– Я в этом не сомневаюсь, сэр, – заявил Хэксби, протягивая гостю папку, но Кэт выхватила ее у него из рук. – Жена, да ты, никак, ума лишилась!

Лицо Хэксби побагровело от гнева. Он замахнулся, готовый ударить ее.

Кромвель встал между ними, широко расставив руки ладонями вверх: жест, символизирующий мир.

– Менее всего я хочу стать причиной раздора. Прошу вас, забудем об этом разговоре. Мы с Элизабет оставим вас в покое. Пойдем, дочь.

– Нет! – возразила Кэт. – Объясните нам, для чего вам понадобились эти планы. Если не будет веской причины рассказывать об этом кому-либо, то я сохраню тайну.

– Вы будете делать то, что я говорю, мадам, – пробубнил Хэксби слабым голосом.

Кромвель улыбнулся хозяевам, словно и не было никакой размолвки и все они были добрыми друзьями. Он сел, сделал глоток вина и произнес:

– Моя дорогая матушка умерла. Вы слышали об этом?

Хэксби кивнул:

– Еще несколько лет назад, как мне помнится.

– Да, в ноябре тысяча шестьсот шестьдесят пятого года. Она жила уединенно, в доме мужа моей сестры в Нортборо. В последние годы жизни бедняжка сильно хворала и мучилась от боли. Однако боль терзала не только ее тело, но и душу. Ей было совершенно все равно, что она лишилась высокого положения в обществе. Матушка очень скучала по моему отцу. Мне кажется, она была бы счастлива с ним даже в простом фермерском доме. – Ричард замолчал и опустил голову, углы его рта подергивались.

Либо он был превосходным актером, подумала Кэт, либо говорил чистую правду.

– Перед смертью, – продолжил Кромвель, – она позвала господина Уайта. – Он повернулся к Хэксби. – Вы с ним встречались, сэр? Это бывший духовник моего отца.

Хэксби наморщил лоб:

– Припоминаю… симпатичный молодой человек. С ним была связана какая-то романтическая история, не так ли?

– Точно. Все это помнят. Юноша влюбился в мою сестру Фрэнсис. Она отвечала ему взаимностью, но у них ничего не вышло: отец узнал и вмешался. Отец женил Уайта на одной из фрейлин. К счастью, все закончилось благополучно, обошлось без скандала. Но Уайт – хороший человек и глубоко верующий, так что мой отец любил его. И мать тоже. И он не предал нас, когда король вернулся. Матушка сделала господина Уайта своим душеприказчиком. И перед самой кончиной вручила ему письмо, предназначенное для меня. У нее к тому времени были видения. Бедняжке казалось, что стены ее спальни сочатся кровью.

– Сэр, нужно ли рассказывать все это? – вмешалась Элизабет. – Разве сие благоразумно?

– Если эти люди решили довериться мне, дорогая, – мягко возразил ее отец, – я должен быть с ними откровенным. – Он снова повернулся к Хэксби. – Я тогда находился в Швейцарии, но через две недели жена тайно послала к господину Уайту слугу, который должен был сказать: «Стены сочатся кровью», и Уайт передал ему письмо, которое потом надлежало тайком переправить из Англии. Прошли месяцы, пока письмо попало в мои руки. А когда я получил его, у меня не было средств предпринять хоть что-нибудь. Ирония судьбы, не так ли?

– Средств предпринять что именно? – резко спросила Кэт, терпение которой уже было на исходе. Она была напугана и поэтому несдержанна.

– Ну… сделать то, о чем просила меня матушка в том последнем письме. Она знала о моем бедственном положении, что я был кругом в долгах. Не по своей вине, между прочим. Эти долги составляют тысячи фунтов, которые я вынужден был занять в бытность свою лорд-протектором Англии. Не для себя лично, заметьте, средства сии были нужны, дабы исполнить свои обязанности, согласно должности, к которой я нисколько не стремился и которой отнюдь не желал. А когда я подал в отставку, парламент пообещал, что долги эти будут уплачены. Кроме того, они посулили назначить мне пожизненную пенсию. Но тут возвращается король, распускает старый парламент и назначает новый, который не желает исполнять обещаний, что были даны мне во времена Республики.

– Но у вас ведь имеется поместье, – заметила Кэт. – Разве вам не хватало своих собственных средств?

Кромвель покачал головой:

– Все, что у меня есть, – это пожизненное право собственности на поместье, каковое пребывает в весьма плачевном состоянии. У меня большая семья, которую надо содержать. Да кредиторы бы меня со свету сжили, если бы могли. Поэтому мне приходится прозябать в изгнании, а не тихо жить в кругу своей семьи. А короля такое положение дел более чем устраивает. Ведь если я пребываю на континенте, то не могу потревожить его покой. Если бы он сам меня сослал, то выглядел бы жестоким тираном, что вызвало бы гнев у тех, кто с любовью вспоминает добрые старые времена.

– И вы все это нам говорите? – сказала Кэт. – Вы отдаете себе отчет в том…

– Что одно лишь слово господина Хэксби или ваше может погубить меня? Конечно. Если кредиторы узнают, что я в Лондоне, они тотчас схватят меня. И королю придется что-то предпринять. Поэтому, мадам, я отдал себя в ваши руки и в руки вашего мужа.

– Я буду рад служить вам любым возможным образом, сэр, – торжественно изрек Хэксби. – Ради вашего покойного отца и ради вас самого.

– Благодарю вас, сэр. – Кромвель вопросительно взглянул на Кэт. – Итак?

– Это письмо, – сказала она. – Какое отношение оно имеет к Кокпиту?

– Как известно вашему супругу, мои родители в течение четырех лет почти постоянно жили там. Когда отца провозгласили лорд-протектором, они переехали в королевские апартаменты в Уайтхолле. Но частично Кокпит оставался в их распоряжении, даже когда моя матушка овдовела. Она любила это место, которое не находилось в непосредственной близости от лжи и лести двора. Ей нравилось, что она могла пройти через свой сад в Сент-Джеймсский парк и прогуливаться там неузнанной.

«У Ричарда приятный голос, – подумала Кэт, – хотя, пожалуй, ему самому слишком нравится, как он звучит».

Она прочистила горло в надежде, что гость поймет намек и вернется к сути. Муж неодобрительно посмотрел на нее, но Кромвель, похоже, не обратил на это внимания.

– Когда король вернулся, у матушки началась новая череда неприятностей. Злые люди обвинили ее в том, что она якобы украла королевские реликвии. Они были убеждены, что вдова лорд-протектора воспользовалась своим положением.

– Бедняжка, – произнес Хэксби. – Как же, я помню. Ходили жестокие клеветнические памфлеты.

– Матушку обвиняли в том, что она либо хранит их у себя, либо прячет где-то, чтобы завладеть ими позже. – Кромвель окинул хозяев дома хмурым взглядом. – Небольшие вещицы. Золото, драгоценности и прочее. То, что можно легко унести. Разумеется, все эти обвинения были совершенно беспочвенными. Чистая клевета. – Он замолчал. – Но…

«Ага, – подумала Кэт, – я так и знала, что будет это „но“».

Ричард Кромвель потер невидимое пятно на столе – старая привычка, по которой она его и узнала.

– То, что матушка спрятала кое-что ценное, прежде чем покинуть Уайтхолл, – правда. Но это принадлежало лично ей, а вовсе не короне. Я подчеркиваю: речь идет о ее законной собственности. Времена тогда были тяжелые, начались перемены, поэтому матушка опасалась, и не напрасно, что у нее это отнимут, если она возьмет с собой. Уверен, она была права. В своем последнем письме она все мне рассказала. А также сообщила, где это искать. Вот почему я здесь.

