Алексей Поляринов

Кадавры



Часть первая

В дороге

Глава первая

Рассвет — Аксай

Каждый изгиб ландшафта теперь давался ей с большим трудом. Рюкзак был неподъемный и все сильнее давил на плечи; и это при том, что самое тяжелое барахло нес Матвей — его желтая бейсболка маячила впереди.

Надо было все же обойти проклятый овраг, а не переть напрямую. Срезали, называется.

Раньше, в годы студенчества, Даша не знала усталости и могла пройти где угодно, хоть по болотам, хоть по углям, а теперь — что? Теперь она борется с одышкой и с ужасом думает о предстоящей ночи в придорожной гостинице: духота, перебои с водой, комары и, конечно, матрас — дешевый, продавленный матрас за ночь превратит ее спину в руины.

— Что ты там бормочешь? — обернулся Матвей.

— Рэп читаю… — сказала Даша, раздраженная тем, что он вклинился в ее мысли.

Она вспомнила, как перед первой экспедицией на юг просила профессора Видича составить для нее список самых необходимых вещей — без чего в дороге никак не выжить. В списке, кроме совсем очевидного вроде средства от комаров и парацетамола, была позиция, которая поставила ее в тупик: песня. Даша тогда решила, что это неловкая шутка, но профессор, кажется, был предельно серьезен. Песня в походе важна не меньше удобной обуви или аптечки, говорил он, это одновременно твой талисман и оберег, она задает ритм, с песней легче идти и сложнее потеряться. Но подойдет не всякая. Нужно выбрать «свою» песню; такую, которая как заклинание — в сложный момент защитит тебя и придаст сил. Видич любил рассказывать, как однажды заблудился в лесу, запел свою песню — и на голос пришел егерь и спас его; был и другой случай: в степи его окружила стая диких собак, он распугал их своим исполнением «Коней привередливых».

Все это звучало как чистое суеверие, и Даша тогда посмеивалась над профессором, но прошли годы, и вот она снова в пути, идет по дну оврага и, морщась от боли в спине, думает: что, если он прав?

Цепляясь за корни дерева, они наконец выбрались из оврага. Матвей подал ей руку, вытянул за собой. Отсюда открывался впечатляющий вид на побитую выбросами рощу и заброшенную церковь вдали — купол церкви давно сгнил и ввалился, в стенах дыры, как после артобстрела. Зелень захватила постройку, сорняки росли прямо из швов, из кирпичной кладки.

— Он точно здесь?

— Точно. Сказали же, рядом с заброшкой.

Матвей ослабил лямки рюкзака, сбросил его на землю, наклонился, уперся руками в колени, длинно сплюнул в траву; все не мог отдышаться. Он стянул мокрую футболку и стал выжимать — на землю полилась струйка пота. Толстые плечи его были все в розовых пятнах — то ли от напряжения, то ли от солнца. Даша смотрела на тюремные наколки на его широкой, рыхлой, покрытой островками черных волос спине: какие-то мутные надписи, кресты и звезды. Она знала про них, но каждый раз, как видела, не могла поверить. Матвей привалился спиной к дереву, съехал на землю, Даша тоже вымоталась, но отдыхать было рано, она прошла чуть дальше по перелеску, зашла в тень, глаза постепенно привыкли к полумраку. Она почувствовала его раньше, чем увидела. Кадавр стоял в высокой траве, неподвижный. Найти его было непросто, никто из местных точно не знал, где он находится, и это казалось странным: у вас тут в поле стоит мертвый ребенок и покрывается солью, а вы не знаете, где он? Но так и было. Многие вещи в пересказе круче, чем в жизни. На словах кадавр — необъяснимый феномен; стоящий в перелеске труп, неподвижный и бледный, усохший, с впалыми щеками. На деле — издалека он похож на пенек, в сумерках его толком и не видно. И трава — высокая, почти по грудь, из-за нее разглядеть его еще сложнее. Говорят, на рассвете, когда начинается выброс, волосы, брови и края ногтей мальчика как инеем покрываются кристаллами соли, но ждать рассвета, чтобы проверить, не было никакого желания. Даша огляделась: все тут выглядело заброшенным, даже деревья — перекошенные, уставшие от жизни акации и ивы словно соревнуются, кто быстрее высохнет и загнется. Ближайший населенный пункт — поселок Рассвет; местные про кадавра знают, но им плевать — даже тропинки нет, никто сюда не ходит.

— Ну и туфта, — подал голос Матвей. Он даже спускаться не стал, сидел на корточках на холме. — Пойдем отсюда, сейчас самая духота начнется.

Даша достала рулетку, измерила рост — 114 см. Сделала несколько снимков: общий план и крупный; на всякий случай сфотографировала развалины вдали. Достала из кармана датчики — маленькие, круглые, похожие на монетки, — и закрепила их на лице кадавра — один датчик на переносице, второй под носом, два на скулах, еще два в уголках рта. Несколько раз проверила — если датчики плохо установлены, то и слепок лица выйдет бракованный, придется переделывать.

Лицо мертвеца было спокойное, как будто даже умиротворенное, один глаз мутный, без зрачка, слева на виске — вмятина. При взгляде на него у Даши разболелась голова.

Она достала диктофон, включила:

— МА-51, на левом виске — след удара тупым предметом, новых попыток нанести увечья не наблюдаю. — Она обернулась к Матвею: — Все, пишем. Спускайся.

Матвей тихо выругался, но подчинился. Подошел и, мыча себе под нос «утомленное со-о-олнце», стал устанавливать штативы для камер.

Даша тем временем считала пальцы на руках мертвого: пять пальцев на левой, пять на правой. Таков порядок: считать пальцы. А еще зрачки. Если глаз не мутный и зрачок можно разглядеть, надо указать в отчете, что зрачков два, по одному в каждом глазу. Этот пункт в протокол ввели четырнадцать, кажется, лет назад, когда Видич обнаружил два зрачка в одном глазу у кадавра под Курском.

Даша попросила Матвея помолчать и включила микрофон — сверхчувствительный, конденсаторный. Кадавр не издавал ни звука, и вообще в перелеске стояла неприятная, неуютная тишина, даже кузнечики не трещали в траве — вблизи мертвых детей всегда очень тихо. Все это Даша проделывала уже не в первый раз и до сих пор не была уверена, что микрофон необходим, но ее работа предполагала в том числе и такие манипуляции — сбор тишины; звучит поэтично, на деле — скука. Стоишь как дура и держишь микрофон у рта мертвеца — словно пытаешься взять у него какой-то комментарий.

«Скажите, а вам тут не надоело стоять? Что вы думаете о китайской экспансии на юге? Вы уже послушали новый альбом Sigur Rós?»

Мысленно сосчитав до шестидесяти, Даша убрала микрофон в футляр, сохранила запись. Затем достала из рюкзака приемник, включила, несколько раз щелкнула каналами — на всех волнах обыкновенная статика. Ничего.

— Н-да.

>>>

В гостиницу вернулись затемно. На парковке паслись козы, и Матвею пришлось отгонять их палкой, чтобы поставить машину на место. Даша дошла до комнаты, налепила на спину лечебные пластыри, натянула компрессионные гольфы, легла на пол, закинула ноги на кровать и лежала так час или больше, разглядывая усыпанный комарами потолок. Не вставая, потянулась к рюкзаку, достала фумигатор, вставила пластинку, включила — химический запах жженого пластика ударил в нос почти сразу, и ее затошнило. Пару минут она наблюдала за тем, как комары один за другим исчезают.

