшедший шершень. У меня идет кровь, мне очень больно и кажется, что я навсегда оглохла. Но и это еще не самое худшее: я разозлила моего палача, и теперь боюсь, что он мне отомстит. Между двумя приступами ужаса я проклинаю саму себя. Это же надо быть такой ни на что не способной идиоткой! Нужно было получше все продумать, не колебаться так долго, как следует подготовиться к побегу. Нужно было спрятаться в доме или за кучей поленьев, а не пытаться сразу выскочить на улицу, ведь именно этого он от меня и ожидал! Какая же я бестолочь…

Мануэль снова отправляется в дом, даже не дав себе труда связать меня, но его жестокость сделала свое дело: парализованная страхом, я больше не пытаюсь убежать. Он возвращается с большим рулоном скотча и использует его до последнего сантиметра, крепко-накрепко связав мне ноги и руки. Последний кусок — на мой рот, сверху на меня снова падает брезентовая тряпка — и дело сделано: я не смогу теперь ни пикнуть, ни пошевелиться.

Мануэль спокойно заводит мотор.

Он ведет машину, а я плачу. И считаю. Я считаю остановки и повороты, влево и вправо, я отчаянно пытаюсь понять, куда мы едем, чтобы рассказать об этом полиции, если каким-то чудом мне удастся с ней связаться. Вслепую я пытаюсь запомнить этот маршрут-лабиринт, но через несколько километров перестаю ориентироваться. Мы едем очень долго, может, час, а может, и вечность, в любом случае достаточно долго, чтобы мне хватило времени представить худшее.

Я скоро умру, теперь мне это совершенно ясно. Я видела его безжалостный, леденящий кровь взгляд, когда он сжимал мне шею, видела, как легко, без малейших угрызений совести, и глазом не моргнув, он меня ударил. У этого типа нет сердца. Меня ждет глупая, бессмысленная смерть, и все потому, что мне хотелось иметь компьютер, как у моих приятелей. Я умру из-за собственной зависти и неосмотрительности… Я ужасно на себя разозлилась. Я умру, и сама в этом виновата. Я мусолила эту ужасную мысль и не могла остановиться.

Я никогда не сдам экзамен на степень бакалавра.

Я никогда не стану археологом.

Я никогда не увижу египетские пирамиды.

Я не поеду с классом на экскурсию в Бавьер.

Я не увижу, какой станет моя сестричка, когда вырастет.

Я больше никогда не буду рисовать на полях тетради цветочки и завитушки.

Я никогда не влюблюсь в парня и не выйду замуж.

Я никогда не стану старушкой.

И перед тем, как Да Крус убьет меня, мне придется страдать, я это знаю. Издевательства, насилие, лишение свободы… Самые худшие сценарии развития событий пролетают у меня перед глазами. Дела ДютрУ и ему подобных, дети, которых годами держат под замком, насилуют десятки мужчин, продают в подпольные публичные дома связанных, избитых… Наводящие ужас картинки вертятся в моем мозгу. И мне тоже придется пережить все это, и я закончу свою жизнь, как тот мальчик из дома с привидениями. Я представляю себя запертой в погребе с кляпом во рту, меня принуждают сниматься в порнофильмах или делают фото XXX, которые потом будут вывешены в Интернете. Сколько времени это будет продолжаться? И когда он решит меня убить?

Вот какие страхи охватывают меня в мои тринадцать, когда грузовичок наконец останавливается.

Брезент приподнимается, мы — в незнакомом месте, на грунтовой проселочной дороге, а рядом — лес, в котором я раньше не бывала.

— Не дергайся! — приказывает он и ножом разрезает связывающий меня скотч, в том числе и тот кусок, что закрывает рот.

Потом Да Крус направляется к багажнику своей колымаги и возвращается с курточкой от спортивного костюма семидесятых годов — пестрой, с флуоресцентными вставками, желто-малиновой, которая едва прикрывает мне попу. Я совсем замерзла, мои ноги посинели от холода; Мануэль приказывает мне повязать вокруг талии все тот же кусок брезента. В таком виде он наконец разрешает мне выбраться из машины, а потом закрывает дверцу на ключ. Вдалеке, там, где начинается проселочная дорога, я вижу проезжающий автомобиль. И в моем мозгу моментально начинает совершаться напряженная работа: бежать, кричать? Мануэль не отстает от меня ни на шаг. Если он догонит меня, если помешает спастись, его гнев будет стоить мне очень дорого. И я лишаю себя надежды на спасение.

