Герберт Джордж Уэллс
Вы слышали, вероятно, о Гэпли, не о В.Т.Гэпли-сыне, но о знаменитом Гэпли, открывшем насекомое «Periplaneta Hapilia», – об энтомологе Гэпли. В таком случае вам известно, по крайней мере, то, что между Гэпли и профессором Паукинсом была страшная вражда. Но всё же некоторые последствия её, может быть, откроют вам нечто новое. Для тех же, которые ничего не знают об этой вражде, необходимо предпослать несколько слов, которые ленивый читатель может пропустить, слегка лишь пробежав их, если захочет.
Поразительно, до какой степени широко распространено незнакомство с таким действительно важным обстоятельством, как эта вражда между Гэпли и Паукинсом. С другой стороны, та составившая эпоху в науке полемика, которая потрясала Геологическое общество, осталась, как я твёрдо верю, почти неизвестной вне кружка членов этого учреждения. Мне даже приходилось слышать, как люди, получившие прекрасное общее образование, считают знаменательные сцены, имевшие место в заседаниях общества, чем-то вроде дрязг на собраниях прихожан. И всё же великая вражда английского и шотландского геологов продолжалась уже полвека и оставила глубокие и обидные следы в науке. А дело Гэпли и Пукинса, хотя оно и имеет, может быть, более личный характер, столь же сильно, если не сильнее ещё, разожгло страсти. Средний человек не имеет представления о том, какой фанатизм воодушевляет научного исследователя, в какую ярость вы можете привести его противоречиями. Это «odium theologicum«note 1 в новой форме. Находятся, например, люди которые охотно сожгли бы профессора Рэя Ланкэстера из Смисфилда за его трактат о моллюсках в Энциклопедии. Это фантастическое включение крылоногих в разряд головоногих… Но я отклонился в сторону от Гэпли и Паукинса.
Началось это много лет назад, с описания жесткокрылых насекомых, составленного Паукинсом, причём в описание это он не включил нового вида, открытого Гэпли. Последний, всегда отличавшийся придирчивостью, ответил язвительной критикой, уничтожающей всю классификацию Паукинса[2]. Паукинс в своём возражении[3] высказал предположение, что микроскоп Гэпли имеет те же недостатки, что и его способность производить наблюдения, и назвал его «неответственным болтуном, сующимся не в своё дело», – Гэпли в то время ещё не был профессором. В своём ответе[4] Гэпли упомянул о «запутавшихся компиляторах» и как бы мимоходом назвал обзор Паукинса «диковинной нелепостью». Это был бой в рукопашную. Во всяком случае, читателя едва ли могут заинтересовать подробности того, как ссорились эти великие люди, как они всё более и более расходились во мнениях, пока от жесткокрылых не перешли к спорам по всем вообще вопросам энтомологии. Произошли события достопамятные. Иногда заседания Королевского Энтомологического общества чрезвычайно были похожи на заседания палаты депутатов. В общем, по-моему, Паукинс был ближе к истине, чем Гэпли. Но Гэпли искусно пускал в ход свою риторику, имея редкий для учёного дар всё обращать в смешную сторону; он обладал огромным запасом энергии и сохранил горькое чувство обиды по поводу непризнания открытого им вида; между тем, Паукинс был человек медлительный, говорил скучно, видом напоминал бочку, с доказательствами обращался чрезвычайно добросовестно, и его подозревали в том, что он торгует музейными предметами. Поэтому молодёжь группировалась вокруг Гэпли и рукоплескала ему. Долго шла борьба; с самого начала в ней был элемент гнева, а под конец это обратилось в беспощадную вражду. Последовательные удачи и неудачи то той, то другой стороны, – то терзания Гэпли по поводу успеха Паукинса, то превосходство первого над последним, – всё это относится скорее к области истории энтомологии, нежели к предмету настоящего рассказа.