– Это? – повторила Кэт. – А о чем конкретно идет речь?

– Сие вас не касается, мадам! – отрубил Кромвель, повисла пауза, потом он улыбнулся, пытаясь смягчить свою резкость. – Могу сказать лишь, что это небольшой предмет, который по праву принадлежит мне.

Хэксби постучал по кожаной папке:

– И стало быть?..

– Да, сэр. Благодаря этим планам я сумею найти свою собственность. Если вы окажете мне любезность и позволите взглянуть на них.

– Боюсь, вряд ли вы сумеете в этом разобраться.

– Тогда не поможете ли вы мне? Не знаю, кто бы мог сделать это лучше вас.

Хэксби склонил голову:

– С удовольствием.

От комплимента у него на щеках запылали алые пятна. Старик попытался развязать шнурок на папке, но пальцы его не слушались. Кэт взяла у мужа папку и развязала ее. Она вынула бумаги и разложила их на столе. Все сгрудились вокруг стола.

Кромвель нахмурился:

– Где здесь верх, а где низ? Не понимаю.

– Кокпит – необычное место, – объяснил Хэксби. Его голос неожиданно обрел силу и уверенность, он звучал, как у пастора на кафедре. – Поверьте, сэр. Думаю, ничего подобного в мире не существует.



Иногда, когда Хэксби выпивал вечером слишком много вина, он рассказывал Кэт о своей работе и о своих мечтах. И эту готовность делиться знаниями, не важно, каковы были при этом его мотивы, Кэт ценила в нем больше всего. Несколько месяцев назад муж поведал ей о Кокпите.

– Во всей этой ужасной мешанине повинен Генрих Восьмой! – выкрикнул он.

Хэксби не возражал против того, что старый король завладел особняком кардинала Уолси, превратил его в свою резиденцию и правил оттуда державой. В конце концов, Уолси был папистом, да еще и казнокрадом. Месторасположение Уайтхолла оказалось весьма удобным для правителя страны, не важно, носил он корону или нет: дворец стоял на берегу реки и находился на равном удалении от Вестминстера с одной стороны и от Сити и Тауэра – с другой.

Однако с точки зрения сегодняшнего дня дворцовый комплекс представлял собой неприглядное и непрактичное нагромождение зданий, уродливых и старомодных. Но Хэксби считал, что при наличии денег и хорошего архитектора все можно исправить. Иниго Джонс показал это на примере Банкетного дома. Просто снести все и перестроить, оставив Банкетный дом в качестве образца, – и ошибиться будет сложно.

А вот Кокпит – это совсем другое дело. Он с самого начала представлял собой проблему. Причиной служила Кинг-стрит, главная общественная улица, идущая от Чаринг-Кросс к Вестминстеру. Генрих VIII сумел противостоять папе римскому, провозгласить себя главой Англиканской церкви и отрубить голову двум женам, но не смог закрыть Кинг-стрит. Ему не позволили сделать это законы королевства и его подданные.

Кинг-стрит отделяла главный дворец у реки от Сент-Джеймсского парка и прелестей охоты, и Генрих VIII приказал построить на Кинг-стрит двое ворот, которые служили одновременно и мостами, поскольку позволяли ему и его придворным проезжать над дорогой из резиденции в парк.

Дело было не только в любви к охоте. На стороне парка, в западной части Кинг-стрит, Генрих VIII построил площадку для рыцарских состязаний – ристалище, открытые и закрытые корты для тенниса и других подобных игр, а еще Кокпит – большую крытую арену для петушиных боев. Забава хоть куда: люди делают ставки и орут как умалишенные, наблюдая за тем, как две маленькие разъяренные птицы разносят друг друга в клочья. Были там и жилые здания, и сады для придворных и официальных лиц, а также помещения для частных приемов и развлечений. И все это строилось совершенно бессистемно. В расчет не бралось ничего, кроме удобства короля, его причуд и способности найти деньги, которые были способны эти причуды удовлетворить.

Хэксби не раз повторял Кэт, что со времен Генриха VIII Кокпит и множество окружающих его зданий приходили все в больший упадок, как и остальная часть Уайтхолла. Каждый следующий монарх что-то добавлял, а что-то сносил. Сменялись поколения придворных, и все пытались внести изменения в соответствии с собственными корыстными интересами.

Чем слабее становились тело Хэксби и его ум, тем больше он придерживался принципа порядка и рассуждал о важности хорошего проектирования.

– Будь моя воля, – признался он Кэт однажды вечером, будучи под хмельком, – я бы снес вообще все: и Уайтхолл на берегу реки, и Кокпит в парке. Я бы навечно закрыл эту проклятую дорогу и построил бы такой великолепный дворец, что король Франции стал бы горько плакать от зависти. – После этого он сам разрыдался.

– Сэр, – сказала ему тогда Кэт, – вы не должны расстраиваться. Это воистину прекрасная мечта.

Хэксби повернул к ней заплаканное лицо с мокрыми глазами и покрасневшим носом:

– Но где найти правителя, заслуживающего такой дворец? Только сам Господь достоин его.



К восторгу господина Хэксби и неудовольствию Кэт, Кромвели отобедали с ними. Еда из таверны, чрезмерно дорогая и пережаренная, была съедена до последней крошки. Пока они ели, пили и разговаривали, за окнами стемнело – дни в феврале короткие, особенно в пасмурную погоду.

Потом со стола убрали, и Хэксби велел принести свечи. Их компания сплотилась: в мерцающем свете свечей все четверо стали похожи на заговорщиков. Хэксби кивнул, и Кэт снова достала из папки планы и разложила их на столе. Всего четыре листа: подробный план Кокпита и окружающих зданий, вплоть до ворот Гольбейна и ристалища на севере. На полях имелись какие-то неразборчивые пометки. На одном листе с обеих сторон остались жирные отпечатки большого пальца. На другом – пятна от вина. Эти планы, частично выполненные уже выцветшими чернилами, а частично – карандашом, предназначались для работы на строительной площадке, а не для того, чтобы произвести впечатление на заказчика.

Едва увидев документы, господин Хэксби преобразился. Он говорил теперь уверенно и четко, в словах его чувствовался колоссальный опыт. Кэт никогда не любила Хэксби, как жене полагается любить мужа, но так сильно уважала его опыт и знания, что это вылилось в нечто, странным образом походившее на любовь.

– Поверни план так, чтобы западная сторона была сверху, – велел он ей. – Тогда господину Кромвелю будет легче сориентироваться. Изволите видеть, сэр, это Кинг-стрит. Собственный сад ниже, на востоке. На севере, это от вас справа, находятся ворота Гольбейна. А наверху, чуть левее, сэр, – обратите внимание на это здание: восьмиугольник, заключенный в квадрат, – это, собственно, и есть Кокпит. За ним лежит Сент-Джеймсский парк. А южнее, – Хэксби ткнул в бумагу пальцем слева от Кокпита, – вы видите жилые помещения, которые занимала ваша семья во времена Республики. Полагаю, апартаменты сильно изменились, после того как в них вселился герцог Альбемарль. Их перестроили и значительно расширили.

– Скажите, сэр, это и есть тот самый сад, где мы с Кэтти играли детьми? – осведомилась Элизабет, указывая пальцем.

Кэт с неодобрением подумала, что в вопросе Элизабет не было никакого смысла; наверняка она задала его только потому, что уже с полчаса никто не обращал на нее внимания.