Мы углубляемся в лес, и тропинка становится все уже, я ступаю босыми ногами по камешкам, спотыкаюсь о корни, а он — прислушивается. При каждом шорохе, каждом хрусте сломанной ветки он настороженно замирает. Я умоляю Бога, если Он только есть на небе, послать мне охотника или какого-нибудь любителя воскресных прогулок — кого угодно, только поскорее! Но, на мое несчастье, мы здесь одни и Мануэль уже присмотрел подходящий уголок. В обрамлении деревьев — квадратный клочок травы, скрытый со всех сторон листвой. Именно там он расстилает кусок брезента и приказывает мне снять эту жуткую курточку. Значит, здесь закончится моя жизнь, и это случится сейчас.



Я не помню точно, каким было лицо моего мучителя, но очень четко — момент, когда он приспустил свои джинсы. Не помню отвратительных слов, которыми он меня обсыпал, но очень остро — прикосновения его языка по всему моему детскому телу и отрывистое приказание:

— Соси!

Но я не умею. Я говорю ему об этом. Для меня это — всего лишь трюк из порнофильма, только актрисы фильмов XXX и героини эротических манга делают это; настоящие люди таким не занимаются. Оказывается, я ошибалась. Я сжимаю челюсти так, что еще немного — и сломаются зубы, но Мануэль хватает меня за плечо и швыряет на землю. Теперь я стою перед ним на коленях. Я отшатываюсь, а он хватает меня за голову и дергает к себе так резко, что у него в руке остается немаленький клок моих волос.

— Похоже, ты не очень-то хочешь вернуться домой…

И я подчиняюсь, хотя меня чуть не стошнило прямо ему на причинное место. Я с отвращением делаю, что мне приказывают, пока он не останавливается, чтобы высказать мне, что я ужасно неловкая и неопытная.

Я не помню, какого цвета было небо в тот день, но могу по памяти нарисовать арабески из веток, нависавших надо мной, когда Да Крус уложил меня на брезент. Отвратительная тошнота и пронзительная боль — словно кол прошел сквозь все тело — эти воспоминания останутся со мной навсегда. Я вдыхаю его отвратительный запах, и меня мутит, снова и снова накатывает тошнота. Мое тело сжимается, чтобы избежать худшего. Я стискиваю ноги так сильно, что мешаю ему двигаться, и он, лишенный возможности делать, что хочет, белеет от гнева.

— Перестань дергаться, лежи спокойно! Или ты это делаешь нарочно, мерзавка?

Его голос дрожит от ненависти, одним движением руки он запросто может сломать мне шею, поэтому я цепляюсь ногой за какой-то корень, чтобы ему не мешать. Я отключаюсь или, по меньшей мере, пытаюсь это сделать: не думать, не видеть, не слышать, не чувствовать, не существовать… Единственное, чего я хочу в это мгновение, — это потерять сознание. Для него — животного, которое дергается, обливаясь потом и скуля, и перебрасывает мои ноги из стороны в сторону, словно какой-нибудь микадо во власти своих похотливых капризов, — это ничего не изменит, потому что меня не существует. Ни мой плач, ни крики боли не заставят его остановиться или хотя бы чуть умерить свои толчки; если бы он мог вырвать мне ногу, чтобы войти поглубже, он бы так и сделал. В руках этого садиста я — кукла, резиновая женщина. Но только я живая. Он даже не видит меня. За исключением тех минут, когда приходит в бешенство. Это происходит внезапно, через несколько секунд после того, как он начал. Он вдруг замирает и вперяет свой безумный, невидящий взгляд в мое лицо.

— Ты — не девственница!