Потолки в последнее время частые ее собеседники. Когда твоя спина — антология травм, ты, кроме люстр и комаров, особо ничего не видишь. С другой стороны — в этом есть и свои плюсы: когда тебе приходится часами лежать на полу, у тебя куча времени, чтобы подумать о том, как ты тут оказалась. Не конкретно на полу, а в этой точке своей жизни.

Поход к кадавру вымотал обоих. Даша мучилась спиной, а Матвей обгорел. Он был в бейсболке, поэтому лицо почти не пострадало, но снять майку на обратном пути было ошибкой. Он позвонил Даше ночью из своего номера. Когда она зашла, он сидел на кровати, на него было больно смотреть — весь ярко-розовый, словно ошпаренный кипятком. На спине и плечах — бледные следы от рюкзака и лямок.

— Стейк говяжий, прожарка well done, — сказал он, глядя на Дашу сквозь зеркало. И добавил: — Даже лечь не могу — больно.

Он жаловался, что пантенол не помогает, еще и пахнет отвратительно. Попросил Дашу сходить в круглосуточный «Цилинь» и купить сметаны, обмазался ей и уснул, лежа на животе, и весь следующий день пах скисшим молоком.

По пути в Аксай их остановил гаишник, попросил выйти из машины. Матвей был в яркой рубашке с пальмами, обгоревший и обмазанный сметаной. Может, потому гаишник в него и вцепился — принял за колхозника на отдыхе и хотел отжать денег. Гаишник долго ходил вокруг машины со сдвинутой на затылок фуражкой и шмыгал носом, принюхивался, его явно смущал кисломолочный запах, он искал к чему придраться, но все было в порядке, даже огнетушитель новый. Заглянув в багажник, он очень заинтересовался чехлами с оборудованием.

— Сиди тут, — сказал Матвей Даше, — я ща.

Несколько минут в зеркало заднего вида она наблюдала за их напряженными переговорами и очень удивилась, когда гаишник вдруг от души засмеялся, а Матвей по-дружески похлопал его по плечу.

— Что ты ему сказал? — спросила она, когда брат сел за руль и завел мотор.

— Я? Ничего. Он увидел мои наколки. Мы с его корешем сидели в одном блоке, прикинь?

Матвей любил бравировать отсидкой и о тюрьме рассказывал с таким видом, словно «Побег из Шоушенка» снят по его мемуарам, хотя на самом деле за плечами у него было три года общего режима — за мошенничество. Впрочем, в одном ему не откажешь, думала Даша, трепать языком он умеет.

>>>

Аксай был небольшой, уютный городок, очень похожий на их родной Пятигорск — тихий, приземистый, всюду тополя со спиленными верхушками, желтые газовые трубы вдоль дорог и заборы из зеленого гофрированного кровельного железа. А еще борщевик. За последние годы огромный сорняк расползся повсюду. Даша читала, что это случилось из-за дорог: борщевик не случайно растет в основном на обочинах, ботаники называют его «сорняк-автостопщик», его семена, налипая на капоты, радиаторные решетки и лобовые стекла дальнобойных грузовиков, путешествуют по регионам и потом пускают корни вдоль магистралей. Буйно заросшая борщевиком обочина — привычный пейзаж для всякого, кто катит на юг по М4. Пять лет назад объединенная российско-китайская администрация (ОРКА), едва получив полномочия в бывшей черноземной зоне, первым делом бросилась на борьбу с борщевиком: сорняк били пестицидами, жгли, косили, корчевали. Но в итоге даже китайцы сдались. С тех пор в официальных документах чиновники обозначают эти земли двумя иероглифами, похожими на деревце и домик, 傘谷, «Сун гу», что означает «Долина зонтиков» — отсылка к форме цветков борщевика.

В Аксай Даша с Матвеем заехали, чтобы заснять еще одного кадавра. У Даши в плане он был помечен как МА-52 — мертвый мальчик, на вид лет семь-восемь. В отличие от предыдущего этот выглядел впечатляюще: он стоял, как-то неестественно запрокинув голову и прижав руки к груди. Даша сфотографировала его кисти: маленькие пальцы были скрючены и напоминали куриные лапы — желтовато-синие, сморщенные. Кристаллики соли по краям почерневших ногтей. Мальчик, что нехарактерно, стоял в черте города, в поле недалеко от спального района — его точно было видно из окон пятиэтажек. Даша сделала несколько снимков: мортальная аномалия на фоне серых панелек.

Обгоревший и обмазанный сметаной Матвей все утро прятался от солнца — комично перебегал из одной тени в другую. Он пытался помогать Даше с оборудованием, но толку от него было как от хромого лиса, и большую часть работы она делала сама. Прикручивая камеру к штативу, Даша озиралась по сторонам, все ждала, что появится кто-то из местных, начнет спрашивать, чем они тут занимаются. Особенно переживала за оборудование: на брифинге в Институте ее предупредили — обстановка на юге все еще тревожная: кражи, разбои. Но Даша боялась не краж — все камеры, штативы и датчики принадлежали Институту и были застрахованы, — она боялась насилия. Матвею так и сказала: «Начнут отжимать камеры — не упирайся, отдай. Еще не хватало, чтоб тебя избили или ножом пырнули». Но пока все было в порядке, люди по большей части не обращали внимания на чехлы с камерами, а если обращали, то скорее из вежливости. Когда на М4 у машины пробило колесо и Матвей, матерясь и потея, пытался поставить запаску, к ним несколько раз подходили местные мужики, предлагали помощь; один старик вышел со своими домкратом и ключом, оттеснил Матвея и сам за пять минут идеально прикрутил запаску. Матвей явно был недоволен, словно тот факт, что кто-то лучше него справился с заменой колеса, каким-то образом унизил его, задел его мужское эго. Еще один парень — ссыльный китаец из дома у дороги, увидев из окна, как они ходят вокруг машины под палящим солнцем, вынес холодного чаю. И предложил поделиться бензином — совершенно бесплатно. «Там дальше по М4 заправка, — сказал он, — на нее лучше не заезжайте, она бандитская, на деньги разводят и угрожают потом». Даша даже как-то и позабыла про этот парадокс южан: люди вокруг добры и отзывчивы; и в то же время, предлагая помощь, все всегда делают оговорку: будьте, мол, осторожны, у дорог не ночуйте, тут небезопасно.

— А полиция чего? — спрашивала Даша.

— У кого ружье — тот и полиция, — был ответ.

В Аксае бандитов не наблюдалось, из-за жары на улицах почти никого, только бродячие псы спасались от пекла в тени гаражей и, сложив головы на скрещенные лапы, лениво наблюдали, как она возится с оборудованием. Затем пришли дети, расселись на заборе, как воробьи, лузгали семечки и обсуждали что-то между собой, иногда ржали во весь голос. Матвей отправился к ним поболтать и через пару минут вернулся в сопровождении пацана — высокого, субтильного, с растрепанными светлыми волосами.

— Я тебе помощника надыбал, — гордо сказал он.