Но в 1891 году Паукинс, здоровье которого было в течение некоторого времени расстроено, напечатал свой труд о «мезобласте» ночной бабочки «Мёртвая голова», что такое мезобласт ночной бабочки «Мёртвая голова» – безразлично для нашего рассказа. Но труд был гораздо ниже обычного уровня и тем самым доставил Гэпли повод, который он поджидал годами. Он работал, вероятно, день и ночь, чтобы воспользоваться, как можно лучше, выпавшим на его долю удобным случаем.
В тщательно составленном докладе он разнёс Паукинса в пух и прах – можно себе представить его растрёпанные чёрные волосы и дикий блеск в глазах, когда он вызывал своего противника на бой. Паукинс возражал сдержанно, неубедительно – и тем не менее злобно. Нельзя было не видеть, что он хочет уколоть Гэпли, но не умеет. Однако, лишь немногие – я не был на этом заседании – заметили, как сильно он болен.
Гэпли сбил противника с ног и хотел прикончить его. Вскоре после доклада он произвёл зверское нападение на Паукинса: это был очерк о развитии бабочек вообще, – очерк, куда вложен был огромный умственный труд, но вместе с тем – ожесточённо полемический тон. Примечание редактора свидетельствует о том, что тон этот был ещё несколько смягчён. Очерк этот должен был покрыть Паукинса стыдом, вогнать в краску. Выхода для него не было; доводы были убийственны, тон в высшей степени дерзкий; для человека на склоне лет это ужасная вещь.
Мир энтомологов, затаив дыхание, ожидал ответа со стороны Паукинса. Он непременно попытается возразить, потому что всегда отличался смелостью. Но когда последовало возражение, то оно всех удивило. Потому что возражение Паукинса заключалось в том, что он схватил инфлюэнцу, перешедшую в воспаление легких, и умер.
Впечатление получилось, быть может, не менее сильное, чем от возражения, которое он мог бы написать при данных обстоятельствах, и настроение значительных кругов повернулось против Гэпли. Те самые люди, которые чрезвычайно радостно поощряли обоих гладиаторов, стали серьёзны при виде таких последствий. Нельзя было сомневаться в том, что огорчения побеждённого Паукинса ускорили его смерть. Даже для научных споров есть предел, говорили серьёзные люди. Ещё одно сокрушительное нападение было уже сдано в печать и появилось накануне похорон. Я не думаю, что Гэпли принимал меры, чтобы задержать его. Люди вспомнили, как Гэпли травил своего соперника и забыли о недостатках этого соперника. Над свежей могилой неподходяще читать уничтожающие сатиры. Это было отмечено в ежедневных газетах. Именно это и заставляет меня думать, что вы, вероятно, слыхали о Гэпли и об его полемике. Но, как я уже заметил, научные труженики живут в своём особом мире; половина тех людей, которые ежегодно проходят по Пикадилли до Академии, не могли бы вам сказать, где помещаются учёные общества.
В глубине души Гэпли не мог простить Паукинсу его смерти. Во-первых, это было с его стороны подлой уловкой, – он просто боялся того, как бы Гэпли не стёр его в порошок, к чему всё уже было готово, а, во-вторых, в мыслях Гэпли получился странный пробел. В продолжение двадцати лет он усиленно работал по семи дней в неделю, засиживаясь иногда далеко за полночь, работал с микроскопом, скальпелем, сеткой для ловли насекомых, пером в руках – и почти вся работа целиком была связана с Паукинсом. Европейская известность, которую приобрёл Гэпли, явилась, как некий случайный придаток к его великой антипатии. Во время последней полемики он доработался до предела. Полемика убила Паукинса, но и его, так сказать, обрекла на бездействие; доктор посоветовал ему прекратить на некоторое время работу и отдохнуть. Поэтому Гэпли отправился в тихую деревню в Кенте, где день и ночь размышлял о Паукинсе и о всех тех хороших вещах, которых нельзя сказать о нём.