Конечно я девственница! Единственное, в чем меня можно упрекнуть, — так это в том, что я целовалась с Антони «с язычком» два года назад! Но Мануэль не верит ни одному моему слову, хоть это и чистая правда. Он злится, распаляется, спрашивает, кто лишил меня невинности, какой мерзавец это сделал.

— Ну, признавайся, с кем ты этим занималась?

Озлобленный, он брызжет на меня слюной, словно я — его дочка, которую он поймал «на горячем» — с пластинкой противозачаточных таблеток в руке. Это выводит его из себя — подумать только, он может быть не первым! Он так злится, что мне начинает казаться, что он вот-вот начнет меня бить. Умирая от страха, я пытаюсь найти подходящее объяснение, чтобы погасить припадок гнева, от которого у него покраснел лоб и сжались кулаки. Я — девственница, правда, правда, клянусь вам, мсье, и у меня уже несколько месяцев идут месячные, может, это тампон повредил что-то там внутри…

Однако мое псевдонаучное бормотание не производит на него никакого впечатления.

— Ты не девочка, я знаю, каково это — быть с девственницей! — изрыгает они снова набрасывается на меня. — Сожми ее, ну же!

Кошмар длится вечность. Когда он наконец останавливается, я ощущаю свое тело как некую инертную массу, полную боли. Живот у меня окаменел, бедра кажутся разорванными, не говоря уже об остальном, и мне так больно, что я уверена: мне никогда не стать прежней. Он разбил меня изнутри; к тому же я ощущаю, что из меня вытекает какая-то жидкость, и, в силу своей полной неосведомленности в вопросах секса, я прихожу к выводу, что это кровь и течет она из ран, которые мне нанес этот подонок.

— Одевайся!

Он швыряет курточку от спортивного костюма мне в лицо.

Я чувствую себя отвратительно. Более грязной, чем земля, которую он топчет, застегивая пояс на брюках, более замаранной, чем тряпка, которую он аккуратно складывает, более уродливой, чем эта страшненькая курточка, которую я, испытывая чувство облегчения, натягиваю на себя, чтобы быть не такой голой и не такой уязвимой. Я чувствую вкус земли на губах, а на животе — его слюну, чувствую его большие ладони на своих грудях. Я теперь — куча грязи, застрявшая между смертью и жизнью, в том самом коридоре со светом в одном конце, в который попадают души, покинув этот мир. Смогу ли я теперь вернуться домой?

Может быть. Вид у Мануэля теперь странный, даже печальный, словно у внезапно протрезвевшего.

— Господи, Господи, что же я наделал?!

И вдруг он разражается потоком благих речей, с дрожью в голосе заверяя, что никогда не простит себе этого, что это все из-за вина… Я же вижу только его застегнутые на все пуговицы джинсы и думаю об одном: все закончилось. Он протягивает мне брезентовую тряпку, чтобы я снова сделала себе из нее подобие юбки, потом берет меня за руку, словно отец, который собирается вести дочку в школу. В голосе его теперь нет ни злости, ни ненависти. Мы молча идем по тропинке, ведущей к опушке, и он сжимает в своей сухой огромной ладони мои замерзшие пальцы. Понемногу тошнота проходит, и мне уже не так страшно. Он не начнет снова, ведь он попросил прощения. Значит, он такой же, как мой папа: то злой, то снова добрый? И это правда, что от спиртного можно совсем потерять голову? Когда мы подходим к лесной опушке, я уже почти жалею этого типа, который окончит свои дни в тюрьме и который только что испортил жизнь себе, а заодно и мне.

На обочине проселочной дороги нас ждет его машина. При виде нее он ускоряет шаг и отшвыривает мою руку.

— Пошевеливайся! — резко приказывает он.

И снова меня нет. Он бежит к машине, не заботясь о том, что я буду делать, а я вдруг вижу себя, вижу его как бы со стороны. Я почти голая, он одет. Он решает, я подчиняюсь. Он смягчается — я его жалею. Он злится — я подчиняюсь. Насилует меня, а потом разыгрывает из себя папочку. Он дает мне надежду, что я вернусь домой, а потом меняет решение, и я превращаюсь в его игрушку, в вещь, в марионетку, готовую исполнить любой приказ. У него получилось даже заставить меня поверить, что он раскаялся! Он манипулирует мной, словно я кукла! Как ему, наверное, нравится эта игра в «холодно-горячо», как он возбуждается, видя, что я белею от страха, что я страдаю, что я надеюсь! А ведь я и правда поверила, что он сейчас отвезет меня домой, что он просто был пьян! Только дебилы бывают такими легковерными!