Даша вскинула бровь, Матвей поднял руку.

— Все нормально, я заплачу ему за работу. Давай, Сережа, вот этот штатив нужно достать и выставить по уровню, чтоб пузырек идеально посередине, сечешь?

Сережа кивнул и взялся за штатив. Даша все еще с сомнением переводила взгляд с пацана на Матвея и обратно.

— Что? — тихо сказал он. — Я же вижу, у тебя спина болит. А парень сам вызвался помочь.

Сережа действительно оказался толковый: быстро установил тяжелый штатив по уровню, прикрутил к нему камеру.

— Она же с лидаром, да? — спросил он. — Вы трехмерный снимок делаете и тепловой след ищете, я видел такие. — Даша удивленно посмотрела на него, и он чуть смущенно добавил: — Я немного разбираюсь. Фотографирую иногда. Хотите, покажу?

Выглядел он безобидно, явно очень любил технику и страдал от того, что не с кем обсудить свое хобби. Даша кивнула, он достал старый, побитый «Сяоми», протянул ей. На снимках — подвальные коридоры и теплотрассы, трубы, огибающие углы. Пацан, похоже, любил заброшки, и Даша понимала его. Когда ты школьник, пустые коридоры с облупившейся краской на стенах и битым стеклом на полу пугают и притягивают одновременно. Когда ты школьник, романтика развалин — единственная романтика, которую ты можешь себе позволить.

— Там света мало, поэтому мне приходится работать над освещением, — сказал Сережа и вдруг поднял на Дашу взгляд, посмотрел в глаза. Вид у него был очень уязвимый, просящий. Даша знала этот взгляд еще с писательских курсов: так смотрит человек, который поделился с тобой своим творчеством и теперь ждет вердикта, надеется на похвалу и до смерти боится насмешки, унижения.

Даша похвалила его и спросила про кадавра — как местные к нему относятся? Пацан пожал плечами.

— Да никак. Стоит и стоит. Иногда скулит, но к этому все привыкли.

— Скулит? — Даша с Матвеем переглянулись. — Он звуки издает?

— Ну.

— И на что это похоже?

— Ну как. Скулит он, говорю же. — Пацан посмотрел на кадавра и попытался изобразить звук: — У-у-у, у-у-у. Как будто зубы болят. У меня и видос есть.

Он нашел видео, протянул Даше телефон. На экране: вид из окна и звук, похожий на тоскливое, предсмертное мычание сбитого на дороге животного. Впрочем, установить точный источник звука по видео было невозможно.

— А ты там живешь, да? — спросила Даша. — В этом доме?

Пацан кивнул, указал большим пальцем себе за спину:

— Да, на Дальней, третий этаж.

— Давно?

— С детства, — сказал он без всякой иронии.

Даша смотрела на окна.

— А мама или папа дома сейчас? Можно с ними поговорить?

Мама мальчишки работала в магазине «Цилинь» неподалеку. Ее звали Марина, голос у нее был тихий, сдавленный — так говорят люди, которые много лет живут с кем-то, кого очень сильно боятся. Она сразу согласилась поговорить — и это было неожиданно, обычно люди не горят желанием обсуждать кадавров с чужаками; Даша к такому привыкла, бывает и так, что сперва согласятся, но увидев диктофон, тут же включают заднюю. В магазин с утра завезли новый товар, и Марина, одетая в красную цилиневскую форму, расставляла по полкам пачки с пекинским печеньем. На вопросы о кадавре отвечала, не отвлекаясь от работы — спокойно, равнодушно. Даша спросила, можно ли записать разговор. Марина пожала плечами: а чего ж нет?

— Скажите, когда он только появился, вы жили в доме девять на улице Дальняя?

— Да.

— И ваши окна выходили на поле.

— Ну.

— Можете рассказать про тот день?

Она задумалась на секунду.

— Перепугались все. Ну а как? Просыпаешься, а у тебя под окном жмур стоит. Но мы тогда уже из телевизора знали, что он не один.

— Комиссия приезжала?

— Было такое. Ходили тут с приборами. Новые квартиры обещали, переселение.

— Прям эвакуация?

— Не, они там слова подбирали: смущает жмур — переезжайте. Квартиры дадим, трудоустроим, все будет. Губернатор был, еще какие-то щеглы в костюмах.

— И многие переехали?

Марина улыбнулась и впервые посмотрела Даше в глаза.

— Угу, многие. Это сначала шум был, все переживали, обещания каждый день. А потом месяц прошел, два, мы подписи собрали — и к губеру. А он рогами уперся, потерпите, разбираются. — Марина шла вдоль ряда с банками соленых огурцов, выставляла их, чтобы было видно этикетки местного завода. — Вот до сих пор и «терпим». Не, я слышала, конечно, шо где-то люди даже выбили себе квартиры новые, уехать смогли. Но у нас — нет. Мы как жили с покойником, так и вот.

— Ваш сын сказал, что кадавр… м-м… издает звуки?

— Да, бывает. Но это он недавно начал. Соседи говорят, не слышат ничего, а я — да.

— И часто он скулит?

Марина задумалась.

— Я бы не сказала, что он «скулит». Чтобы скулить, надо быть живым, он скорее, как бы это сказать, «гудит». Он же звук издает, только если ветра. Мы его «дудочкой» называем. Как ветер подует — так у нас концерт.

Даша слышала об этом феномене, но ни разу еще не наблюдала лично: некоторые кадавры с годами становились такими вот «дудочками», словно внутри них открывались пустые пространства и ветры играли на мертвых детях свою тоскливую музыку.

— А вы об этом сообщали?

— О чем?

— Что он, ну, гудит. Это может быть важно.

Марина снова отвлеклась от полок и посмотрела на Дашу взглядом «ты ж моя хорошая, откуда ты взялась такая наивная?».

— Слушайте, да всем пофиг. Это мы раньше петиции писали, к губеру ходили, в телик. Старая я уже. Раньше суеверная была, боялась, переехать хотела. Окна завешивала, шоб не видеть его. А потом — годы идут, привыкаешь. Вот живут же японцы — у них там цунами, землетрясения. Вот где опасно. А у нас что? Жмур под окнами. Не воняет, есть не просит — уже хорошо. Это как рядом с кладбищем жить — только сначала неуютно, а потом живешь как-то, и ничего.

>>>

Ей нравилась романтика долгого путешествия на автомобиле, и в целом жанр роуд-муви. Физически было тяжело, особенно когда тебе за сорок, и от долгих часов в пути спина затекает и позвонки стреляют болью, а шея грозит заклинить от любого неосторожного движения. Но, с другой стороны, ты только посмотри на эту степь, пейзажи, в которых легко затеряться, и небо, разлинованное проводами и вышками ЛЭП.

Они остановились в тени акаций в «кармане» у дороги, на небольшой стоянке, Даша постелила на капот «Самурая» покрывало, достала из сумки бутерброды с колбасой и горчицей, Матвей разлил из термоса чай в складные походные стаканчики. Еще у них были крекеры в виде рыбок, вареные яйца в фольге, две банки «Цилинь-Колы», неотличимой по вкусу от настоящей, «Ред Булл» и несколько шоколадок фабрики «Мультфильмы». Подобные обеды за две недели совместного путешествия стали традицией, заканчивалось все изжогой и мерзкой горчичной отрыжкой, и все же было в этих бутербродах на капоте особенное очарование.