Наконец, Гэпли начал понимать, куда влечёт его это занятие. Он решил побороть свои мысли и принялся читать романы. Но всё же не мог не думать о Паукинсе – он видел Паукинса бледным, произносящим свою последнюю речь; каждая фраза в романе давала Гэпли прекрасный повод для этого. Гэпли перешёл на фантастические[5] рассказы – и увидел, что они его не захватывают. Начал читать «Вечерние развлечения на острове«note 6 пока здравый смысл окончательно не возмутился в нём, как чертёнок, закупоренный в бутылку[7]. Принялся за Киплинга, но оказалось, что Киплинг «ничего не доказывает», будучи в то же время непочтительным и вульгарным (у этих учёных совсем особые понятия!). Гэпли, к несчастью, попробовал читать «Внутреннее обиталище» Безант – и тут первая же глава опять направила ход его мыслей на учёные общества и на Паукинса.
Тогда Гэпли обратился к шахматам и нашёл, что это несколько лучше успокаивает. Вскоре он изучил все ходы, главные гамбиты и наичаще встречающиеся финалы – и начал побеждать приходского священника. Но потом цилиндрическая фигура короля у противника начала походить на Паукинса, – это Паукинс стоит и тщетно открывает рот, чтобы протестовать против мата; Гэпли решил бросить шахматы.
Быть может изучение новой отрасли знаний окажется в конце концов самым лучшим развлечением. Лучший отдых состоит в смене занятий. Гэпли решил погрузиться в изучение инфузорий и выписал из Лондона один из своих небольших микроскопов вместе с монографией Хейлибота. Он думал, что если ему удастся затеять добрую ссору с Хейлиботом, то он, может быть, окажется в состоянии зажить новой жизнью и забыть Паукинса. Вскоре он засел за работу с обычным своим рвением и принялся изучать микроскопических обитателей придорожного пруда.
На третий день занятий Гэпли обнаружил новый вид в местной фауне. Он работал поздно вечером с микроскопом, и единственным источником света в комнате была яркая лампочка с зелёным абажуром особой формы. Как все опытные микроскописты, он держал оба глаза открытыми. Это единственный способ избежать сильного утомления. Правым глазом он смотрел в инструмент, – там перед ним лежало светлое и ясное круглое поле, по которому медленно подвигалась тёмная инфузория. Левым глазом Гэпли смотрел как бы не видя. Смутно сознавал он, что перед ним медная трубка инструмента, освещённая часть поверхности стола, лист бумаги для заметок, подставка лампы, вокруг погружённая в темноту комната.
Вдруг внимание его переместилось от правого глаза к левому. Стол был покрыт тканой скатертью, довольно ярко освещённой. Рисунок был выткан золотом и кое-где красными и бледно-голубыми нитями по сероватому фону. В одном месте рисунок как будто сместился, и здесь краски как бы передвигались и колебались.
Гэпли быстро откинул голову назад и стал смотреть обоими глазами. Рот у него открылся от изумления.
Перед ним сидела большая бабочка; крылья у неё были раскрыты, как у бабочки!
Странно, что она могла попасть в комнату; ведь окна были закрыты. Странно, что она не привлекла внимания Гэпли, когда летела туда, где теперь сидит. Странно, что она так подходит к рисунку скатерти. Ещё страннее, что ему Гэпли, великому энтомологу, она совершенно неизвестна. Чувства не могли его обманывать. Она медленно ползла по направлению к лампе.
– Новый вид, чорт возьми! И это в Англии! – воскликнул Гэпли, пристально вглядываясь.
Потом он вдруг подумал о Паукинсе. Паукинса это совсем с ума свело бы. А Паукинс взял и умер!
Что-то в голове и туловище насекомого стало удивительно напоминать Паукинса, – совсем так же, как это было с шахматным королём.
– К чорту Паукинса! – сказал Гэпли. – Но я должен поймать её. – И, оглядываясь, не найдётся ли чего под рукой, чтобы прикрыть бабочку, он медленно встал со стула. Вдруг насекомое взлетело, ударилось о край абажура – Гэпли слышал это – и скрылось в темноте.
В один миг сорвал Гэпли абажур, так что комната осветилась. Бабочка исчезла, но вскоре наметавшийся глаз Гэпли заметил насекомое на обоях у двери. Он направился туда, приготовившись накрыть его абажуром. Однако, раньше, чем он подошёл достаточно близко, бабочка снялась с места и принялась летать по комнате. Как все бабочки, и эта летала, внезапно останавливаясь и меняя направление, как бы исчезая в одном месте и появляясь в другом. Один раз Гэпли промахнулся своим абажуром; потом ещё раз.