– Очень может быть, – бросил Хэксби без видимого интереса и вновь обратился к Кромвелю: – Если мне не изменяет память, вот здесь находилась главная гостиная с эркером, выходящим на юг. Ну что, сориентировались, сэр?

Кромвель склонился над столом и пододвинул свечу, чтобы ее свет падал прямо на бумагу:

– А где уборная, о которой я говорил?

– Вон там. В углу. Видите пунктирную линию внизу? Она отмечает русло водоотводного канала. – Хэксби провел пальцем по линии, тянувшейся через сад до парка за ним, а потом продолжил ее дальше, за край бумаги на стол. – Вот тут приблизительно он впадает – или раньше впадал – в ручей под дорогой. Затем канал проходит под площадкой для игры в шары, примерно вот досюда, – его палец снова уперся в стол, – где он впадает в Темзу.

Кромвель нахмурился:

– Не совсем понимаю… – Он достал из камзола лист бумаги, как предположила Кэт, письмо своей покойной матери. – Здесь говорится о будке в углу сада. И об уборной.

– Вы правы, сэр. – Палец Хэксби снова завис над садом. – Отхожее место находилось в огражденной части, которая в то время использовалась как огород. Должно быть, эта линия означает забор. Если я правильно понимаю смысл письма, внутри постройки имелось отверстие, через которое рабочие могли попасть в канализационный коллектор. Прикрытое каменной плитой, полагаю, или досками. Видимо, сочли, что устраивать его в самой уборной или где-то еще в жилых помещениях будет неудобно: при чистке канализации не избежать зловония, а золотари, которые часто туда наведываются, не слишком приятная компания.

Элизабет наморщила нос:

– Но почему бабушке пришло в голову прятать что-то в таком непотребном месте?

– Именно потому, что туда редко кто ходит, миледи, – объяснил Хэксби. – А рабочие, которые там появляются, прочищают засор или закрепляют стену, после чего как можно скорее уносят оттуда ноги. Испарения не просто зловонны: без притока свежего воздуха они могут загустевать и способны убить человека.

– А вы не осматривали этот коллектор сами, сэр? – поинтересовался Кромвель.

– Вряд ли. – Хэксби бросил на него взгляд через стол. – Мы знали его примерное расположение из предыдущих обследований. Точно не помню, но полагаю, я велел рабочему проверить, что в коллекторе нет засоров. Коллектор, по всей вероятности, прорыли в то же время, когда строили и сам Кокпит. Это значит, что, скорее всего, он обложен кирпичом и имеет высоту около четырех футов. Если дно достаточно чистое и уровень нечистот не слишком высок, то по нему, сгорбившись, может двигаться ловкий проворный человек. По этой причине золотари обычно невысокие и худые.

Кромвель откинулся на спинку стула:

– Что ж, картина вполне ясна. По описанию матушки шкатулка спрятана в нише в стене канализационного коллектора, где-то между сараем и уборной рядом с гостиной. Нужное место можно найти по отметине на кирпичах. Но теперь возникает вопрос, как туда попасть? Сомневаюсь, что герцог Альбемарль встретит нас с распростертыми объятиями.

– По-видимому, есть еще одно затруднение, сэр, – вставила Кэт. – С тех пор прошло много времени.

– В самом деле, – одобрительно кивнул Хэксби. – Эти планы были сделаны чуть ли не двадцать лет назад. Я почти уверен, что ни гостиной, ни уборной на прежних местах нет. Или же их так упрятали во время перестройки, что теперь и не сыщешь. Что же до будки и огорода, они, верно, давно исчезли.

Кромвель разочарованно глянул на дочь:

– Тогда получается, мы затеяли все это напрасно? И ничего сделать нельзя?

– Я этого не говорил, сэр. – Хэксби выглядел таким довольным, каким Кэт не видела его вот уже много месяцев. – Работа в таких старых зданиях – настоящее искусство. Секрет заключается в том, как собрать нужные сведения. В данном случае нам понадобятся услуги знатока.

Элизабет надула губы:

– Знатока чего?

– Канализационных коллекторов, миледи. Когда речь идет о нечистотах, кому лучше знать, как не золотарю? – Он внезапно замолчал, и его лицо помрачнело. – Но все это может стоить кучу денег. В наши корыстные времена у каждой вещи и у каждого человека есть своя цена.

– Господь нам поможет, – произнес Кромвель и потер пальцем стол, стирая что-то, видимое только одному ему. – Я буду надеяться. Буду молиться.



Фибс, охраняющий парадный вход в дом под знаком розы, считал себя человеком широких взглядов, который поступает с другими точно так же, как они поступают с ним самим. Должность привратника давала ему крышу над головой (он обычно спал в прихожей на тюфяке, набитом соломой) и небольшое недельное жалованье. Значительно больше он зарабатывал, получая вознаграждение от жильцов и их гостей, а также заключая взаимовыгодные договоренности с лавочниками по соседству и с возницами наемных экипажей.

За долгие годы Фибс накопил обширные знания, причем не только о приходящих и уходящих через ту дверь, которую он охранял, но и о тех, кто проходил мимо по Генриетта-стрит. Вчера, например, он приметил грузного широкоплечего мужчину, который с угрожающим видом прохаживался по их улице туда-сюда. На боку у незнакомца висела старая кавалерийская шпага, которая раскачивалась из стороны в сторону и била по ногам прохожих. Здоровяк вразвалочку прогуливался по Генриетта-стрит взад-вперед примерно в то же самое время, когда чета Хэксби и Бреннан приехали в наемном экипаже.

Господин Хэксби выглядел изможденным, и мальчик-посыльный помог Бреннану отвести его наверх. Госпожа Хэксби дала Фибсу шесть пенсов за труды. Он считал, что эта изящная молодая женщина явно не пара своему престарелому мужу. Если бы она чуть-чуть больше заботилась о своей внешности, ее можно было бы назвать хорошенькой.

Час спустя грузный мужчина со шпагой вновь прогуливался по их улице. Он остановился и спросил у Фибса, как пройти на Друри-лейн. И при этом как бы невзначай поинтересовался, кто живет в доме под знаком розы. Фибс, чей язык развязали еще шесть пенсов, не видел никакой беды в том, чтобы ответить правду. Подумаешь, секрет. Если не скажет он, то это наверняка сделают другие.

Тем же вечером Фибс решил промочить горло в пивной в переулке Халф-Мун, где собирались местные привратники и носильщики портшезов. Соседский привратник сказал, что какой-то крепко сбитый мужчина задавал вопросы про дом под знаком розы и даже пообещал его племяннику пару шиллингов, если тот расскажет, кто там бывает. При этом незнакомца особенно интересовало, не посещал ли чету Хэксби молодой джентльмен по фамилии Марвуд. Толстяк назвал также особую примету: левая сторона лица у этого Марвуда изуродована рубцами от ожогов, хотя их искусно скрывает парик.

Учитывая все это, Фибс не сильно удивился, когда увидел, что тот же самый тип вновь околачивается возле их дома. Был ранний вечер. Здоровяк стоял у жаровни на другой стороне улицы, грел руки над углями и разговаривал с рабочим.

У Хэксби к обеду были гости. Фибс сам впустил обоих – какой-то старик и молодая женщина, возможно новые заказчики, – друзья к хозяевам приходили редко. После обеда мальчика Фибса отправили найти для посетителей экипаж.

Супруги Хэксби лично проводили гостей вниз, из чего следовало, что это важные персоны, хотя мужчина больше смахивал на старого фермера, пережившего не один неурожайный год. Сейчас он снял зеленые очки, которые были на нем, когда он приехал. Женщина была одета вполне прилично. Совсем еще юная, почти девочка, но сразу чувствуется, что благородная леди. Похоже, она была сильно привязана к госпоже Хэксби. Вчетвером они стояли в дверях, глядя на приближающийся экипаж.