Дожевав бутерброд, Матвей схватил шоколадку и ухмыльнулся.

— Знаешь, когда мне было двадцать, и я был молод и красив, я прятал в этих шоколадках бухло и прочую запрещенку.

Даша скептически посмотрела на него, мол: «ага, конечно», и он запротестовал.

— Я серьезно! Я в общаге жил когда, у нас там такой жесткач был в плане порядков, чисто сухой закон. Бутылку найдут — сразу пинком под зад на мороз. Ну и мы с моим корешем — Шаха его звали — придумали такую вот контрабанду. Самое главное было, — он показал шоколадку, — купить их, минимум десять плиток «Мультфильмов». Мы снимали фольгу и складывали плитки в кастрюльку на плите. Шаха растапливал шоколад, выставлял на стол формочки, аккуратно заливал горячим горьким шоколадом и смешивал со всяким добром из черного списка: водка, абсцент, всякое. Шоколад остывал, мы доставали новые «заряженные» плитки из формочки, оборачивали фольгой и возвращали им первозданный вид.

— Звучит как-то слишком сложно, — сказала Даша. — В моей общаге просто из окна веревочку бросали и поднимали бутылки на этаж.

Матвей отмахнулся.

— Э, ну, так любой дурак может. Скука. Никакой романтики. Тут же как, понимаешь, это как шахматная игра, важно чтоб прямо у них под носом, многоходовочка. Один раз, правда, чуть не спалились. Комендант забрал шоколадку, слопал разом, и ничего не почувствовал, прикинь! — Матвей рассмеялся, откинув голову, Даша увидела пломбы в его зубах. — Тем вечером проверка приходит, а он пьяненький! Стоял там, ножкой шаркал, икал, клялся перед начальством, что на работе ни-ни. До сих пор вспоминаю, ржу!

Она жевала бутерброд с докторской и горчицей, запивала «Цилинь-Колой» и слушала брата. Потом достала тетрадку и сделала пару заметок.

— Я знал, что тебе вкатит история про шоколадки, — сказал он.

Он без конца подкалывал ее на тему писательских заметок и всякий раз делал вид, будто она пишет его биографию для серии «Жизнь Замечательных Людей». Так и говорил: «Буду стоять на полке, между Сервантесом и Твеном».

— Я не против, если хочешь знать. Все, что я тебе рассказываю, можно использовать. Но есть одно условие. В книге необходимо указать, что у меня большой член.

— Чего? Зачем?

Матвей снял висящие на воротнике темные очки-авиаторы, надел их и посмотрел на Дашу, изображая героя боевиков 90-х.

— Люди имеют право знать. Нельзя скрывать от них правду.

В основном в пути все было тихо-мирно, едешь себе и едешь часами по трассе, почти медитация, думаешь о своем, за окнами поля, солончаки, пустые пространства, и на дороге никого, только ямы. Случались, впрочем, и загадки. Например, когда ехали из Аксая в Крохотный по объездной, увидели на асфальте что-то — оно лежало и шевелилось. Даша сперва решила, что человека сбили или собаку, вблизи оказалось — нет, это большой походный рюкзак, ветер трепал его лямки и приоткрытую верхнюю крышку, из которой торчали какие-то вещи, рюкзак словно вырвало ими, майки и шорты разметало по дорожному полотну. Матвей не стал останавливаться, сбавил скорость, осторожно объехал по обочине, а за поворотом все повторилось — снова вещи на дороге, в этот раз чемодан и сумка. Чемодан треснул как переспелый арбуз, словно рухнул с приличной высоты. Даша предположила, что какой-то водитель плохо закрепил багаж на крыше и часть багажа теперь просто валилась на асфальт на крутых поворотах. Во всяком случае, это было единственное разумное объяснение, которое пришлось пересмотреть уже на следующем изгибе дороги — там снова были вещи, только на этот раз они застряли в ветках дерева.

— Я сдаюсь, — сказала Даша, — тут нужны Скалли и Малдер.

Заехали на заправку: две колонки посреди степи, цистерна с пропаном, магазинчик с хот-догами, шоколадками и водой, а еще автомат с мягкими игрушками. Молодой парень в красно-белом комбезе заправщика поливал покрытие вокруг колонок из шланга — хотел то ли остудить раскаленный асфальт, то ли смыть разлитый бензин. Матвей отправился в туалет, а Даша вышла из «Самурая», налила себе холодного чаю из термоса, отошла к обочине, стояла цедила маленькими глотками, смотрела на поле, покрытое корками соли и трещинами с редкими островками сорняков здесь и там. Над полем кружили птицы, большие, черные, — кажется, вороны. Они наворачивали круги над кучей мусора, иногда приземлялись, клевали. Даша щурилась, все не могла понять, что же это за куча, как вдруг куча дернулась, зашевелилась, приподнялась на локтях. Это был старый дед, он отмахнулся от ворон и огляделся — вид у него был осоловелый, как у путешественника во времени, который только что совершил квантовый скачок и теперь пытается сообразить, в какую эпоху его забросило в этот раз. Он поднялся на ноги, и из баула, на котором он лежал, гремя, высыпались сплющенные алюминиевые банки — главная валюта местных бродяг. Он наклонился было собрать их, но вдруг замер, словно почувствовал на себе Дашин взгляд. Обернулся и после короткой паузы решительно зашагал к ней. Шагал он отрывисто, подволакивая левую ногу, словно чертил собой в пространстве пунктирную линию. Даша тревожно заозиралась, пытаясь сообразить, что делать, куда бежать, но было поздно — дед уже стоял перед ней. Он достал из кармана складной стакан, ловко открыл его и заголосил:

— П-могите инвалиду, хоть копеечку, на хлеб… п-могите инвалиду…

Даша потянулась к рюкзаку, расстегнула молнию и полезла во внутренний карман за мелочью. Пока рылась, смотрела на деда: лицо все рытвинах и рубцах, во рту — коричневые руины зубов, на горле, рядом с кадыком, огромная уродливая рана, в ней что-то копошилось, Даша пригляделась и увидела опарышей. Искоса посмотрела на иконку на шнурке у него на шее: там был святой, но что-то с ним было не так, она сперва и не поняла, что именно; святой что-то держал в руке — что это? — молоток?

— Скажите, а эта иконка, она у вас откуда? Можно я фото сделаю?

— П-могите инвалиду, хоть копеечку… п-могите инвалиду… — попрошайка словно не слышал ее, повторял заученную мантру.

Даша достала телефон, сделала фото иконки. Услышав звон монет о дно стакана, старик развернулся на месте и снова пунктиром, подволакивая левую ногу, зашагал обратно, словно был заводным механизмом, который приходил в движение, если ему бросить мелочь. Он вернулся в поле, лег и вновь слился со своими вещами, с пейзажем.



Следующий кадавр стоял где-то здесь, недалеко от поселка Крохотный, в бывшей Ростовской области. С поселком были проблемы — навигатор вел машину в пустое поле. Матвей даже перезагрузил смартфон, вдруг это баг какой или зависло чего. Но нет — навигатор был в порядке.

— Может, свернули не туда?

— Знак был? Был, — заворчал Матвей. — Ну так и не морочь мне голову!