«Я знаю, каково это — быть с девственницей!»

Эта фраза снова и снова звучит в моей голове; значит, я не первая, вполне может быть, что он уже проделывал это с другими девочками моего возраста. Мое идиотское сострадание разлетается вдребезги. У меня больше нет ни грамма понимания, ничего, кроме огромной, жесточайшей ненависти, неудержимого отвращения, такого же колоссального, как и страх, который он мне внушает. Каждый его жест вселяет в меня беспокойство, от каждого его движения зависит моя жизнь. Из машины он достает мои очки и протягивает мне. Потом снова ныряет в салон и на этот раз вынимает нож.

Теперь точно конец, я пропала. Он зарежет меня прямо здесь, на грунтовой дороге, и я истеку кровью… Однако он швыряет нож к моим ногам.

— Подними и прикончи меня, другого я не заслуживаю. Ну, бери! — говорит он мне.

Он требует, чтобы я заколола его этим огромным ржавым ножом, говорит, что только тогда мне станет легче, а он получит то, что заслужил. А я… мне так хочется перерезать ему горло! В своих мечтах я убиваю его, я десятки раз вонзаю нож в его грудь, пока он не испускает дух! Но на этот раз я не собираюсь ему подчиняться. Он уже один раз обманул меня, там, у себя дома, когда притворился, что хочет отпустить меня, а потом вдруг передумал. Я теперь знаю, какие игры он любит! Если я направлю на него нож, он запросто швырнет меня на землю и обратит острие на меня. В голове у меня только одна мысль: как избавиться от ножа? Пока он здесь, между нами, у моих ног, в пределах досягаемости его руки, мне угрожает опасность. Инстинктивно я чувствую, что рискую жизнью. Я хватаю нож фирмы Opinel и отшвыриваю его так далеко, как могу, и он падает в заросли колючего кустарника.

— Нет, я не хочу вас убивать, — дрожащим голосом говорю я ему.

Он удивлен. В первый раз он смотрит на меня так, будто я существую, и я понимаю, что опасность отдаляется. Быстрее, быстрее, я пытаюсь придумать, что бы еще добавить:

— Не мне решать, умирать вам или нет, я не хочу и не могу. И то, что вы со мной сделали, — это плохо, но не настолько, чтобы умереть…

Я бормочу первое, что приходит в голову, и прихожу к выводу, что, пока он слушает мои бредни, он не желает ни моего тела, ни моей смерти. Так я удерживаю его на расстоянии…

— Возвращаемся, — бросает он через несколько минут после начала моего монолога.

Спасена. Я не осмеливаюсь даже рта раскрыть, так переполняет меня надежда. Мои мучения скоро закончатся! Сидя на заднем сиденье грузовичка, я узнаю поселки, которые мы проезжаем; медленно, но верно мы приближаемся к Эшийёзу. В соседнем городке Мануэль делает остановку, чтобы купить сигареты, и приказывает мне оставаться в машине. Как только он скрывается в баре, я начинаю мучительно соображать. Убежать или остаться? Если я выскочу из машины, а он увидит меня через витрину табачного киоска, то успеет меня догнать, и тогда мне точно конец. Нельзя поддаваться панике. В прошлый раз я уже потеряла ухо и теперь не хочу подвергать себя еще большему риску. Конечно, я могла бы потихоньку выскользнуть из машины, но я была полумертвой от страха, который связал мне руки, словно тисками зажал голову. Есть еще кое-что, что сдерживает мои порывы и гасит мою волю. Только что, в лесу, я была вещью, объектом манипуляций. Я подчинялась, снова и снова, и это искажение моей души не исчезло после того, как мой мучитель оделся. Несмотря на то что сейчас Мануэль далеко от меня, он «держит меня в руках». А раз он, похоже, решил отвезти меня обратно к родителям, мне лучше сидеть спокойно, только так у меня появится шанс выпутаться из этой истории. Вот о чем я думаю. И смирно сижу в грузовичке.