Фибс все это подметил и переварил с чрезвычайной объективностью, которой требовала его должность. Он также обратил внимание на то, как отреагировал мужчина на другой стороне улицы, увидев на пороге дома под знаком розы чету Хэксби и их гостей. Он не только резко оборвал разговор с рабочим, но и одной рукой схватился за рукоять шпаги.

«А ведь этот тип не просто удивился. Нет, он выглядел так, словно не мог поверить своим глазам. Сказать по чести, – подумал Фибс, запоминая все в подробностях на случай, если вдруг потом пригодится, – вид у толстяка был такой, будто он увидел привидение».

Глава 6

Ибо все вы грешники

Вторник, 4 февраля – суббота, 8 февраля 1668 года

В эту ночь Феррус спит в судомойне у выхода во двор. Пришла боль. Пронзила руку. Он чувствует запах паленых волос. Жареного мяса.

Девушка хихикает.

Кто-то визжит, как резаный поросенок. Да это же он сам, Феррус. Он вздрагивает и просыпается, садится, размахивая руками. Над ним склоняется лакей в ливрее. Светловолосый парень, который очень нравится служанкам. Лицо у него злое, как у дьявола. Лакей ухмыляется.

Феррус пронзительно стонет.

Во дворе лает Пустобрех.

– Опять кошмар привиделся, – говорит лакей, – вечно тебе снятся кошмары, и ты накладываешь в штаны. Мешок, набитый вонючими ужасами, – вот ты кто. Не даешь спать добрым христианам по ночам.



Во вторник вечером дела задержали меня в Скотленд-Ярде почти до полуночи. Когда я вернулся к себе в Савой, меня впустил недовольный, заспанный Сэм. Маргарет и Стивен давно уже спали.

– Нет новостей? – спросил я.

– Если и есть, то мне ничего не сообщили, – буркнул слуга, добавив «сэр», когда я уже собирался пожурить его за неучтивость, и отвернулся, чтобы зажечь мне свечу от своей. – Хотя вспомнил, пришло письмо, хозяин. Мальчик принес еще днем.

– От кого?

– Откуда мне знать, сэр. Я ведь его не читал. – Лица Сэма я не видел, но в голосе его слышалась насмешка. – Маргарет сказала, вроде как похоже на руку госпожи Хэксби.

– Принеси письмо в гостиную, – распорядился я. – И разожги огонь. Потом можешь идти спать.

Сэм отправился выполнять приказ, нарочито стуча костылем и подпрыгивая. Мне захотелось приструнить его, но что-то удержало меня. Мы с ним хорошо знали друг друга: он состоял у меня в услужении уже больше года. Сэм мог вести себя дерзко, когда выпьет, но сегодня он не был пьян. Иногда ампутированная до колена нога причиняла ему значительную боль. Да и в любом случае он был верным слугой и, пожалуй, не заслужил нагоняй.

Когда Сэм ушел, я сел у огня и развернул записку Кэт. Признаюсь, я отчего-то испытывал приятное волнение – видно, поглупел от усталости. Когда мы встретились у Арундел-хауса, она собиралась что-то у меня спросить, еще прежде, чем появился Хэксби. Я полагал, что послание будет как-то с этим связано.

Однако я ошибся. Там говорилось совсем о другом. К моему удивлению, Кэтрин писала, что днем, когда они возвращались из Арундел-хауса, видела на Генриетта-стрит Роджера Даррела, слугу Вила. Вряд ли это было простым совпадением. Я, во всяком случае, в подобные совпадения не верю.

Как известно, герцог Бекингем велел Вилу и Даррелу следить за всеми, кто входит в Арундел-хаус и выходит из него. Не исключено, что они заметили меня, когда я приходил туда в последний раз. Это вполне могло их заинтересовать, но вряд ли бы удивило: эти двое прекрасно знали, что я работаю на господина Уильямсона, который является заместителем государственного секретаря лорда Арлингтона.

Меня больше тревожило, что наблюдатели могли видеть, как я разговаривал с Кэтрин и ее супругом. Это наверняка вызвало у них любопытство. Иначе зачем Даррелу выяснять, где живут эти двое? Насколько я помнил, прислужникам Бекингема не было известно, что эти люди имеют ко мне какое-либо отношение. Вряд ли они вообще слышали прежде про супругов Хэксби. Однако, если Даррел выследил их экипаж и выяснил, что они живут на Генриетта-стрит, герцог наверняка вскоре узнает, что между нами существует определенная связь. Тогда неприятностей не избежать.

Или, может, я сгущаю краски, а на самом деле все обстоит не так мрачно? Я слишком устал, чтобы рассуждать трезво, отсюда и меланхолия. По какой-то необъяснимой причине меня взволновала встреча с Кэт, а сейчас еще и это письмо. Одно дело знать, что она теперь госпожа Хэксби, замужем за человеком, который годится ей в дедушки. И совсем другое – видеть их вместе. Мужа и жену.

И вот теперь возникла новая проблема. Воображение разыгралось, и мне не хватало воли его усмирить. Одни сомнения порождали другие, мои тревоги и страхи росли так, что если бы можно было облечь их в плоть, то они, пожалуй, составили бы половину населения Лондона.

В любом случае было уже слишком поздно, чтобы отправляться в чертежное бюро. Вряд ли хозяева обрадуются, если я заявлюсь после полуночи и подниму на ноги весь дом. Кроме того, опасно давать Бекингему и его слугам повод считать, что нас с четой Хэксби связывает нечто большее, чем простое знакомство. Пока Вил и Даррел вполне могут думать, что моя встреча с ними у Арундел-хауса была рядовым эпизодом: я просто увидел во дворе хорошенькую женщину и решил слегка за ней приударить.

Постепенно мне удалось взять себя в руки и спокойно оценить положение дел. Не было никакой причины для тревоги, никаких оснований полагать, что супругам Хэксби грозит опасность. У Бекингема и его наемников наверняка имелись заботы поважнее.

Понемногу я успокоился. Прежде чем пойти спать той ночью, я отпер рабочий стол и написал Кэт короткий ответ: поблагодарил ее за известия и попросил дать мне знать, если она опять вдруг увидит Вила или Даррела. В постскриптуме я добавил, что если нам доведется встретиться снова, то, пожалуй, в целях безопасности будет лучше сделать вид, что мы незнакомы.

Это была правда, но не вся. Я вынужден был признаться самому себе, что не хотел бы снова встретиться с Кэт без веской на то причины. Эта женщина выбивала меня из колеи. Желание подобно лошади, говорил я сам себе: оно сбежит, если вовремя не обуздать его.

Я запечатал письмо и оставил на каминной полке в гостиной, намереваясь завтра велеть Стивену отнести его на Генриетта-стрит. Но утром слуга не разбудил меня в обычное время. Поэтому я встал поздно и, обругав Сэма, в спешке оделся и выскочил из дому.

Словом, я совершенно забыл о письме для Кэт, и, когда поздно вечером вернулся домой, оно по-прежнему лежало на каминной полке.



В четверг, 6 февраля, Карл II открыл заседание парламента.

– Надеюсь, Марвуд, король не будет разочарован, – сказал мне в то утро господин Уильямсон, когда я встретил патрона в Тихой галерее. – Герцог Бекингем обещал ему достать луну с неба, но вполне возможно, что его светлость не сумеет этого сделать.