Тон Даши его задевал, словно она сомневалась в его способности искать крохотные поселки.

Они вернулись к знаку и проехали чуть дальше — снова ничего. Кружили полдня, сперва было весело, шутили, ха-ха, мол, поселок Крохотный нужно не с навигатором, а с микроскопом искать.

— А может, мы на него наехали и случайно колесом раздавили?

Веселье, впрочем, быстро закончилось — примерно через полчаса после того, как закончилась питьевая вода. Был уже вечер, в небе висели драматичные лиловые облака, но жара не спадала, сперва замигал красным индикатор заряда батареи, а затем «Самурай» и вовсе заглох и застыл.

Матвей заглянул под капот, почесал затылок.

— Жопа. Это из-за кондея, у него бывает такое, аккумулятор садит.

— А ближайший населенный пункт далеко?

— Да мы как бы сейчас в нем! — Матвей раздраженно обвел рукой степь, — поселок Крохотный. Населенный, бляха, пункт. А до ближайшего реально существующего сервиса — десять кэ-мэ. Садись за руль, ща с толкача попробуем.

Даша села за руль, Матвей, пыхтя, толкал «Самурая» и бормотал под нос, словно пытался договориться с любимой машиной.

— Самушка, родненький, ну не будь ты гондоном, ну хоть сейчас, прошу, родной, я тебя завтра же и на ТО отгоню, и в мойку, и спинку потру, обещаю.

Уговоры не помогали — под капотом надрывно трещало, Матвей толкал машину по пустой бетонке минут десять — тщетно.

— Смотри!

Впереди виднелась стоянка, забор и большие машины — кажется, комбайны. Вспотевший от напряжения Матвей вытер лицо футболкой, на груди проявилась потная клякса Роршаха.

— Если это мираж — лучше убей меня.

Вблизи стало ясно — нет, не мираж, но стоянка заброшена. За забором из рабицы рядами стояли комбайны, сотни комбайнов, чуть не до самого горизонта, на сколько хватает глаз. Даша уже не раз видела такое. Иногда, проезжая мимо бывших посевных площадей, можно было увидеть похожие на огромных механических насекомых машины, брошенные прямо посреди поля — словно оператор просто заглушил двигатель, вышел и отправился домой, а машина так и осталась стоять с открытой дверцей. И вроде бы давно пора привыкнуть, но если ты вырос в местах, где комбайны — важная часть пейзажа, на этих гигантов ты смотришь совсем другими глазами, их почему-то особенно жалко.

У входа на флагштоках колыхались пыльные флаги — герб Ростова и ОРКА. Матвей и Даша пролезли под шлагбаумом. Дорожная колея заросла осокой и подорожником. Даша смотрела на обочину, и в голове вертелась строчка: что-то про землю, которая сама себя лечит, «прикладывая подорожник к незаживающим ранам дорог». Она пыталась вспомнить автора и не могла.

У входа на территорию была будка. Раньше тут сидел сторож, но теперь внутри только продавленное кресло и батарея из пустых пивных бутылок на полу.

Комбайны стояли как бедные родственники — мародеры пооткручивали от них фонари, ручки и вообще все, что можно открутить. Сорняки уже захватили колеса, буквально росли из огромных покрышек и наползали на ржавые корпуса, зеленые лозы опутывали молотильные установки, прорастали внутрь, в кабины.

Солнце быстро садилось, и помутневшие от пыли выпуклые лобовые стекла комбайнов ловили его последние лучи. Вдали, между двумя остовами, на камнях сидел человек, Даша направилась к нему — хотела узнать, есть ли тут автосервис. Вблизи оказалось, что за человека она приняла груду камней — причем, очевидно, эти камни кто-то специально выставил так, чтобы они напоминали человеческий силуэт.

— Как интересно, — сказал Матвей и указал на еще один силуэт. — Пойдем-ка посмотрим.

Вторая фигура тоже оказалась собранным из камней истуканом. Они были уверены, что и следующий силуэт — скульптура; но тот вдруг зашевелился и зашагал к ним. Даше стало не по себе, она не удивилась бы, окажись идущий к ним мужчина вблизи ожившей грудой булыжников. Но нет — Матвей включил фонарик на смартфоне, и незнакомец заслонил глаза ладонью.

— Вы чьи будете? — спросил он гундосым, гайморитным голосом. Седой, растрепанный мужик. Лицо его цветом и фактурой напоминало обмылок, темно-коричневое от загара и все как будто в трещинах.

— Свои собственные, а че? — отозвался Матвей своим привычным уже быковатым тоном, который использовал для разговоров с незнакомцами: словно подавал чужаку сигнал: «я тебя не боюсь».

Мужик пару секунд внимательно смотрел на Матвея.

— Тут нельзя шастать.

— Это где написано?

Мужик молчал, на лице его читалось напряжение — явно обдумывал варианты, хотел выйти из разговора победителем.

— Это я тебе говорю.

— Слушай, дед, вали-ка ты…

— У нас машина сломалась, — перебила его Даша. Она встала между ними, стараясь разрядить обстановку, указала себе за спину. — «Нива», вон там, у входа.

— «Нива», значит. И че с ней?

— Скажи ему, — Даша обернулась на Матвея, выразительно посмотрела на него.

— Аккумулятор, и вода в радиаторе того, ничего критичного, но завести не получается, с толкача пытался — глухо.

Мужик молчал, повисла пауза, и Даше на секунду показалось, что теперь-то перед ними точно груда камней — не может живой человек в темноте стоять настолько неподвижно. Он махнул рукой, мол, «идем» и зашагал между рядами мертвых комбайнов с таким видом, словно не сомневался — незваные гости пойдут следом, никуда не денутся. Впереди показалась еще одна каменная скульптура.

— Знаете, — сказала Даша, — а мы же вас сначала за груду камней приняли, вот вроде него. Они тут повсюду стоят и как будто стерегут комбайны.

— Так они и стерегут, — сказал мужик, не оглядываясь.

— Это вы их построили?

— Ну.

— То-то я думаю, они на вас похожи, осанкой, — сказал Матвей.

Мужик хмыкнул — от этих слов он прям оживился и вдруг заговорил с энтузиазмом, как гордый хозяин или заводчик, хвастающийся своими спаниелями.

— Это каменные пастухи. Мы их всюду выкладываем. Вон еще один — сидит как будто, а этот вглядывается вдаль.

— А зачем вам каменные пастухи?

— Людей пужать. Шоб не шастали, как вы вот. Мы тут скот пасем иногда, бурьяна много, подорожника, а сучий лопух еще не добрался.

«Сучьим лопухом» пастухи называли борщевик.

Стало совсем темно, в траве надрывались цикады. Пастух уверенно шел куда-то, он был без фонарика, и Даша не могла понять, как он вообще что-то видит в этой черноте. В груди у нее вдруг возникло тревожное, тесное предчувствие, от которого она никак не могла избавиться — ей казалось, будто ее ведут в западню.

— А куда мы идем?

— Да понятно куда. Если с машиной че — это к отцу вам надо.

— К отцу, — тихо повторил Матвей, они с Дашей переглянулись.

В конце концов за лесополосой, в кронах деревьев забрезжил желтый, тусклый свет фонарей.

— Вот и нашелся твой поселок, — пробормотал Матвей.