На третий раз он задел микроскоп. Инструмент покачнулся, ударился о лампу, опрокинул её и с шумом свалился на пол. Лампа покатилась по столу и, к счастью, погасла. Гэпли очутился в темноте. Вздрогнув, он почувствовал, что диковинная бабочка задела его за лицо.
Это могло с ума свести. Свечей у него не было. Если открыть двери, насекомое улетит. В темноте он совершенно ясно увидел Паукинса, который смеялся над ним. Паукинс всегда смеялся раскатисто. Гэпли с шумом выругался и топнул ногой по полу.
Раздался робкий стук в дверь.
Потом дверь чуть-чуть приоткрылась, очень медленно. Позади красного пламени свечи показалось встревоженное лицо хозяйки дома, седые волосы её были покрыты ночным чепчиком, а на плечи накинуто было что-то красное.
– Что это тут так грохнуло? – спросила она. – Разве что-нибудь…
У приоткрытой двери показалась порхающая бабочка.
– Закройте дверь! – проговорил Гэпли и бросился к двери.
Дверь быстро захлопнулась. Гэпли остался один в темноте. Потом в наступившей тишине он услыхал, как хозяйка взбежала вверх по лестнице, закрыла свою дверь на ключ, протащила по комнате что-то тяжёлое и приставила к двери.
Гэпли сообразил, что его поведение и внешний вид представляются странными и возбуждают тревогу. К чорту эту бабочку и Паукинса! Однако, ему стало жалко упустить бабочку. Он ощупью нашёл дорогу в переднюю, нащупал там спички, причём смахнул на пол свой цилиндр, который громыхнул как барабан. С зажжённой свечёй вернулся он в гостиную… Бабочки нигде не было видно. Был, однако, момент, когда ему показалось, что она порхает вокруг его головы. Совершенно неожиданно Гэпли решил оставить бабочку в покое и лечь спать. Но он был взволнован. Всю ночь то и дело просыпался; он видел перед собой то бабочку, то Паукинса, то хозяйку. Два раза за ночь он слезал с кровати и мочил голову холодной водой.
Одно ему было вполне ясно. Хозяйка не могла понять, что это за странная бабочка, – страннее всего для неё было то, что ему не удалось поймать эту бабочку. Никто, кроме энтомолога, не мог бы ясно представить себе его самочувствия. Вероятно, хозяйка была напугана его поведением, но Гэпли никак не мог придумать, как ей всё это объяснить. Он решил просто ничего не говорить о происшедшем ночью. Напившись чаю, он увидел её в саду и решил пойти поговорить с ней, чтобы её успокоить. Он повёл с ней беседу о бобах и картофеле, о пчёлах и гусеницах, о ценах на фрукты. Она отвечала своим обычным тоном, но глядела на него несколько подозрительно и, прогуливаясь с ним, держалась так, чтобы между ними всегда приходилась или клумба цветов, или грядка бобов, или что-нибудь в таком роде. Через некоторое время это начало его чрезвычайно раздражать, и, чтобы скрыть досаду, он пошёл домой, потом вскоре отправился прогуляться.
Бабочка, в которой странным образом было что-то паукинсовское, не отставала от него во время этой прогулки, хотя он изо всех сил старался не думать о ней. Раз как-то он увидел её совершенно явственно: с распростёртыми крыльями она сидела на старой каменной стене, проходящеё вдоль парка с западной стороны; но когда он подошёл поближе, то оказалось, что это только два пятнышка серых и жёлтых лишаёв.
– Вот, – сказал Гэпли, – обратная сторона мимикрии: вместо того, чтобы бабочка походила на камень, здесь камень похож на бабочку!
Один раз что-то пронеслось и запорхало вокруг его головы, но усилием воли он снова отогнал от себя это ощущение.