В данном случае под луной подразумевались деньги, необходимые для строительства флота, выплаты жалованья членам правительства и обеспечения Карлу II достойной жизни, как он это себе представлял. Сюда же входил Билль о понимании, который обеспечил бы диссентерам свободу вероисповедания, вследствие чего они стали бы беззаветно преданными своему государю.

Трудности Бекингема заключались в том, что многие члены парламента являлись большими приверженцами Англиканской церкви, нежели король, ее номинальный глава. Во всяком случае, так утверждали они сами и их друзья-епископы. Вдобавок эти достойные джентльмены изо всех сил пеклись о собственных интересах, а потому не хотели выделять больше денег на правительственные нужды, ибо сие означало увеличение налогов, тяжесть которых легла бы, по крайней мере частично, на их плечи.

Может, я пребывал в слишком уж мрачном настроении, но мне казалось, что обе палаты парламента состоят из людей, которых нисколько не беспокоит общее благо. Все эти джентльмены напрочь лишены нравственных принципов. Что бы ни случилось, одни будут голосовать за билли, предложенные сторонниками короля, поскольку их собственная карьера зависит от расположения членов правительства. Другие станут голосовать против, потому что ненавидят монархию вообще или данного конкретного короля либо же тоскуют по старым добрым временам, когда в Уайтхолле правил Кромвель и Англия была благочестивой страной. А некоторые так и вовсе поддержат ту сторону, что посулит им большую выгоду или же нанесет меньший вред.

Политика – это просто игра, в которую играют жадины и глупцы, святые и монстры.

– Кстати, – бросил Уильямсон, – чуть не забыл. Герцог Бекингем завтра устраивает день молитв и покаяния в Уоллингфорд-хаусе. День смирения – так он это назвал.

– День смирения? – изумился я. – Бекингем собирается предаться молитвам и покаянию?

– Нет предела чудесам Господним. – Впервые Уильямсон произнес при мне нечто, похожее на остроту, хотя по лицу его трудно было догадаться, шутит он или нет. – Герцог позвал на День смирения нескольких священников, чтобы те отпустили нечестивцам грехи. Он также пригласил множество знакомых джентльменов. Хотите верьте, хотите нет, но он прислал приглашение даже лорду Арлингтону.

Разумеется, со стороны герцога это была шутка. Вернее, замаскированное под шутку скрытое оскорбление. Арлингтон был не только политическим врагом Бекингема, их разделяли также и религиозные предпочтения.

– Конечно же, милорд не пойдет туда. – Уильямсон пристально посмотрел на меня. – Но его светлость решил послать, так сказать, эмиссара, который будет представлять его в Уоллингфорд-хаусе. И он велит вам, Марвуд, отправиться туда вместо него.

– Но, сэр, герцог Бекингем меня терпеть не может.

– Полагаю, Марвуд, лорду Арлингтону это прекрасно известно.

Естественно, ему это было известно. Я сообразил, хотя и не сразу, что Арлингтон просто решил ответить шуткой на шутку Бекингема.



В четверг, 6 февраля, ранним вечером, когда спустились сумерки, двое мужчин подошли к Хаттон-Гардену. Привратник только что открыл калитку, чтобы впустить служанку: госпожа Далтон посылала ее забрать пару перчаток, которые она заказала ранее. Незнакомцы вышли из тени и проникли внутрь вслед за женщиной.

– Не о чем тревожиться, приятель, – сказал высокий; он был худой как палка и говорил с йоркширским акцентом. – Твоя госпожа будет рада нас видеть.

Эти слова не убедили привратника. Тем не менее он не стал поднимать шум по двум причинам: во-первых, незнакомец дал ему крону; а во-вторых, оба незваных гостя были вооружены. Тем временем второй мужчина, который выглядел квадратным, ибо был чуть ли не одинаков в высоту и в ширину, взял служанку под руку и с неуклюжей галантностью вызвался нести ее крошечный сверток.

Внутри дома госпожа Далтон, дама отнюдь не робкого десятка, попыталась преградить им путь. Высокий почтительно поклонился хозяйке, извинившись за вторжение. А потом понизил голос так, чтобы было слышно только ей одной, и шепотом сообщил, что у него есть известие для джентльмена, который у нее гостит: хорошие новости, они должны его обрадовать.

Госпожа Далтон была не из тех, кто легко сдается. Но все ее возражения оказались бесполезны, поскольку как раз в этот момент отворилась дверь и в гостиную вошел сам вышеупомянутый джентльмен. У него в руке была книга, указательный палец уткнулся в то место, где он остановился, а на носу красовались очки с толстыми зелеными стеклами.

Толстяк отпустил служанку, распрямился и изобразил нечто вроде воинского салюта, отрапортовав:

– Отставной кавалерист Даррел, сэр. К вашим услугам!

Ричард непонимающе воззрился на него.

Высокий низко поклонился.

– Ваше высочество, – почтительно проговорил он.

– Что за вздор вы несете?! – резко сказал Кромвель. – Кто вы такие? И с какой стати так меня называете? Немедленно прекратите!

– Как вам будет угодно, сэр. Моя фамилия Вил. У меня для вас письмо.

Он достал послание из кармана и протянул Кромвелю, который снял очки и понес его к туалетному столику, где стояли две свечи. Изучив печать при свете свечей, он вскинул брови. Вскрыл письмо и быстро прочел. Его рука дрожала, когда он положил письмо на столик между свечами.

Потом Ричард поднял голову и поинтересовался:

– А если я не приму приглашение герцога?

Вил покачал головой, но ничего не сказал. Лишь отвесил поклон.

Кромвель понял, что у него нет выбора. Либо он добровольно отправится с этими мужчинами в Уоллингфорд-хаус, либо его поведут туда силой. Если он все же ухитрится не пойти, что казалось маловероятным, Бекингем доложит о присутствии бывшего лорд-протектора в Лондоне властям, что обрушит несчастье на его голову и, возможно, также на головы госпожи Далтон и Элизабет.

С другой стороны, это письмо – хороший шанс. Друг при королевском дворе мог бы разрешить некоторые из его затруднений. Взвесив все за и против, Кромвель принял решение.

– Вы не должны тревожиться, мадам, – обратился он к госпоже Далтон. – Эти люди – мои друзья или, по крайней мере, друзья друзей. – Потом он повернулся к Вилу. – Что ж, ведите меня к своему господину.



Ричарда усадили в частный экипаж, довольно обшарпанный и ничем не выдающийся. Догадаться о том, кто его владелец, не представлялось возможным.

– Как вы меня нашли? – спросил Кромвель по пути в Холборн.

– То была чистая случайность, сэр, – ответил Вил. – Или, скорее, Божий промысел. Роджер увидел вас на улице и сразу узнал.

– Отставной кавалерист Даррел, ваша светлость, – произнес слуга голосом, похожим на липкую грязь. – Личная охрана генерала Фэрфакса. Имел честь служить под вашим командованием в Армии нового образца в сорок восьмом году. Видел вашу светлость снова в Уайтхолле в пятьдесят седьмом. У меня хорошая память на лица, сэр.

– Я служил в армии всего несколько месяцев, – уточнил Кромвель. – Удивлен, что кто-то меня запомнил. К тому же с тех пор прошло двадцать лет.

– Роджер доложил мне, что видел вас, – продолжал Вил, не обращая внимания на его слова. – А я сообщил его светлости герцогу, которому мы оба имеем честь служить, конфиденциально. И он тотчас послал нас за вами.

– Если Даррел узнал меня, то и другие тоже могут. – Кромвель высказал вслух догадку, терзавшую его. – Я надеялся, что достаточно изменил внешность, чтобы оставаться незамеченным.