Это и правда был Крохотный. Двухэтажные дома, три улицы, деревянная часовня. Все как на фотографиях. Они дошли до освещенной редкими фонарями дороги, и Даша огляделась.

— Мы ведь тут проезжали, — сказала она Матвею, — как, черт возьми, мы не заметили дома и часовню?

— Может, их видно только когда стемнеет, — ответил тот и жестом изобразил, словно накладывает на это место заклинание и сделал страшные глаза. — Колдунство!

Пастух вел их по главной улице прямо к часовне. У часовни была пристройка, рядом под навесом из шифера стояла, поблескивая лобовым стеклом, «Нива», оснащенная лебедкой и дополнительными фарами на крыше. На таких в кино ездят рейнджеры.

Пастух постучал в дверь пристройки.

— Отец! Открывай, помощь нужна.

Дверь лязгнула засовом, на пороге возник заспанный мужчина с жиденькой достоевской бородой. Он, щурясь, глядел на пастуха, словно тот светил ему в лицо фонарем, затем бросил взгляд на Матвея с Дашей. Захлопнул дверь. Пастух обернулся к ним.

— Ждите, — сказал он и пошел дальше, по своим делам.

Через минуту дверь часовни снова открылась, и к ним вышел тот же бородатый мужчина, одетый в трико с растянутыми коленками и бело-голубую застиранную футболку с номером «10» и надписью Messi на спине.

— Что случилось? — спросил он.

— Тачка у нас накрылась. Запитать бы от вашей, — Матвей кивнул на «Ниву» под навесом.

Мужчина пару секунд рассматривал их, переводил взгляд с Даши на Матвея и обратно, словно пытался вспомнить, где их уже видел. Потом кивнул. Сел в «Ниву», завел мотор.

— Ну чего стоите? Садитесь.

Они сели, машина тронулась с места. Внутри пахло как в хлеву, «Ниву» трясло на колдобинах, на зеркале бешено раскачивалось деревянное распятье.

— Меня Федор зовут. Федя. Простите, что сразу не представился. Спросонья, знаете. — Он зевнул, зажмурился на секунду. Потом ударил по тормозам, открыл дверь. — Секунду, я сейчас у Михалыча клеммы возьму.

Было так темно, что, выйдя из машины, Федор как будто на пару секунд просто исчез. Затем появился в свете фонаря возле гаража. Открыл гараж, скрылся в нем и через минуту вернулся с мотком провода и двумя клеммами в руках. Вручил все это добро Матвею и снова завел мотор.

— Тот человек, который нас привел, — Даша вдруг сообразила, что так и не спросила у деда имя, и ей стало неловко, — он назвал вас отцом. Он сильно старше вас, поэтому, я полагаю, он имел в виду не родство.

Федор тихо посмеялся.

— Да, я тут часовней заведую. Простите, опять же, что в таком виде, — он показал на застиранную футболку, — моя рабочая форма, так сказать. Ночь все-таки, да и вы не за проповедью пришли. И вы это, — он обернулся на секунду, посмотрел Даше под ноги. — Там на коврике липкое, это кровь, но вы не бойтесь, — он посмеялся, — там ничего криминального, это я одного тут с вечера в больницу возил — он себе ногу об штырь распанахал. Прыгнул в воду — и прямо на штырь, представляете? Возил его зашивать, от столбняка кололи… — он сказал что-то еще, но Даша не расслышала.

Под подошвами действительно было липкое.

— У меня «Нива» на ходу, единственная на районе, — продолжал Федор, который уже, кажется, совсем проснулся и теперь трепался как таксист. — Ближайшая больница — двадцать кэ-мэ по бездорожью. Там если чуть дождь прошел — туши свет, болото. А если выброс соли — так вообще. Так что я вроде скорой тут, чуть что — ко мне бегут все. Не могу же я отказать, правда? В этом есть своя ирония, — он помолчал, обернулся. — Вы это, если вам кровь на полу мешает, давайте тряпочку постелим. У меня тут есть, — он вдарил по тормозам и сунул руки под сидение. — Сейчас.

— Нет-нет, все нормально. — Даша посмотрела на Матвея, у него что-то было с лицом — то ли в ужасе, то ли наоборот — вот-вот заржет в голос.

— Ща-ща, — Федор достал старое вафельное полотенце и бросил в ноги Даше. — На него ноги поставьте — так не запачкаетесь. Я в прошлой, в мирской жизни фельдшером на скорой работал, навыки остались — крови не боюсь, рану зашить могу, укол сделать. А теперь вот как — сан принял, приход свой в поселке на пятьсот человек, двадцать лет прошло, а все так же людей в больницу катаю, уколы делаю. От себя не убежишь. Я не жалюсь, конечно. Мое дело какое? Служить, быть полезным. Если польза такая — то пусть.

Какое-то время он ехал молча.

— Вы сказали про выброс соли. Выходит, тут где-то кадавр стоит?

Федор посмотрел на нее в зеркало.

— Так вы из-за нее приехали? Сюда только за ней и ездят. Хотят посмотреть на мертвую.

— Я провожу исследование для Института, — сказала Даша, тон у нее был извиняющийся, она словно пыталась оправдаться перед ним за свой интерес к мортальным аномалиям.

— Ого! Даже так? Я думал, это запрещено, — он посмотрел на нее через зеркало, — это разве не запрещено?

— У меня есть разрешение, — Даша потянулась к рюкзаку, открыла карман.

— Да бросьте вы, не нужно показывать, я верю. Давайте так, сейчас заведем вашу тачку, потом покажу вам мертвую, хотите?

Наконец впереди показались силуэты комбайнов. Небо больше не было непроглядным — тьма отступала. Даша с тревогой смотрела на облака — уже рассвет? — сколько времени прошло?

«Нива» Матвея была на месте, священник подъехал к ней и остановился так, что две машины теперь стояли нос к носу, словно шептались о чем-то. Матвей закрепил клеммы, и через минуту «Самурай» ожил, его круглые фары поморгали и зажглись, загудел двигатель.

— Тут недалеко, езжайте за мной, — сказал Федор, захлопнув капот.

Даша села в машину к Матвею, «Самурай» тронулся и пополз по проселочной, ориентируясь на красные габаритные огни едущей впереди «Нивы». Матвей вдруг захохотал.

— Прости, — сказал он, — видела бы ты свое лицо!

Через пару минут «Нива» Федора остановилась у лесополосы. Он вышел и помахал им рукой. Даша огляделась и поймала себя на мысли, что они тут уже проезжали днем — как можно было не заметить кадавра?

Теперь она отчетливо видела мертвую девочку. МА-53 стояла у самой дороги, запрокинув голову. Опухшие веки, на подбородке — черная гематома, кристаллы соли как иней на волосах.

Пока Матвей распаковывал камеры и штативы, Даша подошла ближе. Девочка стояла с протянутой рукой, и на руке что-то было — остатки оплавившейся, остывшей парафиновой свечки. Следы парафина были повсюду вокруг — прогоревшие свечки у ног девочки.

Даша достала диктофон.

— МА-53, следы парафина всюду. Тут свечки стояли.

— Это наши, с поселка, — сказал Федор.

— Они свечки тут ставят? Зачем?