Среди дня Гэпли зашёл к священнику и завёл с ним беседу на богословские темы. Они сидели в маленькой беседке, покрытой терновником, курили и спорили.
– Взгляните на эту бабочку, – воскликнул вдруг Гэпли, указывая на край деревянного стола.
– Где? – спросил священник.
– Разве вы не видите, вон бабочка, на том краю стола? – спросил Гэпли.
– Разумеется, не вижу, – ответил священник.
Гэпли как громом поразило. Он тяжело вздохнул. Священник глядел на него внимательно. Ясно, он ничего не видел.
– Вера видит не лучше, чем наука, – сказал Гэпли нескладно.
– Я не понимаю вашей точки зрения, – ответил священник, думая, что тот продолжает развивать свои доводы.
В следующую ночь Гэпли увидел, как бабочка ползёт по его стёганному одеялу. Он уселся на край кровати и принялся рассуждать сам с собой. Неужели это только галлюцинация? Он сознавал, что выбился из колеи, и отстаивал здоровье своего рассудка с той же сосредоточенной энергией, которую прежде применял в борьбе с Паукинсом. Умственные привычки так упорны, что ему всё ещё казалось, что он борется с Паукинсом. Он был хорошо знаком с психологией. Ему было известно, что подобные зрительные иллюзии появляются в результате умственного напряжения. Но вся суть состояла в том, что он не только видел бабочку, – он слышал, как она стукнулась о край абажура, как толкнулась потом в стену, чувствуя, как она задела его лицо в темноте.
Он посмотрел на бабочку. Это было совсем не похоже на сон, он ясно и определённо видел её при свете свечи. Видел её волосатое тельце, коротенькие перистые усики, членистые ножки, даже то место на крыле, где пыль стёрлась. Вдруг он почувствовал досаду на самого себя за то, что боится маленького насекомого.
Этой ночью хозяйка заставила прислугу лечь спать вместе с ней, потому что ей страшно было оставаться одной. Кроме того, она заперла дверь на ключ и передвинула к ней комод. Обе они прислушивались и разговаривали шопотом, когда улеглись в кровать, но не происходило ничего такого, что могло их встревожить. Около одиннадцати часов они рискнули потушить свечку и обе задремали. Вдруг они проснулись, сели в кровати и стали в темноте прислушиваться.
Затем они услыхали, как кто-то ходит в туфлях взад и вперёд по комнате Гэпли. Опрокинулся стул и раздался громкий удар чем-то мягким по стене. Потом какая-то фарфоровая вещица с камина упала и разбилась о решётку. Внезапно открылась дверь, и они услыхали, как Гэпли вышел из комнаты на площадку лестницы. Они прижались друг к другу и прислушивались. Он как будто танцевал на лестнице. То быстро спускался вниз через три или четыре ступеньки, то опять поднимался наверх, а затем побежал в переднюю. Они услыхали, как повалилась подставка для зонтиков, и как разбилось окно. Потом застучал засов и загремела цепочка. Он открыл дверь.
Они поспешили к окну. Ночь была пасмурная, туманная; почти сплошной слой густых облаков быстро нёсся, закрывая Луну; забор и деревья перед домом чернели на беловатом фоне дороги. Они увидели Гэпли, похожего на привидение, в рубашке и белых кальсонах: он бегал взад и вперёд по дороге и хлопал руками по воздуху. Он то останавливался, то быстро бросался на что-то неведомое, то подкрадывался большими шагами. Наконец, он скрылся из глаз, спустившись по дороге вниз, в долину.
Потом, пока они спорили, кому из них пойти и закрыть дверь, Гэпли вернулся назад. Шёл он быстро и вошёл прямо в дом, тщательно закрыл дверь и спокойно отправился в спальню. Затем наступила полная тишина.
– Миссис Колвилл, – позвал её Гэпли на следующее утро, стоя внизу около лестницы. – Надеюсь, я не обеспокоил вас ночью?
– Да, следует спросить об этом, – сказала мисс Колвилл.