– Так и есть, сэр, когда на вас эти зеленые очки. Но Роджер увидел вас, когда вы были без очков. Кроме того, у него феноменальная память на лица.

– Интересно, где же Даррел меня встретил? Я стараюсь носить очки постоянно.

– На Генриетта-стрит, возле Ковент-Гарден, ваша милость, – бойко отрапортовал Даррел. – Вы выходили из дома с молодой леди.

– А-а-а, вы имеете в виду мою дочь? – Глаза Кромвеля наполнились слезами, совершенно искренними. – Я не виделся с семьей с тех пор, как уехал за границу. Элизабет приехала в Лондон, чтобы встретиться со мной. Храни ее Господь!

– Аминь, – произнес Вил. – Значит, ваша дочь остановилась там? – Он ткнул пальцем в Даррела. – В доме под знаком розы?

– Нет, сэр. Она тоже остановилась у госпожи Далтон. Но Элизабет захотелось повидаться с подругой детства, некоей госпожой Хэксби, и я сопровождал ее на Генриетта-стрит.

К счастью, такой ответ вполне устроил Вила. Если бы Кромвель был вынужден признаться, что госпожа Хэксби является дочерью цареубийцы Томаса Ловетта, который умер при загадочных обстоятельствах на руинах собора Святого Павла сразу после Великого пожара, это значительно усложнило бы дело.

Они продолжали свой путь: железные колеса кареты царапали брусчатку и громыхали по мостовой, скользя по грязи. На Чаринг-Кросс экипаж резко свернул направо. Потом с грохотом повернул на Пэлл-Мэлл. Замедлил ход и остановился.

– Где мы? – встревоженно спросил Кромвель. – Я думал, вы везете меня к герцогу.

– Так и есть, сэр. Так и есть. – Вил откинул кожаную штору и выглянул наружу. – Но мы не хотим объявлять всему свету о вашем прибытии.

Они вышли из кареты и прошли через ворота в Сент-Джеймсский парк. К этому времени уже почти стемнело, но фонари освещали главные дорожки. Вил и Даррел шагали по обе стороны от Кромвеля: вроде как защищали его от потенциальных разбойников, но в то же время не давали ему сбежать. Они повели своего пленника по широкой аллее к стене сада при Уоллингфорд-хаусе. В стене имелись ворота, достаточно широкие и высокие, чтобы пропустить пару всадников, которые едут рядом. Над аркой висел фонарь.

– Вот, сэр, – изрек Вил, показывая на этот фонарь. – Свет, освещающий нашу темноту.

Их явно ожидали. Одна створка ворот распахнулась, как только они подошли. По другую сторону стены стояли два облаченных в ливреи лакея с фонарями. Кромвель разглядел что-то вроде регулярного сада с большим домом позади него. Вил и Даррел провели гостя по выложенной камнем дорожке. Слуги освещали им путь с обеих сторон. Потом все поднялись по ступеням на широкую террасу на заднем фасаде особняка. Через крыльцо прошли внутрь дома.

– Сюда, сэр. – Вил указал на лестницу. – Его светлость распорядился, чтобы для вас приготовили его личный кабинет.

Он провел Кромвеля на второй этаж, потом через длинную комнату, похожую на библиотеку. Кабинет располагался в самом конце. Там стояли письменный стол, два кресла и сундук, обитый железом. В камине горел огонь, а на отделанных деревянными панелями стенах в подсвечниках были зажжены свечи. Простое убранство комнаты контрастировало с пышностью остальных помещений, через которые они проходили.

– Здесь вас никто не побеспокоит, – сказал Вил. – Его светлость скоро придет. Ему доложат, что вы здесь. Не хотите ли вина? Или что-нибудь из еды?

Кромвель отказался. Он сел у огня. Вил поклонился и ушел. Ричард редко грустил по тем временам, когда был лорд-протектором, но тогда, по крайней мере, никто не заставлял его ждать. Ну а потом настал конец, и он потерял власть. Несмотря на то что в комнате было тепло, его охватила дрожь.

«Я не совершил ничего дурного, – уговаривал он себя, – самое худшее, что может сделать со мной король, – это бросить меня за решетку за долги».

Но то были пустые слова. По совести говоря, Ричард не мог делать вид, будто и вправду является столь незначительной персоной, как ему хотелось бы казаться. Он был старшим сыном Оливера Кромвеля и сам некоторое время занимал должность лорд-протектора Англии: это придавало ему политический вес, желал он того или нет. Во времена Английской республики кое-кто откровенно тосковал по золотым денькам, когда страной правил король. И точно так же после Реставрации нашлись люди, которые тосковали по протекторату.

За дверью послышались поспешные шаги. Кромвель встал, когда в комнату ворвался Бекингем.

– Дорогой сэр! – воскликнул герцог, с огромной учтивостью снял шляпу и отвесил гостю низкий поклон. – Какое удовольствие наконец-то видеть вас здесь! Тысяча извинений, что заставил вас ждать. Надеюсь, мои слуги о вас позаботились. – Бекингем был довольно крупным мужчиной, но выглядел еще более внушительным, чем его создала природа, и казалось, в этой маленькой комнате от него исходила энергия, которая сражала наповал. – Прошу вас, сядем и поговорим. Но прежде должен вас поблагодарить, сэр, от всего сердца.

– Поблагодарить? За что?

– За мое освобождение. За то, что преподнесли мне лучшие дары на свете: жизнь и свободу. Мне очень жаль, что мы с вашим отцом не были друзьями. Признаюсь, когда Оливер отправил меня в Тауэр, я думал, что живым оттуда уже не выберусь. Но когда лорд-протектором стали вы, то меня освободили. И я нисколько не преувеличиваю, сэр, говоря, что десять лет назад вы спасли мне жизнь. Так что я ваш вечный должник.

Насколько помнил Кромвель, дело обстояло не совсем так. Когда началась революция, Бекингем бежал вместе с Карлом II в Шотландию, но затем поссорился с королем-изгнанником, вернулся в Англию и женился на Мэри, дочери и наследнице генерала Фэрфакса. Девушка искренне любила герцога, однако с его стороны это явно была циничная попытка вернуть бóльшую часть поместий, которые парламент конфисковал у Бекингема и подарил лорду Фэрфаксу. Лорд-протектор посадил герцога под домашний арест.

«Бекингем – ренегат, – сказал тогда Оливер Кромвель Ричарду. – Я не верю ему. Если человек предал единожды, то предаст и во второй раз. Когда он потерял отца, королевская семья относилась к нему как к своему ребенку, а теперь Бекингем отвернулся от них. А еще он развратник и вольнодумец. Бедная Мэри Фэрфакс будет проклинать тот день, когда вышла за него замуж».

После того как Бекингем нарушил условия домашнего ареста, его схватили и отправили в Тауэр. А месяц спустя Оливер Кромвель умер. Герцог по-прежнему содержался в Тауэре, хотя и в чрезвычайно комфортных условиях, как подобает представителю знатного рода, а также зятю генерала Фэрфакса. Он оставался в Тауэре еще почти шесть месяцев, до февраля 1659 года, когда Совет решил выпустить его под залог двадцати тысяч фунтов, выплаченных тестем.

Так что Ричард был тут вообще ни при чем. В тот недолгий период, когда он занимал должность лорд-протектора, у него имелись более насущные дела, чем судьба ренегата, который жил в Тауэре, ни в чем не нуждаясь. Вопрос об освобождении Бекингема решал Совет, а не он сам.