Он возвращается через несколько минут, заводит мотор, и я вдруг вижу, что он сворачивает с прямой дороги.

— Но нам нужно прямо! — осмеливаюсь сказать я.

— Покатаемся еще!

Эти слова погружают меня в пучину ужаса. Он уже получил что хотел, так почему бы не отвезти меня домой прямо сейчас? Ответ один: он решил меня убить. Через несколько минут я буду мертва, я в этом абсолютно уверена, и я знаю, где закончится моя жизнь — у озера, на которое мы часто ездили, прямо на просторном пляже, обрамленном грудами камней и облюбованном местными рыбаками, совсем рядом с шикарным гольф-клубом. Мануэль останавливается на пляже и швыряет мне мои вещи вместе с приказом одеться, пока он отойдет на пару метров, к деревьям, помочиться. Я хватаю свои жалкие одежки и молюсь, чтобы он вернулся не слишком скоро. Если он опять увидит меня голой, то может захотеть повторения. И вот, скрючившись на заднем сиденье, я стремительно натягиваю штаны и футболку, решив не тратить время на белье, которое поспешно и неловко пытаюсь рассовать по карманам.

Он возвращается раньше, чем я успеваю это сделать.

Я сжимаю скомканные трусики и лифчик в кулаке, но он их замечает.

— Одевай белье, быстро! Если мать увидит, что ты вернулась без трусов, что она подумает?

Выбора у меня нет, приходится подчиняться. Я стараюсь как можно быстрее стянуть с себя штаны. И случается то, чего я боялась: в его глазах я читаю желание начать все сначала.

Я не знаю, что мне сделать, чтобы выбраться из бездонной пропасти, в которую я снова соскальзываю. Я опять начинаю плакать, умоляю его разрешить мне вернуться домой, ведь родители будут волноваться, и его жена тоже. Я замерзла, и мне нужно надеть мои кофточку и джинсы…

— Сейчас я тебя согрею! — отрывисто говорит он, заставляя меня встать на четвереньки на заднем сиденье.

Потоки слез стекают по моим щекам, пока он давит на меня всем весом своего тела, от его запаха меня тошнит до рвоты, я сдерживаю крик и пытаюсь сопротивляться, как могу.

— Прекрати дергаться! Стой спокойно, или я засажу его тебе в задницу! — орет он.

И я стараюсь не шевелиться, пока он лапает меня своими мерзкими руками, стараюсь не слышать грязные словечки, которые он бормочет, и его поросячье хрюканье, стараюсь не чувствовать боль, еще более острую, чем в первый раз. Мне хочется вонзить пальцы ему в глаза, искусать его до крови, вырвать ему кишки, но я не делаю ничего подобного — безвольная кукла, которую перебрасывают из стороны в сторону, как обычную подушку. Я ненавижу его, ненавижу его крики удовольствия, а он отворачивает противосолнечный козырек с зеркалом так, чтобы видеть происходящее со стороны. Я ненавижу его, а себя презираю еще сильнее.

Совсем недавно, когда Да Крус ушел за сигаретами, я верила, что он отвезет меня к родителям.

Я нисколько не сомневалась в том, что сумела его перехитрить. Я ни на секунду не допускала мысли, что он может захотеть повторения. Найдется ли на этой планете вторая такая идиотка, как я? И неужели только смерть заставит меня осознать, насколько я глупа?

Наконец он останавливается, вытирается, натягивает штаны и неторопливым движением возвращает козырек в прежнее положение.

— Если проговоришься кому-нибудь, я тебя убью, — твердо произносит он.

Жестом он приказывает мне выйти из машины, прижимает меня к высокой ограде гольф-клуба. Его левая рука сжимает мое плечо, правая — шею. Он сначала сжимает ее слегка, потом сильнее, и я начинаю задыхаться.

— Я ничего не скажу, клянусь! Я обещаю вам! Отпустите меня, прошу вас, умоляю!