— Ну как. Идут к мертвой, свечки ей ставят, руки целуют. А потом ко мне — каяться, прощения просить. Бес, мол, попутал, не серчайте, батюшка. Не пойдем больше к мертвой. А потом все равно идут. И так каждый раз. — Он пожал плечами. — Люди.

Глава без номера

Контекст и маргиналии

«Иван Петрович Плужников был комбайнером и пьяницей. Обычно он был осторожен и не допускал, чтобы две эти части его личности пересекались. Родители Ивана Петровича пережили войну и вместе с любовью к земле передали ему страх голода. Хлеб для него был не просто еда, но сакральный объект. Поэтому он так гордился тем, что работает в поле, и очень боялся работу потерять — как чувствовал, что сейчас опять уйдет «в штопор», звонил начальству и брал отгул.

В тот злополучный день, впрочем, он впервые в жизни сел за руль комбайна в нетрезвом виде — в чем позже видел зловещее предзнаменование; словно, нарушив зарок, он разгневал каких-то своих богов.

Он гнал машину по пшеничному полю, смена уже подходила к концу, когда он вдруг напоролся на что-то. Огромная машина дернулась и замерла, как налетевшая на риф шхуна. Ивана Петровича бросило в пот, он знал этот звук — если в молотилку что-то попало, значит, его помощник, Димка, прозевал огромный булыжник, и теперь им обоим конец. Заглушив двигатель, Иван Петрович высунулся из кабины и с нехорошим предчувствием спрыгнул на подножку, затем на землю. Он шагал к молотилке, продолжая плести кружева матюков в адрес Димки, но вдруг осекся и замер, потому что увидел, что именно повредило машину и погнуло ножи. Это был ребенок. Бледный, со следами тления на коже, очевидно мертвый, мальчик тем не менее почему-то стоял на ногах. Он был похож на изваяние, и молотилка погнулась вокруг него так, словно комбайн на полной скорости врезался в фонарный столб.

Иван Петрович так перепугался, что сперва даже не знал, что делать — и решил просто пойти домой и выспаться. Он знал: если сунуться к начальству, они запах учуют, скажут, что пьян, и пнут под зад с работы; а если сказать, что въехал в изваяние, похожее на мертвого школьника, и погнул машину — еще и в дурку сдадут.

Вот так: Иван Петрович Плужников, он же «свидетель номер один», человек, обнаруживший первую в мире мортальную аномалию, сообщил о находке лишь спустя десять часов — хотел протрезветь и убедиться, что мертвый мальчик в поле — не бред.

На следующий день поле оцепили, приехали милиция и скорая, затем — черные автобусы без номеров. Еще через день стало ясно, что мертвый мальчик в поле — не один такой. Осенью 2000 года по всей России стали появляться мертвецы с кристаллами соли на волосах и ногтях. Началась паника. Откуда они взялись? Почему именно дети? И почему они тверды как камень и почему их нельзя сдвинуть с места?

Паника, впрочем, схлынула быстро. Во многом потому, что к делу оперативно подключились власти. О первых найденных кадаврах вообще никто не знал — информацию скрывали. К комбайнеру-пьянице с визитом вежливости приходили люди с государственными лицами и проводили воспитательную, так сказать, беседу: «Откроешь рот — мы его глиной набьем, понял? Не было мальчика, не было». Но шла молва, и молву не могли пресечь даже угрозы набить рот глиной; нету в мире столько глины. Когда стало ясно, что замолчать кадавров не получится и мальчик все-таки был, власти сменили тактику и подключили телевидение — с экранов старательно успокаивали население: занижали цифры и каждый день придумывали что-то новое, то говорили, что мертвые дети в полях — просто муляжи, это перформанс, масштабная работа анонимного художника, то вдруг меняли тактику и начинали твердить, что никаких мертвых на самом деле нет, а потом вдруг сообщали, что все, кто живет рядом с ними, получат льготы; но какие льготы, если вы сами вчера говорили, что кадавров нет?


Иоганн Аккерман, «Фольклор катастроф»
Перевод с немецкого Дмитрия Табакевича,
издательство Ad Astra, 2004 год, с. 11–12.




«Галина Михайловна Родченко[1] — глава КИМА и основательница Института — в своей книге пыталась предсказать их возможную судьбу. Писала, что очень хорошо представляет себе два варианта развития событий: первый — государство оградит кадавров высокими заборами с колючей проволокой, накроет саркофагами, создаст вокруг каждого зону отчуждения; второй — все будет ровно наоборот — кадавры превратятся в приманку для туристов — вокруг каждого мертвого ребенка вырастет своя индустрия развлечений: кафешки, лавочки с сувенирами, магнитиками на холодильник и очереди из желающих прикоснуться к мертвецу. Как бывает с мощами святых, например.

Ни один из ее прогнозов не сбылся. Кадаврам удалось избежать банализации.

С ними случилось самое скучное из всего, что только можно представить — их попросту перестали замечать. Со временем кадавры, как старые памятники или заброшки, стали частью привычного ландшафта и полностью выпали из зоны общественного внимания».


Цит. Мориц Гатман, ст. «Россия 20 лет спустя»,
газета «Deutsche Welle», 13 сентября 2021
(перевод с немецкого)




Респонденты: 18–60 лет

Регион: бывшее черноземье, 傘谷

Выборка: 4000 человек

Вопрос: в каком году на территории РФ возникли мортальные аномалии?



47 % — «затрудняюсь ответить»;

17 % — «несколько лет назад»;

26 % — назвали неверный год;

10 % — дали верный ответ.


Данные ЦИОМ КИМА, 1 марта 2014




«Сегодня представляется весьма странным, что ни государство, ни Русская Православная Церковь первые годы после Stunde Null, нулевого часа, так и не попытались использовать феномен мортальных аномалий себе на пользу, или, как говорят исследователи, «присвоить» его. В спорах о том, почему так вышло, сломано множество копий. Но, по моему мнению, ответ на данный вопрос лежит на поверхности: для церкви мортальные аномалии создают больше проблем, чем возможностей, особенно учитывая тот факт, что контролировать или хотя бы предсказать, что будет происходить с мертвецами в ближайшие годы, никто не брался и до сих пор не берется. Церковные чиновники, в том числе мои весьма близкие коллеги, пытались как-то встроить возникновение этих детей в православную догму и объяснить их существование своей пастве, но тут возникали щекотливые вопросы и проблемы — некоторые дети выглядели по-настоящему жутко, — они не ожили, и чисто технически их нельзя было считать воскресшими, а значит, их существование не очень-то сходилось с христианскими идеями о смерти и воздаянии, и потому отношение церкви к детям — или как их сейчас принято называть, «кадаврам», — менялось довольно резко — от попытки присвоить событие и объявить его чудом и доказательством истинности христианских догм до официального запрета региональным епархиям говорить о мертвых в своих проповедях, ссылаться на них. Чуть позже РПЦ выпустила еще один внутренний документ, в котором верующим было запрещено упоминать кадавров; специалисты, с которыми мне удалось поговорить, связывают возникновение документа с появлением большого количества новых религиозных движений, которые стали уводить паству у РПЦ. В итоге указом верховного синода кадавры были объявлены языческой ересью, и поклонение им с тех пор приравнивается к отступничеству».