Но к чему тогда эта демонстративная благодарность? Неужели Бекингем и впрямь не знал, что он, Ричард, не сделал ничего, чтобы освободить его из Тауэра? Хотя, если хорошенько подумать, не все ли равно. Какой бы ни была правда, почему бы не воспользоваться положением.

– Сэр, – начал Кромвель, – когда Господь на короткое время вознес меня так высоко, я действовал по Его указанию. Я счастлив видеть вас в добром здравии.

– А я счастлив снова видеть вас на родине, у себя дома. Надо отметить это счастливое стечение обстоятельств, не так ли? Мы должны выпить за это, сэр. Я настаиваю.

Бекингем достал вино, бокалы и печенье из буфета. Он провозгласил тост за Кромвеля, и Кромвель не мог не провозгласить ответный тост за герцога.

– Я знаю, что в данное время вы находите более удобным жить на континенте… – заметил Бекингем, вновь наполняя бокалы.

– Можно и так сказать, сэр.

– Но тем не менее вы сейчас в Лондоне, буквально в двух шагах от Уайтхолла.

– Я приехал в Англию на неделю-другую, повидаться с семьей, – объяснил Кромвель. – Мы не виделись долгих восемь лет.

– Разве ваши родные живут не в деревне?

– Моя старшая дочь Элизабет приехала в Лондон.

– Вы должны дать мне знать, если я могу хоть как-то помочь вам или вашей семье. Возможно, я бы не затронул эту тему, если бы не печальные слухи… Полагаю, небольшая ссуда могла бы облегчить ваше положение.

Кромвель почувствовал, как у него запылали щеки.

– Вы слишком добры, сэр. Но…

– Для меня было бы истинным удовольствием помочь вам любым способом, каким только смогу, – перебил его Бекингем. – Разумеется, я бы с радостью пригласил вас с дочерью пожить здесь сколько захотите, если бы не опасался, что это может привлечь нежелательное внимание, а сие нам обоим совершенно ни к чему. – Он замолчал и провел рукой по лбу с таким изяществом, словно бы долго репетировал этот жест. – Вероятно, есть и другие причины, почему вы бы сами этого не захотели.

– Я вас не совсем понимаю, сэр.

– Мы живем в греховные времена, и я сам всего лишь живой человек. «Errare humanum est: человеку свойственно ошибаться», как мудро заметил Сенека. Возможно, вам не захочется, чтобы ваше имя, равно как и имя вашей дочери, связывали с человеком с подмоченной репутацией, вроде меня.

– Полагаю, вы преувеличиваете, сэр, – вежливо отозвался Кромвель.

– Может быть, вы просто не знаете? Месяц назад состоялась ужасная дуэль.

Кромвель кивнул:

– Я кое-что слышал об этом. И об обстоятельствах, ее сопровождавших. Какое-то время в городе только об этом и говорили.

Бекингем, обладающий незаурядным актерским талантом, ловко изобразил, будто его переполнила скорбь:

– Я согрешил, но скорблю об этом всей душой. Собственно, я пригласил некоторых достойных людей завтра на День смирения. Смирения и раскаяния. Прежде всего это касается меня самого.

– Нам всем есть в чем покаяться, сэр.

– Это правда, сэр, истинная правда. Как я уже говорил, мы живем в греховные времена, и королевский двор подает всем прочим людям самый дурной пример на свете. Но следует проявлять милосердие, ведь, как вы справедливо заметили, всем нам есть в чем покаяться, не так ли? Я лишь надеюсь, что Господь примет завтра наши молитвы. Мне вспоминается библейская история о лепте вдовицы, и сие дает мне надежду. Какими бы ничтожными мы ни были, мы должны молиться, должны стремиться делать добро и искренне раскаиваться в своих грехах. Завтра мы услышим проповедь доктора Оуэна, и я уверен, это окажется чрезвычайно поучительным. Вы помните этого священника? Ваш отец часто к нему обращался. Как и бедный Вил, с которым вы уже познакомились, после Реставрации Оуэн был лишен прихода, но это исключительный праведник.

На мгновение Кромвель отвлекся и с интересом спросил:

– Господин Вил – священник? Тот человек, который привез меня сюда в экипаже?

– Да. Вернее, бедняга прежде был им. После Кембриджа он был капелланом в армии, а потом служил в одном из моих приходов, пока его у него не отобрали.

– Господин Вил носит шпагу.

– Да, носит. И знает, как ею пользоваться, служа праведным интересам. Но я уверен, когда эта страна снова станет подходящим для христиан местом, Вил перекует меч на орало, а я в качестве вознаграждения найду ему новый приход. Так вы придете завтра, сэр? Это бы очень много для меня значило.

Кромвель замешкался. С какой стати его присутствие или отсутствие вдруг имеет для Бекингема какое-то значение? За всем этим должен скрываться какой-то потаенный план. С другой стороны, он вряд ли мог себе позволить нанести обиду герцогу, который был готов предложить ему дружбу и деньги. В конце концов Ричард уступил, заметив:

– Но я ведь подвергну вас опасности, если приду. Да и для меня самого это весьма рискованно. Если Даррел узнал меня, то вполне могут узнать и другие.

Но Бекингема это нисколько не смутило. Он продолжал разливаться соловьем:

– В этом доме никто и никогда не причинит вам вреда. Дорогой сэр, я обещаю вам это. Клянусь могилой своего отца! Кроме того, – продолжил герцог уже не так напыщенно, – если на вас будут зеленые очки, никто вас не узнает. Признаюсь, я удивлен, что Даррел вас узнал, даже когда вы были без очков. Надеюсь, вы меня простите, если я скажу, что вы сильно изменились – невзгоды оставили свой след.

– Я… я не совсем уверен, что…

– Пообещайте, что придете послушать доктора Оуэна. Вил будет вас охранять. А потом, – Бекингем обворожительно улыбнулся, – мы подумаем, как мне лучше всего помочь вам и вашей семье.



В пятницу утром я облачился в свой великолепный воскресный костюм. Я вышел из дома в начале десятого. Ответа от Кэтрин не было. Стивен отнес письмо в чертежное бюро вчера рано утром. Вероятно, ее молчание объяснялось тем, что она больше не видела ни Роджера, ни его хозяина Вила. Если я не ошибался, это был хороший знак. Однако я все равно чувствовал разочарование.

Я шел по Стрэнду в направлении Уоллингфорд-хауса, который располагался в северном конце ристалища, между Уайтхоллом и Чаринг-Кросс. Тысячи раз я проходил мимо его позолоченных ворот, однако внутри никогда не бывал. Это было большое здание в форме буквы «Е», но без черточки посередине, построенное из кирпича, темного и покрытого сажей. Бекингем владел в Лондоне несколькими домами, в том числе Йорк-хаусом, внушительным особняком на реке. Но герцог, как и его покойный отец, предпочитал жить в Уоллингфорд-хаусе: хотя тот и был старомодным, однако располагался значительно ближе к Уайтхоллу и королю.

Несмотря на ранний час, во дворе за воротами уже стояло несколько частных экипажей и еще один ожидал разрешения на въезд. Я показал пропуск, который мне выдал Уильямсон. Он был подписан лордом Арлингтоном. Привратники пропустили меня и указали на помпезные двустворчатые двери в центре здания. Холл был полон слуг, одетых в ливрею Бекингемов. Герцог окружил себя всякими приживалами и любил подчеркивать, что они принадлежат лишь ему одному. Я подозревал, что многие из его домочадцев выполняли единственную функцию: только своим числом создавать иллюзию великолепия хозяина.