– Дело в том, что я лунатик, и последние две ночи у меня не было сонных порошков. Особенно вам беспокоиться нечего. Мне досадно, что я так глупо себя вёл, я сейчас спущусь вниз в Шоргэм и достану какого-нибудь средства, чтобы крепко заснуть. Следовало сделать это ещё вчера.
Но на полпути, около меловых ям, снова появилась бабочка. Он продолжил идти, стараясь думать о шахматных задачах, но ничего не выходило. Насекомое полетело прямо ему в лицо, и он, защищаясь, ударил по нему шляпой. Вслед за тем им опять овладело бешенство, прежнее бешенство… то самое бешенство, в которое его так часто приводил Паукинс. Он продолжал идти вперёд, подпрыгивая и нанося удары по кружащемуся перед ним насекомому. Вдруг он ступил ногой в какую-то пустоту и полетел кувырком.
Гэпли лишился на некоторое время сознания, а когда очнулся, то оказалось, что он сидит на куче камней у меловой ямы с подвёрнутой ногой. Странная бабочка всё ещё порхала вокруг него. Он ударил по ней рукой и, повернув голову, увидел, что к нему идут два человека. Один из них был сельский доктор. Гэпли подумал, что это вышло очень кстати. Потом ему пришло в голову с чрезвычайной живостью, что никто никогда не сможет увидеть диковинную бабочку, кроме него самого, и что ему следует помалкивать о ней.
Однако, поздно вечером, когда его сломанная нога была уже перевязана, у него появилась лихорадка, и он забыл о том, что надо быть сдержанным. Он лежал, вытянувшись во весь рост в кровати, и начал водить глазами по комнате, чтобы увидеть, не здесь ли ещё бабочка.
Он старался не делать этого, но безуспешно. Вскоре он заметил, что насекомое сидит невдалеке от его руки, около ночника, на зелёной скатерти, которой был покрыт столик. Крылья бабочки шевелились. С внезапно вспыхнувшим гневом, Гэпли хватил по бабочке кулаком; сиделка проснулась и громко вскрикнула. Он промахнулся.
– Это бабочка, – сказал он и добавил: – Одно воображение. Пустяки!
Всё время он совершенно ясно видел, как насекомое ползает по карнизу и мечется по комнате, видел также, что сиделка ничего этого не видит и с удивлением на него смотрит. Надо держать себя в руках. Он знал, что он – погибший человек, если не будет держать себя в руках. Но когда ночная тьма начала рассеиваться, лихорадочное состояние усилилось, и самый страх перед тем, что он увидит бабочку, заставил Гэпли видеть её. Около пяти часов, как только начало светать, он попытался слезть с кровати и поймать бабочку, хотя в ноге чувствовалась боль. Сиделке пришлось чуть-что не драться с ним.
По этому поводу его привязали к кровати. Тогда бабочка расхрабрилась, и однажды он почувствовал, что она уселась у него на голове. Он начал изо всех сил бить себя руками, – связали и руки. Тогда бабочка явилась снова и поползла по лицу; Гэпли плакал, ругался, вопил, просил их снять с него насекомое, но всё было напрасно.
Доктор был болван, лечил от всех болезней и был круглым невеждой в психиатрии. Он просто говорил, что никакой бабочки нет. Если бы он был умнее, то, может быть, сумел бы избавить Гэпли от его горькой доли: он мог бы войти в мир иллюзий Гэпли и покрыть ему лицо кисеёй, как он о том просил. Но, как я уже говорил, доктор был болван, и, пока нога не срослась, Гэпли держали привязанным к кровати, а воображаемая бабочка ползала по нём. Она не покидала его, когда он бодрствовал, и обращалась в чудовище, когда он спал. Когда он бодрствовал, ему страшно хотелось спать, а заснув, он просыпался с диким криком.
Поэтому Гэпли доживает свои дни в обитой тюфяками комнате, и его мучит надоедливая бабочка, которой никто не видит кроме него. Доктор больницы для душевнобольных называет это галлюцинацией; но когда Гэпли приходит в сравнительно спокойное состояние и может говорить – он уверяет, что это дух Паукинса, что, следовательно, эта бабочка является единственным экземпляром, и что стоит потрудиться, чтобы поймать её.