протодиакон Андрей Куравлев,
ст. «Искусство закрывать глаза»
Газета Die Zeit, 1 августа 2014




«Власть долго думала, как решать «вопрос». Все чиновники, с которыми мне доводилось говорить о мортальных аномалиях, называли их только так — «вопрос». Это был новый термин в их новоязе. Они никогда не говорили «дети», или «мертвецы», или «покойники», даже вполне нейтральный термин «мортальные аномалии» вгонял их в ступор. Все, что касалось кадавров, было просто «вопросом», или чаще даже «нашим с вами вопросом». Так и говорили: «Касаемо нашего с вами вопроса», или «Наш с вами вопрос стоит недалеко от Армавира», или «Нужно что-то придумать, чтобы люди перестали паниковать из-за нашего с вами вопроса». Самым известным способом «решить вопрос» до сих пор остается взрыв в поселке Морской, Ростовской области (ныне 傘谷, — примечание научного редактора). Именно там возникла одна из первых мортальных аномалий — в наш реестр она занесена как МА-3, или «мальчик в голубой рубашке». Кадавр возник прямо в поселке, его было видно из домов на окраине и из окон школы. Никто не знал, что с ним делать, и местные охотники, цитирую, «из любопытства» выстрелили в него из винтовки (модель «Ремингтон» 700 SPS — фото приложено к отчету КИМА от 4.09.2000). Результат всех впечатлил, пуля срикошетила от плоти кадавра, но оставила на ней рану, края которой через несколько часов зарубцевались и покрылись кристаллами соли. Тогда глава района предложил, опять же цитирую, «попробовать что-то более радикальное для решения данного вопроса». Свое желание глава района объяснил заботой о детях. Кадавра было отлично видно из окон школы, из-за чего, цитирую, «наши дети потеряли сон и аппетит, мы должны в первую жилу подумать о них». Глава района был по совместительству главой местного охотничьего клуба «Русский медведь». Обсудив варианты, члены клуба — «охотники с многолетним стажем» — придумали план: притащили рыбацкую жилетку, растолкали по ее карманам динамитные шашки, связали их вместе огнепроводным шнуром, фактически собрали «пояс смертника» и надели его на мертвого ребенка. Поглядеть на взрыв собралось больше ста человек, даже местное телевидение позвали (видеозапись приложена к отчету КИМА от 4.09.2000). Глава района торжественно поджег зажигалкой шнур, и люди наблюдали, как маленький, искрящийся огонек ползет по земле и приближается к мальчику в голубой рубашке.

Все они позже вспоминали, какой странный звук был у взрыва — гулкий, протяжный, долгий. Когда грохнуло и в воздух поднялся столб дыма, а по крышам вокруг застучали камушки и ошметки дерна, кое-кто в толпе даже зааплодировал и засмеялся (на видео четко слышно женский голос: «Знатно жахнуло!» и хохот). Потом пыль начала оседать, и в мутном воздухе постепенно проступили очертания того, что они натворили. Кадавр не исчез, взрыв не испарил его. Мертвый мальчик в голубой рубашке теперь не стоял на земле — точнее, на земле стояли только его ноги, все остальное — руки, пальцы, ребра, голова — застыло в воздухе в разъятом, разорванном состоянии. Живот и грудная клетка висели в воздухе в двух метрах над стоящими на земле ногами, и из разорванного живота к ногам тянулись темные, блестящие внутренности. Мелкие фрагменты аномалии разметало по всему поселку в радиусе не менее сотни метров. Когда на место прибыла наша команда, мы глазам не поверили. Каждый дом был как картечью изрешечен артефактами взорванной аномалии, всюду соляные наросты: на земле, на стенах, на листьях деревьев вокруг. Соль кадавра белыми блестящими корками покрывала все предметы в округе. В школе побило окна, и в кабинете химии в углу висели прямо в пространстве оторванные, обожженные взрывом пальцы; места отрыва на пальцах тоже зарубцевались кристаллами соли. В соседнем доме специалисты КИМА обнаружили несколько застрявших в стене зубов.

Масштабы вандализма по отношению к кадаврам стали для нас самой большой неожиданностью. Мы понимали, что люди напуганы, но никто не предполагал, что испуг проявится именно так — россияне не убегали от мертвых тел, а наоборот — нападали на них, пытались изувечить, уничтожить. Случай в Морском[2] был вопиющим, но не единственным: чаще всего кадаврам пытались поджечь волосы[3] или стреляли в них — из ружей, обрезов и пистолетов. В выстрелах было что-то ритуальное — люди словно пытались убить мертвую плоть еще раз. Выстрелы приводили к новым выбросам соли.

Страх перед мортальными аномалиями принимал иногда карикатурные, суеверные формы: в поселке Орловка Ростовской области жители принесли мастеру горсть серебряных колец и цепочек, тот переплавил их и изготовил серебряную пулю, которую зарядили в револьвер и выстрелили мертвому ребенку в голову. Таким образом они надеялись, цитирую, «победить зло». Результат предсказуем — выброс соли, бесплодные земли, ничего больше.

Тогда же я впервые написала письмо — у меня еще была такая привилегия, писать высшим чинам и что-то от них требовать — на имя главы комиссии по чрезвычайным ситуациям. К письму я приложила видео с последствиями взрыва в Морском. Думаю, письмо и видео во многом помогли избежать катастрофы. Власти в то время еще беспокоились о своей репутации (сейчас в это сложно поверить, но и такие времена бывали), поэтому новость о том, что взрыв кадавра приводит к соляным выбросам, загрязнению рек и появлению огромных бесплодных территорий (а значит, его сложно скрыть или замолчать), очень всех напугала, и закон, запрещавший любой вандализм по отношению к мортальным аномалиям, приняли быстро и без особых возражений со стороны силовых структур. Это сработало. Когда стало известно, что нанесение увечий кадавру карается тюремным сроком, живые, наконец, оставили мертвых в покое — случаи издевательств над телами покойников не прекратились, но встречались теперь гораздо реже».


«Оставьте их в покое: краткая история мортальных аномалий»,
Галина Родченко,
издательство Ad Astra, 2005 год, с. 34–36.




«Память работает наизнанку, в этом главный ее, памяти, парадокс: большие события спрятаны внутри событий малых, общее — внутри частного. Помню, мы уже месяц работали в поле, собирали данные, объезжали кадавров на юге. Приехали под Краснодар, разбили, как обычно, лагерь, дошли до кадавра. Я измеряю его, пытаюсь (безуспешно) взять образцы, а помощница моя, Инка, смотрит ему в лицо и вдруг говорит: на племянника моего похож.

Я сначала не придал значения, а ночью во сне меня эта фраза и догнала. Мы уже месяц как изучаем МА, но никто не подумал, что это не просто мертвые дети в полях, вполне возможно, это чьи-то дети. У них есть лица, на них одежда — возможно, кто-то их узнает, если мы опубликуем фото.

Так мы и сделали: выложили архив на сайт, в стиле «пропал ребенок» с подписью, если, мол, вы узнали кого-то, напишите нам.

Никакой награды мы не обещали, но наутро на моей почте было около трехсот писем, через двое суток их количество перевалило за три тысячи. Оказалось, некоторые женщины видят в кадаврах своих умерших детей, считают, что это именно их дети. И такие случаи не единичны.