Дворецкий изучил пропуск Арлингтона, бросая на меня короткие любопытные взгляды. После этого два лакея повели меня вверх по широкой лестнице. На стенах висели огромные картины, задрапированные черным шелком. Возможно, благочестивая компания, собравшаяся здесь сегодня, могла счесть непристойным то, что было на них изображено.

На втором этаже слуги подвели меня к высокой, украшенной роскошными наличниками двери, которую охраняли два лакея. Один из них приложил палец к губам, показывая, что следует соблюдать тишину. А затем они одновременно распахнули обе створки, и на лестничной площадке послышался зычный голос проповедника:

– …Ибо худшие наши земные страдания суть не более чем укусы блохи в сравнении с тем, что ждет грешников, которые проходят через врата ада!

Комната поражала своими размерами и неброской роскошью. Герцог Бекингем, облаченный в великолепный черный костюм, восседал в дубовом кресле с высокой спинкой в самом конце помещения. Кресло стояло на подиуме примерно в фут высотой. Он сидел в одиночестве и выглядел настоящим королем, разве что некоронованным. Под золотистым париком его румяное, с крупными чертами лицо было неподвижно и напоминало маску. Под глазами виднелись мешки.

Все остальные в комнате стояли. Проповедник – священник с бледным лицом, имевший привычку брызгать слюной, когда увлекался собственной речью, – располагался на возвышении. Он произносил свою проповедь, заглядывая время от времени в толстую стопку записей. Я узнал его – Уильямсон следил за этим человеком. Джон Оуэн был выдающимся независимым священнослужителем и теологом, близким к Кромвелю во время Республики и пользующимся популярностью у офицеров Армии нового образца. Он до сих пор оставался довольно влиятельным и имел много друзей. Оуэн входил в число тех, кто призывал парламент принять Билль о понимании, что, видимо, и сблизило его с Бекингемом.

Время тянулось медленно. Доктор Оуэн был из тех ораторов, которые считают своим долгом ознакомить слушателей со всеми плодами собственной эрудиции. Кроме того, иногда он отступал от записей, пускался в рассуждения и импровизировал, размахивая руками и расхаживая по сцене.

«Чего доброго, – подумал я, – мы проторчим здесь не один час».

– Дьявол делает свое дело, невидимый среди нас, как дрожжи в хлебе, – вещал проповедник. – Так что будьте осторожны, дабы ненароком не поглотить его.

Что касается остальных слушателей, то в комнате собралось не менее сорока человек, все мужчины, однако даже при таком количестве гостей огромная комната вовсе не казалась переполненной. Многие из присутствующих были священниками. По одежде было понятно, что, в отличие от королевских епископов, они в основном склонялись скорее к пресвитерианству и иным направлениям протестантизма, нежели к более традиционным формам вероисповедания. Кроме священников, здесь также присутствовали отличавшиеся более умеренными взглядами друзья герцога, среди них сэр Роберт Холмс, который принимал участие в дуэли с лордом Шрусбери.

Я стоял у дверей и слушал, как доктор Оуэн описывает незавидную участь, ожидающую нас, несчастных грешников, не принадлежащих к числу избранных. Его голос звучал резко, но монотонно, и я не мог не прийти к заключению, что слушать сего проповедника было подобно пребыванию в аду. Он отсылал в вечную тьму тех, кто попал в главную ловушку Сатаны – папизм. В особенности Оуэн порицал греховность и роскошь королевского двора, где процветали подобные пагубные практики. Он, правда, не дошел до того, чтобы открыто обвинить его величество в попустительстве нечестивцам и в поощрении этой клоаки порока, но скрытый смысл был очевиден.

– Если само дерево гнилое, – грохотал Оуэн, – то таковы же будут и плоды его.

Я ни в коей мере не верил, что Бекингем надеялся, будто это самодеятельное чистилище поможет ему в духовном плане. Мотивы его были значительно более земными. Если говорить о политике, то герцога по большей части поддерживали пресвитериане и их религиозные союзники. Поэтому сейчас, когда Бекингему предстояло провести начинания короля через парламент и консолидировать власть в Уайтхолле, ему были необходимы все, кого он только мог привлечь на свою сторону.

Время ползло медленно, и я от нечего делать оглядывался по сторонам. Отец герцога – или, возможно, предыдущий владелец здания – задумал эту комнату как парадную гостиную, предназначенную для приема почетных гостей. Она имела форму двойного куба: ширина и высота помещения были одинаковыми, а длина его вдвое больше. Высоко над головой лепной потолок представлял собой настоящее буйство фруктов и лент, изредка дополненных фигурками пухлых херувимчиков. Через два высоких окна виднелись голые деревья Сент-Джеймсского парка, располагавшегося за домом. Сверху окна были украшены витражами с изображением гербов. На почетном месте над камином висел портрет нынешнего герцога Бекингема.

Через несколько минут я почувствовал на себе чей-то взгляд и посмотрел влево. Мой давний противник, господин Вил, в любой компании выделявшийся своим ростом, стоял в углу рядом с каким-то бедно одетым джентльменом. Мы встретились с Вилом глазами. Его спутник тоже повернул голову, вероятно из любопытства, желая увидеть, что привлекло внимание Вила. На нем были цветные очки, а неухоженная седая борода закрывала воротник.

Вил первым отвел взгляд, а также переместился в сторону, заслоняя от меня своего товарища. Он оглядел гостиную. Мгновение спустя Даррел, слуга Вила, стал протискиваться ко мне сквозь толпу с другого конца помещения. На этот раз он выглядел чуть ли не респектабельно, хотя камзол едва не лопался на его жирном животе. Чувствуя себя совершенно беззащитным, словно кролик перед лисой, я смотрел, как этот тип приближается ко мне.

– Горе всем вам, ибо все вы грешники! – выкрикнул доктор Оуэн.

А Даррел тем временем добрался до цели, взял меня за локоть и повернул к двери, через которую я вошел. Лакеи по обе стороны встрепенулись. Даррел вытолкал меня на лестничную площадку. Там в ожидании находилось с полдюжины слуг. Завидев нас, они вытянулись в струнку.

Двери закрылись, и голос проповедника превратился в скрипучее бормотание, похожее на отдаленный звук пилы.

– Я не буду сбрасывать тебя с лестницы, чертов негодяй, – просипел Даррел, – ибо сие не подобает, когда джентльмены заняты молитвой. – Он подозвал ближайшего слугу и объявил: – Мы просто отведем этого подлеца на кухонный двор и хорошенько всыплем ему. Изобьем до полусмерти, если получится. – Он снова повернулся ко мне, наклонившись так близко, что я почувствовал вонь, исходившую у него изо рта, и заключил: – Так мы поступаем с теми, кто вторгается в чужие владения.

У меня задрожали колени. Я оперся о стену, чтобы не упасть. Даррел наводил на меня ужас. И дело было не только в его физической силе. В этом типе угадывалась беспощадность. В отличие от господина Вила, это был, что называется, человек без руля и ветрил.

Однако от страха внутри у меня зажегся крошечный огонек гнева.

– Не советую меня трогать, приятель, – сказал я, голос был слабым, но хотя бы не дрожал. – Я здесь по приглашению твоего господина.

– Врешь, сукин сын! Сейчас я тебя проучу.

– Я представляю милорда Арлингтона. Если тронешь меня пальцем, будешь иметь дело с ним.

Даррел заколебался:

– Что за чушь?

– Герцог пригласил милорда на – как он это называет? – кажется, День смирения? А его светлость послал вместо себя меня. У меня в кармане пропуск. Иначе как бы меня впустили, идиот? Ты же знаешь, как тщательно проверяют каждого входящего.