Я с трудом дышу, но он меня не отпускает, наоборот, обхватывает мою шею двумя руками и сжимает еще сильнее, тем временем рассказывая, что случится, если я открою свой паскудный рот: он убьет меня, и мои родители очень огорчатся, лишившись своей доченьки, и никогда не оправятся от этой утраты, и в этом буду виновата только я одна.

Мои родители… Пальцы Да Круса сдавливают мне горло, а я вижу родителей в кухне, и мою собаку тоже. Воздуха не хватает, все как в тумане, но картинки из моего привычного мира мелькают в голове. Двор коллежа и преподаватель немецкого; мы с мамой вместе собираем из разноцветных клочков ткани одеяло; папа громко хохочет; тачка с овощами Мадам Капусты; мой маленький брат, который даже не захочет обо мне вспоминать, столько гадостей я успела ему сделать… Я задыхаюсь, и нелепый хоровод пустяковых деталей и любимых лиц кружится в моем сознании. Я на полшага от смерти, когда хватка рук на шее вдруг ослабевает.

— Ты, как и другие, все расскажешь, а я не хочу в тюрьму, слышишь меня? — заявляет он. — Какие у меня гарантии, что ты не проболтаешься?

Нужно что-то придумать! Я должна выпутаться, ведь тогда, с ножом, у меня получилось, нужно опять заговорить ему зубы!

— Я не расскажу, потому что не хочу, чтобы вас арестовали! У вас есть дети, я их знаю, и было бы жестоко отобрать у них отца.

Слова вырвались сами собой. Но стоило мне напомнить ему о детях, как он опустил руки. А я тем временем с энтузиазмом продолжала болтать. Я сказала ему, что его дети очень расстроились бы, если бы папу забрали из дома. Я и правда знаю его детей, иногда вижу их в школе или в городе, и мы здороваемся, но не более того. Но какая теперь разница, насколько близко мы знакомы! Ради спасения своей жизни я сочиняю, приукрашиваю, не стесняясь откровенной лжи. Да с вашими ребятами мы лучшие друзья, разве вы не знали? Я обожаю вашего сына, мы вместе занимаемся восточными единоборствами! А ваша дочка — такая славная девчушка! Я никогда и никому не расскажу о том, что случилось сегодня, ведь я хочу, чтобы мы с ними остались друзьями; разве можно нанести такой жестокий удар по их невинности, их юности? О нет, я бы себя потом за это ненавидела…

— У меня у самой отец — алкоголик, и я знаю, что такое испорченное детство! Я не хочу, чтобы другие дети из-за меня страдали.

И все это я рассказываю ему, этому мерзавцу и гаду, который только что снова меня изнасиловал. Ради спасения своей шкуры я поношу своего отца, которого, несмотря ни на что, обожаю. И это срабатывает: Мануэль отпускает меня, мы возвращаемся в машину и выезжаем на дорогу. Молча. Проезжаем через Буланкур, через Ожервиль… Я вижу в окно дом Титу, где мы были сегодня утром, и мне кажется, что с тех пор прошло лет сто. Пюиссо, Гранжермон[11]… Эшийёз. Да Крус дает крюк, чтобы объехать городскую площадь. Уже темнеет. Он останавливается в паре сотен метров от нашего дома, выключает двигатель и говорит мне:

— Ты будешь молчать, как обещала. Если обманешь, меня заберут в тюрьму, а дети будут очень горевать. Ты меня поняла? Возвращайся домой и молчи как рыба. Когда сядешь за стол, улыбайся и болтай, как обычно.

Он приказывает мне причесаться.

— Если мать спросит, почему ты вернулась так поздно, соври, что заблудилась.

Я не дышу, не шевелюсь, не думаю. Господи, умоляю, только бы он не передумал! Он открывает дверцу, я выпрыгиваю на тротуар, но он бросает мне вслед, высунувшись в открытое окно:

— Если проговоришься, я тебя найду. До тюрьмы или после — не важно. Из-под земли достану, и ты за это поплатишься. Начнешь болтать — и ты труп, уразумела?